Кто слишком любит человечество вообще,
тот, большею частию, мало способен любить человека в частности.
Ф.М. Достоевский
1.
Долгая дорога на лобастом «Пазике» вытрясла из меня остатки человеколюбия. Хорошо, что не зима и ноги сводит не от холода, а всего лишь от долгого сидения. Едва приехал, как контрастное сочетание раскалённой духоты и нестерпимых сквозняков сменилось ровным зноем и хрустящей на зубах пылью. Хотя и начало сентября, а лето всё не выпускает вожжи из загорелых мускулистых рук. Стоит остановиться, как тотчас обращаешь внимание на чёрно-зелёных жирных мух, хаотично перечёркивающих пространство. Сейчас бы принять душ, переодеться да сесть за стол, на котором свежая скатерть, крахмальные салфетки, большие тарелки и сверкающие столовые приборы. А потом часа на три забыться на пахнущих неземной свежестью простынях. Впрочем, о простынях лучше не надо... Смена обстановки и дискомфорт – внешние раздражители – позволяют отвлечься от бесконечной ноющей боли в душе.
Густые запахи аммиака в туалете за обшарпанным зданием местного автовокзала слегка привели меня в чувство. Впереди неделя работы в райцентре, выезды на село, питание чем, когда и где придётся. Так что движением большого пальца по-военному заправить выбившуюся рубашку, поправить ремень и не скулить.
Райком, кабинет ответственного секретаря общества «Знание», знакомство с третьим секретарём «по пропаганде» – и в гостиницу. К счастью, райкомовский номер свободен. Его тут называют апартаментами. Да-а! Так роскошно я не живу даже дома. Две комнаты, ковры, кресла. Кроме холодильника ещё и мини-бар, исправный цветной телевизор с наружной антенной. В номере туалет, ванная и целая, неразбитая, раковина. Есть горячая вода, а холодная – прозрачная и без странного привкуса! Вполне можно уверовать в грядущее торжество развитого социализма. По крайней мере, в отдельно взятой районной гостинице середины 80-х он уже восторжествовал. Нужна мне сейчас эта роскошь?!..
Не успел разложить вещи, как зазвонил телефон, а вскоре явился и сам звонивший – инструктор райкома партии, по всей видимости, вчерашний комсомольский работник. Довольство недавними переменами в судьбе торчит из него отовсюду. Даже подплечники на пиджаке, кажется, топорщатся от гордости. Передо мной извиняются. Оказывается, мне придётся переселиться на второй этаж в трёхместный номер – внезапно приехала комиссия из области. Я, как могу, выражаю понимание – в присутствии ревизоров лектору не по чину обитать в апартаментах. Не ютиться же высоким гостям с механизаторами? Передо мной снова извиняются, на этот раз с лёгкими металлическими проблесками во взгляде. Просят перебраться срочно.
Едва инструктор уходит, торопливо срываю с себя одежду и забираюсь под душ. Надо вымыться на неделю вперёд. Отныне удобства, в том числе и умывальник, не в номере, а в конце коридора. Душевая внизу, на первом. График работы душевой – на стене. Пока переоформляю документы, администратор гостиницы вежливо, но с нажимом, советует его изучить, потому как вне графика в душ не пустят. Как я понимаю, в остальное время благами цивилизации пользуется сам персонал. У всех дети, родственники, знакомые… На лице женщины написано: «Вам, жирующим в городе, нас не понять». Ну почему же, я, например, понимаю. Каждый пытается урвать для себя хоть что-то. А уж вам, в глубинке, грех не пользоваться малейшей возможностью.
Впрочем, пора прекратить сетования. Спартанские условия – это как раз то, что мне сейчас нужно. Я – лектор. И никакие посторонние мысли и чувства не должны мне помешать выполнить свою работу.
В день приезда организовали только две лекции, и обе для старшеклассников. Завтра приду к ним снова, с другими темами. Единственное, что позволяет держаться на плаву, не показывать никому, что происходит в душе, – это работа. Я не умею в лекциях выдавать информацию равнодушным, менторским тоном. Вот и теперь – меня слушают даже отъявленные оболтусы. Глядя в глаза слушателей, остываю. Дисциплина направляет энергию в нужное русло, не даёт чувствам захлестнуть с головой. Лектор – тот же артист. Если надо сыграть комедию, зал должен смеяться. И никого не интересует, что тебе не до смеха...
Скромно отобедав в школьной столовке, отправляюсь бродить по окрестностям. Не отходя далеко, вижу самые высокие после райкома здания – две двухэтажки: универмаг и Дом быта. Чуть в стороне штукатуренный лет пять тому назад Дом культуры. В нём же библиотека и кинозал. В Дом быта не пойду – ремонтировать нечего. К тому же у меня там завтра лекция. В клуб идти – только расстраиваться. Там, небось, запустение. На стенах ничего, кроме дежурных лозунгов, нет. Районный музей ветшает в проекте…
В универмаге обнаруживаю в свободной продаже зеркала заднего вида для легковых автомобилей, да ещё и с встроенным радиоприемником. Между прочим, слышал однажды от таксиста, что такие зеркала в городе – страшный дефицит. Можно загнать и «заработать» на каждом тысячу процентов прибыли. И как же их продавать? Своей-то машины нет, значит, и связей нет среди автомобилистов. Номер того таксиста не записал. Подойти к любому водителю с предложением интересной сделки – так неизвестно, на кого нарвёшься, может и настучать куда следует. Что, на рынок пойдёшь? А если привлекут за спекуляцию? Позор! Тоже мне, «лектор из области». О духовности печётся, а туда же…
Да, соблазны повсюду, искушения. Как им не поддаться при такой нищете? Наверно, те, кто назначает оклады учителям, библиотекарям, умышленно опускают ставки до минимума, чтобы с голода не померли. Надо, – быть может, рассуждают «наверху», – чтобы у работника культуры и учителя глаз горел голодным блеском, чтоб мечта о лучшем звала за собой, а коль мечта есть – надежда появится, а там глядишь, и поверят, что счастье возможно ещё при жизни. Ну, а с верой и надеждой они и сами отправятся, и людей позовут в ту самую «даль светлую». Люди построятся и будут готовы начать организованное движение. А тут и мы, вожди, стало быть, нарисуемся… А вот если денег им дашь – зажируют от сладкого, жирного и мучного, утонут в мягком, – какой тогда от них толк?..
