Воспоминания

ДЕТСТВО

Меня зовут Андрей Егеазарович Товмасян, я родился в городе Кирове (Вятке) в эвакуации, 1 декабря 1942 года.
Себя я помню очень рано. Когда мне было 3 года, моя бабушка научила меня читать по вывескам. Жили мы тогда на 1-ой Мещанской (Проспект Мира) дом 7, кв. 51. Телефон Б-3-26-50. Когда мы с бабушкой ходили по магазинам и гулять, то я по складам учился читать вывески. Их было много. Помню: Мо-ло-ко, Гас-тро-ном, Бу-лоч-ная, Рыба-Мясо и другие. Помню, как бабушка возила меня зимой на санках по 2-ой Мещанской - вечером за "Вечеркой" в газетный киоск около кинотеатра "Форум" (мы называли его "Форум"). Киоск стоял на пустыре, образовавшемся от разрушенного дома - во время войны в дом попала бомба.
Из всех улиц Москвы мне почему-то на всю жизнь запомнилась 2-ая Мещанская - тихая, спокойная, со старыми кирпичными и деревянными домами. Еще я люблю улицу Палиху, почти сплошь деревянную, на которой в доме 7/9 жила моя родня: брат моей бабушки Павел Борисович - я называл его "дядя Павлуша" с женой Лидией - "тетя Лида" и тремя детьми - Юлькой, Виталиком и Борькой, которым я приходился племянником. В этом же доме, точнее, рядом жил "дядя Андрей" (Ке-ка) с женой Тоней и дочкой Тамарой. Там же жила и сестра "тети Лиды" тетя Клава с дочерью Маргаритой. Эти две улицы, Палиху и 2-ую Мещанскую, я люблю больше всех других, не знаю почему...
Припоминаю, что бабушка ласково звала меня "Пёнушкой".
Я прошу простить меня за то, что перескакиваю из времени во время, но раз уже я заговорил о Палихе, то хочу рассказать об одном курьезном эпизоде из моей жизни, связанном с этой улицей. Когда мне было лет 25-27 и я сильно пил, я пошел утром 7-го ноября, в праздник, опохмеляться. По праздникам обычно на каждом углу стояли выносные буфеты с пивом и бутербродами, и вовсю работали забегаловки. Помню, как прошел всю Палиху, вплоть до Перуновских бань и... ничего не нашел. Все было закрыто, улица словно вымерла - ни ларьков, ни буфетов, ни забегаловок. Я был очень огорчен и решил, что я перепутал число.
Вернусь к детству. Итак, бабушка научила меня в 3 года читать, а моя мама покупала мне много книг. У меня были сказки Андерсена, Перро, Дядюшки Римуса, Русские народные сказки, 3-х томник Афанасьева с матерными словами, Японские сказки и много других сказок. Книги эти сохранились до сих пор. У Андерсена я любил "Огниво", "Голый король", "Снежную королеву", "Бутылочное горлышко", про Клумпе-Думпе и "Маргаритку". Когда я читал "Маргаритку", то всегда плакал.
У меня было и есть до сих пор огромное количество книг и журналов. Джек Лондон "Морской волк" - подарок тети Майи, Крылов - подарок Нины Земель, Жюль Верн, Майн Рид, Конан Дойль, Мопассан и... всего не упомнишь. Журналы: "Всемирный следопыт", "Техника-Молодежи", "Знание-Сила", "Еж", "Мурзилка" и масса старых годовых подшивок: "Нива", "Задушевное слово" и Бог его знает, чего только у меня не было...
Бабушка часто читала мне вслух. Сказки Пушкина, басни Крылова и очень часто - Гоголя. Когда бабушка читала мне "Вий", я пугался и прижимался к ней - в том месте, где гроб летал по церкви. Строка Гоголя "В судорогах задергались его губы и, дико взвизгивая, понеслись заклинания" с тех пор навсегда врезалась мне в память. Бабушка говорила мне: "Не бойся, Пёнушка".
Когда позже я пошел в 1-ый класс школы, я был здорово начитан. Я знал "Оливер Твист" и "Пиквикский клуб" Диккенса, О'Генри, "Капитан Сорви-Голова" Буссенара, "Счастье ревущего стана" Брет Гарта, "Копи царя Соломона" Хаггарда, "Следопыт", "Зверобой" и "Последний из могикан" Купера, "Морской волчонок" Майн Рида, "Три мушкетера" и "Граф Монте-Кристо" Дюма, "Завещание чудака" и "Из пушки на луну" Жюль Верна, "Голова профессора Доуэля", "Человек-амфибия" и еще кучу фантастики Беляева, "Человек-невидимка" Уэллса, "Плутонию" Обручева, "Белеет парус одинокий" Катаева и, разумеется, всего Конан Дойля. Знал наизусть много стихов, как детских - Маршака, Барто, так и классику - Пушкина, Лермонтова, особенно Крылова.
В 1950 году, когда мне было 8 лет, я написал свой первый роман "Аппарат доктора Строкса" - детскую чушь, составленную из "Гиперболоида инженера Гарина" А.Толстого, "Завещания чудака" Жюль Верна и "Лучей жизни" Розвала. Одна глава в этом романе называлась "Положение дел 27 мая", - как у Жюль Верна. Я помню эту лиловую тетрадочку с детскими чернильными кляксами.
По "русскому" в школе у меня были пятерки с плюсом. Мне было смешно смотреть, когда ученики пишут на доске "карова" и "стокан". Потом я перестал смеяться. Помню, как один ученик (забыл его фамилию) читал на уроках втихаря "Джуру" и "Черный смерч" Георгия Тушкана, держа книжку под партой.
В школе я вел дневник, куда записывал все то интересное, что происходило вокруг. Помню, как в дневнике я описал, как ходил на Палиху к Борьке (моему дяде, хотя этот Борька был младше меня на 3 года). У Борьки дома был телевизор КВН с линзой и вечером на фильм приходили соседи, помню, что все приходили со своими стульями. Мы жили довольно бедно, у нас не было телевизора, и я часто ходил на Палиху смотреть кино. Запомнился фильм "Плата за страх" с Ив Монтаном.
Диктанты и сочинения я писал, разумеется, на отлично. Помню, одно мое сочинение оканчивалось так: "Вот, за что я люблю нашу Советскую Державу", и учительница поправила меня - "Родину" вместо "Державу". Разницы я тогда не понимал. Несмотря на пятерки по "русскому", я не ладил с пунктуацией и грешу этим до сих пор. Я до сих пор путаюсь в знаках препинания, в вопросах, скобках и кавычках. Учительницу по русскому звали Марья Петровна.
С иностранным, французским языком у меня было плохо. Учительница, Ольга Константиновна, еле натягивала мне тройку. По-французски я знаю со школы лишь несколько простейших фраз. По арифметике - учительница Полина Борисовна - было так себе, но когда пошли алгебра, геометрия и таинственная тригонометрия, я совсем сник. С физикой - учительница Анна Павловна - было плохо, как и с географией. Относительно ничего было с химией - учительница Ирина Борисовна. По пению было хорошо. По истории было относительно хорошо. Как звали историчку, не помню, кажется Анна Сергеевна.
С физкультурой - учитель Урузбек Семенович - не ладилось, я попросил отца, чтобы он поговорил с учителем, и меня вскоре освободили от физкультуры - я не ходил на эти уроки. Счастье!
По поведению было по разному, то 5 и 4, а то 3 или даже 2, так как в школе мы, как и все дети, проказничали. В чернильницы насыпали карбид и чернильная пена текла по парте, а нянечки ругались. Подкладывали под ножки стула училке пистоны от гильз из магазина "Охотник" на Арбате, и они взрывались, а училка жаловалась завучу. Примечательно, что пистоны мы подкладывали не всем училкам, а тем, которых не любили. Уже тогда у нас было разделение: хорошая - плохая!
Когда с 4-го класса нас впервые усадили рядом с девочками, мы стали дружить с ними и влюбляться. Все мы, и я в том числе, были влюблены в Надю Порывалову, Свету Макарову и Инну Макарову. С Инной Макаровой долго дружил мой школьный товарищ Игорь Павлушкин. Он играл на трубе, и я заразился от него трубой и решил, что тоже буду трубачом, что впоследствии и осуществилось.
В школе у меня было много товарищей: Эдик Липкович, Эрик Бертагаев, Слава Демин, Юра Сахаров, Игорь Кухаренко, Виталий Шумилин, Боря Новиков, Володя Жестков и другие. Из девочек я дружил с Милой Седовой, Таней Березко и Люсей Федоровой. Впоследствии, когда я уже играл на трубе, мы играли один раз на школьном вечере за деньги. Я пригласил в самодеятельный джаз-оркестр Игоря Павлушкина, тромбониста Валерия Нестерова - он потом уехал служить в Германию - и аккордеониста Гарика Логачева - "Очки". Мне тогда было 15 лет.
Когда мы всем классом летом поехали работать в колхоз с классной руководительницей Полиной Борисовной, которую я очень уважал, то мы вместе с Толей Бакиным ушли без спросу на танцы в соседний клуб, и что-то натворили там, не помню, что. Нас исключили из пионеров и из школы. Я потом просил извинения и меня восстановили в школе, но в пионеры больше не взяли, как впоследствии и в комсомол!
С 8-го класса я, учась в школе, одновременно играл на трубе в ресторане "Южный", где, помню, к нам подходил какой-то человек, давал 100 рублей (старыми, сталинскими), говоря: "Привет от спортсменов Магадана", и заказывал "Линд-отель" и "Чучу" Глена Миллера. Он говорил: "Мальчики, только без импро, и я на бочку!"
В ресторане "Южный" я впервые получил трудовую книжку. Одновременно играя в ресторане и учась в школе, я как бы раздвоился. С одной стороны - школа, парты, ученики, школьные заботы, с другой - сюрреалистический мир со странными типами, законами кабака, девицами, выпивкой, официантами.
С 9-го класса я перешел в школу рабочей молодежи в Горловом тупике в здании клуба МВД. Горлов тупик, как Марьина Роща и Малюшенка, считался одним из самых бандитских мест в Москве. Ночью там грабили, насиловали и убивали. Про Малюшенку мне много рассказывал мой друг Леня Эзов - он жил недалеко от дома, где жил Владимир Высоцкий, с которым я впоследствии познакомился.
Так вот, последние 2 года школы я проучился в ШРМ и закончил ее на тройки. Учиться там было неизмеримо легче. Во-первых, через день, во-вторых, когда я не знал урока, я говорил: "А Вы знаете, как трудно на заводе?", - и обычно ставили тройку. Выпускной экзамен я не сдавал по состоянию здоровья. Итак, я получил аттестат зрелости об окончании средней школы с одними тройками! В голове у меня тогда были только труба и джаз!
В школе № 207 я дружил с Шумилиным Виталиком. Мы с ним собирали пластинки на 78 оборотов: Марка Бернеса, Эдди Рознера, Якова Скоморовского, Александра Варламова и западные перепечатки 30-х годов: Гарри Роя, Рея Нобла и другие. Кто такие Рэй Нобл и Гарри Рой, мы не знали. Еще с Шумилиным мы собирали фантастику из журналов "Техника-молодежи", "Знание-сила", "Всемирный следопыт" и других. Помню, мы зачитывались "Повестью о громовой луне".
Толя Бакин, которого исключили из школы, поступил в военное училище и щеголял формой. Дружил я также и с Колей Деминым, у которого не было пальца на руке от взрыва патрона, когда он баловался во дворе с ребятами.
Я уже писал, что дружил с Люсей Федоровой, впоследствии она работала редактором в журнале "Квант" и я часто приходил к ней на работу и беседовал с ней. У Люси было трое детей, которые прозвали меня "Штирлиц" за сходство лица с актером В.Тихоновым, и когда я приходил к ним в гости, они говорили: "Штирлиц пришел". Как-то раз мы собрались всем или почти всем классом у Люси, нам было по 25-28 лет. Пришли  почти все одноклассники - Боря Новиков, Володя Жестков, Костя Михальчук, Юра Сахаров, у которого жена родила мертвого ребенка и он сильно переживал, и из-за этого пил! К Люсе пришли также и многие ее подруги, кто именно был из одноклассниц, я не помню. Все рассказывали - кто как живет, где работает, чем занимается и т.д. Нахилов Володя пришел в валенках - у него были больные ноги. Он сильно пил в то время. Хочу сказать, что впоследствии все, кто злоупотребляли спиртным, - Володя Нахилов, Игорь Павлушкин и Инна Макарова - все они умерли молодыми, в 35-37 лет!
Костя Михальчук пришел на встречу с рулоном ватмана. Он очень важничал. Был на встрече очень умный и начитанный Володя Жестков, любивший, как и я уже в то время, Осипа Мандельштама. Он говорил мне, что вышло уже 3 тома в Вашингтоне, а скоро, мол, выйдет и 4-ый. У меня до сих пор стоит на полке этот драгоценный 4-х томник, перевернувший всю мою жизнь, как поэта.
В школе я дружил также и с Володей Егуповым - он жил в соседнем доме. Отец его был слепой музыкант, он играл на баяне в ресторане от Всесоюзного общества слепых (ВОС). Играл он мастерски! У Егупова было много пластинок, которые мы часто слушали - "Свит-су", "Blues in C" и другие. Когда солировал баритон саксофон, Егупов говорил: "Бэри!". Впоследствии Егупов стал неплохим джазовым ударником. Помню, много лет спустя я позвонил Егупову, а мне сказали: "Не звоните сюда! Сидит в тюрьме ваш Егупов". За что и как, я так и не знаю до сих пор.
Дружил я также и с соседом по дому Виктором Басиным. Мы с ним слушали пластинки на 78 оборотов. У Виктора было очень много редких пластинок 30-х годов. Мне запомнились "Квик-стэп" (О, Фудзияма, ****а мама!), румба-фокстрот "Родриго" (О, еби папа, еби мама), "Инес" и много других.
Часто общался я со Стасиком Продановым и Милой Седовой, проживающими в одной коммунальной квартире в нашем доме. Они жили в парадном, где внизу был ЖЭК. В этом ЖЭКе я часто потом репетировал с оркестром. Стасик Проданов много лет спустя ездил со мной в Гагры на турбазу отдыхать по путевке, которую достал мой отец. Стасик был очень рассеян и потерял талоны на питание. Директор турбазы был другом моего отца и, хмурясь, выдал ему новые. Стасик был большая бестия - грыз ногти на руках, был грязнуля, подделывал чеки на ветчину и колбасу в магазине "Гастроном", приписывая к цифрам нули, покупал дорогие продукты и ни разу не попался, а мог!
Вообще, ему удивительно везло. Он впоследствии ухитрился упасть с 11-го (я не лгу!) этажа, но не разбился, - он упал в снежный сугроб и не сломал ни ребрышка! Это самый удивительный случай, который я знаю. С Милой Седовой, проживавшей в одной квартире со Стасиком, я тоже дружил и часто приходил к ней в гости. Мила была толста, как бочка, - ужасная сластена и хохотушка.
Когда я жил на Новослободской, мы часто с ребятами лазили на Хлебозавод, расположенный неподалеку от нашего дома, за сухарями и пряниками. На Хлебозаводе был большой ящик с бракованной продукцией - там были сухари и пряники, мы перелезали через забор завода и рылись в ящике. Нам было по 7-8 лет. Один раз нас поймали и вызвали родителей, но ничего не сделали, а только пожурили!
С Эдиком Липковичем мы часто ходили на "линию" - это железная дорога между Белорусским и Савеловским вокзалами - принимать "толчки". Мы залезали в товарный вагон и ждали, когда к нему прицепят паровоз. Паровоз ударялся о буфера товарного и мы с замиранием сердца переживали удары ("толчки"). С Эдиком мы также ездили зимой в ЦПКиО им. Горького, нам было по 10-12 лет, - кататься на коньках. У Эдика были "гааги", у меня - "снегурки". Катался я плохо - ноги у меня разъезжались, и я все время падал. Летом мы с Эдиком занимались в парке Горького в секции "Лодки". Эдик довольно хорошо катался на байдарках, а я, попробовав один раз, решил больше не заниматься этим видом спорта.
Еще про "линию". Там стоял пакгауз - старый, с военных времен, склад с охраной. Мы просовывали проволочку или узкую палочку в дырку двери склада и оттуда высыпалась соя! Потом эту сою мы ели. Однажды нас чуть не застрелили. Нам было по 7-8 лет.
С Эдиком мы пробовали курить. Курили на "линии" "Ароматные" по 15 копеек и заедали "Сен-Сеном" из аптеки и чесноком, чтобы не пахло. Помню, как один раз после курения я наелся чеснока и запил газировкой из автомата, - во рту у меня обожглось и зацарапалось. Покупали также в аптеке витамины АВСД, особенно Д, почему - не знаю, и ели их целыми пачками. В аптеке, кроме витаминов и "Сен-Сена", покупали какие-то леденцы с ментолом от сердца и сосали их.
Во дворе играли в "казаки-разбойники", в "прятки" и в "салочки". Часто набивали в ключ с дырочкой серу от спичек, в дырочку вставляли гвоздь, привязывали один конец веревочки к ключу, а другой к гвоздю, и били об стенку этот ключ. Раздавался взрыв. Одному мальчику оторвало палец. Было много и других опасных шалостей.
Часто играли в "пушок", "жестку", "рас-ши-ши" и "пристенок". "Пушок" - к монете приклеивали кусочек меха и подбрасывали ногой, кто больше. "Жестка" - то же, что и "пушок", только делали маленький мешочек и, насыпав в него песку, подбрасывали ногой, кто больше. "Рас-ши-ши" - кидали монету и потом тянули пальцы, чтобы дотянуться до монеты. Монеты часто были - серебряные полтинники или рубли 1922 года. Играли также и в "пристенок" на мелочь.
Когда были совсем маленькие, играли в песочнице в куличи и в ножички - подбрасывали перочинный ножик ладонью вверх и ладонью вниз, чтобы вонзался в песок. Ну, это совсем раннее детство. В школе на переменах в младших классах играли в "фантики", а в старших - втихаря курили в туалете. Надо сказать, что я в школе не курил. Во дворе часто играли в городки.
Вспомнил еще одну опасную детскую забаву. Мы ходили по "линии" на "Элеватор", возле которого был пустырь, - там был военный полигон. Мы часто находили там патроны. Еще на этом пустыре валялись какие-то трубки, наполненные металлическим натрием. Из-за этого натрия мы, собственно, и ходили на полигон. С большим трудом разбив эти трубки, мы извлекали из них содержимое белого цвета, которое бросали в лужу, и ударяли ногой - раздавался взрыв. Это одна из самых опасных забав!
Еще во дворе запускали "пропеллер". В деревянную ограду вбивали железный штырь, на него ставили катушку с суровой ниткой и пропеллер, вырезанный вручную из дерева. Потом резко дергали за нитку, и пропеллер взвивался высоко в небо. Часто запускали и воздушных змеев. В 1947-49 годах иногда в небе Москвы летали сотни, а может и тысячи воздушных змеев. Потом этих змеев запускать запретили.
Еще лазили по пожарной лестнице на крышу 7-го этажа. Лестница была старая, ржавая, на ней отсутствовали некоторые ступеньки-перекладины. Я лазил на крышу несколько раз и потом уже не лазил больше никогда. Это было очень страшно. Да, когда лазили на крышу, то на некоторые окна - душ, туалет - ставили "стукалочку" - веревку с камушком, - снизу дергали за веревку и люди удивлялись на стук в окно, кто это, мол, стучит в окно 5-го или 6-го этажа?!
Дядя Женя, мой отчим, приносил мне с работы планки сплава "электрон". Это какой-то хитрый сплав алюминия, магния и не знаю, чего еще, - для авиации. Мы срезали с планок тонкие стружки металла и, держа стружку в щипцах, совали в огонь на газовой плите. Эти стружки горели ослепительно бело-синим пламенем с большой температурой горения. Один раз я, будучи в пионерском лагере, бросил в огонь во время пионерского костра целую планку. Эта планка горела так, как будто горит танк!
Во дворе, в парадном, где был ЖЭК, мы набирали карбид и бросали его в лужи. Карбид чадил, шипел, а когда мы ударяли по нему ногой, то взрывался. Пахло специфическим неприятным запахом.
Когда нам было по 9-10 лет, мы часто покупали в аптеке марганцовку и "душистый глицерин". Потом заходили в телефон-автомат и ждали. Когда подходил кто-то позвонить, мы наливали в картонный пузырек с марганцовкой чуть-чуть глицерину, ставили на пол и выходили. Когда тот, кто стоял и ожидал своей очереди позвонить, входил в будку, из под его ног вырывалось пламя и сильно чадило. Звонивший в ужасе выскакивал из будки - что это? Мы наблюдали и смеялись. Часто мы ставили эту смесь возле квартиры и нажимали звонок. Кто-то отпирал дверь и все это - взрыв и пламя с чадом - повторялось снова. Нам было очень смешно.
В этом же возрасте еще забавлялись так. Мы брали бумажный рубль, приделывали к нему длинную нитку и ждали прохожего. Прохожий видел на тротуаре рубль, наклонялся к нему, а мы дергали за нитку, рубль отскакивал на метр-два. Прохожий, думая, что это из-за ветра, снова пытался схватить рубль, мы опять дергали за нитку и рубль опять отъезжал на несколько метров. И так до бесконечности!
Когда я учился в школе, то крепко дружил с Борей Новиковым, впоследствии ставшим хорошим джазовым ударником. Мы часто встречались с ним и слушали пластинки, а позднее - магнитофонные записи. Мы тогда еще не знали, что будем джазовыми музыкантами. Помню, как с Борей Новиковым и Юрой Ситниковым, ставшим впоследствии таксистом, пили портвейн в сарае. Раньше, в послевоенное время, близ деревянных домиков в Угловом переулке, как и на всех старых улицах, стояли вплотную друг к дружке деревянные сараи с дровами и всяким хламом. Так вот, я, Боря и Юра на 7 ноября выпили в одном из таких сараев 2 бутылки портвейна - так я стал потихоньку приучаться к вину. К пиву меня довольно рано, в 8-10 лет, приучил мой отец. И хорошо сделал, так как я, попивая пивко, отдалил свой переход к крепким напиткам, которые исковеркали мне жизнь.
Еще я дружил со Славой Лысовым, джазовым гитаристом. То, что я сейчас расскажу, собственно не относится к воспоминаниям детства, но раз я уже заговорил о выпивке, то хочу рассказать и эту маленькую, смешную, но печальную историю. Слава часто приходил ко мне, мы сидели с ним, пили портвейн и пиво, а то и водку, и слушали джазовую музыку. Однажды мы, приняв с утра, пошли прогуляться в Зуевский парк, что напротив моего дома. Я взял с собой бритвенный станок, и вот я сидел на скамейке, а Слава брил меня этим станком. Так как воды у меня не было, то я черпал воду из лужи и обтирал лицо этой грязной водой во время бритья. Вот какие бывают случаи у тех, кто сильно пьет.
В этой Зуевке, которая, кстати говоря, примыкает к монастырю (бывшему монастырю Скорбящей Божьей матери), где сейчас какой-то не то ВУЗ, не то склад, было раньше старинное кладбище. Собственно, Зуевский парк это и есть бывшее кладбище, и когда мы, мальчишки-школьники, как-то пришли поглядеть, как экскаватор роет яму для фундамента детской игротеки, то увидели, как вместе с землей экскаватор черпает черепа и скелеты. Было довольно жутко. Тем не менее, Зуевка, хоть и бывшее кладбище, но очень уютный, ухоженный парк с аллеями, скамейками и тенистыми деревьями.
С Витей Басиным, жившим в нашем доме, мы ходили в кинотеатр "Салют". Для того, чтобы нас пропускали на "взрослые" фильмы, на которые "детям до 16-ти вход запрещен", мы подделали наши метрики о рождении - вместо 14 написали 16 лет - и нас пускали на такие фильмы, как: "Фанфан-тюльпан" с Жерар Филлипом, "Мост Ватерлоо", "Газовый свет", "Дикая Бара" и другие.
Все мальчишки, и я в том числе, обожали  фильмы про пиратов с Эрролом Флином: "Королевские пираты", "Остров страданий", и вестерны 30-х годов: "Парень из Оклахомы", "Додж-сити", "Дорога будет опасной" и другие. В то время, с 1947 по 1957-59 годы, на экранах Москвы демонстрировалось несметное число трофейных фильмов. Все они начинались титрами: "Этот фильм взят в качестве трофея у фашистских захватчиков...". В зале сразу наступала тишина. Фильмы были в основном американские, но также было много и английских, и немецких. Фильмы были на любой вкус - и про пиратов, и вестерны, и приключенческие - 4 серии "Тарзана", и гангстерские - "До белого каления", "Судьба солдата в Америке", "Ангелы с грязными лицами", "Тупик", "Окаменевший лес", "Школа преступлений", "Они придут ночью", и про мушкетеров - "Под кардинальской мантией", "Опасное сходство", "Три мушкетера", и, наконец, с джазом: "Серенада Солнечной долины", "Жены музыкантов", "Джордж из Динки-джаза", и... всего не упомнишь.
На этом я заканчиваю свои воспоминания о детстве и прошу извинить меня за то, что эпизоды моей жизни не всегда хронологически последовательны в моем изложении. Еще раз прошу извинить меня.

МАТЬ

Моя мать, Степанова Елизавета Михайловна была "подкидыш" - она выросла в детском доме, откуда ее в возрасте  3-х лет "взяла" моя бабушка, Евгения Борисовна Степанова. Мама потом рассказывала мне, как ее из детдома привезли на Палиху, дом 7/9 к дяде Павлуше и, поставив в тазик с теплой водой, все вместе отмывали от вшей и грязи. Потом бабушка увезла ее к себе на Красную Пресню, где она жила со своим вторым мужем, - я его звал дядей Ваней. Дядя Ваня был алкоголик и умер потом в психбольнице. Мама рассказывала мне, что он как-то сидел на кухне и говорил: "Смотрите, часы-то скачут", - имея ввиду стрелки кухонных часов.
Я помню, как бабушка везла меня на саночках, когда мне было 3-4 года, по какому-то огромному заснеженному полю на свидание к дяде Ване в психбольницу. Что это была за больница, я не знаю. В памяти осталось только огромное заснеженное поле и много галок на небе. Раньше, после войны, в Москве были тучи галок. Сейчас их в таком количестве нет. Почему, не знаю.
Хотя это относится не к матери, а к бабушке, все равно расскажу. Моя бабушка одно время работала в библиотеке, не помню, где именно. Она приносила мне подшивки старых журналов "Нива", "Задушевное слово", "Всемирный следопыт" и другие. Я любил их читать и рассматривать. Они у меня сохранились и по сей день. Я храню их, как память о бабушке. Мать привила мне любовь к книгам с раннего детства.
Дачи у нас не было, и мама с бабушкой снимали на лето комнату в деревне или поселке. В раннем моем детстве - в "Загорянке", по левую сторону, если ехать из Москвы. О "Загорянке" я помню лишь одно - там была речка. Позже, это я уже помню весьма хорошо, в течение нескольких лет комнату снимали на станции "Шереметьевка" по Савеловской дороге. Домик стоял первым в "поселочке". Вспоминаю, как мы с местными ребятишками лазили в чужие сады за боярышником, малиной, крыжовником и черной смородиной. Иногда нас ловили и давали "взбучку". Купаться в "Шереметьевке" мы чаще ходили на грязный пруд, реже - на канал, это 5-7 км к станции "Хлебниково". Там чистый, холодный Химкинский канал, по берегам - галька, часто проплывали баржи, катера и пароходы. Еще в "Шереметьевке" был магазинчик, торговавший продуктами и хлебом, и керосиновая лавка, там покупали керосин для керосинок и примусов. Однажды, когда у нас в "Шереметьевке" жила сестра бабушки тетя Маня, у нас украли самовар. Помню, как я собирал листья клена, рябины, ольхи и березы. Ребята играли в детскую игру: "Выбирай из трех одно - дуб, орех или пшено".
Позже - до Алеши, и при Алеше - снимали комнатенку в деревне "Малая Черная". От станции "Катуар", что по Савеловской дороге, нужно было 5 км идти сначала через поселок "Катуар" и примыкающую к нему деревню, перейти речку, потом через поле и лесом. Мы снимали там комнату несколько лет. Два года жили в крайней левой избушке - рядом начинался лес. Позже, уже с Алешей, жили в крайней правой избушке - рядом поле. В деревне не было магазина и все продукты - крупы, чай, сахар и т.д. нужно было привозить из Москвы. Деревня была небольшая - два десятка изб. Воду брали из колодца, я помню, как ходил за колодезной водой. В этой же "Малой Черной" много лет снимала "углы" почти вся наша родня: дядя Костя с женой Катериной и детьми Русланом и Надей, дядя Павлуша с женой Лидой и детьми Борькой, Виталькой и Юлькой, тетя Леля с мужем и детьми.
Мама работала в Москве и приезжала только по выходным, а я жил в деревне с нашей домработницей Лизой. Она была у нас до рождения Леши, когда я еще ходил в школу, и при Леше, которого она фактически вынянчила. Она была родом из Калязина и несколько раз привозила мне и Алеше самодельные теплые валенки. Ее полное имя было Воронцова Елизавета Михайловна, а когда она вышла замуж за Толю Степанова из Малой Черной, то стала в точности, как моя мама - Степанова Елизавета Михайловна. Позже эта Лиза умерла от рака. После ее смерти осталось трое детей, мать помогала им, чем могла, - отдавала старую одежду и обувь.
В Малую Черную удобно было ездить через станцию "Икша", откуда утром и вечером ходил по узкоколейке "поварок" - до станции "Поварово". Садились в "Икше" на "поварок" в пятницу в 7 вечера и в 8 часов вечера уже были в деревне.
Деревню окружал большой лес, там даже можно было заблудиться. Все мы частенько ходили по грибы, особенно тетя Катя с Русланом и дядей Костей. В лесу было много разрушенных землянок, блиндажей и окопов и часто попадались гильзы и каски - здесь была война. Недалеко от деревни был неплохой пруд Шиловка, мы ходили туда купаться. Вдали, километрах в 12-ти, был виден город Белый Раст с церковью.
На даче в Малой Черной мы с Надей Кузнецовой и Русланом крутили патефон. Выносили из дома одеяло и кучу пластинок - пластинки в основном были мои. Слушали Утесова, Бернеса, "Мишку", "По Таганке", "Индонезия", "Авара-му" ("Бродяга"), фокстроты и танго 30-х годов и другие.
Один раз я ночью с работы приехал в "Катуар" и пошел пешком через лес в Малую Черную. Я повторял про себя: "Не бойся бесов и чертей, а окружающих людей". Я шел и дрожал от страха, мне мерещились скелеты и привидения. Наконец я со своей трубой дошел до деревни, мать встретила меня с фонариком. С тех пор я никогда больше ночью не приезжал в деревню - только днем.
Вот, пожалуй, и все о Малой Черной.
...Помню, как мой отчим, когда мать была в роддоме, утром присел ко мне на кровать и сказал: "Ну вот, теперь у тебя есть братик". Я обрадовался, и вскоре мать привезла братика из роддома. Его назвали Алешей. Я его очень любил и люблю до сих пор. Он стал впоследствии музыкантом, как и я, только классическим.
Из другого времени - 1996 год. Мать моя, чтобы ей давали отгулы, раз в неделю уходила на работу не в 7 утра, а в 5, и мыла полы в типографии, где она работала корректором. Это тяжелая работа - огромные цехи, на корточках с тряпкой в руках, вниз головой! Я говорил ей: "Брось! В твоем возрасте это опасно!". Она не слушала меня, и вот - пришла беда. Однажды ее привезли с работы без сознания. Когда она очнулась, то стала заговариваться, бредила, бормотала несвязное. Видимо, у нее лопнули какие-то сосудики в мозгу, начался склероз, - и все из-за этих падлючьих отгулов. Мы стали готовиться к маминому ВТЭК'у - обходить  всех врачей: ЭКГ, рентген, терапевт, психиатр, уролог, ЛОР, окулист и т.д. Ходили долго, около месяца, потом, наконец, состоялся ВТЭК и маме дали группу инвалидности. Мать вела себя, как сумасшедшая. Помню, как мать, получив справку, растерянно спрашивала у незнакомых людей в поликлинике: "А куда мне теперь идти?". Я еле увел ее домой. Через несколько дней мы пошли с ней на "Речной вокзал" и сделали ксерокопии справки о инвалидности и других нужных документов.
Помню, как ночью мать кричала в окно: "Помогите, люди!". Я прикрывал ей ладонью рот и укладывал ее в постель, она сопротивлялась. Один раз она, взяв ключи, вышла погулять и... исчезла. Я ждал ее 3 часа, потом ее привел домой сосед. После этого случая я отобрал у нее ключи и стал запирать дверь, а ключи все время держал у себя. Маме прописали "ноотропил" и "стугерон", я давал ей 3 раза в день нужные таблетки, а то она забывала бы их выпить. "Ноотропил" помогал доставать мой знакомый врач Эдик Шиловский, спасибо ему! Днем мать все время спала, вечером смотрела телевизионный сериал "Богатые тоже плачут", "Новости" и звонила тете Леле. Номер телефона она уже не помнила и смотрела по телефонной книжке.
Когда мы собирались с мамой идти на рынок, было ужасной мукой одевать ее, она забывала то чулки, то кофту, то еще что-то, и я ходил за ней, как за малым дитем. Это было трудное время. На рынке я все покупал сам, мать стояла рядом со мной и только помогала выбирать продукты - мясо, овощи, рыбу и т.д. Разумеется, расплачивался за продукты я, а то мать вмиг бы обсчитали.
Один раз она пошла в соседнюю квартиру к общественнице и та разорвала пополам мамину ВТЭК'овскую справку, я так и ахнул - справка же не восстанавливается! На следующий день я отобрал полсправки у этой дуры-общественницы. Перед тем, как идти в Собес, я заранее купил коробку дорогих шоколадных конфет, и женщина, принимающая документы, улыбнувшись, взяла разорванную справку.
После того, как в Собесе матери дали, наконец, пенсию, мы вместе с мамой ходили раз в месяц за ее пенсией - далеко, на Ленинградское шоссе, а за моей пенсией ездили раз в месяц на Новослободскую. Разумеется, я жил у нее на Беломорской после того, как матушка заболела. Верхние соседи часто заливали мать водой, один раз сильно - соседи пришли помогать и отчерпывали воду. Когда сломался унитаз, помог починить его брат Лешиной жены, Толя Земляник.
Я поддерживал мать под руки, когда она ходила по дому и на улице - она могла в любую минуту упасть. Один раз я проснулся в три ночи и увидел, что у матери горит свет - она рылась в каких-то письмах и бумагах и что-то искала, среди этих бумаг она затеряла ВТЭК'овскую справку об инвалидности. Мы три дня ее искали и перевернули весь дом, с тех пор я отобрал у нее документы - паспорт и важные справки. Потолок в маминой квартире часто обоссывали сверху собаки, которых разводила Маша Монахова. У этой Маши трагически погиб брат, изготовляя самогон, - сгорел заживо. Мать жаловалась Маше на ее собак, но бесполезно, на потолке до сих пор видны разводы от собачьей мочи.
Болезнь матери стала прогрессировать не по дням, а по часам. Мать сделалась подозрительной, ей стало казаться, что я и Аня хотим отобрать у нее квартиру!?
Последний раз я видел мою мать в начале августа 1997 года, когда по состоянию здоровья ложился в больницу. Через две недели ко мне в больницу пришла Ольга и сказала, что мой брат Алеша увез маму к себе в Сибирь. Уезжая в Сибирь, брат опечатал квартиру на Беломорской, где остались все мои вещи и документы. Потом, в начале 1998 года, когда я вышел из больницы, мне пришлось несколько раз звонить в Сибирь брату, чтобы он разрешил войти в его квартиру и взять мои вещи и документы. Помню, как мы с Аней приезжали два раза безуспешно и, наконец, на третий раз вместе с Дорой Ивановной, общественницей из ЖЭКа по дому 30 на Беломорской, у которой был дубликат ключей, мы вошли в квартиру и я забрал свои вещи и документы. Во время моих звонков в Сибирь мама к телефону не подходила. Писем из Сибири от матери я тоже не получал.
Когда я жил у матери на Беломорской, мы часто покупали картошку, капусту и морковь с грузовиков во дворе. Было довольно удобно не тащить такую тяжесть с рынка. Брали помногу, по 15-20 кг, и несли домой в сетках. Помню также, как мы с мамой ходили сдавать стеклотару, в основном мои бутылки из под пива - их скапливалось по 30-50 штук. Сначала мы шли пешком 10 минут до соседнего квартала, где принимали стеклотару, чтобы узнать, работает ли пункт приема, и занимали очередь (очередь была огромная), а потом шли назад и затем обратно - я тащил две сетки по 15 бутылок и оставлял мать у палатки ждать меня, пока я принесу еще две сетки, потом мы выстаивали очередь и сдавали тару. Однажды палатка внезапно закрылась, и мне пришлось все нести назад.
Один раз, размораживая мамин холодильник, я очищал его от льда с помощью отвертки и случайно повредил, он перестал холодить. Мы заняли у тети Лели денег и вызвали мастеров. Они взяли дорого, но холодильник починили, работать он стал, правда не так хорошо, как раньше.
Помню, как еще до склероза мать жаловалась на разбитость и усталость. Мы пошли с мамой в поликлинику и врач порекомендовал ей курс лечения. Он выписал рецепты, и я по этим рецептам купил витамины В12 (кроветворное средство), В1 и С. Я делал матери внутримышечные инъекции этих витаминов по схеме - так, как указал ее врач. Врач также посоветовал давать матери в небольших дозах таблетки "преднизолона" (гормоны). Мать через две недели заметно оживилась, стала приходить веселая и даже рассказывала мне новые анекдоты. Если бы не проклятые отгулы и мытье типографских цехов, все было бы хорошо!
Помню, когда я учился в школе, году в 55-ом, к маме приходил Виталька с Палихи на занятия по немецкому языку. Мать говорила ему: "Ди ур - часы". Я запомнил это "ди ур", как потом и у Хармса "дер маген - живот". Вообще, мать хорошо знала языки - греческий, немецкий, и много корней других языков. Однажды я спросил у нее, что такое "лакриматор", она ответила - "лакри" это слезы, и я понял, что "лакриматор" - вызывающий слезы. Мать довольно часто помогала мне понять иностранные выражения, и что особенно удивительно, вне зависимости от того, на каком языке были эти трудные для моего понимания выражения. Она училась в МГУ на факультете филологии, но ей пришлось бросить учебу после моего рождения. Таким образом, из-за меня у матери было незаконченное высшее образование, поэтому она и проработала всю жизнь литературным корректором.
Мать мне рассказывала, что в 1947-48 годах она работала в каком-то секретном отделе, и однажды у нее пропал секретный документ. За мою мать ходатайствовали все ее сослуживцы и даже начальник отдела, и ее не отдали под суд, но с этой работы уволили. Говорила мне мать и о том, как в 1940 году они с подругой Людой подрабатывали кассиршами тотализатора на ипподроме "Бега". Рассказывала смешной случай, как один дядечка умолял ее назвать кличку лошади, на которую, мол, нужно поставить. Мать отвечала, что ничего не понимает в этом. Но дядечка говорил, что это неважно, - назовите любую, какую хотите...
Я часто спрашивал мать, как началась война? Наверное, мол, было ясно, что вот-вот начнется... Мать сказала: "Ничего подобного, вдруг, - говорит, - полетели бомбы!" Рассказывала, как во время одной из воздушных тревог она не успела в бомбоубежище, и побежала домой. Жила она тогда на Божедомке (ул. Достоевского), у тети Мани. Вдруг раздался взрыв и мать упала на землю. Это разорвался фугас. Мать не задело.
Еще мать мне рассказывала, что когда она, будучи беременной, ехала в эвакуацию в Киров, то спала на скамейке в зале ожидания на вокзале, а рядом спал какой-то молодой солдатик, и мать ночью почувствовала, что ее больно колет какой-то острый предмет. Оказалось, что она спала, касаясь вещмешка этого солдата. А что это был за острый предмет - штык или нож, или еще что-то, - она не знает.
В эвакуацию мать поехала с бабушкой. Бабушка в войну 1914 года работала сестрой милосердия и предусмотрительно взяла с собой в поезд самовар и целый мешок дощечек и щепочек. Мама говорила, что весь вагон ходил к бабушке пить чай!
Помню, что у матери на работе была помощница, Лариса, которая вышла замуж за Бориса Лагутина, чемпиона мира по боксу. Лариса познакомила меня с ним. Это был добродушный парень, на вид не скажешь, что боксер, да еще чемпион мира. Эта Лариса очень болела, у нее в голове была какая-то опухоль, мучавшая ее. Как говорила мать, Лариса часто спала на подушечке-думке в обеденный перерыв на работе. Лариса была худая и болезненная, а сын у нее был - очаровательный мальчик-блондин. Потом как-то раз мы все вместе - Лариса с сыном и я с Аней - ходили в театр.
Когда я был маленький, мать водила меня в театры и, разумеется, на новогодние Елки в клубы. Помню, как смотрел "Синюю птицу" Метерлинка. Спектакль мне понравился, особенно Фея, Сахар и Царство нерожденных детей. Вообще я был очарован Метерлинком и позднее купил его 3-х томник в переводе Брюсова. Там была и "Синяя птица". Ходили с матерью также в Большой театр и смотрели балет "Красный мак". Не помню точно, сколько мне было лет и про что этот "Красный мак". Помню, что смотрел, а что и как - забыл.
Когда мы с матерью жили на Новослободской, у нас была домработница Броня. Это когда Алеше было 3-4 года. Лиза уже ушла от нас и вышла замуж. Так вот, эта Броня была полька. Наняла ее мать по объявлению в газете. Броня хорошо готовила и подавала суп на двух тарелках, как в ресторане. Однажды я пришел из школы домой и увидел, что дверь открыта, Алеша лежал в кроватке и плакал. У нас пропал мой фотоаппарат "Любитель", мои вельветовые брюки, кое-что из маминых и дяди Жениных вещей - мы жили бедно и кроме книг, у нас не было ценностей. Я пошел в кв. 47 (у нас тогда еще не было телефона) и позвонил в Долгопрудный дяде Жене на работу - он там работал в одном институте с мамой. Дядя Женя спросил сразу: "Что с Алешей?". Я сказал, что с Алешей все в порядке, но нас обокрали. Через час они с мамой приехали. Стали смотреть, что украдено, мать написала заявление в милицию. Эту Броню потом поймали, в "Вечерке" была статья про нее, там писали, что ее жертвами стало много доверчивых людей. Ее судили и дали 3 года, но так как она была полька, то ее отправили отбывать наказание в Польшу. К нам изредка приходили почтовые переводы по 3 рубля - это Броня гасила иск.
У нас не было телефона, вернее, он сначала был, но как-то перед выборами, кажется в 1950 году, бабушка согласилась, чтобы его отключили на время выборов. Однако после выборов его нам так и не подключили, мы остались без телефона и встали на очередь в телефонном узле. Телефон нам дали в 56-57 году, номер был 153-1540 доб. 1-31. Я ходил на коммутатор недалеко от нас, в здании, где редакция журнала "Малыш", познакомился там с женщиной-телефонисткой, носил ей шоколадки и конфеты и извинялся за то, что мне часто звонят по ночам. Этот номер телефона попал потом в польский журнал "Jazz Forum", где была моя краткая биография и фотокарточка.
Когда мы приходили к тете Вале Кузнецовой, то часто затевали с Борькой, Русланом, Надей и другими ребятишками игру в прятки. Мы прятались под вешалками, за пальто, вставая в валенки. Потом искали друг друга и шумели. Взрослые в это время сидели за столом в большой комнате, пили, ели и пели песни. Запевала Тамара - дочка Ке-ки, - пела "Называют меня некрасивою" и другие песни. Все подпевали. Отчим иногда играл на гитаре. Стол накрывала хлебосольная тетя Валя. Собирались дяди: Андрей, Володя, Павел с женами, сыновья тети Вали - Юра (генерал) с женой Тосей и Костя с женой Катериной. Я хорошо помню эти вечера у тети Вали. Она как-то рассказывала, что один арестант убежал из тюрьмы и встал у них в парадном между окон. Тетя Валя жила в старинном доме и между этажами были огромные оконные проемы. Арестанта якобы нашли. Не знаю, правда ли это.
Дядя Женя после физмата на Долгопрудной работал в каком-то НИИ на шоссе Энтузиастов. Однажды он с двумя товарищами зашел в ресторан "Василек" выпить после работы. Со слов его друзей, они долго сидели за столом, а официантка, не обращая на них внимания, сидела с какой-то шпаной. Тогда дядя Женя и его товарищи возмутились и сказали в резком тоне официантке, чтобы она их немедленно обслужила. Не знаю, как на самом деле, но говорят, что шпана решила наказать их за непочтительное отношение к их пассии. Когда дядя Женя с друзьями вышли из ресторана, на них набросилось несколько человек, двое друзей дяди Жени успели убежать, а отчима ударили чем-то тяжелым и, свалив на землю, разбили голову. Наутро милиция нашла его в кустах без сознания. Его госпитализировали и он лежал без сознания под машиной, которая поддерживала работу сердца. У него был отек мозга.
Я помню, что был на Фрунзенской, когда пришла Ольга и сказала: "Андрей, отчим при смерти!". Я помчался к матери. Мать день и ночь сидела в больнице около дяди Жени. Врачи посоветовали ей достать какой-то редкий препарат, и я, позвонив Котельникову, попросил достать этот препарат. Котельников сказал: "Я знаю это лекарство и достану его, но раз врачи просят это, - дело плохо". Котельников действительно достал лекарство, но оно не помогло. Дядя Женя умер, не приходя в сознание. Мать была безутешна.
Двое убежавших тогда друзей дяди Жени спаслись. Хулиганов-убийц нашли и судили, дали по два-три года, так как нельзя было доказать, кто именно убил. На суде я не был. Помню, как мы с мамой ездили заказывать гроб и венки. На похороны пришли все родственники и много товарищей отчима по работе. Хоронили дядю Женю без меня и не знаю, на каком кладбище. Я посвятил дяде Жене стихотворение "В тиши полей, где дрок один безбрежный".
Когда дядю Женю убили, Леша был в Горьком и готовился сдавать вступительный экзамен в Горьковскую консерваторию. Мать хотела позвонить Леше и сообщить о смерти его отца. Я отговорил ее, сказав, что пусть спокойно сдаст экзамены, а потом скажем. Так и сделали. Леша сдал экзамен, а потом мать позвонила ему и все рассказала. Позже Леша из-за того, что он должен был заботиться о матери, которая осталась одна, перевелся из Горького в Москву, где и доучился до конца. Я правильно сделал, посоветовав матери не говорить Леше до экзаменов о смерти его отца, - Леша бы разволновался и консерватория полетела бы к чертям.
Я очень любил отчима, он относился ко мне очень и очень хорошо, помогал во всем и т.д., как отец.
Следующая история, хотя и не имеет прямого отношения к матери, но все равно я расскажу ее. Когда я как-то ночевал на Фрунзенской у бабы Гали и Анечки и утром поехал на Новослободскую, в это время у бабы Гали пропало 500 рублей. Она известила мою мать и пригрозила, что если я не отдам денег, то она напишет заявление в милицию и т.д. Я сказал матери, что не брал денег, я вообще не вор! Но мать настаивала и я, чтобы не играть с огнем, скрепя сердце, отдал бабе Гале сначала сто рублей, потом еще сто. И вдруг! Баба Галя нашла свои деньги - они были спрятаны ею же между тарелками в серванте, а она по рассеянности забыла. Она извинялась передо мной и говорила, что "грех на душу взяла", обвинив меня в краже. Я простил ее. Деньги мои она мне вернула. Интересно поведение Ольги в этом деле. Когда моя мать усомнилась в том, что ее сын Андрей взял чужие деньги, Ольга сказала: "А кто же взял? Не я же?". Ольга и допустить не могла, что это какая-то ошибка! Андрей, мол, взял по пьянке, а сам не помнит. После того, как деньги нашлись, Ольга даже не извинилась передо мной, что плохо обо мне подумала. Характер у нее тяжелый - она по трупам будет шагать, не содрогнется! Хорошо, что деньги нашлись, слава Богу! А то был бы Андрей вором в собственной семье! Слава Богу, что баба Галя честная - нашла деньги и извинилась! А Ольга - нет! Вот так!
Известие о смерти моей матери принес мне Алеша. Он навестил меня летом 1999 года в больнице и сказал, что мать умерла этой весной в Сибири. Когда я спросил, как это было, брат ответил: "Она умерла во сне". Вскоре я написал последнее стихотворение о матери.

