Эссе о самом выдающeмся человеке

Николай Изгорь
 Лицо, которому я не мог отказать, попросило меня написать короткое эссе о самом замечательном человеке всех времен и народов. Ни фига себе! Назвать одного и самого на Земле! Но тема дана – надо выполнять задание.
 
 Кого же выбрать? Одного из всех. Невольно окидываешь мысленным взором этих всех – миллиарды и миллиарды живших и живущих на Земле людей. Дело, конечно, облегчается тем, что их абсолютное большинство мне не ведомо, но и меньшинство достаточно велико. Самое придирчивое сито оставляет множество, имя которому легион.
 
 В принципе технически задача решается просто, если применить олимпийскую систему отбора: берешь приглянувшуюся пару – сравниваешь и одного отставляешь, другого – оставляешь; после первого перебора из оставшихся комбинируешь следующие пары. Но это долгая песня, а мне дан срок в один месяц.
 
 Значит, надо подойти к вопросу интуитивно. Наобум нельзя – со своим склерозом кого-нибудь да непростительно забудешь, но – покопаться в себе, поискать в памяти, вглядеться в тех, кто всплывет, и, взвесив на таинственных весах сокровенности, удела задумавшихся, указать – вот этот самый интересный. Быстро оказалось, что самый интересный для меня человек на Земле, это я сам себе. Опять не ответ – мне надлежит написать о ком-то другом, и написать доказательно. Ведь мой ответ любой сверит со своим ответом. Согласятся со мной или не согласятся – меня это не должно волновать, но моему выбору требуется обоснованность, как, впрочем, и отводы предполагают резонную убедительность.
 
 Оглядки заставляют подумать о тех, кто притчей на устах у всех. Пойму выбор Христа, Будды, Магомета, Моисея. Осмелюсь отвести их кандидатуры по двум причинам. Во-первых, слишком много в них мифологического и слишком мало житейского. А, во-вторых, выбрав Христа, я выдал бы свою конфессиональную принадлежность, и тем самым обнаружил бы свою предвзятость, ибо харизмы этих лидеров равновелики и не отвечают условию “для всех народов”.
 
 После этого легче объяснить, почему я не остановился на бесспорном финалисте из победной пары – Пушкине. Да, Пушкин – наше всё! Но ведь наше, русское. В прочем мире о нем лишь понаслышке знают. У них своих классиков не перечесть – Данте, Шекспир, Сервантес, Гёте… Стократ подумаешь, как исключить Сократа. Конфуз перед Китаем, если не выберешь Конфуция. Винить себя буду, обойдя Леонардо да Винчи. Недаром же он родился 15 апреля, в мой день рождения. Эх, как не хочется заслонять Пушкина! А придётся.
 
 Итак, серебро определилось, а золотого напарника ему я пока еще и не нашел. Парадоксальная ситуация. Начнем плясать от Пушкина, протоколируя свои искания. Почему Пушкин? Да за мой любимый русский язык! Достаточно прочесть лицейские вирши Саши, чтобы увидеть, какой язык он принял, и потом тексты зрелого Пушкина, чтобы убедиться, какой прекрасный язык он оставил нам: современный, богатый, звучный, чистый, способный описать несказанную красоту, выразить и взволнованное чувство, и глубокую мысль, в нем найдутся неповторимые слова и для рокота предчувствий, и для ропота муки, и для насмешки над сильным, – да что говорить! Мы сейчас умеем только портить этот язык. Но стоп! Не помогает эта посылка, уводит в сторону, да и Пушкин не на пустом месте взялся, маячат издали фигуры Кирилла и Мефодия, и национальная узость никуда не делась – не будем же мы в пару с Пушкиным ставить создателя эсперанто.
 
 Тогда с другого боку. Язык всё-таки – форма, а главное – содержание. Многое Пушкин не просто сказал нам, а привил. Он воспитал нас цивилизованными людьми. Он, не погубив в нас русское начало, сделал из нас европейцев успешнее, чем Петр Первый. Без его наследства я бы в поисках смысла жизни, не знал, как ответить на сакраментальные вопросы: кто ты? где ты? откуда ты? куда ты? и зачем ты? Он, певец вольности, многогранностью своего мира донес до нас понимание того, что свобода – это не только борьба, но еще и терпимость. Но, пожалуй, больше всего мне удивительна в нем человеческая цельность. Делясь с нами высокими помыслами, он не погнушался напомнить о том, что началом всему – щей горшок и сам большой. Муза не посещала Пушкина, муза поселилась в Пушкине. Порою берет уныние из-за того, что нам не всё досталось от потенциального Пушкина. Проживи он столько, сколько выпало его однокашнику Горчакову, которому в пожилом возрасте удалось без единого выстрела, не потеряв убитым ни единого солдата, взять дипломатический реванш России после Крымской войны, – при мудром Пушкине и интеллектуальная жизнь в обществе сложилась бы иным, лучшим образом. Стоп. Горячо!
 
