Валерий Суриков
ТЯГ МОГУЧИЙ
В тот день они шли своим обычным маршрутом: около четырнадцатого дома, тогда еще жилого, выбрались к переулку и двинулись по четной его стороне. Мимо военной гостиницы и подвальчика, мимо дома, где, как выяснится потом, жил одно время Солженицын, мимо немецкой школы… Около школы Скворцов, как всегда остановился, тихо вздохнул и сказал сыну: «Вот эту школу я когда-то закончил… только язык у нас был английский». Если его шестилетний сын спрашивал: «Почему?» (а он иногда спрашивал), то Скворцов рассказывал, что когда-то в этом здании была летная школа и первую в Москве немецкую открыли вместо нее . Учили в ней языку очень серьезно, с первого класса ; старшеклассников же , среди которых оказался и Скворцов, надергали из окрестных школ. «Все учителя поначалу у нас были из офицеров, даже женщины», — добавлял он обычно.
Тогда мальчик не о чем не спросил, и они, не задерживаясь, прошли мимо школы, пересекли переулок и, не заходя в кафе, свернули в «собачий парк». Обычно они заходили в это прозрачное, тогда еще вполне приличное кафе. Мальчик съедал две порции мороженного и погружался в тихое созерцание— смотрел, как отец пьет кофе, зачем-то помешивая его ложкой, как постукивает сигаретой о край пепельницы, как медленно разминает вторую сигарету и долго ищет в карманах спичечный коробок.
К кофе, как правило, Скворцов брал коньяк, грамм тридцать - больше к одной чашечке в те строгие дни не отпускали . Этот порядок продержался, правда, недолго: сначала коньяк получил независимость от кофе, потом его вытеснил портвейн, и кафе быстро разделило судьбу заведения, что когда-то, еще с довоенных времен, стояло в устье Чапаевского переулка. Правда, тоже ненадолго: к олимпиаде перекраивали Ленинградский проспект и кафе срыли.
Если с коньяком, то Скворцов мог взять и вторую чашку кофе. Но мальчик никогда не выражал неудовольствия, что сидение в кафе затягивается, хотя лично ему это ничего не сулило: он знал, что и вторая порция мороженного при его гландах - страшная тайна от мамы. Он вообще не очень-то и тянулся на улицу, в круг своих сверстников, и уютнее чувствовал себя среди взрослых - ему были понятны и интересны все их разговоры, их отношения, и он очень любил, когда отец тащил его куда-нибудь с собой.
К быстрому повороту в парк мальчик отнесся спокойно, хотя у кафе на мгновение остановился и потянул отца за руку. Скворцов провернул голову и то же остановился – в глазах сына не было ни просьбы, ни обиды, ни недоумения. Была одна только острожная надежда –может быть, ты задумался и прошел мимо… Скворцов ничего не сказал, он только приподнял плечи и слегка развел руки. И мальчику ничего не нужно было объяснять — денег лишних у отца сегодня нет.
Парком этот пустырь с островками чахлой травы, десятком высоких, но очень худых сосен назвать можно было лишь условно. Раньше здесь стояла военная часть, а когда ее заборы и казармы разобрали, бесхозную площадку прибрали к рукам собачники. Собак приводили сюда со всей округи, и у мальчика были здесь свои симпатии: длинная черная такса, игрушечный пудель и шпанистый кокер-спаниель. Что же касается ирландского терьера Августа, то с ним отношения были особые. Едва мальчик переступал «границу» парка, Август, если он был там, мгновенно возникал рядом. Подбегал, нет, не подбегал - бегать он просто не умел, — он подлетал, как вкопанный, останавливался, клал передние лапы мальчику на плечи, долго, с любопытством, склонив голову, всматривался в него и вихрем уносился прочь, чтобы тут же броситься в дикий бег по кругу. Он так мощно выражал свою радость от встречи, что мгновенно вовлекал в гонку всех присутствующих собак. Даже в высокомерном светло-коричневом доге в эти минуты просыпалась жизнь, и он начинал медленно переминаться с ноги на ногу.
Август приходил в парк с хозяйкой. Эта невысокая дама одевалась скромно, но признавала только один тип головных уборов - даже в морозы поверх платка или шали обязательно одевалась широкополая шляпа. Для тех времен столь изысканные одежды, да еще рядом с огненно- рыжим ирландцем, были большой редкостью, и потому скрывать восхищенные взгляды мало кому удавалось. А мальчик и не пытался этого делать, и было видно, что от встречи с дамой он испытывал приблизительно такую же радость, какую испытывал Август от встречи с ним. Правда, в бег по кругу он не бросался – сказывалось строгое воспитание и уже наметившаяся привычка сдерживать себя.
