Улитка без панциря
Типаж: провинциальная звезда – из тех, кто сладко мурлычет на бессчетных радио-каналах или демонстрирует американский оскал из телестудий. Местные газеты полны подробностей их личной жизни. Предполагается, что это новости первого ряда - вроде то-го, как все прогрессивное человечество обсуждало, беременна ли Бритни Спирс.
У них бывают дети. Дочка одной такой звезды училась с моей дочкой в одном классе, и когда я забирала свою после уроков, звездное дитя шагало вместе с нами, пока нам было по пути. Взъерошенное, не поймешь, мальчик или девочка (тонкую косичку не видать под шапкой). Резкие размашистые движения и непрекращающаяся болтовня – что-то про беднягу-попугая, которого она сегодня утром нашла в клетке мертвым, или про кошек с чудными именами – вроде той же Бритни, или про то, что двоюродный братец-дуралей, меняя воду, вылил в аквариум чайник кипятка, или еще - что папа вот-вот при-шлет из Москвы денег, и тогда они с мамой купят нового попугая, и еще купят много все-го такого разного. Например, такие гольфы – знаете, там на концах пальчики, как у перча-ток.
Сапожки у нее были обуты прямо на босу ногу – это я уже потом увидела, после того, как моя дочь сказала: «Мама, а можно, Люда пойдет к нам в гости?» И мне ничего не оставалось, как согласиться, поскольку Люда при этом стояла рядом, заглядывая по-собачьи мне в глаза. Прошло много времени, прежде чем я взялась втолковывать своему ребенку, что это – запрещенный прием - просить за человека, который сам вот здесь стоит, что у меня тоже могут быть какие-нибудь планы. Да много, много еще всего должна уяс-нить моя малышка – эх, если бы я еще знала наверняка, что из привычного мне надо ей втолковывать, а что будет только мешать в дальнейшей жизни…
Девчонки стали дружить. После уроков они вместе отправлялись к Людочке, и это для меня было весьма кстати. Люда, рано предоставленная самой себе, умела переходить дорогу, а моя Валька - нет. После работы я забирала ее из модерново обставленной квар-тиры – ничего лишнего, и если устал, можно просто поваляться на ковре. Людина мама, глядя сквозь меня, испускала невнятное «здрасте» с неизменным своим оскалом и уходила обратно вглубь квартиры, все комнаты которой я знала по фотографиям в одной газетке, из тех, что моя тетка-пенсионерка покупает ради телепрограммы. Там у них есть рубрика «Звезда с утра до ночи» - или еще так как-нибудь. Вот она в постельке, а вот она выходит в коридор, сладко потягиваясь.
На стенах в коридоре висят ее портреты, чему там еще быть, а вся одежда хранится только в одной комнате. Ее называют гардеробной. И кроме нее комнат еще хватает. У каждого есть своя комната - благо, папа уехал, ему комнаты не надо. Папа живет в Моск-ве, он где-то работает там, и никому нет дела - может, они в разводе, а может, он влип ку-да-нибудь, и никак выпутаться не может, вроде моего мужа.
Мужчины чаще, чем мы, идут на всякие авантюры, наличие детей не останавливает их. Успех маячит где-то рядом с ними и днем, и ночью – только руку протяни. Они бредят своим успехом. Но сны о сбывшихся мечтах ни у кого обычно не сбываются. По телику в наспех отснятых сериалах показывают тех, кому повезло, кто на вершине, - а миллионы оставшихся за кадром служат подтверждением тому, что авантюры часто заканчиваются плохо – иначе почему я тяну трех своих детей одна?
И это еще уметь надо – жить так, чтобы никто не думал, где твой муж. Я не умею.
И иногда мне вдруг ни с того ни с сего приходит в голову, что кто-то не хочет при-нимать меня за ровню именно потому, что у меня – трое детей без мужа… Я вспоминаю какие-то полунамеки, вскользь, мимоходом сказанные слова и перехваченные взгляды, и думаю, что вот еще одно открытие. И если бы я писала учебник про жизнь людей – то вставила бы это открытие туда. Оно звучало бы как-нибудь вот так: «Если у тебя трое де-тей без мужа, то люди думают, что ты хуже тех, у кого меньше троих детей, или же тех, у кого есть муж».
А заодно я разобралась бы, откуда мне известно, что с теми, кто не хочет со мной общаться, я не сказала бы свободно и пары слов. Мне было бы невероятно скучно. Я должна была бы мучительно искать тему разговора. Или же молчать с кем-то дуэтом или трио, не имея возможности уткнуться в книжку – это невежливо, надо же общаться!
Неприятие окружает мою семью как мягкий теплый дом, который мы, точно четы-рехголовая улитка, носим всегда с собой. В доме уютно, и никто из детей не переживает оттого, что у нас нет четырех комнат – по одной на каждого.
