Прогулка в лес

Алексей Турчин
Книга вышла - купить!

Прогулка в лес


Внимание! Данный текст не может служить пособием по сбору грибов, так как описываемые события происходят не на Земле, и упоминаемые растения соответствуют местным лишь приблизительно.
Лока – часть руки от локтя до кисти, не включая последнюю; то, что обычно именуется предплечьем. Предплечьем в тексте соответственно называется плечо, а плечом – сустав в начале руки и окружающая его часть тела.
Извед – заменяет слово интерес в значении любопытство. Род слова меняется в зависимости от рода того, кто извед испытывает.
Часть 1. 2
Акт 1. 2
Акт 2 25
Часть 2. В Лесу 66
Акт 3 66
Акт 4. 117
Акт 5 149
Акт 6 197
Акт 7 314
Акт 8 329
Ночь 347
Утро 350
Послесловие к memorial edition 379

 

Часть 1
 Акт 1

        – Зайдём тут, – предложил я, взглянув направо. Она оглядела место, словно ожидая увидеть в нём нечто особенное, согласно кивнула и, обогнув меня, – белое платье на солнце сияло, – преодолела заросшую высокой травой и местами пробитую парами кустов канавку. Позади остались щекотные пики подорожника, из листьев которого так приятно выдирать прочные, ветвящиеся жилки.
Когда нас накрыла первая тень, я, похлопав по коре ближайшей сосны, сказал:
       – Вот мы и в лесу, – и, вспомнив свои прошлые посещения его, добавил: – Не правда ли, есть что-то тайно привлекательное в том моменте, когда пересекаешь, казалось бы, невыразительную границу леса, и росшие ещё недавно вдалеке, деревья смыкаются над тобой – и ты внутри.
Моя спутница оглянулась вокруг, и её взгляд, скользя от дерева к дереву, затерялся в колоннаде высоких стволов, перемежавшихся снизу веерами кустарников. “Хорошо?”– спросил я. – ”Прохладно”.
– И мы будем теперь собирать грибы?
          – Да, именно за этим мы сюда и пришли.
Она тоже коснулась чуть как бы заострёнными даже подушечками своих пальцев “материка” коры на сосне – неправильного четырёхугольника серо-коричневого цвета, усыпанного лоскутками верхней кожурки и мелкого мха, – а затем перенесла руку к выступившей бугорком светло-жёлтой слезинке смолы и взглянула на меня небесным цветом своих глаз. Я ответил ей: “Это смола, или сосновый мёд: клейкая жидкость для защиты ран.”
Она размазала капельку, чуть отвердевшую по поверхности, в кляксу, отчего её указательный палец покрылся липкой плёнкой.
Я несколько отстранённо глядел на её выделявшуюся среди деревьев фигурку: она была тонкая и белая, но со вкраплениями всех остальных цветов – серая замша ботинок, красная ниточка по кругу носков, голубая каёмочка платья, чёрный поясок, коричневая родинка, голубые глаза, зелёный край кармашка, золото отдельных волос. Я видел быстро спускающиеся боковины её заострённой макушки, её вытянутую, на не узкой и не широкой шее, голову, наклонные плечи, длинные и тонкие руки и ноги. Тончайший, ускользающий от имени цвет одной капли серебра в стакане молока был у её кожи (не белый, но без примеси каких-либо других); сверху, по фалангам внимательно согнутого пальца с душистым пятнышком смолы круглились луночки пор; крошечные белые волоски не были видны. Под ноготь, в укромное место для всякого сора, забилась корочка какого-то сучка и так застряла. Слева от ноготка был небольшой, белый, почти прозрачный заусенец, ровно лежавший вдоль края кожи.
Она протянула мне первому, как, что ли, первооткрывателю, понюхать смолу. Пустая корзинка покачивалась на её левой руке. Понюхав затем сама, она начала оттирать палец о кору той же самой сосны, и смола, постепенно скатываясь валиками, стала отлепляться и совсем сошла, когда она смочила её, лизнув, слюной. (“То же мне мёд, – пробормотала она,– но вкусно.”) Мы не углубились в Лес и на два дерева.
Хотя бор и создавал свою глубокую тень и лесистую атмосферу, солнце всюду пронзало его, словно прожигая, делая невидимым плетёный свод веток над нами и наполняя отсветами пространство, заставляя тигриной чехардой светится стволы. Звонкая тишина вместе с ним разносилась по Лесу, и малейший хруст звучал в нём глубоко и гулко. Высушенные многолетнею ласкою светила, стволы готовы были гудеть, как бронза, латунь, золото или медь, – каждый по-своему – как будто в огромный орган попали мы.
         – Знаешь, в Лесу особая акустика... Слушай: – Э-Эй!
– Эй-гей-гей-гей,– донеслось в ответ.
         – Это эхо. Видишь, оно иное, чем в горах: размазанное и незаконосообразное. Как будто Лес какой-то миг держит слово в себе, а потом выплёвывает обратно, искажённое или целёхонькое. Ведь в горах эхо однозначно определяется формой скал, а в Лесу каждое дерево имеет свой отзвук, и что получится, когда все эхи сложатся, – никто не знает.
– Да, Лес звучен. А говорить он не может?
          – Нет.
– А!-О!-У!-А!– закричала перетекающим по звуковым ступеням голосом моя спутница.
– У!-О!-А!-У!– отозвалось пространство вокруг.
А солнце сияло, высекая каждую деталь под собой, блестя на поверхности листьев, заставляя их желтиться на просвет, и только в тени возвращая им исконный зелёный. Колонны и башни сосен шелушились, коричневея, розовея и полыхая жаром разогретой смолы. От них, там,  где лес был пореже, тянулись короткие тени (которым предстояло ещё вдвое уменьшиться до полудня), разделяемые золотом светящейся на солнце травы, похожей на истинные отблески полыхающих вершин сосен. Тёмно-зелёные гривы хвои, кое-как нахлобученные на пики стволов, нависали над нами своей зонтичной массой, подкрашенные сверху бледно-жёлтым лаком, как будто выцветшие, как вон та двойная иголка сенного цвета в сером мундштучке из коры. В воздухе иногда вспыхивали тончайшие паутинки растянувшихся смоляных нитей.
– Как похожи все деревья! И какие они все разные!
            – Правильно: они все одной породы – сосны.
– Как это?
           – У них у всех один прототип, одна программа, записанная в семечках – ты же знаешь породы цветов.
– Но здесь столько похожих. И, между тем, какие все по-разному кривые.
         – Я же тебе говорил, что Лес представляет собой скопище из миллионов растений всего нескольких десятков пород, основа которых – высокие деревья. Перед тобой полоса, состоящая из одной породы – сосен – то есть бор.
– Бор,– задумчиво повторила она, затем спросила: – Где же грибы?
         – Ну, где-то здесь должны быть, – ответил я неопределённо и повёл взглядом между корнями деревьев по кочкам мха, озеркам травы и усыпанным иголками плешам. Какая-то одна серушка, – неизвестный мне гриб с пластинчатым донцем, со шляпкой в кончик пальца, а толщиною в ноготь, – бестолково болталась ближе к опушке.
        – Мы не все грибы будем собирать: только те, про которые я знаю, что они вкусные.
– А покажи мне грибы, – разумно протянула она своим чистым камертоновым голосом.
       – Ну вот, например,– указал я на неведомый грибок. Она, прошелестев за мной, присела на корточки к траве. Профиль её выступивших колен обрисовался под платьем.
Каждое колено её было похоже на лицо: лоб надколенника, который имел форму выпуклого овала, склоняющегося к прямоугольнику, длинный, манкирующий каким-либо подобием рта нос (сухожилие), росший вплоть до маленького, остренького подбородка и пара миндалин-скул  по бокам.
Присев, она поставила своё лукошко на землю подле себя, обеими руками потянулась к грибку, как к цветочку, и сняла его. Подняв его поближе к глазам, она повертела им перед лицом, и даже коснулась носом. Я тоже взял гриб, сказав:
           – Но это не тот, что мы кушаем. Я даже не знаю, как он называется.
– Мы его не возьмём?
         – Нет, нам ещё будет, что взять.
Она, забрав грибок у меня, положила его на чистое от разросшейся вблизи опушки травы место и слегка поддала указательным пальцем – гриб откатился на два оборота в сторону. Поднявшись с корточек, она откинула голову назад, чтобы поправить свои непричёсанные светлые – солнечного цвета – волосы, лишь справа достигавшие редкими прядями плеч – и я услышал, как скользнула кожа соприкоснувшихся при движении ног, и зашуршало платье по траве.
Привстав на цыпочки, – лукошко весело качнулось на полусогнутых пальцах её левой руки, – она сделала шаг на полную ступню и вопросительно обернулась ко мне: мол, вперёд?
       – Да.
Тогда она обошла сосну справа, – я обогнул её слева, – сделала несколько шагов и, зацепив ветку кустарника, снова взглянула на меня: а как же поиск грибов?
      – Я гляжу. Ты тоже, смотри, если увидишь нечто странное, говори мне. – Мой ищущий взгляд равномерно скользил, между тем, от дерева к дереву, притягиваясь к подозрительным местам и сравнивая форму листьев и корней с лежащими у меня в памяти изображениями грибов – но не находил ничего. Я двигался небольшими переходами, как бы скачками, останавливаясь и смотря: из-за мелькания ничего хорошенько разглядеть не удавалось.
      – Поиск грибов – это дело вдумчивое,– продолжил я, – надо вдумываться в участок почвы перед собой, пытаясь разгадать нагромождения листьев, пока в нём не начнут вырисовываться притаившиеся грибы. Ведь грибы маскируются под корешки, листки, кожурки – почти под всё. В этом тайная сущность гриба. Сущность же Леса в том, чтобы прятать грибы.
Девочка, сделав замедленный шаг, внимательно обвела своими голубыми глазами почву перед собой, подошла к одной сосне, потом, наискосок, к другой, хлопнув по каждой ладонью, и снова всё оглядела. Затем она насторожилась в каком-то одном направлении, сделала несколько лёгких шагов и снова поманила меня взглядом: вот, гляди.
Заблудившись в земле, наружу торчал чёрный корешок с палец, в форме уголка.
– Нет, это не гриб... Это корень – подземная часть одной из ближайших сосен, сосущая снизу воду и материал для тела дерева. Прочные и ветвящиеся корни помогают сосне не падать. У них может быть большая длина – иногда такая же, как и высота ствола или больше.
Она улыбнулась мне и повернулась к уходящей в глубину стороне леса, к темноватым понизу соснам и затерявшимся среди них двум осинкам, к колышущемуся туману зеленоватой ржи между стволов, загляделась, на миг одного шага забыв, что она делает здесь, но потом снова в поисках грибов устремила глаза к подушкам мхов, звёздам расходящихся корней, к каткой от опавших сучков земле, к топорщащимся листочкам и сплетённым в войлок иголкам. Старые и молодые сосны населяли лес, но большинство из них были полновозрастные гиганты; худеньких малюток, покрытых с самого низу похожей на бумагу рыже-коричневой шелухой, было совсем мало. Девочка обняла одну такую пальцами обеих рук и провела по бугристому, осыпающемуся мелкими, хрустящими шелушинками стволу снизу вверх; бодрая, взлетавшая вверх свечками со своих веток хвоя начиналась почти у её глаз.
         – У каждого дерева есть свой обхват, то есть своя толщина. Это – в две ладони, то будет в руку, а следующее, наверное, – в один полный обхват.
– Проверим, – Девочка подошла к средней сосне передо мной и обхватила её в треугольник руки – его чуть-чуть не хватало. – Да, – и она обняла толщенную сосну подальше, раскидистую, с огромными кряжистыми сучьями, размером с сосну в горах (где она уже видела эти деревья, но тогда они не были главным), – её руки едва сходились, хотя Девочка плотно прижималась к дереву, и даже повисла, поджав, ноги, – Толстая! – По очереди моя спутница обхватила ещё несколько деревьев, затем делала это несколько раз только мысленно, и наконец вернулась к идее поиска грибов.
Миновав десяток сосен, она прошла, по-прежнему углубляясь в лес, между двух зеленоватых с чёрными штрихами на коре осинок, наступила на сучок, который хрустнул под её ногой, подошла к широкой, высокой сосне, поросшей с одного боку лишайником, и, положив на неё руку, остановилась. Пробравшийся сквозь хвои зайчик солнечных лучей лёг ей на спину, на белую ткань рубашки, состоящей из плотного множества пересекающихся горизонтальных и вертикальных нитей. Потом она присела и, проведя руками в разные стороны, развела кустик мха, чтобы посмотреть в его глубь. Там ничего не привлекло её; она встала, посмотрела за стволом и оглядела пространство между ближайшими деревьями, потом прошла несколько шагов и указала мне на цветок незабудки.
           – Это, конечно, не гриб.
– Да, я-то знаю, что это такое, – она наклонилась, только чуть-чуть согнув ноги, и обогнув ветку головой, сломила цветок и понесла его в правой руке, покачивая им в воздухе. Уклонившись  от другого куста, она прошла между двумя большими стволами, осмотрела мшистый бугор у одного дерева и ходко направилась к группе из трёх сосен. Там она остановилась – замерла на миг – и, расставив руки, быстро, словно рассыпалась, присела, припала к земле; положив незабудку рядом, она дважды что-то схватила с игольчатого ковра опавшей и пожелтевшей хвои, потом увидела чуть дальше что-то ещё, но сначала обернулась ко мне. Оставив и корзинку, она протянула мне обе руки с зажатыми в них находками и раскрыла их: две сосновые шишки держала она.
– Грибы!?
       – Нет, конечно, – они все – все, какие мы будем брать, такие же, в теории, как та серушка: больше, красивее, тяжелее, но обязательно с ножкой и шляпкой, и мягкие к тому же. А это – знаешь что?
– Значит, не грибы?...
       – Нет. Шишки!
– Как-как?
        – Шишки. Это плоды сосны. Сначала зелёные, они вырастают из её цветков и…
– Как, разве у сосны бывают цветы!?
        – Да, сосна, как и все деревья здесь, и как большинство зелёных растений, цветёт. Цветок есть бутон плода, кроме того, это здесь как-то связано со взаимовлиянием растений: через цветы они обмениваются пыльцой, которая несёт всякую информацию. Цветы обращены – тут – не к нам, а к пыльце: она выдувается из них, а затем ищет подходящий ей по форме цветок – поэтому цветы у каждого рода растений разные. Пыльца всюду вокруг, но мы можем видеть её лишь как пыль или обонять.
– Вот, откуда, оказывается, запах цветов... А где же цветы сосны?
       – Вон валяется высохшая серёжка: сейчас не сезон. Впрочем, у молодой сосны, которую ты обхватила первой, были цветки – кажется, того типа, что принимают пыльцу, а не излучают её – я не очень в этом разбираюсь, а ты, ты конечно будешь читать книгу про цветы – в библиотеке их целая полка, я покажу, где, – и всё узнаешь.
– А у грибов бывают цветы?
        – Ну, в нашем понимании – нет. Они включают функцию цветка в себя.
– А почему вокруг столько разных растений и так мало настоящих цветов?
        – Не все растения цветут всё время, и не все цветы мы видим: глядя на них, мы просто не признаём в них цветы – то они крохотные, как вот эти красные точечки на мху, то серые, как те серёжки. Что касается шишек, то, сначала зелёные, они вырастают там, наверху, и вот в этих щелях развиваются семена. Потом шишка сохнет, сереет, раскрывается, ветер уносит семена, и, уже ненужная, она падает. У всех хвойных деревьев есть шишки. Смотри, сколько их вокруг!
– Как много: я, верно, ещё не умею смотреть, ведь они лежали на моём пути и раньше. А ты сказал: ищи странное, вот я и позарилась... – она повернулась от меня к корзинке, бросила в неё кататься обе разлапистые, почти круглые шишечки – ибо не хотела просто так расставаться с тем, к чему успела привыкнуть чувством – повесила лукошко за лукошкину ручку посередине локи левой руки, а правой легонько взяла незабудку: шесть или семь голубеньких цветков размером со зрачок, на двух срастающихся книзу черенках. Поднявшись, она спихнула корзинку на сгиб локтя и положила пальцы на бортик: большой она прижала с внутренней стороны, а четыре остальных плотно легли спереди. Её корзинка была сплетена из прутьев жёлтого цвета, которые порциями по четыре в ряд волнами чередовались на её поверхности, выгибаясь то внутрь, то наружу; размерами она была дважды более длинная, чем широкая, и чуть овальная по краям; дно её плавно переходило в почти вертикальные стенки.
Сделав несколько шагов вперёд, она мягко спросила меня взглядом: что дальше?
       – Повернём налево и пойдём вдоль опушки на этой глубине пока: посмотрим, что здесь растёт. Ты иди глубже меня, справа, чтобы наши взгляды не покрывали одни и те же места: так мы больше найдём.
– Хорошо, – и развернулась на цыпочках влево.
По мягкой, покрытой сухими иголочками земле зашуршали её ноги в белых, с серой подошвой, ботинках. Эти маленькие, тупоносые обувки были из чуть блестящей и покрытой мелкими морщинками кожи; полосы замши разделяли их на переднюю, заднюю и боковые части; вдоль белого же язычка чередовались зигзагами пропущенные сквозь маленькие металлические дырочки серые шнурки, аккуратно завязанные сверху бантиком. Тонкая спереди пружинистая подошва утолщалась сзади почти превращаясь в каблук толщиной с палец. Борта ботинок поднимались невысоко, и над ними маленькими орешками выпирали наружу лодыжки, выступая сквозь носки, к которым уже прилепилась пара иголочек и пушинка.
Сделав несколько переходов от дерева к дереву, она позвала меня своим чистым, тонким голосом:
        – Подойди!
Я вышел к ней: она указывала мне на торчавшую сбоку мшистой кочки поганку.
– Вот, я нашла! Это похоже на тот маленький, но побольше. Это – гриб?
       – Да, это гриб. И называется он “поганка”. Такие грибы мы не станем есть.
– И, значит, не будем брать?
       – Нет.
– Тогда я посмотрю её.
Тихонько опустившись на корточки, она взяла гриб и стала щипать пальчиками висевшие на ножке остатки диафрагмы – тонкой перепонки, охватывающей снизу шляпку у некоторых грибов или даже облекающей сначала всё их тело, – незабудку она воткнула себе за пояс.
Потом она провела чувствительной подушечкой пальца, ещё более белой, чем вся остальная кожа, по рёбрышкам нижней, пластинчатой стороны шляпки этого коричнево-серого гриба с тонкой, хрустляво влажной ножкой, на миг взглянула на меня и, перевернув плод, пощупала более светлый и твёрдый пупырышек в центре шляпки в том месте, где с другой стороны прирастала ножка.
       – В рёбрышках вырастают споры: мельчайшие клеточки, которые, разлетаясь по воздуху, порождают новые грибы.
Она снова взглянула на шляпку снизу, потом разломила гриб и обнажила сахаристую на изломе, влажноватую плоть.
– Ну что же, пройдем вперёд дальше, – протянула она медленно, немного ниже, чем раньше, и отпустила гриб из своих рук.
Потом она скрылась от меня за парой сросшихся сосен и кустом; я вернулся на свой путь, прошёл немного по нему и увидел дождевой гриб. Теперь я позвал её: “ -Ау!”
– Как ты сказал? – отозвалась она из-за лещинки.
       – ”Ау”. “Ау” – это условный крик в лесу, чтобы кого-нибудь позвать. Подходи.
Наклонившись, она стала разбирать ветки кустов, вслед за жёлтой корзинкой оттуда появилась голова, забелело платье, и она выпрямилась передо мной.
– Ну что?
        – Гриб-дождевик, – указал я. Она нагнулась к нему, – Впрочем, вот рядом ещё один. Этот первый молодой, мясистый, а второй, тот, который жёлто-зелёный и маленький – уже лопнувший. Дождевой гриб весь изнутри наполняется спорами – миллиардами спор – которые, созрев, разлетаются из него наружу – особенно, если чем-то сильно его придавить – ещё его зовут пылевиком. А дождевой он потому, что растёт после дождя.
– Значит, недавно был дождь?
        – Ну, – замялся я, – нельзя точно сказать.
Она лукаво улыбнулась мне, протянула руку к грибу и сняла его, не садясь на корточки. Когда она брала его, на тыльной стороне кистей напряглись на миг тонкие струны сухожилий. Наклонив голову, она, потискивая плотное тело гриба, расковырнула его тонким, узким ноготком большого пальца и пощупала волнистую поверхность разлома.
Надавив на второй, вызревший гриб, я выпустил из него облачко пыли. Она носком ботинка тоже нажала на него, и утратив извед, повернулась навстречу ещё не початому лесу.
Когда она прошла мимо нескольких сосен, – её лёгкое платье колебалось от движения ног подобно парусу при переменном ветре, – я увидел краснеющую на её пути конусовидную шляпку мухомора, усыпанную сверху белыми бородавками – остатками оболочки зародыша.
           – Гляди внимательнее, – весело бросил я ей. Она приостановилась и, плотно прижимая корзинку к правой ноге, осмотрелась вокруг, – приложив при этом ладонь левой руки к своему выпуклому, блестящему лбу, составленному словно бы из двух боковин, которые сходились к центру под очень тупым, но всё же не превращающемся в прямую углом и будто бы образовывали при своём соединении посередине как бы вертикальное “ребро”. Поведя головой сначала справа налево, потом обратно, она несколько раз замедлила взгляд на разных предметах; затем, сделав шаг вперёд и в сторону, увидела наконец красную шляпку мухомора. Поняв по моему взгляду, что я имею в виду именно его, она, миг помедлив, бодро шагнула ещё раз, качнув корзинкой в руке. Отломив мухомор у его основания, она взглянула на лукошко и затем вопросительно подняла на меня веки.
       – Но и этот гриб мы не возьмём, – сокрушённо улыбнулся я, – мухомором зовётся он. Это довольно крупный гриб и среди поганок – совсем невкусных грибов – он самый красивый. Этот мухомор классический, – красный, а бывают ещё и белые мухоморы – те другие.
Она посмотрела долгим взглядом на мухомор и отбросила его в траву.
           – Нам будет ещё, что взять, – повторил я сакраментальную фразу, – и потому мимо многого мы можем пройти со спокойной душой.
– Ну что же, – медленно она сказала голосом цвета тёмно-синей гуаши, – тогда тем более спокойно можно отбросить этот, как его... “мухомор.”
Посмотрев налево, в сторону опушки леса, я проверил, не сильно ли мы приблизились к ней или углубились, и обратился к Девочке:
       – Замечательной вещью, которой обзаводятся в лесу, является палка: так удобно копошить ею что-нибудь. Давай найдём себе!
– Палка,– сказала она.
Я, взяв одну, – короткую, корявую и с уже пооблупившейся корой, стукнул ею по сосне: отсыревшая древесина с хрустом разломалась:
       – Такая не пойдёт.
Она тем временем взялась за молодую сосенку, но, запутавшись в хвое, оставила её в покое, обломила с соседнего ствола сухой, весь в пупырышках, прутик, убедилась, потыкав им в землю, что он слишком мягкий, отбросила его и, пройдя вперёд, подняла довольно толстую чёрную дубину с рогатиной на конце. Опустив раздвоение вниз, она оперлась на него, и махина оказалась ей до плеча.
Я нагнул куст ольхи и, прижав к земле, переломил один длинный прямой стволик:
      – Давай оторвём отростки с листьями от этого ствольца и разделим его пополам.
Она поставила корзинку среди мелких растений с 5-6 округлыми листами и протянула свои на четверть прикрытые короткими рукавами руки к красновато-зелёному, чернеющему книзу телу ольхи. Я увидел, как по её коже, чуть-чуточку выпуклой в тех местах, где она прикрывала сосуды и сухожилия, заскользили пятнышки солнца, усечённого шевелящейся наверху хвоей, и позолотили искорками и тоненькими полосками невидимые до того дужки нечастых, прозрачно светлых волосков, увидел, как мелькнули мимо меня коричневые пятнышки нескольких родинок, и как узкие цепкие её пальцы, чуть расширенные в местах суставов, взялись за усыпанную листвой ветку.
Мы стали обрывать боковые отростки, отклоняя их и, обломив, оттягивали вместе с лоскутами кожурки; гибкое живое дерево с трудом поддавалось рукам. Так у нас остался упругий голый стебель, к середине сужавшийся до толщины Девочкиного пальца. Разломив надвое, – мы гнули его до треска, а потом крутили в разные стороны, выворачивая жилы, – и отделив тонкий верхний конец с несколькими уцелевшими листочками, взяли каждый по части.
Я стукнул своей палкой дважды о землю: первый раз она воткнулась в мягкую почву, а во второй я ощутил, как срессорила её гибкость, когда кончик попал в коричневый, почти рыжеватый и покрытый тонкой шелухой, наподобие коры, сосновый корень.
Она, взяв свою палку, помахала ей в воздухе, как будто фехтуя, ткнула ею несколько раз одно дерево, и затем попробовала ворошить лесной покров. Я, увидев что-то, направился к семилапой лещинке, но, оказалось, моё внимание привлёк всего лишь засохший листок, коварно набухший в виде шляпки гриба.
       – Будем идти вдоль края Леса, потом повернём вглубь, – выразил я наш план.
Пройдя дальше, я заметил пару сросшихся поганок, но не стал бепокоить свою спутницу, чьё одеяние мелькало невдалеке: положив левую руку на бортик корзины, так же, как в тот самый момент, когда мы вошли в Лес, она шла с лёгким шелестом по непритоптанным иголочкам и сучкам, среди лодочек опавшей коры с дырочками от сучков (травинка сквозь), и взявшись за свою палку на ладонь ниже её макушки,  слегка отпускала  при каждом шаге лежавшие спереди четыре пальца, позволяя палке качнуться вперёд, лишь чуть-чуть задевая землю, а потом, отклоняя в такт шагу полусогнутую руку обратно, она снова прижимала палку к ладони, всё время слегка меняя плоскость качания, благодаря чему палка описывала в воздухе узкие и длинные петли. В некоторые моменты она тыкала ею землю – не изведываясь чем-то там, а просто испытывая палку и привыкая к ней.
       – Где же наш первый гриб? – спрашивал себя я.
– Не это ли он? – указала она на ещё одну поганку.
        – Нет. Существует всего 10-15 основных пород съедобных грибов, и, я думаю, большинство из них мы увидим сегодня. Одного вида грибы между собой похожи, и у каждого вида свои признаки. С первого взгляда я узнаю сорт съедобного гриба... ( Поганки, кстати говоря, тоже очень разные – они, даже, может быть, более разнообразны, чем грибы съедобные – но их видов – кроме некоторых – я не отличаю, ибо совсем не желаю знать.) Что особенно важно у грибов, так это донце шляпки – оно бывает двух видов, и по нему грибы делятся – на “такие” и “благородные”. У первых донце шляпки покрыто пластинками – таковы были все грибы, какие только пока попались нам. На поверхности пластинок развиваются споры, из которых вырастают потом новые грибы. У благородных же донце шляпки пористое, а на сломе обнаруживает себя состоящим из множества малюсеньких, вертикальных трубочек, называющихся бородой – в них также порождаются споры. Благородные грибы не бывают поганками. Бывают, однако и совсем другие, нешляпочные грибы (и некоторые из них тоже обладают вкусом – но не за ними мы сегодня направили свой путь) – это лишайники, плесени, подобные мхам, наросты всякие, дождевики те же и даже некоторые глазу совсем невидимые. Вот позади, например, на берёзке рос один “карниз” – древесный гриб. Можно вернуться посмотреть, или увидим ещё?
– Ещё увидим, – говоря со мной, она опустила на всю длину руку с палкой, и та, опираясь на землю одним своим концом, наклонно полулежала в её согнутых пальцах. Потом, повернувшись от меня на ступнях, Девочка провертела носком одного ботинка и каблучком другого два пятна в тонком слое иголок, черенков и трушинок, покрывавшем землю леса, немного его соскользнув, и шагнула раз, другой, оставляя за собой лодочки лёгких углублений.
Я тоже двинулся вперёд, держась так, чтобы она, идя справа, была немного впереди меня, и украдкой следил за ней, оглядывая при этом в поисках грибов приподнимавшуюся к стволам деревьев почву, наполовину покрытую в этой части леса двумя видами мха – светло-зелёным, который был повыше, и низким плотным.
От опушки в лес клином врезался густой строй тонких невысоких деревьец – вроде предыдущих осин – поддерживаемый группой уже вполне созревших берёз, и доходил своим остриём, отгороженным от бора полосою густой, но невысокой травы, почти что до нас. Опушка Леса была то совсем не видна из-за разбушевавшегося на ней кустарника, то проступала довольно ясно среди плотной колоннады сосен. Зеленящимся серебром расстилалось за ней поле. Видимые его лоскуты перенимали форму стволов деревьев, деливших их на части, но с обратным знаком. Почти как ощущение, за полем проступали горы.