Вот тебя взять, – обращаюсь я к себе якобы от них, верхних, – дай тебе сейчас денег, так ты бы не лекции читал, а чёс устроил по северным районам, накупил дефицитного товара, быстренько в городе его сдал. И обратно затовариваться рванул, невзирая на все твои якобы высокие морально-этические принципы. Скажешь, нет? А так что? Командировочных хватит на покупку всего лишь одного зеркала, да и то если своих три рубля добавишь… Впрочем, можно и последние отдать. С чего-то же начинать надо. Ничего страшного, недельку лапу пососёшь. Что из того. Зато комме-е-ерция… Никакие страшилки, что фарцовщиков отлавливают, уже никого не пугают. Прошли те времена… Впрочем, на те гроши, что звенят в твоём кармане, ничего не обломится. Разве вот польский шампунь «Pollena» можешь купить для дамы сердца. В городе только из-под полы можно достать. И стоит всего рубль двадцать за флакон.
«Pollena», говорите… Откручиваю крышку. Запах – с ума сойти. Да кому дарить… после всего происшедшего не знаю, как себя с ней вести. Всё фальшь, всё неправда. Что ни скажи, ни сделай – всё в штыки воспринимается. Как будто я в чём виноват? Да в чём? Господи, что делать-то, что? Хорошо хоть уехал в эту Тмутаракань, подальше от её глаз, от вечно зарёванного лица, от ощущения невыносимого тупика, в котором оказался ни с того ни с сего…
Длинная у них в рабочем посёлке улица Ленина. Центральная-то она центральная, да как-то незаметно асфальт заканчивается, и начинается грунтовка. Дома всё ниже, заборы скромнее. И чем дальше идёшь, тем громче слышно кудахтанье и хрюканье, тем насыщеннее специфические деревенские запахи. «Хорошо в краю родном пахнет сеном и…» Хотя, преимущественно, конечно, здесь свежий воздух. К неоспоримым достоинствам отнесём также натуральные продукты и чистую воду. Действительно, запахи – и те естественные, возникшие в результате простых органических реакций. Правда, тяжёлый и однообразный труд. Развлечений почти никаких. А если есть, то неудивительно, что они порой приобретают какие-то дикие для горожанина формы. Например, их старинная забава «стенка на стенку», или просто мордобой не из-за чего – так, для разрядки. И при всей деревенской целомудренности, воспетой пасторальной деревенской прозой, именно здесь процветает самый грубый разврат.
Впрочем, люди – те же животные. Дарвин открыл, что человек произошёл от обезьяны. А обезьяне присущ подражательный рефлекс. В городе – сплошь запреты. Всё другое. Здесь же с детства каждый наблюдает, как спариваются быки и коровы, собаки, кролики, свиньи. Жизнь вокруг проста и немудрёна. Сельчане потому и крепче, здоровее духом, а главное, живее горожан. Жаль только, что деревня повально уезжает в город. Не всегда, правда, приживается, и тогда её новая среда корёжит, укладывает в прокрустово ложе, подминает под себя. Но у приезжих до чёрта и силы, и желания обжиться в новых условиях. Вот и начинается борьба на выживание. Кто кого. Судя по городской жизни последних лет, деревня делает успехи. Только кто на земле работать будет?..
Так. Всё. Прекратить чтение лекций самому себе. К тому же лекции неправильные, для тебя, как для бывшего солдата, просто стыдные. Думал ты обо всём этом там, «на югах»? Нет, не думал. Не до того было. Мысли-то все специфические. Назойливые, блин, как те мухи на автовокзале. И всё вокруг одного и того же. Цепляются за всё, что вижу, слышу, что обоняю и о чём догадываюсь. И новым комом катятся и катятся… Да, но там всё было ясно и понятно. Чёрное и белое. Друзья и враги. Ну, ладно, ладно. Пусть не друзья. Но – мирные и те, кто с оружием. И – око за око? Чёрт!!! Ну, не надо врать хоть себе! Было и так, что мстили, но мстить никакие законы, кроме человеческих, не позволяют. Дело совести, дело страсти. Мера боли…
Вечереет. Стремительно опустились сумерки, и около домов стали появляться небольшие группы молодых людей. Парни и девчонки лузгают семечки, громко смеются. Кое-кто из них по двое, по трое идут по дороге мне навстречу. Они внимательно рассматривают меня – городская штучка! – и двигаются дальше. Наверно, у них тут вечером пройтись по освещённому центру – особый шик. Кино в клубе бывает крайне редко. Танцы только в школе, да и то по праздникам и под жёстким контролем милиции. Не разгуляешься.