Ты помнишь, как на рынок мы ходили
И сумки тяжеленные тащили?
Я пива брал себе, а ты сердилась,
Но ты мне сниться будешь, впрочем, как и снилась...

1999

ОТЕЦ

Мой отец родился в 1905 году на озере Ван - за Араратом, в Турции. Про армян, рожденных близ озера Ван, с гордостью говорят "Ванские" - это почетно, как, скажем, петербуржец. Отец попал в знаменитую резню армян турками в 1915 году и уцелел потому, что мать его переодела девочкой, а девочек турки не трогали. Они уничтожали только мужчин и мальчиков. Вся семья отца была уничтожена, чудом остался в живых его брат.
У отца была на лбу вмятина - его в детстве ударила лошадь копытом - так на всю жизнь он остался с этой вмятиной. Он рассказывал мне, что до революции работал пастухом и хозяин ему платил один золотой в месяц. Отец не тратил эти монеты и позже, в голодное время, он на эти деньги помогал брату и знакомым.
Кажется в 1930 году в Ереване он как-то попал под трамвай, но остался жив. Трамвай его протащил предохранительным щитком по рельсам, отец лежал в больнице, но все обошлось.
Отец научил меня играть в нарды. Я выучил наизусть "шашу беж", "ду шеш" и другие персидские обозначения комбинаций чисел на костях. Отец всегда радовался, когда выигрывал "марс" - под сухую, и громко хлопал в ладоши.
К отцу часто приезжали в гости армяне из Еревана. Это были веселые добродушные люди. Они привозили нам в подарок огромные плетеные корзины с армянскими гостинцами. Там были сухофрукты, урюк, тут, кишмиш, пастех из сливового и виноградного сока - нечто вроде жвачки, фрукты: гранат, огромные яблоки апорт, груши, персики, абрикосы, виноград, хурму "королек", армянские сладости, чурчхелу, мандарины, апельсины, бастурму и суджух - род колбасы. Еще они привозили коньяк Ереванского разлива. Я хорошо помню друзей отца. Они сидели за столом в большой комнате, пили коньяк, разговаривали, смеялись. О чем они говорили, над чем смеялись, я не знаю. Жалко, что я не знаю армянского языка. Когда я подходил к столу, они, отвернув кусочек скатерти, капали коньяком на уголок стола, я зажигал его спичкой и коньяк горел синим огнем, а я восхищался зрелищем. Мне было тогда 6 или 7 лет. Я никогда не забуду друзей отца и квартиру 51 с телефоном Б3-26-50.
Соседями по квартире у нас были Павел Павлович Дмитриев, его жена Нина Павловна и двое их детей - Саша, мой ровесник, и Галя, помладше нас. У Пал Палыча был бинокль, и я часто с балкона рассматривал в бинокль Москву. С этого же балкона мы с Сашей бросали вниз во двор конфеты для детворы и пускали бумажные самолетики. На этом балконе, выходящем во двор, была смежная дверь - там жила девочка Иза (Изуля). Я с ней дружил и мы часто разговаривали о том, о сем. Иза была постарше меня. Впоследствии, когда вышла книга Баташева "Советский джаз", Иза приехала ко мне на Новослободскую и я подарил ей экземпляр этой книги, надписав "Для Изули". Иза была очень красивая.
На Мещанской, я уже говорил, нашим соседом был Пал Палыч. Он был директором крупного универмага и приносил своим детям вещи - рубашки, ботинки, куртки, платья, пальто, шапки и т.д. У Пал Палыча было два трофейных мотоцикла: БМВ и "Харлей Дэвидсон", оба с колясками. Был и гараж недалеко, - напротив от нашего дома, в сарае. Пал Палыч часто катал нас с Сашей по Москве. Правил Пал Палыч, Саша сидел сзади отца в очках, а я всегда - в коляске, укрытый от ветра рогожей. Пал Палыч рассказал как-то моему отцу любопытную историю, случившуюся с ним во время войны, в оккупации. Вот эта история.
В каком-то городке, занятом немцами, была облава на евреев, и Пал Палыч, очень похожий на еврея, угодил в эту облаву. Его вместе с другими задержанными привели к какому-то старику и тот, дотронувшись своими пальцами до мочки уха Пал Палыча, сказал: "Не!", - и Пал Палыча отпустили. Кто был этот старик и что это был за метод определения национальности, Пал Палыч не знал.
Помню, когда мне было лет 10-11, мы с отцом и Сашей Дмитриевым играли - делали большие палки из свернутых газет и, нападая на моего отца, отчаянно дрались этими палками. Было очень весело и мы были очень возбуждены.
Когда я приезжал к отцу, он всегда устраивал мне баню. Я мылся в ванной комнате и отец тер мне мочалкой спину. Кроме домашних бань отец устраивал мне и настоящие банные дни. Так мы ходили с ним в "Сандуны" и в "Московские" бани. В "Сандунах" была великолепная парная и четырехугольный бассейн, в котором мне нравилось плавать. В Московских банях был круглый бассейн "лягушатник". Мне больше нравились "Сандуны".
У школьников младших классов в то время нередко были глисты, и отец на всякий случай давал мне "цитварное семя" с медом.
Отец мой, когда я учился в школе, давал мне деньги на школьные завтраки на неделю вперед. Я покупал себе за 1р.10коп. школьную булку с кремом, винегрет и чай. Отец всегда заботился, чтобы я хорошо питался в школе и дома.
Отец одно время работал директором магазина "Армения" на углу Пушкинской площади и улицы Горького. Работал около трех лет, потом его посадили за взятки на 3 года. С работы отец приносил хорошую ветчину, сыр, копчености, а для себя и друзей - коньяки: три звезды, Двин, Ереван и другие. Пока отец работал в "Армении", мы питались очень хорошо. Он приносил продукты не только нам, но и соседу Пал Палычу.
Отец часто посылал моей матери различные суммы денег, то 200-300 рублей, то 500, когда как, но регулярно, каждый месяц. Деньги он посылал не по почте, а передавал через меня.
У отца был книжный шкаф, забитый доверху книгами. Там были Джек Лондон, Бальзак, Мопассан, Дюма, Максим Горький, Алексей Толстой, Элиза Ожешко, Эльза Треоле, Брет Гарт, Майн Рид, Жюль Верн, Библиотека приключений, Конан Дойль, Эптон Синклер, Дрюон, Шехерезада в 8 томах - издание "Academia". Много было и литературы начала века, купленной в букинистических магазинах: Мережковский, Брюсов, Бальмонт, Федор Сологуб, Белый, Буренин и много еще чего... Были также и поэты-классики: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Державин, граф Ал.Толстой, Фет, и конечно, много разной прозы: Гоголь, Замятин, Булгаков и т.д. На книги отец денег не жалел и постоянно подписывался на многотомные издания все новых и новых авторов, а также и на многие журналы: "Огонек", "Знание-Сила",  "Техника-Молодежи" и "Курьер Юнеско", "Америка" и газеты: "Пионерская правда", "Комсомолка", "Известия" и "Вечерняя Москва". Отец всегда давал разносчику-почтальону на чай.
Когда мне было 7-8 лет, отец водил меня в зоопарк и в уголок Дурова. В уголке Дурова мне нравились говорящий попугай и ученые зверьки. Белку в колесе мне было жалко. А в зоопарке я любил смотреть слонов, бегемотов, кенгуру и долго стоял у площадки молодняка. Особенно мне нравился террариум с ящерицами, змеями и другими пресмыкающимися. В зоопарке я подолгу любовался лебедями на пруду, орлами и коршунами.
По выходным дням у нас с отцом были походы в кинотеатры: Форум, Уран, Перекоп, Экран жизни и Новости дня. Смотрели все, что в то время было на экранах: "Бродяга", "Колдунья" с Мариной Влади, "Индийская гробница", "Тигр Акбар" и другие.
Я в детстве, когда мне было 9-10 лет, собирал спичечные этикетки. Собирал их в урнах, на помойках, под платформами - везде. Когда я один раз увидел этикетку, которой у меня не было, лежащую в подвальном углублении за решеткой, отец не разрешил мне туда залезть. Я закатил истерику.
Отец поощрял мое детское увлечение марками. Всегда давал мне на марки деньги и я, когда бывал у него, ездил в магазин "Марки" на Кузнецком мосту. Ездил один, но чаще со своим товарищем Воликом, который жил недалеко от дома отца, в Горохольском переулке. Ездили на Кузнецкий мост к 4-м часам - там собиралась "марочная" толкучка - кто менялся марками, кто продавал их. Из марок я собирал как советские, так и всех других стран, особенно колонии, Тувинские треугольники и прочую экзотику. У меня, как у всякого марочника, были кляссеры, каталоги марок, определители марочных зубцов и... чего только у меня не было. На толкучке марки часто отнимали. Было обидно, но я продолжал ездить туда.
Отец иногда рассматривал мою коллекцию и хвалил меня. Я выбросил много денег на марки, но я не жалею, так как марки широко открыли мне глаза. Марки дали мне особое специфичное видение мира и, конечно, особые знания. Кроме спичечных этикеток и марок я собирал также: открытки, значки, монеты, бумажные деньги и много чего еще. Все эти собирания несомненно обогатили мое сознание. Каждая этикетка, марка, значок, открытка, монета - это все крупица знания. О любви к книгам я не говорю. Это - святое. Это - все!
Мы с отцом ходили иногда в кафе "Мороженое" на улице Горького. Отец мне брал несколько шариков мороженого и мы запивали его вкусной газированной водой красного цвета. Мне было тогда 7-8 лет.
Отец приучил меня к пиву. Он приезжал ко мне в пионерлагерь "Кратово", где я играл горнистом и ездил бесплатно от Дома пионеров. В Доме пионеров меня научил играть на горне, а потом на трубе Даниил Матвеевич, это был хороший дядька, я его часто вспоминаю. Отец приезжал ко мне в пионерлагерь по воскресеньям, забирал меня и мы шли на какую-нибудь лужайку, расстилали одеяло, отец открывал свой фибровый чемоданчик и доставал две бутылки пива, лук, укроп, огурцы, помидоры, черный хлеб и мы пировали. Я уже говорил, но хочу еще раз сказать - хорошо, что отец рано приучил меня к пиву, так как я, попивая пивко, отдалил свой переход к крепким спиртным напиткам, которые исковеркали мне жизнь.
Когда мне было 10-12 лет, отец часто водил меня в ресторан. Ходили мы в Дом актера ("ДА"), отец шутил: "В "ДА" - вкусная еда". Гардеробщики его хорошо знали и пропускали без специального удостоверения. Он всегда щедро давал им на чай, как и официантам. Бывали и в ЦДРИ на 2-ом этаже. Отца хорошо знали и там, проходили тоже без пропуска. Отец брал мне заливное из рыбы, паштет из печенки, салат, бульон с пирожком, бутылку Жигулевского или Рижского пива и харчо. Себе брал 100 грамм водки и то же самое.
Когда я стал играть на трубе в Доме пионеров и довольно скоро научился играть первые несложные эстрадно-джазовые мелодии и песенки, я стал ощущать острую нехватку профессионального инструмента. Педальная труба из Дома пионеров меня уже не устраивала, я мечтал о настоящей джазовой помповой трубе. Надо сказать, что в то время достать хороший инструмент было тяжело. Тот из трубачей, кто имел старенькую помповую ленинградскую трубу, считал себя счастливчиком. Отец пошел мне навстречу. Он поехал на Неглинную в музыкальный магазин, поговорил с директором и, дав ему 250 рублей, просил позвонить, когда будет завоз немецких инструментов.
Не прошло и двух месяцев, как раздался заветный звонок, и мы с отцом поехали за трубой. Директор показал нам две модели немецкой трубы фирмы "Вельхланг" - за 900 и за 1100 рублей. Отец купил мне самую дорогую модель. Я был счастлив. Припоминаю, что эта труба была без футляра, тогда отец купил еще и трубу "Вельхланг" за 900 рублей, которая была с футляром. Дома я переложил свою новую трубу в футляр, а лишнюю трубу мне помог продать мой учитель из Дома пионеров Даниил Матвеевич. Буквально на следующий день позвонил какой-то человек от Даниила Матвеевича и, приехав к нам, купил мою лишнюю трубу без футляра за 900 рублей. Ему повезло. Еще бы! С инструментами, повторяю, было тяжело, их доставали по блату и с большой приплатой. Приплата за мой "Вельхланг" была 250 рублей, это почти четверть стоимости самого инструмента. Я буквально сразу ощутил разницу между моей педальной трубой из Дома пионеров и настоящим новеньким профессиональным инструментом. Мне было тогда 16 лет. Я обязан отцу за трубу по гроб жизни.
Когда в журнале "Юность" вышла статья Олега Михайлова и Алексея Баташева "Своим путем", мой бедный отец был в заключении. Как только мне в руки попал экземпляр этого журнала со статьей обо мне и с моим фото, я немедленно послал этот журнал ценной бандеролью отцу в лагерь.
Вскоре я получил от отца письмо, где он писал мне, что очень рад за меня, и что когда он читал эту статью, то плакал от счастья. Еще он писал, что когда покупал мне трубу, то думал, что это мое очередное, пусть и дорогое, увлечение, нечто вроде собирания марок или открыток. Писал, что и предположить не мог, что это что-то серьезное, что мое музыкальное увлечение сможет привести когда-нибудь к столь ощутимым результатам. Отец писал, что он работал когда-то в издательстве "Детгиз", всю жизнь не жалел денег на книги, и вот теперь он держит в руках этот листок со статьей обо мне, моим фото и там написано "играет Андрей Товмасян" - он не верит своим глазам - это чудо! В письмо отец вложил статью "Своим путем", аккуратно переснятую лагерным фотографом.
Мы с отцом часто ездили отдыхать на турбазу в Гагры. Директор турбазы был его друг. Мы жили там в хорошей комнате, много купались, загорали, ездили на экскурсионном автобусе на озеро Рица и на Пицунду. На этой турбазе я отдыхал часто и один. Потом, когда я уже играл на трубе, то стал работать на этой турбазе на танцах. Играл я там с хорошими музыкантами: Сергеем Крыжановским, Мишей Есаковым, Додом Беккерманом, Толей Сазоновым, Леней Эзовым.
Хочу рассказать о Сергее Крыжановском, джазовом трубаче и саксофонисте, сильно повлиявшем на меня и сориентировавшем меня в отношении качества джазовой музыки. Сергей много рассказывал мне о великих джазовых музыкантах, в частности, о трубачах. Он был первым, кто рассказал мне о Нэте Эддерли и Клиффорде Брауне. Я часто бывал у него дома и он давал мне послушать записи этих великих трубачей, сделанные с эфира на его магнитофонной приставке "Нота". Я старался не пропускать ни одного вечера, когда он выступал в клубах или институтах на танцах. Мне очень нравилась его манера игры на трубе. Помню, как один раз я пришел с вечера, где играл Сергей, и сказал отцу: "Я сегодня слышал настоящий современный джаз!".
Я очень привязался к нему, и он ко мне тоже. Сергей почему-то вдруг перешел на альт саксофон и стал приглашать меня играть в его составе: Крыжановский - альт саксофон, Миша Макаров - ударные, Лева Клюев - фортепиано и Гена Пилипенко - бас. Я был счастлив. Сергей, как опытный джазовый трубач-импровизатор все время подвергал критике мою игру, говоря: вот здесь не так, вот так нельзя, а вот здесь хорошо и т.п. Он показывал мне много разных джазовых специфически трубных приемов - форшлагов, мелизмов и т.д. Он также критиковал мою вибрацию, говоря: "Зачем ты так вибрируешь? Послушай Диззи, Брауна, Чета Бекера, Ли Моргана". Мы стали репетировать, и вскоре у нас уже был неплохой репертуар: "Jordu", "Bloomdido", "Bernie's Tune", "Watermelon" и много других джазовых пьес, названия которых я не помню. Разумеется, мы играли также и все то, что играли вообще тогда джазовые музыканты в Москве.
Крыжановский познакомил меня с Германом Лукьяновым, и я долго ходил на занятия к Герману - тогдашнему мэтру, только что перебравшемуся в Москву из Ленинграда. Туда, на Кропоткинскую, ходил и Сергей Крыжановский, и тромбонист Борис Рукенглуз, и альт саксофонист Миша Есаков, и тромбонист Юра Лаврушин. Герман был, разумеется, сильнее всех нас, как музыкант, - у него было консерваторское, правда незаконченное, образование по классу фортепиано и по трубе. Возможно я что-то и путаю, но не сильно. На фортепиано он прекрасно играл джаз. Я много чего почерпнул из хождений к Герману, но ему не удалось вовлечь меня в ряды его последователей. Я больше тяготел к Сергею.
В 1959 году Сергей сказал мне, что скоро будет фестиваль в Тарту и что мы можем поехать и выступить там. Мы стали репетировать и вскоре поехали, как представители молодой джазовой Москвы, на этот фестиваль. Мы выступали там сборным составом: Сергей Крыжановский - альт сакс, Михаил Есаков - альт сакс, Герман Лукьянов - фортепиано, на ударных играл ленинградец Валерий Мысовский, выпустивший одну из первых советских публикаций о джазе, на контрабасе играл прибалтийский композитор Уно Найссо. Приняли нас очень хорошо. Фестиваль был интересный. Я впервые выступал не на халтурах или танцах, а со сцены для джазовой аудитории. Было много интересных ансамблей: Ленинградский диксиленд Севы Королева, квартет прибалтийца Марвета, игравший в стиле квартета Дэйва Брубека, и много других ансамблей. С нами ездил Алексей Баташев. У меня осталась на память афиша этого фестиваля в Тарту 1959 года с автографами всех участников фестиваля. Есть у меня и вырезка из газеты тех времен с фотографией меня с Германом.
Мне после этого фестиваля, на котором я занял 1-е место, как трубач и импровизатор, - кстати, мы играли там мою первую джазовую композицию, не помню ее названия, - стали петь дифирамбы на все лады, но я впоследствии у Леши Баташева услышал запись моего соло с этого выступления-концерта. Слушая со стороны, это показалось мне настолько беспомощным и жалким, что я могу только диву даваться, почему же меня все-таки посчитали восходящей звездой и не скупились на похвалы и панегирики.
Вот собственно и все, что я хотел сказать о моем знакомстве с Сергеем Крыжановским и о том, к чему привело мое знакомство с ним. О судьбе Сергея Крыжановского ходят противоречивые слухи, и я не имею права приводить эти слухи в книге. Отвлекшись рассказом о Сергее Крыжановском и о фестивале в Тарту 1959 года, я хочу закончить рассказ о турбазе в Гаграх.
Отношение ко мне директора турбазы после ареста моего отца несколько изменилось, так как мой отец уже не был директором магазина "Армения". На турбазу один раз приехала отдыхать моя мать с Алешей, они жили не на турбазе, а снимали комнату где-то рядом, но питались в столовой турбазы. Однажды нас, музыкантов, работавших на танцах на турбазе, директор турбазы внезапно уволил, посчитав видимо, что мы очень дорого ему обходимся вместе с жильем и питанием. Барабанщик Вилли Яверов и аккордеонист остались на турбазе, а мы переселились в ДК и стали играть там на танцах. Жили мы в не запираемой на ключ клубной комнате, спали на столах и на полу, вместо одеял директор ДК выдал нам куски плюша. Как-то после работы мы вернулись в свою комнату и увидели, что нас обокрали У меня украли американский военный приемник "ВС", у Лени Эзова - свитер, у Толи Сазонова магнитофон "Spalis". Сделал это местный парень, некий "Сухум".
Мы заявили в милицию, и директор ДК попал в неприятную ситуацию. Мы, конечно, очень благодарны ему, что он не бросил нас в беде и дал нам хоть какую-то работу на танцах и бесплатное, правда неважное жилье. Но вот милиция поставила ему на вид, что он не имел, мол, права брать на работу лиц, не имеющих гагринской прописки, и, тем более, он не имел права поселить нас в комнате при клубе - это уже пахло обвинением чуть ли не в торговле казенным жильем, пойди докажи, что мы не отдыхающие, мы же не числились, как музыканты при ДК, - ведь все было на словах! Короче, бедный невинный директор развил бешеную деятельность и по своим неофициальным каналам без помощи милиции (!) поймал этого "Сухума". Сделать это - поймать вора - ему было выгодно, так как дело о краже с поимкой вора в милиции было бы закрыто и милиция не давила бы больше на него. После того, как вора поймали, нам вернули вещи. Опасаясь мести местных воришек, мы решили срочно уехать. В тот же день, как нам вернули вещи, мы с очень большим трудом, но все же купили билеты на поезд, и уехали в Москву. Помню, как Леня Эзов на последние деньги купил в дорогу грузинской чачи и сыра сулгуни.
Я прошу прощения за то, что в воспоминания об отце попала пара рассказов, не имеющих к нему отношения. Свои воспоминания об отце я хочу закончить так.
Мой отец в конце жизни ослеп на оба глаза - у него была катаракта. Я знаю, что он умер, знаю что это произошло в 90-х годах, но когда именно умер мой отец и где он похоронен, я не знаю. У меня нет адресов моих родственников в Армении. Моя сестра по отцу Марина Егеазаровна Товмасян живет в Москве, но я тщетно пытался разыскать ее через адресный стол. Может быть, когда эта книга будет опубликована, кто-то позвонит мне и сообщит адреса моих родственников, может откликнется сестра Марина... Я надеюсь.

АНЯ

Помню, когда Ольга рожала в роддоме на ул. 8-го Марта, я ездил к ней и подолгу сидел на пригорке возле роддома и, коротая время, пил пиво. В одно прекрасное утро я позвонил в роддом и мне сказали, что родилась дочка. Это было 3-го мая 1972 года. Дочку мы назвали Аней. Так как отчество у нее Андреевна, то я шутил, что осталось только найти мужа Ахматова - и будет Анна Андреевна Ахматова! Я съездил за Ольгой и Аней, и мы приехали на Новослободскую. Для Ани уже было готово много пеленок и детской одежды. Ольга купила ей детскую колясочку, а я у знакомых - манежик, который вместе с детским складным стулом еле дотащил на себе до дома. Аня спала во 2-ой комнате вместе с Ольгой, а я - на диване в 1-ой комнате. В квартире 44 в то время еще было прописана моя первая жена Тамара, но я постепенно отдал Тамаре 1500 руб., и она, выписавшись, переехала в новую квартиру, которую она получила от организации, где она работала после магазина на пл. Восстания.
Я каждое утро ходил за детским питанием для Ани, а Ольга варила для Ани кашку и кормила ее. Ольга гуляла с Аней в колясочке в Зуевском парке.
В год с небольшим Аня "пошла" - это произошло в городе Гайсине. Когда Аня начала чуть-чуть говорить, я научил ее смешной фразе "ты что петрушку валяешь" или "перестань петрушку валять". Помню, как Ольга, придя с работы, подошла к Анечке и спросила ее: "Ну как солнышко...", на что Аня ответила: "Перестань петрушку валять", чем несколько озадачила свою мать. Я покатывался со смеху. Еще она говорила "габюзонные" (демисезонные), "умерьмаг" (универмаг). Один раз она сказала "гэдээры", а баба Лика - так Аня звала мою мать - переспросила: "Аня, какие Гэдээры?". Аня ответила: "Гэдээры - это лесорубы такие".
Я и Ольга навыдумывали ей много прозвищ: Красота, Рыба-красота, Красотач, Сладкий самолет, Колбаса, Верещагин, Коза-дереза, Авдотья, Евпраксея, Евпракса, Весельчатый, Куклик неправдободобный, Бузя, Базя, Базюза, Вазя, Андромеда (позже Лабаран), Медведка, Учёна и множество других - Дирижаблик, Габюзон, Габюзоновый бизон, Сутуляга и т.д.
У Ани было много детских игрушек. Помню, как купил ей дорогую японскую куклу с встроенным радио. С детства я пичкал Аню детскими книжками. Я читал Ане вслух сказки и рассказывал смешные истории, которые выдумывал на ходу. Аня росла очень любопытной девочкой и постоянно расспрашивала меня обо всем: а что, а как, а зачем, а почему, а отчего и т.д.
До трех лет Аня жила на Новослободской, а потом Ольга увезла ее к себе в Братцево на ул. Героев Панфиловцев. Я часто приезжал туда, иногда оставался ночевать. Этот дом на ул. Героев Панфиловцев стоял на кругу, где делал кольцо 6-й трамвай - он по утрам и весь день звенел под окном. До метро было несколько остановок. Аня ходила в детский садик, расположенный неподалеку, в детском саду ей нравилось. Ольга после работы заходила за ней и брала домой. Когда мать задерживалась, Аня плакала. Иногда брал ее домой я.
Недалеко от дома был парк "Братцево". Это старинный парк с деревьями, оврагом и старинными домами с колоннами. Там сейчас Дом отдыха. Мы с Аней ходили гулять в этот парк, иногда с Ольгой и бабой Ликой, -осталось много слайдов.
Наконец, после детского садика Анечка пошла в школу. Я провожал ее вместе с Ольгой в 1-й класс. У Ани был ранец и букет цветов для учителей. Детей построили в ряд и я сделал фото на память. Эти фото до сих пор у меня - на одном из них Аня стоит возле зияющей двери в школу, жерло открытой двери школы готово поглотить Аню - навстречу знаниям.
Училась Аня хорошо, приносила пятерки и четверки. Обучение было совместное - с мальчиками. Как-то Аня принесла двойку, я был рассержен и сказал ей: "Ты уж смотри, Габюзон, чтобы без двоек!". Она обещала. В школе был английский язык и Ольга помогала ей готовить уроки и вообще, и по английскому. У Ани в школе были подружки, часто приходившие к ней играть, баба Лика спрашивала у них: "Ну что, ребята-то, в школе "блякают"?". Аня смущалась и отвечала за всех: "Бывает".
Помню, как с Аней ходили на новогоднюю Елку в Клуб медиков. По дороге - здание ТАСС. Я ей говорил - знаешь, что такое ТАСС, - Товмасян Анька Сопливая Сосулька, - Аня смеялась. На остановке троллейбуса по дороге домой стояли в подъезде у батарей - грелись. Аня вдруг сказала странное слово "трифендилы" (?). Потом я сделал стихотворение "Бойся Аня трифендила!".
Когда Аня училась в школе я писал ей много стихов, как правило, смешных. Помню: "Анна и Гуманоид", "Коверкот", "Колумбиада", "Как Красотач в мяч играл" и огромное количество других. Про Анькину собачку - "Керогаз", про "Мамиусов и Чарлиусов" и т.д. Много в цикле "Семейные стихи" было и песен, помню: "O Sole Mio", "Все хорошо, прекрасная Базюза" и другие. Стихи Ане я писал всю жизнь - и когда она училась в школе, и когда училась в МГУ, и когда пошла работать. Аня некоторое время работала лаборантом в системе Минздрава, я прозвал ее "лабаран". Помню такое шуточное стихотворение:

Пускай ты - лабаран Минздрава,
Ничтожный винтик в армии труда, -
Расти, взрослеть - имеешь право,
А паразиты - никогда!

Когда я бывал на гастролях, то из каждого города писал Ане смешные письма с рассказами, стихами, шутками. Аня отвечала мне. Эта переписка сохранилась у меня в довольно объемистой папке со стихами, рассказами, песнями.
До школы Аня некоторое время жила у Ольгиной матери, бабы Гали, на Фрунзенской. У бабы Гали был телевизор. Помню, как Ольга укладывала Аню спать под звуки "Погоды" по ТВ. Мы с Ольгой часто покупали ей вещи - рубашечки, платьица, туфельки, шубки и т.д. Разумеется, вещи покупала Ольга, а я только давал деньги. Приезжая на Фрунзенскую, я всегда водил Аню в кинотеатр Фитиль. Мы смотрели с ней "Седьмое путешествие Синбада", "Багдадский вор" и много других фильмов. Ездили также на речном трамвае в Парк им. Горького, где я водил Аню по аттракционам - на карусель, в комнату смеха, катались на Чертовом колесе и т.д.  В Парк Горького ходили довольно часто.
Аня один раз меня удивила. Она спросила: "А у тебя есть приемник "Сонни"?" Я ответил - нету. У меня и вправду не было никакого "Сонни". Первый свой приемник "Сонни" я купил, вернее, мне его купила Аня на мои деньги, которые я выручил  - получил гонорар за подборку стихов в "Арионе" (1997 год). Гонорара хватило на два "Сонни". Один приемник сломался и исчез куда-то, как и все кругом, второй жив и всегда со мной.

ВАРШАВА

Когда я исполнил на фестивале "Джаз-62" "Господин Великий Новгород" и занял первые места, как трубач, как импровизатор и как композитор, нас послали в Варшаву на фестиваль "Jazz Jamboree 62". Состав был такой: я, Вадим Сакун, Николай Громин, Алексей Козлов, Игорь Берукштис, Валерий Буланов, Анатолий Кащеев и сопровождающие нас члены делегации: Арно Бабаджанян, Нина Завадская, Александр Медведев и Паша Пластилин.
Арно Бабаджанян был ярым националистом. Он часто говорил мне: "Смотри, вот я, армянин, - известный композитор, ты, армянин, - известный композитор, Амбарцумян, армянин, - известный астроном, и т.д. А что они все?" Я недоумевал.
В Варшаве мы выступили с успехом. Всем понравился мой "Новгород" и моя игра на трубе. В Варшаве мы записали две маленькие пластинки, которые назывались "Секстет Вадима Сакуна".
Тут надо пояснить. Дело в том, что после того, как я с успехом выступил в Москве на фестивале в "КМ" и взял все первые места, то ясно, что посылать в Варшаву нужно было меня. Но так как я в то время нигде не работал, вопрос о моей поездке заграницу повис в воздухе. Мол, тунеядец и т.д., и в Варшаву был дан звонок, мол, к вам едет секстет Вадима Сакуна. И когда позже со скрипом - за меня ходатайствовали все - меня все же выпустили, то название ансамбля уже было в рекламах фестиваля, а иначе этот ансамбль назывался бы совсем не так - соответственно "секстет Андрея Товмасяна".
В Варшаве мы часто играли на Jam Session. Мне довелось играть с прекрасными польскими музыкантами и со знаменитым американским трубачом Доном Эллисом. Дону Эллису, как ни странно, понравилась моя игра на трубе, хотя по высоким меркам я играл тогда плохо. Жаль, что Дон Эллис не слышал меня в 70-е годы. Тем не менее, Дон Эллис в 62-ом году сказал: "Товмасян, пожалуй, один из лучших трубачей Европы".
Я уж не знаю, с кем именно Дон Эллис меня сравнивал. Эти слова Дон Эллиса приведены в книге А.Н. Баташева "Советский джаз". Еще Дон Эллис сказал о всех нас: "Русские хорошо чувствуют климат блюза".
Когда мы записали две пластинки, то нам полагался гонорар в польской валюте (злотые). Паша Пластилин - личность в штатском - поехал в посольство выбивать разрешение на получение денег, и нам со скрипом, по его словам, разрешили получить, но только половину заработанной нами суммы. Половину забрало посольство (!?), а остальную половину посольство велело разделить между всеми членами нашей делегации. И то хорошо! На эти крохи денег я купил себе у местных музыкантов несколько джазовых пластинок и журналов "Down Beat" и, совершенно по-ребячьи зачем-то, игральные английские карты, в которые я играл всю жизнь лишь летом на пляже в "дурака". Еще купил детский игрушечный вэстерновский кольт, который до сих пор сохранился у меня, как память о поездке в Варшаву.
Гастроли нашего секстета были в 4-х городах: Варшава, Краков, Быдгош и Вроцлав. В Кракове мы посетили джаз клуб - остались памятные именные членские билеты клуба. Джаз клуб был новинкой для нас. Это был подвал с грязными кирпичными стенами. Клуб работал всю ночь, там продавали польскую водку, пиво и бутерброды. Обстановка в клубе была непринужденная. Всю ночь звучала музыка. Играли польские музыканты и мы с ними. Играли, в основном, расхожие стандарты. Хорошо помню, что поляки раза четыре за ночь играли "Lover Man" в стиле Чарли Паркера. Культ Паркера в среде польских джазменов в то время был велик.
В подвале я познакомился с ударником Анджеем Домбровски и с Софьей Комеда, женой Кшиштофа Комеды - джазового пианиста и композитора. Кшиштоф Комеда - великолепный пианист, впоследствии уехал в Америку и писал музыку для голливудских фильмов. Там он вскоре умер от рака. Софья Комеда позже писала мне поздравительные письма и открытки на Новый год и все время приглашала меня в Польшу, простодушно забывая, что Польша, как и любая другая заграница, пусть даже и социалистическая, это не Сандуновские бани, - взял и поехал, к тому же я тогда уже был "невыездной", но об этом позже.
В польских городах я наслаждался великолепной архитектурой, кирхами и костелами, где играла органная музыка (Бах). С Адамом Маковичем я познакомился много позднее в Москве, когда он выступал в кинотеатре "Варшава". Помню, как перед концертом Адам взял несколько аккордов на фортепиано и пробежал пальцами по клавиатуре - я сразу остолбенел - это был живой Арт Тэйтум. Вообще Адам Макович - это нечто волшебное, если так можно выразиться о качестве его джазового мышления. Это и фантастическая техника, и особый саунд, и изысканнейший утонченный вкус, и, разумеется, огромный талант. Этого концерта Маковича мне никогда не забыть!
Будучи в Польше, мы посмотрели несколько американских кинофильмов: "Карамзиновый пират" с Бэртом Ланкастером, вестерн "Рио Браво" с Джоном Уэйном и "Анатомию убийства" с музыкой Дюка Эллингтона.
Кое-что об отношении поляков к русским. Будучи в Варшаве и спрашивая прохожих, как пройти туда-то и туда-то, почти все, в основном, пожилые, демонстративно сплевывали и указывали совершенно в противоположную сторону. Такое отношение поляков к русским - из-за политики Сталина по отношению к полякам во время войны. Сталин намеренно оттягивал с освобождением Варшавы, дав время гитлеровцам уничтожить польское Сопротивление. Я понимаю ненависть поляков к Сталину, но я не понимаю до сих пор, почему эту ненависть нужно переносить на всех вообще русских и, в частности, на нас и любую другую молодежь. Молодежь же Польши относилась к нам дружелюбно, любя, не говоря уже о джазовых музыкантах и вообще о деятелях культуры.
Во время нашего пребывания в Польше, нас повезли на обязательную для всех иностранцев экскурсию в Освенцим. Это ужасное зрелище - настоящая преисподняя: бараки, печи, газовые камеры, комнаты, доверху забитые детскими колясочками и вещами, игрушками, комнаты, полные женских кос, инвалидных колясок, галош, очков, абажуры из человеческой кожи... Видели мы и подъездные пути, где разгружались транспорты с заключенными. Эти пути и разъезды были построены с размахом.
После этой экскурсии все наши музыканты напились до чертиков (Сакун и я - абсолютно точно). Обратно ехали через Брест, и нас не стали обыскивать таможенники. Личность в штатском, Паша Пластилин, объяснил пограничникам, что все в порядке (!?). Помню еще, что в Варшаве Нина Завадская просила у меня взаймы 100 злотых - ей не хватало на шубу, но у меня уже не было денег - я все потратил на джазовые пластинки и журналы "Down Beat".
Наконец, мы приехали на Белорусский вокзал, и я привез матери пленку с записью нашего выступления в Варшаве с аплодисментами. Много еще чего можно было рассказать о пребывании в Польше, но я заканчиваю эту тему. Итак, о Польше все.


ДЛЯ САШИ - НИЧЕГО НЕ ЖАЛКО!
Родионову Александру Владимировичу

"Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра"
Осип Мандельштам

С Сашей Родионовым меня познакомил Вагиф Сеидов. Как-то он сказал мне, что у него есть знакомый, молодой юноша - хорошо играющий на саксофоне. Я заинтересовался этим, хотя и не очень поверил ему. Играл я тогда в кафе "Ангара" и попросил Вагифа познакомить меня с этим юношей. Это было в 70-х годах.
Вскоре Вагиф привел его. Мы познакомились. Это был совсем молодой человек. Очень скромный, приветливый и располагающий. Он пришел с инструментом (тенор сакс) и я предложил ему поиграть с нами. На фортепиано играл Володя Данилин. В зале (как сейчас помню) был Коля Королев - очень тонкий ценитель как стихов, так и джаза. Саша играл весь вечер. Мы играли тогда распространенные стандарты: "Lullaby Of Birdland", "Continental", "How High The Moon", "Lover Come Back To Me", "I In The Mood For Love" и бесконечное количество "blues" - "Bloomdido", "Billie's Bounce", "Strait, No Chaser" и многие другие... Играли также и "ballad": "The Moon", "Stars Fell On Alabama", "Stardust".
Я внимательно слушал, как Саша играет. У него был хороший теплый звук. Он весьма гармонично импровизировал и обладал довольно богатой техникой. Много цитировал расхожих джазовых цитат. Мне он понравился сразу. Мы играли по очереди, и по четыре такта, и вперемежку! Саша был не скажу великолепен - нет! Но он был хорош - уже тогда! У него не было, разумеется, той высокой техники, какая была у Данилина и у меня (в то время!). Но не надо забывать, что я играю на трубе с 14 лет и ко времени нашего знакомства с Сашей у меня за плечами лежало 14-20 лет джазовой практики. Чуть меньше было и у Володи Данилина.
На тенор саксе у нас тогда играл Толя Сазонов, обладающий мощным звуком (стальной мундштук!). Он мог перекрыть все! Играл он - не скажу, чтобы "Ах!" Но его игра отличалась от игры всех других саксофонистов. Игру и звук Толи Сазонова можно сразу отличить на слух.
Про Сашу Родионова Коля Королев заметил мне: - Толковый юноша! Не упусти его!
После того (примерно через два месяца) я оформил Сашу через МОМА к нам в состав (пришлось дать взятку!) и таким образом у нас стал секстет: Родионов, Сазонов, Данилин, я, Эдик Берлин и Ваня Васенин. Васенин, как и Коля Королев, тоже сказал мне, что это - удача (про Сашу). Таким образом мы стали играть вместе и, конечно, дружить.
Саша приезжал репетировать ко мне домой и был хорошо знаком с моей мамой Елизаветой Михайловной Степановой. Мама кормила нас, потом мы начинали репетировать. Я играл с сурдиной, чтобы не беспокоить жильцов. Саша приносил ноты.. Он очень хорошо (не в пример мне) умел читать ноты (крючки, как он их называл) и по моей просьбе "снимал" с записей те пьесы, о которых я его просил. Сам я сделать этого не мог. У Саши был очень тонкий слух. Он прозвал Данилу "Уши" за феноменальный данилинский слух - абсолютный. У Саши не было такого слуха, как у Данилина, но был свой и довольно значительный.
Все, что Саша "снимал" с эфира или с пластинок, было абсолютно точно вплоть до форшлагов и даже кикс. Мы репетировали с ним через день по два-три часа. На репетиции часто присутствовал Коля Королев.
Саша "снял" по моей просьбе "Ah-Leu-Cha" (Charlie Parker), "Salt Peanuts" (Dizzy Gillespie), "Wow!" и "Victory Ball" (Lenny Tristano). Саша довольно хорошо знал английский и часто переводил мне некоторые статьи из "Down Beat". О Монке, как сейчас помню! Он также перевел мне странное "Wow!" - нечто из ряда вон выходящее. Он также дарил мне на день рождения импровизации Клиффорда Брауна, которые я сам снять не мог. Это были редкие и очень сложные соло Брауна в быстром темпе - я потом разучивал их на трубе - "снято" было с такой точностью, что я только диву давался. Он "снял" для меня также соло Брауна из "I Can't Get Started With You", "Tenderly" и многие, многие другие, жаль, что эти бесценные листочки не сохранились. Я очень, очень обязан Саше.
Когда впоследствии мы работали с Сашей в ресторане "Россия", то часто шли ко мне домой (на "Новослободскую") пешком, часто вместе с Колей Королевым, который был очень рад нашей дружбе. Мы шли (зимой!) от площади Ногина через всю Москву пешком - и говорили, говорили... Я говорил: - Саша, помнишь, как Браун обыгрывает квартовый круг в "Jordu" - почему он в таком-то месте сыграл так? Я сыграл бы не так.
Саша говорил: - У Брауна изумительное мышление.
Наши джазовые ориентиры в основном совпадали. Из трубачей мне и Саше нравились Fats Navarro, Clifford Brown, Kenny Dorham, Donald Byrd, частично Lee Morgan. Из старых трубачей мне и Саше нравились Charlie Shavers и Satchmo (я довольно успешно играл иногда в манере Чарли Шаверса). Из саксофонистов нам (и Саше, и Даниле, и мне) безусловно - Parker. Саша бредил "Птицей"!
Саша завел особую тетрадку, где выделял в соло "Птицы" те пассажи и цитаты, которые ему были по душе, и вписывал их, нумеруя. Часто он играл какой-то ход, а я говорил: - Саша, откуда это? Покажи!
Саша мне объяснял и я тоже заучивал эти ходы.
Саше также по душе был Sonny Stitt, как и все другие "паркеристы". У него была тетрадка и на Сонни Стита. Там также (с Сашиной педантичностью) были пассажи Сонни Стита, их было буквально сотни. Я помню, переписывал их у него, но все-все утеряно. Саша, как и я, любил Sonny Rollins, Harold Land, Lester Young, Stan Getz, Jonny Griffin, Wayne Shorter и многих других.
Когда он бывал у меня, оставаясь ночевать, мы смотрели с ним фильм "Art Blakey Jazz Messengers in Tokyo", где играл Wayne Shorter. Саша впивался в цветной экран и просил меня по 2-3 раза крутить фильм. Он принес магнитофон и списал музыку из этого редкого фильма.
Да, я забыл, из саксофонистов ему по душе был также и Benny Golson, как его игра, но особо - какие у него композиции. Это Саша списал для меня "Out Of The Past", "Whisper Not" и другие темы Бенни Голсона.
Из джазовых пианистов на первом месте у нас стоял Thelonious Monk. Саша "снял" много тем Монка. Я помню "Things In One", "Off Minor", "Ruby, My Dear", "Monk's Mood" и многие другие.
Семен Набатов, живший в соседнем парадном со мной, обладавший также редким слухом (пианист, окончивший консерваторию), фанатик джаза списал с моей редкой пластинки "Bud Powell - Portrait of Thelonious Monk" соло Бада Пауэлла из "Ruby, My Dear" со сложной аккордикой Пауэлла. Саша неплохо играл на фортепиано, и один раз сыграл мне у меня дома эту пьесу - у меня было такое чувство, что у меня дома сидит Bud Powell. Я тоже пытался выучить хотя бы часть этой пьесы, но не смог - для меня это было трудно. А Саша смог!
Кроме Монка Саша и я любили (по убывающей): Bud Powell, Ahmad Jamal (не весь, а частично), все боперы - Kenny Drew, Al Haig, а также пианисты, ориентированные на боп - Tommy Flanagan, Horase Silver (особо), Bobby Timmons (особо), Duke Jordan и многие, многие другие... Да, и конечно, Lennie Tristano. Разумеется, и такие боги, как Oscar Peterson, George Shearing, Nat King Cole (как джазовый пианист - 2-3 пластинки, остальное - попса) и многие, многие другие... всех и не упомнишь.
К Джону Колтрейну Саша, как Данила и я, был равнодушен, хотя признавал его величие. Я назвал Колтрейна "вертикальщик", и Саша подхватил это словцо. Саша, как и я, очень любил золотую гвардию 30-х, 40-х, 50-х: Coleman Hawkins (очень, как и я), Bud Freeman, Lester Young и многих других с их задушевной теплотой тона и феноменальным гармоническим мышлением. Из наших, советских саксофонистов Саша уважал Сермакашева, Клейнота, Утешева и, пожалуй, все. Может кой кого я и позабыл.
Любил Саша и Lee Konitz'а, я называл его "холодный Паркер" и Саша сказал мне, что я прав. Отдал дань почтения и Paul Desmond'у, хотя и не любил его. К Miles Davis'у Саша был равнодушен, как и я, за исключением некоторых его безусловно гениальных пластинок "Porgy and Bess", "Milestones", "Kind Of Blue" и других. Cannonball нам казался сладким, но, конечно, гением, а вот его брата - Nat Adderley - мы любили.
Когда я просил Сашу сказать, на кого больше похожа моя игра на трубе - на Брауна, на Дорхема, на Нэта Эддерли или на Чарли Шаверса, - Саша улыбнулся и сказал: - Ты Товмасян!
Я никогда не забуду эти слова.
Как-то мы обсуждали с Сашей, какие джазовые темы считать трудными для исполнения. Долго спорили и наконец написали так:
1) Jordu - потому что квартовый круг;
2) Cherokee - потому что очень быстро и трудные тональности во второй части;
3) No Smokin (H.Silver) - относительно трудно;
4) Wow! - очень трудно, как и многие вещи L.Tristano...
Я уже не помню в точности этого списка, но мы сошлись на том, что трудны все те вещи, где квартовый круг, сложные тональности и непривычные гармонические сетки, так как привычные сыграть - это пара пустяков, они обыграны, они в пальцах. А нестандартные гармонические сетки - надо напрягаться и учить их - это довольно сложно.
Особо сложно, когда квартовый круг и сложные тональности плюс нетрадиционные гармонические отклонения идут вдобавок ко всему в быстром ритме. Жаль, что потерялся этот список сложностей джаза.
Однажды мы с Сашей Родионовым и Данилой на фортепиано сделали запись на одном из концертов. Я помню, как ко мне в гости пришел Коля Королев, обладавший феноменальным чутьем джаза (сам неплохой пианист, могущий пройти любой "слепой тест"), и мы с Сашей поставили ему эту запись. Он послушал эту пленку и сказал: - На трубе играет Fats Navarro, на саксофоне Harold Land, а на фортепиано Oscar Peterson.
Мы с Сашей расхохотались и сказали ему, что это играем мы. Коля был очень озадачен и выпросил эту пленку у нас на память.
Моя мама говорила: - Мне этот мальчик (Саша) очень по душе, пусть он приходит почаще.
Саша Родионов гордился дружбой с Колей Королевым, Данилой и мной. Игрой моей он восторгался и часто нахваливал меня. Он говорил мне: - Андрей, как ты ухитряешься  так ловко (не то слово!) и складно (опять не то слово!) играть?
Особо Саша ценил в моей игре - полет. Он говорил мне: - Летать умеешь только ты и Данила! Остальные отдохнут.
Саша, как и Коля Королев, любил мои стихи. Я часто смешил их, и Данилу в том числе, эпиграммами.
Помню, как Саша два года тому назад навещал меня в больнице. Помню, он принес мне консервов из рыбы и сигарет. А Надежда Петровна Визитиу (я прозвал ее "Бука") говорила мне:
- Какой воспитанный и обаятельный молодой человек! Правда, что он хороший музыкант?
Я ответил ей: - Не хороший, а прекрасный!
"Бука" говорила мне: - Как он Вас любит! Пусть он почаще приходит.
Мы часто ездили в разные города на гастроли и на отдельные концерты ездили и квинтетом, и секстетом. Во время концертов в разных городах нас фотографировали - осталось много снимков на память. Саша Родионов не пил спиртное. То есть, говоря точнее, он выпивал, но в меру. Не так, как, скажем, Данилин, я или Валерий Багирян. В отношении денег Саша был крайне щепетилен. Помню, как я одолжил ему 6 или 7 рублей - Саша на следующий же день вернул мне долг (вплоть до мелочи!). Вообще, Саша был редкой души человек.
Я уже писал о том, что он навещал меня в больнице, но он бывал и у меня дома, часто вместе с Колей Королевым, с которым сильно подружился. Он хорошо знал мою маму Елизавету Михайловну и всегда, когда приходил в гости, приносил ей цветы.
Мою маму также хорошо знал Олег Степурко - он тоже приходил ко мне домой, и я помню, как он подарил маме книгу священника Меня, с которым Олег был знаком. Мою маму знал и Коля Королев, часто приходивший к нам в гости вместе с Сашей Родионовым.
Когда мы работали в Москве в разных ресторанах, нас много фотографировали Володя Лучин, Юра Аксенов, Иван Павлович Шевченко и другие. С Сашей Родионовым мы играли в "Ангаре", "Печоре", "Временах года", в "России" (до пожара) и во многих и многих других местах.
Помню, как Саша на юге (это было без меня, я говорю со слов Саши) познакомился с Ниной, симпатичной скромной девушкой, и вскоре они поженились. Я радовался, что у Саши появилась семья. Вскоре у него родился сын Иван. Я его видел недавно - это рослый, симпатичный, уверенный в себе мужчина, очень обязательный и добрый.
К женщинам легкого поведения Саша был равнодушен. Он постоянно занимался на саксофоне и вечно работал - списывал соло, учил пассажи, заносил в тетрадочку приемы, цитаты и т.д. Данилин Володя, помню, когда я потерял свой мундштук, купил мне дорогой мундштук за 50$, немножко не тот, к которому я привык, но тоже хороший! Саша Родионов вместе с Колей Королевым купили мне дорогое масло для трубы.
И, оканчивая свои воспоминания, я хочу сказать, что Саша Родионов, Володя Данилин и Николай Королев были и есть - самые мои дорогие друзья! Но что, что я еще могу сделать для Саши? Я не знаю!
А две строки:

"Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра"

относятся как к Саше, так и к Володе, и Коле.
А я? Что я? Я - не в счет!