В десятке-другом тонюсеньких стрелочек редких и высоких травинок на мшистой подстилке рос наш первый гриб. Это была средняя и довольно плотная зелёная сыроежка с опущенными вниз краями шляпки и невысокой ножкой.
           – Ау! – негромко и спокойно кликнул я.
– Ну? – отозвалась она из-за обильных зарослей.
          – Иди сюда и ищи.
Покинув зелень, она выступила из-за ствола, скрылась за другим, и потом, появившись вновь, увидела меня и пошла навстречу, бодая коленками мягкое полотно платья изнутри; перешагнула через упавшую ветку, стряхнула налетевшую вдруг пушинку; проведя рукой по волосам, сняла завиток засохшей кожурки какого-то сучка и, пройдя примерно тридцать шагов, оказалась рядом со мной.
-Что?
       – Видишь?
– Где?
       – Видишь, видишь же?
Поводив головой по сторонам, она заметила что-то, но, стараясь не выдать взглядом замеченный предмет, продолжала осматриваться вокруг.
– Вижу что-то, – улыбнувшись, сказала наконец она.
       – И где же?
– Вижу!
      – Тогда возьми.
Она лукаво прищурила на меня левый глаз, примяла палкой траву и легонько схрустнула сыроежку. Поднявшись, она принялась разглядывать гриб, держа его обеими руками.
– Как его зовут?
       – Сыроежка. Это самый простой и один из наиболее вкусных грибов – если его солить. Есть разные сорта сыроежек: зелёные, как эта, красные, синие и даже жёлтые; и множество оттенков между ними, а так же форм для каждого цвета, не говоря уже о смешанных цветах – целая сыроежкология возможна тут. Зелёные кажутся мне самыми добротными и мясистыми.
Она очистила крышку сыроежки, отщипнув прилипшие к кожурке иголочки, осмотрела тоненькие лепесточки рёберец и оттёрла от земли толстоватый снизу корень – основание ножки.
– Грибы растут не просто так, а грибницами. Это тонкие длинные нити в земле, изначально развивающиеся из спор, по идее, то же, что корни сосны, но почти невидимые. Грибницы живут очень подолгу, в разных местах из них выползают грибы. Размерами своими грибница охватывает место произрастания нескольких деревьев обычно, реже – целую поляну. Грибницы взаимодействуют друг с другом пятнами, или вытягиваются полосой вдоль некого естественного пути. Знание законов грибниц – путь к грибам. Важнейшее же их свойство – то, что на грибнице грибы растут часто не по одному, а по два-три или больше. Поэтому давай поищем повнимательнее вокруг.
Я обвосьмерил пару дерев, а Девочка приподняла палкой лопух и посмотрела рядом в траве, но мы не нашли ничего.
– Значит, нету.
Вместе с двумя шишками наш первый гриб лежал, пленённый, вниз шляпкой в её лукошке.
Она оперлась на палку, обняв её пальцами правой руки; от давления белёсые ноготки совсем посветлели. Самым маленьким был ноготь на мизинце, ноготь на безымянном пальце имел в своей середине какой-то уступчик или волнистость; ноготь на среднем пальце был почти такой же крупный, как и на большом; сзади на все ногти беленькой полоской наступала кожа. Потом Девочка пошла вперёд, держа палку наперевес и внимательно приглядываясь к зелёным листочкам.
– Вот каков был наш первый гриб, – довольно тихо сказала она, от меня удаляясь.
Через несколько десятков шагов я обнаружил, что земля подо мной вся окуталась мхом, и даже кое-где торчала осока – я уж подумал, не началось ли какое болотце – такой мягкой стала почва, – но обошлось: снова появилась усыпанная иголками и хохолками редкой травы земля.
Пройдя какое-то расстояние, я заметил впереди приближающееся разрежение деревьев, как будто четыре или пять этих растений, если судить по нормальной плотности их, отсутствовали; там, тоже усыпанный иголками, имелся некоторый холмик или даже просто большой бугорок; так вот, посередине этого холмика, немного не доходя до вершины, рос одинокий гриб. Мы оба заметили его. Наши пути искривились, и мы подошли к бугру.
Девочка осторожно поднесла палку и уткнула её конец в тёмную, широкую и довольно низко сидящую шляпку.
     – Этот гриб можно есть, но я не знаю, как его готовить.
– Все грибы тебе не те.
      – Таковы правила игры – ли-е. Это валуй или что-то вроде него – я их не различаю. Их можно то ли солить, то ли мочить.
– Ну ладно, – спокойно произнесла она, – пусть тогда растёт, – взобралась на холмик, наклонилась, и, придерживая палку горизонтально, поправила накопившуюся на белом носке складку. Сказав: ”Пуфф”, – она спустилась и пошла дальше; в её волосах вспыхивали золотые нити от солнечного пятна, пробравшегося сквозь только что пройденное нами разрежение деревьев.
Хотя мы могли бы двигаться совсем рядом, разделённые только парой сосен, и всё равно не пересекаться сферами взора, наши дороги легли друг от друга довольно далеко – моя спутница хотела познакомиться с Лесом сама. Звук её шагов прятался в шорохе дышащих сосен.
– Гляди-ка! И я, кажется, кое-что нашла... Как там надо звать... Ау! – неожиданно донёсся её голос.
       – Не поганка ли? – я направился к видневшейся согнутой спине Девочки, сидевшей на корточках над чем-то.
– Я чувствую, что нет.. Хотя на мухомор похоже.
Маленьким красным конусиком пробуравила сыроежка лесной ковёр около одной из сосен. Моя спутница осторожно разгребла руками иголки вокруг неё, не решаясь сорвать.
          – Ну, я тебя поздравляю, – сказал я, и сразу свободнее стали сосредоточенные её черты, – ты нашла свой первый гриб. Рви!
Гриб рос на маленькой ножке, почти скрытой опускавшимися полями шляпки, но зато имел на своём донце с сотню ровных, безукоризненных в своём периодическом чередовании тонюсеньких рёбрышек, очень привлекавших глаз; я огляделся вокруг, но грибнице было больше нечем нас порадовать.
– Этот сосняк, из-за близости к опушке, несколько сух. А поскольку влажность является необходимым условием роста грибов,  неудивительно, что их так мало. Но глубже в Лес, во впадинах с перегнившей почвой нас ждут целые залежи их – там мы возьмём своё! Грибы на 4/5 состоят из воды, и потому очень уменьшаются, когда их готовят. И коль скоро нашему урожаю предстоит значительная убыль, так давай же соберём побольше!
Она осмотрелась вокруг и, пригибаясь от внимательности, прошла под наклонившейся сосной, оглядываясь по сторонам. Она часто обманывалась – и палка её устремлялась зря к какому-нибудь завитку; лукошко легко покачивалось.
Я бросил впитывающий взгляд на сосновый лес. Высокие стрелы этих красавиц кончались наверху мягкими, округлыми облаками хвои, сливавшимися в одну зелёную массу, и солнце своими искрами капало сквозь них на землю.
Рыжие наверху стволы, казалось, создавали в Лесу свой особый свет. Ниже они покрывались тёмной корой, миновав сначала тигрово-полосатый участок, на котором оба цвета чередовались. Большая полукруглая крона молодой сосны на прогалине состояла из тянущихся вверх веток со свечками ростков – мягкими ресничками иголочек на прямых стерженьках – и была как корона.
Ветви более крупных деревьев как будто вцеплялись в воздух, или опирались на какую-то невидимую поверхность в нём, или же клубились, подобно застывшему дыму от зелёного костра.
Из озерка проёмины в коре одной сосны текла застывшая, как скованная льдом река, блестящая смоляная полоска.
Словно щупальца, сплетаясь между собой, извилистые корни, стежками пронзали поверхность земли, звёздами расходясь от подножий деревьев, иногда обильно охваченных мхом, который даже лез по стволам вверх и наощупь был сухой мягкой шёрсткой. (Видимо, получив необходимую ему влагу в другие, более мокрые времена.)
Округлыми рукавами выступали из земли большие корни, кочергами торчали маленькие; весь Лес был исплетён ими; волнами поднималась и без того не ровная в лесу земля там, где они проходили прямо под ней.
Все деревья тяготели к объединению в группы, – по два, по пять – а между ними оставались лесные места, – с корнями и вечной тенью, но всё же более пустые, чем в среднем. Почти весь мой путь проходил по ним, и из них я стрелял глазами в укромные уголки под кустом, за корнем или в редкой траве – всюду, куда мог бы укрыться от меня гриб.
Я приметил ещё зелёную сыроежку и теперь уже не одну: недалеко от первой, большой и треснувшей по краям, приподнимала лист другая, поменьше. “Ага”, – тихо сказал я себе и позвал:
       – Ау! Иди сюда!
Не трогая грибов, я остановился и шевелил палкой шишку на земле.
– Ну вот, опять я пришла, – сказала она, приближаясь и теребя кругленькую пуговицу на идущем вниз от ворота разрезе своей белой, тоненькой рубашечки, образовывавшей с помощью пояса, за который была заткнута незабудка, одно целое с платьем. Этот поясок (или, лучше сказать, довольно тонкая, но выпуклая тесёмка, сплетённая из узких плоских шнурков тёмной неблестящей кожи) охватывал её платье в талии, прикрепляясь к нему по бокам четырьмя чёрными, незаметными полукольцами, и затягивался кожаным колечком, удерживая платье и вправленную в него как бы чуть накрахмаленную, немного просторную и потому не прилегавшую плотно к телу, а покрытую мелкими складками рубашку-безрукавку. Рукава у этой безрукавки всё же были, и завершались они на полпути к локтю двойным утолщением ткани. Такое же утолщение шло по краям разреза спереди рубашки двумя полосами, которые смыкались внизу половинкой прямоугольника и соединялись между собой пятью или шестью пуговичками, продетыми в обшитые нитками щели.
           – Вот видишь – вот грибница: и два гриба на ней нас ждут.
И тут я увидел появившуюся в её корзинке ещё одну, – маленькую красную – сыроежку, которую, значит, она нашла сама, но не позвала меня показать.
          – Ну, – молодец! – я взял на миг грибок и начал: – Вот вопрос, который всегда стоит ребром: как полезнее для грибницы: вырывать гриб целиком или оставлять его корешок в грибнице? Ведь если ходить часто в лес, можно выучить “места” – то есть расположение грибниц, и аккуратно собирать свою долю. Но нам сейчас, верно, всё одно. Давай-ка, сорви их.
Она уселась на корточки, чуть качнулась на спружинивших в последний момент ногах, и отправила в корзинку новые грибы: итого их у нас было уже пять. Они катались при шагах, как бочки в трюме в шторм, и шишки своими лопастями задевали их нежные ткани.
Я решил воспротивиться таким приключениям, и мы с Девочкой наклали по дну корзинки мха, обложили листьями лопуха её бока и постановили поступать так и впредь – грибы теперь лежали каждый в своей луночке, не мешая друг другу.
Миновав десяток сосен, мы обошли с двух сторон тёмно-зелёную ёлочку – и за ней увидели ещё одну красную сыроежку – большую, крошащуюся, с поднятыми вверх лопнувшими краями.
– А вот и ещё, – не садясь, сказала она, ловко наклонилась и, качнувшись, подхватила гриб выжидательно медленным, а потом спокойно смелым движением руки, приговаривая:
        – Вот ты и попалась... лезь, лезь в корзинку; мы тебя к вечеру скушаем... Та-ак, а нет ли тут чего-нибудь ещё? – она распрямилась совсем, проскакав взглядом по ближайшим местам – пусто – и пошла, зажав ручку корзинки в кулачке левой руки.
Разглядывая извилистое дерево, я немного повременил, потеряв её из виду, затем ускорился и догнал примерно через двадцать стволов. Она бодро шагала, широко ставя свои тонкие ноги и идя намного быстрее, нежели того требовала идея сбора грибов.
       – Сообразно с ней надо было бы даже не идти, а медленно передвигаться скачками по несколько шагов, – останавливаясь на шаг, на два, на три, осматриваясь не только вокруг себя, но и далеко по сторонам – и идти дальше. Ведь сколько много грибов даже под самым носом своим мы не замечаем! Вот я ещё нашёл серенькую сыроежку прямо на твоих следах, – на!
Она что-то увидела, её ноги, сгибаясь, заскользили одна по другой, платье вспорхнуло, как опускающийся ландыш, грудь нагнулась вперед, но она воскликнула:
– Ой, я ошиблась: это лишь палочка подпирала листок.
         – Так бывает.
– Ну ладно. Вообще, так много похожих на грибы листков.
         – Это у них специально: мимикрия – искусство притаиться, спрятавшись за другую вещь – за облик другой вещи. Вот, кстати, гляди, ещё древесный гриб.
Вполовину наклонённый, пожелтевший ствол без коры был обнят дугой бело-коричневой бородки этой губки. Её толщина, также как и высота, равномерно возрастали и убывали, как у полумесяца. Острый край верхней – гладкой – грани нависал над пористой нижней подтёками лишней шкурки.
– Ага. Но его не едят?
        – Я не ем.
Она попробовала отковырнуть полукружье, но оно сидело крепко.
– Вот гадкий гриб!
        – ?
– Не рвётся. И пусть тогда растёт, – Девочка сделала несколько шагов в мою сторону и переминула лысый ствол, который, упав когда-то, взбугрил почву своим коренным концом; по её платью пробежали волны складок.
Я подобрал неопределённо розовую сыроежку с крепенькой, но пустой внутри ножкой, а шляпкой маленькой и ровной, и протянул её ей; шагнув в мою сторону, она, слегка наклонившись, высоко протянула руку и забрала грибок, чуть-чуть коснувшись меня кончиками пальцев. Потом, обойдя какой-то разрост травы, она нагнулась и положила в корзинку поганку.
          – Ай-ай-ай, – заметил я, – гляди-ка, что это ты берёшь.
– Вот, – выставив ногу для равновесия, она протянула мне корзинку обеими руками. Я цапнул поганку за ножку и показал ей.
– Это не сыроежка? – спросила она медленно.
         – Нет. Видишь, какие редкие серые у неё рёбрышки. И какой некрасивый пупырышек в центре шляпки. А главное, у сыроежек никогда не бывает этого ободка, этой бахромы, этой... как лучше сказать... каёмочки вокруг ножки. На самом деле поесть со вкусом можно почти все грибы, но как приготовить их для этого, я не знаю.
Я отдал поганку ей на усмотрение, и она отбросила её в траву.
          – Мы собираем грибы, в которых я глубоко уверен, что они будут вкусны, как бы мы их ни приготовили – таково наше ли-е, правила игры.
Я тронулся с места и скрылся за соснами от её голубых глаз, глаз не ярких, не блёклых, а глубоких и светлых, с чуть-чуть овальной, вытянутой вертикально радужкой.
Она, заглянув в корзинку, нашла там ещё одну маленькую серенькую поганцию и вышвырнула её вон. Затем обогнула дерево и зашагала.



       Акт 2

Грибов набралось уже с дюжину или больше, и они целиком покрывали дно корзинки –  все сыроежки: от маленькой, со шляпкой почти в форме шарика, до большой, сыплющейся.
Девочка шла рядом со мной, дерева за два, за три, и мы понемногу беседовали.
          – Повернём вглубь леса, – вернулся к реальности я, – когда найдём первый благородный гриб... Но что-то его никак нет. А ведь мы уже довольно много прошли вдоль края. Подойдём-ка к опушке, может, там нам попадётся подберёзовик: у грибов есть склонность к странным, пограничным местам. Впрочем, у нас она тоже есть.
– Ага, – она остановилась и повернулась ко мне, – Давай. Посмотрим, как изменилось поле за Лесом; тут много прутьев из земли растёт и деревья часты – я всё ещё чувствую себя стеснённой.
         – У края Леса ещё больше зелени тянется из земли, потому что на неё прямо падает солнце, а почва ещё влажна и питательна. В других, глубоких местах, где обитают огромные деревья, под плотным потолком их крон получаются сумрачные пещеры, в которых новых растений почти нет; там довольно просторно.
Девочка не быстро пошла ко мне через заросший ветками (зародышами кустов и деревьев) полог леса, перед каждым шагом сначала медленно проводя ногою по густому слою травы, смешанной с крупным мхом, и отодвигая руками длинные прутья на своём пути, а потом аккуратно ставя ботинок на выбранное место; я тоже двинулся к опушке – она шла вслед за мной; попалась сыроежка.
– Я осторожно шагаю, – говорила она, – потому что не знаю, как глубоко под ровным мхом скрывается почва. Лес расставил эти прутья, чтобы цеплять меня за ноги, и так старается преградить мне путь – не выйдет. Вот, наконец, ровное место. Лес может быть ласков и неподвижен вокруг нас, но только там, далеко, за деревьями, он готовится к нашему приходу... А-а, вот мы и пришли: совсем немного кустов оказалось на опушке, но трава высока. Где же здесь могут быть “благородные” грибы?
          – Сам не знаю. Пойдём пока вдоль.
Сотканная из полусогнувшейся свежей травы мерная гладь поля, по которой мы сюда шли, сменилась стелющимися до самого перегиба холмообразной его поверхности буграми плотных зарослей какого-то низкого, по колено, кустарника с красными жёсткими на вид ветвями ломаной формы .
Лес атаковывал поле густой травой, вгрызался в него отдельными кустами, высаживал десант молодых деревьец; грань его не была чёткой, а канавка куда-то исчезла; впрочем, на этом фронте он не достиг какого-либо значительного успеха: маленькие сосенки теснились рядом с большими.
          – Вот, – указал я вперёд вдоль опушки, – видишь тот островок молодняка? Хорошо бы взглянуть там.
– Идём, – она помахивала палкой в воздухе, чертя то круги, то восьмёрки. – Много вырастил Лес для себя, многое и для нас – не для того ли, чтобы нас обмануть? Но расскажи-ка мне теперь наш план, как мы пойдём дальше?
          – Когда найдём благородный гриб, или когда нам надоест бродить тут, на поверхности, – повернём резко вглубь, пройдём сквозь этот сосняк (он дальше разрежается, очищаясь от всякой кустистости и лиственности), пересечём болотистую полоску и войдём в берёзовый лес. Там мы, надеюсь, найдём лесное озеро. С другой стороны к нему подступает ельник; пройдём и сквозь него; дальше снова будут сосны – довольно урожайное место на разные низшие грибы – ибо... чем дальше в лес, тем выше ёлки – тем большего можно ожидать. Там, я думаю, мы наполним свои корзинки вполне достаточно – если не сверх всякой меры.
Она, между тем, вошла в круг маленьких, трепещущих лепестками осинок и топольков и наклонила голову от низко опустившейся ветки. Трава широко разрослась на в меру солнечном пространстве под их жидкими кронами; её широкие листья оставались внизу, а вверх поднимались тонкие прямые стебельки, увенчанные розоватыми серёжками незаметных цветов; в одном месте они защекотали её под коленями, где уже кончалась защита носков, и она, ойкнув, оглянулась вниз, широко шагнув, а потом, задрав голень, перекинула её через самое высокое место.
        – После мы попадём в смешанный лес: и берёзы, и тополя, и сосны будут там вместе; и, наконец, спустившись по откосу к роднику, побудем у него и поднимемся на холмы дубравы... Вот сыроежка..., да, там, за кустом... Наш путь будет не сложен, потому что все эти леса тянутся здесь полосами, а нам остаётся только пересекать их.
– Ну, а дальше?
           – Прогулка по Дубраве будет финалом нашего сбора грибов, но не концом похода в лес. Устроив привал в одном хорошем месте, которое я там знаю, мы начнём просто возвращаться, разумеется, другим путём, из глубин к краю, и тогда можно будет легко поговорить о чём-то, уже не отвлекаясь. Когда мы выйдем, день только перевалит на свою вторую половину.
– А к вечеру мы пойдём... куда?
         – Ты забыла?
– Не... приятно послушать.
        – На море. Мы как раз успеем посмотреть закат. Ведь ты видела море только мельком, с гор? Теперь ты сможешь налюбоваться им со всей серьёзностью, ибо будущее там некоторое волнение к ночи, возможно, перерастёт в бурю. Самый расцвет её мы застанем ещё при последнем свете, а потом, когда насытимся, можем сделать ночной бросок через перешеек, сквозь дюны и пустыню, и встретить восход на другой его стороне, у тихого Голубого моря, где не будет ни следа вчерашнего волнения.
– Значит, нам предстоит бессонная ночь?
        – Да, так. Впрочем, перешеек узок, и в середине пути мы сможем устроить довольно долгий привал, даже если надолго заглядимся ночной бурей, и прийти к цели всё же раньше рассвета. Потом мы можем залезть в какую-нибудь выемку или пещерку в прибрежном песчанике, их там много, и разных, и отдать себя сну.
– А хорошо, – сказала Девочка, вздохнула и добавила: – Я буду предвкушать.
Мы шли довольно долго по молодняковому островку, который всё тянулся вдоль сосняка, отделяя его от поля. Деревца стали разрежаться, и я сказал:
         – Вот мы вышли к какому-то маленькому болотцу. Посмотри на него.
– Кочки, мох, трава, деревьев нет.
         – Там, вон, видишь, за осокой, блестит – это вода, – мы остановились, – Да, что-то не порадовала нас опушка.
– Вернёмся в лес опять?
        – Думаю, что так.
Она повернулась.
        – Щупай дорогу палкой, чтобы не напасть на влажность.
– Не беспокойся, – сказала она, – я не боюсь, что вода коснётся меня. Я водоотталкивающа. Вот, гляди, какой мох на этой берёзе: тонкий, нежный. В горах были тонкие мхи, как бархат, – на камнях. Светло-зелёные, голубоватые лепестки лишайников – рядом.
        – Кстати, лишайники – тоже грибы; и вообще грибы – растения.
– Да?
          – Правда. У грибов нет листьев, но зато они перерабатывают остатки из земли.
Мы прошли прогалину и вернулись под сень больших сосен.
        – Вот сразу грибок, – указал я на сыроежку.
Взяв гриб, она неторопливо зашагала по освещённой пятнами земле:
– А помнишь, как вчера, в горах? Лёд. Камень. Рассвет над ледником и красная по краю полоса. Туман внизу и темнота; а сверху – свет... Восход мы долго ждали, как в засаде. Потом поголубело разреженное небо; исчезли звёзды, всё светом налилось, и вспыхнули далёкие вершины. Ещё не скоро солнца шар уже не красный мы увидали из-за гор. Сидели долго. Было тихо. Не шевелились, зябли чуть.
         – Лишь изредка трещали льды... Да, было так.
– Там тоже были деревья, иногда даже много деревьев по уступам обрывов – каких-то приземистых и корявых сосен ли, ёлок – ты мне их уже тогда показал. Но то был не Лес, так же, как холмы – не горы. Мы тогда играли в лавины. А теперь – грибники! И тот большой-большой камень – помнишь? Как я тепло была тогда одета: эта меховая шапка, шубка, ботинки с шипами. И было совсем не холодно.
          – Вчера ведь было: всё, конечно, помню. Да и вообще не стоит что-либо забывать. Но и не обременять себя памятью... Повернём-ка вот тут налево и двинемся как раньше, по опушке. Положи к себе в корзинку, наконец, эту сыроежку.
“Всё-таки очень сухо сейчас в лесу; идём, как по коридору. На прогалинах солнце уже начинает припекать, хотя утренняя прохлада ещё живёт около стволов. Неудивительно, что мало так пока грибов, – думал я, – впрочем, дальше будет сырее...”
– Представь себе гору, – начала фантазировать Девочка, – прямую, совершенно отвесную, которая постепенно переходит в дерево – в гигантский ствол сосны, тоже вертикальный, отвесный, и в нём трещинки в коре, как ущелья... Мы идём по ним, по узеньким тропинкам, среди древесных глыб, выше, выше.. А не падаем, потому что всё притягивается не вниз, а к оси дерева. Сосна столь огромна, что мы видим только маленькую – доступную нам – часть ствола как удлинённый горизонт. Перед нами тянутся длинными уступами лоскутки коры. Вот лежит пылинка – кусочек волоса – как холм, как немного загнутый по краям прозрачный цилиндр. Высоко, далеко впереди расплываются полукольцом тоже колоссальные сучья дерева: ещё много дней идти до них, как до Солнца. Там, где кора кажется нам чуть шершавой, там теперь скалы. Мягкие, древесные скалы бросаются к небу остриями, буграми преграждают путь, раскалываются узкими ущельями (мы идём по ним зигзагами) – и солнцу подставляют грани. Пыли – никакой, ибо даже самая маленькая пылинка теперь размером с дом – а мы меньше всего – и всё мелкое, что там есть, – только от нас: от нашей одежды, от крошащейся под нашими ногами коры. – Она остановилась взглянуть на сосну чтобы почерпнуть нового материала для своей фантазии: – Вот перед нами пора в коре, как будто бы вниз упало плашмя целое озеро, оставив за собой нестерпимой глубины шахту, уходящую глубоко, глубоко внутрь, в прохладу и темноту. Мы даже раз спускаемся в такую дыру и опять-таки не падаем, потому что сила притяжения направлена даже не к оси сосны, а поперёк любой достаточно толстой поверхности, долго гуляем там, потом вылезаем на свет и снова идём. И вот, после долгой дороги, мы доходим до первого сука, но наш путь лежит мимо него, потом следуют ещё сучья и, наконец, мы сворачиваем на один из них. Идём, идём, проходим разные ответвления, иногда выбираем какое-нибудь из них; мы давно уже прошли зону материковой коры, вот теперь кончается уже и рыжий её слой, никакого горизонта нет и в помине, хотя окружность ветки по-прежнему громадна – как замкнутое в кольцо широкое поле. Мы добираемся до сучков и переходим с одного серого пупырышка на другой – и эти пупырышки – как холмы на нашем пути. Сверху, снизу – всё ветви, из них растут чуть заспираленные сабли иголок, которые для нас как широкие гладкие зелёные дороги с выгнутыми краями. Раз! Наконец, мы спускаемся на короткий, напряжённый сучок, на котором нет игл; он несёт огромное, наполовину скрытое от нас в тени тело; его округлый верх – как у той зелёной горы – ну, помнишь, – только не зелёный, а серый, и вниз от него плавно уходит еле видный нам, рождающийся из верха конус…, – разве это поганка? – … который сам мог быть вершиной целой горы, но висит. Конус этот весь покрыт щитовидными отростками – лапами, этак тремя дюжинами огромных-огромных оттопыренных лап, которые, впрочем, и составляют поверхность конуса. И это всё – просто-напросто гигантская шишка сосны, – а то ты, кажется, уже испугался. Мы спускаемся по ней, путешествуя по её нутру – мы ведь совсем точечные, – это незабываемые зрелища. И вот, забравшись между двух таких лап, мы видим тонкую (относительно, конечно), полупрозрачную пластину между ними; на одном её конце чернеет нечто вроде большого холма. Добравшись до него, мы вычисляем его центр, садимся на него и начинаем ждать попутного ветра. Я опускаю всякие подробности, их много, но вперёд, к главному! Мы ждём ветра, который вырвет лепесток, крылышко семечка из его гнезда, и оно, совершив стремительный вертикальный полёт, начнёт кружиться вокруг своей оси, спускаясь вниз. Именно поэтому мы вырыли в нём землянку – чтобы нас не сдуло! Временами мы видим, как порыв ветра входит в щель между лапами за много тысяч шагов от нас и вздымает лепесток медленно идущей на нас огромной волной. И мы думаем: “не сейчас ли?”, и спешно укрываемся в своём убежище. Но ещё крепко сидит семя. Время идёт. Мы поём свои песни, и они становятся такими сложными из-за непрерывности, что от одного созвучия до следующего его повторения – тысяча других. И вот однажды, когда ветра совсем никакого нет, семя тихо соскальзывает со своей подложки, движется – мы еле успеваем броситься в укрытие – и медленно, но без трения выходит из своего ангара. И мы летим!
Она, словно жезл, подняла при этих словах палку на вытянутой руке, коснувшись листвы. Я передал ей ещё одну сыроежку. Эти грибы уже стали образовывать в её корзине второй слой. По-прежнему легко ступая за одним-двумя деревьями от меня, она немного чаще дышала от длинной речи, мягко раздувая при выдохах щёки, и молчала, передыхая.
       – То, что ты сейчас нафантазировала, вполне может быть, – сказал я.
