СТАРИК КРУПСКИЙ
(рассказ старого большевика)
Есть старый анекдот. На вечере, посвященном годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции выступает с воспоминаниями старикашка-маразматик, старый большевик. Ударился в воспоминания, путает реальность и вымысел. Знал Бакунина, Плеханова, Кропоткина и прочее, прочее…
Какой-то шутник из зала задает ему провокационный вопрос: “ А знали ли вы, товарищ, мужа Надежны Константиновны Крупской”?
- Ну, кто же из нас старых большевиков, молодой человек, не знал старика Крупского! – Отвечает тот.
Вот с этих слов старого большевика я и начинаю свой рассказ:
- Ну, кто же из нас, молодой человек, не знал старика Крупского?! Матерый, матерый был человечище! Росточком, правда, не вышел. Метра, эдак, на полтора всего-то и возвышался над полом. Да и то, когда на каблуках и в кепке. Да и то, знаете ли, когда кепка на нем была заломлена горбом, наподобие фуражки. Для того, что бы выглядеть хоть немного выше, он и носил свою знаменитую кепку. Да еще потому, что на голове у него была здоровенная лысина ото лба и до спины, розовая и глянцевая. И всегда ему сверху на лысину плевали шутки ради, если она была не покрыта. Он был такой маленький, что проделать с ним эту шутку могла даже гимназистка четвертого класса. Бывало всегда, как снимет он кепку, так и плюнут, как снимет, так и плюнут. Вот это и была вторая причина, по которой он носил свою знаменитую кепку.
Но матерый, матерый был человечище. Правда, импотент. И, знаете ли, что интересно. Импотенция бывает двух родов: врожденная и благоприобретенная. Он был благоприобретенным импотентом. И вот о том, как он приобрел эту импотенцию, я вам сейчас расскажу, я был свидетелем.
Мы с ним ссылку тогда отбывали в Сибири в Сушенском. Далеко! Как сейчас помню, стояла зима, трещал мороз, был праздник Рождества, и исправник пригласил нас в гости. Мы пошли, потому что у исправника всегда был богатый стол, а мы с Крупским, по молодости лет, любили дерябнуть на халявку. Приходим, видим стол и убеждаемся, что действительность иногда превосходит самые смелые наши ожидания. Крупский сразу же бросил свой любимый лозунг “грабь награбленное”, подсел к столу и до утра без остановки пил и жрал, пил и жрал. Как в такого карапуза помещалось! Ну, утром исправник с женой пошли в церковь к заутрене; а мы с Крупским в церковь не ходили, потому что не верили в бога. Я кое-как вытащил его из-за стола, одел и поволок домой, потому что он так облопался, что не мог уже переставлять свои коротенькие ножки. Выволакиваю его во двор, потом на улицу и тут его, как на грех, приперло. Посцать захотел. А мороз на улице трещал градусов под сорок по Цельсию. Что делает сибиряк, если ему приспичит на таком морозе? Сибиряк при таких обстоятельствах напрудит себе в валенок и ковыляет поскорей домой сушиться. Но Крупский был не таков. Интеллигентом себя считал и по-простому в валенок не захотел. Куда там! Он расстегнулся на всю улицу, как матрос, и давай строчить по сугробам, выкрикивая: “Вот вам, белые гады, я открываю против вас красный террор, красный террор”. А мороз, повторяю, трещал под сорок. Уже этого хватило бы для того, чтобы произошла драма; но произошла трагедия, потому что он позабыл спрятать, а я не доглядел за ним по пьяне. Словом, когда я привел-таки его на квартиру, у него там, в тепле все отвалилось.
Бедная Наденька, как увидела это, упала в обморок с каким-то костяным стуком, как кегля. Я тоже, признаюсь вам, перетрухал. Крупский в партии уже тогда занимал видное место, а после того, как отморозил себе яйца, вообще от злости вышел в лидеры мирового пролетариата. И мне за то, что я не доглядел за ним, могло крупно влететь. Народец у нас был, знаете ли, бедовый. Бывало, соберемся на заседание ЦК и по любому поднятому вопросу со всех сторон только и слышно: “Мочить того, мочить этого, мочить, мочить”… И мочили. Одного парнишку замочили, знаете за что? Парнишка этот работал у нас мытарем в Екатеринбурге. То есть таскался по заводам и выколачивал из рабочих взносы на нужды партии. И вот – это было где-то в ноябре, уже снег лежал – развалились у него сапоги, босой остался. Он взял три рубля партийных денег и купил себе новые. Вот за это и шлепнули, как муху. Растратчик! Вы мне не верите? Этот случай описал А.М. Горький в “Жизни Клима Самгина”. Прочитайте.