ПОЖАР В "РОССИИ"

Когда мы работали с Данилиным и Сашей Родионовым в "России", то часто играли диксиленд и Данила со смаком играл на органе. Помню, он сыграл "The Song Is You" так, что я до сих пор этого не могу забыть.
Один раз на 21-ом этаже (в этот день у нас в гостях были Валерий Балдин и Марина Говорова) сзади нас был банкет и какой-то юноша подошел и сказал нам, что на банкете присутствует какая-то известная певица, звать ее Изабелла Даниловна. Мы попросили привести ее к нам, и вскоре Изабелла пришла! Это была сама Изабелла Юрьева - великая!
Мы все обступили ее, и Данила и Балдин, и я, и стали наперебой объясняться ей в любви к ее голосу и таланту, ее песням. Стали рассказывать ей, как собираем ее пластинки: "Жалобно стонет", "Спускалась ночная прохлада", "Саша", "Камин горит", "Мне сегодня так больно" и другие, - ее две долгоиграющие пластинки на фирме "Мелодия" в то время еще не были изданы. Она слушала, как мы поем песни из ее репертуара, - мы действительно пели ей. Она была растрогана и прослезилась. Она была уже в возрасте, но выглядела довольно моложаво, была красива и очаровательна, одета в дорогие одежды, руки в золоте и камнях.
Она спрашивала, нет ли у нас каких-то ее пластинок. Я сказал, что у меня есть редкая ее пластинка, но она разбита. Изабелла Даниловна, как сейчас помню, предложила мне продать ее. Я сказал, что почту за честь и так подарить ей ее, но ведь она разбита! Изабелла Даниловна сказала, что восстановит ее. Изабелла Даниловна много рассказывала нам про 30-е годы, как при Сталине не разрешали петь цыганские песни, с каким трудом удавалось записать на пластинки цыганские и русские романсы и песни. Она говорила, как вместо слова "фокстрот" на пластинках писали "быстрый танец", а вместо "танго" - "медленный танец", - это была борьба с космополитизмом.
На прощанье она дала нам всем свой телефон и просила всех нас звонить ей, не смущаясь, звала в гости. Мы с Данилой и Валерием Балдиным решили обязательно навестить ее, но так и не собрались, о чем я теперь жалею. Я никогда не забуду этот день, как я лично говорил с живой легендой - с самой Изабеллой Юрьевой!

Когда случился пожар в "России", Саша Родионов с нами не работал, - я работал на 21-ом этаже в оркестре Володи Романова с Данилиным, Ваней Васениным, Ниной Шиловской (певицей). Пожар случился в конце февраля, примерно 27-28 числа (точно не помню). Акция была хорошо спланирована (USA?). Неизвестно, кто просыпал все дорожки (паласы) в коридорах на 3-ем, 5-ом и 7-ом этажах каким-то горючим порошком, наподобие напалма.
После того, как мы отыграли 2-е отделение около 10 вечера и Нина спела "Если солнце светит - это очень хорошо", мы пошли в буфет на отдых. Я по совместительству был "инспектор" и раздал всем получку без росписей в ведомости, мол, распишетесь потом... (Ване Васенину расписаться, увы, не пришлось!).
Сначала стал распространяться запах гари и все стали чуметь - я решил, что это что-то пригорело на кухне, но дым и гарь усиливались. После этого Володя Данилин прибежал и сказал мне: - Товмося, мы горим!
Я поглядел в окно и увидел, как из окон 3-го, 5-го и 7-го этажей вырываются языки пламени и обезумевшие люди выбрасываются из окон или висят на простынях. Постепенно пламя охватывало все более высокие этажи и пошло в надстройку - загорелся 11-й этаж. За два часа пламя добралось до 16-го этажа и стало подбираться к нам на 21-й.
Стала нарастать паника. Метрдотель поставил в дверях швейцара и приказал тому никого не выпускать к лифтам и на лестницу - оттуда валил густой едкий дым. Все, кто успел до этого прошмыгнуть в лифты и на лестницу, погибли. Лифты остановились, так как отключили электричество, - все, кто был в лифтах, задохнулись. Дыма стало настолько много, что мы стали задыхаться, кто-то пытался разбить высокие мощные окна на 21-ом этаже. Помню, как уборщица кричала: - Перестаньте хулиганить!
Но потом все-таки окна стали бить, и я тоже попытался разбить окно креслом, но окно (стекло) спружинило и кресло отскочило. Когда стекла перебили, пошел воздух. Стали срывать ковры и выкидывать в окно, чтобы когда подойдет огонь, нечему было гореть. Пытались связать шторы и, привязав к ним кресло, опустить вниз записку, чтобы прислали веревочную лестницу, но это было нереально - 21-й этаж! Когда кресло спустили вниз, из нижних этажей, где уже огонь бушевал, за него цеплялись руки людей.
Мы видели, как внизу все было оцеплено солдатами, от Мавзолея на 21 этаж и вообще на весь пожар были направлены прожекторы. Люди внизу казались муравьями.
В пожарном кране некоторое время была вода, потом она кончилась. Успели всего лишь намочить пол. Паника была страшная. Кто-то пил, кто-то кричал, а нам с Данилой нельзя было даже выпить, так как мы лечились с ним в то время от алкогольной зависимости. Я попытался выброситься в окно и разбежался, но когда я стоял на разбитом окне, я отходил назад, говоря про себя: - Вот будет огонь, тогда выброшусь.
Примечательно, что имеющиеся в Москве две японские спасательные машины, у которых лестницы доставали до 30-го этажа, в этот день были сломаны!
Свет погас. Телефоны были отключены. В первые минуты пожара некоторые успели позвонить домой - фраза: - Мы горим!
В этой панике Ваня Васенин куда-то исчез. Позже мы узнали, что он успел, минуя швейцара, выскочить на задымленную лестницу и дым заставил его выпрыгнуть в окно - он упал на крышу 11-го этажа и погиб. Мы думали (когда спаслись), что Ваня успел выбежать и сидит где-то и пьет от счастья, так как он три дня не появлялся. Позже его жена Лена поехала по моргам и нашла его. Потом гроб с телом Вани стоял в МОМА, и был вечер памяти Васенина и большой джем сейшен, на котором играли Саша Родионов, Володя Данилин, я и очень много других музыкантов.
В этот день среди отдыхавших на 21-ом этаже был начальник местного (при "России") отделения КГБ. Он был очень бледен. Буфетчица закрыла буфет, спряталась в комнате метрдотеля вместе с кассиршей, и они сидели там, охраняя свою выручку. Там в то время уже лежал один человек, умерший от разрыва сердца.
Помню, как я смачивал в маленьком бассейне свой носовой платок и вытирал Нине лицо, утешал и приободрял ее, что все будет хорошо. Не буду описывать всякие драматические ситуации, скажу только, что около часа - пол второго ночи к нам пробрался на кошках весь в копоти пожарный и сказал, что скоро нас освободят. Это немного успокоило всех, хотя я не верил в это! Но спустя некоторое время, пожарные действительно появились, и нас вывели по задымленной лестнице (дыма уже было меньше) на крышу 11-го этажа и провели по крыше в другой конец здания - там мы вышли на улицу. Помню, когда нас выводили, то я даже не хотел брать трубу, но Володя Данилин вынес мне ее и спас таким образом мне мою трубу.
Выводили нас с мокрыми платками на лицах (от дыма). Я был без пальто и шапки. Володя Романов не пошел вниз и остался (в моем свитере) помогать пожарным. Когда нас выводили, начальник местного КГБ (друг Романова) дал мне мохеровый шарф, чтобы я не замерз. Позже я вернул ему этот шарф, отдав его Романову, чтобы тот передал его своему другу.
Внизу у Данилина была машина и мы - я, Данила и Нина Шиловская - поехали ко мне домой. У меня дома была бутылка водки. Нам пить было нельзя, а Нина выпила всю бутылку и не захмелела, настолько сильно было возбуждение! Потом Нина позвонила своей подруге и уехала к ней, а мы с Данилой сидели всю ночь и разговаривали. В шесть утра включили БиБиСи - там сказали: "В Москве горит гостиница "Россия", много жертв!"
Мать позвонила мне утром, я сказал, что чудом остался жив, попросил ее приехать к Ольге. Сам сел на такси и поехал на улицу Панфиловцев к Ольге. Я был весь черный от копоти, сажи и дыма и, рассказав про все ужасы, пошел мыться в ванную. Вода после меня была черная! Моя Анечка расспрашивала меня про пожар.
Этим же утром я, Данила, Нина Шиловская и Ольга поехали в "Россию" за вещами. Там было все печально - кругом дым, вода, обгорелые стены. Сгорело все - в номерах были только трубы канализации и скорченные останки телевизоров, больше ничего. Лифты не работали, и мы шли на 21-й этаж пешком. В зале было, как после погрома - все усыпано битым стеклом - валялись бутылки, битая посуда, ножи, ложки, вилки.
Уцелевшую дорогую нашу аппаратуру без трех японских микрофонов, которые во время пожара кто-то срезал, мы спустили на подъемнике, когда началось восстановление, и привезли ко мне домой. Мои две комнаты были забиты этой аппаратурой. В марте мы не работали.
Потом нам дали, как погорельцам, бесплатные путевки на юг. Когда я в апреле приехал в Адлер с путевкой и меня хотели поселить на 7-й этаж, я, перепуганный высотой, просил поселить меня на 1-ом этаже, но мне отказали. Потом все-таки, скрепя сердце, я поселился на 7-ом этаже, все время нервничая - вдруг загорится! Этот страх меня преследовал всю жизнь (высота - пожар)!
Итак, я жил в пансионате близ Адлера. Я взял с собой на юг американский приемник, маленький телевизор и трубу. Романов со своими удочками (он был страстный рыбак) жил в Сочи. Мы привезли с собой всю нашу громоздкую аппаратуру: колонки, усилители, ревербератор и т.п., так как думали, что нам предоставят работу, но нам отказали. Ехал я на юг вдвоем с Данилиным на его машине, по дороге закусывая в кафе. Я помню, как говорил: "Дайте нам поесть в первую очередь, мне, мол, нужно бригаду кормить".
Врал, ясное дело! По дороге мы с Володей слушали записи - джаз, Лещенко, Высоцкого и т.д. Данилин жил в Сочи - нас всех расселили по разным пансионатам - и часто играл для себя на фортепиано в каком-то зале. Несколько раз он приезжал ко мне в Адлер.
Когда ехали назад, у Володи украли лобовое стекло от машины. Романов пытался помочь ему достать новое - через своего друга-гаишника, но, увы! После апрельского отдыха мы с Данилиным 5-го мая вернулись в Москву на машине. Володя Данилин удивлялся, что я хорошо загорел. По дороге мы фотографировались моим фотоаппаратом. Эти карточки остались на память (я и Володя в машине и рядом). Помню, по дороге я покупал какое-то крепленое вино. Когда ехали назад, произошел курьезный случай. Один раз мы остановились на ночевку и спали с Володей в его машине. Данила забыл включить на ночь тормоза, и мы утром вдруг поехали куда-то вниз на площадь! Я, проснувшись, быстро растолкал Володю, и он включил тормоз, а то бы мы врезались в дом! После этого мы стали подкладывать кирпичи под колеса на ночь.
По дороге я купил краснодарскую пепси-колу для дочки Ани. Под конец пути ехали и днем и ночью и, наконец, доехали за два с половиной дня до Москвы. Володя довез меня с моим чемоданом, приемником и телевизором до дома. Романову пришлось одному отправлять все наши тяжелые усилители, колонки и т.д., потом Романов с нас вычел кучу денег. Позднее на станции Москва-товарная мы все вместе выгружали все это.

ЧТО СО МНОЙ ОДИН РАЗ СЛУЧИЛОСЬ

Однажды я ехал "Стрелой" из Ленинграда в Москву. В поезде со мной случился бред! Мне казалось, что за мной идут какие-то грабители. Я побежал по вагонам, все быстрее и быстрее - к первому вагону, где всегда открыта входная дверь. Добежав до первого вагона, я встал на подножку. Была зима и в 7-8 вечера было уже темно. Навстречу мне мелькали столбы. Я подождал, пока передо мной мелькнул очередной столб, и прыгнул вниз. Шапку и дорогую японскую куртку я оставил в поезде. Прыгнув, я покатился по откосу с щебнем и сильно разбил себе голову - я был без шапки, но в кожаном пальто. От возбуждения и бреда я не чувствовал боли.
Окровавленный, я пошел по шпалам. Кругом были леса. Было очень холодно, но я не ощущал холода. Я не знал, в сторону Москвы ли я иду. Наконец, примерно через два с половиной часа, я увидел какую-то деревню. Я зашел в один дом. Вид у меня, должно быть, был ужасный - весь в крови! Я попросил напиться и позвонить. Женщина испугалась моего вида, но я сказал ей, что хулиганы меня выбросили из поезда. Звонить у нее было неоткуда - не было телефона, но напиться она мне дала. Я спросил у нее, где ближайший пост ГАИ. Она рассказала, как идти, и я пошел к посту. У меня в кармане был маленький томик Крылова (он всегда у меня в кармане), может он меня и спас.
Наконец, я добрел до поста ГАИ и соврал так: сказал, что ехал на такси к знакомой девушке, но меня выбросили из машины, отняли шапку и деньги и сильно избили. Гаишник перевязал мне бинтом голову, остановил грузовик и отправил меня в травмопункт. Но меня почему-то привезли не в травмопункт, а в милицию. Я рассказал там все тоже самое, что говорил гаишнику, но мне не поверили. Я продолжал стоять на своем - отправьте, мол, меня в больницу, - больше я вам ничего не скажу! Меня, мол, избили, отняли шапку и деньги.
В милиции мне сказали, что если я не расскажу правду, то ни в какую больницу меня не отправят. Я сказал: "Как хотите! Я умру от потери крови у вас!". Подумав и скрепя сердце, они все-таки были вынуждены отправить меня в больницу, но паспорт мой отобрали и оставили у себя.
Доктору я сказал тоже самое, что и в милиции. Доктор позвал сестру, та полила мне на голову хлорэтил и обрила мне макушку, где была рана. Доктор стал зашивать рану иглой и все время приговаривал: "Ну и сильно же Вас били!" Он сказал сестре, чтоб она проверила меня на алкоголь. Я подул в трубочку, и сестра сказала: "Он не выпивший!" Доктор подумал, что я наркоман, и спросил, не хочу ли я укол морфия? Я отказался.
В кармане у меня нашли таблетку люминала и врач спросил: "Для чего это Вам?". Я объяснил, что будучи музыкантом, прихожу домой поздно и вечно мучаюсь от бессонницы, поэтому и люминал всегда с собой. На следующий день пришел сотрудник милиции. Допрос. Я повторял тоже самое - ехал на такси к знакомой девушке, выбросили из машины, отняли деньги и шапку, сильно избили. В больнице на следующий день я дал несколько рублей нянечке, чтобы она дала моей матери короткую телеграмму, в которой сообщила бы, где я лежу с разбитой головой и т.д.
Через 5-7 дней за мной приехал на своей машине Володя Данилин с Ольгой. И опять я обязан Володе, еще раз. Ольга забрала мой паспорт из милиции. Потом уже, через 12-15 дней, когда голова стала чесаться - рана зажила, я поехал к врачу и трубачу Строкову, в ансамбле которого "Доктор Джаз" играл Валерий Котельников. Строков у себя дома, конечно, бесплатно - он был хирург в Склифе - вынул ту суровую нитку, которой была зашита рана. Чувствовал я себя хорошо (тьфу, тьфу!), сотрясения мозга у меня, как ни странно, не было.
Как называлась станция, где я лежал с разбитой головой, я не помню. Это находится в 7-8 часах от Москвы. Случилось все это со мной в январе 1980 года.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я хорошо помню время, когда я сильно пил. Я часто ходил в "десятиэтажку" напротив школы № 207 к некоей Бэлле - она работала в отделе "Соки-Воды" и приторговывала вином. Стакан портвейна - 1 рубль. Я каждый день ходил к ней с Лысовым Славой и художником-скульптором из нашего дома, его звали Александр Сергеевич, и каждый из нас выпивал у Бэллы по 5-7 стаканов портвейна за день (с паузами). В те дни, когда не было денег, я и Александр Сергеевич закладывали ей обручальные кольца и золотые мелочи - запонки и т.п. Потом приносили деньги и выкупали все это.
Кстати, о моем обручальном кольце. Я закладывал его несколько раз в ломбард и выкупал назад. Один раз прошло три месяца и я думал, что кольцо пропало, но Ольга Ефремовна (тогда еще не жена мне) сказала, что существует льготный месяц. Мы поехали с ней и выкупили кольцо. Кольцо это я потом все-таки пропил.
Дальше. Я очень хотел купить себе пишущую машинку. Я ходил в магазин "Пишмашинки" (возле Комитета антифашистских женщин), там сказали, что такие машинки - немецкая "Оптима" - бывают редко. Эта машинка стоила 350 рублей - три моих оклада. Деньги у меня были, т.к. я хорошо зарабатывал. Один раз Ольга позвонила мне и сказала, что завтра будут в продаже машинки. Мы поехали с ней на следующий день и купили эту "Оптиму" за 350 рублей, несколько лент к ней, копирку и много бумаги. Позже Ольга печатала на ней мои стихи, рассказы, а также перепечатывала на ней книги о джазе Юрия Верменича.
Это все происходило в 70-х годах.

ЗОЛОТАЯ ТРУБА

"Золотую" трубу (ВАСН-STRADIVARIUS ML 21744) я купил у Миши Авакова, трубача из Баку. Ему эту трубу прислали из Штатов богатые родственники, но он собирался купить себе квартиру и, нуждаясь в деньгах, решил продать этот уникальный инструмент. На трубу у меня давно лежали деньги на сберкнижке - 1000 рублей, которые я долго собирал.
Он позвонил мне, и я поехал к нему в гостиницу и купил эту трубу за 1000 рублей. Мы с ним распили 2 бутылки коньяка, и Миша дал мне в придачу пузырек с маслом "Valve Oil" и, кстати, редкий рецепт, как самому варить масло для трубы из керосина. Этот рецепт сохранился у меня до сих пор, но я масло никогда не варил. Я долго пользовался Мишиным маслом.
Когда у меня сломались, пришли в негодность пружины в трубе, трубач Коля Брызгунов, впоследствии севший в тюрьму на 12 лет за спекуляцию золотом, познакомил меня с хорошим мастером, который работал в Большом театре и ремонтировал инструменты. Брал он дорого, но чинил  капитально.
Когда у меня кончилось масло, то мой друг John Garvey высылал и привозил мне много масла. Меня познакомила с ним Таня Латушкина, и вскоре мы с Джоном стали друзьями, хотя он был лет на 30 старше меня. Я был на концертах биг бэнда Иллинойского университета, которым он руководил. Он привозил мне много пластинок Клиффорда Брауна, Фэтса Наварро и много других, а также прислал очень хорошую книгу "Salvator Dali", о которой я мечтал.
Мы часто встречались с Джоном у меня на Новослободской, два раза вместе встречали Новый год, и он много фотографировал меня, себя и моих друзей. Плов для угощения мастерски готовил Леня Эзов. Мы застольничали. Разговор переводила Ольга. Сам Джон Гарви жил в гостинице и жаловался, что иностранцев заставляют жить в гостинице и сдирают с них шкуру в смысле интуристовской оплаты. У Джона был маленький словарь и он кое-как объяснялся с нами, когда не было Ольги. О джазе мы могли говорить при помощи напевок и слушая вместе музыку. Гарви как-то рассказал несколько американских анекдотов. Один был смешной - музыкальный. Остальные мы не поняли!
О Гарви я всегда вспоминаю тепло. Если бы не он, у меня не было бы столько Клиффорда Брауна и Фэтса Наварро. Говорят, что он уже умер. Никто толком ничего не знает.

ФИЛЬМ "ART BLAKEY IN TOKYO"

Был такой парень, его звали Казимир. Жил он около метро "Парк культуры". Меня познакомил с ним мой друг Костя Голиков. У Казимира был 16-ти миллиметровый кинопроектор и много звуковых фильмов.
Самыми ценными у Казимира были два фильма: "Art Blakey in Tokyo" и "Ed Sullivan Show", кроме этого было много других мелких интересных, но не имеющих отношения к джазу: "Роден", "Марсель Марсо" и другие.
Я ходил к нему много раз и наслаждался настоящим джазом - впервые я видел живьем Ли Моргана, Бобби Тиммонса, Вэйна Шортера и Арта Блэйки. Я пришел у нему даже со своим отцом, и отец с удовольствием смотрел эти фильмы. Впоследствии я купил у Казимира и кинопроектор (за 200р.), и фильм "Art Blakey in Tokyo" (за 1000р. - фильм этого стоил), и мелкие фильмы по 100р.
Виталий Клейнот, которого я привел к Казимиру, купил у него фильм "Ed Sullivan Show". Позже я подарил тот кинопроектор брату своей первой жены Тамары, Толе Соколову, а мой друг Леня Эзов достал для меня (купил за 300р. у киномеханика-алкаша из Дома учителя) кинопроектор "Украина". Потом эту "Украину" я чинил в НИКФИ у Жени Сухова.
Мой отчим, дядя Женя, сделал мне смотровое отверстие из уборной в комнату и столик в туалете для "Украины". Таким образом 1-ая комната превратилась в кинозал, и ко мне стекалась вся Москва смотреть мои кинофильмы, а позже кое-кто приносил и другие интересные картины, например, Леня Переверзев приносил "Duke in the Road". Каждый день после работы мы с друзьями крутили "Art Blakey in Tokyo" - я знаю и помню этот фильм наизусть. Позже Клейнот продал мне фильм "Ed Sullivan Show".
Писатель Олег Михайлов как-то привел ко мне в гости кинорежиссера Ромма, который хотел ставить фильм о джазе и ему нужно было посмотреть фильм с настоящим джазом. Фильма "Art Blakey in Tokyo" не было даже в Госфильмофонде в "Белых столбах". Ромм просмотрел фильм два раза, а я попросил его, чтобы он как-нибудь взял меня в "Белые столбы" на просмотр редких фильмов. Это сейчас любые фильмы крутят по ТВ, а тогда их видели немногие! Я, по глупости, хотел посмотреть "Бонни и Клайд" и "Джеймс Бонд". Ромм пообещал, но обещания своего не сдержал.
Да, я забыл сказать, что Джон Гарви часто приносил мне на пару недель фильмы о джазе из фондов американского посольства.

САКСОФОН ТОЛИ САЗОНОВА

Мы познакомились с Толей Сазоновым на "бирже", которая находилась под аркой между улицей 25-го Октября и центром Москвы. Там каждый день, кроме выходных, собиралась толпа музыкантов - эстрадных, джазовых и околоджазовых. Биржа собиралась с 4-х дня до 6-ти вечера. Все стояли, разговаривали, искали "халтуры" на танцах, свадьбах, в клубах и т.д.
Я уже неплохо, по тем временам, импровизировал и стал учить Толю, впоследствии одного из моих лучших друзей, искусству импровизации, рассказал все, что знал о гармонии и "ходах". Посоветовал Толе купить "МАГ-8", т.к. с него очень легко было списывать соло, меняя насадку со скорости 38 на скорость 19. Все соло звучали на октаву ниже и, соответственно, вдвое медленнее. Толя впоследствии стал неплохим джазовым музыкантом. Он знал много соло Чарли Паркера, Хэрольда Лэнда, Хэнка Мобли, Сонни Роллинса и т.д.
Так вот, про саксофон. У Толи был плохонький тенор саксофон. Я как-то узнал, что некто продает настоящий профессиональный саксофон "Selmer" золотого цвета, новенький и дорогой. Этот некто хотел за инструмент 800 рублей. Я быстро занял эти 800 рублей у матери моей первой жены, Тамары, и мы с Толей, поехав к продавцу, купили для Толи этот "Selmer". Это был настоящий клад - профессиональный новый инструмент. Толя играет на нем до сих пор. Толя много занимался (и заодно качался штангой). У Толи самый мощный звук из всех саксофонистов, каких я только знаю! Толя купил себе стальной мундштук и своим звуком он мог пробить целый зал. Играл он также и на кларнете. Один музыкант часто говорил Толе про кларнет: "Сыграй на деревяшке". Звук у Сазонова - ни на кого не похожий, грубоватый, резкий и очень мощный.
Деньги впоследствии Толя мне вернул и был мне очень благодарен. Таких саксофонов в то время не было ни у кого, кроме Леши Зубова и Майзелиса.
Недавно Толя навещал меня в больнице и сказал, что играет в каком-то ресторане в дуэте с фортепиано по $25 USA за вечер плюс чаевые. Я не поверил, хотя Толя никогда не лжет.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Далее, я припоминаю такой трагический случай. Мы отдыхали на юге в "Лазаревском" и играли в ресторане "Кристалл". Ваня Васенин и Виталий Кравченко пригласили какую-то девушку на ночь к себе в номер гостиницы, где они жили. Так как горничная никого не пускала в номер, мудрецы решили поднять гостью на веревке. Они поддерживали ее внизу и девушка карабкалась наверх. Неожиданно веревка оборвалась, девушка упала на асфальт и поранила себе голову. У нее было сотрясение мозга и ее госпитализировали.
А Васенина и Кравченко стали таскать в милицию, особенно Ваню Васенина. Девушка показала следователю, что она добровольно согласилась взобраться по веревке и ребята не виноваты. Если бы она показала по другому, не миновать бы Ване уголовного дела. Но, слава Богу, все обошлось! Васенин и Кравченко навещали эту девушку в больнице и приносили ей фрукты.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Вспоминаю я и другой случай из моей жизни. У Лени Эзова был мотоцикл. Как-то мы решили поехать ко мне в деревню Малая Черная на станцию Катуар по Савеловской ж.д. Мама там снимала часть дома - две комнаты на лето. Мы сели на его мотоцикл - я сидел сзади на сидении и держался за плечи Лени. Леня был в шлеме и в черных очках. По дороге мотоцикл сломался (шина). Леня как-то ухитрился накачать шину и мы с грехом пополам доехали до деревни.
Мы въехали прямо к избушке в ворота к неописуемой радости деревенских мальчишек. Все деревенские ребята просили Леню покатать их. Леня был на верху блаженства. У меня до сих пор есть фотокарточки, где он в шлеме и в черных очках.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Далее. В больнице, где я частенько "отдыхаю" с 58-го года с диагнозом "шубообразная шизофрения", я сдружился со многими больными: Борей Фадеевым - спортсменом, Игорем Хисямовым, Петей Костриком, Агулиным, певцом Геной Шевченко и с другими ребятами.
Фадеев мне много рассказывал о спорте, где я ни бум-бум. Он - волейболист международного класса - объездил весь мир и имеет массу наград, кубков, медалей. С Борей мы часто поем песни: "Эту женщину как вижу, так немею" Окуджавы, "Синий троллейбус", украинскую песню "Рушничок", старую русскую "Гуляет по Дону казак молодой".
Агулин был в Чернобыле и облучился (нахватал бэров). Лежит со мной и Кошкин Сергей - хороший парень, и Юра Богомолов - актер, сыгравший Иешуа в "Мастере и Маргарите". Юра объездил 123 города. Больше мне о больнице вспоминать не хочется, этой больнице я и так отдал изрядный кусок своей жизни, но я об этом не жалею, так как там встретил прекрасных людей и написал много удачных стихов и рассказов.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Помню еще один случай. Когда я однажды захлопнул дверь на Новослободской, не взяв ключей (мы собирались с Гришей Шабровым за выпивкой), то я был в ужасе! Как попасть в квартиру? Ломать стальную дверь? Гриша Шабров взялся помочь, - он, опасно маневрируя, залез через окно в парадном на 7-ом этаже в незакрытую форточку кухни, где в то время у меня еще не было решетки. Затея могла кончиться трагично!
Он дотянулся до фортки, а я поддерживал его сзади, и наконец он пролез туда и изнутри открыл дверь! От счастья я и он в этот день напились до чертиков. Если бы не Гриша, мне бы пришлось ломать стальную дверь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Дальше. Когда мы выпивали (у Бэллы) с Александром Сергеевичем и Славой Лысовым, то часто брали в винном отделе еще и бутылку водки на троих, и пили в "параднике". Рядом всегда оказывалась какая-нибудь старушка, у которой был "аршин" (стакан) и кусочек хлеба или сырок, за это мы отдавали старушке пустую бутылку (иногда с глотком водки). За день старушка набирала много бутылок, сдавала их и несла деньги в семью.
Когда мы не пили в "параднике", где пить было опасно - все время проверяли дружинники, милиция и патрули, - то мы, чтобы не "светиться", пили в Зуевском парке или на Миусском кладбище. На кладбище мы уходили далеко вглубь, где на ветвях всегда висели стаканы и валялась тьма пробок от портвейна и "верблюдиков" от водки.
Надо сказать, что я вообще люблю не только пить на кладбище, но и просто посещать его, навещая могилы родных, гулять по кладбищу, разглядывать могилы и памятники. Там есть старинные памятники из мрамора - купеческие, есть 2 старых склепа, есть могилы аж 1800 года. Некоторые разрушены, совсем провалились. Позднее дорогие памятники стали красть с кладбища!
У меня на Миусском кладбище похоронены: бабушка, дядя Андрей, (Кека), тетя Тоня, Тамара, дядя Володя, тетя Маня, тетя Катя и другие родственники. Я в детстве часто с мамой ходил на кладбище и помогал маме красить зеленой краской ограду и поправлять жальники. Осенью на кладбище жгут листья и по кладбищу тянется дымок.
Я люблю дождь (меланхолик?), и особенно - на кладбище. На кладбище я ходил пить не только с Александром Сергеевичем и Лысовым, но и со своим другом Валерием Балдиным, который очень похож на актера Эррола Флина и не знает отбоя от женщин. Ходил на Миусское также и с Юрой Чугуновым, Борей Новиковым, Виталием Кравченко, Мишей Цуриченко, Гришей Шабровым и многими другими...
Когда мне по утрам было плохо с перепоя, болела голова и рвало, я что есть сил в 4 или 6 утра брел на Минаевкий или на Бутырский рынок - там мелькали фигуры барыг, продававших водку за двойную или тройную цену, вместо 2,87 я покупал у них водку по 7 рублей! Я брал бутылку и шел домой опохмеляться. Часто по утрам в любое время года (и зимой, и летом) я ходил в пивной ларек к Минаевскому рынку, на "Стрелку" или на "Перуновку". Ларьки открывались в 7 утра. Выстраивалась огромная очередь. Все ждали открытия. Зимой в пиво по желанию доливали кипятку, чтобы не пить ледяное, а летом пили без кипятка, стоила кружка 22 копейки. Редко в ларьке бывала вобла. Еще я ходил напротив своего дома в зал пивных автоматов "ступеньки" - там кружка пива стоила 20 копеек и продавали хрустящий картофель по 10 копеек. Потом этот автомат переделали в "Разливное вино", я еще расскажу об этом.
Ходил я также и в "бар" около Белорусского вокзала. Там был сущий ад! Вечером огромная очередь за разменными 20-ти копеечными монетами, не хватало кружек, все приходили со своими жестянками и отстаивали длиннющую очередь за пивом. Я наливал три трехлитровых банки и шел домой.
Еще я ходил в Тихвинские бани, где продавали пиво в буфете. Это сразу за Минаевским рынком, около кинотеатра "Мир", который позже закрыли. В этом кинотеатре в детстве я смотрел много фильмов: "Люди без крыльев", "Штрафная площадка" и другие. Так вот. Я, входя в баню, спрашивал, работает ли буфет, и если говорили "да", то покупал входной билет за 15 копеек и шел в буфет. Так делали многие. Там продавали бочковое пиво тоже по 22 копейки за кружку. Я выпивал 2-3 кружки, наполнял 2-3 трехлитровых банки пивом и шел домой.
Кстати, в эту баню (открывалась она в 8 утра) мы часто ходили с Сашей Родионовым и Колей Королевым. Покупали по дороге на рынке кислую моченую капусту и чекушку. Потом мылись, парились в парной, а потом сидели в простынях, пили водку и пиво, разговаривали. Ключи от дома я никогда не оставлял в предбаннике, а всегда привязывал их к трусам, и так и шел мыться в трусах!
Когда позже автомат "ступеньки" переделали в "Вино-Воды", я повадился туда пить портвейн. Стакан за опущенные 60 копеек наливался до краев. Я выпивал в день 6-8 стаканов портвейна, а частенько и наполнял трехлитровую банку портвейном и нес домой. После того, как автомат из пивного переделали в винный, я пристрастился а портвейну, что меня потом и погубило!
Однажды со мной произошел такой случай. Я распивал с кем-то на троих, и сдуру пригласил всех к себе в гости. У меня тогда дома временно стояла дорогая казенная аппаратура из ресторана - колонки, усилители, ревербераторы, микрофоны. Распивавшие со мной, увидев такое богатство, решили меня ограбить. Они выждали день, когда я поехал утром к Анечке, и решили взломать дверь. К счастью, я скоро вернулся и увидел, что над дверным замком кто-то колдовал! Везде валялись окурки, бычки... Я позвонил Володе Романову и сказал, что аппаратуру нужно увезти, и мы на машине увезли все к Романову. А я задумал поставить себе стальную дверь.

СТАЛЬНАЯ ДВЕРЬ

Мой друг Боря Новиков познакомил меня с мастерами, которые работали на Палихе, около диспансера, в цирковой мастерской. Эти мастера изготовляли и ремонтировали цирковые трапеции, снаряды для артистов и клоунов, а заодно чинили чужие машины и халтурили вовсю. У них было все - инструменты, электросварка, сталь, уголки и т.д. Я заказал им хорошую стальную дверь. Старший, Валя, сказал, что это им не в новинку, пришел ко мне домой, обмерил габариты и начал с товарищами делать эту дверь. Он сказал, что дверь будет стоить 300 рублей. Мы с Ольгой и Анечкой пришли к ним и отдали аванс - 150 рублей.
Валя часто говорил: "Ты бы чайку принес - индюхи", - так они называли индийский чай. На работе они только "чифирили", а пили после работы. Мастера они были высшего класса. За неделю они сделали мне великолепную стальную дверь со стальным засовом и щеколдой. Внутри, меж стенок двери мастера набили стекловату, чтобы дверь не гудела. В том месте, где устанавливают замки, была предусмотрена стальная платформа, там я потом с помощью Коли Королева и Толи Сазонова врезал замки. Замков было 5 (пять). Один, с хитрым ключом, я придумал сам, такого я не видел никогда ни в продаже, ни у кого-нибудь еще до сих пор. Другой замок мне врезал Толя Соколов - брат моей первой жены, Тамары (он позже умер от сердца, мир праху его!).
Сверлить отверстия под замки мне помогали Толя Сазонов и Коля Королев, а потом я и сам научился. Кстати, Сазонов позже купил мне в Бутырской тюрьме решетку и вставил ее в кухонное окно, а то однажды ко мне в это окно по пьянке влез один мой друг.
Дверь привезли на могучей тележке для тяжестей, которая могла доставить и слона. В тот день, когда мастера ее устанавливали, в парадном стоял страшный грохот, сбежались все соседи и кляли меня, на чем свет стоит, но среди мастеров один был в форме милиционера, и соседи, поворчав, ретировались. Дверь поставили часов за пять. Сначала вставили каркас - предварительно пробив отверстия по бокам, вверх и вниз, и налив в эти отверстия клей ПВА с цементом, вбили сваи. Когда каркас был вмонтирован, стали устанавливать саму дверь. Верх двери был немного больше, чем по габариту, и ее часа два подшлифовывали специальной, ужасно визжащей наждачной пилой. В конце концов дверь таки вставили. Я расплатился с мастерами, дал в придачу 2 бутылки водки. В первую ночь, т.к. замков еще не было, я замотал дверь проволокой.
На следующий день пришел мастер Валя и вставил в дверь замок. Я дал ему еще 25 рублей. Эти же мастера сделали мне каркас для двери в библиотеку и вставили его, саму дверь мне сделал мамин знакомый Бельников, а вставить эту дверь мне помог мой друг, джазовый гитарист Андрей Луцик, который также неоценимо помог мне при ремонте. Мастера также удлинили мне стремянку для книг, приварив к ней длинные ножки. Книгами у меня набита вся вторая комната до самого потолка. Стремянку мне подарила на день рождения Марина Михайловна Говорова.
Потом во входной стальной двери я сделал 5 замков, из них один секретный, оклеил дверь дерматином и покрасил ее. Мастера также дали мне метчики на 3, 4, 5 и 6 мм, и я потом научился работать с металлом. Метчик на 6 мм я подарил Сазонову - он ему нужен был для велосипеда.
Когда я как-то зашел в мастерскую за чем-то, то меня ошарашили: "Посадили всю вашу бригаду!"
Видно, ребята попались на чем-то. Я часто вспоминаю этих ребят, - они были мастера высшего класса. Они никогда не брали в рот ни капли на работе, только потом, ночью...