Вскоре по обеим сторонам дороги жилые дома сходят на нет, и начинаются новостройки. И здесь рабочий день подошёл к концу. Это я понял, вынужденно сойдя с дороги от греха подальше, чтобы пропустить группу из пяти-шести кавказцев. Оживлённо разговаривая на непонятном гортанном языке, они прошли мне навстречу. В армии кавказцы то и дело проявляли ко мне знаки внимания, говорили, что и у них там живут такие, как я. Они их считают своими. Всегда относился ко всем представителям «малых» народов с интересом и симпатией. До недавнего времени… Стоп! Да по определению не могу я страдать ксенофобией! Ведь и сам из нацменьшинства. Принадлежу к тому племени, которое повсюду «виновато» во всех бедах. Мол, распяло Христа. Прибрало к рукам все деньги Европы. Отгрохало «для и под себя» Америку. В России свергло царя-батюшку. Совершило революцию, а потом в 37 году устроило геноцид русскому народу… «Есть некий малый народ, – лукавят красно-коричневые, рассчитывая на кухонное понимание и поддержку большинства. – Говорят, думают, выглядят, ведут себя не так, как остальные. При этом повсюду влезли. Сели на все должности во всех сферах. Всё прибрали к рукам – и деньги, и природные богатства. Мы раскрыли всемирный жидо-масонский заговор! Надо их к ногтю, и тогда жизнь наладится. Отберём, справедливо разделим». Ага, как же, разделят они! Мы сможем посмотреть, как они между собой это сделают…
Впрочем, ничто так не объединяет и не бодрит, ничто так иллюзорно не устраняет все противоречия, как объединение против общего врага. «Против кого дружите, ребята?..» Вот он, ключ, вот оно, средство! Оно наихудшее, если говорить о стране, может быть, даже о планете в целом. Зато самое верное, потому что направлено против врага конкретного, реально существующего, со всеми его «заморочками» в быту, непохожестью внешнего облика, языка и традиций. И никакого абстрактного гуманизма. Никаких призывов к чему-то отвлеченному, непонятному. Никаких рассуждений о том, что все люди, во всех есть искра Божия, о добре и зле и прочем. «Кто слишком любит человечество вообще, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности», – писал Достоевский. Человек некоторым вещам, в особенности любви к другим людям и «человечеству» обучается крайне тяжело и длительно, несмотря на невероятные испытания и колоссальные потери из поколения в поколение.
Ну вот, опять. «Остапа, как говорится, несло»… Всё бы тебе лекции читать да морализировать. Или ты так себе доказываешь свой лекторский профессионализм? Самому с себя не смешно? А ведь ещё недавно нормальным человеком был. Неужели так допекло?..
Совсем из себя вывели события последних недель. Давным-давно не думал на эти навязшие в зубах темы, а тут снова, на тебе! Что поделаешь – межэтнические отношения на бытовом уровне будоражат воображение и вбрасывают в кровь такие здоровенные порции адреналина, что специально другого подобного повода и не придумаешь. Впрочем, что бытовой уровень – он ведь в точности отражает всё происходящее наверху. Нельзя не думать. Нельзя не рвать душу. Никак не пройти мимо того, обо что спотыкаешься каждый день.
Интересно, эти кавказцы не в гостинице ли живут? Небось, соседями окажемся…
В моей новой комнате на соседних кроватях уже лежат два мужика. Оба крупные и в рост, и в ширину. Каждый – обладатель солидного «пивного» живота. Работают, видать, на стройке – сапоги перепачканы краской, а в кожаных рантах на подошве видны отчётливо въевшиеся следы не то извести, не то мела, не то алебастра – чего-то белого и несмываемого. Я был встречен неодобрительными взглядами, молча переоделся и улёгся с книжкой на тяжко заскрипевшую кровать. Однако почитать не пришлось. Моё появление, видимо, вклинилось в оживлённый разговор, вести который при постороннем неуместно. Речь шла, как я начал понимать, о каких-то строителях, которые чего-то там «о себе возомнили» и которым ничего объяснить не удаётся, потому что они почему-то всегда могут прикинуться, что тебя не понимают.
Мне стало неловко. Я вышел с книгой в коридор. Пришлось пройти его почти до конца, чтобы стать под единственной горевшей лампочкой и дочитать начатую главу. Но в коридорах районной гостиницы разве почитаешь спокойно? Двери тонкие, многие полуприкрыты – здесь нравы простые, скрывать друг от друга нечего. Как назло, я оказался около двери, за которой не говорили – орали, причём не по-русски. Кажется, это всё-таки те самые горцы, которые мне сегодня встретились. Они перемежали матерные слова на родном языке с более колоритным матом на русском. В армии наслушался их ругани. Что бы путное запомнил – так нет – от межнационального общения во время исполнения гражданского долга одни матюги осели в памяти. На азербайджанском, армянском, грузинском, казахском… Эти матерятся, как я понимаю, на азербайджанском. Сейчас выйдут – окажется, что я стою и подслушиваю. Лучше уж вернуться.
К моему возвращению соседи успели приготовиться. Вот не ожидал подобного гостеприимства! На столе расстелена газета, на ней куски разломанной на части какой-то сухой рыбины, нарезано крупными ломтями розовое сало с коричневыми прожилками, мелкие огурцы с прилипшими на них перьями мокрого укропа и крупные мясистые помидоры. Хлеб порезать не успели – круг чёрного виднеется в открытом полиэтиленовом пакете, одной ручкой зацепленного за край стула. Отдельно на двух тарелках горкой лежат котлеты и солёные грузди. Натюрморт завершают трёхлитровые банки, из которых, очевидно, раскладывались продукты, и две прозрачные поллитровки с традиционным сорокаградусным напитком. Вот те на! Мужики дружелюбно улыбаются и приглашают вместе отужинать чем Бог послал. А я с пустыми руками. Пришлось, сделав рот до ушей, разворачиваться на каблуках и сломя голову нестись в универмаг, на первом этаже которого ещё можно разжиться необходимой для «третьего» долей.
Чёрт с ним, моим завтрашним самочувствием перед лекциями! Мне очень хочется в этот же вечер поговорить с новыми знакомыми о том, что болит и жжёт в груди. Они наверняка не поймут подоплёки моих откровений, но мне уже всё равно с кем, когда и при каких обстоятельствах об этом говорить. Быть может, разговор со случайными соседями снимет хоть часть груза с души.
Мы выпили за знакомство. Михаил и Пётр работают мастерами. Строят дома на околице, те самые, которые я уже успел краем глаза рассмотреть. Мужикам тоже поговорить в охотку. Да они и не то чтобы со мной говорят, а как будто продолжают свой, давно начавшийся бесконечный разговор.
