Время едва тянулось. Билеты достались на четыре, а часы, когда Пашка пришел домой, отбили лишь половину одиннадцатого. К маме пришла тетя Женя и они занимались какими-то выйкройками для платья. Обеденный стол был раздвинут, в комнате было тесно. Они что-то отмеряли на бумаге-миллиметровке, и все время сверялись с рисунком в журнале. Телевизор было не посмотреть. Деда куда-то ушел, Пашка уселся на диване в дединой комнате и стал смотреть на часы. Часы Павел Буре в темном деревянном футляре висели тут когда Пашки еще и на свете не было. Папа говорил, что висят они на этой стене с тех пор, как дом построили. Тогда, еще при царе, бабушка работала на Казанской железной дороге, в конторе, и часы эти ей пологались по должности, чтобы знать точное время. Часы никогда не останавливались, все шли и шли. Папа раз в неделю, встав на стул, заводил их ключиком. Теперь папа был далеко, но все так же, по четвергам, часы заводил Саша. И часы все тикали и тикали. Иногда Пашка их совсем не слышал, а иногда, как сегодня, тикали отчетливо, и было их слышно по всему дому. Если долго смотреть на большую резную стрелку, то можно было видеть, как она двигается.
Пашке вдруг подумалось, что если эти часы так вот все тикали, когда его и на свете не было, то, когда он умрет, они все так же тикать будут. Ему вдруг даже страшно стало, не от мысли, что он когда-то умрет – что ему умирать, он и не болеет даже – а от того, что он вдруг понял, что время не уговорить. То есть, если вот дома что-то набедокурить, ну, разбить там что-то, или сломать, то папу с мамой можно уговорить. И простят, так, поругают просто и не накажут. Если, опять же в школе, подкатиться к учительнице, наобещать ей с три короба, то, глядишь двойку в четверти и не поставит. А вот время никак не уговоришь. Хоть оборись, хоть расшибись, оно так и будет себе идти, не быстро и не медленно. Казалось бы, давно что ли мечтал, чтобы в школу пойти, а вот уже во втором классе учится. А деда, бывает, вздохнет и скажет: «Прошла жизнь, и не заметил». Странно даже, он еще до революции был взрослый, как папа сейчас, а это, когда было? А потом деда в тюрьме сидел, целых восемнадцать лет. Целых две Пашкиных жизни. А говорит – не заметил. И такая тоска вдруг в дединых глазах...
Часы вдруг вздохнули, заворчали и начали отбивать одиннадцать. В комнату заглянула мама и сказала громким натуженным голосом: «Уже одиннадцать. Пора тесто снимать, а то перестоит.» Она всегда так громко говорила, когда у ней были гости, как учительница в классе.
«Что ж ты на тесто-то облокачиваешься, перевернешь!» Мама оттaщила Пашку от тюка из одеял в углу дивана.
Откуда ему было знать, что там тесто какое-то?
Или опять же, продолжал он размышлять, ждешь этого последнего звонка в субботу, ждешь, прозвенит он – бежишь из этой ненавистной школы впрыть, сердце от счастья к облакам летит, а дома чуть забудешься и пройдет субботний вечер. А там и самое противное время недели подкатит – вечер воскресный. Пашка терпеть не мог угасания воскресного дня. Вот уж точно, хоть оборись, а солнышко все садится, и так уныло становиться – хоть плачь, опять в школу на целую неделю. Да еще и мама опомниться, давай за уроки...
Было, правда, одно место, где та тоска забывалась – каток. Все возле того же Дома Культуры Сорокалетия Октября.
Особенно здорово там бывало, когда отправлялись кататья всей кампанией. Пашка в те дни просто места найти не мог. Уже с утра надоедал старшему брату:.
«Как думаешь, какой лед?»
«Нормальный.» Саша буркал в ответ, не отрываясь от книжки.
«Я видал у тебя шнурок на твоих Канадах обтрепался. Я у мамы в ящике новую пару видел. Давай поменяю.»
«Не надо, все там нормально.» Отвечал Саша и Пашка, вслушивающийся в тон Сашиных слов, не улавливал в них раздражения.
«Саш, - решался он рискнуть, - а может сейчас пойдем ненадолго. Ледок попробуем, а? И сразу назад.»
«Будешь приставать, я тебя и вечером дома оставлю, понял?» Саша отрывался от книжки и грозно смотрел на Пашку. Пашка больше не приставал: знал, братан и вправду мог его дома оставить, так, для воспитания, чтоб уважал впредь.