Только моя дочь Валька иногда рискует выходить в мир без панциря, как космо-навт в открытый космос.
Людкиной маме приходится мириться, что ее дочь общается с моей. Валя, как-никак, – это еще не самый худший вариант. Не с кем в наших школах дружить дочери звезды, ой, не с кем. И других школ нет. Где в наших краях найдешь столько добропоря-дочных семейств, чтобы заполнить их отпрысками хотя бы один класс?
Верховодила в их с дочкой классе некая Настя Шелковина. Та, у которой мать как-то попалась на торговле самогоном в горячем цехе –ну, в литейке, где котлы с расплав-ленным металлом и по над ними везде - такие тонкие на вид подмостки. А над головой все время что-то проносится по монорельсовой дороге. Гром, грохот, лязг. Но ухо к ним при-выкает. Те, кто работает достаточно давно, могут общаться как ни в чем не бывало.
Тетка-кладовщица с лицом, черным от пыли, разносила по цеху самогон, карабка-лась к рабочим на подмостки и тем, кто не хотел брать, с улыбочкой цедила:
- Видать, ты не мужчина!
Выпей, мол, дорогой, прими на грудь. Не важно, что и трезвым ты здесь поминутно жизнью рискуешь. А если ж на ногах нетвердо стоять будешь – то это – почти верная смерть. Думала ли она об этом – кладовщица?
Позднее, будучи пойманной на месте преступления, она плакала в комнате досмот-ров:
- Пощадите, добрые люди, трое детей без мужика, кормить их нечем…
Много же нас – тех, у кого трое детей без мужика!
Старший ее сын уже давно сидит в тюрьме, а средний мог бы и сам работать – ему двадцать лет.
Но это мало что меняет.
Настя у нее – младшенькая. Черноглазая, красивая девочка.
Я работала тогда в заводской многотиражке. Из списка уволенных по статье, кото-рый мы должны были регулярно публиковать –кому-то на позор, а прочим в назидание – я вычеркнула ее фамилию – все-таки мама дочкиной одноклассницы.
Валюшку мне пришлось перевести в этот класс, когда нам понадобилась первая смена. Во вторую ее некому было водить – я на работе, у старшего сына шестой урок. Ладно еще, что младший с утра до вечера – в детском саду.
Вроде бы, родители все вместе заплатили директрисе школы, чтобы поставила их класс в первую смену. Но не все бы догадались, а они смекнули, что деньги могут решить эту проблему, а тут я привожу Вальку совершенно бесплатно – договорилась, повезло. Во вторую смену в школу отправлять детей никто не хочет.
Когда-то я сама училась в этой школе, и половина учителей работает еще с тех пор. Вот они мне и «пошли навстречу», как они сами говорили.
В школе, конечно, многое изменилось с тех, моих, времен.
Мы, например, не объявляли никому бойкотов. Про это можно было только в книжках прочитать.
А моей Вальке тут же объявили бойкот.
Была у них там в классе одна девочка, Наташа Власова. Считалось, что она - воров-ка. На каждой перемене дети ее обступали и галдели, галдели без конца о том, как она что-нибудь у кого-нибудь стащила. Наташа, захлебываясь ревом, кричала, что вокруг все врут, и столько горя было в этом ее крике, что и слышать ее было нельзя. Звенел спаси-тельный звонок – тогда ей обещали: «Ничего, вот после школы разберемся».
Класс был дружным, и все дружно оставались после уроков - по одному только слову Настеньки Шелковиной – своей руководительницы - и все дружно бежали колотить бедную Наташу Власову.
И до сих пор если я подбегаю к школе днем и вижу сбоку от центрального крыль-ца, там, за углом, общую свалку, от которой далеко разносятся писклявые детские крики, - я знаю: это нынешний 6В, сплотившийся в общей борьбе за справедливость, колошматит одну свою одноклассницу. Она же не перестала воровать.
Бывало, Наташу пытались вздуть и на переменах.
Ни с какими Валькиными представлениями не вязалось то, что всех кругом только и заботило, как бы довести до слез вечно испуганную девочку. Учительница вела себя так, точно ничего особенного не происходило. А когда я, в полном недоумении от дочкиных рассказов, поинтересовалась у нашей Светланы Николаевны, как она смотрит на забавы учеников, она ответила:
- А вы хоть знаете, что это за девочка – Наташа Власова?
- А что за девочка? – спросила я у нее.
- Я у вас спрашиваю: вы не знаете, что это за девочка? Нет? Вот и не надо беспоко-иться о ней. Вы что ей, опекунша?
- Я? Почему я – опекунша?
- Вот и я спрашиваю: почему? У нее есть свои опекуны. Пусть они и беспокоятся. А вы с вашей Валентиной лучше не беспокойтесь. А то ведь смотрите – класс не примет вашу дочку.