– Почём взял, что я “нафантазировала”? – медленно и низко отфыркнула она меня и потом, спустя шага два, заметила высоким и чистым голосом: – В библиотеке было много всяких книг; все – разные (а я ведь не умела по– тамошнему читать) – и тут деревья – тоже разные. И прочитать их я тоже не могу.
Тут ей пришлось прерваться, ибо мой уже поблёкший было извед к сбору грибов снова нашёл, чем себя обострить: я увидел поднимающийся из мшистой кочки на изогнутой ножке светло-жёлто-зелёный гриб с небольшою, но выпуклой и плотной шляпкой.
       – Гляди, мой друг, – остановил я её – никак, козлёнок.
Она сделала ко мне пару шагов. Я продолжил:
– Вот, погляди, как он растёт. Ага. Сорви его ты, ты же любишь всякое новое, и мы посмотрим, не ошибся ли я.
Присаживаясь на корточки, она приложила свою палку к стволу, и та, соскользнув, упала, а она, тем временем, обломила гриб своими цепкими пальцами у основания и повернула его донцем к нам. Чуть выпуклая поверхность шляпки была ровная и влажно-пористая, цвета светло-зелёного.
        – Это что-то вроде козлёнка, – объяснил я. – Козлёнок – влаголюбивый и одиноческий гриб: – видишь, рядом других нет, и этот мох вокруг. Они редко вырастают большими. Другое дело, бывают огромные белые грибы или гигантские, чёрно-рыжие подосиновики: один такой гриб может перевесить все остальные, собранные за прогулку. Впрочем, колоссальные грибы не отличаются особенным вкусом. Однако всегда бывает изведно потом, нагулявшись, определить самый крупный в корзинке гриб. Вспоминаются легенды о грибах, высотой по твоё колено, или даже до живота: такой гриб можно есть несколько дней, расположившись вокруг него лагерем и отрезая себе по кусочку, а он будет продолжать расти. Видишь эту ровную подушечку пор на донце шляпки козлика – да, отломи – перед нами главный признак благородного гриба, и мы теперь вполне можем свернуть вглубь, получив на это своеобразное “добро” Леса.
– Ага, – сказала она, сунув гриб в свою корзинку, и подняла палку, – идём.
Одолев веер каких-то невысоких прутьев справа от себя, она зашагала навстречу глубине Леса, я – за ней, слева. Когда я окончательно догнал её, она замедлила ход и продолжила прерванную грибом речь:
– Содержания книг в библиотеке я не могла узнать. Но каждая книга что-то представляла для меня, и я её как-то чувствовала. Ведь книга это что: тёмная кожа обложки, выпуклость переплёта, тиснёное название, шершавая сторона страниц – вроде всё одно и то же. А всё же я долго смотрела и нашла, что видеть; каждая книга предстала передо мной своим характером. Я наблюдала, как соотносятся её толщина и высота между собой и с другими книгами, как идут дужки по поверхности переплёта, как меняется цвет кожи в оттенках от коричневого до тёмного, как корявится она по краю обложки складками и волнами. И теперь я также смотрю на сосну, – она совсем перестала идти и запрокинула голову: – У каждой сосны свой характер. Вот эта, да, эта, что поближе к нам, до половины высоты чиста, а выше имеет ветви, сложившиеся, этак, в три полуоблака зелени – значит, три ступени есть в характере этой сосны. Первая, самая большая масса хвои, большая и неподвижная, но скорее добровая, чем отвергающая – такова же будет и эта сосна в начале отношения к нам. Другая, вторая часть несимметрично смещена налево и вся колышется мелкой зыбью от ветра: так и сосна потом по-разному встретит каждого из нас и будет неровна: то остра, то мягка. Верхняя часть, та, что на уровне вершин остальных деревьев, мала и изодрана ветром, а сучья кривые; и в конце эта сосна станет скучной и будет только колоть нас. Такова она. А вот другая, третья.
– Но мы пройдём мимо них.
       – Что ж. Характеры-то останутся. Я говорю это всё только с частичкой “бы”. И мне эти натуры изведны просто.
– Пошли. Пока мы тут стояли, я высмотрел сыроежку. Вон там, среди травы. Значит – и стояли не зря. Верно, мы мимо многого проходим, не замечая.
        – Дай-ка, я её схвачу.
– Сыроежка, ты видишь, – самый частый гриб наших находок, она – оправа нашего урожая, как белок для желтка – или желтков – в яичнице. Сыроежки растут часто помногу – там целых три или даже пять было вместе – да? и склонны к влажности. Но при всей её незначительности, и у сыроежки есть свой характер, своя маленькая хитрость: не расти она не может, но укрыться-то желает. В самое укромное место чащи она не лезет, ибо мест таких немного и они все на учёт, и условия там не те, а иногда она растёт на виду, даже нагло, но всегда так, чтобы существовал хоть какой-нибудь способ обмануться и пройти мимо. Бывают глупые сыроежки, дурочки, они высоко цветут на каких-нибудь открытых местах, а думают, что укрылись, как под листочком. Или иногда вылезет где-нибудь одна и видит, что место она неудачное выбрала, и вот обратно в землю втягивается, пригибается, только один бок торчит.
– Что же им так стараться, коли кроме нас в Лесу никого нет?
            – Ну, они, может быть, готовятся.
– А, может, только на нашем пути появляются, а где мы их не видим, там их и нет?
             – Даже если ничего нету, это нам всё равно: мы же не видим.
– Не видим – да. Но значит ли, что никак не можем заметить?
            – Ты хочешь сказать – звук?
– Нет, я так просто.
Тем временем мы особым грибным шагом медленно углублялись в Лес; действительно, всякие деревца, кусты, взгорки травы вскоре исчезли, и глазам открылись уходящие вдаль ряды стволов многих и многих сотен сосен. Я подумал, что плотность леса можно измерять по числу одновременно видимых деревьев: чем теснее они стоят, тем меньше их видно. На отдалении между соснами иногда сбегали вниз голубые полоски неба, но взгляд чаще натыкался на почву, кору или хвою.
– О, – сказала, приостанавливаясь, Девочка, – смотри, сколько смолы из этого дерева вышло.
         – Да что смотреть – я и так вижу.
– И жёлтая, и зелёная – только как пахнет... – она указывала пальчиком на то, о чём говорила. – Смола это, значит, сок дерева, а питательная влага дождя – сок грибов. Жёлтая... А тут засохла, поблёкла.
Она отстала от дерева, прошла вперёд, повернулась и сказала:
-Я загадала слово, угадай, какое!
         – Ну что ж, сыграем. Это про Лес?
– Нет.
        – Про горы!
– Тоже нет.
        – Ну, тогда про море.
– Ближе...
        – Ближе? Про воду, значит?
– Нет, не про воду, – она намотала волос на палец.
        – Про волны?
– И не про волны.
        – Про что же?
– Думай, думай!
        – Ага, про берег!
– Близко, но не с той стороны... – Погладила тем же пальцем бровь.
        – Что б ещё... Не про небо ли?
– Нет, никак.
        – И не про небо. Но про море и про берег. Про пену?
– Нет – нет!
        – Тогда иначе. Это большое?
– Нет, совсем маленькое, – она стала протирать глаз.
        – Что же ты мне сразу не сказала?..
– А как?
        – Да... Увидеть-то можно?
– Можно, – вытащив из глаза корявую засонульку, Девочка с удивлением посмотрела на неё, повертев на кончике указательного пальца, и, сложив щелчок, выстрелила ею в ближайшую сосну – но не попала.
        – А мы видели?
– Да, в горах.
        – Но ведь это не про горы? – приостановился на миг я.
– Нет, не про горы – или самую чуть про горы – при желании можно связать, – она провела ладонью по лбу, сначала тыльной стороной, а потом положив углубление ладошки на вертикальное его ребро, и так обняв.
        – Маленькое... Не камушек?
– Рядышком! Но это не простой камушек и даже не камушек.
        – Меньше камушка?
– Меньше, – она перешагнула коварно вздыбившийся корень.
        – Что ж, песчинка?
– Песчинка! Но не простая.
        – А, морская! – я взмахнул палкой.
-Это как?
        – Из песчаного берега.
– И нет, – прищурилась она.
        – Вот как! Так при чём здесь море?
– Море – только аналогия, – ущипнула она себя за щёку.
        – Так не с равнины ли?
– Около того.
        – А, из пустыни песчинка, так?
– Так! Угадал. Молодец, – сказав это, она провела пальцем под подбородком.
        – Но ведь песчинки везде одни.
– Разве?
        – Все песчинки – крошки камня, и разнятся лишь происхождением своим: обкатаны ли они морем, накрошены ветром или надолбаны  из целого камня. Но пустыни – некоторые – в доисторические времена тоже были морями, которые потом высохли. Конечно, разный бывает песок, и есть целая наука о том – но я не знаю её. Знаю лишь, есть мельчайший песок – как вода – и песчинки его не видны; есть шуршащие пески и пески сцепляющиеся; есть цветные и смешанные пески, летучие и вязкие... Не знаю, откуда тебе такая загадка пришла. Лучше бы сыроежку загадала.
– А ты грибы лучше меня знаешь, – сломив, она засунула себе в рот травинку. – Теперь ты загадывай, и я тебе погадаю. Только так, чтоб я знала. Загадал?
        – Сейчас... Да.
– Про лес?
        – Про Лес.
– А, про Лес. Так я никогда не угадаю, – она хлопнула ладонью по бедру.
        – С чего взяла? Увидим.
– Ну ладно, попробуем.
        – Гадай!
– Видела ли я это?
        – Да.
– И в руках держала ли?
         – Да.
– Ну и каково оно?
        – Что значит “каково”?
– Ну, мягко ли оно? – она пригладила волосы слева.
        – Нет, твердо. Но в определённом смысле мягко.
– Да, загадал... Вкусное?
        – Не для нас.
– Значит, не едят, – развела она волосы обеими руками и почесала макушку.
        – Нет.
– Впрочем, если твёрдое, то понятно. Дерево?
        – Тепло.
– Тепло? Дерево или не дерево?!
        – Нельзя сказать. Точно также – вода – это море или река? – ни то, ни другое, но тепло.
– Растёт ли оно?
        – Тепло.
– Опять “тепло”!
        – И растёт, и не растёт. Это уж как сказать. Потом поймёшь, почему я так говорю.
– Никогда не пойму. Ты меня путаешь. ...Шучу, шучу, лучше дальше подумаю. Большое ли?
        – Не особенно, – я поднял сыроежку.
– Больше меня?
        – Нет. Такое же.
– Не я ли? – она оглянулась вокруг.
        – Нет, не ты.
– Куст какой?
        – Тепло.
– Не гриб? – заглянула она к себе в корзинку.
        – Совсем нет.
– А к грибам имеет отношение?
        – Естественно, – посмотрел на неё я.
– Зелёное?
        – Нет. Или только если местами.
– Ветка или сук?
        – Не сук. Ветка – теплее.
– Но и не ветка.
        – В общем, нет.
– Ствол?
        – Гадать нельзя. Ствол – горячо.
– Оно связывает грибы?, – она покачивала корзинкой.
        – Нет, это не нить грибницы и не корзинка.
– Это часть гриба?
        – По ложному пути идёшь, холодно!
– Висит ли? – она на мгновенье высунула свой узкий язык с вогнутой ложбинкой посередине. Смоченные внутренней влагой губы заблестели.
        – Иногда.
– Это вообще тонкое?
        – Не толстое.
– С вон то дерево?
        – Нет, совсем тоньше.
– С мою палку? – теперь она постаралась лизнуть языком кончик носа.
        – Да, так.
– А ветки есть?
        – Нету.
– Но состоит из древесины, да? – она потеребила росшую у неё под подбородком маленькую кису.
        – Да.
– Что ж такое... И сегодня в руках держала?
        – Да.
– И долго ли?
        – Долго.
– А когда отпустила... – начала она было вопрос, взглянула на свои руки и воскликнула: – да это же моя палка!
        – Ну да.
– Ай-йай-ай, как ты меня провёл! Я её держу и не замечаю! – лёгкие складки меняющегося настроения пробежали по её лицу.
Она поподбрасывала палку в руке вертикально, сразу её хватая. Лес разредился, как я и обещал, сосны вокруг стали могучей, и их кроны даже ещё плотней скрыли небо, но было светло. Ещё больше деревьев попадалось нам на глаза в раз. Сыроежки поисчезали, но всё же за разговором мы подобрали ещё несколько.
– Я сегодня проснулась рано, – начала рассказывать мне она, легко переступая ногами, – до того, как ты встал; во сне мне виделось море, а я так быстро проснулась, что не сразу ушла ото сна и, казалось, плыла по воде на своей постели – она взглянула на меня, чуть сморщив кожу сбоку глаз. У её головы была всегда какая-то приподнятость, навострённость, несвойственность смотреть вниз: – Мягкая голубая вода наполняла всю комнату до уровня кровати. По ней бежала лёгкая зыбь. Потом это изображение растаяло, как марево и скрылось по углам; я ещё полежала и услышала, как ты стал вставать.
        – И ты видела это своими глазами уже проснувшись?
– Да, прямо так, как сейчас.
        – Очень печально. Что же ты мне раньше не сказала?
– Почему?
        – Потому что непонятно: С чего бы?
– Ну, раз это для тебя что-то значит, лучше бы ты спросил: К чему бы?
        – Ах, к чему – скоро станет ясно. А вот с чего – даже наверное не удастся узнать.
– Значит, нас что-то ждёт?
        – Что-то... Увидим.
– Правда, будет?
        – Ладно, будь внимательнее и смотри вокруг, мой друг – если что увидишь – говори. Это всё, что я могу сказать, да и собственно всё, что знаю.
Она повела головой направо, потом качнула её назад, открыв рот, вздохнула, и, округлив губы, выпустила воздух. Взгляд её стал внимательней и строже.
Стволы сосен становились толще и на целый шаг уже скрывали её, когда она заходила за них. Местность постепенно снижалась.
Подобно паруснику она шла справа по курсу от меня, подобно бумажному самолётику после каждых нескольких шагов всё время отклонялась то в одну, то в другую сторону, подобно бабочке привлекалась то к грибу, то к сучку, то к чему-то просто ей изведному. Покачивая жёлтым пятнышком корзинки, она трогала свой путь кончиком палки, серевшей в её правой руке, чиркала глазами по желтовато– коричневой в рассеянном свете, плавно взмывавшей около деревьев почве, и, оставаясь незанятой, вела рассказ:
– Там, далеко за деревьями, кто-то идёт параллельно нам. Он то останавливается за стволом, то открыто шагает, ибо идёт немного сзади. Он не большой и не маленький, а состоит из одного зрения и поэтому боится попасться нам на глаза. Это вообще не нечто, не существо, а сам лес. О! Лес-то, Лес-то нас заметил, он смотрит на нас зрачками травинок, он жертвует нам какие-то грибочки, и всё манит, манит. Его поступь – это шаг взгляда, меняющего свой источник из одного дерева в другое, из сосны в берёзу, из корня в листья. Смотри, вот это дерево похоже на протянутую из земли руку, а то, другое, глядит на нас узлом своих ветвей. Ой-ой! Позри, как далеко отсюда видно меж деревьев – чуть ли не до центра Леса! А вот это дерево стоит на сучьях
        – (на корнях)
– как на ногах – ей-ей, сейчас пойдёт – вон то, подалее, лежит. Скажи, какая сила могла его свалить?
        – Само упало.
– Эх, как бы не так... Другие же стоят. Лес перед нами размыкаяся радушно, смыкает позади свой строй отсутствьем нас. Он в одиночестве своём не добродушен, не зол, не ждёт и не пропустит нас. В Лесу деревья все лесные; в ёлках, соснах и в грибах присутствье Леса я ощущаю.
Она зашагала размашистее, бросая взгляды то на одно дерево, то на другое, как будто вправду подозревала в Лесе некую силу, и широко размахивала руками, как от ходьбы, но не в такт ей. Заглянув в корзинку, она, зажав палку под мышкой, скользнула рукой по уже начавшему разрастаться там второму слою грибов; впрочем, было место ещё для нескольких слоёв; особое положение с краю занимал козлёнок. Пологий спуск местности, начавшийся по мере углубления в Лес, привёл нас к какому-то наметившемуся впереди озеленению ровной и просторной глади соснового бора. Оглядываясь по сторонам, я трогал иногда палкой те места на земле, где могли быть грибы – но их не было – и посматривал на Девочку.
Кожа у неё была двух родов: одна – бело-гладко отблёскивающая, напоминающая слоновую кость, а другая – бело-гладко матовая, похожая на бумагу. Матовыми, например, были внешние стороны лок, голени, щёки, а блестящими – внутренние стороны лок и лоб. Если волосинки где и можно было заметить, то только на матовой коже, блестящая же была чиста.
Снизу по её платью тянулась голубая каёмочка шириною в два пальца, вся в круглых белых отверстиях. Платье её было достаточно широким, чтобы не натягиваться даже при самых длинных шагах и то скрывало собой коленки, то являло их на свет. Длинные белые носки доходили почти до колен, кончаясь в том месте, где выпуклость икры уже начинала сужаться; по ободу их бежали две ниточки: снизу красная, а над ней такая же, как каёмочка платья – голубая.
В лице её ударение падало на нос, но над ним отчётливо преобладал лоб, чистый, гладкий и почти такой же большой; он парил над лицом, как над землёю небо, лишённое всякой конкретности, но всё собой осеняющее. У её лица, временами гордого, спокойного и, как полагается белому цвету, холодному, было какое-то тяготение сморщиваться, улыбаться, быть мордашкой, увлажняться в оживлении или веселии, бросать складку то от глаза к вискам, то ото рта или над подбородком, то по щеке над скулой или по носу над ноздрями; была какая-то прищурчивость, улыбчивость и извилистость в её глазах, и всё это при общей простоте и свободе черт, внимательной открытости происходящему, эту холодность преодолевавшей. Её лицу также была свойственна какая-то приподнятость, и её взгляд всё время скользил вверх, к голубому небу, которое постепенно стало проступать над нами меж почему-то разредившихся  крон  сосен. В дыры косыми столбами света проникало солнце.
– Ой ля-ля, гляди, сколько света там, впереди, среди деревьев, – обратилась она ко мне, – Как богато солнце! И видно, как лучи, отсекаясь о кроны, падают. А в поле не видно.
        – Это они о пыльцу рассеиваются, – пока мы шли, пока я поглядывал на свою спутницу, видневшаяся вдалеке зелень приблизилась, и мы увидели светлый берёзовый лес, отделённый от бора широкой, в два с половиной шага канавой с тёмной водой. Белые, с чёрными жилками и треугольничками стволы берёз поднимали свои ветви довольно далеко друг от друга, и поэтому солнце жило под ними, отдыхая на заливавшей лес наполовину зелёной траве. Высота берёз была меньше, чем сосен, а их ветки начинались большей частью ниже середины стволов, потому крона была совсем недалеко, почти касалась наших голов. Бесконечные множества то блестящих, то желтящихся, но всё же зелёных пластинок листков были повёрнуты к нам под всеми возможными углами. (Я часто спрашивал себя об их цвете, одинаковом у всех соседних листков и разном уже на концах одной и той же ветви, и всё-таки едином для всех вместе дерев). Некоторые небольшие веточки уже не поднимались, а опускались, как плетья, колыхаясь в неостанавливающемся потоке воздуха.
       – Перед нами берёзовый лес, родина красных сыроежек и подберёзовиков. Наш путь теперь лежит в него.
Девочка залюбовалась березняком, почти нависавшим над нами, ведь всё в нём было так близко ей: белизна стволов, гибкость свободных ветвей, желтосвет солнечных пятен, мягкая почва, лёгкий налёт травы на земле.
– Но как мы в него войдём? Здесь же канава.
        – Мы пойдём вдоль неё и найдём место, где сможем её пересечь. Грибы, кстати, любят расти вдоль канав. Направо или налево?
– Направо.
Я подошёл и потыкал воду. Палка замочилась на две пятых; на её конце повис кусочек ила.
        – Гляди, глубоко.
Она повернулась, обогнула одно дерево, прошла к другому, я рядом с ней.
На некоторой вогнутости между корнями трёх сосен последовательно, мал-мала-меньше, росли три светло-зелёные, почти бесцветные сыроежки.
– Вот, хорошо, – произнесла она и, собирая грибы, привстала на одно колено; другое торчало углом вверх над её согнутой спиной. Во всей Девочке чувствовалась какая-то особенная гибкость, способность гнуться и так, и эдак, по-всякому ( хотя я никогда не видел, чтобы она делала какие-нибудь акробатические трюки), возможно даже, в ней была способность скакать и летать. Одна сыроежка застряла, и её удалось вырвать только с третьей попытки.
– Во как! – сказала она, поднимаясь с колен и отряхивая ворсинки сухого мха – не вытаскивалась! Этак они совсем обнаглеют.
Я взглянул на канавку: не достаточно ли близко выступающий корень подходит к противоположному берегу? – но нет, слишком далеко.
– Давай снова будем играть в ассоциации.
        – Почему бы и нет? Дом.
– Зал.
        – Свод.
Она повела головой, ловя возникающее слово: – Небо.
        – Ты.
– Я?! – прижала она к себе руку.
        – Да.
– Тогда моё платье.
        – Ну, тогда вещичница.
– Моё голубое платье.
        – Качели.
– Вертушка.
        – Голубые ленточки для волос.
– А, те, помню – помню. Красящий камень, – она прошагала по трём перпендикулярным пути корням.
        – Краснодав? Стена.
– Рисунок на стене.
        – Канавка для смытой краски.
– Шланг, – вспомнила она.
        – Воднасос.
– Колодец.
        – Грёбошина.
– Лопатка.
        – Песок.
– Песчаник, – она взмахнула головой, и волосы скользнули по её плечу.
        – Струйка песка.
– Жидкий песок, Пескотеча.
        – Да, хорошее место было... Пескорабль.
– Мачта с парусом.
        – Вместе? Наклони-ка ко мне корзинку – я положил сыроежку. – Верёвка.
– Узелок на верёвке.
        – Простой узел.
– Бантик, – она легонько перепрыгнула с одного корня на другой.
        – Морской.
– Это как?
        – Два простых один на другой в особом порядке.
– Аа – неразвязный. Тогда верёвки на пескорабле.
        – Крючья на нём.
– Петли.
        – Закрутка.
– Сургуч.
        – Коптильница.
– Днище.
        – Верфь.
– Просто мачта, – повернулась ко мне она.
        – Просто парус.
– Ага. Помнишь, как бывает, когда в Пескотечу вторгаются вдруг потоки упавшего с неба плотного воздуха, и она приходит в состояние, промежуточное между жидкостью и газом, и встаёт дыбом? Вот это у меня возникло  как ассоциация.
        – А... Тогда морская буря.
– Волны.
        – Ветер.
– Излизанные и размазанные ветром облака.
        – Тонкая серая шерсть.
– Расчёска, – она провела машинально рукой по кончикам волос.
        -Колтун.
– Волос.
        – Выпавший волос.
– Прямоугольный кусочек хлеба.
        – Почему?
– Однажды я вырезала себе такой, чтобы съесть, и на него сверху, когда я поднесла хлеб ко рту, вдруг упал мой золотой волос, точно по центру, и перевесился с двух концов. Неожиданно и красиво, потому я особенно и запомнила. Волос оторвался, наверное, от того, что я хорошенько причесалась.
        – А обычно нет?
– Как видишь.
Она тронула рукой свои невьющиеся, не волнистые, но всё же не прямые тонюсенькие – в сто раз тоньше того, что можно было бы назвать самым тонким волосом, – волосы, девять из которых были совершенно белыми, а каждый десятый – как будто золотым, благодаря чему её голова казалась чуть желтоватой, хотя в действительности была вся белой, как пух котёнка. Волос было очень много, думаю, миллионы, но в силу своей тоньщины они облекали голову очень узким слоем, взлетая над ней лишь отдельными дугами; они закрывали уши, затылок и только справа достигали плеча.
– Твоя очередь.
        – Да. Нитка.
– Ножик, – погладила она рукой ствол молодой сосенки.
        – Вилка.
– Ложка.
        – Суп.
– Какой?
        – Красный.
– Тогда зелёный.
        – А, они у тебя равнозначно связаны. Тогда сметана.
– Сметановое дерево,– Она пошарила под кустом, но ничего там не нашла.
        – Хочешь сказать – сметанонас?
– Нет, именно дерево.
        – Тогда сметанонас – мой ход.
– Молоко – как разбавленная сметана.
        – Творог – подсушенная сметана.
– Ну, жареная сметана – сыр.
        – Мясная ягода.
  – Арбуз. ... Гляди-ка, что это? – прервала она игру и указала мне на что-то около канавы, направив туда тупой нос своей корзинки.
Я поискал глазами по указанному направлению: корень, перед ним два серых листочка, один желтоватый, пятнышко солнца, слева канава – не померещилось ли ей? – нет, там, за корнем торчит серая шляпка:
– Молодец! Никак, подберёзовик, – сказал я. Она обошла дерево – источник горбатого чёрного корня, из-за которого росла её находка, – с той стороны, присела с лёгким шелестом на корточки, сорвала гриб и затем ещё один, такой же, но поменьше, рядом. Я приблизился со своей стороны и взял взглянуть больший из них. Она протянула его мне сама.
        – Да, точно подберёзовик. Видишь, эта прямая тонкая ножка с чёрными зарубками, как у берёзы – у подосиновика почти такая же, – это выпуклое серое дно шляпки – знак благородного гриба. А второй, маленький, тоже подберёзовик, только ещё невыросший.
– А где здесь берёза? – спросила она довольно, укладывая грибы в корзинку.
        – А на том берегу, вон они. Все грибы связаны со своими деревьями, но эта связь может быть весьма относительной. Пошли?
– Пошли, – перед тем, как шагнуть, она вынула из-за пояса незабудку и прислонила на место подберёзовика.
        – Продолжим?
– Итак, я сказала “Арбуз”.
        – Дыня.
– Семечки её.
       – Куажа.
– Кипетра персиковая.
        – Огурец.
– Длинный огурец.
        – А я и имел в виду длинный.
– Тогда короткий, – щёлкнула она пальцем себя по щеке.
        – Пусть – солёный огурец.
– Перчик.
        – Мороженое сало.
– Это жироплод что ль?
        – Ну да, из него.
– Тогда яйцекуст, – она зафехтовала палкой и кольнула ею дерево.
        – Само яйцо.
– Яичница.
        – Соль.
– Каменная соль, которая как кристалл, – она прижала лукошко к груди и, опустив подбородок, оперлась им на кулак.
        – Сахарная руда.
– Сахарождение.
        – Перцовый песок – перцок.
– Вкусотека.
        – Вкусальный зал.
– Полукруглое окно.
        – Которое во вкусальном зале?
– Да, там есть.
        – Гляди: вот эти два корня с нашего берега, и вон тот им навстречу с противоположного: как раз удастся перейти.
Мы остановились около канавы. За ней, то повышаясь, то понижаясь, по-прежнему тянулся берёзовый лес, в общем, довольно молодой, залитый зеленью, белизной стволов и солнцем. Я потыкал корни палкой, ступил на них и, перейдя на ту сторону, поманил за собой Девочку. Она осторожно шагнула на один наш корень, потом на второй, оказалась над канавкой, переступила на корень противоположного, теперь уже моего берега, и перешла ко мне.
– Вижу зелёные ветви берёз, поднимающиеся словно воздетые щупки и опускающиеся, как водопады, – она обвела взглядом мягкие кроны соседних деревьев.
         – Углубимся?
– Да.
       – Тогда отклонимся немного влево, чтобы выйти к озеру.
Мы пошли между берёзами, она теперь оказалась слева от меня. Местами, на освещённых прогалинах, росла невысокая трава, едва покрывавшая ей ботинки. Большинство берёз были тонкие, но временами попадались большущие, с чёрными основаниями, белевшие только где-то наверху. Под деревьями валялись в качестве подножного хвороста, цепкого и хрустящего, сухие ветки разной длины, то сучковатые, то совсем тоненькие, покрытые гладкой чёрной кожей.
Она подошла к одной берёзе, и, воткнув палку в землю, оторвала лоскут бересты размером с ладонь. Он сразу свился в толстую трубочку, закатав во внутрь свою розовую изнанку. Закинув корзинку на локоть, она освободила себе и вторую руку и развернула бересту; по её поверхности бежали чёрные горизонтальные штрихи; в некоторых местах голубели луночки. Она положила бересту в корзинку и подошла рассмотреть семейство из трёх берёз, росших как бы из одной точки: их стволы книзу сливались и, видимо, имели общие корни. Соседнее дерево состояло из двух таких стволов. Где-то подальше росло аж целых четыре берёзы вместе. Она наклонилась за маленькой красной сыроежкой с плоской шляпкой у подножия берёзы, потом, подойдя к совсем маленькому дереву, провела рукой по усыпанной десятком-другим листьев ветке, и, наконец, отломила сухой сук толщиной с палец, чтобы посмотреть, что делается у него внутри. Слом обнаружил, что сук состоит из нескольких, вложенных один в другой, древесных цилиндров, причём самый внутренний из них имеет коричневый цвет, а ближе к поверхности они светлеют. Она отбросила сучок, и, подняв на вытянутой руке палку, пощупала ею листья берёзы над собой.