А лед, и правда, разный мог быть, если оттепель – мягкий, с крошкою, особенно не разгонишься, если мороз да ветер – жесткий, как асфальт. На таком льду на тупых коньках делать нечего. А мягкий лед острым конькам просто смерть. Так и вязнут в нем. Да еще зависит, как зальют. Ребята тогда долго спрорили, горячей водой заливали или холодной, Пашка, взявши чью-либо сторону, тоже что-то кричал, да его не слушали, бывало только кто-нибдь шапку его за козырек вниз дернет, закрыв поллица, заткнись, мол, малявка.
Вечерний каток был наваждением. Огни, музыка, звон острых лезвий по льду. Радостные возгласы и воздушные вихри преследующие быстрых парней и девчат. Пашка догнать их и не пытался – куда там! Так крутился со своей клюшкой у края льда, льдинки гонял и все посматривал на старших. Леха так лихо задом ездить умел, что казалось вот сейчас разметает стайку заговорившихся девчонок, но в последний лишь момент Леха поворачивался и, ухватив за руку одну из них увлекал ее, кричащую больше от удовольствия, чем от страха. Пашка хохотал до упаду и дико завидовал Лехе. Так хотелось с самому быть таким ловким, так стесняли его малые года, из-за корорых не принимали его всерьез. А так хотелось быть взрослым!
У Лехи были клеши в полоску. Мать портнихой в ателье работала и Леха всегда самый модный был. На льду он клеши в Канады заправлял и они трепали над коньками покаряя девчонок. Пашка тоже попробовал раз в высокие носки шаровары заправить, но какой-то поцан с Симоновки стал над ним хохотать. Поцан постарше был, и повыше. Пашка связываться не стал, ушел домой. Потом неделю на каток не показывался.
С недавних пор, правда, все на каток перестали ходить. Девчонки напугались драки и больше вечерами туда не показывались. Из-за них все и произошло. Пашки тогда там не было. Мама не пустила – температурил. Узнал только на следующий день когда Сашу всего в синяках увидел. Брат особо не рассказывал, Пашка понял лишь, что какие-то парни приставать начали к их девчонкам, и все кончилось плохо.
Вспомнив об этом Пашка тяжело вздохнул и подумал, что слишком уж часто так бывает, что когда все хорошо, и казалось никакой беды не предвешает, беда тут как тут. Правда папа говорит, что всегда настороже надо быть. Опасность всегда рядом таиться.
* * *
Ох уж эта мама с ее пирогами. Пашка из-за них чуть в кино не опаздал. Все жевал да жевал один за одним. Чаем прихлебывал, да мультики по телеку смотрел. Только случайно на часы взглянул и чуть не подавился – было без пяти минут четыре. Ноги в валенки, шапку в охапку и за дверь. За калиткой ух опомнился. Кольт забыл! Подумал, может ну его, но тут же ринулся домой. Хотел же сравнить с настояшим, больше уж и не приведется.
Мчал по улицам во весь дух. Саша с ребятами уже, конечно, в зале сидят. Будут они его, растяпу, ждать, как же!
Контролерша уж дверь закрывала, когда он в фойе влетел.
«Еще один, - проворчала она, придирчиво рассматривая Пашкин билет. – Уже и журнал кончился, и свет погасили, а они все бегут. Иди уж.»
Своих, конечно, было не найти. Может и берегли Пашкино место, да сколько ж можно его ждать. На экране дядька в шляпе что-то говорил; одно лицо во весь экран – ничего особенного. Пашка пошел по рядам выглядывая местечно, и нашел. Целых два. В самом последнем ряду. Извинился, пробрался между спинками сидений и чьими-то коленками, и уселся. Вслед за ним, на соседнее место еще кто-то плюхнулся. Теперь можно было и дух перевести.
«Драться. Вы дожны драться за свою свободу.» Говорил на экране седой старик. Несколько крестьян его недоверчиво слушали. Потом стали говорить, что они драться не умеют, что оружия у них нет, и оно очень дорого.
Пашка вспомнил вдруг, как папа говорил, «кто не хочет что-либо делать, найдет причину.» Хорошо так говорить, а если, правда, сил нет? Он сам вот рад был бы Ничушкину надававть: тот все еще, как встретит Пашку, так дразнится, да только Ничушкин еще здоровее стал, поди тут, надавай.
