ARGUMENTUM ORNITHOLOGICUM
Как любая буря и битва меняют устоявшийся привычный пейзаж или положение дел, как любая мысль, промелькнувшая всуе, меняет химический состав крови — по тем же законам, законным ли? — я оказался один, один на один, в холодном примирении с миром, в довольном самомнении и однокомнатной квартире, окна на восток, а метраж убогий, но хорошо прогреваемый солнцем и паровым чугунным отоплением.
Редкие звонки телефона воспринимались как оскорбления, и я таким недовольным тоном произносил в трубку «да» или «алло», что у абонентов надолго пропадало желание впредь трезвонить по поводу того, без чего вполне мог обойтись не только я, но и они сами. Глупая звонильная игрушка. Пластмассовый протез общения. Прозрачный диск с номерами в дырочках совсем зашерстел пылью, поскольку я никогда не совал в эти дырочки палец. Я слушал музыку лёжа и глядел в окно. За окном высился столетний тополь, уходящий кривым коричневым стволом в наклонные облака. Чуть младше него — видавшая виды берёза и застарелая липа, и ещё небольшая, но плодоносящая груша. И вся эта резная разная листва пронизана пытливо-пыльными солнечными лучами. Пятиэтажка-близняшка напротив почти даже и не видна. А ночью, неожиданно рядом, прям под ухом — соловей! Да! Соловей под луной! Почти в центре самовольного мегаполиса. Маленький талантливый тварь. Я высунулся в окно, звук — вот он, руку протяни, но не вижу.
Снаружи кухонного окна был присобачен металлический ящик. В доисторические времена такие ящики служили прототипами холодильников. Недолго думая, я насыпал на поверхность ящика хлебных крошек, очевидно в дар невидимому соловью. Тут же налетела стая воробьёв. Ну-ну, забавные пернатые, у самцов чёрный ошейничек и нахальство, самки — сама невинность и скромность. Но в целом птица — стайная, а у меня, надо сказать, острая социофобия. Хотя в конце третьей части «Sparrow Oratorium», где вспархивает воробьиная стая, у меня каждый раз перехватывает дыхание. Удивительно, но этих непоседливых пугливых воробьёв одомашнивали вплоть до падения Рима! Очевидно ради борьбы с насекомыми, а не за пестроту оперения и не чириканье. Я смотрел на жизнь пернатых, а куда мне было ешё смотреть? Влияние idola fori было напрочь обезврежено уничтожением всех подённых истин, а что касается вечных, так я не вечный, что мне вечное?
На верхушке тополя находилось воронье гнездо. Пожалуй, слишком высоко, ну кто бы мог на него напасть, когда там две вороны — большие, городские, меня переживут. Я даже стеснялся кинуть подачку таким солидным птицам. Правда зимой я несколько раз бросал в окно тонкие ломтики салями. Ворона (ну и зрение!) планировала, опускалась в сугроб, с достоинством шлёпала по снегу к ямке падения, вытаскивала клювом колбасу, но не хавкала сразу! Нет, она взлетала на ветку и начинала медленно смаковать крохотный деликатес, клюя по чуть-чуть, с пониманием!
Иногда вороны досаждали. По ночам. Просто безобразие! В час ночи начиналась жуткая свара, насколько я вник в проблему — ворона-муж возвращался поздно, может подвыпивши, может от любовницы. А жена не пускает его в гнездо! Мол, иди туда, откуда пришёл! Жуткое карканье, птичий мат, ломание сухих веток. Муж, понятно, настаивает — дескать, я гнездо строил, мне в нём спать, а жена грозится глаза неверному выклевать. И так до утра. Смотрю спозаранку — дождь краплет, а ворона-муж не в гнезде, а рядом на ветке, злой, но виноватый.
Но всерьёз меня заинтересовали голуби. Казалось бы, массовая стайная птица, lovebirds, но это только на первый взгляд. Оказывается, они строго моногамны! Живут парами, и в браке верны, в отличие от людей, коим брак зачастую служит прикрытием похотливой неуёмности или тормозом для неё же. Матильда меня сразу очаровала. Она была статной дамой — гордо выгнутая шея, грация, походка; она первая подошла со скромным воркованием и стала неторопясь клевать из ладони. И клевала аккуратно, ни разу не ущипнув кожу, а когда я пальцем пощекотал её шею, не испугалась, а даже заурчала как кошка. В отличие от других птиц она обладала навыками психолога, она меня просчитала на раз-два, как семечку слузгать. Уже на следующий день я понял, что придётся обеспечивать трёхразовое питание. Ей и её мужу, Василию. Ну тот был боевой красавец — мускулистый, с заносчивым взглядом и кривым клювом. На площадке за кухонным окном, словно «Царь Горы» он расшвыривал стаю прихлебателей в секунду! Толкая грудью или просто угрожающе завывая и хлопая крыльями. Среди самцов ему не было равных, но я сочувствовал Матильде: мезальянс, как ни крути, а что делать, спасибо хоть Василий меня не ревновал, а ведь видел, что мы с Матильдой ему не ровня. Но и сама Матильда умела за себя постоять. Первая не задиралась, но спуску не давала. Однажды она клевала из моей ладони, а сзади несколько юнцов переминались. Потом один из них дёрнул Матильду за хвост. Она медленно обернулась. Так! Это кто сделал? Ты? А может, ты? И клюнула одного, потом другого, остальные отлетели от греха.