Опустив палку, она положила на её верхний кончик свой большой палец и опёрлась на него носом, чтобы взглянуть на меня. Несмотря на её тонкость, её кости нигде непосредственно не касались кожи, под которой везде была хотя бы тонюсенькая прослойка мякоти, не имевшая объёма, но чувствовавшаяся, – когда она, например, сгибала локоть, – в какой-то плавности изгибов либо во вдруг набежавших складках, – или же просто на ощупь, когда ущипнёшь её, чтобы привлечь к чему-то внимание, разбудить с утра или испугать, подкравшись сзади.
На правой, не сильно выступавшей скуле у неё была коричневая родинка, своим вздрагиванием помогавшая ухмыляться глазу. Были родинки и на руках, маленькие, как точки, и чёрные: на правой руке две рядом между большим пальцем и тыльной стороной ладони и ещё пара повыше, вдоль локи. На левой была одна родинка покрупнее, на внешней стороне предплечья, пониже рукава, и другая, помельче, на локе, тоже снаружи. На ногах у неё только одна родинка выглядывала временами из-под носка справа снутри.
Так мы смотрели друг на друга некоторое время. Обхватив свою палку где-то внизу верхней трети своею тонкой, склонной к вогнутости и горсточке ладошкой, которая, если она клала её на плоскость, покрывала прямоугольник со сторонами примерно 1 к 3, она понемногу похлопывала, перебирая пальцами, по своей опоре. Другая же рука, лёжа на вершине палки, продолжала подпирать её лицо. При этом Девочка слегка улыбалась, и я видел её небольшие зубы, с серыми тенями вертикальных изгибов и округлений: два резца снизу и три – сверху, расположенные так, что середина центрального верхнего резца приходилась на промежуток между парой нижних.
Я подошёл к ней.
– Продолжим наш путь? – спросила она.
       – Конечно.
– Вернёмся тогда, быть может, к игре, коль скоро сбору грибов она не мешает?
      – Почему бы и нет?
– На чём мы остановились? Я, кажется, сказала о полукруглых окнах во вкусальном зале.
       – Да, тогда – полукруглый балкон.
– Перила.
     – Лестница.
– Пандус.
       – Люк.
– А что это? – моргнула она на меня.
      – Это круглая стальная крышка лаза.
– Как у меня может быть ассоциация на то слово, которое я не знаю?
         – А! Печально. Скажи какое-нибудь другое. Оно, конечно, тоже будет ассоциацией, но неизвестно на что – на само твоё незнание, может быть.
– Кофта, – перестав опираться при ходьбе на палку, она поволокла её за собой.
         – Шерстяное платье.
– Шерстяное дерево.
        – Шерстяной лист.
– Ткань вообще.
        – Туника.
– Косынка.
         – Чалма.
– Шарф, – она чуть не споткнулась о свою палку, когда стала гладить ею ногу сзади.
          – Шапка.
– Шляпа. Моя шляпка у тебя?
           – Да. Коса.
– Разве у меня бывают косы?
          – Можно...
– Но не нужно. Бантик, – она сморщила щёки, и две маленькие складочки перечеркнули её скулы.
          – Волосяное дерево.
– Опять расчёска! Но другая.
          – Известное дело. Кудрявое дерево.
– Чёрное такое, с плотными кудрями, – припоминаю. Пусть тогда сине-голубое дерево со вздыбленными власами.
           – И такое есть? – я увидел, как она наклонилась за красневшей в траве сыроежкой. Берёзовый лес простирался вокруг нас во все стороны, насколько хватало глаз.
– А коли и нету?
          – Это выходит за правила игры.
– Но мне такое представилось., – повернула она ко мне своё лицо.
          – Ладно, допустим. А у меня откуда ассоциация на такое дерево? Тоже что-нибудь представить? Скажу: масло.
– А я скажу, что это содержимое перезрелого сметанонаса. А потому, вспоминая о перезрелых яблоках – яблочный пирог! – широко взмахнув корзинкой, она привела в движение грибы.
           – О! Это хорошо. Вспоминаю жаровницу.
– Грабли, – она поворошила палкой листья.
            – Тут у меня в памяти трюфели, – сказал я, – подземные грибы, их можно добывать граблями, а ты ведь о них не знаешь! Но скажи, что ты делала граблями?
– Грабли... Я очищала ими землю около моих цветов. Увидим ли мы сегодня трюфели?
            – Вероятно, нет – это совершенно особые, нездешние растения. Хотя, под конец пути, может быть...
– А сколько мы уже прошли?
            – Меньше четверти ещё.
– Скажу-ка я тебе ассоциацию не к “трюфелям”, а к предыдущему слову, к граблям: это мой сад.
           – Твой сад? Его бордюры.
– Беседка на большом холме, в горах, там – помнишь? – закинув голову и замерев, она засмотрелась вверх, чтобы подзарядиться небом.
         – Да, мы там хорошо посидели. Травертин – камень, из которого она была сложена.
– Кремень, – повернувшись, она наклонила ко мне лукошко, чтобы я положил в него две найденные мною красные сыроежки, а затем покопалась среди грибов пальцами, аккуратно укладывая их.
         – Базальт.
– Гранит.
         – Мрамор.
– Сахар, – она облизнула свои тонкие губы.
        – Лёд.
– Ледник.
         – Сталактит.
– Пещера, – она споткнулась о редкий здесь корень берёзы.
          – Прибрежная выемка в песчанике – выветрыш.
– А, солнце. Ведь мы заляжем в выветрыш после восхода?
          – Ты сказала – солнце?
– Да.
          – Тогда этот, круглый который, мир весь: горы, море, перешеек, лес, пустыня, дом – ведь именно он и весь он под этим солнцем.
– Ну что ж, тогда горы, так зубчато возвышающиеся над ним, – слева деревья поредели, и стало просвечивать какое-то пространство.
          – Никак, мы вернулись к тому же слову, с которого начали?
– Ага. Быть может и даже скорее всего, наши ассоциации пойдут после него по другому пути, чем раньше, не так ли?
          – Да, так. Видишь, поляна?
Берёзы перед нами расступились в округлое, чистое от кустов и деревьев пространство размером с хороший дом, покрытое травой. Поближе к нам имелось два сухих пня; вся поляна, от которой на другом конце отпочковывалась ещё одна, поменьше, была забросана белыми и жёлтыми пятнышками одуванчиков. На противоположной стороне поляны, около берёз, рос, видимо, малинник, правее трава исчезала и был чистый песок; берёзы не росли тут, как раз, наверное, из-за песчаности почвы. Голубело чистое небо, сияя до искроты; солнце.
– Оа! Цветы! – воскликнула Девочка, когда мы вошли на поляну.
          – Это одуванчики.
Не слушая меня, она углубилась на несколько шагов в траву и встала на колени, поставив лукошко рядом с собой; палку она бросила, подходя. Протянув руку, она обломила круглый стебелёк, увенчанный беловато-прозрачным полушарием пушинок и поднесла его к себе. Когда она провела пальцем по его тонкой, иллюзорной поверхности, так тотчас несколько белых парашютиков – зонтиков с махонькими булочками семян на длинных и тонких нитях опор отделились от основы и поплыли по воздуху. Вытянув голову, она следила за их небыстрым движением. Потом она стукнула пальцем по уже продырявленному куполу цветка и ещё несколько пушинок пустилось в путь. Она дунула им в след, но дуновение из её рта зацепило сам цветок, и половина обитавших на нём парашютиков облачком поплыла за остальными семенами. Девочка заворожено следила за их полётом. Потом она сорвала другой такой цветок, легонько дунула на него, потом ещё сильнее и наконец обдула его весь – и новые семейства пушинок поплыли вдаль. Она общипала пальчиками оставшиеся семена по краям, вырвала одно, почему-то застрявшее в центре, и стала разглядывать пористую подушечку основания одуванчика, обрамлённую спускавшимися вниз длинными треугольными листками-лепестками. Потом перевернула цветок и взглянула на круглый стебель: он был полый, и по его ободку набухло белое молочко.
          – У одуванчиков есть две фазы, – сказал ей я. – Вот эти жёлтые цветки рядом – то же они.
– А какая фаза первая?
          – Белая – вторая. А вот эти сжавшиеся зелёные конусики с жёлто-коричневыми коронками наверху – промежуточное состояние. Я люблю выдёргивать эти хохолки – слипшиеся остатки жёлтой фазы – видишь, как легко они выскакивают, – я взял один, и под ним мы увидели белый пух плотно сложенных, ещё не раскрывшихся парашютиков.
Она сорвала теперь жёлтый цветок, оглядела его, раскопала лепесточки до самой глубины и понюхала. Сама же Девочка аромата не имела почти никакого, но кожа её, от опускавшейся ли на неё пыльцы, от нагрева ли солнцем, от ткани ли, имела какой-то тихий, едва слышимый запах, светлый, лёгкий и почти не зависящий от расстояния – такой, как если бы он воспринимался глазами.
Пока она обрывала цветы и играла ими, мой взгляд обратился к её лицу. Голубая жилка лежала зигзагом, раздвоенной веточкой на вогнутом, самую, конечно, чуть виске; нос выглядел удивлённым и любопытствующим; овальные голубые радужки с чёрными дырами зрачков куда-то смотрели. Когда её лицо меняло выражение, что происходило почти постоянно, то щель между её тонкими розовыми губами, эта своеобразная птица рта, взмахивала крыльями. Я глядел на неё сбоку и видел, как и много раз раньше, хотя уже начал привыкать к её лицу и замечать детали, видел, что ударение в её лице, правда, тихое и незвонкое, падало на нос, не в том смысле, что он был самой выступающей частью лица, это очевидно само собой и в конечном счёте зависит от точки зрения, и не потому было это, что он обладал какой-нибудь очень броской формой, выпдающей из общих принципов организации Девочкиного облика, а потому что именно нос гармонизировал всё её лицо, которое сходилось к нему плавными, невыпиравшими, безударными чертами. Под подбородком у неё всегда жила небольшая киса, мягкая припухлость, живая и разглаживающаяся, заметная только по причине тонкости её лица и фигуры; когда она наклоняла вниз голову, киса собиралась в складочку, а когда запрокидывала – исчезала совсем.
Девочка медленно срывала один за другим одуванчики и говорила, может быть, навевая этим мои мысли, так:
– Ты знаешь, я чувствую себя всю, всё время: мои тёплые руки, чуть шершавую кожу, немного выпуклый живот, гибкий, с торчащими шишками, позвоночник, обхват резиновой тетивы носков, полоску на скользящей подкладке ботинка, – медленно перебирая себя, продолжала она, – чувствую натяжение пояса, пульс в согнутой руке, напряжённость верхней мышцы предплечья, когда я тянусь за цветком, и расслабленность нижней, чувствую, как проходит мой вес сначала через одну ногу, когда я иду, потом через другую, как моргают мои глаза, как щекочут затылок волосы, как воздух скользит через рот при дыхании, как натягивается кожа, когда я растягиваю пальцы, как ходят косточки в суставах...
Она теперь сидела на траве, сложив ноги крестиком, рядом со своим лукошком, и плела венок из одуванчиков, чередуя то жёлтые, то белые цветы.
          – Как тебе понравилось в Лесу?, – спросил я.
Немного подумав, Девочка ответила:
– Лес – это много и Лес – это долго; Лес – это, кроме того, высоко и хорошо. Широкий и разнообразный Лес. По нему идёшь и не замечаешь, как постепенно меняется его облик: одного и того же лесного вида хватает, чтобы удовлетворить прыть глаз на всю их длину. Лес впечатывается в глаза больше, чем горы, чем море – как закрываешь их, так и видишь его – потому что он заставляет всматриваться в себя, привлекая исканием грибов.
Её руки кончили сплетать венок.
– Вот, – сказала она и надела его себе на голову. Он ровно лёг в горизонтальной плоскости, пройдя через середину лба и место сзади, почти точно отражавшее форму последнего. Покачивая головой, она примеривала его к себе так и сяк. Потом она встала, приподняла к венку обе руки, сняла его, немного зацепив свои волосы, и надела мне. Обежав свою работу взглядом, она воскликнула:
– Вот как хорошо! – и хлопнула в ладоши. Потом, отойдя, она ещё немного меня осмотрела, наклоняя голову то так, то этак, и сказала: – Дай-ка мне теперь мою соломенную шляпку.
Я достал круглую, светло жёлтую – гораздо светлее корзинки – шляпку, сплетённую из тонких прутьев, высотой в несколько малых мер, с такой же ширины полями и с висевшей остроносой дугой верёвочкой-тесёмкой, цепляемой за подбородок, и легонько её бросил, но моя спутница, не предугадав мой жест, чуть-чуть не выпустила её из рук и окончательно подхватила шляпку на полпути к земле. Затем она надела соломку, попробовала её под разными углами наклона, натянула тесемку на подбородок и заплясала на одной ноге, кружась, помахивая руками и напевая “ляляля, ляляля, ляляля...”, сделала так оборота три, скользя носочком ботинка по траве; путанные её волосы веером отставали от головы и, когда она остановилась, запечатлели в своей закрученной форме след предыдущего движения. Соломенная шляпка замерла на ней, наискось срезая лоб, и половину её лица укрывала тень, пока она стояла на расстоянии шагов 20, глядя на меня, размахивая сорванной травинкой и выжидая. Голова её от шляпки сразу сделалась больше и шире.
          – Кидай её теперь мне назад, – предложил я игру. Подумав с полвздоха, она взмахнула рукой, и шляпка закачалась в её пальцах: она примеривалась, представляя себе её полёт. Затем, согнув плавно локоть, она вдруг взяла и кинула мне смело соломку, шаркнув, наклонившись, ногой по травянистой земле и взмахнув руками. Изо рта её вырвалось короткое тихое “А”. Косой дугой шляпка полетела ко мне, всё больше отклоняясь в бок, я поддался наперерез вправо и успел цапнуть её в воздухе. Мне захотелось даже кинуть ей ещё и венок или надеть его перед броском на шляпку, но он мог рассыпаться.
Она стояла передо мной в ожидании, согнув ноги в коленях и руки в локтях, и уже заранее чертя по воздуху глазами возможные кривые полёта. Я бросил ей шляпку, и та, вращаясь в плоскости своих полей, стала планировать в сторону Девочки, но слишком высоко, и она бросилась, пятясь, назад, вытягивая вверх свои тонкие руки, чтобы захватить беглянку, и наконец, когда плод был, казалось, уже не достигаем, подпрыгнула и уцепила соломку за лямку, а затем, не удержавшись, развернулась и упала на траву вместе с добычей. Несколько мгновений я созерцал изнанку голубой каймы по краю её платья – ряд синих окружностей на белом фоне, рычаги сухожилий на внутренней стороне колена и раскрывшийся среди волос вогнутый в середине затылок. Потом позвал:
          – Вставай, трубач – труба зовёт!
Она согнула колени, перевернулась, села, потом, оттолкнувшись рукой, вскочила, по инерции взлетев на цыпочки и сделав шаг, опустилась, спружинив, вниз, отшагнула пару раз назад и запустила шляпку под большим углом в небо, чтобы та подальше ушла; при полёте тесемка отклонялась набок, прижимаясь к краю шляпки и, вращаясь, расплывалась в серый эллипс вокруг. Но так случилось, что с крон деревьев, охранявших поляну, сорвался порыв ветра, который бы прошёл над нами незамеченным, но шляпка поднялась достаточно высоко, чтобы попасть в него – и её понесло вбок. Мы вдвоём погнались за ней, ибо она удалялась на одинаковое расстояние от каждого из нас, и схватили её вместе из воздуха недалеко от поросли кустов на противоположном конце поляны.
– Отходи, мне кидать, потому что предыдущий полёт так и не состоялся, – весело распорядилась она.
          – Хорошо.
Она попятилась, я тоже отошёл. “Раз,” – затем сказала она, делая один шаг вперёд, – “Два,” – делая следующий и слегка подпрыгивая, и – “Три!” – подскочив, Девочка запустила соломку углом пониже, чем прежде, но быстрее и закрученнее. Диск заскользил по воздуху, склоняясь в сторону малины, но в конечном счёте попал прямо ко мне.
– Оп-ля!
Следующий бросок, теперь уже с моей стороны, также был удачен. Я кинул, упреждая направлением действие ветра, и моя спутница, в нетерпеньи поподскакивав пару раз на месте во время полёта, ухватилась за соломку, почти не сходя с места. Потом пришла пора бросать ей, и она, взглянув на меня поверх крышки шляпки, – прицелившись, – пустила её ко мне, но в последний момент зацепила пальцем за тесёмочку и нарушила правильность полёта: шляпка перекувырнулась пару раз, потеряла движение и упала между нами, немного прокатившись по траве.
– Ай-яй-яй, – сказала Девочка, – мы с тобой проиграли-, тихо подойдя, она подобрала шляпку, и, надев лямочку себе на левый указательный палец, медленно закружила её, – но, может быть, нам пора поесть этой твоей малины, а потом, попозже, покидаемся снова – но зацепим тесемку вокруг выпуклости вот так, – она обернула ниточку лямки сверху соломки и укрепила её за выступавший плоский прутик.
          – Ну что же... Тогда добро пожаловать к малине – указал я.
– А что она собой представляет-то?
          – Да ягода такая.
Взглянув на меня, она встряхнула головой – пряди волос сверкнули, как созвездия, разлетаясь – и надела свою шляпку ещё более косо, чем раньше, а потом повернулась к малине. Мы подошли к кустам.
– Вот цветки её, вот незрелые ягоды, а вот эти можно есть, – пояснил я.
Она протянула руку к состоящей из красных волосатеньких шариков шишкообразной маленькой ягоде, взяла её двумя пальцами и попыталась сорвать. Но красная пухлая плоть отделилась от белого, покрытого пупырышками язычка-конусика-корешка и упала в траву. Девочка сказала “Ай”.
          – Их или надо со стеблем обламывать, или лучше просто стаскивать с корешка, – посоветовал я. – Сам же корешок несъедобен.
– А, – сказала она и подняла одну ветку. На ней, под листками, в пяти или десяти местах краснели ягоды. Она взяла сначала одну попробовать: положила её на губу, потрогала зубами, отправила в рот и понемногу, ощущая и твёрдость, и форму, и вкус, разжевала – и качнула головой: понравилось. Тогда глаза её оживились, и рука засновала от ветки ко рту – она стала есть: снимала ягоду, отправляла её в себя, и, пока зубы выполняли своё дело, брала следующую. Я тоже решил немного покушать рядом, – в конце концов это было первое, что мы реально, а не впрок брали от Леса. Когда вышла вся её ветка, и на ней осталась одна светло-зелёно-розовая, твёрдая ягода, моя спутница оглянулась и притянула к себе следующую, шагнув между кустами, и их листья касались её теперь уже с обеих сторон. Я же, наоборот, вполне напомнил себе и вкус малины, и все её свойства, и отошёл. Она стала кушать со второй ветки, но это уже не завлекало её целиком – сначала она оглядела соседние кусты, потом покосилась на желтевший справа песок и наконец её руки замедлились, а глаза, редко сбегая вниз посмотреть на положение ягод, постепенно стали подниматься вверх.
У неё было особое чувство неба – образно говоря, “небоняние” – и при всяком занятии она не забывала о сияющей сверху голубизне. Так и теперь, жуя ягодку, глядела она на ровную, чистую синь, словно впитывая её в себя, насыщаясь ею и познавая не тайны её, нет, – но какие-то спокойные, невидимые мне картинки, подобные игре облаков или пейзажу, скользящему мимо глаз путешественника. Неоднократно я заставал её стоящей, глядя глядящей на небо, и по пути она больше смотрела вверх, чем на дорогу, как будто что-то притягивало её глаза туда. Позавчера она сидела в траве, обняв подбородок руками, и созерцала простор над собой так внимательно и долго, что солнце успело переместиться от вершины одной горы к другой.
          – Расскажи мне о небе, – попросил я.
Она повернулась ко мне, как будто я позвал её издалека, и ветка цапнула её за рукав; быстро оглядев меня снизу до верху, она кивнула согласно, но заговорила опять не сразу, а съела сначала ещё несколько ягод.
– Главное, что на свете есть, – это голубое небо. Я рождена от него... Нет, иначе, иначе... я ведь не небо, не часть неба, и живу не только для него: я пошла в лес, в горы, была в Большом Доме, – тут она повернулась вновь ко мне, и от вдохновения у неё поднялись щёки; редко выпадавшие слова вдруг собрались вместе и заструились, как быстрая, светлая водная струя на пороге горной речки, – Но я та, кто смотрит в Небо, и кто видит всё сквозь Небо, то есть весь этот лес как бы через слой Неба; у меня, можно так сказать, душа из неба. Этот лес, дом, сад с фонтанами – как облака наверху, так они для меня. И в тучах, и с белыми столбами облаков, небо есть небо. Но главное – голубизна. Голубизна абсолютно широкая, чем шире, тем лучше, абсолютно чистая; яркая и глубокая – ведь в небе – не только ширина, но и нескончаемая, ничем не ограничиваемая глубина; даже без солнца, без закатов, без тверди, на которую она опирается, даже без звёзд – одна голубизна достаточно хороша... И с таким небом я согласна вся.
Она явно ощутила себя сытой малиной и резко вышла из кустов ко мне, а потом повернулась в сторону песка.
– Мы ещё пробудем на этой поляне, – утвердительно спросила она.
          – Ага. Твои палка и корзинка так и лежат на том конце.
– Да, пусть.
Я снял с себя не рассыпавшийся до сих пор венок с дюжиной жёлтых и немного полинявших белых одуванчиков и сказал ей:
          – Нагнись-ка.
Она то ли наклонила, то ли поклонилась мне головой, понимая мой замысел и поправляя ровнее шляпку. Я надел кольцо из одуванчиков на соломку, которой оно подошло очень ловко.
          – Готово, – сказал я.
Моя спутница оттянула дугу тесёмочки, несколько менявшей форму её лица своим росчерком, сняла шляпку, осмотрела, повертев, её и снова надела, сказав:
– Ага, – и шагнула к песку.
Трава быстро, но не скачком, разрежалась, и начиналась почти округлая песчаная плешь. Она вошла туда и села, снова сложив ноги крестиком, но более острым и приподнятым, чем давеча. Входя, она захватила с собой вытаскивающуюся верхнюю часть какой-то длинной травинки и теперь стала чертить ею по своей выступавшей коленке. Сквозь кожу тыльной стороны её ладони просвечивали голубые веточки жилок. От острой и твёрдой травинки на колене оставались белые царапки. Под рукой Девочки появились три параллельные линии, неказистый треугольник, пересекающая его окружность, смахивающая на овал, и ещё что-то. Я подобрался к ней, оказался на песке и стал смотреть: она присела на корточки, затем вытянула ровно правую ногу, и полосы от травинок стали растворяться на размягчившейся коже. Её рука погладила колено, и следы от рисунков совсем исчезли. Тогда она уронила голову на грудь, и её взгляд упал на песок, ровная бело-жёлтая поверхность которого была местами забросана налетевшими с ветром из леса сушинками и веточками.
Указательный палец её правой руки, тот самый, вдоль ногтя которого мирно лежал маленький белый заусенец, распрямился и стал чертить на песке снова какие-то фигуры. Из этих треугольников, полосочек и кружочков постепенно выстраивалась строка, так что становилось понятно, что это какие-то буквы. Их набралось с десяток.
– Готово, – сказала она, окончив писать и поставив точку.
         – И что теперь будет?
– Ничего, – ответила она голосом, из которого следовало, что написанные слова не относятся к тем, от которых может что-нибудь быть.
Девочка оглянулась, и среди берёз ей вдруг почудилось давешнее утреннее море; она присмотрелась к нему внимательней, но синяя зыбь побежала треугольной стайкой между стволов под её взглядом, втягиваясь вдаль, и всё исчезло.
Она снова сложила ноги крестиком, но потом сразу встала, зацепив рукою горсть мелкого-мелкого песка, и, распрямившись и потянувшись, бросила этот песок в струю набежавшего откуда-то ветра; оседая, песчинки растянулись по воздуху полосой.
 

Часть 2. В Лесу
Акт 3

На двух пеньках напротив друг друга мы сидели на краю поляны глубоко в берёзовом лесу. Поджав левую ногу, она вытянула правую и положила на неё руки; палка и корзинка были рядом с ней. Круглая тень от шляпки покрывала половину лица.
          – Пни – это остатки былых деревьев, – сказал я спокойно, как очевидную вещь, только ради того, чтобы это было произнесено и чтобы повернуть разговор к пням, на случай, если в них найдётся какой-нибудь извед.
Она взглянула под себя. Усилиями мха и дождя округлая верхушка обломившегося в самом низу дерева была совсем сглажена и стала удобным сидением. Спереди и сверху пень был покрыт мелким тёмно-зелёным мхом или лишайником, по бокам имелась чистая, серо-белая, цвета сухой древесины поверхность; такими же были уходившие под землю в форме снижающихся волнистых сводов, могучие в прошлом корни дерева – она похлопала по одному из них рукой, потом, взглянув назад, сказала:
– А тут растут кой-какие-то грибки.
          – Может быть, опята?
– Ну откуда я знаю? Ты подойди сам.
Я оторвался от своего более широкого и плоского пня и обогнул сзади Девочку. Действительно, по краю мшистой поросли сзади пня лесенкой с извилистыми ступеньками поднималось штук десять опят – тонких светло-жёлтых грибов с маленькими шляпками.
          – Точно, опёнок, – сказал я, снимая один, – это, кстати, тоже пластинчатый гриб. Их совсем немного тут выросло. Вполне могло уместиться на одном пне до штук пятидесяти. Замечу, я обладаю странным свойством, – почему-то именно эти грибы я собирать не люблю. Может быть, потому что все они похожи на поганки.
– Тогда оставим их – у меня они тоже не вызывают особой любви. Если бы их было много, то ещё стоило бы собрать, чтобы заполнить наши корзины.
          – Заполнить их мы и так ещё успеем.
– Кстати, о корзинках, – встрепенулась она, – где там моё лукошко? – повернувшись, она сцапнула его с травы и поставила себе на колени, – Я хочу посмотреть, как много нам удалось найти.
          – В смысле – “сколько много”?
– “Сколько” – видно по уровню. А вот как нам это “сколько” удалось, я сейчас рассмотрю, – наклонив голову, она стала брать сложенными пинцетом пальчиками грибы, приговаривая: “Ага!” Её тонкий приподнятый нос, как будто орган любопытства, выступал вперёд среди закрывавших лицо мягкими полосками волос. Я вернулся на свой пень.
          – Сначала я знакомлю тебя с самыми общими вещами тут: морем, восходами и закатами, горами, лесом, чтобы ты потом могла оценить те особенные достопримечательности, которые заготовил тебе наш мир и я вместе с ним. – Она, повернув голову, бросила на меня взгляд, – Мне также предстоит познакомить тебя с некоторыми существами, или, по крайней мере, рассказать тебе о них.
– Почему ты со мной связался?
          – Мне тоже это всё изведно. Посредством тебя я смотрю на вещи новыми глазами. И на тебя мне тоже изведно глядеть.
– А почему я с тобой связалась?
          – А почему бы тебе было со мной не связаться?
– И верно, – окончила утвердительно она, уткнувшись в корзинку и перебирая там руками грибы сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, перемещая их из одного конца корзины в другой.
Потом она повернулась ко мне; её рот, готовый сказать, был полуоткрыт и глаза – тоже. Раздалось:
– А маленького подберёзовичка-то нет!
Я не мог предположить, чтобы она проглядела, но понимал, что гриба нет не потому, что она качала корзинку слишком сильно – так он всё равно не мог выпасть. Я молча подошёл к ней; она медленно опустила глаза на грибы.
          – Это не хорошо. Вот оно, начинается.
– ? – моргнула она мне глазами.
          – Нехорошее начинается – вот что начинается. Но потеря не столь велика, как приобретение. Пошли дальше в Лес, попробуем наверстать другими грибами.
– Дай мне мой шарик, – попросила она, выпрямляясь.