Тут он увидел на экране настояший кольт. Целых два кольта висели у одного ковбоя на поясе, вернее, как-то под поясом в особых кобурах. Пашка подумал, что такую кобуру можно сделать из старого папиного портфеля, он до сих пор на чердаке валяется. Хватит ли только кожи? Пашка нащупал ручка кольта у себя в валенке и переложил свою игрушку под пальто. Посмотрел потихоньку. Нет, чуть не такой как у ковбоев на экране, но очень похожь.
«Это тот, что тебе отец прислал?» услышал шепот и вздрогнул. Рядом с ним, сидел Бутуз. Как мог Пашка этого не заметить, кто вслед за ним сел? Он вжизнь бы кольта не достал, если б знал. Вот лопух!
Бутуз смотрел на экран, как будто и не спрашивал, но Пашка чувствовал, тот ждет ответа. Где там Саша с ребятами? Подумал тоскливо, вглядываясь в зал.
«Да.» Выдавил из себя.
«Давай на денек махнемся,» почти не шевеля губами прошептал Бутуз. «Зырь сюда.»
Повернувшись к Пашке, прикрываясь полою пальто, Бутуз что-то достал из внутренего кармана. Экран в эту секунду осветился, громко загрохотали выстрелы и пашка увидел как в руке Бутуза сверкнуло молнией лезвие.
Нож, выкидной, с кнопочкой. Да какой здоровский! У Пашки даже голова закружилась. Он таких в жизнь не видал, знал только, пацаны говорили, что за такой пять лет дадют, не раздумывают. Куда там его игрушечный кольт. Тут настоящее оружие. Да какое.
«Дай посмотреть!» Пашка чуть не крикнул.
«С ума сошел, пацан, заткнись.» Процедил Бутуз сквозь зубы, глядя на экран.
И только потом, когда убедился что никто на них не смотрит, добавил тихо:
«Вещь не моя. Потеряешь – убью, понял.»
Пашка кивнул, но Бутуз снова спросил: «Понял?»
«Да.» Тихо ответил Пашка. «Понял.»
«Завтра назад махнем. В семь. У булочной возле продмага. Как штык там будь.»
«Заметано.» Проговорил посмелевший Пашка, и Бутуз скосил на него глаза. Усмехнулся презрительно.
«Держи.» Бутуз вложил ему в руку тяжелый сложеный нож. «Давай.»
Пашка передал ему свое сокровище.
Бутуз поднялся и, не говоря ни слова, пробрался мимо Пашки к проходу, и пошел прочь.
* * *
Пашка еле досидел до конца. Все ручку ножа в кармане ощупывал. Подумалось вдруг, не надул ли его Бутуз? Не всунул ли ему складной ножик из Хозтовар в последний мотент? Посмотреть не решался. Не дай Бог, кто увидит. Большой палец ощупывал осторожно плоскую выпуклость на конце рукоятки, видимо ту самую кнопку. А вдруг в кармане сработает, что тогда? Пашка вынимал из кармана руку, но пальцы сами тянулись назад. Приключений Великолепной Семерки так и не понял. Ковбои бегали, стреляли, умирали на красноватой земле далекого Техаса; Пашке было не до того. Шутка ли, настоящяя финка, целых пять лет тюрьмы в кармане. Такого с ним еще никогда не было.
«Саш, я эта, в туалет хочу, я домой побежал.» Сказал брату, когда тот окликнул его у выхода, и бросился наутек в темноту улиц.
Нож он в сенях спрятал, а сам, как только маме показался, спички хвать, и опять в сени, будто в уборную. Схватил нож и наверх, на чердак, осторожно ступая по краю ступеней скрипучей лестницы. Прошел по половицам к двери летней комнаты, и спичку – чикр.
Второй спичкой зажег огарок в баночке на столе и на стул сел.
Ручка у ножа черная, ни то кость, ни то что, не понять. На кончике – метал. И у самого лезвия, где плоская кнопка – тот же белый метал.
Пашка на кнопку надавил, и, как стрельнуло – острое длинное лезвие заблестело в пламени свечи. Сложил нож обратно, и опять на кнопку нажал. Опять стрельнуло. И опять. И еще раз. С едва слышным звуком, лезвие вылетало из ручки, словно готовое к бою. Острое, как бритва. И вид у него какой-то хищный. Пашка махнул ножом, продставляя невидимого врага. Тонко засвистел разрезаемый воздух. Пашка заносился по комнате, размахивая своим оружием, и тут же остановился, опомнившись. Мама внизу могла услышать, да и назад пора было.