Чем я их кормил? Да собственной пищей. Голуби всеядны, и сыр любят и сало, правда чёрный хлеб не уважают и рис, но я давал им то, что ем сам, что едят римские легионеры в походе — крупу; голуби едят всухомятку, а легионеры варят крупяную похлёбку с луком, перцем, чесноком, и я всё больше приближался к римским легионерам, только ли в еде? — и куда мои легионы зашли?
Вар! Вар! Что же ты не вернёшь назад легионы?
Матильда и Василий занимали пространство открытой форточки, я им давал пшено в плошке, словно герой, держащий олимпийский огонь, Василий яростно клевал так, что всё разлеталось в стороны, а Матильда виновато ворковала, перебирая лапками, кося на меня жёлтым глазом. Иногда они занимались любовью, прямо здесь, на площадке, но я зашторивал окно, в этой чувственной вакханалии пусть торжествует Василий, он заслужил, а я даже видеть не хочу эту пошлость, пожалуй, самую искреннюю изюмину жизни, да я не спорю, только без меня.
Ну и результат. Зимой я привык их кормить в четыре ночи. А то по утрам голодные воробьи всё съедали из под клюва деликатной Матильды, она же никогда не била воробьёв по голове как её муж. Морозная ночь, сонные птицы клюют пшено в неровном конусе света кухонной лампы, я мёрзну, но понимаю, что не зря живу, хоть как-то, хоть чем-то...И вот однажды Матильда привела своё потомство! Здоровенная парочка птенцов, размером с цыплят, откормленные. Василий показывал им как надо есть, те, возможно, впервые покинувшие гнездо, робко поклёвывали, а Матильда смотрела на меня, она ждала моего одобрения, в жёлтом морозном круге, искрящемся, таинственно-ночном, ну что я мог ей сказать? Она же слов не понимала, хотя и верила в понимание без слов. Я вот думал, а если она понимает, при её-то крохотной головке всё лучше меня, так люди же просто позор эволюции, я даже ведь и не знаю, чем мог бы завоевать её сердце, разве что пошлым пшеном, но ведь против бравого Василия, верного героя, что я мог поставить на кон? Метафизическое нытьё? Урбанистические страдания? Да мне даже стыдно было на это намекать. Она была настоящей птицей. Пусть не орлицей, не щеголихой, но умной, доверчивой, неравнодушной. Единственное существо с которым у меня хоть какая-то связь.
Её дети, как это часто бывает, выросли дебилами. Сначала тупо дрались, потом остался сильнейший. Он всё преследовал Василия — жрать давай! У Василия клюв не поднимался воспитать дитя — он молча улетал в сторону. Матильда проявила завидную выдержку, ну понятно, она уже многих воспитала, сыночек — на голову выше её — стал высказывать претензии, она его элегантно послала. И он с яростью напал, у меня руки задрожали, но как вмешаться? Однако, Матильда! Королева! Она стояла, чуть недоумённо смотря на своего наглого отпрыска, а тот кинулся в атаку, хищно выставив клюв, целя в глаз, но Матильда в последний момент слегка уклонилась в сторону, нырнула под удар, как заправский боксёр, и когда голова нападавшего проносилась мимо, молниеносным движением ухватила его клювом за шею и стала долбить головой недоумка о железную площадку. Потом отпустила. Спокойно, без угрожающих жестов, развернулась и ждёт. Агрессор налетает с новой отвагой — и тот же приём! Браво!
Я не знаю, что останется от людей (а должно ли остаться?) — 111 фрагментов Гераклита, из которых на слуху, а значит на языке, а значит на уму — «Всё течёт...», и всё действительно течёт, утекает кто его знает куда, а остальные 110 — обрывки, слова без контекста; и что останется от птиц — нефиксированный полёт, апология воздушной силы, склёванное семя и взгляд, боком, одной стороной, круглым удивлённым глазом на нас; но в охотничьей сумке некого вздорного божка мы будем трепыхаться вместе, я это точно знаю, и если окончательно не струсил и не сдался, так может только благодаря Матильде. В ней была некая сила, но без агрессии, спокойствие, но без смирения, и, конечно же, красота! Так держать свинцово-гладкую шею, так изящно поворачивать, слегка наклоняя голову, почти что улыбаясь: «Я рада вас видеть, какая, однако, нынче пасмурная погода!» Не знаю, сколько живут голуби, Матильда была взрослая, но не старая, я думаю, она и сейчас летает, любит Василия, растит очередных птенцов, ест крупу из ладоней тех, кому она доверяет, а это очень сложно, найти кому можно довериться, да ещё из другого биологического вида!
А мой дом снесли. Он был старый и ветхий, его обратили в прах, и деревья пали. Все. Под корень. Даже груша, пытавшаяся приманить своими плодами, никто на них не купился. И мои легионы ищут славы в новых сарматских степях, а вороны, я думаю, не пропадут, те ещё птицы, а воробьи и не заметят, разве что соловей-одиночка исчезнет. Я не мог забрать с собой Матильду и Василия, ну как бы я сажал их обманом в коробку и вёз на новое место!? Чертыхаясь, упаковал книги и компактдиски, иллюзии не укладывал, я их каждый раз оставляю. Голая комната, без мебели и штор, не знаю, не хочу знать, как долго они ещё прилетали, садились на знакомую площадку, смотрели в пустое окно и что думали, покуда не приехала строительная машинерия — ломать и строить, строить и ломать... Хотя...я против всей этой лихорадки переустройства, кому это нужно, когда всю свою не такую уж долгую жизнь занимаемся поисками аргументов, хоть каких-то аргументов, и даже не для оправдания себя, что было бы ещё просто-простительно, а так, в чужую копилку без обратного адреса, с которой нам уж точно ничего не перепадёт.