Но моя Вальке было не до того, примут ли ее в классе. У нее других вариантов не было – она такая, что просто не могла не начать беднягу охранять. После уроков Валя вы-ходила с Наташей против гикающей толпы. И новые ее одноклассники, храбрые вдвадца-тиром против одной, пасовали, когда их было двое.
У Наташи, похоже, началась новая жизнь, к которой она не была готова. На всех переменах моя начитанная Валя прогуливалась по коридору с ней под руку и рассказыва-ла ей, тупо шевелящей губками, все-все, о чем могла бы только рассказать. С другими ей поговорить ни разу так и не пришлось: все с ходу согласились объявить бойкот новень-кой, которая оказалась «за воровку».
Так продолжалось до очередной пропажи денег, принесенных на ремонт класса. Светлана Николаевна вечно на что-то собирала. Сдавать ей полагалось после уроков. А до того считалось, что деньги в полной сохранности лежат в детских портфелях. На самом деле чьи-то деньги пропадали часто, но это не было проблемой, потому что все знали, где их искать. Учительница только перевернула портфель Наташи Власовой, и из него вслед за учебниками и карандашами вывалились смятые бумажки. Наташа была не в силах спра-виться со своей болезнью - клептоманией. Руки у нее сами искали, где бы что взять. Беда была в том, что в этот раз она взяла у Вальки – своей единственной подруги.
Мне позвонили из школьного медпункта – с Валькой плохо! Я прибежала с работы и забрала дочь домой. Через неделю, когда спал жар, она окрепла и она смогла вернуться в школу, бойкот оставался еще в силе. Одна девочка из класса не поленилась заранее по-звонить Вальке по телефону, чтобы об этом сообщить.
У меня детский голос и меня по телефону иной раз принимают за Вальку. Только я сказала в трубку: «Да…» - раздался веселый голос: «Слышь, Валька, Настя Шелковина сказала: «Если Валька не умрет от горя, давайте опять объявим ей бойкот!»
Девочку, звонившую нам, звали Светочкой Скворцовой. По каким-то неизвестным нам причинам в классе ее тоже избегали, и она радовалась, что теперь будет не одна.
Выздоровев, моя дочурка прогуливалась на переменах вместе со Светочкой Сквор-цовой. Бедная Наташа Власова глядела на Валентину издали. Она боялась подойти. Не знаю, осознавала она или нет ужас происшедшего. Одно было ясно – их дружбе пришел конец. Все, что было связано с Наташей, вызывало у Валюши память о пережитой боли, а потому она смотрела сквозь Наташу, как, например, смотрят сквозь стекло.
На переменах Валька теперь молчала – Светка Скворцова более нее нуждалась в слушателе. Страдание было написано на ее маленьком личике, и она без конца твердила, что люди злы, злы, вот и ее мама говорит, что хозяин торговой точки опять недоплатил ей, и за квартиру насчитали пени, а ведь у них за прошлый месяц все оплачено.
Мало того – эта девочка, с которой в классе не общались, всегда знала, кто о ком что-нибудь сказал, и Валя бесконечно слушала то, что было сказано о ней. Люди злы, и никому не надо доверять – твердила Светочка с утра и до обеда. На всех переменах – куда Валька, туда и она. Ладно еще, после уроков Светочка сразу убегала на базар – ей надо было помогать маме.
Когда я приходила за дочкой в свой обед, она ждала меня у школы уже вместе с другой одноклассницей - Людочкой Федотовой.
- Мама, а можно, Люда пойдет к нам домой?
Две кумушки – так я звала их. Они не расставались с обеда допоздна. Однажды ве-чером, когда мы с дочкой проводили нашу гостью до ее дома и шли назад, я спросила:
- А Люда, она что, тоже участвует в бойкоте?
Валя тут же стала защищать ее от меня:
- Мам, ты пойми, ей страшно, что девчонки побьют ее после уроков. Настя Шелко-вина что скажет, то они все и будут делать. Скажет – побить…
Я поинтересовалась:
- А тебе не было страшно, когда ты защищала Наташу Власову?
Валька вздохнула. Помолчала. А потом ответила:
- Мам, ну зачем ты говоришь об этом? Ты что, хочешь, чтобы у меня совсем не бы-ло друзей?
Я упросила дочку пригласить Настю Шелковину, да еще Катю Смагину (они ходи-ли парой) к нам на выходной. Девчонки неожиданно легко согласились. За столом они си-дели рядышком, жадно поедая торт, специально мною испеченный. Поминутно их тянуло друг к другу, они обнимались и начинали оживленно шептаться, то и дело прыская в ку-лак. После чая я предложила вместе сыграть в какую-нибудь из тех игр, в которые мы иг-раем с детьми одни или когда к ним приходят гости. Рассказывая правила, я вдруг почув-ствовала, что две пары глазок смотрят на меня, как на полную идиотку. Надо же, мол, придумала – игры какие-то. Сразу стушевавшись, я сказала дочери:
- Мы пойдем, чтобы не смущать твоих гостей. Играйте сами. Покажи им свои иг-рушки.