- Меня бесит! – ярится Пётр. – Халтуру гонят наши мужики. Пьянствуют, а потому лодырничают и тянут время. То они ещё не допили и работа не спорится, то уже перепили и какая тут работа. При каждом удобном случае стремятся подворовать. Хороший материал – «налево», в работу – гниловатый. И ведь никакой зарплатой не заставишь работать честно. Не для себя тянут, так для родственников. А те не понимают и понимать не хотят – как это? на стройке работаешь! Грех не позаимствовать то на крышу тройку кусков шифера, то на баньку сухого пиломатериала пару кубов, то плиткой облицовочной у богатого хозяина разжиться – мало ли, скажи, разбилась, и всё тут. А он и не потребует, и не пожалуется никому.
- А чему удивляться, – поддерживает градус разговора Михаил. – Богатые сейчас кто? – те, кто при должностях. Попробуй он, заяви. А ему вопрос: «Откуда деньги взял на дорогое строительство?» Так что будут хозяева скрипеть зубами, но смолчат. А значит, делай с ними, что твоя совесть позволяет...
- Вот-вот, – соглашается Пётр. – Попробуй, перешиби чем такую логику! Только разве что кулаком перешибать и остаётся. Иначе ничего с этими умниками не поделаешь! Но нельзя же всё время в дугу людей гнуть! Они того и гляди или сами сломаются, или тебя поломают… Можно, конечно, и выгнать – так где других найдешь?! Квалифицированные рабочие в город уезжают – там и работы больше, и платят лучше, к тому же они научились комфорт ценить. Разобрались, что, где и почём. Да. Бывало, разозлишься на своих, обматеришь их сверху донизу, а как посмотришь на соседей, так и вовсе руки опускаются. Хоть посылай мужиков учиться, в самом деле. И ведь говорили не раз, а им хоть бы что! Кепку на глаза сдвинет, в затылке почешет – вот и вся проработка.
- Посмотреть вокруг – может, все так? Так нет же! – возвысил голос Михаил. – С нами по соседству бригада шабашников из Азербайджана работает. (А! – отмечаю про себя. – Память меня не подвела!) Дружно пришли, встали. И за весь день только короткий перерыв на обед. Даже курят на месте, не отходя. И как работают – загляденье! Нулевой цикл прошли махом, кладка идёт ровная, чистая. Раствор делают так, чтобы тут же израсходовать. Цемент всегда свежий, песочек просеянный. А инструмент какой! Загляденье – не чета нашему. У нас что? Прораб придёт, мы ему: «Давай тёрку, затирку. Мастерки давай!» А он: «Вон сколько досок валяется. Поди, наломай. Что тебе, каждый день новьё подавать? Экономить надо!» А у них и прораб свой – мол, с чужим не договоримся…
Я внимательно вслушиваюсь в то, о чём толкуют соседи. Городскому жителю – человеку из другой среды – где узнать такие вещи? Только в подобных ситуациях. Кавказцы всегда славились тем, что хорошо умели строить. Но меня производственные дела интересуют постолько-поскольку. Мне бы подвести к своей теме, найти ответы на свои вопросы.
- Чем тут вечерами молодёжь занимается?– спрашиваю. – Никаких мест для, так сказать, культурного отдыха за весь день что-то не заметил.
Оказывается, танцы по вечерам в клубе всё-таки устраивают. Периодичность их проведения зависит от трезвости завклубом.
- И как? Мирно всё проходит?
Михаил постучал тыльной стороной папиросы о пачку «Беломора» и спросил, на прищуре делая первую затяжку:
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, драк, разборок разных, не наблюдается? Как ведут себя кавказцы?
Пётр оторвал голову от сведенных вместе кулаков и вдруг врезал одним из них по столу:
- Вот мать твою, так, растак, да разэдак! Ходят как хозяева везде. И никто ведь им слова не скажет.
- Что – боятся? – тут же влажу я со своим долгожданным вопросом. – Вон сколько в посёлке мужиков. Если скопом навалиться…
- Так кавказцы, видать, понимают, что скопом – не для местных, – вздыхает Петр.
– Нам бы всё один на один… А сами, чуть что, наваливаются разом, и хана тебе. И не важно – прав ты, не прав. И те из них, что ни при чём, не смеют разбираться – хотят они лезть в драку или не хотят. Своего обидели – всё, вставай и иди. А наши, тюлени, смотрят на них до самого последнего предела как на дорогих гостей. Хотя ясно же, что перед ними чужаки и по духу, и по обычаям, по всему. С ними, по нашему рассейскому понятию, не моги по-свойски разобраться. С гостем, мол, уважительно обращаться следует. Ну, пошумят, ну, понаглеют. Но ведь уедут. А нам тут жить. В глаза смотреть друг другу…
В коридоре загалдели, затопали – соседи куда-то шумно подались всей гурьбой.
- К тому же, – прислушавшись, со вздохом продолжил Пётр, – и работники они хорошие. Какой-никакой, а прок есть. Те всё это кумекают и наглеют на полную катушку. С детства их по-другому воспитывают, что ли? Или воздух там другой? Или витаминов больше потребляют? Но каждый из них, где бы он ни был, всегда чувствует, что он здесь главный. Перед нами кавказцы все главные. При этом между собой – равные равным. Ну, кроме закрытых для постороннего глаза клановых дел. А мы, русские (Пётр скосил глаз на меня, мол, а о тебе можно так сказать?), – низшая раса. Они нас презирают. Особенно женщин…
- О! наши бабы для них, – восклицает Михаил, – продажные подстилки, причём за дёшево продажные. Наша ведь баба что? Ей наговори ласковых слов, и она твоя. А он и говорит-то с акцентом. Вот, только по-русски выучился, а все слова, какие знает, ей принёс. То есть вроде с трудом изъясняется, а уже к ней с лаской. Она, знай, сравнивает. Наш-то вечно пьяный, слово поперёк скажи – в глаз засветит, а эти обходительные, куда там! особенно поначалу. Она, по широте души, прощает: и что чужак, и что говорит с акцентом – всё в плюс. С ним поначалу она не баба, а женщина! Понимаешь? Ещё ничего не сделал, ничем себя не проявил, а уже в плюсе! Так он ещё её цветами засыпает немерено – выращивают же на продажу. Им всё равно – или продать, или так отдать, особенно ради своего удовольствия, – тут они люди широкие. Вино ей любое, самое дорогое. Фрукты, конфеты-шоколад. Не поддаётся – шмотки, побрякушки, в машину посадит красивую, а то, если сильно уж раззадорит, и к морю свозит…
Я потянулся за «Беломором» и закурил, хотя давно бросил. От выпитого и от табачного дыма голова поплыла, в ушах зазвенело. Откуда-то издалека доносились и падали тяжёлые слова.
