Дореволюционный дом — в центре Москвы. Квартиры этого дома с высокими, как шеи жирафов, потолками. В одной из квартир — комната площадью около шестнадцати квадратных метров. Вдоль стен этой комнаты — от порога по часовой стрелке и по левую руку — стоит письменный стол. Поверх стола — компьютер, принтер, груда книг за авторством Евгения Головина, Юрия Мамлеева, Гейдара Джемаля, Рене Генона и других писателей-традиционалистов а-ля «Южинский переулок». За задником письменного стола — двухъярусная детская кровать, комбинированный шкаф-купе. На подоконнике — декоративные цветы: фикус, маранта, пальма. Все растения прибывают в неказистом и почти в гиблом состоянии. Сквозь немытое стекло пробивается светотень полуденного июльского солнца. Форточка окна открыта — доносится уличный шум. На улице будничный затор. Урчат моторы автомобилей и раздаются сигналы клаксонов.
Теперь, если смотреть от порога дальше по часовой стрелке от окна по правую руку, то сразу видно — стоит раздвижной диван-уголок. Диван разобран. Как бывает после сна — постельное белье лежит беспорядочно. Над диваном — книжная полка, забитая книгами собраний сочинений Достоевского, Лескова и поэтов Серебренного Века. Далее — детская кроватка, узкая тумба. В углу — православные иконы. Следом — вдоль короткой третьей стенки — стеллаж и большой комод. Над комодом — на подвесной подставке — телевизор и видеомагнитофон. А на самой крышке комода — магнитола, стопки видеокассет и компакт-дисков. Стеллаж забит утварью декоративного употребления: статуэтки, вазочки и небольшая коллекция минералов. В самом центре комнаты — стул.
В комнату входит молодой тридцатилетний мужчина, по пояс голый. Он неоднократно взад-вперёд проходит по комнате, то и дело, цепляя брючиной спортивных штанов одинокий стул. Стул, словно уворачиваясь от столкновений, из стороны в сторону перемещается. Тогда мужчина, явно срывая свою злость на стуле, жестким рывком ставит стул на место — в центр комнаты. После чего берёт видеокассету и ставит её на просмотр. Затем берёт пульт и садится на стул. Щелкает пультом. Смотрит...
На экране телевизора замелькала видеозапись. На видеозаписи — день рождение. Именинник — он сам — интервьюирует своих гостей:
— Что тебе пожелать? Даже и не знаю... В любом случае, — перед объективом фигура бородатого человека; она, как шест, худая — изнурена постом и челобитным бдением. Фигура облачена в чёрные одежды: длинный на пуговицах свитер, из-под него — косоворотка и жилетка. Камера охватывает лицо поздравителя крупным планом, бороздя по его щекам и губам своим липучим, как улитка глазом, — В любом случае, совершай течение и больше ничего... Потому что у нас есть только свобода выбора, но нет свободы действия... Мы обречены — мы заперты своим выбором, и тогда наше действие заключено лишь в течении... Потому и говорю тебе — не поддайся ему, течению, но соверши его. Соверши это — своё течение, если, конечно… сможешь...
Вслед за ним на экране телевизора появляется другой поздравитель. Он высокого роста и крепкого телосложения. Волосы на его голове схвачены в косичку кольцом резинки. Его руки помогают словам. Они, как самостоятельные конечности от тела, сопровождают речь языком жестов:
— В данной ситуации пожелать здоровья и удачи — это небанальность. Это ты, почему-то, банально относишься к этим вещам... Ну, если тебе так угодно, то пожелаю тебе чувство меры, как человеку, живущему крайностями своих чувств и поступков... Меры, как середины — золотой и верной, в смысле корректирующей твою жизнь в нужном направлении, русле...
Вдруг в комнату — по случайному совпадению — на экране телевизора и в текущий момент жизни, то есть здесь и теперь, — заходит жена голого по пояс мужчины, который на видеозаписи интервьюирует своих гостей, и, который прям сию секунду сидит перед телевизором и смотрит как проигрывается это случайное совпадение, когда его жена одновременно появляется на видеозаписи и у него перед глазами. Именно, в тот самый текущий момент жизни, когда он смотрит эту самую видеозапись, где тоже появляется его жена здесь и теперь:
она — подстрижена под каре. Её волосы выкрашены в угольный цвет. Халат, надетый на ней, распахнут. Сквозь тонкую полупрозрачную комбинацию фрагментарно видны контуры тела — округлая грудь, талия, пах. Молодая жена, безусловно, сдерживая свою раздражительность, все же нервничает. Её выдает — голос и глаза. Её фразы — резкие и лаконичные, а глаза — влажные и широко раскрытые. Только в телевизоре всё наоборот — она смеётся и бурно что-то рассказывает своему мужу, которому здесь и теперь она досаждает, обвиняя его в предательской измене. И скандал, что возник между ними пятнадцать минут назад на кухне вновь, как мусор на ветру, переместился в эту комнату. И они снова, уже никак не обращая внимания на видеозапись, о чём-то начинают спорить…
— Ты обманул. Ты врал мне. Врал и не раз. Всегда врал…
— Не передёргивай. Всегда — это уже чересчур…
А телевизор работает дальше — день рождение продолжается:
— Тебе не хватает, поскольку ты склонен собирать вокруг себя такие... — роды, семью, детей... Тебе не хватает финансовой подпитки, в виде нефтяного прииска. Одним словом, побольше денег. Пожалуй, так, — пожелал перед камерой молодой человек в пиджаке и в очках, раскуривая сигарету на фоне подъездных стен.