Представляете, какого страха натерпелся я на том заседании ЦК, где разбиралось мое персональное дело. Крупский, зараза, сидел в углу и смотрел на меня своими коричневыми, пронзительными, как у игуаны, глазами с таким выражением лица, словно это я во всем виноват, а не он сам, который ужрался до такой степени, что яйца себе отморозил. А со всех сторон неслось: “Мочить, мочить, мочить”… Особенно неистовствовал один поляк из Западной Белоруссии по кличке “Железный Феликс”. Феликс было его настоящее имя, а железным его прозвали за то, что напоминал пожарный багор. Длинный такой, чахоточный и с таким огромным шнобелем, что только пылающие бревна им растаскивать. Этот Феликс как завелся: “Мочить тшебо, тшебо мочить”. И повторял эту дурацкую фразу раз сто, пока один мой соратник по фракции не треснул его по башке “Капиталом” Маркса. Натерпелся я страха, но отбоярился-таки от этих мочильщиков. Я тоже кое- что значил в то время в партии, имел свою фракцию, не то, что этот несчастный парнишка-мытарь. Я то ладно, а вот Наденька. Женщина она в это время была в самом, что называется, соку. Ей, грубо говоря, мужик был нужен. А Крупский? То тюрьмы, то ссылки, сатрапы царские, вроде этого исправника, наконец, этот роковой случай… Ведь он в ту страшную ночь потерял буквально все. Бывало, пойдем с ним в баню. Он разденется, посмотришь на него: волосики между ног кучерявятся, а под волосиками – ничего нет. Грудь у него была жирная, зад выпирал, бедра толстые – ну, баба бабой. Зайдет в парную, мужики глянут на него и шайками начинают прикрываться. Банщик прибежит, гонит его веником: “Пошла прочь, стерва, совсем стыд потеряла”! Крупский в такие минуты рвал и метал от ярости. Я как-то посоветовал ему: “Крупский, - говорю, - вырастил бы ты бороду, как Маркс, перестали бы тебя из бани выгонять, а то ведь от тебя уже воняет”. Он послушался, начал выращивать. Растил, растил – выросла какая-то зеленоватая дрянь, как мох на пне. Такой он стал поганый, что не только на лысину, но и в лицо ему теперь всякий плюнуть норовил. Но мыться, хоть и со скандалом, все же позволяли.
Но бедная Наденька. Я, конечно, не оставлял ее в беде. Бывало, возьму в партийной кассе три рубля, найму извозчика и – в лавку к еврею. Беру бутылку вина, коробку конфет, цветочки и – к ней. Приезжаю, шуры-муры, закидоны. Парнишка я тогда был молодой, высокий, кудрявый. Крупский был мне не чета. И она была не против. Только торопила всегда: “Ах, Анатолий Васильевич, перестаньте мне заправлять про якобинский террор. Я о нем достаточно из университетского курса помню. Вы переходите-ка лучше поскорей к делу, а то, не ровен час, мой террорист заявится. Ведь он нас перестреляет”. Хорошая была женщина. Настоящая пламенная революционерка. Вообще-то у нас не мало таких было. Как сейчас помню: Инесса Арманд, Александра Коллонтай, Лариса Рейснер. Но, если положить руку на сердце, то все они только в постели и были хороши, а как хозяйки ни к черту не годились. Так, если сварит которая что, то коты дохли от их варева, а неряхи… А Наденька и хозяйка была отменная: всегда у нее и рюмочка, и закусочка… А уж чистюля! Крупский, частенько бывало, раздобудется где-нибудь на халяву, приползет домой на шарах, наблюет ей во все углы, а она потом на коленочках ползает, подтирает за ним. И всегда у нее было чисто.
Да, много воды утекло с той поры. Вот вы, молодой человек, интересуетесь, помню ли я старика Крупского. Еще бы мне его не помнить! Как живой встает он перед моим мысленным взором. С ласковенькой улыбочкой раввина, только что испившего крови христианского младенца, он делает всему миру ручкой, вот так, и говорит: “Верной дорогой идете, товарищи»! Вот и прошагали мы, старая большевистская гвардия, путями-дорогами, начертанными перед нами стариком Крупским; вот и пришли к тому, что сейчас имеем. Поздравляю вас, товарищи, с праздником Великой Октябрьской Социалистической революции и благодарю вас за внимание.