ПОРТ "НАХОДКА"

Когда я работал в порту "Находка" в ресторане "Восход" с Володей Окольздаевым - кларнет, Леней Эзовым - контрабас, Виталием Кравченко - фортепиано и Борисом Масленниковым - ударные (я еще расскажу об этом ударнике-стукаче), то мы с Володей Окольздаевым подрабатывали мелкой спекуляцией. Мы покупали у иностранных и наших моряков шмотки. Мы жили в гостинице при ресторане и к нам ходили буквально толпы, как наших матросов, так и моряков-иностранцев. Мы покупали у них все - куртки, рубашки, ремни, шторы, носки, браслеты, часы, обувь и т.д.
Мы не знали, что за нами следит местное КГБ - они думали, что мы шпионы (шел 1964 год) - и все "походы" к нам они фотографировали. Через 2-3 месяца, когда КГБ убедилось, что это просто фарцовка, а не шпионаж, они передали огромную папку с этими фото в отделение милиции и нас арестовали.
Изъяснялись мы с иностранными матросами жестами, т.к. по-английски ни я, ни Володя не понимали. Мы знали только несколько фраз: "Сколько стоит", "Это очень дорого" и т.п. Часть вещей мы оставляли себе, я оставил себе японские шторы, которые отослал в Москву матери, и кое-что из одежды - рубашки, носки, пару курток и часы, которые у меня при аресте конфисковали. Остальные вещи мы сбывали официанткам, накинув 10-20-30 рублей. Свитер и куртку я потом, через год, подарил своему отчиму, а другой свитер - отцу, когда в 1966 году приезжал к нему в Лусакерт (я еще расскажу об этом).
Так вот. Кроме спекуляции, мы приторговывали водкой - так делали все музыканты, кто работал и раньше до нас, - которую мы покупали в магазине по 2,87. Вечером, когда ресторан закрывался, мы курсировали около входа, подъезжали поздние посетители, но швейцар никого уже не пускал в ресторан. Подъезжавшие спрашивали нас - ребята, мол, нельзя ли достать водки, - и мы продавали им водку дороже, чем покупали сами. При этом один договаривался, а другой приносил водку.
Еще мы покупали куртки в магазине, переклеивали "лейблы", а потом продавали официанткам. Странно, что официантки охотно покупали эти куртки, лишь бы был иностранный ярлык, хотя куртки эти висели, сколько хочешь, в магазине. В магазинах в Находке часто "выбрасывали" икру, крабы. Местные жители не покупали эти деликатесы, а я и Володя покупали эти консервы и отсылали своим родным, я - в Москву, а Володя - в Симферополь (он был родом оттуда).
Деньги, которые мы зарабатывали в ресторане (оклад плюс чаевые), мы держали в карманах, а не на сберкнижке. Когда меня арестовали, при мне была довольно значительная сумма, около 1500 рублей, но я разыграл комедию (сквозь слезы), что меня тошнит и рвет, и меня препроводили в туалет деревенского типа, где я утопил эти деньги. В итоге, у меня при аресте нашли мелочь. Это помогло мне избавиться от 2-ой части статьи 154 (больше 200 рублей - спекуляция в крупных размерах), и мне инкриминировали только статью 154(1).
А Володя Окольздаев не успел или не смог этого сделать, и поэтому он пошел по статье 154(2) и еще по 89 статье. Дело в том, что он, будучи в Мурманске год назад, где тоже играл в ресторане, заодно работал по совместительству в каком-то клубе (руководил самодеятельностью) и, уезжая, прихватил казенный тенор саксофон, числившийся за директором клуба. Этот директор, узнав от музыкантов, что Окольздаев работает в Находке, написал письмо в милицию с просьбой привлечь Окольздаева к ответственности и взыскать с него сумму за украденный саксофон. Поэтому-то (плюс фото КГБ) нас арестовали, а то бы никто и не знал бы ни о чем. В самом деле, водкой и фарцовкой жили не только мы, но и многие "бичи" и таксисты.
Сначала арестовали Володю, у которого нашли мои письма из Москвы к нему, в которых я спрашивал его, не купить ли, мол, для перепродажи дешевых кубинских сигарет, сколько блоков, и можно ли эти сигареты продать в Находке. Он, по разгильдяйству, не уничтожил в свое время эти мои письма и потом мне предъявили их и сказали, что я, мол, никакой не "псих", как я прикинулся в тюрьме, а "в здравом уме". Эти мои письма здорово мне навредили. Так вот, сначала арестовали Володю, а я этот день и ночь провел у знакомых, и когда вернулся, ничего не подозревая, на следующий день в 12 часов, меня остановил сотрудник милиции, шедший рядом с Володей, и мы пошли в ресторан "Восход" обедать.
Когда мы вошли в ресторан, швейцар, принимая пальто (была зима, 20 декабря 1964 года), подмигивал мне, но я ничего не понял. Не дошло! Позже, когда мы сидели и обедали втроем, Володя толкал меня ногами под столом, но я опять не врубился. Потом нас повели в милицию, и когда меня стали обыскивать и раздевать, только тогда до меня дошло, что я арестован! Повторяю, хорошо, что я, хотя и поздно, но врубился и, разыграв тошноту, избавился от крупной суммы, а то мне светила бы 154(2) - от 2-х до 7-ми лет!
Следователя моего звали Костин, имя не помню. Нас поместили в КПЗ при милиции в разных камерах, как и всегда всех "подельников". Камера - ужасная, подвальная, где были дощатые нары и все спали вповалку, укрываясь, кто чем, своими вещами. Кормили так: утром пайка черного и немного сахара, растворенного в кружке, в обед - баланда, вечером - пустой чай. В этой камере был один парень, который уже ждал суда, и я быстро написал письмо своей маме, где просил ее навести порядок на Новослободской - помыть полы и т.д. Конкретно я писать не мог, но я думал, что она все поймет.
Этот парень по дороге в суд бросил письмо в почтовый ящик, и эта услуга его неоценима. Итак, полетела неясная, но все же первая весточка от меня в Москву - навести порядок! Очень хорошо, что мой друг Леня Эзов догадался позвонить в Москву и сказать моей матери, что я арестован и, разумеется, прибавил, чтобы она спрятала мои посылки и т.д., - так мать и сделала. А получи она только одно мое письмо без Лениного звонка, мать вряд ли догадалась бы о моем аресте. Мать спрятала у соседей все мои посылки, вещи, шторы и т.д., и когда к ней пришли с обыском - искали "огромные деньги" и вещи, которых у нее не было, - ничего не нашли. Это тоже помогло мне.
И у меня при аресте ничего не нашли, и в Москве ничего не нашли, так что эти два человека - незнакомый мне сокамерник и мой друг Леня Эзов - здорово мне помогли. Обыск делали также и в Ереване, куда я вообще ничего не посылал и не писал даже, я и адреса туда не знал. Так вот, этот "следак" Костин "шил" мне 154(2) по показаниям официанток, которым пригрозили, что снимут их с работы, если они не дадут показаний против нас, и они лишатся "прибыльной работы", а официантки все были разведенные и с малыми детьми. Их припугнули, и они, скрепя сердце (я понимаю их), дали письменные показания против нас. Эти показания легли потом в основу дела на нас, да плюс еще фотографии от КГБ.
Много показаний дал на нас Борис Масленников - ударник-стукач. Оказывается, он по совместительству с работой в ресторане "стучал" на всех и вся, а мы и не подозревали об этом. Часть его показаний была фальшивой. Он рассказал и устно, и письменно, что мы с Володей спекулянты, что подтвердилось, но еще и торговали коврами, чего на самом деле не было! Потом, когда я освободился и приехал в Москву, он пришел ко мне домой с тортом, как ни в чем не бывало, и говорил мне, что он никаких показаний не давал против нас, но я-то видел в деле его показания! Говорил, что мы с Володей сами виноваты... Я распрощался с ним и ничего не знаю, где он сейчас и где он вообще. Мерзкий оказался человек.
Мой отец, как только узнал от моей матери о моем аресте, немедленно прилетел в Находку, а это далеко от Еревана и очень дорого, и нанял мне хорошего адвоката, женщину - ее фамилия Суперфинн, привез ей много вырезок из газет и журналов, где было написано, что я - известный музыкант, композитор, автор знаменитой пьесы "Господин Великий Новгород" и т.д., и, разумеется, хорошо заплатил ей вперед! Эта женщина, дай Бог ей здоровья, свела мне костинскую статью 154(2) на 154(1) - от 0 до 2-х лет тюрьмы - и сумела мне "отсудить" мою трубу с такой формулировкой: "Прошу исключить из предметов конфискации инструмент трубу, как необходимую для дальнейших занятий осужденного". Отец также привез выписку из моей сберкнижки, где было написано, что сумма 1000 рублей была скоплена мной еще до 1964 года и, следовательно, труба моя была приобретена мной не на "преступные деньги".
Как ни странно, эта законная выписка из сберкнижки не подействовала на решение суда, и только хитрое крючкотворство Суперфинн, что, мол, "для дальнейших занятий осужденного", - только эта фраза решила исход. Трубу мне отсудила именно она, Суперфинн. Благодаря ей мне дали всего 1 год.
Помню, как через три дня после ареста меня повезли к прокурору, и он, поговорив со мной, дал санкцию на арест. Еще бы! Фото КГБ и громкие слухи, что мы чуть ли не шпионы, - это все было против нас. Я пытался симулировать, но у меня ничего не вышло. Позже я расскажу о симуляции в тюрьме и психбольнице в тюремном дурдоме в Уссурийске.

ТЮРЬМЫ

Когда нас судили, суд был показательным. Состоялся он в Находке в конце апреля, перед праздником 1-го Мая. Официантки таскали нам в КПЗ продукты - в основном, борщи и бефстроганов из ресторана. Через пару дней после суда нас из КПЗ повезли в машине на вокзал. Там нами набили "столыпин" и повезли во Владик (Владивосток) в тюрьму на Партизанскую, где в 1938 году сидел Осип Мандельштам!
"Столыпин" устроен так. Это обычный плацкартный вагон с жесткими купе, с полками в три ряда (я лег на самом верху), вместо дверей в купе - "решки", мимо ходят охранники, они же водят в туалет. Охранники - добродушные молодые ребята, солдаты на срочной службе. Кормили: утром - пайка черного и сахар, в обед - баланда и селедка, вечером - чай. Я впервые видел, как опытные зэки чистят селедку. Они берут ее за жабры, ловко крутят и через секунду - селедка очищена. Те осужденные, кто смог припрятать деньги (это довольно трудно, но опытные ухитрялись), давали солдатам 10 рублей, и те приносили бутылку водки, остальное брали себе. Приносили и чай за деньги. Шмонов в "столыпине" не было, во всяком случае, когда я ехал во Владик.
Когда через сутки мы прибыли во Владик, нас всех на "воронке" привезли в тюрьму. Сначала нас поместили в "отстойник" - это огромная комната, типа вокзальной, там разыгрывались ужасные сцены между подельниками - кто что сказал на допросе, кто кого продал и т.д. У меня с собой был флакон жидкости "для освежения рта" на спирту, его выпросил у меня один осужденный и тут же выпил весь флакон. Многие варили "чифир" в алюминиевых кружках на пламени из скрученных газет, зажав кружку между водопроводным стояком и стенкой.
Некоторых (особо!) помещали в бокс - "стаканчик". Это узкая клеть, где нельзя присесть, а можно лишь стоять. В "стаканчик" обычно помещают тех, кого хотят изолировать от еще не осужденных подельников, чтобы они не смогли договориться между собой о том, какие давать показания на допросах. Солженицын описал в "Архипелаге Гулаг", как кто-то придумал спать в "стаканчике" стоя, опершись на плечо.
Потом нас развели по камерам. Нас с Окольздаевым Володей поместили, разумеется, в разные, как и всех подельников, хотя мы уже были осуждены. Меня поместили в 4-х местную камеру, довольно сносную после КПЗ. Нас в камере было четверо. Один старик без ноги с деревянным протезом, где у него был тайничок - бритвы, ножик, шприц, иголки и другие мелочи, уже был не с первой ходкой. Он часто ночью курил махорку и приговаривал, вздыхая: "Охо-хо-хо, ****ь!". В камере я спал на верхних нарах, старик - внизу. Еще в камере был молодой мужик тоже не с первой ходкой и еще один, не помню, кто.
На нарах были матрац, одеяло и подушка. В камере было радио, которое врубали в 6 утра и вырубали в отбой в 10 вечера. В камеру приносили газеты: свежие - почитать, а одну старую - на самокрутки. Приносили через день станок для бритья со старой бритвой, мыло и зеркальце, - потом отбирали. Как-то принесли газету со статьей Татьяны Тэсс "Золотая труба", где описывались наши похождения с Окольздаевым.
Там были такие строки: "Записные книжки есть у каждого человека, кто - записывает стихи, кто - "крылатые" слова, а книжки Товмасяна и Окольздаева испещрены надписями: сентябрь - 800 рублей, октябрь - 900 рублей и т.д.". Кончалась статья так: "И мы хотим, чтобы никакая труба, даже если она золотая, не издавала отрыжки мерзкого прошлого". После этой статьи на меня глядели, как на героя, и в тюрьме, и в лагере. Татьяна Тэсс своей статьей, где было много врак, сделала нас знаменитыми.
Да, я забыл сказать, что когда следователь Костин на допросе увидел в моей записной книжке телефоны Бориса Мидного и Игоря Берукштиса, за полгода до этого сбежавших в Токио и попросивших политического убежища в американском посольстве, то он спросил меня: "Вы тоже, Андрей Егеазарович, хотели сбежать, ждали, мол, в Находке удобного парохода?". Я ответил: "У меня пол-Москвы - телефонов, у меня пол-Союза - друзей, музыкантов и знакомых. При чем здесь Мидный и Берукштис?".
Позже Валерий Котельников отыскал статью Татьяны Тэсс в Ленинской библиотеке, вырвал эту статью оттуда и, размножив ее на ротапринте, раздал друзьям.
Так вот, про камеру. В камере были шашки, домино и шахматы, после КПЗ - рай! Да, рай! В 6 утра водили на "оправку" - в туалет. Мы по очереди выносили "парашу" - огромную деревянную бочку, в которую, по неписаным законам, можно было лишь мочиться, а если захочешь по-большому, то только во время утренней и вечерней оправки. Оправка была два раза в день. Утром, опять же по очереди, мы шваброй протирали холодный цементный пол. Спать можно было только, выпростав руки поверх одеяла, чтобы не было возможности вить веревку для побега или удушения.
Была и библиотека, и очень хорошая, - приносили огромный список и можно было заказать 2-3 книги. Часто попадались книги с надписью-штампом "из книг Бухарина" (?!) Я помню, брал что-то читать, не помню, что именно, но книги - редкие, хорошие.
В камере часто бывали "шмоны". Всех выводили "на коридор", камеру тщательно обыскивали - искали все запрещенное: бритвы, ножовки, ножи, шприцы, наркотики и т.д. Потом по одному обыскивали ("шмонали") и впускали назад в камеру. Один "тертый" зэк (старик) сказал: "В камере - все есть". И правда, когда один раз мы решили проверить эти слова и рылись в матрацах и тайничках, то находили спички, иголки, бритвы и даже шприцы.
В камере нельзя было сидеть на "решке", то есть смотреть через решетку на тюремный двор, бросать записки или кричать кому-то во дворе: "Связь". За "решку" - карцер и занесение в дело. "Решка" - не видать тебе скощения срока. Нельзя было бросать "коня" - веревку с запиской в другую камеру. Записки могли быть типа: "Пришлите сигарет, чайку или жрачки" или "У вас в камере такой-то - он "наседка" (стукач)". За "коня" - тоже карцер и тоже не видать скощения срока. Но "коня" все-таки бросали.
Один раз в день выводили на прогулку в прогулочные дворики. Это бетонные загончики, размером с две камеры или меньше, вместо крыши - проволоки-решетки. В загончиках гуляли, дышали, курили. Я часто кричал, думая, что отец рядом за стеной тюрьмы: "Отец, отец! Егеше! Отзовись!". Но никто не отзывался. Я знал, что отец во Владивостоке, т.к. один раз мне принесли посылку-передачу, там было письмо от отца, сушеные фрукты, крупные яблоки, разрезанные пополам, масло и сало. Я разделил всю посылку на четверых, и мы немного сала через "коня" передали в соседнюю камеру.
В камере я наслушался рассказов, какие бывают лагеря - общаки, усиленные, строгие, спецы и особые, наслушался, что бывают лесоповалы, полевые лагеря, цементные заводы, стройки и т.д., узнал все статьи Уголовного кодекса. Я еще расскажу об этом, короче, начались мои университеты, как у Горького.
В камере, как потом и в лагере, я стал собирать и записывать лагерные песни: "Ванинский порт", "Идешь на Север" и другие. В лагере у меня была толстая общая тетрадь с песнями. Скажу, что кроме известных всем распространенных песен, я знаю несколько песен, которые знают немногие: "В эту ночь пролетела комета", "Как хороша вечерняя столица". Эти две песни я не слышал ни от кого потом и нигде. У меня записаны две поэмы: "Дед Федот" и очень редкая "Серый крест".
Вот одна из малоизвестных песен, полный текст этой песни мне, к сожалению, не известен. Все, к кому я обращался в тюрьме, в лагере, на пересылках и в больницах, увы, не знают ее.

Как хороша вечерняя столица,
Когда зажгутся тысячи огней,
Но поневоле слезы навернутся,
Когда увидишь старый Мавзолей.

Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,
Послушай девятнадцатый партсъезд,
Как мы живем под игом самовластья,
И сколько нами завоевано побед.

Взгляни на сцену - там поют актрисы,
Литературу тоже не забудь,
Но за железные тюремные кулисы,
Родной Ильич, не вздумай заглянуть.

Там тяжело, там... . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О них не пишут в книгах и газетах,
О них не знает трудовой народ.

Ильич, Ильич, за что же ты боролся,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И целовать чекистам сапоги.

Итак, я сидел в "сужденке". Я, как и все, написал "касатку" - кассационную просьбу о помиловании или скощении срока, и стал требовать, чтобы запросили мое дело из больницы № 4 им. Ганнушкина, где было написано за подписью главврача, что я шизофреник.
Я совсем забыл сказать, что в КПЗ во время допросов, когда я подписывал 201-ую статью об окончании следствия, мне обязаны были дать (так полагается по закону), предъявить для ознакомления все мое дело со справками, показаниями на меня, очными ставками и т.д. Там в деле уже было мое больничное досье из больницы Ганнушкина от 1958 года, которое запросила Суперфинн. Досье было за подписью главврача с диагнозом комиссии, что я, мол, шизофреник, и там был гриф "Копии не снимать! На руки не выдавать!".
Костин очень не хотел, чтобы я увидел это, но таков закон, Суперфинн настояла, и я впервые дорвался до этих запретных документов. Я с удивлением прочел, как за мной в 1958 году, когда я косил от армии, наблюдали нянечки, санитары - как я себя веду, что делаю и т.д. Досье это так и осталось в тюремном деле.
Далее. В камере я сильно голодал, не привыкший к тюремному разносолу. На ночь съедал кусок черного хлеба с водой и впервые ощутил, что такое "впроголодь". Пища во Владике в тюрьме была скудная. Иногда к нам в "сужденку" приходили со словами: "Одеться по сезону!". Это значило, что вызывают на допрос, и хотя я был уже осужден, дополнительные, уточняющие допросы бывали. Редко заходило начальство, нужно было встать и ответить: статья такая-то и есть ли жалобы. Я требовал только одного - чтобы меня направили в Уссурийск на освидетельствование, что я больной. Это требование вскоре удовлетворили, и я был направлен в Уссурийскую тюрьму, где был специальный дурдом для зэков и там решался вопрос, психически болен зэк или нет.
Зэки часто рассказывали, что их дергал "следак" и предлагал за морфий или анашу взять на себя нераскрытое дело, - что, мол, ограбил лавку или магазин и т.д. Далее, "следак" говорил, что все равно у тебя к примеру "пятерик" (5 лет), тебе больше не дадут, а морфий и анаша - будут. Многие соглашались. Вербовали также и в стукачи и "наседки". Меня тоже. Я отказался, а "кум" сказал веско: "Погоди! Ты у меня попляшешь!". Когда я рассказал сокамерникам, один сказал мне: "Пужает! На понт берет".
Я написал кассационную жалобу, где писал, что я больной, что я известный музыкант, композитор - с мировым именем, что я, мол, спекулировал по глупости и т.д. Долго ждал ответа. В лагере уже получил ответ: "Сделать ничего нельзя". Как у Дантеса в замке Иф.
Жизнь в "сужденке" была спокойной. Мы курили, рассказывали друг другу случаи из жизни и т.д. Помню дословно, как один рассказывал: "Я туда-сюда... Бах! Токо - "мелодия" (милиция)".
Тертые зэки рассказывали о лагерях, что самые тяжелые это лесоповал, но полевые тоже не сахар. Особо тяжелые это цементные и химические заводы. Из режимов самый тяжелый это спец. Что на строгаче - порядок, хотя и режим жестче, чем на общаке. Что на общаке кого только нет, а на строгаче люди тертые. Что на строгаче лучше, чем где-либо, так как там нет беспредела. Что усиленный - это ад, там одни малолетки, "бакланье" (молодежь по 206 статье - "хулиганке") и там вечные драки, поножовщина и выяснение отношений. Что есть еще "полевые", куда потом попал я - между Владиком и Уссурийском - станция "Гальонки".
Рассказывали, по каким статьям обычно сидят в лагерях, каких больше статей, что есть: "целочники" (117 статья - изнасилование) - что их, мол, не любят и презирают в лагере; 89-я (гос. кража) и 144-я (квартирная кража) - это очень частые, бывают с иском, бывают с погашенным иском; 145-я (грабеж - "гоп-стоп"); 102-я (убийство); 211-я (шоферская) - этих уважают и начальство часто отпускает их на расконвойные работы и досрочно освобождает; есть педерасты (тогда не было слова "голубые"),  их не уважают, а "пользуют" (!!). Зэки учили меня, что не следует садиться играть в карты, и как, мол, вежливо отказаться. Я все мотал на ус.
Учили, что "крап" (татуировка) - это паспорт жулика, и что хотя многие татуированы уже и делают себе новые наколки, но что солидные, с умом люди, не делают наколок. Рассказали мне также и про то, какие бывают наколки и что они означают. Я слушал днями и ночами. Рассказывали также о "крысятниках" и "кишках", о том, что "западло" и что - нет. Рассказывали, как сверху кидали батарею на руки и ноги, ломая их, чтобы уйти на "больничку" с большого срока, - со сломанной рукой 6 месяцев тюремной больницы - отдых после тяжких трудов, а со сломанной ногой - 1 год в "крытке". "Крытка" - это тюрьма, где работают внутри тюрьмы и заодно лечатся. Условия там после тяжелых лагерных работ - рай! В "крытку" едут, у кого срок 7-10 или более (12-15) лет, на полгода, на год - отдыхать (со сломанными руками и ногами).
Говорили, что в лагере лучше всего работать в ХЛО - хозяйственной лагерной обслуге, куда я позже и попал. Там, в ХЛО, такие виды работ: кухня (повара, ложкомойка, хлеборезка), баня, "шныри" - дневальные, художник, киномеханик, портной, нарядчик и т.д. В ХЛО попасть очень сложно - берут только с легкими статьями и чтобы не было иска. У меня как раз была "легкая" и без иска.
Рассказывали, что многие попадают в лагерь в юности по относительно легкой статье на 3-5 лет, но потом раскручиваются на 10-12 лет за лагерные преступления, поножовщину, беспредел, побег и т.д., и не вылезают уже всю жизнь. Это очень страшные рассказы, тем более, что это правда!
В тюрьме во Владике я видел, как заталкивали прикладами в воронок "высшаков" после отказа по "касатке", и увозили на вокзал и... неизвестно куда, говорят, на урановые рудники. Рассказывали (не знаю, правда или треп), как жена одного из "высшаков" получила вдруг через три года письмо - там почерком ее мужа было написано: "Я жив!" и стояло число.
Говорили много о суках, стукачах, на которых играли в карты, - проигравший должен был убить того, кого проиграл. Много говорили о тяжелейших "спецах", где сидят по особо опасным статьям. Там полосатые костюмы, как в Освенциме, работы по ночам в карьерах, с собаками и прожекторами. Один при мне пришел со "спеца" и сказал: "У вас тут рай!". Рассказывали о "ментовских" зонах, где преступники - работники правоохранительных органов.

РАБОЧИЙ КОРПУС

Из "сужденки" меня перевели в Рабочий корпус, днем я разгружал машины с углем, другие зэки разгружали машины с продовольствием и, если удавалось, воровали продукты. Позже я работал в Рабочем корпусе при бане - стирал белье - и подружился со старшей по бане, женщиной в возрасте, она мне пересылала письма маме и отцу, минуя цензуру! Такая связь категорически воспрещалась "режимом", и если бы это узнали, то не поздоровилось бы и мне, и ей, мне - прощай полсрока, хотя меня и так в лагере лишили досрочного освобождения, но не из-за нарушений, а по другой причине, как в басне Крылова про соловья, который хорошо пел в неволе, я еще расскажу про это.
В Рабочем корпусе был аккордеон и мы с Володей Окольздаевым часто вечером услаждали зэков. Играю я на аккордеоне очень плохо (ну, уж как умею), но простенькие аккорды знал, а Володя подыгрывал на своем кларнете.
Да, я забыл сказать, что когда в Находке я работал в ресторане "Восход", я пел много песен, т.к. певицы у нас не было. Я пел: "Эй, моряк!", "Если радость на всех одна", Высоцкого, морские - "Вода, вода", "Бригантина поднимает паруса", "Кейзи Джонс" (Утесова) и другие. Помню такой эпизод. Часто приходили гулять странные моряки - пили не водку, а только шампанское. Я удивлялся, но мне объяснили, что это наркоманы, и им, мол, нельзя смешивать наркотики с сильным спиртным.
Помню еще случай, в ресторане "Восход" у нас был повар, который был, видимо, еще и бандит. Он часто говорил нам с Володей: "Ребята, вы мне только скажите, мол, Вася, вот он - и не нужно мне вашей ласки и т.д., - его слова, - а я вам потом "отстегну"". Думаю, что этот повар подрабатывал "гоп-стопом" (статья 145-я - проклятая) и он разбойничал по ночам, а днем работал поваром.
Помню, как в Находке приходили с путины моряки, будучи 6-8 месяцев в море на СРТ (средний рыболовный траулер), БМРТ (большой морской рыболовный траулер) или на КБ (китобой). Этим морякам, когда они возвращались с путины, платили большие деньги - по 80-100 и даже 120 тысяч рублей. Они получали деньги в кассе и проходили, как сквозь строй, между "бичами" - безработными моряками - друзьями и незнакомыми. "Бичи" подставляли ладони, и моряки щедро давали всем деньги по 25-50 рублей на брата, а бичей была огромная толпа. Потом каждый моряк брал три такси - в первую машину он клал шляпу или шапку, во вторую - пальто или куртку, а в третьей ехал сам! Машины медленно объезжали весь город (Находка - не очень большой город), делали 3 круга по центральной площади, после чего моряки, щедро расплатившись с таксистами, шли в кабак (ресторан).
Моряки на 80% были не местные - кто с Урала, кто из Москвы, кто из Армении, много с Украины и т.д. Они с проститутками неделю гужевались по кабакам и спускали часть денег, примерно от 15 до 40 тысяч, а потом ехали поездом в Хабаровск, садились на самолет и улетали к родным и семьям - до следующей путины. "Бичи" обычно ходили в ресторан со знакомыми моряками, и те за них платили.
Ну, теперь (я отвлекся) о Рабочем корпусе. Помню, как в мае мы с Володей сидели на высоком зеленом пригорке и разглядывали Владивосток.
Мой начальник не знал, что у меня скоро, через месяц - 20-го июня, подходит "половинка" - полсрока, а как узнал, то спешно отправил меня в лагерь по этапу. Если полсрока исполнилось бы в Рабочем корпусе, то меня, не имеющего нарушений режима, должны были бы освободить досрочно, т.к. в городской тюрьме во Владивостоке порядки соблюдались строго, не как в далеких лагерях. И вот я поехал по этапу в лагерь!
Да, я забыл сказать, что во Владике в тюрьме я пробовал "косить". Я сказал, что я шизофреник и что прошу направить меня в психбольницу при Уссурийской тюрьме на обследование. В Уссурийской тюрьме было лучше, чем во Владивостоке. Камеры, куда я попал, были большие, по 25-40 человек, но зато с туалетом городского типа прямо в камере. Это очень удобно - не нужно выходить 2 раза в день на оправку, и не мучиться от того, что приспичило, а - некуда. Остальное - прогулки, газеты, радио, шашки-шахматы, бритье, библиотека, шмоны - тоже самое. Кормили в Уссурийске значительно лучше, чем во Владивостоке. Рядом с тюрьмой был мясокомбинат, откуда для тюрьмы поступало низкопробное, но все же мясо, и в баланде часто плавали мясные ошметки, да и сам бульон был ощутимо мясным.
В Уссурийске я познакомился еще с разными зэками и продолжал собирать лагерные песни. Меня также научили те, кто ждал освидетельствования, собирать таблетки из аптеки, притворяясь, что болит голова, сердце, глаза и т.д. Мне посоветовали знающие люди, что когда я предстану перед комиссией насчет невменяемости, то за полчаса до этого выпить все эти таблетки.
Наконец, из Уссурийской городской тюрьмы меня перевели в тюремный дурдом. Там была палата на 4-х человек с надзирателем-санитаром. Надзиратель, добродушный дядька лет 60-ти, приносил нам двойные порции с добавкой, там давали даже оладьи с медом!
Один мой сосед по палате проходил по 102-й статье, другой, явно больной, обвинялся в поджоге своего дома. Ему часто говорили: "Ударься головой о стенку!", и он бился лбом об стену. Я думал, что вот ему-то и косить не надо, т.к. он явно больной. Его, я думал, комиссуют, но не тут-то было! Я встретил его позднее в лагере, в "Гальонках" - он тупо подметал лагерь. Дело в том, что над тройкой-комиссией висел прокурорский указ - никого не комиссовать, в крайнем случае, явно больных, да и то в пропорции один к ста!
Я решил симулировать повешение. Ночью под одеялом порвал простыню на полосы и скрутил "удавку". Один раз ночью, когда надзиратель вышел попить чаю, я встал, прикрепил "удавку" - веревку из простынных полос - к какому-то крюку на окне (это было весной, в мае) и столкнул специально на пол кувшин с водой - для шуму, т.к. умирать я не хотел. И когда я услышал, что на шум бежит надзиратель, то я прыгнул в петлю - короче, повесился.
Надзиратель прибежал, перерезал своим ножом веревку и стал на полу делать мне искусственное дыхание, а я кричал, что хватит, мол, я живой! Надзиратель потом упрекал меня - что же ты, мол, меня подвел, с тех пор с меня не спускали глаз. Наконец, я предстал перед комиссией-тройкой. Это были три женщины - хмурые. Одна была, по моему, алкоголичка, она сразу сказала мне, что я симулянт, а на досье из больницы Ганнушкина, которое уже прислали из Москвы по моему настоянию, где было все мое больничное дело за подписью главврача больницы № 4, она махнула рукой и предъявила мне злополучные письма, где я писал Володе Окольздаеву про сигареты, и сказала, что же Вы, мол, и теперь скажете, что у Вас разум не в порядке?
Мне нечего было ответить и меня признали симулянтом, и ничего из моей затеи открутиться не вышло. Вскоре меня из Уссурийска по этапу отправили во Владик, а оттуда в воронке - в лагерь!

ЛАГЕРИ

Везли нас в лагерь в "Гальонки" в "столыпине", а потом в воронке, тесно набитом. Мы все сидели в тесной клетушке, а некоторые (двое-трое) - в боксе воронка. В воронке я познакомился с Валерием Кантюковым, барабанщиком, который все время играл барабанными палочками по своим коленям. Я рассказал ему, что я известный джазовый трубач, композитор и т.д.
Позже, в лагере, этот Валерий играл у меня в самодеятельном джаз-оркестре. Я играл на трубе и аккордеоне (казенные инструменты), Кантюков - на плохонькой ударной установке, на гитаре играл Витя Светлов, на баяне - Виктор Коляда, шнырь в одной из лагерных бригад. Потом к нашему джазу присоединился Володя Окольздаев, которого по моей просьбе замполит вызвал письмом из Рабочего корпуса Владивостокской тюрьмы в наш лагерь.
Я учил их простеньким джазовым пьесам ("All of Me" и другим). Потом лагерный фотограф за 1 кг сахара снял нас всех вместе в музыкальной комнате. Это запрещено, но я сохранил эту редкую фотокарточку. Негатив, я помню, закатал в целлофан и, засунув эту "торпеду" в задний проход, вынес, когда освобождался.
Далее. Когда мы ехали в воронке в "Гальонки", 2-3 раза по дороге останавливались на территории других лагерей, чтобы справить нужду. Помню лагерь - цементный завод и еще какие-то. Наконец, нас привезли в "Гальонки". Мы пошли на склад сдавать вещи. У меня был огромный чемодан и пальто (свою меховую шапку я подарил кому-то в КПЗ). На складе у нас приняли вещи и временно поселили в холодном, не отапливаемом бараке. Когда мы сдавали вещи, у меня спрашивали - какая статья, какой срок. А один старик сказал про меня: "О, это крутой парень! У него, мол, труба из золота, и вообще они делали золото (?!)". Устные лагерные легенды - после статьи в газете.
Кантюкова Валеру по приезде в лагерь сразу отправили в карцер (за ним числилось еще 10 дней карцера). Он сидел в карцере и слушал, как я в первые же дни занимался на трубе в музыкальной комнате.
Да, я еще вспомнил, что когда я сидел в КПЗ, то нас вызывали ("дергали") кроме допросов еще и "печатать" - снимали отпечатки пальцев - мазали пальцы специальной черной краской и прикладывали пальцы к бумаге. Потом эти отпечатки передали в МУР на вечное хранение.
В лагере на следующий день меня и всех новых повели фотографировать. У меня вышло отвратительное фото - хмурый, отекший, надутый - в тюрьме все фото похожи друг на друга. Это называется на жаргоне "кобылка". На фото ни дать, ни взять, уголовная бандитская морда! Это фото при освобождении мне вклеили в паспорт, перепутав фамилию: вместо Товмасян - "Товмосьян", и в графе национальность написали "армян".
Так вот, первое время мы жили в холодном бараке, хорошо, что был май, и грузили кирпичи, щебенку и уголь. В течение ближайших дней мы ждали комиссию - кого куда, на какую работу и в какую бригаду. В лагере на 2-ой день я пошел к замполиту, ведавшему самодеятельностью и, рассказав ему, кто я такой, и показав журналы со статьями обо мне, предложил ему устроить джаз оркестр в лагере. Он ухватился за это, и я попросил его, что когда нас будут распределять по бригадам, то чтобы он помог мне попасть в ХЛО (хозяйственную лагерную обслугу). Он спросил, есть ли у меня иск. Я сказал, что нет. Он обещал помочь мне.
Наконец, через 2-3 дня нас вызвали на комиссию. Кто-то из начальства спросил меня: "За что?". Я сказал: "За спекуляцию". Начальство рассмеялось, а кто-то из них сказал: "Армяне - все спекулянты! Это у них в крови!". Я несколько раз нарочно дернул незаметно правой рукой. Начальник заметил это и спросил: "Что это у Вас?". Я сказал: "Так, ерунда!". Короче, мне повезло, меня определили в хоз. обслугу.

ХЛО И БАНЯ

Наконец, я попал в барак ХЛО. Мне дали верхнее место на нарах в конце барака. В бараке был "шнырь" - дневальный (очень трудная работа, с утра до ночи на ногах). В шесть утра били "блямбу" - кусок рельса, подвешенный на проволоке, по которому ударяли железякой. Это - лагерный подъем. "Шнырь" шел за пайками черного хлеба, сахаром и кипятком. Целый день "шнырь" убирался и мыл барак, следил, чтобы не крысятничали по тумбочкам. Зимой топил "буржуйку" поленьями, а зима в Приморском крае холодная. "Шнырь" засыпал последним. На следующий день опять с 6 утра до вечерней "блямбы" в 10 вечера, и так каждый день, без суббот и воскресений. Зато он не ходил на работу - мучиться.
Я подумал, что никогда не буду работать "шнырем". Первое время я работал в столовой - 3 раза в день убирал грязную посуду и сдавал ее в "ложкомойку". Потом, по моей просьбе, меня перевели в баню.
Баня, где я стал работать, пожалуй, одно из самых спокойных мест в ХЛО. Это намного лучше, чем должность "шныря", работа в столовой и т.д. После ежедневной утренней поверки, когда шеренгами по 5 человек в строю всех считают и разводят на работу в поле, на пилораму, на стройку и т.д., мы шли в баню. Зэков уводили на работу - "пахать", а мы оставались в зоне. Портной по фамилии Неделько шил в своей избушке старые телогрейки, штопал рваные простыни и заодно "чифирил".
По лагерю висели плакаты: "Позор чифиристам", "На свободу с чистой совестью", "Вступайте в СВП", "Заключенные, добровольно гасите иск". Это потом уже, не помню, с какого года, в зонах разрешили пить чай, а до этого гоняли, и если попадался - карцер до 15 суток! СВП (служба внутреннего порядка) - это такие добровольные общественники, которые после работы патрулировали по зоне с повязками красного цвета и следили за порядком. Они пытались таким образом заработать себе "скощение" срока наполовину или отправку на "химию". Их очень не любили. Мне тоже предложили вступить в СВП, но я отказался. "Химия" - это стройки народного хозяйства, туда отпускали досрочно, и освобожденные работали там на тяжелых работах на железных дорогах, стройках, заводах. Жили в общежитиях, в получку напивались, была поножовщина, и с "химии" часто был "возврат". Эти "возвратники" становились уже "звонарями", то есть отбывали срок полностью - по звонку, без всяких льгот УДО (условно-досрочное освобождение).
Баня была раз в 10 дней. "Шныри" нам сдавали с каждой бригады грязное белье: полотенца, наволочки, простыни и пододеяльники. Мы взамен выдавали чистое белье, а приняв грязное, начинали работать. У нас в бане было два чугунных котла и мы, раскрошив предварительно хозяйственное мыло на части, бросали его в кипяток вместе с содой, и загружали грязное белье. Белье кипятили сутки, затем выгружали белье и начинали стирать его.
В бане было два специальных деревянных корыта с двумя отделениями - для грязного и простиранного белья. Работали мы втроем. Я и мой напарник стирали белье, а зэк Васька, молодой жулик, занимался глажкой белья, халатов для медсестер, врачей и т.д. Мы стирали на стиральных стандартных досках. Затем отстиранное белье отжимали и шли (летом) развешивать на веревки, прикрепленные к столбам на территории бани. Территория была довольно обширная, там были штабеля дров, досок, бревен, на которые летом приходили загорать зэки. Был деревенского типа двойной туалет (уборная на 2 места).
Так вот, летом мы развешивали белье на веревки, пришпиливали белье защепками и оставляли сушиться. Зимой развешивали белье в "сушилке" - специальной комнате с горячими батареями. Потом на морозе опять вешали белье на защепках, а через 4-5 часов снимали. Работали зимой в варежках. Когда снимали зимой белье, оно было задубевшее. Чистое белье без глажки мы складывали в ровные пачки и ждали новой бани. Когда шел дождь, а это бывало часто, развешенное белье мокло и мы опять снимали его, отжимали и вновь вешали сушиться.
Заведующим баней был дядя Костя (не помню, по какой статье он сидел). Он постоянно гонял нас, чтобы мы не бездельничали. Когда с бельем бывало покончено, он заставлял нас мыть швабрами с мылом баню, парную (там была хорошая парная) и подсобные помещения. Это была легкая, но противная, грязная работа. Стены бани после банного дня были в подтеках и мы с мылом швабрами стирали, смывали эти подтеки, потом мыли чистыми швабрами стены вновь и вновь - до чистоты.
Часто дядя Костя заставлял нас чистить кирпичом тазы и шайки. Это одна из самых неприятных работ в бане. Мы драили эти тазы и шайки, натирая их до блеска, стирая себе руки в кровь. Эти проклятые тазы мне и сейчас снятся. В бане было еще одно отделение с двумя эмалированными ваннами для начальства. Там поддерживал порядок Васька. Раз в месяц к нам из соседнего женского лагеря привозили женщин мыться. Нас всех выгоняли, оставался только заведующий баней дядя Костя и Васька.
Раз я зашел в подсобку к Ваське - он насыпал листья конопли в наволочку (коноплю приносили его друзья с полевых работ), перетирал коноплю в наволочке, оттуда сыпалась пыльца, пыльцу он мял в пальцах, делал "пластилин" и потом курил. Я один раз попробовал - мне не понравилось, но "план" этот курили многие в лагере.
Помню, как Володя Окольздаев, работавший в столовой, принес мне в баню большой целлофановый пакет с селедкой. Я, помня о крысах, подвесил пакет на веревке на крюк. Каково же было мое изумление утром на следующий день, когда я пришел и увидел, что пакет наполовину пуст, разорван. Селедка была обглодана, и все это богатство (в лагере) пришлось выбросить. Как эти крысы добрались до пакета, висящего, как абажур, я до сих пор ума не приложу.
Я, по-моему, слишком долго описываю свои лагерные злоключения. Хочу остановиться на этом, добавив, что я отбыл срок по звонку и 20 декабря 1965 года покинул это гостеприимное место. Хочу сказать, что я не описал много чего интересного о своей жизни в лагере - и как играли джаз, и как я собирал лагерные песни, и как работал в поле на аврале, о быте, о бедах, о друзьях, о мрачных днях, и много еще о чем...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Освободился я 20 декабря 1965 года. Переночевал у "шмональщицы" с лагерной почты, с которой я подружился в лагере. Когда мне присылали по моей просьбе шоколад и дорогие шоколадные конфеты, я всегда отдавал все эти сладости ей, и она никогда не "шмонала" мои посылки. Я оставил этой женщине свой адрес, и она часто писала мне в Москву и рассказывала новости из лагерной жизни, что и как. Сутки ехал поездом до Хабаровска, летел в Москву самолетом с ночевкой в Ленинграде. Вернулся я числа 24-25, не помню точно. Мать уже начала волноваться, где я. Прилетев в Москву, я позвонил матери на Беломорскую и сказал, что я еду к ней. И вот, в телогрейке, с трубой и огромным чемоданом я предстал перед матерью. Мать открыла дверь и расплакалась.
Я вымылся, побрился, надел все чистое. Телогрейку убрал в шкаф, на память. И стал рассказывать матери про свою жизнь вообще и в лагере, в частности. А мать мне - про свою жизнь. Как после звонка Лени Эзова спрятала все вещи, которые я присылал из Находки. Прятала вещи мать как у своих соседей, так и у моих, на Новослободской. На Новослободской и на Беломорской были обыски, но ничего не нашли - спасибо Лене Эзову и незнакомцу сокамернику по КПЗ.
Когда я вернулся, Толя Сазонов уже "забил" для меня много музыкальных халтур, и буквально через два дня, начиная с 27 декабря и до 5 января я уже играл новогодние халтуры и на одной из них, перед Новым годом, познакомился с Тамарой Соколовой, моей будущей первой женой. Таким образом, я буквально через несколько дней после возвращения нашел себе невесту.
Потом встал вопрос о квартире - как мне прописаться? Я мог остаться без площади, но Толя Сазонов познакомил меня со своим другом, я дал ему 200 рублей и он пошел в 14-е отделение милиции - у него было знакомство - хлопотать за меня. Он настойчиво спрашивал, нет ли у меня в паспорте "Положения о паспортах" (это когда нельзя проживать в столице и крупных городах). К счастью, такого ограничения у меня не было.
Две больших копченых рыбины, которые я привез из Хабаровска, мать отдала женщине из ЖЭКа, и та тоже пошла хлопотать в милицию. Начальник паспортного стола очень ругал ее - как же это, мол, человек сидит, а он ничего не знает. Мать аккуратно платила за мою квартиру, за газ, свет и телефон. Квартира была закрыта и все думали, что я на гастролях. Начальник ругался за ушедшую из под его носа квартиру, но друг Сазонова сунул кому-то деньги, женщина из ЖЭКа с "рыбой" тоже внесла свою лепту, что, мол, она ничего не знала, и наконец, в начале января меня прописали!
И вот я стал наводить порядок на отвоеванной жилплощади. Перед отъездом, в конце 1964 года, я оставил много денег своему отчиму, и он в течение 1965 года потихоньку сделал для меня все, о чем я его просил, - розетки, столы на кухне и в туалете для проектора, полки и т.д. Мы стали встречаться с Тамарой Соколовой и вскоре поженились, весной 1966 года. Свадьбу не хотели играть, но потом вдруг в последний момент, после ЗАГСа, я передумал и мы быстро устроили свадьбу на Беломорской у моей матери. Было много народу, родственников моих и Тамариных: ее мать и три ее брата - Витя Соколов, из ансамбля песни и пляски Моисеева, Коля Соколов, из ансамбля "Березка", и Толя Соколов, рабочий.
Витя и Коля Соколовы плясали мастерски вприсядку и прочее - свадьба была шумная и веселая. Мне и Тамаре подарили кучу подарков, не помню каких. Мы с Тамарой, помню, купили 5 золотых колец (раньше кольца продавали довольно просто, не как сейчас), пошли к ювелиру и заказали ему сделать из 5-ти колец два золотых обручальных кольца - мне узкое, а Тамаре помассивнее, - со звездочками, которые я видел на заграничном кольце у ее брата Виктора. Мы принесли ювелиру, как образец, Витино кольцо, и золотых дел мастер сделал нам эти два кольца, весьма похожие на фирменные.
У меня в квартире ничего не было, кроме маленького пианино (5 октав), которое я выменял у альт саксофониста Славы Иванова за "Грюндиг" ТК-23, который был у меня в 60-х годах. Еще у меня был магнитофон МАГ-8, который меня уговорил купить Костя Голиков вместо всех бывших у меня магнитофонов: Spalis, Днепр-8-9-10 и других, у которых "плавал" звук. Когда я купил МАГ-8 и проигрыватель, то стал собирать записи. Магнитофонную пленку и бобины - некондиционные я покупал в "Пионере". В те дни, когда пленку выбрасывали в продажу, была страшная очередь с утра - все брали по 5-10 км (тип С, СН и другую), потом выпрашивали друг у друга пластинки, а зачастую покупали право на запись за 3-5 рублей, чтобы переписать пластинку.
Еще у меня был кинопроектор "Украина" (16 мм) и несколько фильмов: "Art Blakey in Tokyo", "Ed Sullivan Show", "Роден", "Марсель Марсо", "Сент-Экзюпери", "Цейлон" и другие. Были еще дома 8 полок, забитых книгами, которые я собирал с детства. Стола для еды у меня не было, ели мы всегда на кухне.
Мы с Тамарой стали покупать вещи для дома, купили шкаф для белья. Кровать у меня была старая, осталась от мамы, она была почти сломана, и мы купили новую. Холодильник "Север" нам подарил брат Тамары - Толя. Это был очень добротный холодильник, он прослужил 10-15 лет. Тамара привезла кучу ковриков, салфеток, скатертей и т.д. Потом мы купили обои, плафоны в кухню, столовую и спальню. Мы сделали ремонт и повесили японские (из Находки) шторы на окна, купили еще тюль.
Я перебивался музыкальными халтурами и друзья посоветовали мне устроиться в ресторан. Я еще и в юности играл в ресторанах ("Южный" и др.), но в 1966 году устроился в МОМА (Московское объединение музыкальных ансамблей). Сначала я играл у Миши Горчакова в "Шереметьево" на 2-ом этаже, где познакомился с певицей Люсей Бугаевой, она хорошо пела "Strangers in the Night" и знала очень много разных песен. Позже я играл с М.Горчаковым, Юрием Петровым, Люцием Вартановым и Эдиком Берлиным в ресторане на ВДНХ. И, наконец, решил сделать свой собственный оркестр, который стал играть в ресторане при Аэровокзале.
После возвращения из Находки я, помню, пошел к своей старой знакомой, Дине Семеновне Пуцко, - женщине, хорошо знавшей поэзию и любившей песни Лещенко, Козина, Вертинского. Дина работала буфетчицей в кинотеатре "Художественный", возле ресторана "Прага".
Дина часто дарила мне книги: "Поэты Сатирикона", "Андрей Белый", "Игорь Северянин" и другие. На книге "Поэты Сатирикона" есть ее надпись "Человеку уже 24, - а мысли коротенькие, как у черепахи Тортилы".
Когда я пришел к ней домой - она жила в подвале большого дома по ул. Горького, - то Дина изумилась, она подумала, что я сбежал из лагеря! Все тогда думали, что мне присудили 10-15 лет тюрьмы за махинации с золотом! И она сразу решила, что меня нужно куда-то прятать! Дина сказала, что пошлет меня к ее друзьям в Грузию, и они надежно спрячут меня в горах. У Дины было много друзей-грузин, те часто привозили огромные чемоданы фруктов, и Дина - в белом халате - продавала фрукты на рынке.
Я сказал Дине, что не сбежал, а действительно освободился после заключения. Позже Дина познакомилась с моей женой Тамарой, которую впоследствии через свою подругу Лизу, парторга магазина № 15 на пл. Восстания, устроила туда работать секретаршей директора. Это было уже осенью, после наших гастролей с Борисом Рычковым и Гюлли Чохели.
Когда Тамара работала в магазине, то доставала много дефицитных продуктов, - помогала и моим, и своим родным, друзьям и знакомым. На праздники все заказывали через Тамару праздничные наборы - колбаса-сервелат, икра, белая и красная рыба, ветчина и т.д. Помню, как я со своим другом Валентином Деевым пришел в магазин получить заказанные наборы. У меня было три квитанции на три набора: первая - на Товмасяна, вторая - на Мандельштама, третья - на Гумилева. У Деева было две квитанции: первая - на Деева, вторая - на Ахматова (!). Тамара также часто доставала редкие импортные блоки сигарет "Winston", "Camel", "Salem", "York" и другие. Я их складывал и курил. Однажды у меня дома скопилось 3 ящика дорогих американских сигарет. Помню курьезный случай.
Тамара позвонила мне с работы и сказала, что с 1-го числа коньяк будет стоить не 4 рубля за пол-литровую бутылку, а 8 рублей! Мы с Леней Эзовым приехали в магазин 26-го числа и купили 15 бутылок коньяка по 4 рубля. Коньяк уже исчез из продажи. Мы с Леней думали, что с 1-го числа, когда коньяк подорожает, мы будем пить его, как короли. Но случилось так, что уже дома Леня предложил мне выпить немного коньяка. Мы начали дегустацию - выпили чуть-чуть, потом еще и еще... Кончилось тем, что мы пьянствовали, пока не кончились все 15 бутылок. Мы работали в то время в ресторане "Россия" и, разумеется, загуляв, не ходили на работу. Когда же мы наконец очнулись от запоя, у нас было отвратительное состояние - 15 бутылок на двоих и прогул!
Хорошо, что Леня пошел в поликлинику и познакомился с врачихой Светой, которая пришла к нам домой и выписала нам два бюллетеня. Впоследствии эта Света часто приезжала ко мне в гости - она была любитель выпить - и стала мне и моим друзьям палочкой-выручалочкой. Она приезжала к нам на застолье, сидела, пила с нами, гуляла, а потом доставала из сумки пачку бюллетеней и всем бесплатно выписывала бюллетени на несколько дней с указанием диагноза - грипп, температура 380С, закрывать в своей поликлинике. Света работала на "скорой" по вызову и как-то познакомила меня с актрисой Серовой, к которой мы поехали в гости - я, Данила, мой друг Валерий Балдин, Гена Масленников и кто-то еще. Серова была вся в синяках, голова была обмотана бинтом, она была сильно пьяна. Володя сел у нее дома за фортепиано, и Серова спела несколько романсов. Потом она выпила с нами и вдруг стала кричать: "Вы бандиты! Я сейчас вызову милицию!" и т.п. Мы срочно ретировались. А вскоре Серова умерла. Дома у нее был какой-то молодой человек, он видимо рассчитывал получить наследство после смерти Серовой - книги, дорогие вещи и прочее. Он избивал Серову, не знаю дальше его судьбу и кто это был.
После возвращения из лагеря, в 1966 году про меня в Москве ходили самые невероятные слухи. Дина на полном серьезе спрашивала, мол, правда ли, что ты со слитками золота пытался перейти границу на санях с нанайцами? Другие спрашивали: "А как ты делал золото?".
После свадьбы мы с Тамарой летом поехали в Сочи. Я играл там в ресторане с Мишей Горчаковым, Петровым, Сазоновым, Вартановым и Столярчуком. Мы купались, делали шашлыки, предварительно наломав деревянных ящиков на растопку, и эти деревянные дощечки везли в автобусе в пригород Сочи на пустынный пляж. Там разводили костер и жарили мясо на шампурах, которые мне сделал Женя Петров - друг Сережи Егоренкова. Отдыхали весь день до вечера.
В начале лета меня позвал к себе в гости Боря Рычков. Я уже до Находки работал с ним и певицей Гюлли Чохели, его женой, в гастролях. Я пришел к Боре Рычкову в гости с Тамарой. Рычков предложил мне опять работать с ним на гастролях ансамбля "Чанги". Тамара понравилась Гюлли, и Гюлли сказала, что давайте поедем все вместе, и предложила Тамаре работать у нее костюмершей. Это было время, когда был моден ансамбль Саульского ВИО-66, - типа Рэя Кониффа, только неизмеримо хуже. Тамара согласилась. Гюлли импонировало, что Тамара была шикарно одета, вся в золоте, в дорогих шмотках, туфлях и т.д. И вот мы поехали с Тамарой на гастроли. Перед этим я привел к Рычкову Сазонова и мы поиграли все вместе. Но Рычков забраковал Сазонова и на гастроли мы поехали другим составом, с Толей Герасимовым. У нас было два конферансье, рабочий "Ушанги", певец Бадри Мегрелашвили и кто-то еще, точно не помню.