Этот шарик представлял собой, если быть точным, додекаэдр – правильный двенадцатигранник, состоящий из пятиугольников. Его размеры были таковы, что когда она брала его в ладошку, её пальцы, охватывая его, точь-в-точь сходились на вершине. Материала он был, по всей видимости, прозрачного и однородного, но лучи света переплетались в нём столь немыслимым образом, что утрачивали всякую связь со своими первоисточниками, и выходили наружу уже ни на что не похожими – как сейчас – белыми, зелёными и голубыми нитями.
Она, повертев перед собой этот свой шарик – предмет, который она всегда имела рядом и любила подержать несколько раз в день – зажала его в левой ладони. Другой рукой ей удалось одновременно подхватить и лукошко, которое она надела на сгиб локтя, и палку. Мы тронулись.
Поверхность шарика была гладкая, словно он был сделан из стекла или алмаза, вес – неособенно большой; временами солнце, преломляясь в нём, обжигало своей искоркой мой взгляд. Девочка понемногу перебирала его пальцами и иногда поглядывала сквозь него вокруг. На лице моей спутницы выражалось некое живое, невысказанное намерение, которое она то припоминала, то опускала в глубину своей памяти. Мы шли наискосок по поляне, и её ноги, скользя среди травы, запускали разреженные облачка пуха.
Одна, другая – начались берёзы.
– Гоп – ля-ля! – воскликнула Девочка, переходя в другое состояние, взмахнула руками, почти подпрыгивая, и отдала мне шарик. Её взгляд зигзагами побежал вперёд, выискивая грибы. Пусто.
          – Не пора ли нам снова отгадать парочку слов?
– Пора, пора, – отозвалась она, шагая узко, но быстро. Её соломенная шляпка снова сидела косо; чтобы ей удобнее было поглядывать вверх, она ещё на поляне заломила её легко гнущийся передний край. После того, как шарик был мне отдан, она освободившейся рукой отчесала волосы слева, открыв для разглядывания своё хитро устроенное ухо: плоское и заострённое, оно несколько напоминало ухо Котёнка.
– Теперь мне загадывать, – проговорила она, – та-ак...
          – Загадала?
– Стой... Сейчас... Готово, – и после паузочки уронила: – Ну вот!
          – Что такое?
– Нет, я так... Давай, гадай, – она помахала одним пальчиком вокруг другого.
          – Ну что, про лес?
– Как бы не так!
          – Ага, надоело? Про море ли?
– И не про море.
          – Про горы?
– Нет.
          – Куда же тебя занесло?
– Не очень, впрочем, далеко.
          – Не насчёт библиотеки или дома?
– Нет, всё не то, – она сорвала травинку – длинный тонкий стебель с колоском на конце, засунула в рот и стала, помахивая им понемногу, жевать.
          – По пути ли... Мы вообще видели эту вещь?
– Да, оба.
          – Давно?
– Нет.
          – Вчера?
– И вчера.
          – И сегодня?
– И сегодня.
          – И сейчас видим?
– Иногда.
          – Не Солнце ли?
– Разве это вещь? Нет, Солнце тут ни причём, – сказала она голосом, льющимся изо рта, как прозрачная вода или молоко из хорошо наклонённого кувшина.
          – Как бы спросить... Это большое? – между ровных стволов берёз вокруг нас начался кустарник, но вскоре сошёл на нет.
– Смотря как.
          – Разумно. С тебя?
– Нет, поменьше.
          – Вот как! И твёрдое ли?
– Скорее мягкое. Но в определённых смыслах твёрдое.
          – А-а, издеваешься...
– Нет, я только повторяю твои слова. Они здесь вполне верны. Кстати, что ты имел тогда в виду?
          – Палка ведь пружинит, гнётся.
– А. Ну тут тоже, – она вынула разгрызенную травинку изо рта, взглянула на неё и бросила на землю.
На прочной, толстой, высокой ножке у дерева, давшего ему имя, стоял на нашем пути подберёзовик.
          – Вот и возмездие, – сказал я.
– Точно оно. Берём.
Девочка наклонилась, чтобы сорвать гриб, но это ей удалось не сразу, потому что некая живая сила питала его из-под земли, и он упруго пружинил, не поддаваясь её пальцам. Но вот ножка хрустнула и отделилась от накрепко приросшего основания, отвиснув у края бело-серыми лоскутками.
– Так его, – сказала она и продавила пальцами влажную ложбинку на внутренней пористой поверхности шляпки гриба: – Кладу.
Я продолжил наступление, отдав ей сначала найденную по дороге красную сыроежку:
          – Значит, это нечто вроде палки?
– Да.
          – Учти: повторно нельзя загадывать.
– А я не палку загадываю.
          – Ну хорошо. Оно растёт?
– Опять-таки – как посмотреть.
          – Не деревянное?
– Нет, ничуть, – она стала поглаживать блестящей стороной ногтя по подбородку.
          – Даже так? А в него можно что-нибудь положить?
– Да, вполне.
          – И лежат ли там грибы?
– Иногда.
          – Тогда это твоя корзинка.
– Вот и не угадал. И, кстати, сейчас там никаких грибов нет.
          – Да, я соврал, – вчера никакой корзинки не было. Эта вещь одна или их много?
– Не одна.
          – Много?
– И не много.
          – Значит, несколько?
– Да-да.
          – Больше семи?
– Много меньше.
          – Значит, две?
– Две.
          – Одинаковые?
– Да н-нет вроде, – она оглянулась по сторонам.
          – Верно, они вместе с нами путешествуют?
– Именно.
          – И всегда с тобой?
– Да.
Ровная череда зрелых берёз начала размениваться на горстки более мелких своих собратьев. Нам попалось одно удивительное дерево – берёза о трёх стволах, расходившихся в разные стороны прямо над землёй, почти не поднимаясь вверх, – и мы оба запечатлели его в себе, не прерывая беседы.
          – Это часть тебя?
– Ага.
          – Это или руки, или ладони, или ноги, или глаза.
– Тепло.
          – Ты хочешь сказать – жарко?
– Нет, тепло. Ты не всё назвал.
          – Ну хорошо, эта напасть находится ближе к твоим ногам или к голове?
– Посередине иногда.
          – Значит, это нечто относящееся к рукам?
– Да.
          – Кисти?
– Горячо!
          – Не всё ли кистиё?
– Совсем обжёгся.
          – Ах да, их же два.
– Угадал наконец! Теперь загадывай сам.
Я отдал ей сыроежку и маленький подберёзовичек, найденные покуда мной. Мы продолжали по прямой двигаться сквозь берёзовый лес. Высота берёз увеличилась раза в полтора, и они опять уже были хорошими крупными деревьями, такими, что если бы Девочка обхватила одну из них, она только-только могла бы взяться правой рукой за локу левой.
          – Я готов.
– Заранее придумал?
          – Да.
– Это сложное?
          – У?
– Угадать сложно ли?
       – Не очень, как и раньше.
– Мы видели это? – наклонила она голову.
          – Нет.
– А это есть в Лесу? – её подбородок качнулся вперёд, вопрошая.
          – Есть.
– Опять ты меня путаешь! Как же я смогу угадать?
          – Сможешь, не бойся – вот увидишь.
– А на море это есть? – она взмахнула рукой и направила на меня опрокинутую ладонь.
          – И на море есть.
– А в пустыне?
          – Имеется.
– Везде есть?
          – Не совсем.
– Это одно или его много?
          – Нельзя сказать.
– Так-так... Это большое или маленькое?
          – Опять не могу ответить.
– От нас недалеко до этого сейчас?
          – Нет, совсем близко.
– Достаточно руку протянуть? – она пощупала воображаемую вещь в воздухе.
          – Достаточно.
– А можно это увидеть?
          – Вообще говоря, нет.
– Рекс-тэкс-пэкс! А ощутить можно?
          – Да, вполне.
– Но не глазами?
          – Увидеть нельзя. Только косвенно.
– Услышать, однако, можно?
       – Можно. Тоже, впрочем, несколько косвенно.
– И мы слышали?
          – Да.
– А сейчас?
          – И сейчас.
– Та-ак, тихо! – она замерла на полушаге, с одною, правой, ногой приподнятой и повисшей, и повела головой, – Слышу шум листьев зелёных подобный струе водопада в горах. Не ветер ли это? – его только в действии можно увидеть.
          – Нет, это не ветер, но горячо.
– Это вещь?
          – Да, вещь, но не в том смысле, как нечто, что не делится и не рвётся. Такие вещи тоже можно загадывать.
– Это вещество?
          – Вещество.
– Газ?
          – Он.
– Дышать им можно?
          – Да.
– И мы дышим?
          – И мы... Ну, кончай, ты уже угадала!
– Это воздух.
          – Точно.
– Так, я уже навострилась быть осторожной.
          – Постой, – перевёл разговор я, – Правильно ли мы идём? Берёзовому лесу давно уже была пора кончиться.
– Тебе видней. А мне всё изведно.
          – Мы пересекли поляну и пошли влево по линии, составляющей угол в две трети прямого с краем берёзового леса.
– А опушка Леса и грань берёзового леса – параллельны?
          – Почти да.
– И сейчас будет озеро?
          – Было бы уже, если бы мы правильно шли.
– Где же нам было неправильно идти? Ты же всё знаешь.
          – Вовсе я не всё знаю. С чего мне знать всё? Я в лесу бывал всего-то десяток-другой раз и ходил только по одному, в основном, маршруту.
– По тому, как сейчас меня повёл?
          – Именно по нему я и хотел тебя повести. Бывали разные вариации, когда я нащупывал путь, который бы мне пришёлся по нраву, но всё же я знаю не весь Лес. Однако в этом месте не представляю, где мог ошибиться я.
– Пойдём скорее?
          – Торможение ничего не изменит, и всякий путь куда-нибудь приведёт.
Но всё же Девочка тут прибавила ход и, воодушевлённая приближением к неизвестному, отмечала шаги словами так:
– Ветки качнулись, я зашагала, мешая ногами траву; чёрные корни ствол белоснежный подняли на вышину. В дереве каждом тысячи листьев, тыщи деревьев в лесу, – если б под каждом из этих растений выросло бы по грибу, сколько бы много собрать мы сумели, будь мы внимательней чуть. Как переполнились б наши корзинки, и не смогли б их нести, мы бы оставили всякую мелочь, только бы лучшье спасли. – Будто в Лесу есть место, где грибы как трава – тайное и заповедное сердце Гриба. Как Лес от нас ту поляну скрывает, наши тропинки кружит, путь от грибов он наш отклоняет, пустопорожьем блестит. Но по траве я шагаю узко, бодро и ходко; тайну лесную я разгадаю – по недомолвкам.
         – Вот гляди-ка, – сказал я уже после того, как она кончила речь, – ты накликала своим маршем три подберёзовика, – действительно, среди травинок росли в ряд три одинаковых гриба.
– О, добыча, – воскликнула Девочка, – хватай!
Я взял их.
          – Ты права: бывало так, что менее изведные грибы я выкидывал из переполнившейся корзины, чтобы заменить их на новые.
Она прошла десяток шагов по траве, оглядываясь по сторонам и, пропустив струйку волос сквозь пальцы, заговорила спокойнее:
– Берёзы, берёзы вокруг. Сколько много их, а все разные. Почему не одна большая? Из-за чего эта зеленее, а та менее зелена, за что вон там они крупнее, а здесь – помельче? И редкие грибы. Кто попрятал вас, крошечки? Вылезайте, милые, вместе совершим мы путешествие: вы посмотрите мир, мы вас скушаем, а потом вы снова вырастете в Лесу. Лезьте в лукошко сами, смело спешите навстречу нашим рукам... Вот так, правильно, – она подняла одну сыроежку. – А всё берёзы.. И глядишь, и глядишь... Смотри-ка, среди них темнеет что-то вдали!
          – Да, я уже приглядываюсь и вижу, что лес меняется. Но это не озеро.
– Нет, – согласилась она.
         – Значит, верно, что мы пролетели немного мимо него.
Пройдя несколько деревьев, мы увидели ряд мшистых кочек среди берёз. Они обратили на себя наше внимание, потому что буквально поросли красными сыроежками. Остановив на миг взглядом Девочку, к ним устремившуюся, я быстро сосчитал их в уме и оценил их число в «больше десятка». Вероятно, особое сочетание тишины, влажности и тени способствовали усиленному развитию грибницы.
– Вот это да! – воскликнула моя спутница, подбираясь к ним.
        – Ну, это ещё только начало, надеюсь.
Шляпки сыроежек имели разную форму: от молодых шариков на толстых ножках до ровных кружков с порвавшимися краями, но не были крупными. Ковыляясь по неровной, сокрытой во мху почве, моя спутница перебиралась от одного грибка к другому, оставив палку около меня. Грибы выдирались легко. Полоса тёмной зелени, обрубавшей березняк впереди, привлекала к себе временами наши взгляды.
– Видно, Лес упустил это скопление.
           – Да, трудно быть внимательным.
– И вот что изведно: первый гриб мы искали так долго, и следующие росли редко, а теперь они так часто пошли.
            – Я же говорил: чем глубже в лес, тем выше ёлки.
– Почему же мы не пошли сразу вглубь?
          – Потому что. Ведь мы хотим не просто собрать много грибов, а выгадать наибольший извед. Количество грибов – это только часть его. Сам способ сбора имеет цель быть как можно более испытным. И во всяком занятии существует наиподходящая степень замедленности, постепенности, приводящая к наибольшему изведу. Какое испытство было бы нам сейчас собирать сыроежки, если бы мы уже сначала наткнулись на целый бор белых, подосиновиков и рыжих. Однако самого подходящего способа для выгадывания изведа нет, потому что тогда он был бы единственным, и следовать его строгим предписаниям было бы следовать скучно.
– Вот как, – уразумела она. Берёзы вокруг нас теперь были древнее, крупнее, чем в лесу около поляны, их стволы были покрыты отжившей чёрной, с трещинами, корой, местами уже начинавшей голубеть от своеобразного мха, и благожелательная для сыроежек влага и тень позволяли нам наполнять корзину. Из бока основания дерева в одном месте вырос грузный, корявый подберёзовик на кривой ножке. Потом, когда нам уже явственно стали проступать контуры того, что начиналось за берёзовым лесом, и я уже собрался, было, это обсудить, мы вдруг обнаружили следующий гриб. Среди блестяще-зелёных листков какой-то травы рос подберёзовик, или, вернее сказать, два подберёзовика: главная прямая ножка с чёрно-серыми обыкновенными зазубринками, немного не доходя до середины своей высоты, разрасталась на две, также прямые, но расходящиеся под углом ножки потоньше, увенчанные обычными, впрочем, немного наклонёнными шляпками, напоминающими одна другую, как два зеркальных отражения.
Девочка подошла к нему по сходящейся кривой и, присев, положила палец на то место, где срастались две верхние ножки. Никакого плавного перехода между ними не оказалось.
– Каков гриб-двойник-а?
           – Действительно; и мне более всего странна его зеркальность. Вот запомни: вообще, такой гриб – исключение, и таких грибов в Лесу не бывает. Но эта раздвоенность, верно, не повлияет на его вкус, так что возьмём.
И снова гриб засопротивлялся, чуть было даже не затрепетал, когда она стала его вытаскивать, и ей пришлось приложить значительное усилие, чтобы совладать с ним. Я даже хотел прийти ей на помощь, но тут она уже протянула подберёзовик мне, давая возможность ознакомится с его необычной формой. Я, оглядев, отдал его обратно, и он улёгся в корзину.
– Как стали сопротивляться, – раскладно произнесла она.
           – Это бунт, – сказал я, – И впереди нас, видишь – она развернулась на ступнях, – не озеро, а ельник.
– Что за новое слово слышу я? – насторожилась она, и остренькое ухо мелькнуло в её волосах, меж тем как глаза внимательно щурились вперёд.
          – Это лес елей, – новых, ещё не виданных нами растущих вместе в большом количестве деревьев. Ель – это сестра сосны; она встречается так же часто, и они во многом похожи. Сейчас подойдём-увидим, и станет яснее.
Мы шли среди замшелых и старых берёз: видимо, их пора уже приходила. Начали проступать облики отдельных елей, острых самой формой своих ветвей, не говоря об иголках, и стала виднеться глубина елового Леса, мрачная и торжественная, высокая и лишённая света из-за плотно сомкнутых крон. Ельник от березняка отделял своего рода шов, состоявший из плотного слоя скачущих по кочкам невысоких, разнородных кустарников. Напоследок берёзы подарили нам крупную красную сыроежку.
         – Видишь, как темно среди елей. Они, в отличие от сосен, не любят свет.
Мы перешагнули через кустики и подошли к одному стволу, рядом с которым рос маленький побег. По мере привыкания к полутьме Девочкиных глаз, постепенно увеличивались размеры зрачков, которые вскоре уже ярко чернели на её лице.
Почва шла плавными волнами, и на гребнях этих валов росли вверх массивные, но стройные тела елей; многие из них понизу ощетинились сухими прутьями и суками. Травы не было никакой. Отзеленев, маленькие иголочки лежали всюду слоем толщиной в палец.
         – Гляди: из дырочки в коре – да, тут вот – сочится елий – аналог сосновой смолы. Попробуй, какой у него запах... Ну как? Да, особый. Ель, как и сосна, хвойное растение, проявление чему – иголки, – я стал долго и пространно рассказывать о видах хвойных растений вообще, о породах елей, их общности и разности с соснами. – И, наконец, у ели есть своя шишка, – вот, длинная, лежит.
Мы осмотрели и ощупали ствол большой ели, обсудили особенности её коры и даже попытались её отодрать. Затем мы переключились на подрастающую ёлочку, обратили внимание на кристаллическую логику ветвления её побегов, ощупали иголочки и, обломив, положили небольшую веточку в корзинку.
Наконец, мы пошли вперёд, двигаясь рядом друг с другом, насколько это нам позволяли ели, уже укрывшие за своей плотной стеной берёзовый лес позади. На миг одного шага деревья открывали нам лабиринт разбегающихся вдаль узких и высоких ветвящихся коридоров, покрытых сверху потолками из еловой хвои; и с каждым следующим шагом этот лабиринт сменялся новым: таким же, но другим.
Вскоре мы остановились. Ничего не было видно вокруг, кроме бесконечных елей, лишь вдалеке, около лесного горизонта – изредка мелькавшего края смычки игольчатого пола и своеобразного неба из хвои – что-то тёмно темнело.
– Гм, пустынно, – выразилась о елях Девочка.
         – Куда мы, собственно, идём? – спросил я, – если уж искать озеро, то влево, но никак не вглубь, ведь озеро стоит как раз на границе берёз и ёлок.
– Почему ты это у меня спрашиваешь? Видней тебе. А я – как козочка на поводке. Слушай, а что там темнеется в глубине?
           – Да так, чаща...
– Как-как?
           – Там нас ждёт почти непроходимое уплотнение деревьев.
– Ну так к нему, раз оно нас ждёт.
         – Я сказал “ждёт” просто имея в виду, что мы его встретим, если двинемся туда.
– Но почему бы нам всё-таки не пойти туда?
          – Хочешь – идём.
– Кстати, а откуда ты решил, что озеро именно клеву, раз ты не представляешь, как мы попали сюда?
             – Этот еловый лес начинается полосой справа от озера, а озеро само такое длинное, что обойти слева мы его никак не могли.
Ёлки вокруг нас неожиданно рассыпались по сторонам, и большие куски солнца легли полосами на траву. Точнее, это была не трава в собственном смысле слова, а маленькие кустики заячьей капусты.
          – Зелень под нашими ногами съедобна и зовётся заячьей капустой.
– Значит, можно к ней приступить?
         – Ага.
Она присела и наклонилась к траве.
– Прямо так срывать и есть?
           – Угу, – я тоже решил поживиться и отщипнул себе несколько кустиков.
– Её можно набрать с собой? – предположительно полуспросила она.
           – Ну, кинь несколько листиков в корзинку, авось доживут. Вполне можно насытиться прямо здесь.
Когда она встала, я двинулся вперёд через целое озерцо заячьей капусты, обтекавшее стволы десятка елей.
         – Оно – ценное богатство для того, кто хочет насытиться целиком и полностью. Впрочем, тогда наибольший извед пройдёт мимо этого существа, ибо у поглощательной способности не останется больше места для чего-нибудь нового.
– Как мудрёно ты выражаешься о таких простых вещах!
          – Нередко будут попадаться тебе книги, коль скоро ты найдёшь изведу их читать, ещё сложнейшею написанные речью, чем та, какую я тебе сейчас сказал. Иль будут даже в том же языке, как мы с тобой сейчас, а совершенно непонятны. Ведь ты не знала алфавит тех книг, тогда в библиотеке, а то я мог б тебе примеры показать.
Впереди я увидел ещё большие озёра заячьей капусты, уходившие справа и слева далеко в лес. Мне было непонятно, зачем нужно так много её – разве что для улитки.
Тут в мой взгляд сбоку, из-под маленьких ёлочек бросились жёлтые пятнышки. Я повернулся – и вот тебе на! -– действительно, лисички.
         – Погляди-ка, – призвал я Девочку, – Здесь растут лисички.
– Они вроде как опята, – презрительно оценила их она, бросив свой взор.
         – Куда лучше, – встал на защиту я, – Давай соберём их.
Она взглянула на меня, потом пригляделась внимательнее к лисичкам и, прогнувшись под нависшей лапой, подсела на коленях к грибам. Их было много: одни желтели просто так, другие укрывались под какими-то сучочками, травинками или за соседним стволиком.
        – Лисички – это складчатые грибы, вроде пластинчатых, по сути, – решил объяснить я, пока она разглядывала вытянутую вверх опрокинутым конусом жёлтую шляпку первого сорванного небольшого лиска. Корявые, с зародышевыми верхушками маленькие лисички походили на гнутые гвозди, только что выдранные из земли; большие -напоминали свёрнутые верхушки фантиков от конфет. Девочка никогда ещё не видела таких маленьких грибов: около крохотных лисичек крепились совсем малюсенькие, а возле тех, всё на том же общем белёсом корне грибницы – совсем точечные жёлтенькие икринки.
             – И живут они семьями, – прямо так и тянет их расти вместе помногу: мал, мала, меньше. На грибнице они появляются полосочками грибов по семь: от крупной (хотя лисички редко достигают размеров даже сыроежек) до самой маленькой, но каждая ещё обрастает несколькими сестрицами. Видишь, да, какие они крошечные? – я, чтобы лучше разглядеть поле боя, приподнял одну из лап молодых ёлок, в свободном пространстве между которыми моя спутница, пробираясь на корточках, рвала грибы.
         – Вообще, большие или одинокие лисички – редкость. Если бы мы с тобой ходили в лес часто, не только ради изведа, но и чтобы всякий раз иметь себе в пищу грибы, то нам совсем не стоило бы срывать этих малюток: ведь в них совсем нет какой-либо телесности, которую можно было бы ощутить языком – в тысячу раз меньше, чем в каком-нибудь белом, а тем не менее, из них потом, дня через два-три, при водянистой погоде, могли бы получиться вполне стоящие грибы.
Девочка тем временем одну за другой выковыривала маленькие лисички из иглового подстила. Сначала она медленно опускала руку, как будто старалась их не спугнуть, потом бралась за гриб, выдёргивала его и быстро отводила руку в сторону, словно за ней вслед бежала струя горячего пара, а уж затем плавно, “прощаясь”, опускала свою жертву в корзинку, которую тянула за собой.
Загнутые вниз ободком у маленьких, плоские у средних и вытянутые вверх краями у больших, шляпки лисичек, рассечённые снизу парой десятков спороносных складок, были целиком солнечно-жёлтого цвета.
        – Гляди, эти, или эта совсем вместе срослись от желания быть рядом, как те берёзы. Впрочем, берёзам было удобно расти в несколько стволов – эти же балуются просто так.
Наконец, безрезультатно обойдя на корточках одну из ёлочек, моя спутница поняла, что собрала все грибы, и выбралась из непроходимой мешанины еловых лап. Несколько зелёных иголочек повтыкались в ткань её одежды.
         – И в чаще так будет, даже хуже. Там ветки сухие и плотные, непролазные.
– Чаща – это сердце леса?
           – Не то главное, куда трудно пройти. Холмы, укрытые широкими, дуплистыми и душистыми вековыми дубами куда скорее сойдут за него.
Она наклонила ко мне корзинку, я заглянул в неё: горсткой, ближе к переднему краю лежало пятнадцать или семнадцать лисичек. Я уже собрался отвернуться, но тут, в другом конце лукошка я заметил среди сыроежек иной гриб: – другой окрас и загиб края обратили на себя моё внимание.
– Стой, – спросил я её, – Что ещё это ты нашла?
– Недавно вырыла. Разве – это не сыроежка? А ведь верно, это действительно не сыроежка. Это что – поганка?
– Нет, отнюдь – это рыжик – благороднейший из пластинчатых грибов. Вкусен. Но видишь, цвет его действительно рыжий или бледно красноватый, если присмотреться.
Она, как обычно это происходило, передала небольшой гриб мне, а я затем вернул его ей.
– Видишь, какой это хороший гриб – он сам залез к тебе в корзинку. Есть похожий на него гриб – зеленушка. Формы такой же, а цвет – соответственно названию, и едят её прямо.
Мы пошли дальше, переходя от одной группы молодых ёлочек к другой (каждая из них росла на том месте, где не хватало какой-нибудь большой ели), подобрали ещё две с половиной лисички и одну зазевавшуюся сыроежку. Однако постепенно разрыв по высоте между молодыми и старыми деревьями стал сокращаться, их стволы поднимались из почвы всё плотнее друг к другу; корни переплетались, воздух делался всё неподвижнее и тяжелее, просмолённее, всё чаще приходилось нагибаться, пробираясь под серыми, в пупырышках ветками, сухие и ломкие ряды которых уходили на много этажей вверх. И реже удавалось увидеть во тьме над собой кусочек голубого неба или хотя бы веточку, освещённую прямыми лучами Солнца – приближалась чаща. Шагая среди деревьев, то расходясь, то сближаясь, мы молчали; только ветки трещали под нашими ногами, и где-то далеко ветер терзал какое-то дерево.
Моя спутница отстранила рукой одну еловую ветку, и когда отпустила её, та хлестнула её по лицу:
– Фу, какая колючая! – выругалась она. – Гуще и гуще.
                – Да, сгущается.
Мох стал покрывать основания елей, и по мере нашего движения вперёд взбирался всё выше по их стволам, постепенно захватывая нижние засохшие ветки и свисая с них клочьями и бородами. С земли исчезла трава; только подняв голову, можно было увидеть хоть что-то зелёное.
           – Это очень старый лес. Уже многократно одно поколение деревьев пристраивалось здесь к другому, и теперь нижний ярус стал совсем непригодным для жизни. Ведь ты знаешь же...
– Что?
            – Что в Лесу существует несколько ярусов растений со своими свойствами и законами. Это земляной ярус, с корнями, корешками, клубнями, перегноем и прочим; затем поверхностный ярус: всякая трава, цветы, наши грибы и тому подобное; потом подлесок – кустарники, наконец, средний ярус и верхний, состоящий из макушек высоких пород деревьев.
– Нет, не знала... Но теперь уже знаю.
Мы шли, перешагивая то ли могучие, невероятные корни, бороздившие почву, то ли огромные упавшие сучья; если не считать одного, почерневшего ствола берёзы, раз попавшегося нам, вокруг были только ели. Между корней кучи мусора застилали дно леса – от хвои и трухи до больших упавших ветвей – и наши ноги вязли в нём, спотыкаясь о крупные коряги. Вдруг в чащобе образовался длинный поперечный просвет: огромное дерево, упав, проломило среди других своеобразный проход; его верхушка уже начала гнить и рассыпаться в труху, хотя основание было ещё твёрдым. Мы остановились перед серединой его ствола.
           – Вот так оно постепенно разрушится и освободит место для новых.
– Ага. И такова же была судьба двух дерев на поляне? Помнишь два пня?
            – Да, помню. Изведно, кстати, а куда делись оба их ствола? Так быстро они не могли рассеяться без следа, коль скоро пни ещё вполне сохранились. Но не может же обойтись без загадок.
– Ну конечно.
Местами, в качестве первой фазы гниения, кора от ствола отваливалась лопастями, и под ней открывалась жёлтоватая, блестящая, водянисто-склизкая древесина. Мы стали искать путь в обход дерева и, путаясь в обломленных ёлках, пошли влево, к его основанию, которое казалось нам ближе; земля там вздымалась бугром, и ещё выше, словно ветки, поднимались обломленные концы узловатых корней, оказавшихся недостаточно прочными. На самом краю приподнявшейся земли кривым рядком примостились четыре бледно-зелёные маленькие поганки с чуть беловатыми пупырышками сверху и тёмными редкими рёбрышками внизу. Сеточка тонких нитей грибницы, цеплявшей их, была хорошо видна.