Дама тоже выделяла мальчика - бешенный ирландец, видимо, давно приучил ее ценить любую сдержанность. Она даже иногда с совершенно серьезным лицом начинала выговаривать своему псу: «Когда же ты, наконец, уймешься. Вот посмотри, с каким достоинством держит себя этот совсем юный мальчик». И гладила при этом мальчика по голове.
Хозяйке нравился мальчик. Мальчику нравилась хозяйка – за шляпы, за умение говорить с животными. как с людьми. Августу нравились, похоже, все, кроме светло-коричневого дога, а мальчика он еще, кажется, и почитал как образец для подражания.
Было еще одно немаловажное обстоятельство, которое сближало три эти существа. Оно называлось Киндзмараули— таким было полное имя крупного черного кота ( лишь небольшими белые отметинами на шее и кончиках передних лап нарушали его строгий окрас) с удивительно выразительными глазами. Киндзик, возможно был в те времена единственным в Москве котом, которого выводили на прогулку на поводке. Он несомненно знал о своей особости и не упускал случая, чтобы подчеркнуть это. Обычно он сидел у ног хозяйки, и никто не смел приблизиться к ней_- Киндзик изгибал спину, а его длинная густая шерсть вздымалась как иглы на дикобразе. И раздавалось шипенье такого накала, что и самые отчаянные отступали. Мальчик был единственным, кого кот подпустил к себе и к хозяйке сразу же, при первой встрече. Даже Август, который и во время самых отчаянных своих игр кота из виду никогда не выпускал и всякую новую собаку, проявившую интерес к коту, останавливал на самых дальних подступах, тогда от изумления раскрыл свою пасть так, как никогда ее не раскрывал.
Скворцов всегда останавливался на почтительном расстоянии от дамы, с подчеркнутой любезностью раскланивался, но никаких бесед не затевал. Он сразу же заметил, что между его сыном, котом и собакой установилось взаимопонимание, что и Август и Киндзик мальчику значительно ближе всех тех, кто ходит на двух ногах. Он очень быстро заметил и ту « волшебную нить», которая протянулась между его сыном и хозяйкой животных, и что-то подсказало ему: нужно быть предельно деликатным и держаться на расстоянии…
В тот день Августа в парке не было, и они сразу же прошли на карики….
Карики были любимы всеми, особенно зимой. В бесснежное же время верность им сохраняли в основном пацаны. Все без исключения - не было тогда на Песчаных мальчишек в возрасте от пяти до пятнадцати, которые бы ни почитали кариков.
Сами карики в то время представляли собой остатки фундамента крупного строения. Хорошо углубленный, с многочисленными перегородками он был идеальным местом для игр. Зимой же там появлялись многочисленные горки, в том числе и для лыжников. По существующей легенде всесильный сын Сталина начинал здесь когда-то строить первый в России крытый хоккейный стадион. Сын был, как известно, главным летчиком Москвы и решительно поддерживал все, что было связано с самолетами. Так в Москве существовала футбольная и хоккейная команда ВВС, в которой (и в футбол и в хоккей) играл Всеволод Бобров. Василий Сталин, видимо, был вообще неравнодушен к Песчаным - к этой первой (Черемушки появились позже, уже в другие времена ) послевоенной новостройке, которую, как утверждают местные старожилы, посещал и сам генералиссимус. И даже оставил свой след. Если идти по Ново-песчаной от Ленинградского проспекта, то нельзя не заметить, что первые новые дома - пяти этажей, а в районе кинотеатра «Ленинград» они резко переходят в семиэтажные. Вот этот переход и есть сталинский след: приезжал, смотрел, одобрил, но выразил недоумение, пачэму дома такие маленькие… Вот пару этажей в строящиеся дома тут же и добавили.
Сын же для летчиков выстроил на Второй Песчаной отдельный дом, и в первом его подъезде на четвертом этаже(как выйдешь из лифта направо ) жила тогда некоторое время великая хоккейная тройка Бабич –Бобров -Шувалов. Скворцов еще захватил легендарные времена, когда на каток в дворе семнадцатого дома, где они, привязав к валенкам веревками гаги, клюшками из стальной проволоки гоняли консервную банку, из подъезда пятого дома выезжал Бабич со своим совсем маленьким сыном—оба на канадах с ботинками, в настоящих формах, с настоящими клюшками и шайбой.
Каркас крытого хоккейного стадиона был воздвигнут почти одновременно с домом для летчиков – на фундаменте дыбилась мощная, не меньше двадцати метров высотой конструкция из металла. Она была сооружена и на десять лет оставлена. Может быть, потому что умер вождь, и попал в опалу его сын. Может быть, еще по каким причинам, но стройку заморозили, и каркас ржавел. Из жалости, из сострадания его, возможно, и стали называть тогда кариком. Когда же конструкции сняли, и остался один фундамент, карика стали называть « на вы», и это переименование, как потом выяснилось, оказалось провидческим.