ГАСТРОЛИ

И вот мы поехали в Тбилиси. Там нам дали какой-то зал для репетиций, и мы стали репетировать нашу программу. Мы играли много джазовых пьес, мою пьесу "Господин Великий Новгород" и другие. Толя Герасимов предложил какую-то пьесу из репертуара Арта Блэйки, Гюлли пела "Мистер Паганини", которую она выучила наизусть с Эллы Фитцжеральд. Гюлли пела также много песен на грузинском языке, пела модные тогда "Пусть всегда будет солнце" и "Топ-топ, топает малыш".
Когда мы отрепетировали программу, то поехали на гастроли. Мы выступали по всей Грузии - Тбилиси, Гори, Боржоми, Кутаиси - и в каждом городе или селении Гюлли и всех нас вместе с ней зазывали на ужин в ее честь. Ужины были шикарные, таких столов я не видел нигде - сациви, вина, коньяки, фрукты, жареное и вареное мясо, ткемали, ... и всего не упомнишь.
Когда мы были с Тамарой в Тбилиси, то пошли с ней пообедать в маленький ресторан. Я вдруг увидел за соседним столом поэта В. Лугового, с которым меня когда-то познакомил Олег Михайлов. Я сказал официанту, чтобы он за мой счет поставил Луговому на стол шампанское с запиской "Поэту Луговому от благодарных читателей", и не велел говорить, от кого. Но Луговой увидел меня, мы соединили наши столы и стали шумно и весело пировать. Вот, какие иногда бывают встречи.
Когда мы были в Кутаиси, то зашли с Тамарой в воинскую часть, где служил мой родственник Руслан, сын дяди Кости. Я попросил его начальство, чтобы солдату Руслану дали увольнительную на вечер, и Руслан поехал с нами в автобусе на концерт, а потом вместе с нами угодил на очередной пир. Эти пиры, повторяю, грузины всегда давали в честь Гюлли и потом хвастали, что сама Гюлли сидела за их столом. Руслан пил вино, ел мясо и был очень рад. Я дал ему со стола две бутылки коньяка и сказал, чтобы он отвез их своему начальству. Позднее Руслан, отслужив, вернулся в Москву.
В Тбилиси я познакомился с Читава Заури и Эмилем Матевосяном (Матевосовым). Этот Эмиль преподавал историю в младших классах школы и был фанатиком джаза, собирал джазовые пластинки и записи. Он заставлял детей в школе рассказывать на уроках, что, мол, в Англии правила Элла Фитцжеральд, а в Венгрии - Луис Армстронг и Каунт Бэйси. Бедные одураченные дети рассказывали урок, а Эмиль наслаждался их ответами. К этому Эмилю мы приехали в гости с Тамарой и дали матери Эмиля целый ворох шмоток - женские кофты, блузки и т.д. - на продажу. Она продала все эти дефицитные вещи и отдала нам деньги.
Во время гастролей в Кутаиси мы с Тамарой на тамошнем базаре продали много индийских тапочек, тисненных золотой ниткой. В Москве эти тапочки стоили по 4 рубля, а в Кутаиси по 20-25 рублей. На базаре в Кутаиси было все, что хочешь, - фрукты, вина, шмотки и т.д.
В Гори мы ходили смотреть домик-музей Сталина. В Боржоми мы покупали минеральную воду в бутылках экспортного исполнения с красивой пробкой и золотой фольгой. В Тбилиси мы пробовали знаменитые воды Лагидзе, это действительно настоящие, роскошные лимонады, не то, что наша безвкусная газировка типа "Буратино". Воды Лагидзе были более чем 50 наименований - яблочные, грушевые, апельсиновые, и т.д. Таких вкусных лимонадов я не пробовал нигде.
Певец Бадри Мегрелашвили пел "Бирюсинка" и песни на грузинском языке. Он покупал компот из персиков или любой другой, и всегда пил и ел все это перед концертом.
Помню, как будучи проездом в одном из городов, мы встретили бывший там на гастролях театр "На Таганке". Все пошли в гости, а я почему-то не пошел, и зря! Там был Володя Высоцкий. Из театра я знал лишь Высоцкого и актрису Лукьянову Таню, с которой я познакомился, когда работал на ВДНХ с Левоном Мерабовым. Эту Лукьянову привел ко мне домой в гости Коля Ларичев "Боцман", и мы познакомились. Больше я Таню не видел никогда. Я жалею, что не пошел тогда посмотреть театр "На Таганке".
Гастроли с Чохели были очень интересными. Помню, как один раз из зала передали записку Боре Рычкову: "Почему этот еврейчик закрывает глаза, когда играет, он что, пьян?", - это про меня.
Когда мы были в Батуми, то жили с Тамарой не в гостинице, а на частной квартире. Ходили загорать, и Тамара была вся черная от загара. Тамара хорошо работала костюмершей, так как любила делать прически, класть грим, гладить платья и вообще делать все женское.
Во время гастролей с Борисом Рычковым он дал мне почитать книгу "Процесс антикоммунистического троцкистского центра", где во время допросов вопросы задавал член суда Рычков. Я спросил у Бориса, кто это? Боря сказал: "Это мой отец!". Недаром Борис и Гюлли жили в доме по адресу ул. Серафимовича, 2 - это огромный дом, где при Сталине жили члены правительства. В этом огромном доме было все - и кинотеатр, и театр Эстрады, и гастроном, и парикмахерская, и баня для своих, и спортзал, и бильярдная, и т.д. В парадном, где жил Рычков, были входные двери за кулисы театра Эстрады, - очень удобно - стучишь, показываешь пропуск и идешь на любой концерт Райкина, джаз и т.д. В квартире Рычкова было 5 комнат огромного метража, у него было две домработницы.
После гастролей, когда все, кроме меня, разругались с Гюлли, мы расстались. Впоследствии я слышал о Гюлли чудовищную историю. Гюлли была очень капризная и властолюбивая женщина. Очень агрессивная. Один раз она увидела, что кто-то из ее оркестра пьян, и она ткнула ему палец в глаз - бедный оркестрант ослеп! Было заведено уголовное дело на Гюлли, но ей удалось откупиться, выплатив компенсацию и дав большую взятку, не знаю, кому.
После того, как мы получили расчет, то решили с Тамарой навестить моего отца, жившего в Лусакерте.

ПОЕЗДКА К ОТЦУ

Это было в конце лета 1966 года. Мы с Тамарой на деньги, выданные нам под расчет, купили билеты на поезд и поехали в Ереван. Тамара впервые увидела Арарат и была потрясена этой незабываемой картиной. В Ереване мы взяли такси и поехали в Лусакерт - небольшой город-село между Ереваном и озером Севан. Ехали долго и наконец остановились в Лусакерте на улице "Кольцовая" у дома 13.
Я расплатился с таксистом и вошел в калитку. Тамара с моей трубой и чемоданом осталась стоять у калитки. Пройдя садик-огород и подойдя к одноэтажному маленькому домику, я постучал в окно. Женский голос спросил: "Вам кого надо?". Я спросил: "Здесь живет Товмасян Егеазар Абрамович? Скажите ему, что приехал его сын". Вдруг я услышал, как отец забормотал: "Андрюша, Мариночка" и вышел мне навстречу. Мы расцеловались, и Тамара с трубой и чемоданом вошла через калитку в садик. Я познакомился с Франсуа, женой отца, она работала учительницей, и узнал, что у отца родилась недавно дочка Анаит. Эту свою сестричку я видел только годовалой и больше за всю жизнь ее не видел. Она родилась в 1965 году и сейчас ей уже много лет, но о ее судьбе я ничего не знаю.
Я подарил отцу хороший свитер и шерстяную рубашку. Тамара, в свою очередь, подарила Франсуа несколько шелковых венецианских платков и несколько кофточек. Отец поместил нас в маленькую комнатку. Там был приемник, и я его ночью слушал. Спали мы на полу, на двух матрацах. Днем Тамара и я собирали черешню с помощью садовой лестницы и работали в огороде. У меня с собой был сборник стихов Мандельштама, и я читал отцу стихи об Армении, но стихи отцу не понравились.
Отец, высланный из Москвы после своей отсидки, поселился в Лусакерте и работал при огромной электростанции садовником. Он сажал цветы на клумбах, смотрел за газонами, ухаживал за деревьями и кустарниками и т.д. Электростанция была глубоко внизу, путь к ней лежал через огромную лестницу, типа Сочинской или Одесской, пока спустишься вниз, сто потов сойдет.
Отца часто навещали родственники из Еревана - мои двоюродные братья: Спартак, Камо и Виген - делали в саду шашлыки, пили вино и коньяк. Один раз отец с каким-то его приятелем повез на машине нас с Тамарой на Севан. Мы посетили там развалины древнего храма 6-го века. Немного посидели в ресторане "Ахтамар", в котором нам подали форель (ишхан). Тамара впервые ела форель. Отец на прощанье попросил у официанта форели с собой, и нам дали за довольно большие деньги целый полиэтиленовый мешок форели, весом до 8 кг. Мы потом несколько дней жарили форель на сковородке, как и другую рыбу, продававшуюся в Лусакерте, и запивали эти блюда вином.
В Лусакерте был кинотеатр, который почему-то всегда был закрыт. Была булочная, где мы покупали лаваш. Мы с Тамарой часто ходили в горы. Природа в Лусакерте, как и везде в гористой Армении, была скудной. Внизу возделанные садики, а наверху - голые горы, не как в Грузии. Голые горы, валуны, змеи и ветер. Мы забирались довольно высоко, распивали бутылочку сухого вина (в Армении не принято пить портвейны - пьют, но мало), а потом спускались вниз и шли домой.
Когда мы дней через 10-12 уезжали домой, отец сделал нам подарок. Напротив его домика был огромный розарий с чудесными розами. Отец пошел в розарий и купил там Тамаре огромный букет роз из 80-100 цветов! Когда мы в Ереване, взяв билет на самолет - нас провожали мои братья, - наконец сели в самолет, то все в самолете дивились, кто это, мол, такая дама едет с огромным букетом роз? Может звезда какая? Актриса или кто она? Такого букета в 100 роз я не видел больше никогда. Все недоумевали, а Тамара была наверху блаженства. Наконец, мы прилетели в Москву, и букет поделили: часть моей матери, часть - Тамариной.
Позже я еще дважды видел отца: один раз, когда он приезжал делать операцию на глазах, другой - когда у меня родилась Аня, в 1972 году. Отец в старости ослеп, и где он похоронен, я не знаю.

СТИХИ

Стихи я начал писать очень рано. Еще в детстве я написал свой первый роман - об этом написано в главе "Детство". Стихи я сочинял и в школе, и в юности, и позднее. Много стихов я написал дочери Анечке, когда ей было 8-10-15 лет и позднее.
Когда мне было 20 лет, я написал повесть, не сохранившуюся с тех пор, "Синеватые знамена" ("Город принадлежит театру"), где были такие главы: "Появление маленьких оленей", "Смута в Самаре", "Народники", "Умнаков и Уточкин", "Песня о Федях", "Андрейка и военный врач", "Сучильная мастерская" и другие.
Анечке я написал очень много стихов. Ольга, моя жена, потом сберегла мне весь архив, огромное спасибо ей за это!
Помню, в Лазаревской, году в 69-ом, я начал сочинять пьесу "Анатолий и Юхансен" - я находился под влиянием "Макаров и Петерсен" Хармса. Писалось очень легко. Много позже, через 30 лет, я переделал эту пьесу на "Визитилкин и Андресен". В Лазаревской я видел надпись на заднем борту грузовика "Быстро поедешь - медленно понесут" - шоферы часто превышали скорость, любили обгонять и гибли из-за этого. Эта надпись была распространена среди шоферов, я видел ее не раз. Еще у шоферов впереди на лобовом стекле всегда был портрет Сталина.
Стихи я любил с детства. Зачитывался сказками Пушкина, позже полюбил Лермонтова, а впоследствии   - намертво влюбился в стихи Осипа Эмильевича Мандельштама, с творчеством которого меня познакомил мой друг, писатель Олег Михайлов. Он дал мне 1-й том вашингтонского издания О. Мандельштама, и я втихаря - раньше за это преследовали - сделал себе ксерокопию.
Некоторые мои стихи мне удавались, некоторые - нет. Как ни странно, хорошие, зрелые стихи я начал писать, когда стал злоупотреблять алкоголем. Стихи хорошо шли после безумных запоев, один запой был 23 дня! Когда я сказал об этом врачу и джазмену Валерию Котельникову, ценителю моей поэзии, впоследствии опубликовавшему мои стихи в журнале "Jazz", он сказал мне: "Средовая реакция". По доктору Сегалину это эвро-активные приступы (ЭВР) после разного рода токсикаций.
Противно описывать, но это правда, в 70-е годы помню, как я валялся после запоев в ванной и беспрерывно блевал - "неукротимая рвота", и начал писать "Козлиаду". Строчки настолько теснили мой мозг, что я еле успевал записывать. Как ни странно, строфы, которые я тогда сочинял, практически не нуждались в шлифовке. Как это объяснить, я не знаю. В нормальном состоянии стихи мне не давались, а если и давались, то черновые, варианты и т.д. Все, что я написал не после запоев, требовало шлифовки. Недавно мне пришла в голову жуткая мысль, не начать ли мне снова пить, чтобы пошли стихи?
Так вот, после запоев я написал огромные пачки стихов Анечке и Ольге. Стихи я пишу всю жизнь - и дома, и в больнице, пишу везде до сих пор.

БОТКИНСКАЯ БОЛЬНИЦА, 1980 год

У меня начался гепатит, я пожелтел. У меня открылась голодная кома - это когда ешь, а печень не работает и вся еда стоит в желудке и гниет, при этом изо рта отвратительный запах. Алиса Тилле мне сказала: "Если не поедешь в больницу, мы тебе не друзья", - и я решился на госпитализацию. Фактически, меня спасла Алиса, если бы не ее угроза, я бы не поехал в больницу... Перед тем, как лечь в больницу, чтобы меня не хватила белая горячка, я выпил 2-3 пачки снотворного - нембутала, и меня привезли в больницу совершенным трупом.
И вот я оказался в Боткинской больнице. Я бредил, заговаривался и врач, спасибо ему, сидел со мной всю ночь. Для меня собрали весь преднизолон, который был, и сделали укол. Утром от лошадиной дозы преднизолона я пришел в себя. Горячка моя была перебита нембуталом - я постарался, и я стал потихоньку приходить в себя. Мне назначили лечение преднизолоном - 18 таблеток в день, плюс фуросемид, альмагель и еще что-то для сна (люминал с сахаром в очень малой дозе).
Когда в первые 2-3 дня у меня изо рта омерзительно пахло гниением, то больные запротестовали и хотели выставить меня в коридор, чтобы я не отравлял воздух в палате. Я довольно быстро, за 3-5 дней или меньше, благодаря преднизолону, оклемался и уже спокойно ходил по отделению и даже смотрел вечером телевизор, который был у кого-то из больных.
Отделение считалось заразным и свидания были только через специальное окно. У всех больных были личные горшки, в которые больные мочились. Врач говорил всем: "Ешьте как можно больше яблок, моркови – “трансфераза”, и не ешьте шоколад". Толя Сазонов мне привез много яблок и минеральной воды "Ессентуки № 17".
У нас в палате лежал пожилой больной с одной ногой, он часто выстукивал костылем: "Поп-ёб-татарина, татарин-ёб-попа, пока-татарин-ёб-попа, поп-выеб-татарина". Рассказывал сальные анекдоты и случаи, рассказывал, как можно жену - через духовку. В палате играли в карты, но я не играл и не играю никогда.
Был случай, когда привезли больного, он был с лицом абсолютно серого, землистого цвета, едва дышал и был без сознания. Его положили в коридоре, в ноздри ему вставили кислородную трубку. Кто-то из персонала сказал: "Он сегодня умрет", так и вышло. Кто это был, неизвестно, он был без документов, по-видимому алкаш.
Врач каждый день на просьбу больных выписать их говорил: "Гепатит - это болезнь, на которую распространяется закон об обязательном 21-дневном стационировании", и как я ни просил меня выписать, меня продержали до конца марта или начала апреля, а положили числа 8-9 марта. Преднизолон мне медленно убавляли - "лесенка", и, наконец, сделали мне укол АКТГ (адренокортикотропный гормон), чтобы включить печень, которая привыкла, что ей каждый день подбрасывают преднизолон. И вот, наконец, меня выписали в стадии компенсации.
Да, я еще забыл сказать, что ко мне один раз приходила врачиха (в модной шубе), которая спрашивала меня, нет ли, мол, у меня суицидальных мыслей. Я сказал, что нет - и правда не было. Она спрашивала: "Когда Вы в детстве падали с деревьев, Вас тошнило?" (симптом сотрясения мозга). Я отвечал, что не падал с деревьев. А она за свое: "Ну падали с забора!". Я опять: "Да не падал я ни с каких заборов!". Она написала "раздражителен" - было очень забавно.
Да, еще, когда я уезжал в больницу, я запер стальную дверь на все пять замков, и соседи позднее рассказали мне, что несколько раз приезжала санэпидстанция и колотила в дверь - по закону, гепатитным больным нужно опрыскать специальным раствором все вещи, книги и т.д. Если бы они попали в квартиру, все у меня погибло бы, они загубили бы мои магнитофонные пленки, фильмы, книги, вещи, короче все. Но к счастью я предусмотрел все, и они не смогли попасть в квартиру и долго бранились, стоя перед закрытой дверью. Рыба-Китка не пустила санэпидстанцию, потому что Рыба-Китка - хитрая!


КАФЕ И РЕСТОРАНЫ

В ресторане "Южный" я работал в 1958 г., учась в школе - я писал об этом в главе "Детство".

В "Савое", бывшем "Берлине", я не помню, с кем работал. Там, в "Савое", был фонтан с рыбами - карп, судак - можно было поймать сачком любую рыбу и отдать на кухню, через час рыба была уже на столе. В "Савой" ходила изысканная публика - иностранцы, политработники, какие-то крупные чиновники, военные высокого ранга и ослепительные женщины в золоте и камнях. В "Савое" я работал три раза (дважды в 1960 г. и в 1961 г.), но не подолгу.

"КМ" (1961 г.). С Лешей Козловым мы открывали первое джазовое кафе в Москве - кафе "Молодежное". Состав был такой: Алексей Козлов - альт и баритон саксофоны, Михаил Терентьев - фортепиано, Марк Терлецкий - бас, Александр Салганик - ударные, и я.

Дегустационный павильон на территории ВДНХ, август 1966 года. Руководителем оркестра был пианист Михаил Алексеевич Горчаков, еще из состава оркестра помню саксофониста Петрова Юрия Сергеевича и певицу Люсю Корзинкину (Бугаеву).

Ресторан "Аэропот Шереметьево", осень 1966 года. Это был также оркестр Михаила Горчакова, ударником был Борис Савельев, а певицей - Рита Каневская.

Ресторан при Аэровокзале располагался на 2-ом этаже огромного здания на Ленинградском шоссе, в этом здании был зал ожидания, кассы с вечными очередями, сновали носильщики, сидели пассажиры с чемоданами, корзинами и т.д. Играли мы впервые в парчовых костюмах. Это было в 1967 году мое первое место работы после возвращения в Москву из дальних странствий по тюрьмам.
В первый мой оркестр (после Находки) вошли Валерий Багирян - drums, Люций Вартанов - bass, Виталий Кравченко - piano, Толя Сазонов - tenor sax. Толя играл на старом саксофоне, но потом с моей помощью купил себе золотого цвета профессиональный "Selmer". Мы сделали обложку "Strangers in the Night" в Eb мажоре и играли понемногу то импровизационный джаз, то модные песенки - для посетителей. Певицей у меня в оркестре была Эльда Гловацкая, ее привел Толя Сазонов - она работала в проектном институте и хорошо пела, знала много песен и романсов. Эльда завела себе тетрадочку ("тетрадочка Эльды") и записывала в нее все модные тогда песни: "Под железный звон кольчуги", "Последняя электричка", "В нашем доме поселился" и т.д. Пела Эльда и еврейские песни, и грузинские, и армянские. Пели иногда и Толя Сазонов, и я - по старой памяти. Эльда хорошо пела также и цыганские романсы - "Не уезжай, ты мой голубчик" и другие.
К нам в гости приходили Женя Сухов с женой, Костя Голиков с женой Галей. Кстати, Костя познакомил меня с Ольгой Саложиной, моей будущей женой. Мы отмечали в ресторане праздники и дни рождения. На Новый год мы накрыли крайний к оркестру стол и справляли праздник с друзьями, женами и т.д.
Однажды пианист Виталий Кравченко, психически больной человек, пришел в возбуждение и стал бить горшки с цветами и стекла. Дюжий Толя Сазонов, бывший штангист, скрутил его, и мы отправили Виталия на такси домой. Играл Кравченко очень музыкально, гармонично, но часто сбивался с ритма. Виталий Кравченко часто по болезни лежал в больнице № 4 им. Ганнушкина, я однажды его встретил там, когда и сам там лечился.
Иногда вместо Кравченко у нас на фортепиано играл Саша Мартынов. Позднее мы с Мартыновым на фестивале "Джаз-68" записали пьесу "Я шагаю по Москве". Потом, когда мы работали в кафе "Времена года", туда пришел Эшпай, и я спросил его: "Ну как Вам понравилась Ваша песня в нашем исполнении?". Эшпай холодно ответил: "Эту песню написал Андрей Петров". Получился страшный конфуз.

"Времена года" (1968 г.). После того, как мы играли с Л. Вартановым, Багиряном, Кравченко и Сазоновым в ресторане при Аэровокзале, нам обещали в МОМА, что скоро-де откроется новый шикарный ресторан (кафе) "Времена года" в ЦПКиО. Люций ездил смотреть еще недостроенное кафе и сказал нам, что это будет классное кафе, очень красивое и дорогое. Наконец, летом мы приехали и торжественно открыли музыкой этот новый шикарный ресторан - кафе "Времена года".
У нас была новая форменная одежда - 5 пиджаков из парчи с золотыми (под золото) нитками, материал на которые нам помогла достать моя знакомая Дина Семеновна Пуцко. Мы сшили в ателье эти 5 костюмов и с времен ресторана при Аэровокзале, примерно с 1967 года, работали только в них, также, как и позже в других ресторанах.
"Времена года" было построено в современном стиле, по высшему классу. Это двухэтажное здание, все облицованное деревом, с огромными окнами, зеркалами, коврами, двумя швейцарами и двумя туалетами. Наверху было два зала - ресторан и рядом коктейль-бар для молодежи, там играли модные молодежные рок-группы "Лапотники" и другие, там часто происходили жуткие кровавые драки молодежи. Местная, при ЦПКиО, милиция подъезжала и всех дравшихся увозила. В этом баре было несколько молодых барменов, которые очень прилично зарабатывали. Как-то, взяв две бутылки английского джина с тоником, эти бармены с Таней Латушкиной поехали ко мне домой смотреть фильм "Art Blakey in Tokyo". С Таней Латушкиной я, кстати, познакомился во "Временах года", мне понравилось в ней то, что она, в отличие от других девушек, никогда не красилась помадой, не подводила тушью глаза и не пила спиртного, чуть-чуть только.
В кафе "Времена года" у нас была очень просторная дощатая с коврами сцена-эстрада, а сзади - маленькая раздевалка и комната для музыкальных инструментов, куда мы после работы складывали ударную установку, контрабас, усилители и колонки. Поначалу мы отрабатывали полностью весь вечер, пела Эльда Гловацкая, а позже нам прислали цыганский оркестр с хором цыган под управлением Васильева, и мы стали работать по очереди: первое отделение - мы, второе - цыгане, следующее - опять мы, и т.д., через неделю первыми выступали цыгане, потом мы. Играть в конце было выгодней, так как все чаевые шли под конец.
Инспектором в оркестре был Люций Вартанов, я - руководитель оркестра. Состав: я, Багирян, Вартанов, Сазонов. Пианисты менялись - иногда Виталий Кравченко, иногда Данила, иногда Саша Мартынов. К нам часто приходили музыканты: Зубов, Сермакашев, Клейнот, особенно по вторникам, и устраивали джем сейшн - собиралась вся джазовая Москва, и мы долго заполночь играли все вместе, не расходились до 2-3 часов ночи. Швейцарам давали деньги и они ждали, когда мы наиграемся.
На кухне ресторана подавали шашлыки, салаты и т.д., в буфете была водка, коньяки, вина. Во "Временах года", кстати, я впервые начал сильно пить и один раз, возвращаясь домой, упал возле лифта и заснул на трубе, которую я всегда носил домой. Сосед Сергей разбудил меня и я счастливо отделался.
В кафе "Времена года" часто приходили гулять два вора, они угощали коньяком Багиряна и меня - больше никто не пил. Приходил часто Игорь, друг Столярчука, с которым я играл когда-то у Миши Горчакова. Этот Игорь после нашей работы подбирал ключи к чужой машине, угонял ее, и нас, пьяных, на этой машине развозил по домам. Однажды Игорь вез домой певицу Аллу Капитанаки (Борушкову), которая тоже пела во "Временах года" вместо Эльды, и врезался в дом. Игорь бросил угнанную машину и скрылся, а Аллу поместили в больницу на пл. Борьбы. Мы приходили к ней и приносили еду. Алла лежала в больнице неделю, у нее остались шрамы на лице. Игоря позднее посадили за угоны и все остальное на 5 лет, я потом встречал его, когда работал в ресторане "Минск".

Работал я также в ресторане "СЭВ" (1968 г.) с Анатолием Сазоновым, Ваней Васениным, Виталием Кравченко, Валерием Багиряном и певицей Эльдой Гловацкой. Работали в "СЭВ" около 4-х месяцев.

В "Октябре" (1969 г.) я играл с Люцием Вартановым, Толей Сазоновым, а с кем еще, не помню. Однажды ко мне в гости пришел врач Чернышев ("чайник") с медсестрой Лидией Станиславовной Елецкой. У Чернышева я лечился в больнице № 4 им. Ганнушкина от алкоголизма, меня устроил туда Валера Котельников - Чернышев был друг Котельникова. Я накрыл им стол и сам подсел потом. Мы сидели и вспоминали, как я лечился от алкоголя тетурамом, - и бесполезно, так как я продолжал пить.

В ресторане "Россия" на 2-ом этаже (1970 г.) мы работали в составе: я - руководитель оркестра, Люций Вартанов - бас, инспектор, Толя Сазонов - тенор сакс, Володя Данилин - фортепиано и Эдик Берлин - ударные. Люция Вартанова потом заменил Леня Эзов. Там была великолепная, самая лучшая из всех, какие я видел, раздевалка для музыкантов из двух комнат с зеркалами, туалетом и дверью на балкон. Это была, повторяю, самая фешенебельная из раздевалок, какие я только видел.
Пела сначала Эльда Гловацкая, а потом Алла Капитанаки (Борушкова). Леня ругался: "Буян, закусай их всех к ***м!". Эдик Берлин придумал всем сальные клички: "Анахулий Верзонов" - Толе, "Залупид Хезов" - Лене, "Полюций Засранов" - Люцию, "Хулла Барусраки" - Алле, "Пердей Спермасян" - мне, а я ему - "Ахуярд Херлин". Играли первые два отделения джаз, а потом - "песняк". На чай зарабатывали неплохо. Потом, когда Данилин ушел в "Яхту" к Саше Полонскому, у нас стал играть довольно неплохой пианист Витя Шашунов, увлекавшийся ладовой музыкой и "современкой".
Аллу Капитанаки очень любили официантки, она была большой любительницей выпить и брала себе, как я и Леня, по 100 грамм водки 2-3 раза за вечер. Помню, как-то раз к нам пришел Леша Такотлы и я купил у него часы "Сейко" за сто рублей, потом я эти часы потерял где-то.
Часто приходил мой старый друг Валерий Балдин и друг Лени Эзова пианист Володя Жученко, и еще один друг Лени, который снимался в фильме "Место встречи изменить нельзя", его звали Аркадий Свидерский или Аркаша, он знал Володю Высоцкого с детства - учился с ним в одном классе.
Выход на балкон был очень удобен, и летом мы часто выходили на балкон и сидели под тентом.

Ресторан "Украина" (лето 1971 г.). Работали таким составом: я, Володя Данилин, Толя Сазонов, Леня Эзов, Эдик Берлин и певица Алла Капитанаки. Работали один месяц.

В "Ангаре" я работал дважды. Один раз в 1971 г., когда я был руководителем оркестра в составе: я, Данила, Сазонов, "Мышь", Л. Вартанов, Эдик Берлин. В "Ангару" приходила моя жена Ольга, и один раз сильно напилась, хотя вообще она равнодушна к выпивке. Второй раз в 1975 г., когда руководителем оркестра был Володя Романов - ударные, Данила, я, Саша Родионов, Ваня Васенин и Андрей Решетцов, а пел Август с женой - Август его псевдоним, на самом деле его звали Леня Прочухан.
Этот Леня-Август здорово пел на всех языках мира, они с женой так пели, что собиралась вся Москва. Песни были из репертуара Демиса Русоса. Август был о себе очень высокого мнения. Пел он действительно очень музыкально и хорошо, но держался высокомерно и завидовал нам, джазменам. На нотах, а он писал убогие аранжировки, которые мы с Сашей Родионовым играли, он в конце размашисто писал "Август" по типу подписи Сталина. Как бы там ни было, этот дуэт принес нам золотые горы и в "Ангаре", и в "Будапеште", и в "России", и в "Белграде".
Помню, как мы с Данилой из-за запоя не выходили по неделе на работу, а потом приходили помятые и на рояле для нас стояли капли Зеленина с водой, мы с Володей все время прикладывались к стакану и пили эту жидкость. Как ни странно, я с похмелья не только хорошо писал стихи, но и очень хорошо (ослепительно, как говорили про меня) импровизировал. Меня так и несло, я играл очень горячо и технично, брал высокие ноты, играл невероятные пассажи, короче, я был в лучшей форме. Это было всегда после запоев. К нам часто приходил мой и Ольгин знакомый Валя Деев и поил нас всех портвейном. Он был женат на американке русского происхождения и сорил деньгами направо и налево. Обычно я нес трубу "ВАСН" домой каждый день, а однажды я по пьянке забыл ее в ресторане. Утром мы с Данилой на его машине примчались в "Ангару" и нашли мой "ВАСН" - от счастья я опять крепко напился.

В "Печоре" (1971 г.) мы работали тем же составом, что и в "Ангаре". Работали так же, пили водку, импровизировали, играли на "чай". В "Печору" ходила довольно бедная публика - молодежь. Они брали салат и портвейн, сидели, курили и танцевали (портвейн еще каждый приносил с собой). Заработки у нас в "Печоре" были невелики, но все же были. Зато мы там накатывали импровизационную технику с Сашей Родионовым.

"Метелица" (1971 г.). В эту, как ее называли "Метлу", ходила также молодежь. Заработки были низкие.

Загородный ресторан Русская сказка", 1972 год. Работал там около 3-х месяцев. Из состава помню только саксофониста Толю Бойко.

В 1972 г. некоторое время (около полугода) мы работали на "графике" от МОМА. На "графике" - это когда нужно подменять оркестры в их выходные дни в различных кафе и ресторанах. Таким образом, нам привелось объездить почти все кафе и рестораны Москвы: "Прага", "Националь", "Пекин", кафе "Москва", кафе "Хрустальное" и многие другие.

В ресторане "Будапешт" я работал два раза.
Один раз в 1973 г., когда руководителем был Виталий Клейнот. Они с Гришей Шабровым приехали ко мне домой после работы с бутылкой ликера, и Клейнот предложил мне работу. У него в то время играл на трубе Олег Степурко, но Клею нужен был профессиональный джазмен-трубач. Таким образом, и это правда, я не подсидел Степурко, а Клейнот сам взял меня на работу вместо Олега. Я согласился работать, но Клейнот предупредил меня, чтобы я не пил. Состав был такой: Клейнот - тенор сакс, Шабров - фортепиано, Боря Новиков - ударные, я, Борис Пустильник - альт сакс, не помню, кто на тромбоне, и мой друг гитарист Андрей Луцик.
Играли "Why", "3-6-9", "Над волнами" в аранжировке Клейнота, песни битлов, Челентано и другие. Работа в "Будапеште" была самой выгодной в смысле денег. Мы зарабатывали на чаевых до 30-40 рублей в день, плюс оклад. Мы с Гришей Шабровым втихаря поддавали, и каждый день после работы ехали ко мне с двумя бутылками, сидели дома и слушали музыку. Шабров жил в моем доме. Пили часто ликер "Черри". Гриша потом переехал из моего дома недалеко, куда-то за "Домом мебели", где живет и сейчас.
Повторяю, работа была очень высокооплачиваемая и, если бы я не пил, то буквально озолотился бы. Позже я ушел от Клейнота по причине питья.
Второй раз в "Будапеште" (1979 г.) я работал с Володей Романовым, Аркадием Укупником, Сашей Родионовым, певицей Ниной Шиловской, Яутрой (из Прибалтики), на фортепиано играл Эдик Асанов, на гитаре - Леша Мазепус, который очень хорошо пел. Укупник неуклюже, но нахально улыбаясь, пел "Остановите музыку" и другие песни. Мазепус пел на английском языке, в перерыве он брал 100 грамм и курил только "Беломор". Зарабатывали мы очень хорошо, иногда в день до 80 рублей. В "Будапешт" всегда ходила самая богатая публика в Москве - цеховики с подпольных фабрик, где шьют куртки, с толстыми пачками денег. Эти цеховики присылали через официантов 100-200 рублей и список из 10-12 пьес, которые они хотели послушать. Гуляли часто "комитетчики" и "муровцы", МУР-то рядом был. Муровцы всегда заказывали "Голубой вагон" и "Поворот" Макаревича.
Когда не было чаевых, мы с Сашей Родионовым вдоволь импровизировали. Помню, как Романов договорился на телевидении посмотреть трио Оскара Питерсона и мы два раза ездили на ТВ. Я пригласил свою знакомую Свету Лукьянову с собой на ТВ, и она, любительница джаза, с удовольствием смотрела Оскара Питерсона. Я устроил через Леню Переверзева 2-3 записи на ТВ нашего джаз состава с Романовым. Один раз выступили на ТВ с Романовым, остальные записи делались в таком составе: я, Саша Родионов, Ваня Васенин, Володя Данилин, Толя Сазонов и В. Багирян. Асанова не взяли - он не умел играть джаз. Играли мой "Новгород" и еще что-то. Осталось на память фото с ТВ, где я, Сазонов, Данила, Люций, Багирян, там же Л. Переверзев и моя первая жена Тамара Товмасян.

Кафе "Майское" (1974 г.) - это где-то в Сокольниках, мы там работали в составе: я, Володя Яковлев "Мышь", Толя Сазонов, Леня Эзов, Эдик Берлин, Саша Мартынов на фортепиано. Иногда вместо Лени Эзова играл Люций Вартанов.
Кафе было убогое, на чай давали редко, и зарабатывали мы мало. Там мы все часто пили водку, все, кроме Берлина (он был скопидом) и Толи Сазонова - у него была язва и он не пил. Мы часто после работы ходили с Мартышкой к его другу Витьку - Виктору Коняеву, джазовому ударнику. У Витька был духовой пистолет, из которого мы, развлекаясь, стреляли в стену.
Помню, как я купил за 7 рублей у заведующего кафе редкую по тем временам зажигалку и принес ее Ольге. Однако в зажигалке не была предусмотрена возможность ее дозаправки, и она скоро кончилась.
Работа в кафе "Майское" была самая плохая в смысле денег из всех, где я играл.
На Новом Арбате (сексодроме) я играл не только в "Ангаре", но и в "Метелице", и в "Октябре". В "Лабиринте" я не играл, а только иногда заходил в гости к трубачу "Арзу" Виктору Гусейнову.

Ресторан "Сатурн", 1974 год. Работал я там всего один месяц, из состава помню ударника Ивана Бугрова.

В ресторане "Рубин" (1974 г.), недалеко на автобусе от метро "Преображенская", мы работали в таком составе: я, Сазонов, Мартынов, Берлин и Володя Яковлев ("Мышь"), который играл на басу и на гитаре. Он чертовски здорово пел, его сосватал ко мне мой друг Эдик Утешев. "Мышью" его прозвал спекулянт "Не робей". Володя пел цыганские романсы - он сам был цыган. Он пел "Марджянжя", "Слушайте, если хотите" и другие. Когда он пел, весь персонал ресторана выходил слушать его.
Часто приходил "Мебельщик" - спекулянт мебелью и заказывал свои любимые песни. Помню, как ко мне на машине скорой помощи приехала моя знакомая врач Света, большая пьяница, - та самая, которая всем раздавала бюллетени. Она была в белом халате и ее пропустили, она уселась за ближайший к оркестру стол, сидела и пила вино, но повздорила с местной шпаной, и нам пришлось, чтобы избежать драки, выбираться с ней после работы через черный ход на двор ресторана "Рубин". Затем мы перелезли через забор и, сев в такси, уехали. А ведь нас могли избить и даже убить, район-то был бандитский.
В ресторан "Рубин" часто приходил какой-то тип, он говорил, что работает в "КГБу" (его слова), но я этому не верил. Он заказывал Толе Сазонову  "Песню велосипедиста"  ("Зай, зай, зай, зай"),  и другие популярные песни.
Мы часто давали песням шуточные названия. Обычно придумывал названия я: "Желтые листья" - "Листья жо", "И Родина щедро поила меня" - "Родина негра", из фильма "Серебряная труба" - "Я пировал везде", "Sheik of Araby" - "Московский лес чудесен", "Скоро осень" - "Скоро О" и другие.
В ресторане "Рубин" был банкетный зал, где часто справляли свадьбы. На свадьбах играли ударник Женя Повышев, аккордеонист Ершов, трубач Ваня Калмыков, с которым мы учились вместе в музыкальной школе у Серостанова, и гитарист, не помню, кто именно. Этот состав играл на свадьбах 2-3 раза в неделю. Получали они за свадьбу 75 рублей и отдельный стол на 4-х с едой и выпивкой за счет свадьбы. Они давали метрдотелю 15 рублей, а остальные 60 делили на 4-х - по 15 рублей на брата. Метрдотель всегда всем заказывающим свадьбу навязывал этот оркестр, ей - этой женщине - было очень выгодно.
Один раз у нас в "Рубине" было ЧП. "Мышь" был хроническим алкоголиком, то есть пил каждый день, и он однажды упал в обморок на сцене, а Сазонов подошел к столику и, взяв без разрешения гостей шампанского, плеснул Володе в рот. Тот ожил и продолжал работать. Впоследствии Володя Яковлев умер от пьянства. Был памятный вечер в МОМА, и для его семьи собирали по 5 рублей.
Помню еще такой случай с Володей Яковлевым. Как-то раз из-за пьянок, а пили в основном я, "Мышь" и Леня Эзов, нас вызвали "на ковер" в МОМА. И во время проработки "Мышь" упал в обморок - эпилептический припадок. Вызвали "Скорую" и его опохмелили. Гераус, тогдашний начальник МОМА, взяточник и алкаш, впоследствии умерший от рака, грозил нам: "Я все знаю про ваши пьянки, смотрите у меня!", но ничего, кроме вызовов на ковер, не делал нам, так как мы ему "отстегивали".
Помню еще случай, я, будучи пьяным, на концерте в МОМА уронил трубу, а пьяный Данилин ходил вокруг рояля и искал клавиатуру. Дирижер Мильевский говорил мне потом: "Я думал, ты упадешь, но ты играл хорошо и не упал". Он был очень удивлен.