 Похоже, поиск сужается. Теперь будем искать среди тех, кто успел создать вековечные ценности, прожив короткую жизнь. Таких тоже много. Поменьше легиона, но центурия точно наберется. Их жизнь – укор нашей лени, источник сомнений в собственной талантливости. Сейчас я, прожив бездарно уже две пушкинские жизни, остро этого не чувствую, но кто из нас в 27 лет не спохватывался: “Лермонтова уже убили, а у меня еще и конь не валялся!” – меня тоже эта мысль в свое время пришпорила. Стоп, стоп, стоп! Раньше! Не в 27 лет, а еще в студентах я пережил катарсис, вызванный примером краткой героической жизни. После него я в области своих интересов отчаянно впрягся работать как каторжный, не понимая: как это люди могут просто гулять, развлекаться, отдыхать. Я вдруг проявил полное единодушие со стариком Матиссом, который не мог понять молодую ученицу, уходившую на танцы вместо того, чтобы рисовать. Кто же подвИг меня на этот пОдвиг?
 
 Вспомнил. Докопался. Черт возьми! Оказывается, я уже выбирал кумира еще тогда, когда только искал свое место в открывшемся мне мире. Поиски пришлись на то самое советское время, о котором сейчас чего только не наслушаешься! Уж кажется, что хуже и времен на свете не было. Жили мы, бедные, за железным занавесом, духовно порабощенные, и если уж нам приспичило выбирать пример “делать бы жизнь с кого”, то выбор был невелик, и помимо Дзержинского допускались еще Павка Корчагин да летчик Алексей Мересьев, ну, разве еще неисправимо романтичным – Олеко Дундич или разведчик Николай Кузнецов. Да, внедрялись обоймы положительных героев. Да, писались шаблонные школьные сочинения. Но не возбранялось писать по-другому – от тебя зависело. В нашем классе Боря К., светлая голова, будущая золотая медаль, для сочинения “Мое любимое литературное произведение” выбрал “Исповедь” Руссо. Учительница похвалила его. Я тоже заинтересовался, что это за книга. До сих пор она стоит у меня на полке в книжном шкафу. Вот достал, посмотрел: Москва, Гослитиздат, 1949 год, тираж 15 тысяч экземпляров. Не берусь судить, просто не знаю, открывают ли эту книгу граждане открытого общества. В нашем закрытом обществе, кто хотел, тот мог узнать, что угодно, было бы желание. Вот и я почитывал на русском языке совершенно доступный журнал со скромным названием “В защиту мира”, издававшийся Всемирным движением сторонников мира, с редакцией в Париже. Помню номера журнала с помещенным на первой странице маленьким портретиком бывшего французского министра, ответственного редактора журнала Пьера Кота, щека которого была обезображена параличом лицевого нерва. Вот в этом журнале мне и попалась статья, до основания встряхнувшая меня и на некоторое время избавившая меня от прозябания.
 
 Надо было быть молодым, чтобы статья так сильно подействовала. Дословно я её не помню, и автора не помню, но канву хоть сейчас расскажу без всякой подготовки. Молодой француз учится в лицее; на уроке, отвечая у доски, спорит с учителем и бросает в него тряпкой, за что его исключают из лицея. Я в учителей тряпками не бросал, но сразу встаю на сторону ученика: если учитель способен лишь талдычить прописные истины и не прибегает к убеждению силой доводов, такой педагог заслуживает обструкции. А молодой человек среднее образование всё-таки получает, но в высшее учебное заведение его не принимают. Ситуация опять очень схожая: вместо того, чтобы отвечать на элементарные вопросы, абитуриент доказывает, что приемные экзамены в знаменитую Политехническую школу проводятся неправильно. Мне опять стыдно: господи, да я был готов на всё согласится, чего бы там ни придумали, лишь бы меня в вуз приняли. Однако и моего героя потом приняли в престижную Нормальную школу, но и из неё выгнали: он посмел обличить директора школы в двуличии во время недавних политических перипетий. Последующее активное личное участие молодого человека в революционных событиях обернулось многомесячным тюремным заключением. Это сейчас перекормленная Европа смотрит на нас, восточных варваров, будто сама вот так и родилась сразу со своей демократией и политкорректностью, а на самом деле ей самой аргументы за необходимость демократических норм жизни весь ХIХ век приводили на уличных баррикадах инсургенты, в том числе и такие молодые люди, как мой герой: с симпатичным мальчишеским лицом, модно одетый, с изысканной речью, с сердцем возмущенным против холодного разума. Ему бы любить, а не революцией заниматься. А он успевал и любить. И не просто любить, но и защищать свою любовь. Именно любовная история привела его на дуэль, больше похожую на убийство. Раненого его бросили в поле, где его случайно нашел крестьянин и отвез в больницу, где на утро он и скончался в возрасте 20 лет.
 