Так хотелось нож с собой взять, под подушку положить, ночью, проснувшись потрогать, но нет. Спрятал финку за шкафчиком, в заветной нише, и вниз пошел.
Мама засадила за учебники. Сидел, делал вид, что читал, а сам только про нож и думал. Воскресенье кончалось, завтра с утра в школу. Домой только к часу придет, а в семь уже к булочной. Может предложить Бутузу насовсем махнуться? Но нет, нож хорошь, но и кольт тоже, как родной. Папин подарок. Чтобы такое Бутузу предложить. Нет, ни на что не променяет. Как такому жигану без ножа? Да и не его, говорил вроде...
«Паша, иди, пришли к тебе.» Позвала мама.
«А?... - Пашка очнулся. – Иду.» Кто там еще? Подумал.
«Одноклассник твой, мамка, говорит прислала, домашнее задание спросить. Это когда уж спать пора. На крыльце стотит. Говорит, торопится, в дом зайти не хочет. Шапку одень! И пальто!»
«Нашли у кого домашнее задание спрашивать.» Пробурчал Пашка выходя на улицу.
* * *
На крыльце, вернее на дорожке у крыльца, стоял совсем какой-то незнакомый мальчишка, вовсе не из его класса. Пашке показалось, что он его раз где-то видал, то рассмотреть лица он не успел.
«Тебя тут, за углом ждут, на пару слов.»
«Кто?» спросил Пашка, но отвечать уже было некому. Пацан и сам уже уходил к проходному двору.
Пашка с тоской посмотрел на освещенные окна дома – не позвать ли брата, но все же решился. По обледеневшей дорожке прошел за угол.
Там накого не было. Дул теплый ветерок, раскачивалсь фонари на улице. Кто тут его ждет?
«Стой, где стоишь.» Услышал вдруг, когда уж подумал, что это всего лишь глупый какой-то розыгрышь.
От стены отделилась тень и Пашка узнал того самого парня в кепочке, что помог ему утром с билетами. Серега Дергачев, из семиэтажки, что два раза уже на кичу ходил. Пашке стало не по себе.
«Твой?» Серега что-то протянул Пашке в руки и сердце у того сжалось. Это был его кольт. Только раскуроченный какой-то неведомой силой, разломанный надвое. Слезы навернулсь на глаза, готов был уже заорать во всю глотку кинуться на парня с кулаками, но тот вдруг притянул его за ворот к себе и сказал тихо.
«Молчи, дурак.»
Пашка стоял, роняя слезы, глядя на обломки кольта посверкивающае в темноте.
«Ты его Бутузу давал? Говори, ну, давал?»
Пашка кивнул.
«А он тебе что? Перышко?»
Пашка снова кивнул. Может починить еще можно, подумал.
«Теперь слушай сюда, - Серега говорил медленно, с паузами, чтобы Пашка все услышал. - Бутуза замочили час назад из-за твоей игрушки. Вот так-то. Шмальнули и лежит он теперь за пакгаузами. Или может с ним уже мусора разбираются. Это мне неизвестно. Да куда ты, стой!» Серега рванул качнувшегося было Пашку к себе. Тот стоял ни жив ни мертв. Ноги только в коленках подрагивали.
«Перышка на Бутузе не было. Я проверил. Рассудил, что у тебя.»
«Это ты его?» Выдохнил Пашка.
«Дурак. Какой мне резон?» Серега метнув быстрый взгляд поверх Пашкиной головы, добавил тихо. «Ладно, тебе скажу, но ты – могила, понял? Иначе я тебя живым закопаю, ясно?»
Пашка, закивал быстро, не соображая, зачем ему вообще все это надо.
«Тряпичник. - Едва слышно прошептал Серега. – Бутуз, дурак, хотел его на гоп-стоп взять с твоей фиксой, а тот его по-настоящему шлепнул.»
«А ты откуда знаешь?» Спросил Пашка, не желая поверить в страшную весть.
«Следом шел. Я знал, что на Бутузе мое перышко. Хотел забрать. Он за пакгаузы похилял, ну и я, посмотреть, что у него на уме такое. Вот и видел. Наган твой тряпичник разломал, как посмотрел, что за штука. И рядом с Бутузом бросил. Так что ты мне теперь должен. Спас я тебя от мильтонов.»
«Паша! – Послышался мамин голос. – Ты где?»
