Как-то так случилось по жизни, что первым редактором у меня оказался замполит. Учился я тогда в знаменитом Ейском военном авиационном училище летчиков, числился в 1-й авиаэскадрилье. Кто-то из начальства пронюхал, что на вступительных экзаменах сочинение я написал на “отлично”, и мне приказали немедленно войти в состав редколлегии “Боевого листка”. Из редколлегий с той поры я, по сути дела, уже не выходил…
“Боевой листок”, по определению особистов, был секретным документом, даже если в нем ничего не было, кроме заголовка. В силу своей секретности, вместо бодрой строки “Пролетарии всех стран соединяйтесь!”, он нес грозное предупреждение: ”Из части не выносить!” По прочтении, экземпляр “Боевого листка” сдавался в штаб, и что там потом с ним происходило – никто не знал. Цензуры, как таковой , не было, но: нельзя было подрывать авторитет начальников и вообще всех офицеров; нельзя было подрывать авторитет сержантов – все это снижало боеготовность подразделения, что влекло за собой снижение боеготовности полка и, следовательно, снижение боеготовности всей авиации Советской Армии. Не рекомендовалось вдаваться в подробности, поскольку “всюду глаза и уши”.
У замполита нюх на такие дела был, как у спаниэля, но и он (замполит) однажды прокололся. Наш художник нарисовал командира звена, майора Пенькова (это настоящая фамилия!), беседующим с курсантом. Курсант вышел каким-то абстрактным, зато майор – замечательно конкретным. Особенно удалась художнику роскошная лысина Пенькова. Собственный портрет майору не понравился и он пожаловался командиру эскадрильи. Комэска жалобу выслушал и прогулялся вместе с командиром звена к “Боевому листку”. Сравнив натуру с изображением, он пожал плечами и приказал нарисовать на голове майора летный шлем. Художник, чтобы не возиться, обвел голову майора жирной линией и подштриховал. Майор немедленно превратился в какого-то апостола, переодетого в форму офицера военно-воздушных сил. Майор-апостол что-то втолковывал тупому язычнику, который стоял перед ним в летном костюме и с кислородной маской в руках. Со стороны казалось, что они обсуждают маршрут на небеса обетованные. Тут уж народ повалил к “Листку” валом.
Религиозный душок сгубил всю редколлегию. Все получили по шее, хотя я и доказывал, что только писал текст. Мне пришили отсутствие наблюдательности и пригрозили внести это в летную характеристику.
Знакомство со вторым редактором состоялось в МИФИ. Эта приятнейшая женщина наверняка была прекрасной женой и матерью, отличной хозяйкой – то есть, как я теперь понимаю, нормальнейшим человеком. То, что приносили в газету “Инженер-физик” спятившие от тензорного исчисления, пива и сугубо мужского общества студенты, повергало ее в ужас.
Не сомневаюсь, что мои жизнерадостные произведения были светлым пятном на фоне жутких безразмерных стихов и прочих сюрреалистических опусов моих коллег по перу. Она меня охотно печатала, но также охотно печатала и пародии, которые злобно и талантливо писали на меня менее удачливые авторы. Однажды редактор направила меня в однодневную творческую командировку в Московский текстильный институт. Почему-то из однодневной командировка превратилась в суточную, а потом из общежития МТИ на 2-й Донской улице я уже не вылезал…
Мой стиль изменился. Из лирика (каковым я был в армии) я превратился в циника (каковым пребываю до сих пор). Если лирик воспевал закаты и рассветы, луну и звезды, загадочные взгляды, черемуху и соловьев – то циник охотно писал юморески, в которых все девушки непрерывно хотели выйти замуж; свирепствовали тещи-живоеды, а на спинах , шеях и прочих частях отцовских тел висели орущие наследники. Окончательно зарвавшись, циник начал писать грязные пасквили на сотрудников профилирующей кафедры, что стоило ему “неуда” по курсу “Импульсная техника”. Патологическое омерзение к слову “импульс” поселилось в моей душе…
По окончании МИФИ очень компетентные органы направили меня на работу в Объединенный институт ядерных исследований. А в Объединенном институте не менее компетентные лица приписали меня к Лаборатории вычислительной техники и автоматизации. Увидев название стенгазеты ЛВТА (“Импульс”!!!), я побледнел, сделал шаг назад и прошипел: “Ну, уж здесь-то точно строки моей не будет!” Но человек предполагает, а Бог располагает. Однажды состоялось роковое заседание партбюро ЛВТА, на котором мне должны были утверждать характеристику для защиты диссертации. И не утвердили. По причине полного отсутствия общественной нагрузки. Пришлось нагружаться и бить челом редколлегии.
Годы, проведенные в редколлегии “Импульса” дали мне многое. Во-первых, я навсегда расстался с мыслью о научной карьере. Во-вторых, познакомился с отличными людьми и приобрел бесценный опыт общения с редакторами. В-третьих, я чрезвычайно усовершенствовался духовно, глубоко осознав заповедь: “Возлюби редактора, как самого себя”. Выдающимся редактором всех времен и народов “Импульса” был Женис Мусульманбеков. Хотя, в те времена, я часто испытывал мучительное желание треснуть его пепельницей по голове. Особенно, когда он нагло смотрел мне в глаза и произносил свою коронную фразу: “Конец слабоват!” – а у самого-то… Мешало мне не только не только полное отсутствие пепельниц, но и наличие на голове Жениса такой густейшей копны волос, что никакая пепельница до цели не дошла бы. Скорее всего, Женис рассмеялся бы своим замечательным громогласным смехом. Однако циник, о котором я писал выше, в отместку состряпал рассказик из личной жизни Жениса, а чтобы Женис ни о чем не догадался, рассказик имел благочестивое название: “Святая простота”.
Потом редакторы пошли чередой. С одним я судился, с другой разводился. О теперешнем редакторе умолчу. Мне с ним жить в двадцать первом веке. Ему приносить свои материалы, иногда получать от него деньги. Редактор – это столп, это альфа и омега, это начало и конец. Пусть даже конец, который несколько “слабоват”.