– Вот какие гадкие, – указал я. Моя спутница только взглянула на них и сразу отвела глаза.
Позади превышающего её рост клока земли, вырванного деревом, имелась гигантская, соответствующих размеров яма. Особенно же странно в ней было то, что выглядела она совсем свежей: иголки ещё не успели насыпаться на её дно, а многие комья по краям были готовы скатиться вниз. Мы встали рядом с ней.
И тут только Девочка обнаружила, что у неё нет с собой её палки, которая, видимо, была оставлена ею, когда она копалась с лисичками, или ещё раньше, может быть даже в берёзовом лесу, в месте, где мы нашли под конец много красных сыроежек. Она оглядела себя с ног до головы, как будто видела впервые, и затем её глаза заблестели по сторонам, точно стараясь найти потерянное.
             – Не беда, – произнёс я, – Сделаем новую.
О палке же она вспомнила потому, что некий предмет на дне ямы привлёк её внимание. Какая-то змейка из красных, синих и зелёных крапинок тянулась по дну, с одного конца завершаясь большим пятном такой же окраски, а с другой – на расстоянии полутора шагов – оканчиваясь небольшим расширением с устьицем по торцу. Я предложил свою палку.
Девочка села на корточки у края, протянула палку, вытянула руку, нагнулась сама и коснулась середины змейки, которая вздрогнула от толчка, но потом, когда палка начала её шевелить, стала мягкой и инертной. Наконец, её удалось подцепить, и оказалось, что это – прозрачная, уходящая в землю трубка несколько шире пальца толщиной, содержащая внутри округлые катыши невнятной формы – палка просматривалась сквозь неё, слегка преломляясь по краям.
– Изведно, что это такое?
            – Не знаю я. В первый раз вижу. Впрочем, я никогда не заглядывал в глубины почвы Леса. Хотя читал книги о нём – Котёнок, например, про него писал – но ни о чём таком там не говорится.
– Хорошо бы достать эту фигню и поглядеть вблизи, но я туда не полезу.
           – Тогда оставим. Как-нибудь мы узнаем, что это было. Явно не корень, и на гриб не похоже. Но вроде живое, и скорее ближе к растению, чем к чему-то другому, – я тронулся с места, – ну что, ты всё ещё хочешь ли чащи?
– Хочу, – твёрдо и тихо сказала Девочка.
Мы окончательно обошли яму и двинулись далее. Но вскоре пробираться стало труднее, и пришлось идти друг за другом, естественно, впереди шёл я, пробивая проход. Ноги вязли в какой-то смеси щепок, иголок и гнили. Почти около каждого дерева нужно было нагибаться из-за низко росших сухих отростков, которые, ища света, бросались в разные стороны, и, не найдя его, засохли. До предела сузился круг видимости: уже на расстоянии пяти шагов глаз неминуемо упирался в одну из елей или гас в колючей проволоке сплетений веток. Не сходя с места, можно было коснуться пяти, а то десяти стволов – тощих, корявых и наполовину гнилых. Поэтому я был несколько удивлён, когда слева, среди частокола стволов, замелькали кусочки солнца.
          – Ты гляди, там – свет!
– Кончилась чаща?
          – И не начиналась ещё по настоящему. Нам чащу, я о ней по рассказам знаю, насквозь не пройти. Может быть, это лесная поляна, скрытая заслоном из густых деревьев?
– Сколь много там должно быть грибов!
          – Увидим.
– Сворачиваем туда, да?
Мы стали разгребать себе путь в направлении к свету. Почва понемногу опускалась, делаясь влажноватее, и крупным деревьям было всё труднее на ней расти, а потому кроны разрежались, солнце проникало вниз, и травы вместе с мелкими кустарниками тянулись ему навстречу. Мы стояли в пределах слегка вогнутой окружности, диаметром в длину одного ствола хорошей сосны, среди высоких колонн отдельных елей; сквозь их ветки извилинами проглядывало голубое небо, и Девочка сразу же протянула к нему свой взор. Ткань земли была неровной: поближе к деревьям она поднималась с помощью корней кочками и горбами, опускаясь влажными ложбинками между ними. На склонах этих холмиков плотно росли кустики с маленькими, овальными листьями и чёрными шариками одиночных ягод, отчего возвышенности около стволов вздувались ещё больше. Мы прошли к центру этой своеобразной поляны, которую можно было бы счесть даже весьма плотным лесом, будь она в любом другом месте. От центра к дальнему краю шла полоса внешне сухой земли, усеянной взгорками всё того же ягодоносного кустарника, обильно подлизываемого снизу травовидным покровом нисколько не влажного мха.
– Грибов нет, – определила Девочка, последний раз поведя глазами вокруг себя.
         – Но есть кое-что ещё...
– Что?
         – Гляди.
– Кусты?
          – Именно. Это – черника, любимая моя ягода в Лесу. Если бы я знал про эту поляну, а я про неё не знал, ибо не лазил никогда в чащу ( – Вот, – гордо сказала Девочка) – то обязательно бы к ней тебя сводил. Её, так же, как малину и некоторые другие ягоды, можно просто так кушать.
– Ну, тогда присядем здесь?
Мы прошли вперёд и уселись недалеко друг от друга. На каждом кустке было примерно до ста двенадцати ягод, но многие из них не были видны, прячась по отдельности за листками или в толще веток. Я отрывал по одному чёрно-синие шарики с гнёздышками на концах и съедал их; то же делала моя спутница. Одна ягодка выскользнула из её рук и упала в ложбинку платья, она протянулась за ней, цапнула, но от движения руки по платью побежали складки, пальцы промахнулись и раздавили черниченку. Она подняла лопнувшую шкурку и положила в рот, но на чистой белизне платья осталось сине-сереневое пятнышко, которое, когда она потёрла его пальцем, не исчезло, а только ещё больше размазалось. Эта клякса начала беспокоить её, отвлекая от черники, и я предложил:
           – Мы сначала окончательно впитаем эти ягоды, а потом я полью туда немножко чистином, и всё пройдёт.
– Да, так и сделаем.
            – Очень хорошо бывает в разгаре похода в лес посидеть вот так среди черники и тишины.
– Разве мы уже на середине пути?
            – Нет, вероятно, ещё нет.
Действительно, было тихо. Видимо, густота чащи и углублённость поляны делали её недоступной для ветра. Конечно, лесная тишина – не то, что подземная: первая дышит, и, – подобно дыханию, она беззвучна, но полна; вторая же подобна зеркалу, не имеющему собственного цвета, но готовому звякнуть в ответ на малейший шорох.
Сначала Девочка брала ягоды реже, чем я. Она аккуратно держала их своими тонкими губами, катала языком и медленно раскусывала, но потом стала есть быстрее, приспособив для срывания обе руки, и на каждую мою ягоду приходилось две её. Корзинка стояла рядом. Потом она стала замедляться – её изведа подходила к концу. Тогда я оторвался сам и спросил:
         – Ну что, чистин?
– Доставай.
Я вынул довольно объёмную бутылку белого стекла, заткнутую пробкой, раскупорил её, отцепил от горлышка маленькое квадратное ведёрочко и налил в него чистин. Из горлышка медленно потекла довольно вязкая, белая, похожая на кефир жидкость, с запахом клея, и постоянно вьющимся над ней дымком от падающих и уничтожающихся пылинок. Девочка взяла ведёрочко, ведь ей было виднее, куда надо лить – прицелилась, и чистин, с коротким шипением выпустив вверх первое облако пара, побежал по чистой, а значит, неприкосновенной белизне платья, стирая каждую попавшуюся пылинку, стёк на землю и там закипел, уничтожая вместе с собой то, что он считал грязью, и унося её остатки в виде цветных примесей в своём паре. Белизна платья Девочки восстановилась по всей его поверхности, если не считать нескольких косо впившихся в ткань еловых иголочек.
– Ну что? – бодро встала Девочка.
          – Да, идём. Нам надо будет сейчас вернуться точно к тому месту, где мы свернули к поляне, чтобы, продолжив путь по оставленному направлению, иметь потом возможность, идя по этой линии назад, легко выйти из чащи туда же, откуда мы тронулись в неё, и не заблудиться.
Мы попрощались глазами с гостеприимной поляной, – и я отметил её в памяти для будущих походов в Лес. Потом мы пробрались сквозь ёлки, определяя пройденный путь по обломленным веткам, и вышли на своё прежнее направление. Ещё два десятка шагов поляна маячила слева от нас. Девочка положила себе в карман, рядом с несколькими малининами, с десяток ягодок черники на потом. По дороге она пыталась что-то напевать, но чаще ей приходилось отплёвываться от попавших в рот иголок.
Ещё через три десятка шагов начался засохший молодняк. Ежами, дикобразами сплетались друг с другом сухие стволы; между ними изредка виднелись поднимавшиеся вверх колонны больших елей, жизнь которых начиналась недостижимо высоко. Уже не окончания веток, а целые сучья пересекались между собой, и сквозь их решётку проходилось не пробираться, а проламываться. Стало настолько темно, что изначально зелёные – иголки редких живых елей сделались черноватыми и фиолетовыми. Вал за валом вставали перед нами стенки уже не взявшихся за руки, а крепко обнявшихся деревьев, и мы  брали их штурмом. Белым пятном следовала за мной Девочка, обняв лицо локтями, но её глаза внимательно глядели из своих бойниц. Шляпку свою она уже давно вернула мне. На локах её лес во множестве выцарапывал свои следы – того же рода, что она сама давеча рисовала себе на поляне. В ногах путались валявшиеся по -одному, по два стволы, и моя спутница иногда по колени проваливалась в заполненные трухой колодцы между ними. Я усиленно ломал все ветки снизу доверху перед собой, медленно вгрызаясь в плоть леса. Теоретически была возможность пробиться ещё на несколько шагов вперёд, но там стволы стояли так часто, что нельзя было протиснуться между ними, а обломившиеся ёлки уже не падали, а висели между собратьями, покрываясь наносами щепок и мха и создавая своего рода пещеры.
– Стой, хватит идти. Я поняла, что такое чаща. Давай назад.
Легко было сказать: мы с трудом ворочались среди веток.
– И не такая чаща бывает. Её могут образовывать поваленные и наклонённые под разными углами стволы в буреломе, буйно разросшиеся кустарники или какие-нибудь крупные живые деревья, а не молодые засохшие ёлки. Давай поменяемся местами, – я обернулся целиком, и увидел её лицо, её посеревшие в полутьме волосы с запутавшимися в них кусочками сломанных сучков и руки с медленно гаснущими царапинами. Мы направились обратно по нашему же следу, который был хорошо заметен, однако чаща не хотела выпускать нас. Всеми своими иголочками и сучками она цеплялась за одежду моей спутницы, и ей приходилось прикладывать значительные усилия, чтобы хоть сколько-нибудь продвинуться вперёд.  Выйти из чащи оказалось куда труднее, чем в неё войти. Мы старались придерживаться нашего прежнего, проломленного в ветках пути, чтобы идти было легче, но до черничной поляны нам по нему дойти не удалось, потому что он как-то постепенно растаял – значит, мы где-то потеряли направление, и под ногами исчезла нетоптанная земля. Я начал даже опасаться, что мы заблудились в чаще, и уже, казалось, повторяются на нашем пути некоторые ёлочки, а выхода всё не было. Попробуй найти выход из чащи – лабиринта, где каждый шаг даётся с неимоверным трудом. Однако вскоре лес стал редеть, и мы смогли пойти рядом друг с другом. Тогда-то я и увидел зеленушку. У корня, рядом с зелёным листочком, сидела средняя по своим размерам зелёнка: похожий на рыжик гриб с закруглённой, соответственно, зелёной, в жёлтовато-коричневых пятнышках шляпкой, на твёрдом столбе ножки и с белыми внутренними рёбрышками.
          – А вот гриб, называющийся зеленушка, – указал я её, – Довольно редкий. Я тебе уже говорил о нём, когда мы нашли рыжик. Мясо у неё твёрдое. По вкусу – нечто иное, чем сыроежка, похожее, но весьма изведное. Мы возьмём её, попробуем. Растёт она, как видишь, одиноко – рядом таких других грибов нет. Такое удаётся редко и надо уметь,– но приятно было бы– собрать целую корзинку зеленушек. -Тогда бы мы смогли исчерпывающе познать их вкус во всём его разнообразии.
 Гриб был сорван и отправлен в корзинку.
           – Ну что ж, мне кажется, важнейшую долю сортов грибов мы собрали. Но нам ещё не попалось ни подосиновика, ни белого.
– Белого чего? – спохватилась Девочка.
             – Белого гриба, разумеется; это у него такое название – “белый”.
– А “чёрный” бывает?
            – Что-то такое в природе есть...
– Мне белый гриб заранее нравится, раз он такого же, как я сегодня, цвета.
– По правде, он вовсе даже и не белый: шляпка у него сверху чёрная, или коричневая, пористый низ – зелёный, а только в ножке может быть что-нибудь белое. Белым он называется потому, что при сушке, когда проявляются его истинные вкусовые свойства, он обретает такой цвет. Это, по идее своей, высший из благородных грибов, их царь. Он достигает самых больших размеров и отличается отменным качеством мяса и вкуса. Но он редок, и нам ещё предстоит найти его.
– Ага, – она выловила что-то и положила к себе в корзинку.
             – Кстати, наш путь. Я думаю, нам надо повернуть вправо, к озеру, иначе мы вернёмся назад в берёзовый лес.
– Повернём.
Деревья вокруг стояли плотно, но чащи не было: она высилась позади нас непроглядной стеной. Мы повернули, и Девочка оказалась чуть впереди меня, потому что совершила поворот по более короткой дуге.
            – Сыграем?
– Во что? В ассоциации? В слова?
           – Давай в слова. Потом можно будет в фразы.
– Да.
          – Ты загадываешь?
– Я, – выдернула она только что увиденную сыроежку. Наш разговор шёл довольно медленно: каждый давал себе волю подумать и не спешил с ответом; одно предложение приходилось на несколько деревьев.
Я выждал пока она обошла одну-две ели. Нашлась ещё сыроежка.
             – Готова ли?
– Ага, – она приложила оба пальца к ноздрям.
            – Видел ли я это?
– Видел.
             – Значит, это хотя бы видимое... Впрочем, невидимость бы упростила задачу: меньше свойств, меньше вещей.
– Вполне видимое, – потянула она, подтверждая моё умозаключение. Её голос мог меняться от весьма низких тёмных тонов до самых высоких и светлых, никогда не становясь пронзительным.
            – Трогал ли я это?
– Да, касался, – ей удалось найти две или три маленькие лисички, и теперь она их подбирала.
            – Часто?
– Несколько раз при мне; и даже сегодня.
            – И поднимал?
– Нет.
            – Не мог или не хотел?
– Не мог, наверное. Но и не хотел, – ветка зацепила её вновь надетую шляпку, и та подпрыгнула у неё на голове.
            – Значит, это большое?
– Весьма крупное.
            – А в горах было?
– Было.
            – И будет ли на море?
– Ещё не знаю, – она оттянула пальцем тесёмочку шляпки.
            – Ну, а около Дома?
– Нет, не видела.
            – А в твоём саду?
– Нет. Но хотела бы, чтоб да.
            – То есть ты хочешь посадить это там?
– Да, – Она погладила одной рукой локу другой. Только теперь я сообразил, что вторую, мою, палку мы тоже потеряли, и поэтому стал поглядывать вокруг в поисках новой.
            – Следует полагать, это растение? Или, может, камень?
– Нет, растение, – повернулась она ко мне, и птица её рта взмахнула крылом, а рука положила сыроегу в корзинку.
            – Раз растение, и большое – значит дерево?
– Да, это дерево, – взмахнуло другое крыло её рта – после того, как он открылся.
            – Это дерево было в горах... Сосна была в горах, потом пихта, терновник, кедр... Из этого ряда?
– Да. Считай – угадал.
            – Ну, гадать не хорошо. Иглы есть?
– Есть.
            – И длиннее, чем у ели?
– Длиннее, – она направилась к резавшей глаза синей сыроежке на пригорке.
            – А ты ещё говорила, что мы и сегодня видели... Значит, сосна?
– Да. Что-то ты быстр.
            – Но и ты проста.
Девочке одна за другой попадались сыроежки, я же после чащи нашёл их всего две-три. Одна из них обратила на себя моё внимание:
            – Посмотри, этот гриб обнял снизу корень и даже приподнял его. Они действуют медленно и от того имеют, бывает, огромную силу, – Девочка стала тем временем выковыривать сыроегу из её логова. Это был очень прочный гриб – ему передалось напряжение от выдранного его силой из земли корня, к которому он так прилип, что его сиреневую шляпку, с намертво облепленную засохшими землинками, пришлось вытаскивать по кускам. Затем настал черёд плотной и корявой ножки.
            – Видишь, как у нас хорошо пошли сыроежки, – и действительно, в её лукошке они уже завершали третий слой, оставляя свободными ещё два, – так скоро дело дойдёт до применения моей корзины.
– Хорошо. Плюс к тому несколько лисичек нашли. И даже одну маленькую зеленушку. Что-то лес раздобрел под наши разговоры, – подтвердила она успех нашего грибного промысла.
            – Если мы соберём достаточно много, то, кроме того, что пойдёт на наш обед-ужин, ещё останется, и мы сможем попробовать давить грибной сок или запасти немного грибов с собой, к морю, и на потом. Знаешь, как приятно резать грибы на тонкие ломтики, – мы шли между деревьев, отдаляясь и сближаясь, и поглядывая по сторонам. Наши взоры приманивались то к одному пятнышку, то к другому. – Тогда получается много узких срезов, напоминающих те же грибы, и поэтому выходит, что наши находки раздваиваются, размножаются во много раз.
– Лезьте, лезьте к нам, – подбадривала Девочка грибы, -– и наклонялась то в одну, то в другую сторону, шагая ёлочкой, грибы же прятались, – лезьте, и мы вас приготовим, и порежем – вот на такусенькие кусочки, – показывая, она сузила глаза и прищурила пальцы.
            – Если грибы варить, то из них выходят всякие их внутренние вещества, и вода темнеет. Некоторые грибы нужно варить, чтобы вышли невкусные, скучные соединения, мешающие наблюдению изведных, – тогда воду сливают. Если же варить другие, обыкновенные хорошие грибы, то можно получить суп. Или, если плотно их насыпать туда – похлёбку. Вообще, все грибы, для начального проявления их вкуса и очистки от побочных ощущений, надо сначала искупать в воде. Но мы сделаем проще: окунём их в водяной раствор чистина.
– Такой бывает?
            – Почему нет? Ведь чистин уничтожает, испаряя вместе с собой всё ненужное, вонючее, невкусное и грязное, но целые вещи он не трогает. Поэтому вода и грибы останутся. Разумеется, он довольно быстро выпарится на свободе, но промочить наши находки мы успеем.
– Было бы что мочить... Ну растите же, растите! Давай как-нибудь заставим их расти, а то чего-то они прекратились.
– Ещё, кроме как просто жарить, можно делать из грибов шашлык: их нанизывают на тонкие прутья и держат в огне, пока половина сока не выйдет. Потом едят. Разумеется, лучше всего так готовить белые. А сыроежки, как я уже говорил, хорошо солить-варить.
Еловый лес всё тянулся мимо нас. Поглядывая вдаль, пытаясь определить его конец, я обратил внимание, что молодые ёлочки, те, под которыми так любят расти лисички, неравномерно распределены по лесу, а растут группками, кружками в разных его местах. Временами мы проходили мимо огромных, росших в полном одиночестве елей, с гигантской корневой системой и многоярусной раскидистой хвоей – они как будто отпугивали от себя остальные деревья. Это всё я запомнил. Большие деревья, росшие редко и просторно – кстати, почему? – сменились более частыми средними елями малосимпатичного вида; началась мшистая, но сухая почва. Наблюдая это, я остановился ради сыроежки, но тут меня отвлёк резкий возглас Девочки:
– Эти деревья не так стояли!
Я удивился и не понял сразу, что она имеет в виду:
            – У?
– Вот эти два дерева только что стояли по-другому, – она указала на пару ёлок шагах в десяти перед собой.
            – А как?
– Да поближе друг к другу.
            – Просто мы подошли.
– Нет. Я поправляла резинку носков и два раза на них взглянула – до того, как нагнулась и после: они раздвинулись.
            – Что же я могу тебе сказать... – в недоумении пробормотал я.
– Да это же замечательно: значит что-то тут происходит!
Поскольку никакого движения деревьев не входило в мои планы, мне хотелось думать, что Девочке показалось.
            – Но замечательного-то что?
– Как же “что”? Само действует! Ведь это изведно: ведь, значит, за этим что-то есть.
            – М-да... Один извед другой поест.
– Будем, будем иметь это в виду. Будем поглядывать по сторонам по-внимательнее Оно-то всё неспроста! – я вновь испуганно взглянул на неё: она согнулась в коленях и подтягивала другой носок. – Вот! Гляди, – вскочила она, – теперь-то они явно сдвинулись.
Я взглянул – деревья действительно стояли друг от друга дальше, чем раньше: раза в полтора. Девочка была права. Мы смотрели на них: никакого движения не было, только где-то наверху шевелились от слабого ветра хвои.
            – Вот как, – сказал я. Потом добавил: – А теперь не движутся.
– Нет.
            – Как же им удаётся это? Я сейчас посмотрю, – но мшистая, подпёртая снизу рёбрами корней почва между ёлками оказалась обыкновенной. – Никак, – произнёс свой вывод я, поворачиваясь к Девочке, и увидел: – а, вот, и сзади нас деревья сдвинулись.
– Да? – повернулась она. – А верно, – мы увидели, что прямоугольная прогалина между четырьмя елями, по которой мы только что прошли, – там я нашёл свою давешнюю сыроежку,– сомкнулась.
Девочка, обнаружив, что вновь найденным свойством обладает не только пара деревьев впереди, но ещё и несколько других, а значит, в её глазах, и весь Лес, тут же весело всполошилась и воскликнула:
– Во-й-то-то! -– её рука взмахнулась и заскользила в танце по воздуху; корзинка закачалась.
Я снова сказал про себя, а затем, не придумав ничего более умного, вслух:
– Вот оно как...
Девочку, для которой что ёлка, что движущаяся ёлка – всё было одинаково ново, случившееся событие просто обрадовало предстоящими приключениями и новизной. Меня же, заранее продумавшего до мелочей все детали нашего путешествия, как произведения искусства, заготовившего даже некоторые фразы, которые я собирался сказать и те жесты, которыми мог сопроводить их, это неожиданное открытие очень озадачило; однако я решил казаться спокойным.
– А деревья-то движутся, а деревья-то движутся! – продолжала ликовать она; может, ей даже нравилась моя растерянность; мы оба, тем временем, оглядывались по сторонам, но теперь всё оставалось недвижным.
            – Итак… Значит, деревья могут двигаться, – положил я, стараясь примирить себя с неожиданностью.
– Могут, значит, могут!
            – Но тогда давай остановимся и попробуем что-нибудь понять... – я старался противопоставить свою мысль происходящей непонятности и найти какую-нибудь точку отсчёта. – Уже достаточно знаем... Так вот, я объявляю точно: В обыкновенном лесу деревья двигаться не могут. Они не могут шевелиться, как мы с тобой, и тем более не могут перемещаться, не оставляя следов, как сейчас – мы подошли теперь к сдвинувшимся сзади деревьям сзади: ели как ели; нипочём нельзя сказать, что здесь произошло что-то привлёкшее наше внимание; их корни выглядели сросшимися давным-давно: – То есть все деревья в лесу, как и все травы и кусты, разумеется, шевелятся – они растут, их ветки поднимаются и опускаются под действием сока, корни проникают в глубину – но всё это происходит чрезвычайно медленно и быть заметным никак не может.
– Значит, ты меня завёл вовсе не туда, куда хотел, завёл меня, значит, вовсе не в обыкновенный лес?
            – Кто кого из нас куда завёл, я не знаю, мой друг. Но точно говорю тебе: в этом лесу что-то не так, – во мне тут произошёл поворот: я понял, что в свете случившегося уже нельзя игнорировать те мелкие фактики, которые успели нам попасться; более того, нужно обдумать их как можно скорее, чтобы быть не позади ситуации, а впереди неё, – И деревья тут движутся, и мы с тобой не можем выйти к озеру, хотя находимся в месте, которое, мне, в общем, известно.
– И грибы не ищутся, а когда находятся, из земли не хотят вырываться, а один подберёзовик убежал из корзинки даже.
            – Потом тот прозрачный отросток в яме... но, впрочем, одних деревьев достаточно. Ну и, кроме того, твоё море.
– Кстати, я его тут опять видела...
            – Как!?
– Когда мы выходили с поляны, оно побежало среди берёз ко мне, потом от меня... – ну и всё – исчезло. Вот какие чудеса.
            – Вот оно как, вот оно как... Теперь многое становится понятным. Жди, будет приключение. Повторение чего-нибудь дважды – верный признак его особой значимости... Но причём же здесь море?
– Побежало туда, сюда – ничего особо изведного.
            – Ну, тебе-то что: тебе-то всё в первый раз. А для меня это всё так поразительно... И вызывает подозрения.
– Ты что-то ожидаешь?
            – Да. После твоего моря я ждал чего-то вроде того, что случилось, и теперь вынужден готовиться к продолжению.
– Почему?
            – Ведь море тоже имело продолжение. По правилам игры нельзя, чтобы просто так наяву попадались на глаза вещи, которых нет – это я про твоё море, ещё утреннее. И если одна такая вещь появилась, то потом уже начнётся: обязательно, что-нибудь, чего нет, возникнет, или что-то обыкновенное исчезнет; короче, нечто изменится. Поэтому, раз ты увидела море с утра, значит, проснулась не там, где заснула.
– Следовательно, получается, я проснулась не до конца?
            – Нет, не так. Даже наоборот: как будто ты проснулась в большей степени, чем обычно. Просто в нашем существовании есть моменты, когда мы переходим из одного мира в другой, похожий.
– Как?
            – Хочешь, расскажу?
– Расскажи. А лес... Ну, пока ты расскажешь, мы пройдём ещё и, может быть, выйдем к твоему озеру. Деревья, вроде, перестали двигаться, но мы будем теперь за ними внимательно следить. А после твоего рассказа мы сможем обсудить лес, поделив знания поровну.
            – Изведно, двигались ли ещё деревья до того, как мы заметили, – спросил я сам себя. Потом стал рассказывать: – Наше путешествие, в котором я знакомлю тебя сначала с простыми, затем со всё более сложными и яркими замечательностями, – чтобы ты могла их оценить в сравнении,–  происходит в мирах, которые представляют собой целости, соединённые, однако, в одну, ещё большую целость, о которой говорить пока рано. И вот, замечательный факт заключается в том, что у этих миров есть тени.
– Как же это?
            – А вот так. Эти тени есть миры, подобные исходному миру, но лишь до некоторой степени, так же, как и те тени, которые отбрасываем мы с тобой от солнца. Но здесь уже есть разница. Наша тень гораздо проще нас – это наш мгновенный силуэт, искажённый наклоном освещаемой поверхности. Тень мира – это, в общем-то, некий новый мир, которому добавлено какое-нибудь свойство, или же ему какого-то свойства не хватает.
– Возьми вон ту сыроежку.
            – Беру. На!
– Значит в этом мире появляются новые вещи?
            – Нет, не только; даже редко весьма. Обыкновенно меняются свойства одной какой-нибудь вещи или всего мира в целом. Оболочка вещей остаётся прежней, а начинка вещей меняется – как в настоящей тени: сохраняется силуэт, а – из чего состоит тень? – это уже совсем не то, что было в исходном мире. Нечто невозможное в исходном мире, становится возможным в новом, и наоборот.
– Ага. Если в этом мире деревья деревянные, то в его тени они могут оказаться металлическими.
            – Да, например. И внешне будут замаскированы под деревянные. Главная суть теневых миров в том, что они не полные: всю совокупность происходящих в них событий нельзя объяснить только исходя из причин, реальных в этих мирах; к ним нужно добавить для их объяснения ещё что-то. Мотор катит автомобиль, но нельзя сказать, что тень мотора приводит в движение тени его колёс, их причинную связь можно установить лишь условно. И, отчасти, поэтому тени называются также “условными мирами” – потому что причинные связи в них условны, а сами они существуют под некоторым условием. Условием тени является её оригинал, подчинённым и не имеющим самостоятельного существования отражением которого она является, но обычно под условием имеют в виду то свойство, которое добавлено к исходному миру и которое не является следствием собственных его причин. При этом исходный мир никуда не девается; он существует рядом со своими тенями, и только мы переходим из одного в другой.
– Значит у каждого мира есть своя тень?