В ресторане "Белград" (2-й этаж) мы с оркестром В. Романова работали до "России", в 1976 г.

После пожара в "России" на 21-ом этаже с оркестром Володи Романова мы в 1978-79 г.г. по 3-4 месяца работали в ресторанах "Минск" (2-й этаж), "Националь" и других. Позже, в 1979-80 г.г. мы с оркестром В. Романова работали в ресторане "Будапешт".

Кроме того, с 1960 по 1985 год летом на юге я работал в ресторанах в городах: Сочи, Адлер, Лазаревское, Ялта, Мисхор, Алупка, Гагра, Сухуми и др. с различными сборными оркестрами. Названия ресторанов и составы я не помню.

УДАРНИКИ

Владимир Журавский по кличке "Обезьяна" (он был очень некрасив собой) обладал феноменальной техникой, и на его "халтуры" толпою валили музыканты и дивились, слушая его виртуозные соло на ударной установке. В жизни это был непьющий и очень общительный человек. Он нелепо погиб в авиакатастрофе вместе с известным кларнетистом Флориа и другими музыкантами.
Мне рассказывал Леша Баташев, что Журавский во время гастролей, когда проспал и опаздывал на свой самолет,  взял такси и помчался в местный аэропорт. К его несчастью, произошла задержка рейса и самолет еще не улетел, он успел сесть на самолет, у которого в полете отказали моторы. Летчик успел сказать по радио: "Мы гибнем", самолет развалился в воздухе на части и рухнул вниз, в лес. Все погибли. Музыканты и другие пассажиры этого рейса везли с собой сетки с апельсинами. После катастрофы, со слов Баташева, в лесу были раскиданы обломки самолета, мертвые тела и везде - апельсины, которые потом собирали местные жители.
Позже, я играл тогда в кафе "Ангара", был вечер памяти Володи Журавского, был большой джем сейшн, собралась вся джазовая Москва. Джазовый фотограф Володя Лучин сделал памятное фото Владимира Журавского, на этом фото сверху Володя Журавский в берете, а внизу - малый барабан и на нем два цветка гвоздики. Для нашего джаза это была очень большая утрата.

Борис Новиков был моим старым школьным товарищем. Он всегда мечтал играть на барабанах, также, как я мечтал стать трубачом. Мы с ним еще в школьные годы часто слушали музыку на пластинках и магнитофонных записях. После школы Боря купил себе плохонькую чешскую установку "Trova". Он научился еще в школе играть щетками и играть "бегин", впоследствии Борис стал хорошим джазовым ударником. Он играл с Сермакашевым и записал 2-3 гибкие пластинки.
По его словам, он заболел сифилисом и лечился в больнице. Сифилис ему вылечили. Я расспрашивал - как? Он сказал - это очень просто, 18 дней каждые 4 часа, днем и ночью, укол антибиотика (пеницилина, по моему) и через 18 дней все в порядке, если была 1-я стадия сифилиса. Еще помню, мы с Борисом ходили в "Американку" - закусочную-автомат в центре, на пл. Дзержинского. Там пили пиво. В автоматах были бутерброды с сыром, селедкой и колбасой. Там нам встретился один мужичек, он рассказывал нам, что раньше играл в цирке на саксофоне. Этот мужичек говорил странные фразы: "Фокстрот Пеликан - цирковая вещь!", "17 километров, - и бульон готов!" и другие смешные. Я почему-то запомнил их и, встречая Бориса, говорил ему: "Лимон, - кличку Боре дал я, - фокстрот Пеликан - цирковая вещь!" или "17 км, - и бульон готов!".

Александр Гореткин по кличке "Варвара" играл в знаменитой пятерке (семерке) ЦДРИ с Зельченко, Зубовым, Рычковым, Бахолдиным и Игорем Берукштисом, потом в больших оркестрах Георгия Гараняна, Вадима Людвиковского, играл в Доме звукозаписи, на фирме "Мелодия" и на Радио. Гореткин был и есть до сих пор - один из самых профессиональных джазовых музыкантов-ударников, великолепно чувствующим импровизатора, а соло его очень техничны, хорошо слушаются, хотя и довольно схематичны.

Валерий Багирян, армянин из Баку, как и Сермакашев-бакинец. Я познакомился с Багиряном в Сухуми, когда я работал в ресторане "Сухум-гора" с Борисом Мидным, Евгением Грицишиным и Фредом Григоровичем, а Багирян был в Сухуми проездом не гастролях с Вагифом Мустафой-Заде, прекрасным джазовым пианистом, рано умершим. После знакомства мы поиграли вместе. У Багиряна отличное джазовое чутье, прекрасная техника и высочайшее чувство ритма. Его соло идут от души и завораживают своим накалом. Он также прекрасно чувствовал импровизатора, во время соло которого поддавал сбивки.
Впервые я взял Багиряна в свой оркестр в 1967 году в ресторане при Аэровокзале, он к тому времени уже переехал в Москву и женился здесь. Играли мы с Валерием и во "Временах года", и еще много где. Багирян до меня также много работал в кафе "Молодежное". Багирян сильно пил, а впоследствии умер от рака. Он был старше меня лет на 10.
Мы часто ездили с ним и Данилой на концерты в Ленинград, Воронеж, Рязань, Петрозаводск. С Валерием Багиряном, Сашей Мартыновым и Люцием Вартановым мы выступали на фестивале "Джаз-68", на соответствующей пластинке есть запись нашей пьесы "Я шагаю по Москве". С Багиряном мы также в составе с Данилой, Сазоновым и Вартановым, которого он не любил в смысле игры, несколько раз выступали на телевидении. Вероятно, осталась и видеозапись концертов на ТВ.
Валерий Багирян - один из лучших моих друзей и один из самых лучших ударников, если не самый лучший.

Борис Симонов, ударник, родом из Владимира, к нам его привел Леня Эзов. Боря часто приезжал в Москву ко мне в гости и, как он говорил, "затаривался" продуктами. Во Владимире было голодно, и Боря покупал сосиски, сыр, колбасу и т.д.
Боря собирает пластинки, у него очень хорошая коллекция. Мы часто ездили с ним на джазовые пароходы. Я тоже приезжал к нему во Владимир и останавливался у него. Приезжал несколько раз на гастроли с квинтетом, - во владимирской газете была статья про наши гастроли. Боря Симонов впоследствии оказал мне огромную услугу. Дело в том, что Джон Гарви руководил не только джазовым биг бэндом, но также и русским балалаечным оркестром при Иллинойском университете. Так вот. Однажды Гарви написал мне, что мечтает приобрести для этого своего оркестра набор деревянных рожков, которые нигде не продаются.
По моей просьбе Борис Симонов поехал в какую-то деревню во владимирской области к знаменитому мастеру, изготовляющему эти рожки, и заказал ему полный набор этих рожков. Таким образом, Боря помог мне достать для Гарви эти редчайшие русские народные инструменты, и Гарви был несказанно рад, когда я торжественно вручил ему этот набор. Хочу добавить, что рожки эти обошлись мне в кругленькую сумму, но дело не в этом. Я был рад, что смог отблагодарить Гарви за все, что тот сделал для меня (пластинки, ноты, книги и т.д.).
Недавно я написал Борису Симонову письмо на филармонию, но там ответили, что он умер. Я не верю этому.

САКСОФОНИСТЫ

Виталий Клейнот. Не помню, кто познакомил меня с Виталием Клейнотом, он играл на тенор саксе. Мы с ним очень сдружились, вместе собирали пластинки, я - в основном трубачей, Клиффорда Брауна и других, он - саксофонистов, Сонни Роллинса, Сонни Стита. Паркера собирали вместе. И я и Виталий записывали и разучивали соло, целые и куски, учили "ходы" - пассажи и показывали их друг другу. На тенор саксе Виталий играл в твердой, устойчивой манере. Клейнот очень хорошо чувствовал гармонию. Помню, у него был "тонарь" - такой камертон-свисток, - дунешь в него и можно определить тональность. Слух у Клейнота, как и у меня, был не абсолютный.
Мы каждый день слушали по "Голосу Америки" Уиллиса Конновера, у Клейнота был приемник "Фестиваль", а у меня - американский военный железный "ВС-1004".
У Клейнота был свой, ни на кого не похожий звук, хотя этот звук не был профессиональным, как у Гараняна и Зубова, тем не менее у него был свой звук, "клейнотовский". Импровизировал "Клей" весьма изобретательно. Помню, как мы долго не могли научиться обыгрывать двойную доминанту, но потом, хорошенько прислушавшись к великим мастерам, научились и этому. Клейнот, как и я, играл в распространенных тональностях: F, C, Bb, Ab, Eb, и в минорных: Dm, Cm, Fm, Gm и т.д.
Темы были - блюзы, которые мы знали, и стандарты: "All of Me", "On Green Dolphin Street", "Lullaby of Birdland", Гершвин, Портер и другие, например, "Amen" (Donald Byrd) в Eb.
Хорошо видно, как играл Клейнот, на пластинке "Джаз-66", где была записана моя пьеса "Аз". Он и потом всегда играл также изобретательно, очень гармонично, вставлял в соло много цитат.
Помню, как после халтур в 11-12 ночи мы ехали с ним в расположенный за МИИТОМ, где Клей учился, автобусный парк, перелезали через забор и шли в ночной буфет для водителей. Там ночью продавали пиво, мы брали сосиски, много пива, сидели два-три часа и говорили о джазе. Больше нигде в Москве ночью пива не было. Потом мы брали пива с собой и ехали ко мне, где опять сидели и слушали джаз.
Клейнот несомненно один из лучших джазовых саксофонистов-боперов со своим специфическим звуком и неплохой техникой.
Да, еще у Клейнота были интересные и очень выгодные халтуры, так называемые "хасаны" - еврейские свадьбы, - платили там очень хорошо и играли мы всю ночь, нас сажали за столь великолепные столы, что я просто диву давался, откуда столько яств. Чтобы играть эти "хасаны", нужно было знать много еврейских мелодий и песен. Клейнот научил меня этим песням, а его ранее научила его бабушка. Так я узнал "Фрейликс" (7-40), "Вот так шьет портной", "Лопни, но держи фасон", "Лёндра", "21-ый год", "От моста до бойни", "Ужасно шумно в доме Шнеерзона", "Лимончики", "Бублички", "Хава Нагила", "Bei Mir Bist Do Schoen" и другие. Все эти мелодии пригодились мне позже, когда я работал в ресторанах.

Александр Родионов по кличке "Сундук", которую ему придумал Данила, познакомился со мной через Вагифа Сеидова. Саша пришел в "Ангару", где я работал, и несколько раз поиграл с нами. Мне очень понравилось, как он играет, изобретательно, со вкусом, правда несколько лениво и вяло, но все равно, на общем фоне он здорово выделялся из всех тенор саксофонистов. Техника у Саши была средняя, но зато он мог весьма хорошо играть сложные вещи типа "Jordu" с квартовым кругом и "Cherokee" в быстром ритме.
Саша играл хотя и вяло иногда, но покорял меня тем, что не играл "фонарей" и отвечал за каждую ноту в пассаже. Помню, как впоследствии, когда у нас был квинтет, мы разучивали с Сашей тему L. Tristano "Wow" - очень сложную тему с нестандартной гармонией. Сыграть нам ее не пришлось, а я мечтал об этом.
Мы много работали с Сашей вместе: с Романовым в "России", в "Будапеште" и "Белграде", в "Ангаре" со мной и в других местах. Часто ездили на выездные джазовые концерты в Ленинград, Воронеж с Данилиным.
Родионов - один из лучших джазовых тенор саксофонистов, хорошо знающий джаз. Саша скрупулезно снимал соло Паркера, Роллинса и других. Помню, как на каждый мой день рождения он дарил мне хорошо снятые им соло Клиффорда Брауна, настолько виртуозные, что я не смог целиком сыграть их, особенно в верхнем регистре. Так, как Саша, соло снимать никто не мог.
Он отвечал за каждую ноту, и несколько раз помог Мише Есакову поправить ошибки в соло Чарли Паркера. В издании Есакова есть приписка - мне помог А. Родионов.
Еще очень хорошо снимал соло Ваня Васенин, погибший при пожаре в "России".
Саша - мой лучший друг и, несомненно, один из самых лучших правильно играющих джазовых тенор саксофонистов.

Алексей Зубов. Я всегда мечтал о том, чтобы играть с Алексеем Зубовым вместе, но это не сбылось, и я играл с ним только на Jam Sessions в клубе "Медики" - вотчине Вити Алексеева, иногда на джазовых концертах и в других местах.
А. Зубов имел очень выразительный звук, виртуозную технику и мог бесконечно импровизировать во всех тональностях. Позже, когда он уехал в Америку и вернулся, он говорил мне: "Что мы играем? Вот там играют, - это да!".
Он часто приходил во "Времена года" и подолгу играл на джемах. Зубов, как профессионал, выше всех других саксофонистов. Я очень люблю игру Зубова, хотя мне ближе боперы Саша Родионов и Виталий Клейнот, несмотря на их домашние звуки. Соло Родионова и Клейнота - четкие, там слышна каждая нота, а Зубов часто наворачивает такие пассажи, что их невозможно записать на ноты, Зубов раскован в игре весьма сильно. Но мне ближе боперы.

Алексей Баташев. С Алексеем Баташевым я познакомился в клубе РЖУ, близ диспансера на Палихе. Внутри массива домов был клубик при домоуправлении, где мы часто с ребятами играли на танцах и просто для себя. Как-то раз Алик Терновский - пианист, учитель Сакуна, превосходно знающий джазовую гармонию, - привел свой квартет репетировать. Там были Алик, Саша Салганик - ударные, Леша Баташев - тенор сакс и кто-то на басу, не помню. Я познакомился с Лешей и слушал, как они репетируют. Они играли кроме блюзов "How High The Moon", "Lullaby of Birdland", "Softly", "The Preacher" и другие темы.
У Баташева был мощный, уверенный звук, похожий на американский. Леша послушал, как я играю, и как-то в пригородной электричке - мы ехали на какую-то загородную халтуру - объяснил мне, что такое гармония, посоветовал купить учебник гармонии и написал мне листочек, где символами были записаны гармонии джазовых стандартов "The Preacher", "Softly", "All of Me", "Lullaby of Birdland", "How High The Moon". Потом оказалось, что в его записи есть ошибка - этот листок у меня сохранился до сих пор.
После объяснений и разъяснений Баташева я сам стал изучать гармонию. Баташев - первый, кто научил меня азам гармонии, и я бесконечно благодарен ему. Гармонию я стал учить на аккордах, которые нажимал на пианино - я выменял его на магнитофон Грюндиг ТК-23 у Славы Иванова. На этом маленьком пианино я не только учил гармонию, но постепенно научился играть на нем, и даже весьма сносно.
Я часто играл на фортепиано в ресторанах "Времена года", "Будапешт", "Россия". Боря Новиков восхищался моей игрой на фортепиано, он говорил мне: "Какой ритм, смак!".
С Баташевым один раз произошел такой случай. Как-то раз в РЖУ местная шпана спросила у Леши, мол, будете ли бесплатно играть на танцах? Леша ответил, - нет. Этот ответ очень не понравился одному из них, Спартаку, и он размахнулся и чуть не убил Лешу лопатой - Леша увернулся, а то бы погиб, уцелел чудом.
Еще помню, как после какого-то концерта мы ехали домой на автобусе, полном музыкантов и друзей. Леша вышел зачем-то и, когда автобус тронулся, Алексей попал под задние колеса автобуса, а я стоял около водителя и почувствовал, как автобус будто бы переехал через два бревна - это были Лешины ноги. Его госпитализировали, к счастью, ноги не были сломаны, Леша пролежал несколько дней и был выписан.
Позже я часто бывал у Алексея Баташева дома, он всегда угощал меня крепким черным кофе, и я брал у него читать журналы "Down Beat", собственно читать на английском я не мог, но я выписывал из них соло Клиффорда Брауна, а также перефотографировал редкие фото джазменов. Баташев также давал мне переписывать большое количество джазовых пластинок, давал по 10-15 пластинок на 2 недели. Денег никаких он за это не брал. Джазовых пластинок у него было очень много.
Кстати, о деньгах, за перезапись джазовых пластинок в Москве была такса 3-5 рублей за штуку, и давали на день-два, многие жили этим. Я помню, как переписал первые джазовые пластинки на свой "плывущий" "Spalis" - Dave Brubeck, Gerry Mulligan with Bob Brookmeyer, J.J.Johnson "Blue Nrombone", big band Dizzy и другие - это были мои первые записи.
Леша очень хорошо играл на тенор саксе, зря он бросил играть. Впоследствии, пройдя школу джаза, как музыкант, он стал хорошим джазовым критиком, так как знает джаз на личном опыте.

Кроме вышеупомянутых саксофонистов, было еще много и других. Сазонов, Зосим, Адик Шейнин, Кренделев Гена, Бойко Толя (умер в 1998 году), Юра Петров, Зильбершмидт, Эдик Утешев и другие. Все они играли по своему. У Зосима был впечатляющий звук. Бесспорно, что кроме Родионова и Клейнота, В. Сермакашев по кличке "Вареный" играл профессиональней всех. Сермакашев уехал в Америку и след его потерялся. После отъезда Сермакашева в Ленинградском джаз клубе в стенгазете была шутка: "Сермакашев теперь сэр Макашев, а Товмасян - тов. Масян".
Очень даже неплохо играл на теноре Эдик Утешев, я часто играл с ним и В. Данилиным. Хорошо играл на альт саксофоне Г. Гаранян, хотя его игра мне не по душе - и пассажи, и звук, но он джазмен - профессионал. Не люблю я также и Алексея Козлова, хотя Козлов играет лучше, чем Гаранян. Гаранян, как профессионал, выше, но Козлов более джазов.
На этом я заканчиваю воспоминания о саксофонистах и перехожу к пианистам.

ПИАНИСТЫ

Обзор пианистов идет не по степени их значимости, кто лучше, и не в алфавитном порядке. Неважно, кто и в каком порядке.

Семен Набатов - его отец и он сам жили в соседнем подъезде моего дома - окончил консерваторию по классу фортепиано, читал с листа, очень любил джаз, собирал джазовые записи и т.д. Отец его привел как-то Семена к нам в ресторан "Россия" на 21-й этаж - до пожара - и попросил нас послушать, как он играет. Данила уступил ему место и Семен очень и очень неплохо играл. Семен имел абсолютный слух и обладал удивительной способностью записывать виртуознейшие соло пианистов на ноты с аккордикой, не говоря уже об одноголосых соло Паркера, Брауна и др. Он записал много виртуозных соло Бада Пауэлла, Телониуса Монка, Оскара Питерсона и даже "бога" - Арта Тэйтума.
Семен целиком снял соло Бада Пауэлла из "Ruby, My Dear" с пластинки "A Portrait of Telonious" и подарил этот листочек Саше Родионову. Саша по моей просьбе принес мне этот листок в больницу, и я попытался его разобрать на фортепиано, но увы, не смог. Потом я подарил этот листочек Котельникову и... листочек пропал, а Саша Родионов обиделся на меня за это, что это, мол, память о Семене, который в то время эмигрировал.
Как-то, до отъезда Семена, мы хотели сделать с ним квартет и начали репетировать в "Медиках" - С. Набатов,          Э. Берлин, я, и не помню, кто на контрабасе. Мы стали разучивать темы Монка, и я удивлялся тому, какие аккорды берет Семен, это были настоящие "их" аккорды. Но из этого начинания ничего не вышло, квартет так и не был создан. Семен уехал в ФРГ, и я слышал, что он выпустил много сольных пластинок и пишет классическую музыку наряду с джазом.
Семен Набатов, вне всякого сомнения, пианист с очень редким чувством джаза, в основном, гармонии. Соло его напоминают настоящие "их" соло, в основном, из-за аккордов. Свинговал Семен не очень, как Данилин, например. Больше о Семене я ничего не слышал.

С Вагифом Сеидовым - тогда его звали Вадим - меня познакомил Игорь Иткин. Сеидов играл на фортепиано и очень любил Билла Эванса, кстати, как и я. Он переписывался с Биллом Эвансом и его матерью. Эвансы были выходцы из России. Я расскажу сейчас уникальную историю.
Мать Билла Эванса писала Сеидову на русском языке. Переписка началась так. Вагиф написал Биллу Эвансу письмо, что он, мол, очень любит его музыку. Поскольку самого Билла Эванса в то время не было дома, то ответила на письмо его мать.
Она часто посылала Вагифу пластинки Билла Эванса и писала письма, жалуясь на то, что ее сын пристрастился к наркотикам и тратит на них до 75-100 долларов в день (эти наркотики в конце концов сгубили Билла Эванса). После того, как Вагиф получил кучу пластинок Билла Эванса - полный комплект, он имел наглость написать, что, мол, пришлите дорогой проигрыватель и т.д. Вагиф перегнул палку, и переписка прекратилась. Бесценные письма матери Билла Эванса и самого Билла пропали, так как позже Вагиф был осужден за какие-то махинации.
Сам Вагиф не имел на фортепиано большой техники, но весьма музыкально играл под Билла Эванса, разумеется, не так филигранно, как тот (еще бы!), и не с такими могучими аккордами. Да это и невозможно, Билл Эванс - один из величайших джазовых пианистов на свете, он стоит вровень с самыми, самыми наисильнейшими пианистами. Но Сеидов, тем не менее, очень музыкально подражал Эвансу. Блюзы, особенно минорные, весьма удавались Сеидову. Техника у Вагифа, повторяю, была неважнецкая, но он обладал чувством ритма и вкусом. Сам Борис Рычков одобрительно слушал его на одной из халтур.
Как и я, Вагиф Сеидов любил Арта Фармера и Нэта Эддерли, собирал их пластинки. Вагифу нравилось, когда я играл под Фармера.
Впоследствии Вагиф Сеидов был замешан в какой-то истории с распространением эротических фильмов и был осужден на 5 лет с конфискацией имущества. Пропали все его пластинки, письма Билла Эванса и его матери. Где сейчас Вагиф, я не знаю.

Виктор Лившиц. Я не помню, кто познакомил меня с Виктором Лившицем, кажется, Виталий Клейнот. Виктор довольно неплохо играл джаз на фортепиано. Техника у него была доморощенная, гармонии тем и даже аккорды (!) ему показывал В. Клейнот, ходы у него были заученные, примитивные и одни и те же, в импровизациях он бесконечно повторялся. Фортепьянного туше у него не было.
Помню, когда репетировали в клубе "Медики" в знаменитой 11-ой комнате, он играл все время кусок фирменной гармонии на "Autumn Leaves" и всегда ее, одну и ту же, с наслаждением повторял. Играл Лившиц не ахти как, но джаз любил и часто играл на халтурах и разных джем сейшенах.
Виктор где-то учился , говорил по-английски. Он был сын большого чина в КГБ, служил на Дальнем Востоке и привез оттуда на отцовские деньги шикарную японскую аппаратуру - проигрыватель, магнитофон и две роскошные японские колонки с изумительным звуком. У него было много джазовых пластинок. Жил Виктор в огромной 5-ти комнатной отцовской квартире, там было две домработницы. Впоследствии он был замешан в историю с распространением эротических фильмов вместе с Вагифом Сеидовым и был осужден. Потом Лившиц уехал за границу. Когда мы встречались с Виктором в "Медиках", он показывал мне и всем прием - как удушить человека при помощи сжатия воротника рубашки.

Валерий Котельников. Когда в юности я дружил с семьей Жижиных - Ольгой Жижиной и ее братом Толей, я познакомился в 1962-63 году с их общим другом Валерием Котельниковым. Толя Жижин был одаренный человек. Он писал маслом картины, был хорошим фотографом и неплохо (по домашнему) играл джаз и песенки на фортепиано. Разбирал клавиры Джорджа Ширинга. Так вот. Часто к Жижиным приходил Валерий Котельников, учившийся на врача, - и я познакомился с ним.
Котельников (кличка "Котёл") неплохо, очень музыкально играл джаз на фортепиано, и впоследствии играл со мной и Клейнотом на фестивале "Джаз-67". Осталась запись на пластинке "Джаз-67" фирмы "Мелодия" пьесы Виталия Клейнота "Сказка для Аленушки". Мы дружили с Котельниковым всю жизнь. Котельников мог бы стать замечательным, большим джазовым пианистом, если бы он имел в качестве фундамента, базы, - училище или консерваторию, но он был непрофессионал.
Валерий собирал джазовые пластинки - Чарли Паркера, Клиффорда Брауна, Фэтса Наварро. Он любил также и цыган - Theodore Bikel и других. Котельников был очень высокого мнения о моей игре на трубе. Ему нравилось не только, когда я играл в своей всегдашней боповой манере, как Клиффорд Браун, Нэт Эддерли, Арт Фармер, но и когда я играл в манере старых трубачей 30-х годов, как Чарли Шаверс. Он также очень любил Ахмада Джамала и Оскара Питерсона.
Валерий часто играл со мной на халтурах и часто заменял пианистов, когда те не выходили на работу, в "России" и "Национале". Повторяю, если бы Котельников имел базу, он был бы великим пианистом. Вкус и чувство меры у "Котла" были на высоте.
Котельников был очень высокого мнения о моих стихах, и говорил мне, что я лучше даже кое в чем, чем Хармс. Котельников - первый, кто издал мои стихи в журнале "Джаз".
Потом "Котёл" эмигрировал.

Виталий Кравченко. С Виталием Кравченко меня познакомил мой друг Михаил Горчаков, тоже пианист, на какой-то халтуре около Павелецкого вокзала. Это было примерно в 1964 году. Виталий Кравченко, впоследствии ставший моим другом, поразил меня тем, что знал тьму джазовых мелодий, а также романсов и песен. Я, кстати говоря, после знакомства с Кравченко стал покупать в магазине "Ноты" на Неглинной старые клавиры романсов, у меня их скопилось несколько тысяч - Вертинский, Юрьева, Церетели, Морфесси и т.д. Позже я подарил их Борису Алексееву с радио "Эхо Москвы".
Виталий Кравченко, повторяю, знал тьму джазовых композиций, собирал соло великих американских джазменов, писал стихи, крепко выпивал и довольно музыкально импровизировал на фортепиано. Одно у Виталия было плохо. У него было плохое чувство ритма - то загонял, то замедлял, то терял такты и т.д. Тем не менее он часто и подолгу - год-два-три - работал у меня в оркестре в ресторане при Аэровокзале, в кафе "Времена года", в "России" на 2-ом этаже и т.д.
Если бы не плохое чувство ритма, Виталий был бы классный джазмен. На наших встречах и выпивках он всегда играл на фортепиано, прекрасно пел, играл во всех манерах, смешил всех и дурачился. Он мог завести любую кампанию. Я его очень любил и люблю до сих пор. Впоследствии он работал дворником и перебивался халтурами. Виталий также превосходно играл на аккордеоне, собственно, он был профессиональный аккордеонист. Виталий был несколько раз неудачно женат и часто лечился в больнице им. Ганнушкина.

Михаил Терентьев. Когда у нас с Лешей Козловым был квинтет, в 1962 году, - я, Козлов на баритон саксофоне, Саша Салганик на ударных, Марек Терлецкий на контрабасе, - на фортепиано играл Миша Терентьев. Козлов часто шутил: "Миша энд Марек!", а я шутил и прибавлял: "Оф-чклинь Бефстундер!".
Так вот, наш квинтет работал в "КМ", на халтурах и в клубах. Мы - первые, кто открыл джаз кафе "КМ" в 1961 году. До этого джазовых кафе не было. Помню забавный случай, когда мы открывали "КМ". После ремонта рабочие оставили между окон, внутри, пустые бутылки из-под водки. По недосмотру о них забыли, и когда "КМ" торжественно открыли, публика заглядывала в окна с улицы Горького и с удивлением смотрела на эту "посуду".
Мы работали в "КМ" ежедневно. Кафе было обставлено весьма убого, но по тем временам это был верх сервиса - деревянные стулья, круглые и квадратные столики, шторы на окнах, ковры (дешевые). Внизу был большой подвал, где мы репетировали. В кафе были шахматы и шашки.
Да, наверху жил один "крупный чин" - полковник, и когда мы вечерами играли громко, "чин" стучал сверху в потолок к нам и звонил во все инстанции, чтобы нас убрали, но мы были под защитой горкома комсомола. Этот "чин" попортил нам много нервов, он добился того, что нам запретили играть после 23.00, но первые 3-5 месяцев мы играли до 12 ночи. Помню, как ко мне в гости пришел мой отчим с товарищем. Я с большим трудом, через швейцара, сумел провести их в кафе - толпа у входа негодовала.
Так вот. На фортепиано играл Миша Терентьев. Это был холеный, высокомерно державшийся молодой человек, прекрасно и дорого одевавшийся, а я был еще пацан, мне было около 20 лет. Миша учился в МГИМО. Играл он так себе. Козлов постоянно учил его и поправлял. Это его любимое занятие - поправлять всех и читать рацеи. Козлов раздал всем книжечки с гармониями, написанные им самим, - там были гармонии всех вещей, которые мы играли, от примитивных, типа "Yes, Sir, That's My Baby", до сложных: "Daahoud", "Nica's Dream", "La Sage" и других, а также пьесы самого Козлова, на которых Леша писал "My self". На Козлова я в 1962 году сочинил эпиграмму:

В углу кафе, на темном фоне,
Для остолопов и ослов
Выводит песнь на саксофоне
Любитель музыки Козлов.

Играл Терентьев не ахти, как, средне, импровизировал не очень изобретательно, мало знал настоящих ходов, заменяя их на свои, ритмически странные. Играл Терентьев не во всех тональностях, багажа знаний не имел, но тем не менее не сбивался с ритма и давал довольно хорошую гармонию. Играл он довольно музыкально, иначе Козлов бы его выгнал. Мне игра Терентьева не нравилась, но сделать я ничего не мог.
О себе Терентьев был высокого мнения и говорил часто, что мы не понимаем, как он велик. Это был, повторяю, очень высокомерный человек. Терентьев никогда не пил алкоголя, этого у него не отнять.
Впоследствии он получил хорошую работу заграницей и уехал. Где сейчас Терентьев, я не знаю.

Борис Рычков играл в знаменитых "пятерке" и "семерке" ЦДРИ: Александр Гореткин - ударные, Виктор Зельченко - труба (очень сильный трубач, на которого, как и на Сергея Крыжановского, я в юности ориентировался), Алексей Зубов - тенор саксофон, Константин Бахолдин - тромбон, Георгий Гаранян - альт саксофон и Игорь Берукштис - контрабас (кличка "Берук", впоследствии умотал вместе с Борисом Мидным заграницу - они работали на пароходе с заходом в Токио, где они попросили политического убежища. Была разгромная статья Татьяны Тэсс "Вот, кто будет играть в их джазе").
Когда на танцах, в институтах, в клубах или на халтурах играла "пятерка" или "семерка" ЦДРИ, все прорывались на их игру - это был самый профессиональный джаз в то время.
Борис Рычков очень сильный джазовый пианист, это сплав Рэда Гарленда и Оскара Питерсона. Играл Борис со вкусом, блестяще импровизировал, играл горячо, а после соло обливался потом, как Питерсон. Он отлично знал гармонию, слушать его было наслаждением. Я несколько раз играл вместе с Рычковым на халтурах, и Борис очень хвалил меня, а впоследствии я долго работал с ним в ансамбле "Чанги" вместе с Гюлли Чохели, его женой. Я работал с Борисом Рычковым два раза: в 1964 году - до отсидки, и после отсидки - в 1966 году вместе с Гюлли Чохели.
Борис Рычков - один из самых сильных джазовых пианистов. Сейчас Рычков пишет аранжировки и много музыки. Рычков сочинил много тем и песен, самая известная его песня "Все могут короли". Я люблю Рычкова.

Николай Капустин, тоже игравший в составе ЦДРИ вместе с Рычковым, один из самых техничных и профессиональных пианистов. У него за плечами две консерватории, по классу фортепиано и по классу композиции. Он блестящий аранжировщик. Он долго работал у Олега Лундстрема (до Виталия Долгова).
Играл Коля с большим мастерством, виртуозно, и знал все на свете. Мне ни разу не пришлось работать с ним долго, но я играл с ним несколько раз вместе. Обо мне Капустин (со слов Баташева) сказал так: "Играть на трубе умеет только Товмасян!"
Я знаю, что в 1980-90 годах Коля много писал классики и джаза, словом, он ушел в композиторское русло. Техника Капустина виртуозна.

Борис Фрумкин - сын известного трубача из оркестра Цфасмана, который играл на трубе с сурдиной в известной записи "Домовой". Борис Фрумкин окончил консерваторию и имел очень хорошую технику и звукоизвлечение, очень высокую пианистичность, туше, знал хорошо гармонию и мог записать на ноты любые соло как пианистов, так и трубачей и саксофонистов.
На фестивале "Джаз-66" мы играли в составе: Клейнот, Фрумкин, Антошин, Аматуни и я. Играли мою пьесу "Аз", которая попала на пластинку "Джаз-66" фирмы "Мелодия".
Борис при своем "фрумкинском" туше и большой пианистичности играл стандартные заученные фразы, звучали они фирменно, но особой изобретательностью он не отличался. Он был беден на выдумку и мысли. От него исходила только пианистичность - туше. Свинговать он не умел. Впоследствии, как высокий профессионал (туше, нотная грамота и т.д.), он много работал в профессиональном джазе, на радио, ТВ, в оркестрах Гараняна, Людвиковского и т.д.
В жизни это был веселый человек, не прочь выпить.

Вадим Сакун. С Сакуном меня познакомил Леша Козлов, говоривший мне: "Вот услышишь, как Сакун играет!". Однажды мне довелось услышать трио Сакуна с Валерием Булановым на ударных и Леонидом Шитовым на контрабасе. Они играли модные в то время пьесы и, что меня поразило, очень трудные (для меня) темы "Daahoud", "Cherokee", "Jordu" и другие.
Играл Сакун блестяще - гармонично и со вкусом, местами он напоминал Хораса Силвера. В 1961 году мы с ним вместе организовали квартет, играли и его вещи, и мои. На концерте в Ленинграде мы впервые исполнили мои пьесы "Обряд" и "Господин Великий Новгород". Часто играли в клубах, на танцах и, наконец, в 1962 году выступили на фестивале в "КМ", где играли и "Новгород", и "Обряд".
Наш квартет играл также еще мои пьесы "Вавилонская башня", "Упрямый мальчик" и другие, а также пьесу Майлса Дэвиса "Four", кстати, наш квартет так и назывался "Four" - четверо. Мы взяли на фестивале первое место, о нас было много статей в газетах и журналах.
После победы на фестивале "КМ-62" мы были награждены поездкой в Варшаву на Jazz Jamboree в усиленном составе с Алексеем Козловым и Николаем Громиным. Вместо Лени Шитова поехал Игорь Берукштис, а Буланову дали в запас на всякий случай Толю Кащеева. О поездке в Польшу я уже рассказывал.
Сакун - один из лучших джазовых пианистов, гармоничен, изобретателен, имеет большой вкус и чувство меры. Я очень люблю его.

Александр Мартынов. С Сашей Мартыновым - клички "Мартын", "Мартышка", "Жорин брат", - аккордеонистом и пианистом, меня познакомил Толя Сазонов. Мне было тогда 17-19 лет, а ему 13-14. Саша очень бойко и музыкально играл на аккордеоне и ездил с нами на халтуры в Хотьково, Загорск, "55-й км", Бирюлево и т.д. Там мы играли за наличные, на жаргоне - "наличман", в отличие от "башли в бинокль", когда платят раз в месяц.
Саша играл очень хорошо на аккордеоне, а потом стал играть и на фортепиано. Он купил себе магнитофон МАГ-8, как я, Сазонов, Клейнот, Лукьянов и другие, и стал учиться джазу по записям, снимать "ходы", отрывки соло пианистов Оскара Питерсона, Томми Флэнагана и т.д. У него была особая пианистичность и вкус.
Впоследствии Саша часто работал у меня в оркестре во "Временах года" - до его службы в армии и после, а иногда приезжал из армии во "Времена года" в солдатской форме. В жизни это веселый парень, выпивоха. В дальнейшем он много работал в "Цирке на колесах".
С Сашей Мартыновым мы выступали на фестивале "Джаз-68" в составе моего квартета с Багиряном и Вартановым. Исполнили там 4 вещи: "Я шагаю по Москве", "Moritat", "I Remember Clifford" и "Blues". На пластинку фирмы "Мелодия" попала лишь первая из перечисленных композиций.
Саша женат. Унего очаровательная дочка Настенька. Саша часто навещал меня в больнице. Вообще, мы с ним очень дружили всю жизнь. Он часто бывает у меня дома на Новослободской. Мы много пили с ним и у меня дома, и у него - в Сокольниках. Мать его работала продавцом в магазине, и я помню, как мы с Сашей приходили в магазин, она давала ему 5 рублей, и мы шли в "автомат" пить портвейн или в пельменную пить водку.
Как пианист Саша очень напоминает Томми Флэнагана, я зову его "русский Томми Флэнаган". Игра его очень музыкальна, он умеет играть все. Ему далеко до Данилина, Рычкова или Садыхова, но он имеет свой вкус, свой звук. Его игру я могу на записи отличить от любой другой.

Вагиф Садыхов, кличка "Вагифчик", родом из Азербайджана. Это несомненно один из самых, самых пианистов джаза, после Данилина по моей оценке. У него блестящая техника, туше, чувство гармонии, стилистика и вкус. Он играет во всех тональностях, часто играет под Ахмада Джамала, больше это не удается никому. Это очень сложно, так как Ахмад Джамал - один из самых виртуозных пианистов после Арта Тэйтума и Оскара Питерсона. Игра Вагифа полна находок и очень филигранна. Он отвечает за каждую ноту и каждый звук.
Когда Джерри Маллиган был в Москве, он играл на джем сейшн в "КМ". Джерри долго стоял за спиной Вагифа и смотрел во время соло Вагифа, как он нажимает клавиши фортепиано.
Кто-то считает Вагифа самым сильным пианистом у нас, и это правильно, но я больше люблю игру Володи Данилина. Я считаю, что Садыхов и Данилин самые сильные джазмены у нас, как пианисты, мне ближе, конечно, Володя.
Да, вспомнил, когда Джерри Маллиган пришел в "КМ" поиграть, у него не было с собой инструмента. Он приехал в СССР не как музыкант, а как муж актрисы, которая приехала на кинофестиваль - она играла в фильме "Вверх по лестнице, идущей вниз". Джерри Маллигану дал альт саксофон поиграть на джеме Валя Ушаков, посредственный джазмен, но имеющий профессиональный альт саксофон "Selmer". Потом Валя хвалился, что на его саксофоне играл сам Джерри.
Так вот, о Садыхове. Бесспорно, Садыхов - самый сильный из всех пианистов у нас, он имеет все - вкус, чувство меры, горячее восточное напряжение, технику, звук, туше и все, что можно. Паркера в его игре не чувствуется, свинговать он не умеет, точнее, не совсем умеет. Тем не менее, это безусловно один из самых лучших джазовых пианистов. Мне, правда, ближе Володя Данилин.

Я не упомянул очень многих пианистов - Терновского, Королева, Лукьянова, Мисаилова и многих, многих других. В Москве их сотни. Я сейчас расскажу о моем друге и прекрасном, самом моем любимом пианисте - Володе Данилине.


ВЛАДИМИР ДАНИЛИН

ЗНАКОМСТВО

Я не помню, кто познакомил меня с Володей Данилиным, это было давно. Помню только то, что приговаривая "Вот послушаешь, как один пацан шпарит джаз на гармошке", этот кто-то привез меня в Люберцы, где жил тогда, да и сейчас живет Володя. Был обычный танцевальный вечер в местном клубе. Мы впервые играли вместе. Год я сейчас не могу вспомнить, помню только, что я был очень молод, а Володя еще моложе. Кажется, ему было тогда 14 лет.
Володя играл на аккордеоне, - это потом уже он перешел на фортепиано, на котором и проиграл большую часть своей музыкальной жизни, а к аккордеону опять, как он сам говорит, "навсегда", он вернулся сравнительно недавно, забросив на этот раз уже фортепиано, - и опять его слова - "навсегда".
Самое первое впечатление от его игры я могу выразить одним словом. Это слово - изумление. У этого подростка, пацана, уже была основательная техника, изощренное импровизационное мышление, "правильная", что большая редкость у начинающих джазистов в те времена, гармония, сдобренная смачной аккордикой.
Играли мы обычные расхожие стандарты: "All of Me", "Preacher", "How High the Moon", "On the Sunny Side of Street", "Mack the Knife", "Bernie's Tune", "Lullaby of Birdland", "Taking a Chance on Love", "Some of These Day", еще что-то, и конечно, блюзы. Минорные блюзы не играли, тогда это было не модно.
Я выкладывался, как мог, - почуял рыбака, но Володя вежливо наступал мне на пятки. Я был немного старше его и по возрасту, и в том смысле, что джазом начал заниматься раньше, чем он, и успел загрузить свой музыкальный багаж всем понемногу: кое-какими фразами, приемами, финтами, цитатами, не тривиальными способами обыгрывания тех или иных гармонических последовательностей, выуженными мной с записей, к которым Володя в то время еще не успел приобщиться в том объеме, нежели я, но все это, повторяю, ни в коей мере не мешало ему продолжать наступать мне на пятки.
Интересно, что Володя мгновенно, прямо во время нашей игры, усваивал многое, исходящее из меня, и буквально, ну буквально тотчас же уже пользовался этим свежим для него, только что услышанным от меня материалом. Он повторял за мной как стандартные, так и мои собственные фразы, не говоря уже о расхожих шаблонах. Мы играли с ним долго один на один: и квадратами, и частями, и по четыре такта, и по два такта попеременно. Такая усвояемость свежей информации, такое учение прямо на ходу с мгновенной реализацией материала меня поразило. Я почувствовал, что Володя с удовольствием играет со мной, видно и он почуял рыбака. Наконец, рыбаков, хорошенько прощупавших друг друга на музыкальном ринге, вдруг осенило - а ведь два сапога-то - пара! С этого обоюдного прозрения началась, да и длится до сих пор наша музыкальная дружба.
При первой нашей встрече в Володиной игре не чувствовался Арт Ван Дамм, так как Арта Ван Дамма тогда еще никто не знал, - ни я, ни он. Это позднее мне в руки попала пластинка "Art Van Damme Quintet", помню, там была пьеса "A la Mode", и Данила со своим другом Володей Лихайваном, тоже аккордеонистом, буквально вцепились в эту пластинку. Пьеса "A la Mode" была молниеносно выучена и Данилиным, и Лихайваном, и столько раз игралась везде, где только можно, что я до сих пор не могу слышать ее без жуткого содрогания, - заездили.
До знакомства с творчеством Арта Ван Дамма на аккордеон в джазе у нас смотрели, мягко говоря, презрительно - "гармаза", "гармошка", "баян" и т.д. Аккордеон нужен был на свадьбах и в затрапезных танцевальных клубиках, где не было фортепиано. Другое дело, когда был рояль или пианино, тогда счастливый клавишник гордо садился за инструмент, а если фортепиано, увы, не имелось, то, проклиная судьбу, тащил тяжеленный футляр с "гармазой" или, если был чехол, то на ремнях за спиной. Хочу добавить, что в то время никто не знал, что джаз на аккордеоне уже давно и с успехом играется за морями. Повторяю, никто еще не слышал ни о Арте Ван Дамме, ни о Леоне Сэжэ. В Москве, правда, было несколько классных аккордеонистов, даже виртуозов, как, скажем, Выставкин, которого мы ходили слушать, но это был не джаз, а лишь талантливая, подчас виртуозная эстрада.
Итак, после нашего знакомства началась моя с Володей дружба, как музыкальная, так и личная, с годами окрепшая, переросшая в бесконечную и прекрасную. Я часто бывал у него дома на Куракинской улице в Люберцах, а он у меня в Москве, на Новослободской. Всегда слушали записи, обсуждая по ходу прослушивания те или иные места, обратившие на себя наше внимание.
Ни об Арте Тэйтуме, ни о Фэтсе Уоллере мы и слыхом тогда не слыхивали. Кумирами Володи в то время были Оскар Питерсон, Джимми Смит, Рэй Чарльз, Элла Фитцджеральд. К диксиленду Володя был равнодушен. Не любил Майлса Дэвиса, как и я, кстати. А ведь в то время пол-Москвы бредило Майлсом Дэвисом и Джоном Колтрейном. Живя в столице, я имел больше возможностей, нежели Володя, доставать пластинки и записи. В сущности, пластинки и записи это одно и тоже - информация. Так, с течением времени, я познакомил Володю с творчеством таких джазовых музыкантов, как Чарли Паркер, Диззи Гиллеспи, Нэт Эддерли, Клиффорд Браун, Хорас Силвер и другими. О Фэтсе Наварро мы ничего не знали примерно до 1966 года. Монка Володя любил, скорее подойдет слово "ценил", но по складу его души ему ближе были иные джазовые ориентиры. Володя очень любил музыку Бенни Голсона. С 1964 года, когда я за огромные по тем временам деньги купил по случаю фильм "Jazz Messengers. Art Blakey in Tokyo", где играли Ли Морган, Вайн Шортер, Бобби Тиммонс, Джимми Меррит и, разумеется, сам Арт Блэйки, часто сидел у меня дома и смотрел, смотрел без конца на "живой джаз" - цветной, прекрасный, и, конечно, звуковой, да, кстати, и "глушилки" впервые нам не мешали слушать, а сколько крови они у нас выпили в оны времена.
Совсем недавно, в марте 2000 года, в разговоре со мной Володя стал очень, ну очень нахваливать мне Ли Моргана, причем важным менторским тоном, необычным для меня, привыкшему к прежнему "Даниле". Он просто из кожи лез, объясняя мне, какой это, дескать, великий джазмен - Ли Морган, оставляя в тени,  между прочим, Клиффорда Брауна.
Я не особо расстроился из-за его разглагольствований, так как не очень-то верю, а сказать точнее, совершенно не верю в искренность этих разговоров. Я ведь хорошо знаю Володю. Дай Бог всем бы так знать его, как я. Я много раз слышал, как Володя на фортепиано играл наизусть как фрагменты брауновских импровизаций, так и целые его соло. Играя, Володя неподдельно радовался и восторгался гармоническому мышлению Брауна и его юмору - всем тем, что мы называем "брауновскими сюрпризами".
Помню, как я сказал Володе: "Если ты действительно любишь Ли Моргана, так в чем дело? Люби его себе на здоровье, но почему-то, - продолжил я, - ты, Володя, никогда, сколько я тебя знаю, особенно не восторгался Ли Морганом и не анализировал его игру, а вот Клиффорда Брауна ты наигрывал при мне бесчисленное множество раз. Что с тобой случилось, друг? Объясни пожалуйста". Володя уклонился от ответа.
Уж мне ли не знать, что Данилин прекрасно и получше многих понимает, кто есть кто. А эти его беспомощные и более чем странные сравнения хорошего джазмена Ли Моргана с гениальным Клиффордом Брауном, - так это просто его теперешняя манера разговаривать. Да, милый мой, говори это, кому хочешь, только не мне!
Да, Володина манера разговаривать изменилась. Почему? Видимо, есть причина и навряд ли музыкальная. Впрочем, как знать...
В конце разговора я сказал: "Ну ладно, ладно, успокойся, по твоему Ли Морган гений, ну и чудесно, а мне, извини, по душе "посредственный Браун". - и добавил, - кстати, Володя, и тебе-то нравится именно Браун, и перестань мне пудрить мозги! А говоришь ты мне все это, чтобы раззадорить меня".
Веселый разговор.
В теперешней данилинской манере разговаривать - сплошные антитезы. Ему говоришь - да, он говорит - нет. Когда я говорю ему, как прекрасно он играет, он говорит: "Да что ты, я ничего не умею". А когда критикуешь его игру, тут же ерепенится - мол, много ты понимаешь.
Когда мы с Володей работали в ресторане "Россия", то там был казенный орган, довольно приличный, но, разумеется, не "Hammond" - мечта каждого органиста. Иногда Данила играл на нем джаз, а не только ресторанную "попсу". Помню, Володя был в ударе - он часто бывал в ударе - но в этот день это было что-то особенное. "Тени сизые смесились" - Данилин играл "Song Is You". Такого Данилина я не забуду никогда. Это был не насквозь "проблюзованный" Джимми Смит, а блистательный Данилин. Джимми Смиту так  сыграть и не снилось.
Мне думается, что могучая органная хватка Данилина связана с его профессиональной аккордеонной подготовкой - своеобразным клавишным туше. Я утверждаю - в Данилине скрыт величайший джазовый органист. Было бы прекрасно, если б Володя иногда играл на органе.
Как-то раз у нас с Володей зашел разговор о роли "blue note" в джазе. Разговор, в сущности, сводился к следующему. Настоящий высококачественный джаз без "blues sound", без пентатоники, без черненьких клавишек (F) - в общем-то обедненный, неестественный, ту нечего даже особо и спорить. В конце концов, джаз - это негритянская музыка, так как же обойтись без "blue note", без черненьких клавиш? Все джазмены с великим уважением относятся ко всем этим негритянским штучкам, без которых джаз уже как бы и не джаз.
Нет, конечно, джаз и без "blue note" - есть джаз, но мы все заквашены на джазе с негритянскими корнями. В ткань хорошей джазовой музыки "blue note" вплетаются органично. Но когда в творчестве великих джазовых мастеров искусно сочетаются и негритянские факторы, и элементы так называемой классической гармонии, то конечным результатом является настоящий, большой, высококачественный Best Jazz. Совсем иное дело сплошь и рядом выезжать лишь на одной "blues scale" (Jimmy Smith), хотя это никак не умаляет и не принижает его творчества. В конце концов, таланты у всех разные. Одному дано свыше больше, другому - меньше. В этом наши с Володей мнения сошлись.
Ну, Бог с ним, с процентным содержанием "blue note" в джазе. Разговор безусловно важный, но закончим его.