…- Жениться будет обещать. Мамой клясться. А потом этот «мамой клянус» съездит домой якобы для серьёзного разговора о женитьбе. И всё. Может и вообще не вернуться, а если деловой, возвращается и снова вспоминает то, что успел выучить – мол, папа проклянёт, аксакалы велели жениться только на девушке из соседнего рода. Нельзя нарушать семейную традицию! Сестра, мол, плачет, в ногах валяется. Мама, именем которой клялся, в больнице лежит. Всё якобы из-за него. Вах! Разбита любов! Упрёки нашей женщины его только раззадоривают.
(Ну да, добавляю я про себя, выслушивая их, он стремительно избавляется от чувства вины, которого у него-то и не было вовсе, так, царапало что-то, и начинает уже на самом деле ненавидеть вчерашнюю «любов»).
- «Как! – орёт он, – ты не хочешь пожалет мой мама, папа, сестра? Ты плохой человек, вах! савсем плохой!» А девчонка ребёнка ждёт, если уже не родила… Да это ещё ладно, – митинговал Михаил, – это ещё хороший вариант. А то заманят красивой жизнью дурёху, а потом по кругу и пустят… Девки-то хоть и деревенские, а теперь, телевизоров насмотревшись, о хорошей жизни мечтают. Каждая в город норовит уехать. Ничего у них нет, ни кола ни двора, и всё-то богатство, что красота да молодость. Не воспользуешься, не пробьёшь себе дорожку – кому будешь нужна? Бабий век короток. Да и молодёжь другая. Не станут со своей целомудренностью носиться будто с писаной торбой, как в наше время. «Чем дорожить-то? – рассуждают. – Что из себя недотрогу строить? Пользуйся, пока молода!..»
Я не помню, как оказался на улице. Очнулся от вполне осеннего холода. Он пробирал до костей и, казалось, инеем оседал на них. Темно. Ни зги. Где я? Куда забрёл? Огонёк зажигалки высветил какие-то поваленные деревья. Сучья срублены. Значит, где-то рядом пилорама. Я сделал ещё несколько шагов вперёд. Огляделся. Куча свежих опилок около деревообрабатывающего станка потянула к себе, как магнитом. Вскоре я лежал на ней спиной. Ноги и наглухо застёгнутую ветровку засыпал опилками и постепенно стал согреваться. Жаль только, курить нельзя. Ещё устрою пожар. Хотя, когда пожар внутри, всё, что происходит снаружи, кажется такими пустяками… Каждое услышанное слово вспыхивало как сухая щепка, брошенная в огонь. А я втайне надеялся, что разговор с людьми из совсем другой среды остудит, собьёт пламя.
Светка, что же ты наделала…
2.
А что такого? Она никому не обещала не выходить из дому. К тому же сдала первую сессию, имеет право развеяться. И не одна пошла, а с подругой. Та вообще уже на пятом курсе. Прошла и Крым и рым, как говорится, если что, не даст пропасть. Да ты что! Сам же денег оставил, сказал – пойди, развейся, сходи куда-нибудь. У тебя же диссертация, надо сидеть в библиотеке. Не до меня. К тому же я тебе кто? сестра, да и то не твоя. Ну и что, что брат в Афгане. Да, просил тебя, его лучшего друга, присмотреть за мной. Спасибо за напоминание, что родителей нет. Знаю даже, как ты ко мне относишься. Знала, точнее. Теперь вообще ничего не знаю. Даже как к самой себе относиться не знаю. Такие дела. Так что, Юрок, что хочу, то и ворочу. Извини.
Знаешь, Юрка, а ведь нам так хорошо было! Мы с Галкой сидели в «Пингвине». Вечером там живая музыка, полумрак. Мы и не собирались долго сидеть. Так, получить немного хорошего настроения и потом бродить по улицам – погода замечательная! В середине июня зелень ещё зелёная, а не серая, не прибитая пылью. Дышится легко. Кажется, что природа протягивает к нам руки. Предлагает подойти поближе. Влиться. Вместе с нею испытать ощущение полного расцвета и щедрое желание поделиться всем, что у тебя есть. Как хорошо быть молодым! Нет зла, нет ничего плохого, ни боли, ни смерти нет! Нет ничего, о чём говорят, пишут, что запечатлелось на серых, напряжённых, безрадостных лицах многих людей. Нас это не касается. И никогда не коснётся! Ха-ха! Здорово!