Мы с мальчиками ушли на кухню варить суп. Когда через час я снова вошла в ком-нату, Настя и Катя, сидя на диване, вовсю шептались и хихикали, а Валька, устроившись в противоположном конце комнаты, уткнулась в книжку.
Назавтра в классе девочки, смеясь, описывали всем нашу обстановку. Прохажива-ясь на переменке в классе меж рядов, они изображали в лицах и меня, и Вальку, и ее обо-их братьев.
- Что, Валька, думаешь, отменим тебе бойкот? – заглядывая ей в глазки со смехом спрашивали обе. – Тортиком своей мамочки, думаешь, купила нас?
Я поняла, что совершила глупость. Теперь моя дочурка будет знать: и взрослые иногда поступают глупо. И вместо того, чтобы исправить положение, наоборот. - делают его гораздо хуже.
Я попыталась объединиться с мамой Светочки Скворцовой.
- Слышала, вашу дочь в классе обижают? – спросила у нее, когда все расходились после родительского собрания. – Может, надо поговорить с учительницей?
Светина мама - волосы мочалкой, стеклянные глаза - уставилась на меня, что-то соображая.
- Никита Семчугов, - проговорила, наконец, она.
- Что, Свету обижает Никита Семчугов? – уточнила я.
- Никита Семчугов, - повторила женщина, не меняя выражения лица.
- А… у него кто-нибудь здесь? – спросила я.
Она не, понимая, смотрела.
- Может, мы подойдем к его родителям, скажем, чтобы воспитывали как следует своего сыночка? –стала втолковывать ей я. – Надо же что-то делать, а то ведь это все ни в какие ворота не лезет, согласитесь.
- Никита Семчугов, - снова сказала женщина. И, подумав, добавила:
- Вон его папа. Он мне нужен.
- Давайте подойдем к нему!
Женщина не двинулась с места. Я повернулась и пошла домой. С учительницей го-ворить было бесполезно. Каждый раз она повторяла, как заклинание: «У нас дружный класс, у нас отличный класс. Дети – они сегодня ссорятся, а завтра помирились. Это мы, взрослые, всегда выдумываем, что между ними что-то происходит…»
Теперь, наверное, она жалеет, что не хотела ничего видеть у себя под носом. Про-снувшиеся опекуны Наташи Власовой каждую неделю приходят в класс, и тогда уже весь этаж трясется. Одного парня ее дядя, говорят, швырнул о стенку в коридоре, ту, на кото-рой еще коллаж – «Нам школа – дом». Беднягу потом еле подняли на ноги. (У Наташки давно опекуны, мать, вроде, сильно пьет).
Родителям детей, которым случилось на неделе чем-нибудь обидеть Наташу, по субботам приходится тоже мчаться в школу, чтобы защитить своих отпрысков. И там та-кое начинается!
Люда потом рассказывает нам со смехом, кому больше всех досталось, и трясет перед моим носом кулачками:
- Поганая воровка! Жаль, что моей мамы там у нас не было! У нее съемка была как раз. А то она бы показала им за это (Люда задирает рукав) и вот за это (она резко подни-мает кофту на животе).
Там везде – следы Наташиных зубов. Всю неделю, пока опекуны работают, Наташа Власова обороняется от школьных товарищей, как может. Когда толпа захватывает ее в кольцо со всех сторон, Наташа, не дожидаясь первого удара, сама кидается к кому-то из тех, кто ближе к ней стоит. Она становится похожа на маленькое затравленное животное, для которого давно исчезла грань между жизни и смертью, и если только безжалостная, уничтожающая сила, в которую надо вгрызаться зубами и рвать, рвать ее… Животное, ко-торое и мертвым не разнимет зубов…
Однажды в магазине я увидела маму Светы Скворцовой с каким-то человеком. Пригляделась – это был папа Никиты Семчугова! Оба они были в стельку пьяны, и оба заботливо поддерживали друг друга, чтобы вместе не упасть. Им было не до того, чтобы глядеть по сторонам – не увидали бы знакомые, не стали бы болтать. Не рассказали бы жене – маме Никиты Семчугова. Да пусть рассказывают, им было все равно. Но как бы ни были они пьяны, мне показалось, что им было хорошо вдвоем. Никто больше им был не нужен. И я даже почувствовала зависть…
Дочери моей, Валентине, было 9 лет, когда она спросила у меня, как можно быстро и не больно умереть. Я бросилась к врачам – точь-в-точь, как моя мама много лет назад. В своей беспомощности я вдруг поняла, каково ей было в свое время, в мои 15 лет. Это на 6 лет больше, чем сейчас Вальке, и в то время я не делилась своими мыслями с родителями. Поэтому я взялась экспериментировать сама – в этом вся разница. Да еще в том, что Валь-ка не восприняла мое обращение к специалистам как предательство. А я-то в свое время вообще перестала с мамой разговаривать. Наверно, с такими маленькими, как моя Валька, проще. Один из постулатов, на которых стоит ее мир, это «все, что делает мама - хоро-шо».