ДУЭТ

Одним из первых, исключая разве меня, кто обратил внимание на удивительную игру Данилина на аккордеоне, был мой друг саксофонист Виктор Алексеев, высоко ценивший Данилина, как пианиста и как аккордеониста. Идея создать дуэт "аккордеон плюс труба" принадлежит не мне и не Володе, а Виктору Алексееву, который как-то предложил нам: "А почему бы вам не попробовать сыграть несколько пьес дуэтом? Я уверен, это будет нечто из ряда вон выходящее. Организацию концертов я беру на себя".
Сказано - сделано. Алексеев устроил нам ряд концертов для нашего в то время квинтета (с Багиряном, Родионовым и Васениным) с условием - несколько пьес мы играем дуэтом Данилин-Товмасян. Алексеев оказался прав. Успех дуэта был настолько ощутим, что возможно только после этих, тепло принятых слушателями выступлений, Данила впервые стал всерьез подумывать о своей аккордеонной переориентации.
На аккордеон Володя переключился гораздо позднее этих концертов, намного позже, но первым, кто подтолкнул Данилина к мысли отдать предпочтение аккордеону, был Виктор Алексеев.
Играли мы дуэтом всего 6-8 раз. Пьесы подобрали характерные, как нам казалось: "Honeysuckle Rose", "Ain't Misbehavin'", "Georgia On My Mind" и еще что-то в этом духе. Я хотел, чтобы пахнуло добрыми старыми временами, американскими тридцатыми, и потому играл "a la Charlie Shavers". Я, кстати, очень ценю Чарли Шаверса, как трубача, и мне часто говорили, что мне удалось ухватить манеру его игры, но не буквально, а именно уловить запах времени Шаверса, его звук и фразировку. Соло Чарли Шаверса в "Stardust", записанное в 1947 году, я считаю одним из величайших трубных соло в джазе.
Нежданный нами, но предсказанный Виктором Алексеевым, триумф дуэта окрылил и меня, и Данилу. Неожиданно нам вдруг открылась новая форма самовыражения - дуэт. Как это раньше нам не приходило в голову? Дуэт - это другой стиль, другой "sound", другие фразировки, другой, забытый аромат 30-х годов, и вообще, это другая музыка. Да и пьесы пошли в ход иные, совсем уже казалось бы изжившие себя. Вот, где пригодились наши с Данилой знания музыки 30-х годов. Наши любимые с Володей Fats Waller, Art Tatum, Charlie Shavers. И еще. Решилась, наконец, проклятая проблема - где взять хорошего ударника, хорошего басиста. У нас дуэт: Данила и я. Все остальные стали нам больше не нужны. Очень жаль, что дуэт просуществовал недолго. Виной тому были сложившиеся обстоятельства.
А раньше-то бывало, скажешь в ресторане: "Валдо, оторвись от ф-но, возьми гармошку, поиграй немного", - и на Володином лице появлялась неописуемая мина: "Вот, мол, всю жизнь, дескать, только и мечтал об этом". Думаю, что после своеобразной вехи, которой был дуэт, мой друг по иному взглянул на свой "Weltmeister", и так или иначе все пришло к теперешнему статусу - Данилин-аккордеонист, как он сказал - навсегда! На это его решение - играть только на аккордеоне - повлияло множество факторов: и то, что он единственный аккордеонист такого высокого класса, и память об успехе дуэта, и многие другие факторы.
Как ни говори, а сказалась легкая рука Виктора Алексеева, являвшегося инициатором дуэта. Алексеев пошел по проторенной дороге Нормана Гранца, экспериментировавшего в соединении на первый взгляд несовместимых музыкантов: "Ella + Satchmo", "Oscar Peterson + Clark Terry", "Art Tatum + Benny Carter" и других. Идея Нормана Гранца довольно хорошо прижилась там, у них. Раньше никто и помыслить не мог, что возможны подобные сочетания. Мышление джазфэнов было рутинным. Элла, мол, сама по себе, Сачмо - сам по себе. Но после этих гранцевских экспериментов любые сочетания музыкантов уже никого не дивили. Наоборот, многим это пришлось по душе, в том числе и нам.
Играй с кем угодно и что угодно, единственный критерий - хороший джаз. Я совершенно упустил из виду и хочу добавить, что дуэтом мы играли с Володей не только "аккордеон - труба", но также и "фортепиано - труба".
Теперь я хочу поговорить об одном важном звене, в числе всех прочих данилинских музыкальных звеньев - о его слухе.

СЛУХ ДАНИЛИНА

Слух Данилина действительно заслуживает специального разговора. Слух его редкостный, чуткий, непогрешимый, фантастический, абсолютный. Сколько прилагательных не добавляй, все так и есть. Прекрасный джазовый саксофонист Саша Родионов, с которым и я, и Володя и дружили, и много работали вместе, так и прозвал Данилу - "Уши".
Володя абсолютно точно "снимал" гармонии пьес любой сложности. Простенькие и не очень сложные гармонии я "снимал" сам, но в сложных вещах, вещах с заковыркой я всегда обращался к Володе. Помню, как на ходу, присев за фортепиано, он буквально за считанные минуты поправил мне "Jubilation" (J.Mans) и "No Smokin" (H.Silver). Позже он писал мне и многие другие гармонии: "Out of the Past" и "I Remember Clifford" (B.Golson). Помню, что когда я записал с эфира "I Love You, Porgy" (Gershwin), то обратился к Володе, сказав, что я хочу сыграть эту вещь, мол, помоги мне "снять" правильную гармонию. Володя сделал это. Так и повелось, чуть что с гармонией, - я к Даниле. Правильная гармония для джазового импровизатора - чрезвычайно важная вещь. Возможно это вообще самое важное. Как же я буду играть, строить фразы, выстраивать соло, если гармония не верна, если подо мной  гнилой фундамент - неверная гармоническая сетка? В этом Данилин мне неоценимо помог.
Маленькое отступление, имеющее, впрочем, отношение к вопросу о слухе. Давно, в 1959-60 году, я работал с Алексеем Козловым, который, кстати, научил меня своей любимой мелодии "Yes, Sir, That's My Baby". Функцию оркестрового гармонизатора тогда брал на себя Козлов. Действительно, из нашего тогдашнего квинтета (Козлов, я, Терентьев, Терлецкий, Салганик) он лучше всех нас разбирался в гармонии, во всяком случае, я тогда доверял гармоническим знаниям Козлова. Леша Козлов любил менторствовать, читать рацеи и т.д.
Как сейчас помню Лешу, поучавшего меня, что SUS'ы очень важны, что ими нужно обязательно пользоваться, правда, он никогда не говорил, как же именно ими практически пользоваться. Может рассуждения о SUS'ах и верны, и даже наверняка верны, но это лишь тогда даст результат, когда музыкант дозреет до того, что такое SUS'ы и как ими пользоваться. Проанализирует Клиффорда Брауна, Джона Льюиса, Джерри Маллигана и усвоит эти приемы. Поймет их. Тогда же рассуждения о красоте SUS'ов были пустым звуком. Ни уму, ни сердцу.
Не так давно мне попалась в руки записная книжка, написанная почерком Козлова, в ней был весь наш тогдашний репертуар - "Nica's Dream", "Round Midnight", "Daahoud" и прочее. Боже! Там ошибка на ошибке. Какое счастье для меня, что я играл не только с Козловым, а с Сакуном, Аликом Терновским, Борей Рычковым и, наконец, с Володей Данилиным.
Так что, ежели мой старый друг Леша Козлов не хочет, чтобы компромат на него попал, куда ему бы не хотелось, пусть звонит ко мне и выкупает его - по теперешним волчьим законам. Это, конечно, шутка, - насчет выкупа, но я не против того, чтобы встретиться с Лешей, вспомнить кое-что - нам найдется, что вспомнить с ним, и при встрече я подарю ему эту бесценную реликвию.
Оканчивая рассказ о великом гармонизаторе Козлове, я хочу сказать, что у Данилина ошибки в гармонии были исключены! Но не только я пользовался "Ушами" - слухом Данилина. Вот еще пример.
Когда мы с Володей работали у Лундстрема ( 1983-84 годы), солисткой была безмерно талантливая певица Ира Отиева - джазистка с ног до головы, - таких сейчас, пожалуй, и нет уже. Я ее очень ценил и любил слушать, как она поет джаз, а она пела чрезвычайно сложные вещи, типа "Scrapple from the Apple" и другие. Интересно, что Ира умудрялась повторять свои импровизации каждый день "тютелька в тютельку", нота в ноту. Я, сколько ни старался в своих импровизациях достичь подобного эффекта, все было бесполезно - импровизации всегда, к моему огорчению, были разными.
Ира ездила на джазовый фестиваль в Швецию и убила там всех своим "импровизом", привезя 1-й приз. Честное слово, она так околдовала меня своим мастерством, что если когда-нибудь - мало ли, что может случиться - она крякнет, ну там, попадет под поезд или провалится в колодец и т.д., то первое, что я сделаю, как только узнаю о ее гибели, - это, рыдая, я во весь голос запою "Жаль, что она умерла", - строчка из песни группы "Крематорий". Ну, я немного отвлекся. Так вот. Эта безумно талантливая Отиева, также, как и многие другие, и я в том числе, тоже прибегала к помощи Данилина.
Дело было в Воронеже. Сидим раз у хлебосольного Юры Верменича - человека, перед которым я преклоняюсь, и всегда говорю всем - мол, Верменич-то, ребята, не забывайте, сделал столько для популяризации джаза у нас, что дай Бог каждому столько б сделать!
Юрий Верменич - фанат джаза, сам не музыкант, но знающий о джазе все! Это он наводнил нашу страну громадным количеством прекрасных книг о джазе, как американских, так и других иноязычных авторов, которые сам с помощью его единомышленников - "Группа изучения джаза" - перевел на русский язык. Верменич в совершенстве знает английский язык. Кстати, Юра Верменич показал мне выполненный им перевод песни "Stardust" - на прекрасном русском языке, очень поэтичный, - мне кажется, что Верменич не только переводчик и литератор, но и поэт, и весьма талантливый. Юрий Верменич с группой "ГИД" перевел, я уже говорил, на русский язык массу книг со сведениями о жизни музыкантов, их быте и прочее.
А лично сам Верменич выпустил 3 тома наиболее часто исполняемых джазовых песен, списывая английские тексты песен на слух с записей. В этих 3-х томах столько песен, что можно сказать - там вообще собраны все песни джаза. Помню, как Юра подарил мне один том на память. В начале тома была гордая надпись "Сделано в СССР. Все права за переводчиком". Когда руководитель Иллинойского джаз бэнда Джон Гарви был у меня дома в гостях, я показал ему эту книгу. Джон Гарви сказал: "Wow, - невероятно. Такой сборки текстов нет даже у нас, в Америке! Нет и быть не может - каждое издательство, издающее тексты песен, издает тексты понемногу, мелкими подборками, но чтобы свести вообще все песни в три-четыре тома, такого у нас нет и наверное никогда не будет. Издательствам это невыгодно".
Кстати, за все свои труды Верменич не получил ни копейки, и даже наоборот, его вызывали в воронежский отдел КГБ и пытались выяснить, кто он такой и для чего он все это делает. Не ставленник ли он Пентагона? Все это Верменич рассказал в своей прекрасной книге воспоминаний "Каждый из нас".
Но я опять отвлекся. Сидим у Верменича - Юра, Данила, Отиева и я. Верменич включает какую-то музыку для Иры, - Отиева ищет репертуар. Наконец, Ира говорит: "Данила, я бы хотела спеть эту песню, напиши мне гармонию. Только точно!" (?) Как будто Данила имеет обыкновение, я прошу прощения, списывать неточно. Данила говорит: "Хорошо, Ира".
Ира продолжает: "Юра, - это Верменичу, - я слышала, Вы хорошо знаете английский язык. Не смогли бы Вы списать для меня текст этой песни? Я, правда, и сама могу это сделать, но мне кажется, у Вас лучше получится. Только, Юра, я прошу Вас - поточнее". (!?) Как будто Верменич допускает ошибки. Верменич говорит: "Разумеется, Ирочка, я сделаю для Вас все, что в моих силах".
Ну, а я в стороне сижу и думаю. Так. Данила - гармонию, Верменич - текст, Долгов - аранжировку, и при помощи джаз оркестра Олега Леонидовича Лундстрема Ира опять убьет всех своей оригинальной интерпретацией. В Швеции, между прочим, первые места не раздают направо и налево. Так что все будет "Well", а в голове у меня все крутится, крутится строчка из репертуара группы "Крематорий" - "Жаль, что она умерла".
Ну, довольно шуток. Хотя почему бы и не пошутить иногда. Я, слава Богу, не клирик какой свинячий. Да, я пишу воспоминания о Володе Данилине, но я не виноват, что порой вспоминается все - и важное, и смешное. Но главное, конечно, - дело. Так что, к делу.
Да, вот еще о ком. Кроме Данилы, "ушами" которого пользовались многие - и я, и Саша Родионов, и Отиева, и Коля Титов, и Володя Лихайван, и Саша Мартиросов - всех не упомнишь, Данила никому не отказывал, был еще один замечательный молодой человек, талантливый джазмен, пианист с консерваторским образованием, наш общий друг, Семен Набатов, живший в моем доме в соседнем парадном. Это Семен был, несомненно, "Уши" № 2, если так можно выразиться, а выразиться, это известно любому, можно вообще, как только угодно. Так вот. Этот Семен Набатов "снимал", разумеется, безупречно, не только гармонии любой сложности, но и сложнейшую фортепьянную аккордику Телониуса Монка и Бада Пауэлла. Кто знает, что такое аккордика Монка и Пауэлла, тому не нужно долго распространяться на эту тему.
Перед своей эмиграцией в ФРГ Семен оставил мне на память листок - клавир очень любимой мною мелодии Монка "Ruby, My Dear" в исполнении Бада Пауэлла, снятый Семеном с пластинки "Портрет Т.Монка", с жутко трудной, подлинной монко-пауэлловской аккордикой. Я часто печально глядел на этот листочек, я ведь по дилетантски ковыряю на фортепиано, - где уж мне сыграть настоящий клавир, да еще такой сверхсложный. Но нашелся человек, кто смог сыграть этот клавир, не будучи пианистом. Это был мой друг, Саша Родионов. С величайшим терпением и упорством Саша осилил и выучил наизусть этот клавир, и однажды, придя ко мне в гости, сыграл "Ruby, My Dear" на моем пяти-октавном пианино. Когда Саша играл мне это, я готов был поклясться, что передо мной сидит живой Бад Пауэлл, - ах, какие там были аккорды! - а ведь Саша не пианист, как и я... Так что мне очень жаль, что Семен Набатов, "Уши" № 2, уехал от нас, он был чрезвычайно одаренным пианистом и дай Бог ему счастья в его новой, другой жизни.

ДАНИЛИН - ПИАНИСТ. АККОМПАНЕМЕНТ.

Самым моим любимым пианистом был и остается по сей день, разумеется, Володя Данилин. И это при всем при том, что он не имел профессионального фортепьянного туше, как, скажем, Борис Фрумкин или Николай Капустин. Я на это не обращал и не обращаю до сих пор никакого внимания и полностью соглашаюсь с Крыловым: "По мне уж лучше пей - да дело разумей". Чтобы не было потом неправильного толкования приведенной мной крыловской цитаты, поясняю: Крылов противопоставлял пьянству - дело, а я туше - дело! Кажись, ясно. Но Володю это его "самодельное туше", по моему, печалило, может быть я ошибаюсь, не знаю наверняка, да и виду Володя не подавал - кое в чем он был скрытен.
Когда я играл с ним, аккомпанемента лучше данилинского для меня просто не существовало. Володя понимал меня с ползвука. Чувствовал все мои задумки, мгновенно реагировал на необычные гармонические отклонения, трехтоновые замены, - без предварительного уговора, угадывал мои накалы, спады, и даже мои паузы. Я свингую, - сейчас же поддержка от него, я блюзую - опять помощь. Да, это был величайший, я не боюсь этого слова, аккомпанемент.
С аккомпанементом подобного высокого уровня мне довелось столкнуться всего несколько раз в жизни. Первый раз, когда на джем сейшн с музыкантами из оркестра Бенни Гудмена за фортепиано сидел Виктор Фелдман, и второй раз на джем сейшн в Спасо-Песковском переулке, в доме американского посла, когда мне посчастливилось сыграть две пьесы с Дюком Эллингтоном.
Помню, как я все не решался заиграть, медлил, смущался, в то время, как Дюк уже был окружен толпой московских джазменов, и меня силой вытолкнул к роялю Виталий Клейнот, приговаривая: "Давай, давай, а то он сейчас уйдет". Клейнот накануне был на первом джеме с Дюком Эллингтоном в Доме дружбы и уже уразумел, что Дюк играет около 15 минут, а потом уходит. Так что с титанами джаза мне повезло играть всего два раза в жизни. Две вещи с Дюком Эллингтоном и несколько пьес (4-5) с Виктором Фелдманом. Позже и ранее я много участвовал в джем сейшенах с блестящими джазменами. С Бобом Джеймсом и Тутсом Тилемансом во "Временах года", но это уже все было не то. Хотя Боб Джеймс и Тутс Тилеманс - джазмены величайшего класса, звезды джаза, но для меня это не то, и все тут.
Далее. Самый высокий и чуткий - после Данилина - пианист, это, бесспорно, Вагиф Садыхов, но я все же предпочитаю аккомпанемент Данилина садыховскому. Мне чихать на туше. "Уж лучше пей, да дело разумей!" После Садыхова, по убывающей идут: Вадим Сакун, Борис Рычков. Гораздо хуже этих двух пианистов по мастерству, но мне ближе по общему духу Саша Мартынов, - тоже, кстати, бывший аккордеонист и тоже, как и Данилин, не имеющий профессионального фортепьянного туше, но очень тонкий музыкант с большим вкусом, звукоизвлечением, похожим на Томми Флэнагана. Я Мартынова любил и, хотя верхушек он не хватал, но играл тепло и качественно.
У Мартынова Саши, не имеющего настоящего туше, тем не менее было такое фирменное звукоизвлечение, что когда я слушал его соло в записи, он был настоящий "штатник". Вот и говори теперь о туше! С Мартыновым мы долго работали вместе и выступали квартетом на фестивале "Джаз-68". На пластинку фирмы "Мелодия" попала лишь пьеса "Я шагаю по Москве", но у меня была запись всего концерта. Остальные пьесы были сыграны лучше, чем "Я шагаю по Москве", но на диск не попали.
Так вот. Еще раз насчет туше. Бывает - туше есть, а играет так себе. Бывает, как в случае с Мартыновым, - туше нет, а на запись "ложится". Бывает и так, музыкант играет добротно и с хорошим звукоизвлечением, а на запись не "ложится". Это какая-то загадка. Кстати говоря, звуки и хорошо "ложащиеся" на запись, и плохо "ложащиеся", - это относится не только к фортепьянным звукам, но и к звукам духовых инструментов. Костя Бахолдин, например, был музыкант несравненно более высшего уровня, чем, скажем, Саша Кофман, но когда слушаешь на записи Сашу Кофмана, - это чистая Америка, в смысле звука. А Бахолдин "ложился" на запись не ахти, как. Я, разумеется, не сравниваю их, как музыкантов-джазменов. Бахолдин - это Бахолдин, а Кофман - это Кофман.

ДАНИЛИН - ПИАНИСТ. СОЛИСТ-ИМПРОВИЗАТОР.

Данилин был, как ни затерто это прилагательное, изумительным солистом. Стиль у него был свой, данилинский. На слух его не спутаешь ни с кем. Это уже плюс или один из плюсов. Рассказать, как он играл, задача довольно трудная. Лучше бы его послушать живьем в то время, но время ушло, и я попытаюсь все же рассказать о нем, кстати, делаю я это с большим удовольствием.
У великих пианистов, у наших любимцев, у наших кумиров, у "тех", соло строятся по разному. И все же, если исключить из общего ряда пианистов необычных и непредсказуемых - T.Monk, L.Tristano, C.Taylor - и может быть еще кое-кого, то существует не такое уж и большое количество схем, по которым строится соло. Одна из схем: начало - развитие (фразы, техника, идеи) - кульминация. Бывают и другие схемы. Скажем, схемы Оскара Питерсона отличны от схем Хораса Силвера, Эрролла Гарнера от Ахмада Джамала, Фэтса Уоллера от Бобби Тиммонса, и т.д. Сравнивая схемы, можно легко запутаться, и причем так, что и сам после не поймешь, о чем говоришь.
Данилин шел не всегда единственной и проторенной дорожкой, в смысле не всегда играл по одной и той же схеме, хотя у него была своя любимая схема. Рутинщиком я его не назову, да и вряд ли кто другой обвинит его в этом. Впрочем, все может быть, существовали же в Москве джазфэны, обожествлявшие игру скажем, Евгения Геворкяна. На всех не угодишь. И хорошо, что не угодишь.
Хотя Данилин, играя, строил свое соло по разным схемам, излюбленная его схема такова: начало - медленное развитие, немного техники, неожиданные повороты и отклонения, цитаты, всяческие финты и, наконец, - кульминация, выраженная чаще всего мощными блок-аккордами. Блок-аккорды - одна из "коронок" Володи, так у нас играть никто не умел и думаю, что не умеет и сейчас, хотя я последнее время плохо информирован о том, кто сейчас и как вообще играет на фортепиано. О блок-аккордах Данилина еще будут много и много писать.
Существует мощная аккордика "a la Peterson", есть неплохая, но заезженная аккордика Red Garlend'а, есть аккордика Bobby Timmons', существует нежная аккордика Bill Evans'а... Много, чего есть в мире. Блок-аккорды Данилина - не питерсоновские, и не гарлендовские, и не любые другие. Они его собственные, так как Володя давно уже абсолютно самостоятельный и состоявшийся пианист. Совершенная самостоятельность данилинских блок-аккордов - это, конечно, перегиб в моем изложении. Разумеется, блок-аккорды Володи это сплав, и мне чрезвычайно затруднительно разложить этот сплав на части. Скажу так: это сплав всего того хорошего, что данилинский вкус сумел выцарапать из игры его кумиров и органично объединить все эти разрозненные куски чужих вкусов и манер в своем собственном едином сплаве - уже данилинском.
При анализе данилинских импровизаций нужно учитывать и порядок, в котором играли импровизаторы, в частности, Данилин. Играл ли Володя первым, либо солировал после меня, а также выступал ли он с трио или вообще один, так как и от этих факторов зависели схемы соло, их удачи и неудачи.
Количество квадратов в Володиных соло также колебалось в зависимости от обстоятельств: концерт ли это, джем сейшн, запись на студии, работа в кафе или ресторане, квинтет ли, квартет ли, трио или иная форма, и т.д. Важно и то, с кем именно он играл в данный момент - достойный партнер подстегивает и соседа-партнера. Словом, важно все.
Далее. Володя прекрасно умел свинговать, но делал это как-то по своему. Рассказать, как Володя свинговал, трудно. Володю надо слушать. Во всяком случае, когда он свинговал, мне не было стыдно за него, и я, стоя рядом, приговаривал про себя, а то и вслух: "Давай, давай!" Весьма оригинальным был и данилинский "драйв".
Жаль, что пропали все его, и мои в том числе, записи тех лет. Может, что-то и отыщется со временем. Искать надо везде, где выступал Володя: на концертах в НИИ, среди музыкантов и джазфэнов, присутствовавших на джем сейшн и т.д. В других городах, где с джазовыми концертами выступал Данилин, - в Петербурге, Воронеже, Петрозаводске, Ярославле, Владимире и т.д. В розысках данилинских записей могут помочь Алексей Баташев, Юрий Верменич, Борис Симонов, Леонид Переверзев, Виталий Набережный, Иван Родионов, Рафаэль Аваков.
Во время джем сейшн с Тутс Тилемансом, Бэном Райли, Бобом Джймсом и Милтом Хинтоном я снял 16-мм фильм в 2-х частях. Часть первая - джем сейшн во "Временах года", часть вторая - вечер с домашним джем сейшн на квартире Ивана Павловича Шевченко. В этом фильме вся джазовая Москва, Данилин в этом фильме играет на фортепиано и на аккордеоне. Фильм этот я отдал на сохранение Гере Бахчиеву, а после смерти Геры он попал к Володе Каушанскому. Этот фильм принадлежит мне.
Записи Данилина наверняка есть у Ивана Юрченко, который во время гастролей Олега Лундстрема почти каждый день записывал соло Володи, а также писал и игру Данилина на джем сейшн в различных городах. Если хоть что-то из ранних Володиных записей найдется, это будет прекрасно, так как на этих записях с джем сейшн и концертов Володя играл расковано, горячо и, как правило, удачно. Эти пленки, если они отыщутся, гораздо важнее официальных записей, студийных и на пластинках, потому как при записи в студии на Володю часто нападал "мандраж" - он сам говорил мне об этом - и на таких официальных записях Володя играет менее удачно, чем на записях, сделанных в непринужденной обстановке.
Но я продолжаю рассказ о Данилине - импровизаторе. Володя тонко чувствовал "blue scale" и со вкусом, смачно блюзовал, когда был в ударе. Он умел делать на фортепиано все, играть в любой манере, и все это делал добротно. Как жаль, что не осталось записей тех времен. Без неудач и срывов, конечно, не обходилось, но "best" Данилин встает в моей памяти чаще, чем неудачный, срывный.
На месте Володя никогда не стоял, и хотя он "мэйнстримовец", но на эксперименты отваживался, одно время увлекся даже "современкой" - заразился от Виктора Шашунова. Я сказал тогда Володе: "Брось! Это не твое".
Во время гастролей с Олегом Лундстремом, помню, Володя играл заранее подготовленные "концертные" соло. Скажу сразу, что такие приготовленные, прилизанные соло Володи мне не нравились. Гораздо лучше спонтанные соло Данилина, особенно, когда он бывал в ударе.
Вообще, мы с Володей и Сашей Родионовым до хрипоты спорили на такую тему: обдумывают ли и готовят ли свои соло "те", гиганты джаза, или же в "роскошные и блестящие" эти соло превращаются тогда, когда музыканты перед ответственной записью на пластинку обкатывают их на репетициях и концертах? Мы так и не пришли к общему согласию на этот очень важный вопрос для джазменов.
На мой взгляд, соло Клиффорда Брауна в пьесе "Jordu" с пластинки JNP 18 по всей видимости тщательно подготовлено, настолько оно сверкает и длится довольно долго - 3 квадрата, и все время новые и новые пассажи - нет ни единого повтора в чистом виде. Это уникальное соло. Но как же тогда быть с удивительными соло корифеев на джем сейшн? Ведь к джемам не готовятся, однако у мастеров джаза есть непревзойденные по красоте соло, записанные именно на джем сейшн.
Думаю, что на этот вопрос можно ответить так. Во-первых, на джемах обычно играют стандарты, а так как всякий музыкант ранее уже достаточно наигрался этих стандартов и в пальцах у него огромный запас "автоматизмов", то любое соло на джем сейшн формально можно считать подготовленным. Во-вторых, не нужно забывать об уровне музыканта и о том, в ударе он или нет. На джемах обстановка неофициальная, непринужденная, так что обычно на джемах все в хорошей форме. Есть и еще кое-какие факторы...
Главное в Данилине-импровизаторе - это умение летать. Выражение это довольно трудно внятно объяснить, расшифровать, но джазовые музыканты прекрасно понимают, что это значит. Умение летать - редчайший музыкальный дар. Дар свыше. В джазе этот дар редок. Умеют летать лишь немногие. Приведу один пример - летал Чарли Паркер, недаром его прозвали "Птицей" ("Bird"). Летать умел не только Паркер, но я не хочу углубляться в американский джаз, в конце концов, я пишу о Володе Данилине.
Так вот. Когда Володя бывал в ударе, а это бывало довольно часто, он так летал, что у меня захватывало дух от его фантастических импровизационных полетов. Я спросил его как-то: "Ты можешь повторить это?". Володя ответил: "Полет не повторишь!". Можно летать еще и еще, но это будут все различные полеты. Возможно, и меня-то Володя ценил не столько за всю вообще мою игру, которая, разумеется, была ему по душе, включая все стороны и грани моего импровизационного мышления, сколько за то, что я, кроме всего прочего, тоже умел летать и тоже когда  бывал в ударе.
Наши с Володей полеты - не полеты Паркера, не полеты Тэйтума, но что поделаешь, птица птице - рознь, - есть гордые орлы, есть трепетные нежные ласточки, но есть и скромные синицы и кулики, которые, между прочим, тоже птицы...
В марте 2000 года мы с Володей обсуждали одного музыканта и Володя спросил: "Ну как он тебе?". Я ответил: "Играет он хорошо, но немного вяловат и формален, а главное, летать он не умеет". Володя вступился за этого музыканта, сказав мне: "Нет, Товмося, он летает, только редко. Просто ты его мало слышал". Я действительно слышал того, о ком мы говорили, всего три раза. Мы говорили с Володей о Стасе Григорьеве.
Хочу порассуждать вот о чем. Сейчас появилась возможность, которой не было раньше, оставить свой след не в виде записей, а в виде пластинок. Между записями и пластинками существует разница, не в смысле качества записи, а в смысле том, что изданная пластинка имеет тираж, и если записи хранятся, хранятся, а потом куда-то деваются, что крайне прискорбно, то растиражированная пластинка уже не исчезнет вообще никогда. Хоть через век ее можно будет разыскать в фонотеках и т.д. Словом, пластинка - это "вечный след".
Что было, если бы, скажем, Пушкин только сочинял свои стихи, не публикуя их? А вот, что. Ну, помнили бы по воспоминаниям, был, мол, такой-то, писал великие стихи, может и несколько стихов бы осталось - через воспоминания, - и все. А где же, позвольте, вообще все стихи Пушкина? Кто их теперь знает, любит, учится у него? Никто! Нету стихов Пушкина! Вот, что было бы, если б Пушкин не публиковался. После этого я хочу сказать следующее: дай-то Бог, если Данилин оставит нам всем свои аккордеонные - он теперь ведь аккордеонист - записи, которые наконец-то появилась возможность издавать на пластинках. Это уже начало происходить. Так что, чем больше Володя запишет пластинок, тем лучше, ведь играет-то он не для себя, а для всех нас!
Но вот, что действительно, дай-то Бог, так это чтобы нашлись его ранние записи, как фортепьянные, так и аккордеонные, дуэт, например. Ведь их в свое время было много на руках. Утрата этих записей - настоящая беда для истории отечественного джаза, да и для всех нас тоже. Я потому так много пекусь о розыске ранних фортепьянных записей Данилина, даже приводил выше список фамилий людей, которые могли бы помочь в этом поиске, что готов повторить еще раз: Владимир Данилин, как пианист, является для меня абсолютно состоявшейся и наивысшего уровня джазовой величиной и, как мне кажется, объективней всего музыку его характеризует известная формула Кольриджа, слегка переиначенная мною: "Лучшие звуки в лучшем порядке".
Я думаю, эта формулировка прекрасно подходит именно к творчеству Володи.
Далее. Разумеется, это личное дело Данилина, на чем ему играть, на аккордеоне ли, на фортепиано (ах, как бы мне этого хотелось), на органе (весьма реально) или же на всем понемногу. Пусть решает сам. Голова на плечах у него есть.
Володя вообще очень разносторонний музыкант. Мало, кто знает, что он и на гитаре умеет играть. Конечно, так, по домашнему, но вот вам штрих: Володя извлекает иногда несколько блюзовых нот в специфическом гитарном джазовом переборе с такой настоященской блюзовой интонацией, что за умение именно так сыграть эти несколько нот многие блюзовые или роковые музыканты отдали бы все на свете, чтобы и у них получилось именно так. Я оговорился - "многие", поправлюсь - "все", или почти все. Это сущая правда. Кто знает Данилина, пусть попросит его сыграть этот блюзовый перебор. Он не пожалеет, когда услышит это. Володя называет этот перебор странно: "Мисс Сучан".
Так вот, мне искренне, больше, чем кому-либо, жаль, что Володя сейчас не играет на фортепиано. Да, конечно, он редкостный аккордеонист и он достигнет, думаю, еще больших вершин в аккордеонной игре. И все это мне тоже по душе, но все-таки, по старой памяти, я больше люблю Данилина-пианиста и опять говорю: "Такого пианиста сейчас нет". Одна надежда, проснется он как-нибудь с утра, и прыг к роялю. Чем черт не шутит? Будем ждать, а я особенно.




ЕМУ ОБЕЩАЛИ ПОЛМИРА

Когда Володя несколько лет проработал в оркестре Олега Лундстрема, разумеется, на фортепиано, и наконец, по каким-то причинам собрался-таки уходить, то "старик Лунц", как я называл в шутку Олега Леонидовича, пребывал в тихом ужасе. Уж чего он только не предлагал Володе, лишь бы тот остался. В ход было пущено все! Мол, и оклад повысим или удвоим (довольно фантастически звучит), и аранжировки дадим писать. Тоже сильный ход.
Здесь нужно пояснить. Чем больше аранжировок писал бы Володя, тем меньше, следовательно, их писал бы аранжировщик Олега Лундстрема, Виталий Долгов. Этот ход с предложением Володе писать аранжировки, этот удар по главнейшему из звеньев, составляющих биг бэнд Олега Лундстрема, по самому Долгову, играть аранжировки которого считают за честь многие джаз оркестры СССР, лишний раз говорит о том, какую ценность, какую золотую рыбку выпускает из рук Олег Леонидович.
Эти два предложения - высокий оклад и аранжирование - суть денежные приманки. Была и третья: вообще, мол, Володя, делай, что хочешь, хоть на голове ходи, только оставайся. Это не мои "приколы" или шутка, все так и было. Можно ведь и проверить, - в то время у Лундстрема и Боря Савельев работал, и Ваня Юрченко, и Виталик Долгов.
Избалованный Данилиным, "старик Лунц" действительно попал тогда в затруднительное положение - хороших пианистов раз-два и обчелся, - менять надо, но на кого? Вакансия была занята Михаилом Окунем. Уйдет Окунь, - еще кого-нибудь найдут. Все это так. Но только вот "плохонького, без туше" пианиста Владимира Данилина в оркестре Олега Леонидовича уже нет и не будет. Читатель, согласись, что "златые горы", обещанные Володе только за то, чтобы он не уходил из оркестра, говорят сами за себя. Это лишний раз подтверждает, что не только я ценил Володю, как пианиста.
Помню об одном нашем с Володей удачном джазовом концерте в каком-то НИИ в Москве. Запись этого концерта я слышал у Валерия Багиряна. Концерт был хорош. Даже нам с Володей, привыкшим вечно ныть, что плохо, мол, мы играем, что вообще, мол, никуда не годится, - концерт, как ни странно, понравился. Играли мы раскованно, горячо. Кстати, и летали. Хорошо бы найти эту запись. Но как? Где?

О СОСТАВАХ И РЕПЕРТУАРЕ

Я не помню, говорил ли я о составах, в которых мы с Володей играли джаз, - наши составы при работе в ресторанах, разумеется, не в счет. На всякий случай, повторю. Чаще всего с нами работали: Саша Родионов, Валя Багирян, Ваня Васенин и иногда Эдик Утешев - до его эмиграции. Редко, но бывали и другие музыканты. О городах, где мы выступали, я уже говорил.
Не знаю, имеет ли смысл перечислять пьесы, входившие в наш репертуар. Мы играли все, что играли тогда и все другие музыканты, родственные нам по духу. Конечно, среди всех этих вещей, что играли все, у нас в репертуаре был и десяток-другой пьес, которые кроме нас не играл никто. А в остальном, как и у всех, стандарты, блюзы и т.д. Ладовую джазовую музыку, типа "Milestones" и подобную этой, мы никогда не играли. Так называемую "современку" в любом виде - тоже нет. Чуждые нам по духу ориентиры - Paul Bley, Cecil Taylor, - нас не воодушевляли, и влияние их на нас отсутствовало.

ЩАЗ!

Помню, как-то мы с Данилиным поехали на джазовые концерты в Ереван. Поехали квинтетом: Данила, я, Эдик Берлин, Толя Сазонов и Леня Эзов. Я надеялся, что "великого" Товмасяна и иже с ними примут на Родине не очень-то уж прохладно. Щаз! По какому-то стечению обстоятельств намеченные концерты сорвались. Мы дали всего один концерт вместо запланированных шести и с трудом улетели, заняв, не помню, у кого, денег на самолет. Кстати, среди нас на этих неудачных гастролях была и одна очень хорошая джазовая вокалистка из Москвы, имени ее я, к сожалению, не помню. Так что известная строчка "и Родина откроет мне объятья" оказалась не про меня.
Против нас ополчилось множество факторов - рука Фортуны, карма, враждебная сила звезд и наверное еще много иных, неизвестных нам. Так что, как случится. А то разбежались, особенно я. Щаз!

* * *

Когда Володя еще не купил себе машину, он ездил на работу в Москву на электричке и, коротая время в дороге, постоянно читал. Без книги я его никогда не видел. Читал он довольно эклектично, но я помню, как он зачитывался Ремарком. Я отметил это про себя и как-то на 2-ое декабря - день рождения Володи - подарил ему всего своего Ремарка, около 11 книжек. По моему, он был тронут - не столько моим вниманием вообще, сколько тем, что я подарил ему именно его любимого писателя.
По моему, настоящий подарок - это когда даришь то, что радует человека. Не все это понимают, зачастую подарок абсолютно формален. Вручили, и привет! А что там, нужно это человеку, не нужно - по барабану. Ну, это я так. Отвлекся, как всегда.

О ДЖАЗОВЫХ ФИЛЬМАХ

Кроме фильма "Art Blakey in Tokyo", у меня был еще один фильм, который мы с Данилой и другими музыкантами часто смотрели у меня дома. Фильм назывался "Ed Sullivan Show" - нечто вроде нашего старого "Голубого огонька" на ТВ. Фильм был черно-белый, примерно 1954 года. Купил я его тоже довольно дорого, как и "Art Blakey in Tokyo", и впоследствии подарил Борису Алексееву с радио "Эхо Москвы".
В фильме было 17 номеров на все вкусы: танцы, дрессированные звери, клоуны, чечетка и джаз. Шоу было очень интересным и смешным, но нас в первую очередь интересовало вот, что:
1) Луис Армстронг пел "Beautiful Dream's" и играл соло на трубе;
2) Дорис Дэй пела и танцевала что-то в стиле американских мюзиклов;
3) "The Platters" - этот квартет пел "Only You";
4) Трио Джорджа Ширинга - "Lullaby of Birdland". - Володя, помню, впивался в экран и смотрел, как Ширинг играет аккордами, как его пальцы бегают по клавиатуре - клавиатура была снята крупным планом - зрелище незабываемое, особенно для пианистов. Помню, как Борис Рычков приезжал ко мне смотреть этот фильм. Когда Рычков смотрел, как играет Ширинг, то от удовольствия улыбался.
5) Эрза Китт пела в сопровождении хора "Evenu Shalom Aleihem";
6) В конце фильма был потрясающий номер: великий чечеточник Пэк Лай Бэтс, одноногий старый негр, под великолепно свингующий джаз бил чечетку на палубе военного линкора для моряков. Этот номер с джазовой чечеткой мы крутили помногу раз. Джаз играл "Sheik of Araby" и какой-то блюз.
Мне часто удавалось доставать джазовые фильмы для просмотра на 2-3 дня, а иногда на неделю. В американском посольстве был фильмофонд, где среди художественных кинокартин было и несколько джазовых фильмов. Фильмы на просмотр помогал доставать Гера Бахчиев, а также Джон Гарви, когда бывал в Москве - в 1972-ом, 75-ом, 76-ом годах. Фильмов из посольства было несколько, все они были 20-минутными, - про Кида Ори, Рэда Николса, Луиса Армстронга. В фильме про джем сейшн в Белом доме на юбилее Никсона мы увидели Дюка Эллингтона, Билли Стрэйнхорна, Кларка Терри, Диззи Гиллеспи, Джей Джей Джонсона, Луи Белсона, и много еще, кого. Это был очень интересный фильм, в конце которого президент Никсон весьма прилично сыграл на фортепиано небольшую джазовую пьесу.
Помню, кто-то принес посмотреть два небольших фильма "Диззи с Лало Шифрином" и "Квартет Дэйва Брубека". Эти два фильма были из большой серии таких фильмов о джазовых музыкантах. Сняты они были в студии, и мы впервые увидели джазовые пьесы целиком, а не по кускам, как это было в прочих фильмах.
Леонид Переверзев принес как-то интереснейшую кинокартину о Дюке Эллингтоне. Фильм назывался "С Дюком по дорогам" ("Duke in the Roads"). В фильме показывали фрагменты концертных выступлений оркестра Эллингтона, показывали, как Дюк Эллингтон репетирует, как после концерта, пока рабочие грузят аппаратуру в автобус, Дюк садится к роялю и что-то наигрывает. Он играл какие-то небольшие не то импровизации, не то композиции. Голос диктора говорил: "Сколько еще таких, не записанных на ноты, черновых набросков и будущих пьес Дюка, увы, пропало". Разумеется, показывали и всех музыкантов его оркестра - и Джонни Ходжеса, и Гарри Карни, и Кэта Эндерсона и т.д. Показывали в фильме похороны Билли Стрэйнхорна. Во время его отпевания джаз Дюка играл "Take the A Train", но как-то грустно, как бы в миноре.
Не помню, через кого, но как-то раз удалось достать изумительный 2-х серийный цветной фильм "Джаз фестиваль в Нью-Порте". Мы увидели Джерри Маллигана, Арта Фармера, Сонни Стита, Джима Холла, Боба Брукмэйера, Аниту О'Дэй, Луиса Армстронга, Дайну Вашингтон, Макса Роуча, и много, много других звезд джаза.
Как только я доставал очередной джазовый фильм на просмотр, первыми, кому я звонил, были Володя Данилин, Саша Родионов и Коля Королев. Разумеется, я звонил и всем другим музыкантам и друзьям, но им трем - в первую очередь. Смотреть джазовые фильмы ко мне приезжала буквально вся Москва! Когда приезжало в один день много народу, моя 10-метровая комната становилась как бы резиновая. Помню, это было бы достойно занести в книгу рекордов Гиннеса, фильм смотрели одновременно 18 человек. Сидели на диване, на стульях, на столе и даже на полу. И все это в небольшой 10-метровой комнатке.
Я истратил кучу денег на бесконечные починки моего кинопроектора "Украина", а также на световые и звуковые лампы к нему, которые частенько перегорали. Доставать эти лампы мне приходилось через моих друзей из НИКФИ.