Мы заказали по бокалу белого вина, шоколадку и мороженое. Пели попеременно парень и девушка. У парня голос сильнее. Он нам с Галкой сразу понравился. Может быть, потому, что пел трогательные песни о несчастной любви. «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно. Как виденье неуловимо, каждый день ты проходишь мимо. А я повторяю вновь и вновь: "Не умирай, любовь, не умирай, любовь, не умира-а-ай, любовь!”» Мы с Галкой переглядывались, и то и дело нас разбирал смех. Надо же, парень пережил несчастную любовь. Видно, что поёт о себе, о своих страданиях. Бровки домиком делает, руки протягивает к кому-то…
Так увлеклись, что не заметили, как за наш столик подсели два молодых человека. Они, оказывается, стояли рядом, спрашивали разрешения, но мы их не видели, увлечённые разговором. В полумраке парни казались какими-то демонами. Волосы чёрные, глаза чёрные, щетина на щеках отливает синевой. Глаза вот только светились добротой, и улыбка у обоих открытая, приветливая и на редкость белозубая. Один сказал, что его друга зовут Рустам, а тот указал пальцем правой руки на товарища и сказал: «А вот этого обаяшку можете звать Сашик. Он не обидится». Мы переглянулись, похихикали, и обычная неловкость, возникающая при разговоре с незнакомыми людьми, исчезла. Как-то незаметно на столе появились мясное и рыбное ассорти, шампанское в ведёрке, маленькие бутербродики с чёрной и красной икрой. Галка сказала, что не хочет кушать, и показала на мороженое и шоколад, но ребята только засмеялись. Рустам повернулся к официанту, и тот тут же составил на поднос наше мороженое и шоколад. «Ваш дэсэрт (он так и сказал: «дэсэрт») будэт на дэсэрт!» Всем снова стало смешно. Тут Сашик оторвался от меню, которое всё это время внимательно изучал, и спросил, придав лицу самое строгое выражение: «Дамы и господа! Не желаете отведать эскалоп из печени нагулянной утки, запечённый со сливами в медово-уксусном соусе? Нэт? а оссо буко по-милански из телятины? карэ ягнёнка с овощами рататуй и соусом «Бараний»? Нэт? А, может быть, прикажете подать фэ-дэ-ричи с кальмарами под острым соусом и сыром «Пармезан»?» Лёгкий акцент придавал тому, что говорил Сашик, особый шарм, а он ещё и слегка подыгрывал себе, читал по слогам и умышленно делал акцент, упирая на «э». От хохота мы не могли найти себе места. Хорошо, что грустный парень уступил место девушке. Она спела «Карлсона», потом «Разноцветную ярмарку» и ушла. Вместо неё заиграл «меломан». Кто-то опустил монетку, и стала звучать танцевальная музыка.
Мы ели, пили, танцевали, хохотали, снова пили, опять танцевали. Медленные танцы парни вели пристойно. Не прижимали, не лапали. Даже дистанцию держали почти пионерскую. И мне, и Галке они нравились всё больше и больше. Мы совсем расслабились. Я сначала всё смотрела, как Галка будет себя вести. Она ведь опытная, сразу даст понять, что пора сворачивать праздник и уходить. Но Галка беззаботно хохотала, и на мои долгие взгляды только подмигивала – мол, не дрейфь, подруга, всё будет хорошо! Тогда и я позволила себе расслабиться. Мы сидели в «Пингвине» почти до закрытия. Парни только однажды оставили нас – отправились «попудрить носик». Когда они вернулись, мы почти сразу собрались и все вместе ушли.
Воздух той ночью был вообще неощутимым. Не прохладно, не жарко. Дышалось легко-легко. От выпитого кружилась голова. Рядом Галка и эти парни, от которых исходило ощущение надёжности, уверенности в себе. Они нисколько не посягали на нашу внутреннюю территорию, с ними весело и даже интересно. Не помню, как и когда мы вдруг очутились на незнакомой улице. Судя по вывеске, перед нами находилась гостиница. Мы прочли: «Советская». Рустам держал за руку меня, Сашик – Галку.
- Зайдём? – спросил Рустам. – Мы ведь забыли о Вашем десерте. А у нас в морозилке целый килограмм пломбира.
- И кофе хочется, – вставил Сашик.
Я посмотрела на Галку. Идти к двум мужчинам в гостиницу неправильно, нельзя. Спиртное хоть и туманило сознание, но я не могла понять Галку. Ей с её Крымом и рымом, может быть, и всё равно, а у меня ещё никого не было… Но Галка, похоже, выпила слишком в этот вечер.
- Точно килограмм? – спросила она, прижимаясь к руке Сашика. – Не обманываете?
Смеясь, мы зашли в фойе гостиницы. Сашик оставил нас и отправился к стойке администратора. Там, видимо, разгорелся спор. Администратор показывала на часы, висевшие у неё над головой. Я услышала только слово "посторонние", произнесенное несколько раз. Потом разговор стих и Сашик вернулся, неся в вытянутой руке болванку с прицепленным к ней ключом.
- Что, проблемы? – спросила Галка.
- Нэт… тоже хотэла мороженого, – с улыбкой ответил Сашик. – Пришлось объяснит, что нам самим нэ хватит.
Мы поднялись в номер.
Здесь всё поначалу было так же, как в «Пингвине». Быстро накрыли стол. Из морозильника извлекли мороженое. Пока оно оттаивало, перебрали несколько имевшихся кассет и вставили одну из них, с мелодиями Поля Мориа, в магнитофон «Романтик». Нашлось и шампанское, и бокалы, и шоколад, и даже бананы, киви и ещё какие-то фрукты. При электрическом свете ребята оказались не чёрными и не страшными, а, скорее, сильно смуглыми и весёлыми. Вскоре снова стало легко и беззаботно. Правда, Рустам и Сашик мороженого не ели, а только шутили по поводу того, как его ели мы. Когда мы закончили с десертом, парни пригласили нас танцевать. Я сразу почувствовала, что Рустам смотрит на меня по-другому, как-то холодно и жадно, что ли. И руки его не просто касались моей спины, а держали так цепко, что, казалось, мне не вырваться, даже если захочу. Я скосила глаза на Галку. То, что я увидела, меня поразило! Сашик целовал её шею, руки шарили по ней по всей. Я попыталась высвободиться, но Рустам не отпустил меня, а прижал к себе и попытался поцеловать в губы. Я уклонилась. Он ткнулся куда-то в ухо, и я услышала, как он не то сказал, не то прошептал:
- А где мОй дэсэрт?