 Эта двадцатилетняя жизнь, вобравшая в себя и бунтарскую молодость, и тюремное заточение, и дуэль, – уже доказывает нам, что молодежь является в наш мир, чтобы изменить его. Но эта конкретная жизнь вместила в себя еще и посмертное продолжение. Накануне дуэли, вопреки присущей воинственным юношам веры в свое бессмертие, наш герой предполагал и тот исход, который последовал. Всю ночь он приводил в порядок свои бумаги и, отобрав наиболее важные несколько десятков листов, попросил своего друга в случае трагического завершения дуэли переслать написанное математику Гауссу. Друг исполнил завещание, и начались новые приключения теперь уже интеллектуального наследия героя. Записки побывали на столах и у Гаусса, и у Якоби, и у Коши, но – один не стал их читать, другой – ничего не понял, третий – не придал значения. Лишь через 14 лет нашелся энтузиаст, который опубликовал записи в журнале, после чего от них уже нельзя было отвернуться. Они содержали материал, который лег в основу современной алгебры. Идеи молодого математического гения Эвариста Галуа разрабатываются до сих пор. Например, уже в наше время другой молодой возмутитель спокойствия, диссидент в квадрате – не соглашавшийся ни с властью, ни с другими инакомыслящими, – Игорь Шафаревич, окончивший Московский университет в свои 17 лет, решив одну из задач Галуа, защитил докторскую диссертацию в возрасте 23 лет и стал членом-корреспондентом Академии наук уже в 35 лет.
 
 Что ж, я безоговорочно одобряю выбор моего "предшественника". Однако не спешу к нему присоединиться. И не столько из-за теперешнего сомнения в пассионарности молодого гения с девиантным поведением, сколько из-за нажитого скептицизма по отношению к самому человечеству с его потугами, по дороге из ниоткуда в никуда соперничая с вечностью, всё закрепить в свою собственность. Я остался прогрессистом только потому, что прогресс - это последовательное упорное движение вперед к гибели. А ничтожная цвель на маленьком космическом камне обзавелась разумом и шумит, как разношерстная кампания. И в каждой смене двуногих любой норовит сказать как можно больше о своих небывалых переживаниях, и все вместе дружно перемывают косточки других людей: на скамеечках у дома, на полосах газет, на радиоволнах, с экранов телевизоров – кто что сделал, кто как выглядит, кто что о ком сказал. Для лобастых и яйцеголовых респектабельные издания переполнены рецензиями и комментариями, для завистливых глянцевые журналы живописуют посетителей светских тусовок и обитателей Биверли-Хиллз и Рублевского шоссе, для сексуальноозабоченных - стараются создатели видеорядов, пугающие силиконовыми персями и женскими задами, обнаженными со страстью проктологов. Реальный мир опрокидывается в виртульный.  И художественная литература только тем и занимается, что  плодит  вымышленных людей. И Гамлет, Дон Кихот, Жюльен Сорель, князь Болконский живее тех ста миллиардов, кто жил до нас на самом деле, но забыт напрочь. И всё – шумы, шумы, шумы. Вот и я пискнул.
 
 Откажусь-ка я от задания. Извинюсь и скажу: не знаю, кто самый замечательный человек всех времен и народов. К чему лишний шум? Только вот из шумов, накопленных человеком в течение дня, у него ночью плетутся причудливые сновидения. Только вот ясное ночное небо усеяно мириадами звезд, напоминающими каждая об ушедших от нас душах, и не первой величины звезда Эвариста Галуа всё еще бередит старую сердечную рану, по крайней мере, у меня. Только вот я почему-то вспомнил, разыскал и сейчас шепчу строки стихотворения Федора Тютчева:
 Как над горячею золой
 Дымится свиток и сгорает,
 И огнь сокрытый и глухой,
 Слова и строки пожирает,

 Так грустно тлится жизнь моя
 И с каждым днем уходит с дымом;
 Так постепенно гасну я
 В однообразье нестерпимом!..

 О небо, если бы хоть раз
 Сей пламень развился по воле,
 И, не томясь, не мучась доле,
 Я просиял бы – и погас!
 
 А, может быть, мне вместо ответа отдать заказчику это эссе? Не знаю, удовлетворит ли оно его. Я даже не знаю, нужно ли оно ему на самом деле.

 14 мая 2005 г., г. Нижний Новгород.