Там же в подъезде говорит следующий наголо стриженый тип, в тёмно-зелёной клетчатой рубахе, периодически разводя руками в стороны:
— Ты слишком резок ко всем... Что не есть — хорошо... Я знаю тебя достаточно долго и потому могу говорить адекватные вещи... Желаю проявлять тебе гибкость и терпение к людям, которые не могут по каким-то внутренним причинам дать тебе отпор... Будь — гибок...
Ссора между супругами нарастает и продолжается помимо видеоряда, скачущего эстафетой кадров на экране телевизора. Девушка продолжает обвинять своего мужа в измене. Она требует от него правды. А он? Что он. Он — изворачивается. Отнекивается, периодически меняя тактику своих оправданий. Она же призывает его к совести. А он страшится и гнушается этой самой правды и совести. И тогда они вместе, исполненные ненависти и, одновременно страстности друг к другу хотят одного, чтобы то, что произошло — исчезло и к ним никогда больше не возвращалось. Но поступить иначе — забыть, изжить произошедшую необратимость или, наконец, просто остановиться и не поддаваться разрыву — для них оказывается тяжело и неисполнимо. Обидные речи жены и тупые факты, обличающих поступки мужа — преследуют их неотрывно и цепко, словно цыганские дети, повисшие на ноге, выторговывают, обманным путём, милостыню…
— Что значит чересчур? Если ложь, то она всегда будет ложью. Ну, а если правда, то эта правда должна быть во всём…
— Только не надо этих банальностей. Иной раз правда хуже лжи, а ложь необходимее, чем чья-то исключительная правда…
И вот тогда он снова идёт на кухню. Выхватывает из-за пазухи холодильника уже им открытую, и начатую бутылку вина. Выпивает её залпом — до дна. Потом возвращается в комнату. Подходит к шкафу и пытается отодвинуть дверь. Не выходит. Дверь заело. Дверь не поддаётся рывкам. Жена же, сидя на диване, наблюдает за мужем. Она жадно следит за каждым его движением.
Наконец с энного количества попыток дверь шкафа открывается.
Парень сдергивает с себя спортивные штаны. А потом быстро по-солдатски надевает жёлтую рубашку, чёрный джинсовый костюм, ботинки, демонстративно щелкает браслетом часов, взятых с комода. Повисает пауза. Короткая. После чего он с досадой смотрит на иконы в углу и переводит взгляд на свою жену. Ещё мгновение…
…и он срывает с книжной полки мобильный телефон, бумажник и…
Хлопает. Хлопает дверью — одной, второй и уходит вон — на улицу в автомобильный гул моторов и бибикающих клаксонов. И эхом — металлическим эховым раскатом — этот дверной хлопок продолжает греметь у неё в ушах, в крови, в коже…
И тут же она вспоминает, что нечто подобное уже было десять лет назад декабрьской зимой. После чего, оставшись в одиночестве, и молча, обхватив свою голову руками, как подкошенная она сползает вниз и ещё долго, очень долго пытается побороть свой тихий претихий плач…
А в телевизоре видеозапись довершает своё течение. Кадры мелькают. И оттуда доносится речь, словно итожа произошедшее устами объёмного грузного человека в широкополой, словно подсолнух, шляпе:
— А я не мыслю каждого по отдельности. Мы едины. Для меня жизнь — есть некая сказка: водная, речная, хрустальная. Я не знаю — как и, впрочем, это и не нужно знать. Знаю точно, что мы окажемся там все вместе — ты, я, да и, собственно, все остальные. Там — это в Граде Городов, стоящем на Великой Реке. Это как бегство и растворение. Хоть и в растворении есть нечто женское, всё же я себе представляю подобное, как мужественный акт. Растворение и бегство суть обретения Града Городов. Там — всем — быть. Там — нас — ждут...
2002