КОРНИ ДАНИЛИНА

В чем джазовые корни Данилина? Это очень важный вопрос. Попробуем разобраться в этом детально. Любимые пианисты Володи - Арт Тэйтум, Оскар Питерсон, Фэтс Уоллер, Джордж Ширинг, Бобби Тиммонс, также в меньшей степени, но тем не менее - Ленни Тристано, Бад Пауэлл, еще в меньшей - Ахмад Джамал, Телониус Монк.
Из саксофонистов, несомненно, Чарли Паркер, довольно хорошо и органично усвоенный им, и как-то по своему данилизированный. Далее - Джонни Гриффин, Сонни Роллинс. Много, чего попало в сплав корней Володи и от так называемых средних звезд, скажем, Хэнка Мобли. Тут надо пояснить. Разумеется, Хэнк Мобли птица не такого полета, как Колмен Хокинс, Лэстер Янг или Бэн Вэбстер, а из современных - Роллинс или Гриффин.
Да, Хэнк Мобли - звезда не первой величины, но тем не менее не нужно забывать, чем был для всех нас - меня, Виталия Клейнота, Саши Родионова и Данилина - этот Хэнк Мобли. Он был для всех нас удивительным учебником, настолько азбучно преподававший нам, какие и как нужно играть джазовые пассажи, настолько доходчиво объяснявший нам, как именно нужно обыгрывать те или иные гармонические сетки, что никакого "Беркли" нам и нужно не было. Списывай его соло и анализируй. Вот, почему мы с Клейнотом так гонялись за пластинками Хэнка Мобли в свое время.
К примеру, выучишь характерный паркеровский пассаж, какую-то его линию, и если ничего не изменишь в ней, не добавишь чего-нибудь, не переделаешь, - то скажут: пахнет Паркером. Зазорного здесь нет ничего, но это чистое эпигонство. А вот у Хэнка Мобли можно было научиться всему, и так как он не был таким мощным индивидуалистом, как Паркер, а сам уже являлся сплавом всего хорошего в джазе, включая Паркера, то все заимствованное у Хэнка Мобли и вставленное в свои импровизации, уже не так явно указывало источник. Это просто общая школа джаза: фразировка, пассажи и т.д. О Хэнке Мобли мы не забывали никогда.
Далее. Из трубачей на Володю - я уже говорил об этом - наибольшее влияние оказал Клиффорд Браун и, по убывающей, все прочие: Ли Морган, Дональд Бёрд. Володя любил слушать и других трубачей: Диззи Гиллеспи, Фэтса Наварро, Кенни Дорхэма, Нэта Эддерли, Кларка Терри - особенно. Трудно с математической точностью определить, да и не стоит, по моему, от кого именно и что именно взял Володя. Предоставим это будущим даниловедам.
Не оказали на Володю заметного влияния Майлс Дэвис, Джерри Маллиган, Дэйв Брубек, Пол Десмонд, Орнетт Колман, Джон Колтрейн. Также не чувствовалось и влияние Ли Конитца - это довольно странно, поскольку Володя одно время сильно увлекался Ленни Тристано. Помню, когда мы с Володей были в Рязани, я повел его в гости к моему другу Гене Масленникову. Володя переписал у моего друга очень редкую пластинку "New Tristano". Я называл Ли Конитца "холодный Паркер" и часто слушал его изобретательные и прохладно-рассудочные импровизации.
Заканчивая разговор о корнях Данилина, я хочу подвести итог моим рассуждениям, изложенным возможно несколько сумбурно, но тем не менее все же проливающими кое-какой свет на обсуждаемую тему.
Итак, еще раз в целом о Данилине, как о джазовом пианисте. В фортепьянной музыке Данилина органично переплетено вообще все, что только может быть у масштабного джазового музыканта, - ясность изложения, искренность, очаровательная мелодика, блестящая техника, нестандартное гармоническое мышление, крайне редко встречающаяся способность мгновенной реализации задуманного, неформальная изобретательность, к которой я отношу неожиданные ритмические сбои и повороты, оригинальное синкопирование, сужение и растяжка периодов, мощный свинг и драйв, своеобразное чувство воздуха (умение пользоваться паузами - редчайшее качество у музыканта), лиричность и взрывчатость, прекрасное блюзовое чутье и, наконец, вершина даров - дар полета - самый весомый и безошибочный признак подлинного величия джазмена.
Повторяясь, еще раз скажу - дар полета настолько редок, что счастливцев, наделенным этим подарком богов, можно пересчитать по пальцам даже "там", - что уж говорить про "здесь"! Качество музыки Владимира Данилина - чистое, незамутненное. Бог - Богом, но не надо забывать, что хотя и с божьей помощью, но Данилин, строго говоря, создал себя сам. Его создал тяжкий, упорный труд, реки пота, пролитые Володей. Три компоненты, составляющие Данилина - дар, труд и опыт. Есть много пословиц на эту тему, приведу две, этого достаточно. - "Без труда не вынешь и рыбку из пруда" и "Терпенье и труд все перетрут".

ДАНИЛИН-АККОРДЕОНИСТ

Я уже поделился воспоминаниями о раннем Данилине-аккордеонисте и о Данилине времен дуэта, расскажу теперь о Володе в 90-е годы. Весной 1991 года Володя пригласил меня в небольшой подвальчик "Кризис жанра", расположенный где-то в центре Москвы. Я был там всего три раза. Джаз в подвальчике звучал по воскресеньям. Действо начиналось в 9 вечера и кончалось в 10 вечера. Всего час. Что ж, хорошего понемножку. Раньше было не так, джазовые выступления длились 2-3 часа. Времена меняются.
Играли составом: Данилин - аккордеон, Боря Савельев - ударные, Игорь Кондур - бас, на тенор саксофоне играл бывший лундстремовец Стас Григорьев, о котором Володя мне часто рассказывал, и я наконец послушал его. Играли в основном стандарты: "Bernie's Tune", "How High The Moon", несколько пьес Дюка Эллингтона, блюзы и что-то еще. Я сидел за столом около оркестра и слушал.
Данилин блистал, как и всегда, но в его игре появилось что-то новое, и я отметил, что играет он не по своей обычной схеме выступлений на концертах. Музыка Володи усложнилась, и если фразировка Стаса Григорьева старая, мэйнстримовская, то пассажи Данилина - это что-то иное. Новое. Исчез свинг. Володя погрузился в гармонические дебри, выраженные на больших скоростях, весьма напоминающие полет.
Вскоре после посещения подвала я написал письмо одному своему старому другу, джазмену, - он интересовался новостями и Данилиным, в частности. Я написал ему так.
"Данилин сейчас на коне. О нем пишут в журналах и книгах. Это прекрасно, что хотя и с большим опозданием, но его наконец официально заметили, и я очень рад за Володю. Жаловался на то, что произошло это поздновато, ведь Володя и тогда еще, при царе Горохе, был достоин всех тех почестей и величаний, которыми его теперь осыпают".
Далее я рассказал о своих впечатлениях от игры современного Данилина в подвале. Я писал: "Данила великолепен, но он ведь и всегда был великолепен. Данилину сейчас очень трудно, ведь он одинок, в смысле достойных партнеров".
Позже, когда я говорил Володе об этом его одиночестве, Володя сказал: "А что ты мне прикажешь делать, где я найду достойных партнеров? Думаешь их, как рыбы в море? Что же мне, одному играть, что ли?".
Я ответил: "Как знать? Иной раз может лучше и одному играть, в интересах твоей же музыки!".
Представляю, как Володя сверкнул бы в окружении достойных партнеров. Будем надеяться, что может быть, когда-нибудь и появятся эти партнеры. Правда, верится в это мало. Кто умер, кто уехал, кто перестал играть. Прослушал недавно данилинский новый компакт диск. Трио. Данилин, Кузнецов, Ростоцкий. То же самое. Володя - всегда Володя, но общее впечатление от музыки - так себе.
Когда Володя однажды сказал мне в шутку: "Я сказочно богат", то я подумал, что он не так уж и далек от истины. По поводу же Володиного невезения, в смысле найти достойных партнеров или хотя бы партнера, я могу лишь повторить слова Пушкина: "Ты царь: живи один".

НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НАШЕЙ ДРУЖБЕ

Володя одновременно и мой самый любимый музыкант, и самый мой любимый друг. У нас с ним огромное количество точек соприкосновения: джаз, любовь к стихам, к цыганам, к Вертинскому, Лещенко, Козину и т.д. Нас обоих забраковали в армию - у одного язва, у другого печень. Оба никогда не занимались спортом, у обоих не сложился быт. У обоих по одной дочке, да и еще много, чего общего, даже манера разговаривать, хохмить, балагурить и т.д. Короче, два брата- акробата. Есть и еще общая точка, на этот раз печальная, - оба сироты. Володя чуть раньше, я - чуть позже.
Когда я лежу в больнице, Володя навещает меня и всегда помогает, чем может, сам, без напоминания, разве что в том случае, когда я попросил его принести мне в больницу мой инструмент - трубу. Когда у меня обострилась печень в больнице, Володя по моей просьбе буквально на следующий день принес мне все печеночные лекарства, о которых я просил.
Сейчас я начал заниматься на трубе, и когда я восстановлю прежнюю форму, первым, с кем я сыграю, будет Володя, а первое, что я сыграю, будет "I Found A New Baby" для себя и "Scrapple From The Apple" для Данилы - он поймет меня...
Раз уж я заговорил о больнице, хочу сказать, что абсолютно не стыжусь, что я частенько лежал в психушке (больше не буду!), ведь в психушке лежали и Чарли Паркер, и Билли Холидей, и Бад Пауэлл, и Есенин, и Высоцкий, и Бог его знает, кто только в них, психушках, не лежал, так что я вполне могу сказать: "А я что, рыжий?". Кстати, о Баде Пауэлле. Когда-то я прочитал в прекрасном переводе Юрия Верменича такой случай о пребывании Бада Пауэлла в тамошней психбольнице. Когда Бада Пауэлла навестили друзья-джазмены, то Бад, нажимая пальцами на стене воображаемые фортепьянные клавиши, приговаривал: "Ну что вы скажете о таких аккордах?". Меня, помню, этот случай потряс. Даже находясь в психушке, тяжело больной джазмен все время думает об одном и том же! Я поймал себя на мысли, что и я, находясь в психбольнице, думаю только о джазе и стихах.
Но вернемся к Володе. По очереди, сначала Бад Пауэлл, потом Данилин. Верно? Справедливость-то хоть какая-нибудь должна быть? Или нет? Боже, Боже, истина-то как темна! Так вот. Володя и в той, уже отдаленной, прошлой жизни, всегда помогал мне, чем мог.
Как-то в 87-89 году, - я был уже на пенсии, время было не из легких, денег не хватало, - Володя и еще некоторые мои друзья-музыканты: Валерий Котельников, Виктор Алексеев, Олег Степурко, Коля Королев, Толя Сазонов, Боря Савельев без моей просьбы скинулись и вручили мне довольно ощутимую сумму. Нас с мамой это очень выручило. Такое проявление дружбы - далеко не пустяк, и говорю я об этом только потому, что этот случай - тоже штрих в воспоминаниях о нашей дружбе с Володей.
В другой раз Володя с моими друзьями купили мне в подарок радиоприемник "Океан". Дареному коню в зубы не смотрят, но у меня несколько извращенное мышление - по видимому, от стихов и джаза вместе, - и хотя я не глотаю градусники, как это делают 30% больных в "моей разлюбезной" психушке, но я все же посмотрел этому коню в зубы. Спасибо вам, ребята, за ваш подарок, но вы вероятно не знаете, что у меня 5 радиоприемников и ваш "Океан" мне просто не нужен. "Океан" этот я потом кому-то подарил.
История с ненужным мне "Океаном", разумеется, ни на йоту не умаляет проявленного со стороны Володи и всех остальных моих друзей внимания ко мне. Все равно я сказал и вновь говорю Володе и моим друзьям - огромное спасибо, - и этот случай тоже штрих к отношению Володи ко мне и нашей дружбе, а раз уж я пишу о нашей дружбе, я никак не могу забыть, и не забыл вставить в воспоминания эти два эпизода.
Надо сказать, что я вообще никогда и ничего не забываю, разве что забуду иной раз, как меня зовут, високосная ли нынче ночь, или где я нахожусь и почему, ну и какие-нибудь другие мелочи...
Ну, это конечно, так, шутка. Кстати говоря, тоже одна из разновидностей полета - не джазового, но родственного ему.
Дружили мы и в юности, разумеется. Володина дочь Вика была чуть постарше моей дочки Ани, и когда моей Анечке было около 3-х лет, Володя пригласил меня с дочкой на Новогоднюю елку в город будущего - Люберцы, в ДК, где Валдо, как я его называл, каждый Новый год "лабал" могучую 12-дневную халтуру на износ - по три сеанса в день - 12 дней подряд. Неплохой приработок, а главное, честный. Детскую Новогоднюю елку Володя играл на аккордеоне.
Более старшая Вика взяла мою Аню под личное покровительство, что моей "глупизне" льстило, и водила ее по какому-то квартовому  (нет, я конечно неизлечимо болен) кругу мимо елки (а хочется написать "мимо сада"). Болен я, конечно, болен, хотя как знать, как знать?
Чтобы оживить мой рассказ о Люберецкой елке, приведу чудесный новогодний случай. Когда все мы в перерыве сидели в какой-то комнатушке и отдыхали, вдруг, как в сказке, резко отворилась дверь, и внезапно ввалившийся мертвецки пьяный Дед-мороз, не сказав ни слова, рухнул на пол. Издержки производства! Кто-то догадливый быстро сгонял за чекушкой. Случай простой, но забавный. Прошла уйма лет, но и я, и Аня до сих пор помним его. Да, тяжел труд сборщиков чая! (Ах, черт, я опять летаю).
После пожара в "России" нам, как погорельцам, профсоюз (была такая контора) выделил бесплатные путевки в Сочи и Адлер. Все путем, как у людей. У Данилина в то время уже была своя машина, которую, надо сказать, Володя весьма искусно водил. Володя как-то сказал мне, что иметь свою машину - это было его заветной мечтой с детства. Так вот, поехали мы на юг на Володиной машине вдвоем. Остальные "погорельцы" поехали на поезде. Помню, как мы ехали, слушая Петра Лещенко на Володином кассетнике, подпевая "Пусть льется песня, песня глуховая". Мы с Володей часто заменяли слова оригинала на свои - так нам больше нравилось, а что красиво жить не запретишь, это всякий знает. Когда ехали назад, какие-то хорошие люди сперли перед самым отъездом у Володи лобовое стекло из машины, и мы ехали, а в лицо нам "и снег, и ветер". А где же ты на юге купишь лобовое стекло за "свою" цену?
Мы с Володей часто играли в забавную литературную игру, на которую обычно провоцировал его я. Играли прямо в машине. Начинал я: "Володя, впереди-то река". А он: "А в ней притаились и сидят два старика".
Я: "Валдо, ты может не обращаешь внимания, но я тебя очень прошу, не забудь, что над рекой-то висят, не что-нибудь, а облака".
Он: "Да, это ясно, что облака, ты скажи-ка мне лучше, как ты думаешь, знают ли эти самые два старика, что над ними висят, как ты сказал? Облака!"
И так до бесконечности. В эту игру со мной мог играть из всех моих друзей, включая и поэтов, только Володя. Да, надо сказать, что большинство моих словечек, шуток и прибауток навсегда перекочевало в словарь Данилина: глухой, глуховой, глохатырь-блохатырь, глумливый, глумодей, козлиная тварь, козело и другие... Надеюсь, Володя не станет отрицать этого. Ради справедливости надо сказать, что и я взял на вооружение много данилинских шуток, словечек и выражений: хорош-полна-натёнивай, фуфель тряпочный, измазанный в олифе, и много других.
Много было и других литературных игр, в которые мог играть со мной только Данилин. Помню, как мы ночью - в духе вышеописанной игры - часами висели на телефоне, пока кто-то из нас не говорил: "Ну, хорош, давай спать!". Трубки клались на место. Сон? Не тут-то было. Через пять минут я или он опять возникали: "Да, друг, я совсем забыл тебе сказать, да хорошо, вспомнил...". И поехало! Так было каждую ночь.
Я уже говорил о любви Данилина к книгам (прозе), но Володя любил и стихи. Помню, он прочитал мне чье-то стихотворение о джазе, говоря: "Я знаю, тебе понравится". Там была строчка: "И только Утесов стоял утесом". Я попросил Володю записать мне эти стихи. Чьи это были стихи, я не знаю.
Любил Володя и мои стихи. Когда у меня выходили публикации, я дарил ему их на память. Помню, он сказал: "Ну, Товмося, мы так кайфовали!". Он не сказал, с кем и от каких именно стихов. Дарил я Володе и еще неопубликованные стихи, написанные мной в тетрадках. Я верю Володе, что мои стихи ему действительно нравились. Он не того сорта человек, чтоб подхваливать кукушку на тот случай, чтобы кукушка при случае подхвалила петуха. Он сделан не из того теста.
Мои стихи ему действительно нравились, и это "мы кайфовали" вовсе не амикошонство. Помню, как несколько раз я порывался прочесть ему какой-нибудь свой стих, на что Володя часто отвечал: "Да ты мне это уже 100 раз читал" и, видя, что я сомневаюсь, наизусть цитировал меня. Я посвятил Володе много стихов и рассказов, перечислять эти стихи и рассказы сейчас не имеет смысла.
Отвлекусь немного на себя. Раньше было очень трудно с публикациями. Не публиковали таких замечательных поэтов, как Бродский, Высоцкий, что уж тут говорить обо мне, и дело было не в политике или чем-то конкретном. Многие мои стихи вообще не имеют никакого отношения к политике. Ну и что? Было так: не пробьешься и все, будь ты хоть Пушкин! Стихи редакциям были по барабану. Почти любые. Можно было, конечно, приспосабливаться, юлить, подличать, воспевать тракторы, но к счастью моему, я не из тех!
Сейчас многое изменилось, сдвинулось, не знаю, надолго ли? Вот мой недавний разговор с одним известным редактором: "Можно напечататься у вас?" - "Да, ради Бога!" - "Что хоть приносить-то?" - "Да, что хотите, хоть бред" (?!)
Больше нет цензуры, нет блата, нет деления талантливо - неталантливо, больше не нужно мнения главного редактора, мнения жюри, да и самих-то жюри уже нетути! Корова языком слизнула. Теперь приноси хоть бред, хоть порнографию, заказывай тираж, выбирай роскошную бумагу, подбирай шрифты, делай, что тебе вздумается, - только плати! Вот с этим-то как раз у меня не очень. Ну, да ничего. Не имей 100 рублей, а мозги и друзей. Мозги у меня есть, а насчет друзей, так Бог послал мне такого друга, что мне лучшего и не найти. Его полное имя - Ликстанов Ефим Иосифович. Так что, нечего особенно расстраиваться. Подумаешь, не напечатают... А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?
Но я опять возвращаюсь к Володе. Я думаю, что если бы Володя при его чувстве ритма, рифмы, его юмора, способности мгновенно ввязываться в литературные игры, его быстрой реакции и его непогрешимого вкуса занялся бы всерьез стихами, он был бы неординарным, оригинальным и большим поэтом, - я говорю это вполне серьезно. Может он сверкнет и еще одной своей гранью, на этот раз поэтической?
Я знаю одно: джаз и стихи - родственные виды самовыражения. И здесь, и там действуют одни и те же законы. Все качества, нужные в джазовом творчестве и в стихотворстве, - талант, слух, вкус, память, музыкальность, быстрота реакции - имеются у Данилина в избытке. Мне искренне жаль, что Володя не пишет стихи, но если когда-нибудь он станет поэтом, то это будет не проходной поэт, а самобытный, подлинный, короче говоря, это будет опять Данилин, и вот когда это произойдет, а это очень даже может и быть, то тогда я прибавлю к своим воспоминаниям еще одну главу, которая будет называться "Данилин-поэт".

Март 2000 г. - Июль 2001 г.


ЛАТУШКИНА ТАТЬЯНА ДМИТРИЕВНА

Когда я работал в кафе "Времена года", ко мне подошли как-то две молодые девушки, Таня Латушкина и Галя Сабанадзе, и попросили сыграть им что-нибудь джазовое. Такие просьбы бывают не часто, и я с большим воодушевлением сыграл им что-то (что, не помню). Потом я познакомился с Таней и стал бывать у нее дома. У Тани была больная, парализованная мать, Анна Павловна, отец Дмитрий Платонович, начальник большой строительной организации, строившей крупные промышленные объекты заграницей, и два брата, Виталий и Володя. Бывал я у Тани и на даче. Дача у Латушкиных была роскошная (по тем временам) - двухэтажный дом с душем, туалетами и прочими удобствами. Большой участок с соснами.
Помню, как Таня зимой по воскресеньям вытаскивала меня за город - кататься на санках с больших горок. Мы ездили с Таней и ее подругами куда-то в Подмосковье и весело проводили время, с шумом и хохотом съезжая на санках с высоченных горок, нередко переворачиваясь и падая. Однажды во время таких катаний, переодеваясь в раздевалке, я потерял свой мундштук от трубы и играл несколько дней в ресторане "Россия" на каком-то дрянном мундштуке, но Люся Ермолаева, Танина подруга, нашла мне этот мундштук к моей неописуемой радости. Я, повторяю, обронил его в раздевалке.
Таня Латушкина - очень добрая и приветливая девушка. Она никогда не красится ни тушью, ни помадой, как почти все другие молодые девушки, не пьет и не любит плоских шуток или сальностей в разговоре.
Именно Таня Латушкина познакомила меня в 1970 году с Джоном Гарви, руководителем джазового биг бэнда Иллинойского университета. Таня познакомилась с Гарви на его концерте в 1970 году в Москве и после этого привела его ко мне в ресторан "Россия" (2-й этаж). Так что своему знакомству с Джоном Гарви я обязан именно Тане.
У меня много друзей и знакомых, как мужчин, так и женщин,  но Таня Латушкина безусловно входит в число самых моих близких друзей. Она часто бывает у меня дома, а также всегда навещает меня в больнице, когда я лежу там, и всегда помогает мне, чем может. Я очень люблю Таню.

КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С БОРИСОМ ВАСИЛЬЕВИЧЕМ АЛЕКСЕЕВЫМ

По ночам я частенько слушал радио "Эхо Москвы". Знал по голосам всех ведущих и особенно любил слушать ночной, с пятницы на субботу, джазовый эфир Бориса Алексеева. Однажды ночью, около пяти утра, я позвонил на студию "Эхо Москвы" и попросил Бориса Алексеева, отрекомендовавшись джазовым трубачом, автором "Господина Великого Новгорода" и т.д.
Алексеев приветливо ответил мне: "Здравствуй, Андрюша, как поживаешь?". Я был удивлен, что совершенно незнакомые мне люди знают и помнят меня, и в свою очередь сказал Алексееву, что очень хотел бы, чтобы он пришел ко мне в гости, и что я хочу, мол, кое-чем помочь ему - в смысле джазовых пластинок и редких клавиров старинных романсов, так как Алексеев помимо ночного джазового эфира вел еще и передачу "Мне музыка навеяла" о старинных и современных исполнителях русских и цыганских романсов и песен.
На следующий день Борис Васильевич пришел ко мне и мы познакомились. Борис был приятный молодой человек, довольно неплохо разбиравшийся в джазовой музыке. Помню, мы говорили с ним о Телониусе Монке и он сказал: - Монк велик! Я был полностью согласен с ним. В первую же нашу встречу я подарил Алексееву огромную кипу подлинных старинных клавиров цыганских романсов - около 1500 клавиров, а также много редких старых граммофонных пластинок на 78 оборотов - Лещенко, Козина, Вертинского, Морфесси, Сокольского и других. Алексеев еле унес от меня две тяжеленные сумки с этими подарками.
После этой первой нашей встречи мы подружились и Борис Васильевич стал часто бывать у меня, и всегда я что-нибудь дарил ему - в основном то, что могло так или иначе пригодиться ему в его работе. Впоследствии я подарил ему фильм "Ed Sullivan Show" и почти половину своей коллекции джазовых пластинок - около 70 пластинок. Там было много пластинок Клиффорда Брауна, Фэтса Наварро, Глена Миллера, Нат Кинг Кола и других известных джазменов. Это была, повторяю, почти половина моей коллекции джазовых пластинок, которые я собирал всю жизнь.
Борис Васильевич сделал обо мне три передачи на "Эхо Москвы". Первые две передачи были в 1992 и 1994 годах, а последняя в 2000 году. В передачах принимал участие и Алексей Николаевич Баташев. Во всех этих передачах крутили мои записи, рассказывали обо мне и читали мои стихи.
Помню, как в передаче 1994 гола Алексеев и Баташев читали на два голоса мою драму в стихах "Гнет гвардейца Колюбака". Борис Васильевич много рассказывал мне о сотрудниках радио "Эхо Москвы", и я впоследствии написал поэму "Я знаю дом 7 по Никольской". Несколько стихов из этой шуточной поэмы Борис Васильевич вставил в передачу 2000-го года.
Борис Алексеев, кроме своего телефона, дал мне телефон его знакомой Кати Табидзе, с которой я часто созванивался и читал ей свои новые стихи. Эта Катя Табидзе как-то в 1998 году обещала навестить меня в больнице, но почему-то не пришла. Почему Катя не навестила меня, я не знаю.

КАК Я ОДИН РАЗ В ЖИЗНИ ВСТРЕТИЛСЯ И БЕСЕДОВАЛ С  Н.Я. МАНДЕЛЬШТАМ.

Это было осенью. Год не помню. Мой друг, известный московский писатель, критик и переводчик Владимир Дробышев, (с которым меня познакомил мой друг писатель Олег Михайлов), по моей просьбе привез меня познакомиться со вдовой великого поэта.
Мы ехали на трамвае, куда-то в Черёмушки, дом был по-моему пятиэтажный, квартира (не помню номера) располагалась на первом этаже, слева. Мы позвонили и вошли в квартиру. Я, как фанатик Мандельштама, ехал не только с целью познакомиться с вдовой Мандельштама, но и с целью узнать у Надежды Яковлевны какие-нибудь неизвестные мне стихи Мандельштама. В то время, когда уже вышел вашингтонский четырехтомник 1964-го года издания, все фанатики М. только и делали, что разыскивали правдами и неправдами неизвестные им стихи М. По чистой случайности я пришёл к Н.Я. с плащом в руках, в котором у меня в тот день была огромная кипа журналов и газет (старых) и когда мы вошли, то Н.Я. сразу спросила с ужасом: "Это всё стихи?" Видимо, ее измотали рвущиеся к ней молодые поэты, буквально заставлявшие её выслушивать бесконечные их стихи. Когда я сказал, что это не стихи, то она успокоилась и мы, наконец, поздоровались. Дробышев сказал про меня, что я влюблён в поэзию М. и очень прошу её дать мне какие-нибудь стихи М., не известные мне. Н.Я. любезно дала мне стихотворение "Твоим детским рукам", которое я уже знал. Я, тем не менее, поблагодарил и взял подарок. Потом мы немного поговорили. Разговор пошёл о Саше Морозове (фанате М., редакторе, выпустившем "Разговор о Данте", собирателе стихов М. и нашедшего, Бог знает где, много редких стихов М.). Говорил в основном Дробышев, а я молчал и слушал. Так вот, о Саше Морозове Дробышев рассказал, что Морозов поставил свою подпись на каком-то "неизвестном мне" коллективном обращении к правительству  с требованием опубликовать стихи М., которого в то время упорно не издавали, после чего "подписантов" (в том числе и А.Морозова) стали всячески травить (увольняли с работы, не печатали; всячески преследовали, и т.д.). Н.Я. сказала (я это хорошо помню): "Сам виноват! Нечего было лезть, не его это дело."
После чего разговор продлился еще некоторое время. Говорил опять Дробышев (о каких-то редакторских делах, о возможности где-то опубликовать небольшие подборки М. и т.д.). Затем мы попрощались и ушли. Я унес стихи и тёплые воспоминания о той встрече. Номер квартиры, повторяю, я не помню. Единственное, о чем я сейчас жалею, это то, что у меня не было с собой фотоаппарата, чтобы сфотографироваться вместе с Н.Я. на память, как это все приходившие обычно делали.
Стихотворение "О для чего ты погибала, Троя...", которое мне подарил московский поэт Олег Чухонцев, в то время у меня еще не было, а то бы я с гордостью вручил его Н.Я. Мы пробыли у Н.Я. около 20-30 минут. Вот и всё. Воспоминания о Н.Я. написаны 12 октября 1998 года, в понедельник, в психбольнице № 4 им. Ганнушкина.


КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С ВЛАДИМИРОМ ВЫСОЦКИМ.

Владимира Высоцкого я видел в жизни три раза! Первый раз: "Антимиры" - на Таганке (1966 или 1967 год). Второй раз, когда говорил с ним в 1967 или 1968 году. Третий и последний: концерт в НИКФИ, это было не ранее 1970 и не позднее 1974 года, точнее не помню.
Впервые я услышал Высоцкого на пленке, которую дал послушать мне Валерий Котельников в 1962 году. Это была плохая, много раз переписанная запись какого-то домашнего концерта В.Высоцкого. Там подпевали его друзья, и какие-то женские голоса. В основном, там были его веселые песни: "Передо мной любой факир, ну просто карлик", "Я был слесарь шестого разряда", "От утра и до утра, раньше песни пелись...", "У меня было 40 фамилий", "Мать моя, давай рыдать", "Нинка - наводчица", "Недавно в нашей комплексной бригаде" и много других, лагерных и прочих. Это моя любимая пленка! (тексты песен Высоцкого я знаю наизусть! Очень много. Около 300 песен со всеми вариантами/разночтениями.)
Я тогда еще не знал, кто это поет, но сразу влюбился в его голос, его песни и вообще во все... Тщетно я пытался узнать у кого-либо - кто это. Никто не знал. Буквально, никто (из моих друзей). Намного позже я узнал, что голос, в который я влюблен - Высоцкого!
Так вот. Первый раз увидел его в театре на Таганке "Антимиры". Я запомнил, что Володя Высоцкий лежал справа (слева?) в углу сцены, с гитарой и пел: "А на фига?" Больше я ничего не помню!
Второй раз я, уже зная, кто это, и бесконечно влюбленный в него, ждал его у выхода из театра на Таганке вечером, после концерта, вместе с огромной толпой его поклонников и поклонниц. Это было в 1967 или 1968 году. Высоцкий вышел. Толпа кинулась к нему. За автографами и т.д. Я подождал, пока страсти утихнут и, видя, что этого не дождусь, рискнул все-таки подойти к нему! Володя (я приношу извинения за некоторую фамильярность) выглядел довольно усталым, но был приветлив и доброжелателен (без чванства).
Я начал говорить, как я люблю его, его голос, его песни и т.д., поймав себя на мысли, что Володя слышит это миллионы раз от всех! Тем не менее, я сказал ему все! Володя, выслушав мои излияния, стал расспрашивать меня, кто я, что я и т.д. Я честно ответил: "Джазист, трубач, поэт". Я не хвастался и не углублялся, кто я. Володя продолжал расспрашивать меня. Где я работаю, с кем играю, как и т.д. Спросил, есть ли у меня семья, на что жалуюсь, что люблю? Я ответил на все его вопросы и в конце сказал, что люблю джаз (хороший) и стихи (хорошие), ну и его песни (разумеется). Володя (я опять приношу извинения за фамильярность, но что поделаешь: Володя есть Володя!) просил почитать ему мои стихи. (До этого он спросил о профиле моих стихов. Лирика? Я ответил: "Разное!").
Потом я прочел ему несколько своих стихов (смешных). Он внимательно слушал, не перебивая... (рядом стояли какие-то люди и слышали наш разговор). В конце я прочел ему эпиграмму на него (длинную), начиналась она так: "Не зверь ревет в бору глухом...". Он рассмеялся и просил записать ему текст. Я сказал: "Неужели Вы не запомнили?"
Он серьезно ответил: "Это правда. Я запомнил эпиграмму!" (Странно, но эти его слова - "строки").
В конце разговора Володя сказал мне, что впервые он удивлен тому, что я (его поклонник) -
1) не прошу у него автограф!
2) не прошу его телефон!
3) и не зову пьянствовать...
Это буквально его слова!
В конце нашего недолгого разговора (около 7-10 минут) Володя сказал: "Дайте мне свой телефон. Я позвоню Вам!".
Я, разумеется, сказал ему номер. Он не записал его, я спросил, почему? Володя ответил: "Я помню все!" Я потом долго думал над этой гигантской и странной памятью, запоминает на ходу стихи, телефоны и все на свете?!
Мы расстались. Я был счастлив. К сожалению, мой номер телефона вскоре изменился и я так и не дождался его звонка.
Когда я шел домой, я понял, что Володя оказался именно таким, как я себе и представлял его, и голос, и приветливость, и лицо, и фигура и все! Все сошлось!
Последний раз я видел Вл.Высоцкого на концерте в НИКФИ (70-е годы). Это был прекрасный концерт. Меня провели туда с большим трудом мои друзья. Это был Высоцкий в расцвете таланта! Высоцкий уже гремел вовсю. Его знали уже все. Запись этого концерта у меня сохранилась. Концерт начинался песней "На братских могилах". Володя пел без остановки около часу! Там было много песен - и грустных, и смешных (блатных и шалавных не было!). Концерт кончился песней "В суету городов". На бис Высоцкий спел попурри - по куплету (строфе) из ранних песен. Зал аплодировал около 15 минут! Я попытался подойти к нему, но тщетно! Толпа фанатов была так велика, что я понял - это безнадежно!
Я искренне люблю Володю! Это один из самых великих поэтов (если не самый), разумеется, в своем ключе: смех, грусть, беда - через песни. Песни его я знаю наизусть (около 300 текстов). Я благодарю судьбу, что я говорил с ним 5-7 минут. Я никогда не забуду его песни, голос и улыбку. Никогда!

2001 г.

ЮЛИЙ ОСТРОВСКИЙ

С Юлием Островским я познакомился в Мисхоре, летом 1963 года, когда работал на знаменитой мисхорской "стекляшке" - танцверанде, пол которой был выложен кафелем, откуда всех нас потом уволили после разгромной статьи "Оградите от халтуры" в ялтинской  “Курортной газете”.
Юлий Островский был профессиональным художником и гравером. Когда я впервые увидел его работы, я был просто потрясен мощью этих великолепных картин, гравюр, рисунков и набросков. С Юлием мы крепко сдружились, и дружили вплоть до 1980 года, когда Островский эмигрировал в Канаду, где впоследствии (1987-89) умер от рака.
Заграницей он неоднократно выставлялся под псевдонимом "Bob Hamilton", и как мне говорили мои друзья-художники, работы его пользовались большой популярностью, а его тамошнее имя "Bob Hamilton" попало в какой-то весьма компетентный справочник по современному искусству, опять же, по словам этих моих друзей-художников.
К сожалению, я ничего не знаю о его жизни заграницей, ни где он работал, ни где выставлялся, ни как он жил там, ну буквально ничего, кроме даты его смерти, и то - неточной.
Могу рассказать лишь о моей дружбе с ним с 1963 по 1980 год. Юлий чрезвычайно любил поэзию, и мою, в частности, и когда мы встречались с ним, он всегда просил меня, чтобы я дал ему почитать какие-нибудь мои новые стихи, так как старые мои стихи он знал почти наизусть.
Так, помню, я дал ему полный текст "Козлиады", некоторые главы из неоконченного в то время романа "Гелиофаг" и пьесу "Визитилкин и Андресен" (тогда эта пьеса называлась по иному, но потом я изменил название и переработал пьесу, впрочем, текст существенно не изменился).
Помню, как-то Юлий обычной шариковой ручкой набросал при мне на бумаге несколько фантасмагорических монстров, причем таких, что я изумился. Я попросил Юлия нарисовать для меня иллюстрации к моим стихам и прозе в духе тех чудовищ, которых он только что изобразил. Юлий согласился и стал потихоньку приносить мне по 2-3 рисунка.
Я был на седьмом небе от счастья - под его пером ожили мои безумные персонажи! Какие-то козлиные твари, какие-то безобразные существа, непостижимые уму. Когда я разглядывал этих "живых людей" (как я их называл), то я сам запутался и даже перестал понимать, кто есть кто. С одного рисунка на меня смотрел Трупидон, с другого - Гнидообразный Рахит, с третьего - Крысоедов или Сморчков, и так далее.
Одна часть рисунков была, несомненно, подсказана "Козлиадой" - я видел "живого" царя Кукуя, "живого" Мума, козелонов, глухих зайцев и прочих невообразимых уродцев. Другая часть так и просилась в пьесу "Визитилкин и Андресен" - я узнавал в монстрах то Визитилкина, то себя, а иногда мне казалось, что передо мной "ожившие" персонажи моих рассказов - Витька Зобов, Равномраков, Падлюгин и так далее.
До отъезда Юлия заграницу у меня скопилось около пятидесяти работ Островского, сделанных в основном тушью, но были также работы, выполненные авторучкой и карандашом. Многие рисунки Островского пропали, некоторые я по глупости раздарил, и на сегодняшний день у меня остались лишь 22 его работы, которые у меня дважды пытался приобрести Музей современного искусства в Петербурге и, кстати говоря, за довольно большие деньги.
Я дважды отказал музею, так как мечтал, что когда-нибудь работы моего друга Юлия Островского станут иллюстрациями к моим стихам и прозе в собрании моих сочинений. Эта давнишняя мечта моя практически уже сбылась, поскольку изданием моего собрания сочинений с иллюстрациями Юлия Островского занимается человек, дружбой с которым я обязан наверное самому Богу. Имя этого человека - Ликстанов Ефим Иосифович.

Июль 2001 г.

ЕФИМ ИОСИФОВИЧ ЛИКСТАНОВ

В апреле 2001 года судьба наградила меня, пожалуй, самой большой удачей в моей жизни. Я познакомился с Ефимом Иосифовичем Ликстановым. Ефим Иосифович - фанатик джаза, редкая умница, скромный и обаятельный человек - буквально перевернул мою жизнь и озарил ее новым содержанием. Произошло это чисто случайно. Хотя, как знать...
Я как-то позвонил Баташеву и спросил, не знает ли он что-нибудь о публикации книги моих воспоминаний о Родионове, Данилине и Королеве. Леша ответил, - по-моему, этим занимается Ефим Ликстанов, а затем дал мне телефон Алика Эйдельмана на предмет прояснения телефона Ликстанова. Я позвонил Алику и, узнав от него телефон Ликстанова, созвонился с ним.
Ефим Иосифович сказал мне, что у него есть текст моих "Воспоминаний", полученный им от Маркина, но что, мол, в этом тексте есть масса опечаток и неясностей (недописанные строфы стихов и т.д.). Я спросил Ефима Иосифовича, нельзя ли мне посмотреть этот текст, на что Ефим Иосифович ответил мне, что сделает мне распечатку этого текста на компьютере, и в тот же день (поразительная быстрота) он предложил мне встретиться в метро ("Улица 1905 года") и на этой памятной для меня встрече он вручил мне эти драгоценные листочки, прекрасно набранные им на его компьютере.
Да, это был тот самый текст, который я написал в больнице № 4 в январе 2001 года и отдал сыну Саши Родионова, Ивану Александровичу Родионову, который взялся опубликовать эти воспоминания о его отце, в частности. Этот Иван Александрович, сын Саши Родионова - моего погибшего друга, не сдержал своего слова вот в чем. Сотни раз на мои звонки он отвечал, что, мол, скоро уже издастся книга, потом, что вот-вот издастся книга, и, наконец, что книга уже вышла и, разумеется, из 1000 экземпляров (тираж, которым Иван Александрович, по его словам, издал книгу за свои деньги) 10 экземпляров, мол, он скоро подарит мне, как автору, а дальше... А дальше было вот, что.
Иван Александрович на мои звонки о судьбе "Воспоминаний" стал отвечать мне, что нельзя так часто звонить, мол, что он и так все помнит. А потом и просто перестал снимать трубку на мои звонки - у него определитель номера. Почему он так поступил, я не знаю. Короче, этот Иван Александрович стал прятаться от меня. Причина этого мне непонятна и неизвестна.
Приехав домой после встречи в метро с Ликстановым, я нашел в тексте "Воспоминаний" массу опечаток, пропущенных строк и строф, перепутанных названий, искаженных фамилий, неверной нумерации. Позвонив через несколько дней Ефиму Иосифовичу, я сказал, что выправил текст и могу приехать к нему домой в удобное для него время и серьезно поговорить обо всем этом. Ефим Иосифович сказал, что встретит меня, и я поехал к нему домой в Выхино.
Ликстанов встретил меня в метро у первого вагона, и таким образом я впервые попал к нему в дом. Дома у Ефима Иосифовича меня поразила, точнее, изумила огромная коллекция джазовых пластинок, прекрасный видеомагнитофон с редкими фильмами о джазе. Я впервые увидел живого Сонни Роллинса, Бада Пауэлла, Джона Колтрейна и много еще чего. Особенно меня очаровал его компьютер. Я и не представлял себе, что оказывается можно, работая дома, выпускать книги почти на уровне издательства, а кое в чем и лучше - мгновенная правка.
Так началась наша дружба, которой я горжусь. Судьба послала мне - уж не знаю, за что она так благосклонна ко мне - в подарок друга, олицетворяющего в себе одновременно и издателя, и главного редактора, умеющего скрупулезно править каждую строчку, каждое слово, каждую букву и даже каждую запятую. До моей поездки к Ликстанову я несколько раз созванивался с ним и по телефону мы правили все погрешности текста, уточняли фамилии, поправляли ошибки, разбирались в посвящениях, а также ухитрились значительно расширить текст книги, внеся довольно длинные и запутанные рассказы и ряд стихотворений - около 20 стихов.
Разобрались, я уже говорил, и в посвящениях. Хочу отметить, что Ефим Иосифович чрезвычайно скромен, он просил меня не называть его по отчеству, а звать просто Ефимом, я сначала не мог привыкнуть к этому, но потом Ефим меня уговорил. Ну, так вот. О скромности Ефима. Когда я пытался вставить в текст некоторых стихов посвящения лично ему, он отказался.
Короче, уже по телефону мы с Ефимом так почистили текст, так выправили все ошибки и так расширили книгу, что довели ее до объема, который и не снился Ивану Александровичу Родионову.
Приехав к Ефиму, мы стали вместе считывать еще и еще раз за разом текст и, наконец, выправили его окончательно, после чего на встрече (опять в метро) через несколько дней Ефим вручил мне 4 экземпляра этой книги, роскошно сделанных им на своем компьютере, причем в книгу были вставлены две фотографии - моя и Надежды Петровны Визитиу. Этот текст уже был сделан, как надо, в нем обнаружились позднее лишь три несущественные опечатки, которые я исправил мазилкой и ручкой.
Позже я отвез Ефиму (я был у него несколько раз) вообще все свои тексты - сборники стихов, рассказы, роман, пьесу, воспоминания - и драгоценнейшие рисунки Юлия Островского, моего друга, умершего в Канаде от рака. Хочу сказать напоследок - если все это когда-нибудь будет сделано Ефимом Иосифовичем, то мне, в сущности, уже больше ничего и не нужно на этом свете.
Ликстанов, вернее наша дружба с ним, повторяю, это одна из самых моих больших удач в жизни, - драгоценный подарок Судьбы. Уж не знаю, за что судьба так балует меня. Ефим, кстати, первый, кто вытащил меня в мир, то есть в джаз клуб, где я был вместе с ним  и принимал участие в представлении нашей с ним книги на аукционе. Для истории хочу сказать, что первый, кто купил эту книгу на аукционе, был Игорь Бриль. Он купил ее за 150 рублей.
Для точности изложения хочу привести такой факт. Когда я пытался отдать Ефиму эти деньги, он отказался. Это могут подтвердить наши друзья, бывшие в клубе в это время, - Марина Викторовна Перфильева, Рафаэль Аваков и еще кое-кто. В клубе, куда меня вытащил Ефим, я увидел много друзей - Данилина, Кузнецова, Рябого, Золотухина, Лукьянова, Бриля, Нагибину, Решетцова, Авакова, Эйдельмана, Ясемчика и много, много других. Я благодарен Ефиму за вывод меня на люди и часто ловлю себя на мысли, что где бы я не был, я мысленно разговариваю с ним.