Психологи, психотерапевты, психиатры пошли вереницей через нашу жизнь. В системе социальных служб они передавали нас друг другу. Мне запомнилась одна, кото-рая всех, даже шестнадцатилетних трудновоспитуемых парней, лечила сказками. Она ук-ладывала всех в постельки прямо в джинсах и читала про каких-нибудь лисят.
От ее голоса глаза слипались – даже у меня, пока я ждала дочь за перегородкой.
Через час она будила своих подопечных, и те, благостные, молчаливые, шли по до-мам.
Другая сходу заявила, что Вальке к ней ходить не нужно, поскольку лечение надо начинать с родителей – то есть с меня. Она сказала, что при своих внешних данных я вполне могла бы найти себе достойную партию – даже с тремя детьми – и, вдобавок, стать известной и богатой. И коли уж ничем таким в реальности не пахнет, то у меня точно не-ладно с головой. Отсюда и дочкины проблемы.
Задетая за живое, я только собралась сказать ей, как тошнит меня от всяких там провинциальных звезд, которые ничего из себя не представляют. Сколько же народу гото-вы о них везде писать – да если бы в тех звездах была бы хоть малая искорка таланта, они бы стали уже известней, чем… Чем кто? Да если бы меня взялись так раскручивать, я бы уже давно… - хотела бы я ей сказать. И неожиданно для себя выпалила, что да, именно так все и обстоит, я только и мечтаю стать известной. И богатой тоже.
Чем плохо, в самом деле. Я ей сказала: мои сказки печатает городская детская газе-та, вы, может, видели?
- Мы их читаем с сыном, - сказала мне психолог.
- Так вот, - сказала я. – А я хочу. Вы знаете, что я хочу? Чтобы их выпустили от-дельной книжкой, и с картинками – я даже знаю, с какими именно. А потом надо выпус-тить еще одну книжку, и еще. И чтоб за это платили деньги. А потом взять детей и вместе с ними уехать в какую-нибудь жаркую страну, где люди устраивают уличные карнавалы.
У психолога поднялись брови, я испугалась, что она подумает, что я не в себе, и стала оправдываться. Мол, может быть, это все в следующей моей жизни будет – карнава-лы, или там, куда все попадают после смерти. А пока я должна пройти свой земной путь. Я, что ли, его придумала? Здесь все не по-нашему, да и вообще удачи самой себе желать нельзя, поскольку все женщины, которым удавалось развить свои таланты и добиться ка-кого-то признания, расплачивались, в конечном счете, детьми. Это уж так – или все, или дети. И у кого-то они вовсе не рождались, а кто-то терял тех, что были. А мои дети для меня важнее всего, что только можно придумать.
- Нет, платить совсем не надо, - сказала мне психолог. – Это самая распространен-ная ошибка. На самом деле ни за что в этой жизни мы не должны платить. Знаешь, кто платит? Те, кто сам хочет платить. Кто думает, что без твоей платы высшим силам не обойтись. А на самом деле у них и так все есть. Они богаты, как тебе и не снилось. Не му-чайся - ты можешь иметь что хочешь и не платить.
Из-за болезни дочка осталась на второй год. Но она маленькая, щуплая. И потом, в классе полно ее ровесников – она пошла в школу, когда ей не было семи.
Верховодит в этом классе Катя, дочь школьной уборщицы. Она следит, чтоб все сдавали деньги за мытье полов и чтобы никто не ходил без сменной обуви. Остальные смотрят друг за дружкой: все ли соответствуют этим разумным требованиям?
Валька, начитанная, любительница сказок, фантазерка, каких мало, принесла им то, чего им не хватало в этом классе. И теперь на переменах все к ней так и липнут. В этом классе дети гораздо проще. Я не знаю, почему так: в одной и той же школе…
Только один мальчик однажды подошел к Вальке и пребольно стукнул ее в плечо. Она изумленно подняла глаза, он приблизил к ней свое лицо и внятно произнес одно бран-ное слово.
На Валькином плече остался красно-фиолетовый синяк, заметно поднимавшийся над кожей.
Так, подумала я. И в этом классе надо с кем-то разбираться.
Фамилия мальчика была Камеев. Я машинально подумала: «Не сын ли? Хотя – вряд ли…» Но оказалось - сын.