«Слышь, перышко припрячь. И никому, понял. Иди давай, меня не ищи, я тебя сам найду.»
Серега к калитке не пошел, а шагнул сквозь кусты и махнул через забор, в проулок.
«Ты у меня опять, что ли, заболел? Лица на тебе нет.» Сказала мама, потрогав Пашкин лоб.
«Я спать пойду.» Отстранился он от маминой руки.
* * *
Тряпичник... Теперь у Пашки и сомнений не было, что Серега правду сказал. Тряпичник несколько раз за лето прикатывал на своей телеге похлестывая старую лошадь. Тогда все мальчишки, как с ума сходили. Все шло в дело: старая одежда ценилась более всего, за нее у тряпичника можно было и оловянный пугач выменять, то только где одежды было набрать. Все от старших к младшим переходило, изнашивалось до дыр, потом матери теми штанами да свитерами полы мыли. Макулатура, пустые бутылки, старые кострюли да сковороды, куски веревок (новые веревки, правда, тряпичник не принимал, знал – срезают); всякий старый поржавелый инструмент, поломанные приемники и радиолы – все это обменивалось на разного рода пустяки: бумажные шарики на резинках, разноцветные вертушки, простенькие закладки для книг, ну и, конечно, оловянные пугачи. Это – для детей. Для взрослых тряпичник предлагал сделанные им самим ножички для чистки картофеля, сковородники и всякую другую домашнюю утварь. Деньгами редко расплачивался. Только раз, Пашка видел, целую трешку за медный самовар одной бабке дал. Говорили отваливает и за иконы, но икон никогда и ни от кого на улице не принимал. Вообще, поговаривали, что денег у него полно, что какие-то люди для него специально летом по деревням разъезжаются, иконы да всякие там Библии ищут, а он платит исправно, но об этом наверняка никто не знал. Зиму и лето ходил тряпичник в выцветшем плаще и кепке, сколько лет ему было – не разобрать: лицо его было обветренно до красноты, короткая борода была седая, и только голубые глаза смотрели молодо, как-то цепко, в упор, так что всегда хотелось от его лица вгляд отвести.
Что было точно, так то, что с ним не поторгуешья. Цену назначал твердо и не во всякий приезд одиниковую. Если сказал, что за пугач – пять кило тряпья или пятнадцать кило макулатуры, значит все. Хоть на грам будет меньше – ни почем не уступит. А в другой раз по пяти килограм добавит, и хоть оборись – не уговоришь. Обладателям тех грубых пугачей было чем гордиться. Другие же им завидовали, да макулатуру копили.
Как только разносилась новость, что опять приехал тряпичник, со всех кварталов устремлялсь к его телеге и стар и млад. Он зорко посматривал, пока вел свой нехитрый торг. Один раз, Бутуз, кстати, вытянул из кучи тряпья на его телеге бутылку, да ему же и всучил. Пацаны подумали – обманул-таки Бутуз тряпичника. Бутуз опять в очередь встал, опять бутылку из тряпья потянул, да вдруг тряпичник как огреет его по руке плетью. Бутуз так и взвыл от боли. Женшины стали тряпичника стыдить, разве можно так ребенка, а мужики вступились за тряпичника: за воровство – можно. Да мало еще получил, сказали, надо бы всю спину, шельмецу шпанистому, исполосовать. Неужили Бутуз за тот случай поплатиться решил? Неудивително, что тряпичник его застрелил. Как он тогда плетью, не гдядя...
Пашке стало казаться, что все это – только лишь сон, и тут он и вравду заснул.