Придет время ( мальчик Скворцова станет совсем уж взрослым мальчиком), карики разберут, начнут строить дом на этом месте, да так и не достроят. И огороженная забором площадка надолго станет кабаком под открытым небом - из подвальчика с бутылками будут идти только туда. Когда же сроют и этот дом , среди старожилов Песчаных поползет слух: проклятое место, кругом пески, а здесь и вовсе плывун …. Но несмотря на эти слухи строиться здесь начнут и в третий раз. Но это уже в совсем иные времена, когда наголодавшийся русский капитализм, отметившись на всех лакомых местах в пределах Садового кольца, устремится к кольцу следующему и остановит свой жадный до земли взгляд на странных пустырях, что имели место быть на Песках в районе Сокола. И никто его не вразумит. И столичный мэр, окончательно теряющий чувство меры, не помешает строительству еще одной высотки в Москве на забракованных уже дважды «сталинских» песках…
Но все это еще впереди. А тогда отец с сыном подошли к карикам, и мальчишка сразу же скрылся в лабиринтах фундамента. Скворцов обратил внимание на стремительность исчезновения сына, но значения тому не предал, а огляделся и, по- походному подложив под себя правую ногу, уселся на кирпичную кладку.
Ему было приятно вот так сидеть и не о чем не думать… Он наблюдал, как растворяется в теплом майском воздухе дым его семикопеечного «Дуката», неторопливо переводил свой взгляд слева направо, справа налево. Глянул на землю и, заметив одинокого муравья с фантастическим напряжением тянущего куда-то гигантскую соломинку, попытался помочь ему –подтолкнул его груз кончиком спички. Потом он долго следил глазами за соседом, осторожно несущим из подвальчика сумку, набитую «Жигулевским», пока в поле зрения не появилась сначала рыжая собака, а потом и женщина в роскошной шляпе. «Что-то припозднились они, сегодня» — подумал было Скворцов, но тут же оставил эту мысль, поскольку взгляд его уже скользил дальше и совершенно не хотелось вмешиваться в это беспечное движение. Возможно, вот так с открытыми глазами он и заснул. Во всяком случае, пришел в себя внезапно, вздрогнув от резкой боли – дымящаяся сигарета жгла пальцы.
Перед ним стоял Август.
«Ты откуда здесь взялся», — строго спросил было Скворцов у пса. Но строгость нисколько не напугала ирландца, поскольку он знал, что пришел сюда по следу, а за такие вольности терьеров не наказывают даже бесконечно далекие от всяких охотничьих дел хозяйки. Август не только не дрогнул от строгого тона, а даже приблизился к Скворцову и несколько раз качнул мордой снизу вверх — где, мол, мой мальчик . А, действительно, где он — встрепенулся Скворцов, поднялся, крикнул раз, другой, третий, повернулся к собаке— «ну что стоишь, помогай, ищи!».
Но Август и не подумал сдвинуться с места, а наоборот, подогнул задние лапы и сел, всем своим видом показывая, что команды он терпеть ненавидит, что и от хозяйки-то выполняет лишь одну из трех, что он вообще не намерен искать своего лучшего друга без его на то разрешения— а вдруг тот не хочет, чтоб его именно сейчас находили... «Спелись», — буркнул Скворцов и начал спускаться в лабиринт отсеков фундамента. Август тут же поднялся и пошел за ним...
Он нашел сына в самом дальнем отсеке. Тот сидел на камешке, обхватив ручонками колени, положив голову на них, и смотрел , не мигая, в землю.
- Ты что? …Что с тобой ?… Мальчик поднял голову, и Скворцов аж вздрогнул, встретившись с его взглядом — Что с тобой?…
- Папа, а кто такой Тяг могучий ?
- Откуда ты взял это? Ты заснул? Тебе приснилось что-то?
- Нет, я слышал… Вчера…По радио…Дядя пел: «стонет Русь как Тяг Могучий …»
- Да, не как тяг, а в когтях —рассмеялся Скворцов— в половецких когтях, и князь Игорь хочет обломать эти когти…Он говорил еще что-то, но с каждым своим словом все ясней видел, что сын его не слышит и ни в каких половцев не верит…
Вечером за ужином, теперь уже втроем, они тогда долго смеялись над милой оговоркой мальчика. И почти сразу же забыли про нее. Но через тридцать лет, когда его единственный сын, отказавшийся от карьеры академического ученого и побывший некоторое время сначала в дворниках, а потом в плотниках, пострижется в монахи, Скворцов вспомнит.
И как шли они в тот день своим обычным маршрутом. И недетскую какую-то тоску в глазах улыбающегося вроде бы мальчика…