- Все - из семьи, - оправдывалась передо мной учительница, боясь, наверно, что мы пойдем в милицию снимать побои. – Мальчишка смотрит на отца. Отец там очень грубый человек. Очень грубый, вы не представляете. Матери там достается от него. И сын ее уже ни в грош не ставит. Честное слово, все это из семьи – такое неуважение к женщинам, к девочкам… Вы думаете, он только вашу бьет? Мать говорит, сама не знаю, что мне с Ви-тей делать. Все бесполезно. Он, знаете, кошек душит во дворе. Или жучков наберет пол-ную банку, и потом давит, давит… Она мне говорит, мать-то его: я полагаюсь на вас. Хо-тите – ставьте двойки, хотите – бейте, я не против. Между нами, она очень несчастна. Как женщина. Вы понимаете?
- Муж алкоголик, - подыграла я.
- Совсем нет, - ответила учительница, довольная, что может удивить меня. - Вполне приличный молодой человек. Уже карьеру сделал – не помню, но, по-моему, он замдирек-тора на производстве… Но только, знаете, у них в семье… Бывает, что люди с самого на-чала ошиблись, может, им не надо было друг друга выбирать, а после уже не Разведешься. И все как снежный ком, уже вся жизнь делается адом, для обоих, а ребенок – кто о нем думает, о ребенке…
Я слушала ее с любопытством.
- Вы знаете, он ведь наш выпускник, - сказала учительница.
Еще бы мне не знать. Мы с Андреем из одного класса. Мало того, мы с ним встре-чались еще в школе. «Ходили вместе», как это в то время называлось. И после школы то-же – «мы ходили». Не знаю до сих пор, почему не вышла за него. Наверно, потому, что Сережа был настойчивее. Андрей мне говорил:
- Ну, ты подумай, кто тебе дороже, кто тебя лучше понимает, с кем тебе будет хо-рошо…
А Сережка говорил:
- Посмотри на себя в зеркало. Кому ты будешь нужна, кроме меня! Где ты найдешь еще такого же придурка?
- Может, ты меня недооцениваешь? – поглядев попристальнее в зеркало, спросила я.
- Ну почему, - ответил он. – Вот один придурок, перед тобой. А больше ни одного такого нет.
Андрей остался у меня в памяти как необыкновенно мягкий и добрый человек. Да-же не по-мужски как-то мягкий и добрый. Ну, кто сказал, что мы не должны расплачи-ваться за то, что мы решаем сделать!? И что другие не платят потом за нас!?
- Хотите, стукните его как следует, чтоб понял, как вашей дочке было больно, - предложила мне Валькина учительница. – Я не имею права такого допускать, но я закрою глаза, а его мама, она ведь говорила, что будет полагаться на меня…
- Я тоже полагаюсь на вас, - ответила я ей. – Как мама этого… Камеева. Родители не всегда должны вмешиваться в отношения детей. Вы как-нибудь уж разберитесь с этим мальчиком.
Люда Федотова, бывшая одноклассница, прибегает к Вале на каждой перемене. Все об этом знают. Люде теперь нет нужды таиться. В ее классе о моей дочери давно забыли. Им всем хватает Наташи Власовой, которую они все дружно чуть ли не каждый день ули-чают в очередной краже. Даже печальная Светлана присоединилась к карающему боль-шинству, и теперь принята в коллектив.
После уроков мои две «кумушки» вместе идут к Люде, а вечером я захожу за доч-кой в роскошную квартиру.
Девчонки встречают меня накрашенные так, точно обеим давно за пятьдесят и они задались целью с помощью туши и румян вернуть былую молодость.
Иногда за ними присматривает Людина бабушка. Она не мешает им делать, что хо-тят.
- Может быть, чаю? – спрашивает она меня без всякого выражения в глазах.
- Спасибо, я тороплюсь.
- Я родом из деревни, - говорит Людина бабушка снова без выражения. У них это что, семейное, - так говорить, чтоб непонятно было, о чем ты на самом деле думаешь?
– Мы всегда всех сажали за стол, - сообщает мне Людина бабушка. – И когда я приходила к чужим людям, я всегда думала: «Почему они держат меня у порога? Почему не приглашают к столу?» Мне кажется, вы тоже так думаете про нас.
- Я не была в деревне, - говорю я. – Мне не с чем сравнивать. И я действительно тороплюсь.
- Вы где-то работаете?
- Конечно. В одной фирме. Компьютерный дизайн. Это когда вы должны…
- Смотрите, какой колокольчик мне сегодня подарили, - говорит Людина мама, вдруг появляясь передо мной. – Это сама Ёрзина. Вы знаете Ёрзину?
Я неопределенно качаю головой – что она подумает обо мне, если поймет, что я об этой Ёрзиной впервые слышу? Но, кажется, ей все равно.
- Вот ее знак – Марины Ёрзиной. Авторская работа. У нас сегодня были съемки в центральном выставочном зале. Я так и позировала, с этим колокольчиком, а после гово-рю: просто не хочется выпускать из рук. Мне и подарили его.