- Ну, пожалуйста, всё на столе, – пробормотала я, придавая голосу по возможности шутливый тон.
- Ты – мой дэсэрт, – ответил Рустам. Его руки вдруг оказались на моих ягодицах, и я почувствовала, как в меня сквозь брюки упёрлось что-то твёрдое.
- Пусти!
Вместо ответа Рустам развернул меня в сторону кровати и слегка подтолкнул. Я оступилась и уселась, облокотившись локтями о покрывало. Глядя на меня, Рустам не спеша стал расстёгивать пуговицы на рубашке, распахнул её. Увидев густую поросль на его груди, я попыталась вскочить с кровати и тут же попала в объятия. Он резким движением сверху вниз разорвал на мне сарафан почти наполовину. Как я пойду домой в рваной одежде? Панический страх лишил меня сил, парализовал руки и ноги. Где-то рядом орала благим матом Галка. Я слышала звук разрываемой ткани, возню, мат Сашика, лязганье ременной пряжки.
Вдруг в дверь застучали резко и требовательно. Визгливый голос администраторши призывал прекратить шум. Спрашивал, что за безобразие. Требовал, чтобы ему открыли. Видимо, Сашик оставил ключ в замке, и поэтому снаружи дверь не открывалась. Рустам, как самый одетый из них, быстро достал что-то из маленькой кожаной сумки с замочком и, открыв дверь, бросил администраторше в лицо горсть бумажек.
- На, возьми, и чтобы я тебя больше тут нэ видэл!
- Как Вы смеете! Я милицию позову!
- Что, мало? – Рустам схватил сумку и вытащил из неё ещё пачку денег. – На, женщина! Только молчи!! Молчи и уйди. Всо будит харашё. Мамой клянус!
Закрыв дверь, он повернулся ко мне, плотоядно окинул взглядом с ног до головы и спросил:
- Ну что, дратся будим, или уже помиримся?
- Рустам, отпусти меня, я тебя очень прошу, не надо, слышишь? Давай поговорим…
Я умоляла его только о себе. Просить за Галку было уже не к чему. Бросив взгляд на вторую кровать, я увидела широко раскинутые в разные стороны Галкины коленки и ритмично двигающуюся между ними волосатую задницу. Галка уже не орала, а тихо стонала. И в ёё стонах я не слышала никакого призыва о помощи. Скорее, в них было что-то такое, от чего моё сердце упало в пятки, как будто его привязали тарзанкой, а потом, ударившись, отскочило и вернулось обратно.
Слушая мои моленья, Рустам скидывал туфли, расстёгивал и снимал брюки. Потом на мгновение отвернулся, а когда повернулся снова, я увидела такое, от чего у меня перехватило дыхание, и я едва не упала в обморок. Что-то тёмное, вздыбленное, направленное на меня красной набухшей головкой с прорезью посередине. Рустам двинулся по направлению ко мне, протянул руки…
Сначала было ощущение крайнего неудобства. Потом меня словно разорвали пополам. Острая боль, за которой по мне стали разливаться тёплые волны. Они становились всё горячее и горячее, докатывались до гортани, мяли сердце, возвращались обратно и снова поднимались вверх. Я задыхалась, тонула. И вдруг словно что-то вспыхнуло в глазах. Мне показалось, что, не вынеся потрясений сегодняшнего вечера, я умираю. Это ощущение принесло с собой не страх, а колоссальное облегчение, даже восторг, и я выдохнула его, издав не то стон, не то крик. Успела удивиться незнакомым до сих пор звукам и потеряла сознание.
Очнулась от торопливого речитатива на чужом гортанном языке. Голос принадлежал Рустаму, но исходил откуда-то снизу. С трудом приподняла голову и увидела, что Рустам стоит передо мной на коленях, сложив ладони вместе, и что-то говорит, как будто молится. Он заметил, что мои глаза открыты, и стал говорить по-русски. Он не знал, что я девственница. Если бы я сказала ему об этом, то ничего бы не случилось. Он просит простить его и принять в знак благодарности и прощения – Рустам протягивал мне пачку фиолетовых бумажек с портретом Ленина.
Они сидели в креслах и молча смотрели, как мы с Галкой собирали свою одежду, по очереди ходили в ванную. Одевшись, Галка подошла к зеркалу, осмотрела себя и приказала Сашику:
- Вызови такси!
По дороге мы молчали. И только около моего дома, когда я собиралась выходить, Галка сдавленным голосом, явно пересиливая себя, сказала:
- Прости меня, дуру, если сможешь…
Вот так, Юрочка, в таком кошмаре я и стала женщиной.
3.