            – И не одна!
– Целый хвост?
            – Именно, хотя в несколько ином смысле. Возможно огромное, бесконечное множество миров-теней – по количеству свойств, которые могут быть добавлены или убраны. Кроме того, когда добавляется не одно свойство, а два, три и так далее, то получаются целые ряды теневых миров: тень, тень этой тени, тень третей степени и до бесконечности. Но всё дело в том, что значение имеет не то, существует ли данная тень вообще или нет – это обыкновенно выходит за пределы нашего знания, но то, насколько можно из нашего мира попасть в неё.
– Что значит “насколько можно”?
            – Насколько -– значит, насколько коротка дорога туда. В некоторые, даже в очень многие миры-тени нельзя попасть непосредственно, а только через какой-то иной теневой мир ( другой вопрос как вообще попадают в теневые миры.) Важно не просто существование теневых миров, а система связей, возможность доступа. Перемещение между теневыми мирами часто связано с огромными сложностями: со случайностью, с большой выдумкой, с длительным ожиданием, множеством сложных переходов. Найти правильный путь очень трудно без специальных указателей, часто недоступных. Впрочем, вообще неизвестно, существует ли путь в некоторое бесконечное множество возможных теней. Известные же пути образуют целые лабиринты, – глаза у Девочки, слушавшей меня, разгорались, – поэтому правильно говорить не о хвосте, а о некой системе, в которой расположены миры, – и ведь ещё не факт, что если ты перешла из одной тени в другую, то сможешь затем прямо из неё вернуться в первую. Есть даже такое занятие – слоняться по теневым мирам. В результате таких походов возникают каталоги миров-теней, – я знаю об их существовании. Впрочем, такой каталог – только побочный продукт – сами путешествия гораздо изведнее.
– А будем ли мы?
            – Нет, я не планировал, ибо по некоторым обстоятельствам в теневые миры лучше отправляться одному. Но теперь я не случайно веду о них разговор. Потому что мы находимся в мире-тени.
Девочкины глаза непроизвольно осмотрели всё вокруг.
– Но почему?
            – Рядом с главным миром находится десяток его ближайших теней. Иногда даже не знаешь, какой мир главный, а какой побочный. И не исключено, что те миры, которые принимаются за главные, сами есть тени других, ещё неведомых миров. В эти ближайшие тени провалиться, просто перейти, очень легко. Дело вот в чём. Среди бесконечного множества возможных теней есть часть, образуемая добавлением свойств, связанных с нами самими. И мы чреваты провалиться именно в такие миры. Причём добавленное свойство может быть самое замысловатое. Это, раз, – какое-то давнее событие, отображающееся бесконечным разнообразием следствий в том моменте, когда мы переходим их мира в его тень. (О взаимосвязи хода времён в теневых мирах – это отдельный разговор.) Это, два, – какое-нибудь наше чувство, вдруг пронзающее всю местность вокруг и воплощающееся в ней своими последствиями. Три, – тоже самое может сделать какая-нибудь черта нашего характера. Четыре, – это линия миров, образующихся от воплощения в них некой идеи. Причём важно знать: если одни миры образуются вдруг, то другие существуют совершенно устойчиво, и ходить из одного в другой можно так же, как и по комнатам своего дома. Пять, – миры, в которых между нами и местностью возникают какие-то особые, совсем невозможные в иных условиях связи. Среди них особенно выделяется линия миров, где вещи, которые мы представляем себе мысленно, начинают существовать реально. И шесть, – это так называемые миры исчезновений: в них получается так, что отсутствует какая-то одна вещь или целый класс вещей. Все линии миров, которые зависят от живого существа, могут происходить как и от тебя самой, так и от кого-то другого – от меня, например. При этом мы можем провалиться только в те миры, где можем существовать. И важно, что все эти перемены свойств относятся к мирам, но не к нам самим: наши свойства никак меняться не могут.
– Это хорошо, – согласилась с фактом Девочка, – Расскажи мне про какие-нибудь миры-тени.
            – Вот, самый простой пример... – Ту сыроежку ты тоже заметила, да? И вон ещё маслёнок.. Так вот, пример: есть мир, практически неотличимый от своей тени. Это, собственно, два равнозначных мира и считаются они единым. Разница между ними такая: в одном из них, основном, небо цвета красного, а в других – зелёного, – упоминание о небе встрепенуло Девочку, но идея зелёного цвета не понравилась ей: к зелени меньше всего лежала душа её, и она с сомнением поглядывала на окружающий лес. – Все остальные события в этих мирах идут параллельно. В этом мире бесконечно одно: взглянешь на небо -– оно то зелёное, то-– алое. Но по сути в этом нет большой забавы. Даже положение облаков одинаковое. Параллельность хода событий достигается тем, что всякая мелочь тут же переходит из одного мира в другой. Понятно, что параллельные миры бывают трёх основных типов: ответвившиеся в некий момент от исходного мира и далее существующие совершенно независимо от него; дублирующие ход событий только до попадания туда существа, а затем независимые; и наконец, третий тип – миры, являющиеся в форменном смысле тенью и отражающие исходные миры непрерывно. Можно, конечно, попытаться сделать устройство, результат работы которого зависит от цвета неба – но сделать его не удастся, потому что в зелёном мире оно не сработает, а только скопирует действие с “красного” устройства.
– А когда мы находимся в одном мире, есть ли мы в другом?
            – Разумеется, нет. Ведь мы не можем повторяться. Но в красно-зелёном мире события не могут отличаться, поэтому, когда мы находимся в одном, то в другом события происходят так, как будто бы мы там были.
– Значит, я могу оказаться в красном мире, а ты в зелёном?
            – Да. Но мы будем видеть и слышать друг друга. И может так статься, что ты будешь в красном мире, и будешь говорить мне в зелёный, что небо красное – я буду даже видеть красные отблески в твоих глазах. Однако как раз из-за таких ситуаций по теневым мирам лучше ходить в одиночестве, или, если вместе с другим существом, то только слившись с ним в единое целое. Есть миры-тени скучные, даже наискучнейшие, даже тоскливые, если в них заплутать. Другие просто изводят своим мельтешением.
– Мельтешением чего?
            – Ну мало ли чего... Всегда найдётся чему мельтешить... Сменой всяких безумных картинок, например. Вернёмся, однако, к тому, как из одной тени попадают в другую. Во-первых, это иногда происходит само и такие переходы тяготеют к моментам, когда мы находимся в каких-то особенных состояниях. Исключительно опасно в этом смысле пробуждение ото сна и вообще всякие крупные внутренние перемены – чему мы и пали жертвою сегодня. Когда сам сильно меняешься в душе, почему бы и миру вокруг тебя не измениться? Потом начинаешь узнавать, где в твоей душе находятся клавиши управления подобными переходами... Начинаешь путешествовать по теням сознательно. Впрочем, переходы управляются не только изнутри: порой достаточно зайти в определённое место или совершить некое действие. Но случайности всегда сохраняются. Ладно, вернёмся к Лесу.
Тем временем наша корзинка наполнилась ещё. Хорошо пошли маслята: Девочка всё время выковыривала то тут, то там их маленькие головки. Мы по-прежнему шли через еловый лес. Корневые системы одних деревьев были хорошо развиты: почва прямо бугрилась рядом с ними; другие же высоко поднимались из почти ровной земли.
– Лес взбесился, – просто сказала Девочка.
            – Что мы имеем? Мы попали в теневой мир в момент твоего пробуждения. Сначала с утра тебе привиделось море, а затем начались всякие странности с Лесом. По дороге к нему всё было в порядке, но сказать, что нечто особенное происходит только с лесом, мы не можем. Но главное – мы не знаем, каково добавленное условие; и есть ли движение деревьев его – следствие или основной элемент. Сразу, как я услышал от тебя, что ты увидела при пробуждении море...
– Совершенно явственно, на уровне кровати, но чувствовалось, что оно не реально: оно не оставило после себя влаги.
            – ... я понял, что это знак перехода – такие штучки часто бывают. Но мне не известно ничего о ближайших тенях этого мира, и они мне никогда не попадались. Именно твоё присутствие явилось катализатором. Почему-то возможность этого не пришла мне на ум. А ведь у новых существ есть удивительная способность проскальзывать в теневые миры; впрочем, и возвращаться нам надо будет с твоей помощью. Но пока что мы не будем отказываться от того яблочка, которое уже надкусили...
– Правда, это всё стало изведным...
            – А я и не знаю, как бы мы могли отсюда выбраться... Но пока нам нужно выделить то свойство, которое добавилось к этому миру. И, говоря проще, узнать, что стало с лесом, ибо пока что только он виден нам.
– Ну, я говорю тебе: Лес взбесился.
            – Что ты имеешь в виду?
– Он ожил, оброс глазами и ушами, правда, невидимыми, и стал коварным. И вот он уже шевелится и стремится сорвать наш сбор грибов. Он взял и спрятал все грибы.
            – Ведь не все...
– Это пока – не все.
            – Да вон тебе растёт сыроежка... ан нет – это только листочек. Но всё равно: уже того, что лежит в твоём лукошке, могло бы хватить на вполне приличный перекус.
– Не защищай лес! Я чувствую, что главные свои богатства он утаил.
            – Я хотел только сказать: что лес вовсе не нарушил наш сбор пока.
– Но не станешь же ты отрицать, знаток лесного дела, что мы вполне могли бы собрать теперь куда больше грибов и получше? Я так и чувствую: ты не очень-то доволен ходом наполнения корзинки.
            – Да, действительно, ни белых, ни подосиновиков, ни хорошего урожая благородных грибов – значит, это ещё впереди. В иной раз я мог, войдя в лес, тут же схватить семейство симпатичных белых, навалить в корзинку подберёзовиков, пощупать и сравнить шляпки нескольких симпатичных подосиновиков... Но бывало, когда грибы ожидали меня не сразу. Сейчас хорошо, что новинки на нашем пути встречаются по мере возрастания их ценности, а не с ног на голову. Я бы лучше советовал тебе обратить внимание на то, что лес движется, и что мы никак не можем выйти из этой еловой полосы к озеру!
– Ты думаешь?
            – Да, я полагаю, что это есть одно и то же явление.
– То есть мы не можем идти верной дорогой, потому что деревья движутся не только по одиночке, но и все вместе, и весь Лес меняет свою картину?
            – Именно это мне и пришло на ум. И, кстати, ещё. Откуда взялись канавы? Ведь их нужно было выкопать. Я готов поручиться, что их раньше не было. Как же мне это сразу в глаза не бросилось! А то, конечно, канавы очень удобны, чтобы вода стекала по ним во время дождя и не заболачивала Лес. И поэтому канавы так естественны на фоне Леса, что не обращают на себя внимание. Это довод в пользу того, что движение деревьев не случайно, а совершается Лесом как целым существом.
– Как, ты сомневаешься, что Лес – существо?
            – Почему бы и не иначе?
– Ладно... А какая связь между перемещениями деревьев и канавами?
            – В общем, никакой. Просто подумалось, что если деревья движутся, то с помощью этого можно как-то создавать канавы. Ну, например, собирать канавы из выемок, составляя из них одну строчку. Поэтому мы или просто наблюдаем свойство мира, заключающееся в том, что деревья меняют своё местоположение, подобно тому, как они колышутся ветром, или же мы стали свидетелями того, как Лес совершает какие-то движения сами по себе – ведь не только ради канав может быть применена подвижность деревьев: целая роща может перекочевывать с одной почвы на другую, каждое дерево может стараться повернуться нужным боком к солнцу, передвинуться к более влажной почве.
– А может, это мы наблюдаем какие-нибудь тайные приготовления Леса в отношении нас?
            – Не буду отрицать. Однако пока что, мой друг, нам нужно быстро сделать одну вещь. Одни деревья могут сменяться другими как угодно, но форма пройденного нами пути будет оставаться неизменной. Она примерно такова: я показал в воздухе:


      
      




            – Покамест я запоминал это просто так, но теперь нам нужно будет внимательно следить за направлением нашего пути, чтобы выйти-таки к озеру. Вот сейчас мы идём прямо...
– Ага.
            – Но не кажется ли тебе, что по пути от вон той раздвоившейся ели, – я показал назад, и Девочка обернулась за моим взглядом, – мы немного загнулись от прямой влево?
– Не знаю...
            – Поэтому вот сейчас мы на самую чуточку повернём вправо, чтобы компенсировать предыдущее искривление нашего пути. Впредь давай идти только по отрезкам прямых, а повороты делать только на прямые углы, чтобы их легче было учитывать.
– Постараемся. Но первое довольно трудно.
            – Надо просто запоминать деревья по пути и, временами оборачиваясь, как я это сделал сейчас, сверять, прямо ли идут наши следы.
– Но к Лесу!
            – Будем стараться идти по тому же плану, как я тебе говорил на опушке: к озеру, затем через смешанный лес к роднику и там в дубраву. Может быть, когда ты проспишься, мы просто снова вернёмся в наш исходный мир. Куда же делись стволы с поляны, я не знаю... Может быть, совершая какие-нибудь перемещения, Лес их куда-нибудь утаскивает и там разлагает?.. Или кто-то развёл на поляне когда-то костёр?.. – пни вроде и раньше были. Вообще, нет никаких оснований с моей стороны говорить, что разумность леса мало вероятна, ибо при переходе в теневые миры меры существования вещей нарушаются. Они нарушаются нашим с тобой присутствием, ибо вновь возникающие свойства тяготеют к связи с нами. А то, что мы можем думать, есть отличающее наше свойство, как раз благодаря которому мы и можем говорить “мы”, и ему самое оно передаваться. Есть даже целые линии миров так называемых “омыслений”, – миров-теней, где думать начали вещи, которые раньше такой способностью не обладали.
       – Правда, правда! Чувствую – правда.. Мне упорно кажется, что лес может думать и хотеть – ведь это едино, да?
Я увидел подберёзовик, указал на него моей спутнице и мы взяли его. Это был хороший спелый гриб с сильновыпуклой, плотной и немного влажноватой шляпкой коричнево-серого цвета. Он рос среди мхов у корня высокой, глянцеватой берёзы с плывущими в чистом небе изумрудными купами шевелящихся листьев, берёзы уединённо жившей среди неплотного мшистого ельника вокруг нас. Указывая на корень, я сказал:
            – Грибы и корни некоторых соответствующих деревьев способствуют друг дружкиной жизни и поэтому обыкновенно растут вместе. Отсюда происходят названия подосиновика, подберёзовика и белого дубовика, – Дальше по ходу я указал Девочке, что молодые ёлки не растут как попало по лесу, а группируются кольцами вокруг деревьев средних размеров определённой формы с длинными широким лапами. Новых перемещений ёлок мы не замечали, хотя внимательно приглядывались к парам стволов, чтобы заметить его. Наш путь по мрачноватому ельнику был уже довольно долог, и, наконец, в очередной раз взглянув вперёд, я увидел в рассечённом высокими колоннами елей далёкое светло-зелёное, блестящее море молодых берёз; вслед за ними поднимались вверх их более высокие и серьёзные собратья – начинался новый лес – но это было не озеро.
– Может быть, оно куда-нибудь утекло?
Я не знал, но сказал:
            – То ли мы совершили крюк и вернулись к берёзовому лесу, то ли берёзовый лес заполз между нами и озером, и, пройдя сквозь него, мы выйдем, наконец, к воде. Поэтому давай продолжать двигаться прямо. Если же мы исчерпаем все мыслимые возможности найти озеро, то тогда повернём в глубь Леса, рассчитывая выйти к роднику или ручью. В конце концов, это сейчас не настоящий лес без конца и без края: ведь мы не отошли от опушки и на четыре тысячи шагов.
– Значит, самый настоящий лес ещё впереди?
            – Да, – сказал я. Издалека, как будто в подтверждение моих слов, донёсся долгий и протяжный, переходящий в глухой рокот скрип, рассеянный толщей многих и многих деревьев.
– Ишь, слышит, – сказала Девочка.
            – Может быть, какое дерево упало, – высказал своё предположение я...
– Если бы лес не был разумным, то как бы он смог строить канавы? – начала тянуть своё моя спутница.
            – Но ведь дерево же растёт само, хотя так хитро устроено: протягивает к солнцу ветки и так далее. В дереве ничто ничем не управляет: все процессы идут сами собой – оно таково. Просто определённое воздействие вызывает в нём соответствующий эффект. Солнце греет ветки – и они поворачиваются к небу. А у нас: глаз видит – ум думает – рука хватает, то есть воздействие превращается в мысль, мысль обдумывается и следует действие. А дерево так устроено, что внешнее влияние на него просто приводит к результату.
– Я тоже иногда так устроена.
            – Лес состоит из тех же деревьев, и неизвестно, каким из двух способов он реагирует. И действительно, то же самое бывает и у нас. Вот скажи мне, когда ты последний раз чесалась?
– Что? – удивлённо переспросила Девочка.
            – Чесалась, – спокойно и весело повторил я, помня, что шагов за двадцать до того она поскоблила себе кожу на ноге.
– Гм, мне только сейчас пришло в голову подумать об этом, – сказала через некоторую паузу она.
            – То-то и оно. Это как раз из серии тех действий, которые совершаются сами собой. И то же с лесом. Если это целое существо и если он заметил нас, – а мы такие маленькие, что он вполне мог нас проморгать, – то реагировать на нас он будет или сам собой, или, подумав – но что хуже, что из этого делает нашу задачу сложней – я не знаю. Трудно сказать, что может прийти в голову разумному лесу – но ещё труднее – понять неразумный.
– А где голова Леса?
            – Нет у обычного Леса никакой головы. А так – я не знаю.
Тем временем мы дошли до конца ельника. Барьерчика из кустов не было, и сразу начинались берёзы: сначала совсем молодые, а потом более основательные.
– Снова берёзы, – спокойно произнесла для самой себя Девочка и погладила стекавшую к ней ветку со свежими и блестящими листьями.
Мы прошли десяток шагов вглубь. Не мох, а разнообразная трава плелась вокруг стволов. Благодаря белизне деревьев Солнце, казалось, заливало лес изнутри.
Это был такой же лес, какой мы прошли по дороге из соснового бора в ельник, может быть, тот же самый лес – если вспомнить о перемещении деревьев. А оно было уже так давно, что мне стало казаться, будто это всё нам просто померещилось; или, если это странное свойство и было, то распространялось оно только на те несколько ёлок, а путаница в пути произошла только из-за того, что я плохо за ним следил или слишком отвлекался на Девочку, которая в этом смысле плохо на меня действовала, а море ей просто приснилось. Но всё же в этом березняке было что-то не то; какое-то трудно уловимое отличие  носилось в воздухе, не позволяя себя увидеть. Эта перемена была бы вполне заметна, если бы знать, в чём она заключалась: так бывает, когда в комнате появилась некая новая вещь, и с порога чувствуешь разницу, а углядеть её долго не можешь. Девочка остановилась, оглядываясь по сторонам: она видела много кустов и цветов среди деревьев; её ноздри поглощали ещё неведомые ей запахи.
– А хорошо.
            – Но это какой-то другой, чудной лес.
– Конечно.
            – Ты тоже чувствуешь? Изведно, а в чём дело?
Мы по-прежнему оглядывались по сторонам, продвигаясь медленными, текучими шагами.
И тут я понял, что лес позеленел и помолодел, расцвёл и стал весенним. Догадался же об этом, когда глаз мой нашёл зацепочку, позволяющую видеть мир с этой точки зрения: я увидел кустик земляники с красным пупырышком ягоды под листком, с зелёным зародышем и белым цветочком рядом. Мне было приятно показать моей спутнице новую изведную вещь.
– Погляди сюда, – сказал я, – видишь, какое изведное растение перед нами. Называется оно “земляника”. Твои руки и рот сейчас смогут устроить ей жатву. Мне же это кустик помог понять, в чём дело: мы, просто– напросто, попали в его часть, находящуюся в фазе омоложения, – моя спутница занялась, было, земляникой, но остановилась, прислушиваясь.
-– Вот, видишь, среди травы лежат сухие, но ещё не до конца, листочки (впрочем, их не так много, как я мог бы ожидать) -– это потому, что раз в определённый промежуток времени для лиственных деревьев наступает “осень”, и растения сбрасывают свой покров, чтобы избавиться от старых листьев, а затем, после небольшой передышки, начинается “весна”, когда оно омолаживается, в него текут свежие соки, растут новые листья, и от этого рядом пробуждаются такие растения, как земляника. Здесь, ты видишь – и можешь отнести это на счёт идеи «Лес как единое существо», – такая перемена охватила сразу очень много деревьев, – целый берёзовый лес. К сожалению, надо сказать, что около весенних деревьев грибы не растут. Зато около объятых осенью– им самое раздолье. У хвойных же – ели, кедра, сосны, пихты – всех, кроме лиственницы – ярко выраженной осени-весны нет. Только периоды усиленного сокообращения. – Всё. Кстати, сосну я люблю больше, чем ель, – а ты?
– Тоже, – улыбнулась Девочка, – теперь, когда мы вышли из елового леса, я могу спокойно в этом признаться.
Она, наконец, села и съела ягодку земляники. Потом потянулась ещё к одной. Однако оказалось, что ягоды растут слишком редко, чтобы собирать их сидя, и встав, она медленно пошла, временами наклоняясь за ними.
Слева от себя мы обнаружили лесную поляну, хорошо освещённую солнцем: подобно цилиндру пустоты она прорезала деревья. На её ровной, чистой от корней середине росло несколько полевых цветов, в том числе пара-другая очень красивых, с жёлтым солнышком в центре и белыми лепестками вокруг экземпляров. Девочка видела их в первый раз.
– Что это? – положив на меня ладонь одной руки, указала она протянутой ладошкой другой.
            – Это? Это... – силясь вспомнить, я весь напрягся, – это – ромашка, такой цветок.
– Дай!
            – Ну бери.
Девочка подошла, вернее, подкралась к своей ромашке, присела и стала по-своему, по-цветочному, разглядывать её, не срывая. Она потихоньку ощупывала растение, и её пальцы бежали вверх по стеблю. Наконец, она коснулась носиком самого цветка: жёлтой ворсистой подушечки с десятком-другим пальцев-лепестков вокруг. На кончике носа у неё остался жёлтый мазок пыльцы, который она не замечала. В течение дня он постепенно стёрся.
– А хороший цвят. Мне бы к себе такой, – и, обломив его, она стала срывать по одному белые лепестки (они будто сами предлагали это сделать, легко отделяясь от своего основания), пускать их по воздуху и считать: – Первый – раз, второй – два, третий следом полети, тут четыре, затем пять, – и шестой иди гулять, наступают семь и восемь – твой ход, девять, дальше десять, а потом снова раз, снова два, снова три, четыре, пять, наконец, и шесть и семь…– Лепестки, кружась, словно крылышки из еловой шишки, падали невдалеке на листья и покачивались на них малюсенькими белотканными лодочками. Когда все семнадцать штук были оторваны, и в руках у Девочки осталась жёлтая подушечка на своей длинной зелёной ножке, то она, расковыряв её до основания ногтем, в последний раз оглядела поляну цветов, распрямилась и шагнула к Лесу.
***
Какое-то зудение возникло внутри лесного сна: что-то мешало, пробираясь среди деревьев, касаясь то одной, то другой струны и отвлекая от всепоглощающего покоя. Это привело к тому, что родился глаз и стал смотреть, что происходит.
Чужое присутствие тревожной ниточкой беспокойства тянулось вдоль северо-западного края Леса и щекотало мелкими уколами, срывая то гриб, то лист, то деревце. Просто одно присутствие – не буря, не пламя пожара, не поле – нечто, отнюдь не грандиозное само по себе. Сколько цветов, сколько грибов гибнет ежемгновенно в разных уголках леса: не исчезновение какой-нибудь одной сыроежки порождало тревогу, но то, что в действиях присутствия была система. Какова эта система, было неразличимо, но все события обретали от неё особый, непонятный и потому пугающий вкус.
Потом почувствовалось, что лёгкий зуд пробирается сквозь сосняк в лесную глубину; от этого стали настораживаться деревья, грибы и кусты во всей северо-западной округе, ибо было известно, что среагируют они не сразу, и зуд сможет переместиться довольно далеко – точно так же напрягались деревья на предстоящем пути бури, которая ещё только начинала предощущаться. Но потом обнаружилось, что с этим зудом происходит нечто странное. Сквозь него чувствовалось небо, чреватое разными неприятностями и пугающее своим положением не сверху, а в самой глубине леса; зуд поочерёдно пах то дождём, то обнажёнными палящими небесами, раскрываясь иногда целыми пространствами и нисколько не напоминая простые шевелящиеся точки и пятнышки, появлявшиеся иногда в Лесу...


       Акт 4.
Перемены свойств Леса нарушали мой план, и каждую уступку свою, каждое признание факта его изменения я делал нехотя. Я не мог позволить себе признать разумность Леса – для этого мне не доставало сведений, но я стал настороженнее относиться к происходящему в нём, стал внимательнее приглядываться и вспоминать уже пройденное.
После того, как Девочка кончила возиться с ромашкой, мы вернулись к прерванному пути. Неожиданно среди белых берёз нам попалась группа сосен, о своей симпатии к которым мы говорили недавно; они выглядели так, как будто мы их застали врасплох за некой сумасшедшей игрой – все растрёпанные и несуразные на вид. Остановились около них. Я коснулся коры и погладил ветку одной небольшой сосенки рядом. Девочка встала рядом со мной, качнулась назад, и ткань платья подчеркнула лопатки – как будто два айсберга всплыли в океане холодного моря. Ей вспомнилось:
– Палку-то свою я потеряла. Мне надо сделать новую.
            – И мне, – я огляделся по сторонам и присмотрел куст рябины за сосенками, – вот, обломим эта рябину. Живое дерево хорошо пружинит.
– Чего отломим?
            – Рябину. Это такой куст или даже деревце. Я не очень интересуюсь кустами, как чем-то промежуточным.
Девочка снова решила посмотреть, не движутся ли деревья. Она выбрала пару берёз впереди-подальше и стала на них глядеть. Стволы были совсем неподвижны, или, быть может, сближались чрезвычайно медленно, так что она не могла это ощутить. Поэтому она решила закрыть глаза на какое-то время, а потом открыть их и сравнить расстояние с запомненным. Я пока оторвал три лыка коры от второй заготавливаемой мной палки.
– Ух-ты! – воскликнула Девочка и после паузы продолжила:
 – Деревья-то движутся опять, – её голос как-то странно замедлился на последней фразе. Дело было в том, что пока я чистил палку, а она закрывала глаза, берёзы сблизились чуть ли не на треть, но теперь, когда она стала на них глядеть, оставались совершенно неподвижными. И тогда Девочке стало ясно, что и в тот раз, и сейчас, когда деревья перемещались, она вместе со мной наблюдала не процесс, а только конечный результат. О чём она тут же мне поведала. И закончила:
           – Значит, деревья движутся только тогда, когда мы на них не смотрим.
Я согласился с трезвостью её мысли и подспудно обрадовался тому, насколько она уже впитала дух моих логизмов.
– Ну что ж, – Девочкой овладела жажда познания, – давай тогда попробуем сейчас вместе закрыть глаза, и, – её веки захлопнулись, -молча вслушиваясь, посмотрим, как сместятся берёзы.
– Стой! Нам нужно сигнализировать друг дружке как-то, чтобы вместе открывать глаза. Давай ты будешь хлопать меня ладонью, – тоже проявил инициативу я.
            – Ага,– она открыла глаза и, встав рядом со мной, положила ладошку вместе с локой на меня. – Какой ты тёплый и мягкий.
Затем она хлопнула по мне ладонью, не отрывая запястья, и мы закрыли глаза. Не успел я что-либо подумать, как она хлопнула их открывать. Я, к сожалению, забыл хорошенько запомнить расположение деревьев вокруг и поэтому не увидел разницы, но Девочка, оторвав от меня руку, выкинула вверх указательный палец и воскликнула:
– Вот! – как будто это она сама научилась двигать деревья.
            – Что-то я не уловил...
– Ну как же?... – и она снова хлопнула по мне ладонью, но я остановил её на миг, чтобы запомнить-таки местность вокруг.
Берёзы действительно сдвинулись так, что это никак не могло быть результатом самовнушения, и не одна, не две, не пять, а многие – весь лес. Движение это происходило абсолютно без каких-либо звуков, то есть мы слышали только шелест листвы от дыхания Леса, и походило на фатаморгану в пустыне.
– Действительно, – тихо сказал я; но система их движения была мне не ясна. – Давай ещё.
Мы моргнули. Я увидел, что ближайшие к нам берёзы сдвинулись друг к другу, а дальние совершили общее перемещение слева направо.