Я хвалю колокольчик и думаю: «Надо бы зайти к ним в дом и выпить чаю. Может быть, с этого у нас начнется дружба? Девочки же дружат. Надо и мне с кем-нибудь об-щаться. Хотя бы с этой вот звездной семейкой. Из кого мне выбирать? Нельзя жить в ра-ковине».
Но Людина мать уже опять скрывается в какой-нибудь из комнат.
В субботу после школы Люда идет к нам. Уходит в воскресенье вечером.
В детстве я тоже любила ночевать в гостях. Ночью в темноте мы впятером расска-зываем разные истории. У нас как в пионерском лагере. Или в индейском вигваме. Кто-то когда-то мне сказал, что наша комната похожа на индейский вигвам.
Здесь вечно беспорядок. Пожалуй, ни одна вещь не лежит сегодня там же, где ле-жала вчера. Кроме кровати, например, - ее не сдвинешь. Но это наш, привычный беспоря-док. Люда с собой приносит свой. Теперь только и успевай рассовывать все по местам. Тарелку или вилку я нахожу среди носков, а моя сумка почему-то лежит в ванной. Ванна часто бывает заперта. Люда кричит оттуда, что ей нужны женские прокладки.
Однажды поздно вечером она позвонила нам:
- У меня началось!
Оказалось, она старше Вальки, ей почти 12. Ростом она по пояс мне. При этом грудь у нее больше, чем у меня. Крошечный такой человечек, всегда взъерошенный, с ог-ромной грудью.
Утром в понедельник, выдавая деньги на школьные обеды, я замечаю исчезновение из кошелька одной купюры. Самой большой - такой, какие редко в моем кошельке гостят.
Дети ничего не могут объяснить. Да я и не думаю на них. Разве что кто по недо-мыслию. Или…
- Вы брали вчера пару червонцев, - говорю я старшему, - когда я посылала вас за батоном. Из кошелька при этом ничего не выпало?
- Н-нет… Ничего.
Проверять некогда. Я убегаю на работу. Здесь, в нынешней моей конторе, нет про-ходной – к счастью, это не завод. Но все равно опаздывать не стоит!
Целую неделю я не могу выбрать время для того, чтобы перетряхнуть весь дом. В те дни, когда целый день работаю, под вечер я очень, очень хочу спать.
Конечно, деньги где-то здесь. И рано или поздно попадутся под руку. В игрушках. Или среди колготок. В книгах. В ботинках. Может, кто-то взял их поиграть…
Мне страшно спрашивать о деньгах у Люды. Она может подумать, что ее кто-то обвиняет. Вот если бы как-то осторожно…
Ее бабушка показалась мне более подходящей собеседницей, чем мама.
- Вы не могли бы встретиться со мной? Это не телефонный разговор…
- О девочках? – тут же догадывается она.
И сразу идет в наступление:
– Я так понимаю, вам что-то в Люде не нравится? Тогда, может быть, не будем об-щаться – и дело с концом.
Я так теряюсь, что не могу ничего сказать. Неужто дружба двух наших «кумушек« была ей настолько в тягость, что она рада любому поводу, чтобы прервать ее? Легко же ей переступить через меня, через Вальку, которую она поила чаем, вспоминая, как ее саму когда-то держали у порога. Легко ей сходу отказаться от меня и дочки!
- Нет, будем общаться, будем! – ору я ей в трубку. – Мне надо выяснить… Спроси-те сами у нее, чтобы она не испугалась! Я уже спросила у своих. В этом ничего нет. С детьми так бывает. Они не знают цены деньгам. Это не кража, а так, по недомыслию. Мы, взрослые, потому и отвечаем за них, что они сами еще…
- Я выясню, - отвечает Людина бабушка. – Но вы понимаете, дружить девочки больше не будут. Если вы находите возможным заподозрить…
Я не успеваю ей ничего сказать. Она швыряет трубку. И больше не хочет ее брать.
Зато через час звонит Людина мама. И все, что я могу, - это отодвинуть трубку, чтоб не слушать, как она выливает раздражение, копившееся, может быть, с тех самых пор, когда девчонки стали проводить время вместе. И всего-то оттого, что мама у одной из них - вовсе никакая не звезда?
– Мне, что ли, приятно было, что ребенок дружит с дочерью каких-то проходим-цев, днюет и ночует там у них…
- Так вы же мать, вы ей разрешали….
Нет, она не слышит.
А когда я снова подношу трубку к уху, Людина мама спрашивает в ней – не знаю, в который раз, - почему это я не сразу заявила о пропаже.
- Так я хотела сначала поискать, - глупее некуда оправдываюсь я.