* * *
Трудные дни наступили для Пашки. Все вокруг только и говорили об ужасном убийстве, а Пашка, обычно больше всех оравший и по делу и без дела должен был помалкивать. Каких только домыслов не высказывалось. И в очереди за хлебом, и в школе, и даже дома, разговоры об убийстве не умолкали. Мама говорила, что ей теперь просто страшно выпускать детей по вечерам, какая-то тетка в очереди уверяла, что местная шпана проигралась в карты и теперь должна перестрелять десять безвинных, в школе все были уверены, что Бутуз выслеживал кого-то: дело шпиона Пеньковского было еще у всех на памяти. Покойному уж и не вспоминали его драк и мелких грабежей. Для всех он был жертвой какой-то жуткой и непонятной жестокости. Робкие домыслы, что видно покончили с нам его же дружки, вызывали просто негодование. Не зарезали же его, как у шпаны принято, от пули погиб, а это посчитали совсем особым обстоятельством, как бы исключающим возможную вину убитого. Факт, что убийцу все еще не нашли, особенно подливал масла в огонь разговоров. Милиция сбилась с ног, стараясь разыскать виновного, особенно же оружие, что отпределили как пистолет ТТ. Редкий пацан не приглашался в отделение на беседу. Допрашивали всех, вплоть до десятилетних, но Пашке было все еще восемь, и до него не добрались. После тех допросов, разговоров только прибавлялось. Последний раз его видели, когда в кино он сказал остальным, что отсанется в туалете покурить, чтобы забили ему место. Место для него держали весь сеанс, но он так и не пришел. Все пацаны были уверены, что дураки мильтоны ищут не там, и не того. Началась целая мания самостоятельных расследований. Проулок за пакгаузами, где Бутуз нарвался на пулю излазили до последнего уголка, от мальчишеских поисков там даже снега не осталось. Тут еще начались зимние каникулы, и как раз на первый же из день выпали похороны убитого. Стоит ли говорить, что за гробом шла целая демонстрация. О Бутузе готовы были произносить пламенные речи, полные мстительных угроз, но, по желанию старухи матери, которая опасалась за состояние сестры убитого, вся церемония была свернута после прощания родственников. Пашка близко не пробрался, больно народа было много, только после особо громкого всплеска рыданий услыщал странный звук, словно как попало забили в глуховатый барабан. Потом только понял, что это комья земли посыпались на заколоченный гроб. Тогда подумалось – и это все? Вот так жил, жил, и на тебе, закопали и все?
На поминках всем места не нашлось, пацанам вынесли понемножку водки с кутьей и просили вспоминать товарища, так рано ушедшего. Все клялись помнить, и особоенно клялись следить, чтобы сестру покойного – она была не совсем нормальная и училась в специальной школе – никто не обижал.
Дома тоже было не лучше. Мама вдруг принялась читать Пашке Тома Сойера – жизненная история подсказала аллегрию, и Пашка совсем затоскавал. Знала бы мама, насколько велика схожесть этих событий. Пашка тогда много думал когда Тома Сойера слушал. Мама радовалась, что он не убегает, тихо сидит, читала с выражением, а Пашка думал, что в книжке Джеф Поттер безвинно страдал, и конечно, Тому и Геку не путень было. В его же случае, Тряпичника и обвинять было нельзя. Он вроде бы как защищался. Его вроде бы жалеть надо было. Но вот жалеть Тряпичника у Пашки не получалось. Тряпичник преследовал Пашку во снах, как Индеец Джо Тома Сойера. Сны всегда кончались тем, что так или иначе Тряпичник Пашку настигал и был уже готов был его придушить, или наводил на него свой пистолет, и тут Пашка просыпался. Только черная дырочка дула все еще стояла перед глазами и не хотела пропадать, как Пашка ни моргал.
И все же слушать про Тома Сойера было легче, чем бороться с постоянным желанием рассказать маме и брату, что на самом деле случилось с его кольтом. Им он наврал, что когда бегал во дворе, поскользнулся и кольт попал ему под коленку. Коленка была ушиблена в другой истории, но орал он, как резаный, так что – поверили.
Единственным человеком, с которым он мог бы наговориться досыта, был Серега Дергачев, но тот словно в воду канул. Ни на похоронах, ни на улицах Пашка его не видел. Раз он даже решил пойти поболтаться у семиэтажки, но и это ничего не дало. Серегина финка так и хранилась на чердаке за шкафчиком, Пашка доствавал и играл с ножом каждый день, мечтая как он подружится с Серегой и тогда уж никакой Ничушкин не посмеет над ним смеяться: Серега, в отличие от Саши рассуждать не станет, что справедливо, что нет, отмолотит за Пашку любого, без разговоров. Да ему и трогать-то никого не надо – сами разбегуться. Время шло, уже и каникулы давно кончились, а Серега так и не показывался.
Но вот однажды вечером – уже весной пахло, и на оттаявшем клочке асфальта девчонки пробовали играть в классики – Пашка увидел того самого пацана, который вызвал его на улицу для разговора с Серегой. Пацан стоял у подъзда, будто кого-то ждал, и когда увидел, что Пашка к нему подходит, повернулся и пошагал неспеша прочь, будто давая понять, чтобы Пашка не привлекая внимания пошел за ним.
Продолжение следует.