Костя сидел напротив меня и молча слушал мой пересказ Светкиных признаний. Радостный сюрприз ожидал его по возвращении из Афгана, ничего не скажешь… Да и что я мог сделать, хоть и служили вместе? Разве что рассказать ему всё как есть, по-солдатски скупо, но прямо и ничего не скрывая. Подробности, правда, старался опустить. Рассказывая, боролся с чувством вины и пытался не смотреть другу в глаза. Как ни оправдывай себя, не оградил его сестру, допустил происшедшее? Оставил на один вечер одну, и вот… Что теперь? Разве что жениться на ней? Но для этого надо найти повод и способ хотя бы объясниться… Не успел. А теперь хоть в петлю лезь! Начнёшь говорить о чувствах – она решит, что из жалости. Ни принести цветы. Ни пригласить куда. Ни прикоснуться, ни взять за руку. Подумает, что рассчитываешь на продолжение, пытаешься воспользоваться, мол, доступная теперь… Да ты в её глазах после таких её мыслей будешь чуть ли не ещё хуже, чем те. Мол, думала, что ты не такой, а ты, оказывается… Станешь поддерживать нейтральный тон, вести дружеские отношения – решит, что брезгуешь ею, тяготишься общением, приходишь из вежливости. И тоже по-своему окажется права. Смотреть же на её слёзы, на постоянно искажённое гримасой горя лицо невыносимо. Одного хочется, только одного. Прямо у неё на глазах сделать с теми двумя что-то такое, нечеловеческое…
Но ничего этого я Косте не говорил. А сказал только, что наивную Светку и эту дуру Галку двое парней, один из них Сашик, другой Рустам, заманили в гостиницу и надругались. Со Светкой, как она говорит, был Рустам. У них ведь логика какая – вино пил? пил. Шашлык, фрукты-шмукты, икра кушал? кушал. Плати! Мне плати, другу плати, другу друга тоже плати. Они же старались сделать тебе хорошо? Теперь твоя очередь. А цену они назначают сами. Особенно любят повышать расценки для наших девушек. Рассказал, что сумел выяснить – из гостиницы те двое выехали в тот же день. Звали их, конечно, вовсе не Рустам и Сашик, а совсем по-другому. В книге регистрации мне показали выписки из предъявленных паспортов. Один из них уехал домой, и его едва ли теперь достанешь, а вот второй здесь. Он поставляет фрукты на рынок. Сейчас ждёт фуру. Снимает квартиру … вот адрес.
Тофик поднимался на четвертый этаж, позвякивая в кармане связкой ключей, и чувствовал себя совершенно разбитым. Случившееся тем вечером не выходило у него из головы. Отношение к русским установилось ещё в детстве, сразу после первых встреч с ними. О русских говорят повсюду: дома, на улице, в школе. Никакого отчуждения, если они живут среди нас, говорят на нашем языке, уважают наши обычаи. Мы вот, когда приезжаем в Россию, разговариваем и на своём языке, и на русском. А они – только на своём. Ну, ещё английский выучат, потому что американцам зады лижут… Получается, что мы их больше уважаем, чем они нас. В этом мы уже выше их. И посмотри на их мужчин – каждый второй плачет, жалуется. Плохо ему жить. А сделать что-нибудь полезное ни для себя, ни для семьи или не может, или не хочет. И так и так плохо. Каждый третий – пьяница или уже алкоголик. А нам тесно дома. Столько умных, талантливых, способных людей на один квадратный километр! Горцам не только воздух и высота нужны. Им простор нужен. Размах. А девушки… Что поделать, если дома, на Кавказе, лёгкие отношения почти невозможны – законы строги. Со своими – ни-ни. Только с чужими. И если эти чужие будут замечены в чём предосудительном – тут же становятся изгоями. От них все отворачиваются, как в зоне от опущенных. Таковы законы гор. В России нравы легче. Да и деньги тут мало у кого есть. Если поставить в равные условия русского Ваньку и горца – местная девушка, конечно, выберет своего. Но где они возьмут равные условия. У них же любимое слово «халява»…
В тот вечер они с Георгием получили деньги за очередную поставку и договорились снять двух русских девчонок, чтобы оттянуться «по полной». Заранее придумали имена. Он, Тофик, – стал «Рустамом», а Георгий – «Сашиком». Проделывали это вдвоём не раз и успели убедиться, что в кафе и рестораны вечером ходят в основном девушки определённого поведения. Они сами назначают цену, даже спрашивать не приходится. Всё происходит по взаимному согласию. На этот раз вышло по-другому. Познакомились в кафе с двумя. Те много пили, смеялись, вели себя совершенно раскованно. Девушки о главном молчали, может, цену набивали, кто знает. Ну, выпили лишнего, ну, ошиблись. С кем не бывает. Но ведь и девчонки поначалу не возражали. В ресторане пили-ели, потом в гостиницу пошли. Скажи, ара, какая порядочная девушка в гостиницу к мужчине пойдёт? Да и потом, сильно бы не захотели, так стояли до конца. А то чуть прижали – они всё сделали добровольно. Ну, правда, не всё, что нам хотелось, но тут особый случай… Встретить бы Светлану, поговорить. Объяснить. Чистой оказалась. На деньги, которые предложил, чтобы загладить свою вину, даже не посмотрела. Но, кажется, несмотря на то, что деваться было некуда, удовольствие она всё же получила… Стали бы встречаться. А почему бы и нет? Лучше и в этом городе хорошую девушку завести для постоянных отношений, чем по проституткам ходить…
Тофик остановился около своей двери, достал ключи, выбрал из связки один… Словно раскалённый штырь ударил его в затылок, и Тофику показалось, что от этого удара глаза вылетели из орбит и вместе с ключом воткнулись в замочную скважину.
Костя не спеша свинтил глушитель, сунул «Макарова» в подплечную кобуру, перевернул тело, достал «Polaroid», и вспышка на миг осветила обезображенное месиво, когда-то имевшее человеческий облик.
Потом поднялся на три этажа выше и вызвал лифт.
...За день до отъезда в райцентр я обычной почтой отправил Светлане фотографию, которую мне дал Костя. Что Афган сделал с человеком! Я бы не смог, а он и пистолет достал, и не колебался, принимая решение. Хотя, кто знает, чего ему стоило сделать этот шаг… Думаю, Светлана всё же сможет узнать, чьи это останки. В черте города письмо будет идти дня три. И ещё три дня я проведу в райцентре. А потом посмотрим друг другу в глаза… Может быть, в последний раз.
Странное существо человек. Я вот, к примеру, не знаю, чего сейчас хочу сильнее – этой фотографией подвести черту моему знакомству со Светланой? Ведь теперь она, глядя на меня, всегда будет вспоминать себя ДО и ПОСЛЕ. Или, напротив, всё же добиться её расположения, сойтись с ней? Но ясно одно – как бы далеко не разбежались, будем ли жить рядом или вдалеке друг от друга, мы обречены всю жизнь выжигать из себя ненависть, обиду и фатальную невозможность понять: почему? за что?
_________________________