Люда, как мы узнали, дома была наказана за то, что дружит с кем попало. Она пла-кала в школьной раздевалке и говорила Вале:
- Почему сразу я? Почему не Слава и не Денис? Я от твоей мамы этого не ожидала.
- Чего - этого? – спросила Валька.
- А того. Что она сразу скажет, что это я. Я думала, она не будет знать, кто это из нас четверых детей…
- Мама, откуда ты узнала, что это она? - спрашивает меня дома Валька.
- Разве я что-то знаю? – до сих пор мне страшно обвинить ее подружку несправед-ливо. Что, если деньги в самом деле выпали из сумки и лежат… Ну, где-нибудь за ванной? Только нужен фонарь помощнее. Надо спросить соседей, нет ли у них такого?
- Я могла бы об этом точно знать, если бы все видела сама, - оправдываюсь я. - Но тогда я сразу бы вмешалась, все бы объяснила ей, и никаких разговоров сейчас бы не бы-ло.
- Мам, я не представляю, как она могла взять деньги. Ну, она же знает, что мы та-кие бедные. Ну, я же в цирк со всеми ни разу не ходила. И Люда мне все время говорила, что я просто не представляю, как мне повезло. Она мне говорила: «Валь, мне ничего не надо было бы, если бы у меня была такая мама, как у тебя. А если бы еще что-нибудь можно было, то тогда двух братьев». Старшего и младшего ей надо было, как у нас.
- Но моя сумка лежала в ванной! Никто никогда не клал ее туда... И Люда все время уходила менять прокладки. Я удивлялась: зачем так часто…Ты маленькая, еще не знаешь, их так часто не меняют…
- Мам, не говори мне этого.
Брезгливость, которой обдала меня по телефону Людина мать, несколько дней не хотела отмываться. Я извела флакон шампуня и не сразу задумалась о том, как мы дотя-нем до следующей зарплаты.
Впрочем, все просто. И не такое бывало с нами. Когда мы с детьми только что ос-тались без нашего папки. Я была беременна – младшим сынишкой…
У меня есть опыт, как жить без денег. Каши, лепешки по-индийски – без яиц, кури-ные желудки – для поддержания уровня гемоглобина. Дети их не любят.
- Все из-за тебя, Валька, - говорит мой старший сын Денис. – Водишь домой кого попало. Нам и без твоей Люды хорошо.
Действительно, нам хорошо. Вечер мы проведем все вместе. Как большая четырех-головая улитка, которая живет в вигваме.
Только я думаю об этом – в нашу дверь звонят.
Люда, по пояс мне, изгибается под непосильной ношей. На одном плече школьный ранец, на другом рюкзак. К животу прижат порвавшийся пакет с продуктами.
- Они дороже стоят, чем я взяла у вас, - говорит она, впихивая мне пакет.
На шее у нее глиняный колокольчик с выставки. Она снимает его.
- Это вам. Вот, сама Ёрзова. Авторская работа.
Она делает американский оскал. На лице – краска, размытая слезами.
- Я буду у вас жить.
- Входи, - говорю. - Нет, вещи пока не выгружай. Попьем чаю. А вечером я позво-ню твоей маме, и мы подумаем, что делать.
Людина мама заявляется сама.
- У меня пропали деньги, - с порога заявляет она. – И продукты из холодильника. Я, в отличие от вас, четко знаю, что говорю. Надеюсь, вы не будете отрицать…
Я протягиваю ей пакет с деликатесами.
- Мы ничего не трогали…
- И это, - она показывает на колокольчик. – Ёрзова, авторская работа.
Колокольчик в ее руках слабо звенит.
- Этого я, доча, тебе не прощу, - говорит Людина мама, вешая его себе на шею.
- И не прощай. А я тут жить останусь.
- В этом зверинце? – Людина мама смотрит на меня. – Если вы сейчас же не вме-шаетесь, я вызову милицию.
Какая разница, как все кончается.
Назавтра я опаздываю на работу. С недосыпа тошнит, во рту – гадкий вкус, голова кружится.
Соседка по кабинету, бухгалтер Светлана Павловна, смотрит с любопытством.
- Твой шеф забегал.
- И что?
- Тебя спрашивал. Опаздывать не надо.
- Что вы хотите от меня! – взрываюсь я, наконец. – От человека можно требовать только то, что он может делать, а то, что он не может делать, от него требовать нельзя. Я на работу хожу, чтобы нам с детками продержаться как-нибудь, с голоду не помереть. А то, что дома, для меня главное, понимаете? Главней работы! Да если хотите знать, если бы я жила в какой-нибудь Швеции, я бы на каждого из своих детей получала бы вот это … Сумму… Не ниже прожиточного минимума. На каждого! И тогда я бы вообще не работа-ла. По крайней мере, не имела бы ничего общего с нормированным рабочим днем.
Она смотрит на меня и говорит:
- Езжай в Швецию.