– Лес как бы стесняется двигаться на наших глазах, – определила Девочка.
          – Но почему? – непроизвольно спросил я.
– Потому что он просто притворяется обыкновенным, – со свойственной ей логикой объяснила Девочка. – Он желает обмануть нас, чтобы мы не заметили его тайных приготовлений!
Моя спутница снова хлопнула по мне ладонью: перемещение было такое же.
             – Раз, пока мы глядим на деревья, они не движутся, значит, настоящие перемещения совершаются всё время там, вдали, куда не проникает наш взгляд. Изведно, куда же они так быстро шли – или они движутся всегда, непрерывно?  – После некоторой паузы я продолжил:
            –  Итак, мы уже сделал два открытья: что деревья могут двигаться, и что делать это они любят, только когда их никто не видит. Что же ещё нас ждёт?
Девочка развела руками.
            – Пойдём вперёд? – спросил я, оборачиваясь к брошенным на землю палкам, и увидел, что пять сосен позади нас, стоявших вот так :’: сомкнулись теперь почти кругом: ‘.’.’
– Гляди! – Она повернулась, отметила перемену, подобрала понравившуюся ей палку и потрогала одну из сосен.
            – Ну правильно. Конечно же, деревьев сзади мы не видим, а значит, они свободно ходят себе, как им угодно. Но это имеет для нас определённые последствия.
– Какие?
                – Мы не можем сверять свой путь.
– То есть?
             – Вспомни, я говорил тебе... Мы смотрим назад, на деревья, мимо которых прошли, и проверяем, является ли наш след прямой. Но если деревья движутся, то мы лишаемся такого способа корректировки, более того, мы, должно быть, совершаем даже ложную корректировку и теперь уже идём несколько не так, как думали.
Приглядевшись назад, я заметил, что среди берёз исчезла стена елей, от которой мы удалились ещё не настолько далеко.
            – Видишь, ели ушли.
– Ели ушли? – приподнялась голосом Девочка и затем уронила-воскликнула: – Ушли!
Моя спутница поподбрасывала новую палку, пощупала, но изведа её была направлена на Лес. Она подошла и положила руку на меня. Мы закрыли глаза один раз, другой, третий, просто любуясь движениями берёз. Потом я задался вопросом, какова скорость Леса. Чтобы определить это, мы развернулись обратно и пошли с закрытыми глазами по выбранной нами ровной прогалине рядом друг с другом , и установили, что примерно на десять наших шагов приходится сдвиг деревьев приблизительно в один-два шага. Это несколько утешило, ибо мы почувствовали своё преимущество над ними.
            – Что мы будем делать? – спросил я, как будто советуясь, хотя раньше этот вопрос целиком лежал у меня в руках.
– Тебе решать. Будем идти?
            – Да, пойдём. Вот и ещё один из серии выясненных фактов – деревья двигались и тогда, когда мы шли.
– А разве могло быть иначе?
            – Мало ли что могло быть... И что будет... Тогда давай пойдём понемногу дальше, прямо, так же, как и раньше шли. Может, выйдем наконец к озеру, а коли нет, то повернём вглубь, рассчитывая на родник, то есть сначала на ручей, из него текущий, а потом и на сам родник, – возможно, мы уже ближе к нему, чем к озеру. А по ходу будем держаться рядом, закрывать глаза и следить, что делает Лес.
Мне не хотелось менять свой план и признавать, что обстоятельства мешают нам добраться до озера.
– Ой, – воскликнула Девочка. Она стояла косо, встав ногой на чёрную рогульку корня. Оказалось, что встала она сначала на ровное место, но пока я говорил, под её ногой набух корень, который она, конечно, не видела, ибо смотрела на меня – и неожиданно заметила, что стоит, набекреневшись.
           – Да, теперь так будет случаться.
– Но всё-таки деревья начали ходить не самого начала нашего путешествия?
            – Да. Наверное, после чащи.
– Нет. Ведь не смогли же мы выйти к озеру ещё тогда, в первый раз, когда в берёзовом Лесу были. Уже там началась путаница. А потом, помнишь, когда мы потеряли обратный путь в чаще, – там тоже, наверное, деревья сдвигались. И что, ты всё ещё думаешь найти дорогу к озеру? Насколько оно большое?
            – Среднее, – я понял, что теперь уже сомнительно встретить его на нашем пути. По количеству пройденного мы должны были или выйти к нему, или достаточно удалиться. Возвращаться не хотелось, да и куда? Ручей же огибал весь участок леса, где мы находились, и впадал в озеро с задней стороны. Где бы мы на него ни вышли, мы найдём дорогу к роднику.
            – Ладно, я согласен, озеро нам теперь вряд ли удастся найти. Оставим этот пункт программы на следующий приход сюда.
– То есть идём к ручью?
            – Ага. Ну и не плохо было бы собрать ещё грибов.
– Это-то да!
            – Повернём тогда под прямым углом и пойдём, не забывая следить за Лесом, – указал я направо.
Мы пели песенки шагов триста, открывая и закрывая глаза, но не замечая из-за движения особых перемен в строе Леса, потом нам повстречалась огромная неохватная берёза, редких размеров для этой породы, с большим куполом кроны из крупных, не по-весеннему серых листьев, росшая в одиночестве шагах в ста от нас, слева, на полянке, освобождённой для неё младшими собратьями.
Не успели мы закрыть глаза в очередной раз, как Девочка сильно споткнулась о предательски выступивший из земли корень.
– Бах! Проклятый Лес! Ну и завёл же ты меня!
            – Мы не так далеко от опушки по меркам настоящих расстояний, и если ты захочешь, я могу вывести тебя из него.
– Ну уж нет. Давай тут лучше идти с открытыми глазами. И – дай мне моё пёрышко.
Я достал – оба имеющихся – ей на выбор. Одно было простое, бело-серое, другое же – красно-чёрное, с фиолетовыми и багровыми кружочками по краям. Со словами: “А это мы наденем позднее”, – она взяла первое из них, сняла шляпку, нащупала пальцем отодвигавшуюся соломинку, подцепила и – раз! – вставила за неё трубочку нижнего конца пёрышка. Потом надела шляпку обратно, так что пёрышко оказалось слева и спереди, и весело качнула-взмахнула головой. Надетый когда-то на шляпку венок был давно уже погребён среди грибов в корзинке.
Пройдя немного, мы остановились. Она оперлась на палку, как саженец на подпорку, и сказала:
– Посмотрим, как движутся корни.
Закрыли глаза.
– Жалко, в этой части Леса нету грибов, а то бы мы узнали, касается ли движение их.
– Уж будь уверен: касается. А то бы как они от нас прятались?
Последовательно открывая и закрывая свои зрительные органы, мы увидели движение корней. Деревья медленно плыли в почве, и их передние корни совершали волнообразные и червеподобные движения; боковые корни перебирались, как плавники, взмахивая иногда над землёй, а задние шевелились подобно хвостам рыб. Девочка положила руку на ствол одной берёзы и почувствовала, как та медленно пульсирует по мере своего движения. Иногда под ногой проходил какой-нибудь корень, и мы ощущали его как колебания почвы. Тут же выяснилось, что деревья начинают двигаться не сразу, как только мы закрываем глаза, а через некоторую паузу, за которую можно было бы сделать шага два-три. Это означало, что скорость их хода была несколько больше вычисленной первоначально.
Буйство зелени стало постепенно убывать, и Девочке всё реже удавалось наклониться за зазевавшейся земляничкой.
В одном месте нам попался корень, выходивший из одного дерева, шедший по поверхности и входивший в другое.
– Вот тебе и подтверждение того, что Лес единое существо.
          – Да я и сам вижу.
– Согласен, значит, что это одно целое?
          – Допустим, – сокрушался я, – взял и стал единым существом.
– Ты знаешь...
          – У?
– Мне приходит на ум: что деревья тут – это своего рода тоже грибы, и у них есть своя грибница. Грибница же деревьев и есть Лес – как единое существо.
          – Очень похоже на правду. Особенно… Помнишь, тот прозрачный канатик с цветными пятнышками в яме от вывороченной ели?
– Помню, помню, – шагнула два раза, подскакивая, она.
              – Ты временами бываешь весьма разумна.
– Но почему бы мне не быть разумной? – отозвалась моя спутница.
            – Будь, – улыбнулся я. А потом спокойно и даже как бы мечтательно продолжил: – Но самым моим любимым деревом является дуб.
– Как, как? – насторожилась Девочка, ожидая услышать изведное продолжение.
            – Дуб. Дуб, – двумя разными тонами повторил я, – Это такое дерево. Есть два его вида: дуб черешчатый и дуб коричневый. Первый из них растёт небольшими, но высокими и просторными лесами, рощами. И мы как раз собираемся посетить такую дубовую рощу на холмах там, впереди. Под ними хорошо растет белый гриб. Дуб вырастает огромным деревом. Главным образом это касается второго, коричневого дуба, чей ствол разрастается к старости чрезвычайно, приобретая свою особую, узловатую и морковатую форму с редкими веерами побегов. В этом дереве, когда оно в зрелом возрасте, действительно есть что-то царское. Плод дуба – жёлудь, и наш Жёлудь взял от него свою форму. Имя Засыхающего Дубового Листочка говорит само за себя. Я рассчитываю показать тебе это растение... Вот, гляди, – усмотрел я среди кустов маленький, о десяти листьях, росток дуба, – это его зародыш.
Моя спутница остановилась осмотреть его; потрогала, как всегда; нюхать было нечего. Она всматривалась в жиденькую веточку его ствола, пытаясь раздуть её до гигантских масштабов.
– Правда, есть что-то завлекательное в твоём рассказе про него, – Девочка немного помолчала, потом, переходя из одного состояния в другое, медленно повела рукой и затем, взмахнула ею, начала фантазию: – Мощным своим стволом поднимается над нами огромный дуб. В могучих зелёных облаках его листьев потонули кручёные, покатые ветви. Пусто, торжественно и прохладно под ним. Огромные его корни, словно крона наоборот, ветвятся в земле. Местами они поднимаются наверх изогнутыми косыми деревьями без листьев. Как приятно обнимать его неохватную толщу, прижимаясь щекой к его шероховатой коре. Как хочется увидеть и потрогать такое дерево.
Договорив, она мягко положила на меня свою ладонь, приглашая понаблюдать за Лесом.
Я огляделся кругом, и усмотрел плотную крупную сыроежку слева.
            – Подожди рвать её, – остановил я мою спутницу, тоже увидавшую гриб.
– А я и не спешу.
            – Посмотрим за её движением?
– Ага.
Оказалось, что сыроежка, как того и ожидала Девочка, принялась улепётывать от нас. За каждое наше моргание она делала около шага. Навстречу ей попался корень, который и не подумал уступить ей дорогу, и она пошла вдоль него в обход. Девочка подсела к грибу, протянула руку и воскликнула:
– Она так вся задрожала, когда я её тронула. Изведно, куда она приведёт нас, если пойти за ней?
Стали наблюдать за сыроежкой. Но цель её оказалась проста: она укрылась под нависшим с кочки клоком травы. Конечно, это не могло её спасти от нашей корзины.
Весенняя зона леса была уже покинута нами. Я обратил внимание, что и в этой его части молодые берёзки группировались вокруг одной большой, впрочем, не закрывавшей их целиком, а оставлявшей для их питания солнцем значительные просветы – ведь берёза растение светолюбивое. Мы вышли к одному грандиозному дереву, берёзе, не столько высокому (хотя и ниже остальных), сколько широкому и стволом, и кроной. Его коряги-корни далеко расходились по освобождённой для него остальным лесом поляне. Только рядом поднималась пара берёз, чрезвычайно высоких и при этом весьма тонких, с довольно жиденькой кроной наверху. Я указал Девочке на эту компанию и обратил её внимание на то, что мы уже и раньше встречали подобные сочетания. Кроме того, я сказал, что деревья, не эти, но многие вокруг, имеют или мощные хорошо развитые корни, или, наоборот, сильную крону.
            – Это к тому, что Лес, как единое существо, должен иметь какую-то структуру. И действительно, мы видим, что у него есть что-то такое. Молодые деревца не растут как попало, а выращиваются специально; вот это большое дерево, наверное, верховодит другими... не всем Лесом, упаси меня, нет, и даже не березняком полностью, – ведь мы уже встречали на своём пути такие, – но группой близлежащих деревьев точно. Видимо, – хотя я только предполагаю это – Лес разбит на участки, каждым из которых правит одно большое дерево. И разумно было бы предположить, что Лес не одно большое целое, а множество таких вот лоскутков, управляемых каждый своим центральным деревом.
– Ну нет, – возмутилась Девочка.
            – Почему же? Ты требуешь от вещей, чтобы они были такими, как ты хочешь, а не стремишься узнать правду о них.
– Не знаю... Я хочу, чтобы то, что мы узнаём о них, соответствовало тому, что я о них чувствую.
            – Ладно, давай посмотрим, как движется это “главное” дерево.
– Сейчас, – Девочка обернулась назад. Облик Леса уже изменился там неузнаваемо.
            – А вообще довольно мусорно в Лесу – непохоже, чтобы он самоочищался, – действительно, в этой его части всюду валялись ветки, кучи какой-то серой трухи – вероятно, остатки осенних листьев, – и ещё всякая непонятная мелочь; кроме того, по Лесу стояло много сухих берёз и лежало немало упавших стволов, через которые мы часто перешагивали.
– Хорошо бы скорее стало почище, – Девочка очень не любила грязь, как я заметил: она могла начать поливать чистином пол дома, в котором нам предстояло жить, чтобы истребить несколько мелких соринок, на которые я сам едва бы обратил внимание; она могла получать удовольствие от того, что раскладывала предметы в порядке, может быть не систематическом, но таком, что каждая вещь получала своё место; она счищала каждую крошку, которую находила на своём платье; в грязных и тёмных местах она чувствовала себя стеснённой. И это внушало мне опасения, что некоторые весьма изведные вещи, которые я собирался ей показать, вовсе не завлекут её, ибо будут напоминать свалку.
Главная берёза, как мы смогли пронаблюдать, изгибалась снизу вверх волнами и куда-то понемногу двигалась, но главное наше открытие тут заключалось в обнаружении быстро перемещающихся – два-три шага за наш один – взбугрений на корнях. Я сказал Девочке:
– Вот как, оказывается, передаются сигналы Лесу.
            – А куда они передаются?
– Да, это вопрос. Эти сигналы идут или к другим главным деревьям, или к тем деревьям, которые подчинены нашему главному. Но видишь, как быстро они движутся – куда бы мы ни пришли, Лес может заранее знать, что мы идём, и готовиться к нашему приёму. Но всё же недостаточно быстро, чтобы некий единый центр руководил им, если только он не совсем рядом. Если это, конечно, действительно сигналы, – мы обошли нашу берёзу, посмотрели на неё с другой стороны и тронулись в глубь ещё непочатого Леса.
– Почему, кстати сказать, все берёзы застывают мгновенно, когда мы открываем глаза?
Мне понравилась Девочкина мысль, ибо я любил всякие хитрые соображения.
– Наверное, чувствуют как-то наш взгляд. Но что же нам делать теперь, когда мы знаем столь много? – снова попытался подытожить наши знания я. Какому-то уголку моего разума продолжало казаться, что всё происходящие – просто плод фантазии Девочки, которому я ненарочно поддался. И даже движение корней под ногами он готов был списать на перекатывание сучков и самообман. При всём при том какая-то инерция замысла заставляла меня придерживаться прежнего плана насчёт родника и дубравы, хотя уверенности, что это всё здесь существует, у меня не было.
– А что мы можем делать? – по-прежнему разумно вопросила Девочка.
– Может быть, нам нужно бороться с Лесом, перерубая корни деревьев и поджигая их, или бежать из него без оглядки. Но ведь пока он не сделал нам ничего плохого: изведность движения деревьев (не нарушающий почву характер которого говорит нам о каких-то пространственных нарушениях в этом мире-тени, – словно Лес переходит из одной тени в очень близкую другую, в которой расположение деревьев чуть-чуть изменено – и, значит, сам Лес есть нечто большее, чем одна тень) хороша сама по себе. Но я не думаю, что пребывание в этом теневом мире затянется надолго, ибо, как правило, теневые миры стремятся сами вытолкнуть нас из себя в главный. Будем ждать, не прибегая к особым средствам – может даже день или два – а пока у нас есть занятие – собирать грибы.
Между двух валявшихся сухих суков затесалась, сжавшись в овал, сыроежка – мы нашли её оба. За ней сквозь траву – берёзовый лес травянист – блеснула ещё одна, а затем и третья попалась нам около пенька.
            – Вот, хорошо пошли грибы. Держи лукошко навостро.
– Буду. А пока давай играть во фразы, – Девочке надоело закрывать – открывать глаза , вычисляя величины каких-то свойств Леса.
            – А, наша старая игра! Кто начнёт?
– Я! Горы, – произнесла первое слово Девочка.
            – Поднимались.
– К.
            – Г-м... К северу, – подумав, сказал я.
– К северу? А, ну да. Что ж: от зелёного.
– Моря, – выдохнула с успокоением она. Глаза ее шарили по траве вокруг.
            – Запятая, которое.
– Простиралось.
            – Своими.
– Водами, – вымолвила она.
            – Замечательно, их я и хотел. Далеко.
– Туда.
            – Далеко туда? – удивился я.
– Запятая, конечно: Далеко, запятая, туда, – поправилась она.
            – Далеко, туда где.
– Угрюмые.
            – Скалы.
– Возносились.
            – На.
– Свою, хорошо у нас пошло.
            – Родину. Точка, – поразмыслив, ляпнул я.
– Какую ещё родину!? Высоту! – возмутилась она.
            – А я-то думал, что может означать возносились на свою... Эх, что-то скрылись наши грибочки. Я заметил, что как только мы говорим, как хорошо идёт наш сбор, грибы исчезают.
– Ага, – именно так! И вообще стоит нам любым образом вспомнить о грибах, как они прячутся, а появляются только потом, когда мы долго не говорили о них. Это всё штучки Леса!
            – Грибы чувствуют нашу речь о них. Когда мы говорим, что ищем их, они понимают, пугаются и прячутся от нас. Или происходит что-то совсем иное, находящееся вне нашего разумения, это нам просто удобно представлять себе вот так, а на самом деле это нечто совсем неведомое.
– Неведомое... – встрепенулась от моего слова Девочка, – Ах, неведомое, где ты?
            – Тут оно, тут. Мало тебе что ли его вокруг?
– Я хочу что-то очень-очень неведомое.
            – Но есть вещи, о которых ты совсем ничего не знаешь...
– Это не то. Их я не чувствую. Другое дело – неведомое...
            – Но раз чувствуешь, значит, не совсем неведомое.
– Наоборот! Это глубже, чем простое незнание. Это как глубокий колодец в мире фактов, на далёком дне которого что-то поблёскивает.
            – Изведно говоришь. Жаль, ты не знаешь об отрицательных числах – это как раз из той области.
– Не знаю, – подтвердила она, – Но буду знать.
            – Да. У меня на этот счёт имеется отдельный разговор.
– Сколько их у тебя!
            – Много, много. Часть заранее придумал.
– Правда? И что, например?
            – Кое-что про Лес.
– Про Лес?..
            – Эх, начнись движение деревьев попозднее, тебе бы изведнее было: больше бы привыкла к их неподвижности.
Девочка пожала плечами.
– Вернёмся к нашей игре, – решила она.
            – Я сказал родину. Ну и точка после неё.
– С большой буквы. Снаряжённая.
            – А та фраза была у нас с маленькой буквы?
– Почему? С большой. Разве я не сказала? Для первой фразы это очевидно. Можно, конечно, начать с маленькой буквы, но это так – маленькая изведная штучка.
            – Ну хорошо. С.
– Какое с? – не поняла она .
            – А что ты имела в виду?
– Снаряжённая парусом, разумеется.
            – А я имел в виду: снаряжённая с откуда-то.
– Хорошо, с утра.
            – Будет по-твоему. Парусом. Хотя я думал не о судне.
– Лодка.
            – Отчалила.
– Отчалила! – в отчаянии всплеснула руками она: – Ты ничего не понимаешь: Надо – плыла!
            – Как я мог знать? – разумно отозвался я. – Должна же была она когда-то отчалить.
– Хорошо, терпим. И.
            – Вышла.
– Как лодка могла выйти?
            – Вышла в море, я имел в виду.
– В!
            – Открытое.
Девочка на миг взглянула на меня непонимающе, но потом сообразила:
– Море.
            – Запятая, направляясь, – я решил дать ей возможность выразить свою мысль, но в ответ раздалось:
– Никуда.
            – Почему? – удивился я её отказу придать лодке определённую цель пути.
– Потому что меня интересует не куда, а как она плыла.
            – Понял. Точка, большая буква и Она.
– Удалилась.
            – От.
– Берега.
            – Уже.
– Уже? ... Уже далеко.
            – Когда... То есть запятая, когда.
– Цвет.
            – Неба.
– Стал.
            – Зелёным.
– Запятая, отразив.
            – Лучи.
– Запятая, исходившие.
            – От.
– Моря. Точка, – провела она всё-таки свою мысль о том, что море позеленело.
            – С большой буквы. В.
– Лодке.
            – Были.
– Две.
            – Мачты.
– Ты опять всё испортил! Как может быть две мачты у лодки, снаряжённой только одним парусом? Но пусть одна была пустая. Я говорю: И.
            – Ещё, – пустил я слово-довесок.
– Бочка.
            – С.
– Глазами. Точка.
            – Ну ты и завела! Целая бочка глаз.
– Да нет же. Бочка с глазами, – это бочка, у которой есть два глаза – или сколько-то там.
            – А! Разномыслие. Продолжаем. Большая буква. Вдруг.
– Ничего.
            – ?
– Не хочу никаких вдруг.
            – Не, – смирился я. Оглядевшись вокруг, я заметил, что в лесу стало чище: поисчезали всякие веточки, опавшие листья и гнилые кожурки. Не было также сухих и поваленных берёз. Опять пошли грибы, Девочка заметила сыроежку, хотела о ней сказать, но удержала слова во рту, закусив в нём палец, чтобы не спугнуть этих маленьких детей Леса, так боявшихся наших слов. Потом взяла гриб и сказала:
– Произошло. Точка.
            – Буква. Потом.
– Что?
            – Большая – сократил, ибо скучно. Буква, потом.
– Цвет.
            – Неба.
– Перестал.
            – Как цвет перестал?
– Перестал быть похожим.
            – Ага. Иметь, – присоединил я, держа на примете выражение “иметь сходство с чем-то” – для разнообразия игры я не хотел буквально следовать за ней. Но Девочка выплюнула:
– Цвет.
            – Себя, – достроил ей я.
– Запятая, а.
            – Море.
– Окрасилось.
            – Частично.
– Запятая, потом.
            – Ещё.
– Целиком.
            – Цветом.
– Синим. Замечательно. Точка.
Мы молчали о грибах, и они время от времени появлялись – не редко, не часто; нашёлся даже один пустой водянистый подберёзовик на тонкой корявой ножке.
В строе берёз постепенно обозначился просвет: мы приближались к какой-то освещённой сверху полосе. Наконец, завершив фразу о перемене цвета моря с зелёного на синий, мы вышли к ней и остановились, удивлённо её разглядывая.
Эта, лишённая растительности, тянущаяся среди леса узкая прогалина шагов семь шириной целиком была покрыта слоем самого что ни на есть отъявленного – если воспринимать эти предметы с такой точки зрения – мусора: слоем щепок, листьев, палок, лепестков коры и прочего. Невдалеке справа, около изгиба просеки, лежало целое бревно – остаток сухого дерева.
            – Гляди – шишки, – подметил я, – это, значит, из хвойного леса, ведь елей здесь нет.
– И иглы, – тихо подтвердила Девочка. Пёрышко качнулось на её шляпке. Её извед, ненадолго прорвавшийся наружу от странности, в общем-то невзрачной полосы, продолжал невидимо, но мощно гореть внутри, заражённый чудесностями Леса, – и, главное, тем, что я, ведущий её по миру и всё знающий о нём (конечно, это было не так), вынужден был сознаться в своём неведении причин происходящего, что придавало в глазах Девочки, уже попривыкшей к моему абсолютному авторитету, некую особую невиданную странность и значение всему происходящему – и временами огонь этого изведа поблёскивал сквозь её глаза.
Не говоря лишних слов, она положила свою ладонь на меня. Я кивнул, она хлопнула, и мы закрыли глаза. Я отметил, как подо мной шевельнулась, участвуя в каком-то невидимом движении, почва. Мы открыли глаза, и ясно увидели, что бревно справа всползло навстречу нам. Весь поток, – а теперь можно было сказать так, – тёк.
– Он течёт, – сказала Девочка мягко, не для того, чтобы сообщить мне это, и так уже всё было видно, но чтобы внести совершившийся факт в мир наших слов.
           – Ага. Поэтому тут как раз и шишки – поток принёс их из елового леса там, – показал я налево. Тут на меня нашло вдохновение: – Видишь, из-за него и очистился Лес от беспокоившей тебя грязи – она вся стеклась сюда. А здесь, значит, – сток мусора, который течёт на какую-то свалку. Таким образом, лес производит в себе уборку, а значит, он действительно весь является единым существом.
– Вот как, – Девочка ласково потёрла руки одна об другую. Скорость «реки» была несколько больше, чем у деревьев. Мусор здесь, очистившись от деревьев, перестал быть в собственном смысле слова грязью, и стал похожим на наст, не смущая больше Девочку, а весь поток – походил на ведущую куда-то тропинку. Она подняла на меня глаза, потом опустила их вниз:
           – Пройдём немного по нему, посмотрим, куда он нас приведёт. А к ручью свернём чуть потом.
Перемена настроения Девочки касательно пути была неожиданна и, видимо, объяснялась замагничивающим действием сворачивавшей вдаль тропинки и исследовательским изведом, разгоревшимся в результате наших наблюдений. Я решил последовать её предложению, тем более, что манящий Девочку поворот «реки» слева от нас, то есть ниже по течению, казалось, продолжал наш прежний путь.
           – Нам всё равно: ведь ручей из родника сначала долго течёт по линии, параллельной опушке, потом описывает большую дугу в пол-окружности, разворачивается таким образом и впадает в задний кончик так и не найденного нами озера. И мы, потому, находимся где-то внутри этой загогулины, а значит, рано или поздно выйдем к её краю, – и про себя я подумал: ничто не мешает нам ухитриться промазать и пройти ниже озера – тогда плакала моя теория.
Мы пошли по “реке”. Нельзя сказать, что идти было очень удобно: катались под ногами шишки, ботинки Девочки закапывались в ворохи иголок, но всё же это было более интересное развлечение, чем без конца огибать деревья и кусты. За поворотом обнаружилось, что «река» сильно мелеет: – это пока мы стояли, она не могла течь мимо нас, но продолжала это делать и до и после нас. Перед нами воротами выгнулась молодая берёза, чей ствол не смог выдержать собственного веса, и она легла над «рекой» дугообразным мостом. Мы, выразительно взглянув друг на друга, прошли под ней. Казалось, нас что-то ждёт. Девочка, по-прежнему шедшая справа, высмотрела со своей стороны сыроежку. Я же обратил внимание на тоненький мусорный ручеёк, впадавший в речку слева.
– А как же наша игра? Давай будем дальше играть. Но ты сначала повтори всё, что мы сделали до того.
           – Момент, – стал припоминать я: – Горы поднимались к северу от зелёного моря, которое простиралось своими водами далеко, туда, где угрюмые скалы возносились на свою родину. Снаряжённая с утра парусом лодка отчалила и вышла в открытое море, направляясь никуда. Она удалилась от берега уже далеко, когда цвет неба стал зелёным, отразив лучи, исходившие от моря. В лодке было две мачты и ещё бочка с глазами. Вдруг ничего не произошло. Потом цвет неба перестал иметь цвет себя, а море окрасилось частично, потом ещё целиком цветом синим. Всё. Причём очередь говорить слово – моя. Бочка, – сказал я с особым, выделяющим ударением в голосе.
– Повела.
           – Лодку.
– Глазами она повела! И!
           – Привела, – надо же было отделаться, думал я, от лодки в этой фразе.
– Туда.
           – Где, с запятой соответственно.
– Было.
           – Много.
– Похожего.
           – На.
– Прежнее.
           – Обиталище.
– Наконец-то! Её. Точка. То есть никуда её не привела, а оставила на прежнем месте, – “вот оно что” – подумал я.
           – Буква. Потом.
– Бочка.
           – Стала.
– Водить.
           – Лодку.
– Да не лодку, а глазами! Я же говорила тебе, – мне подумалось: “Опять я всё испортил”. – На месте.
           – “На месте” – нельзя. Нужно одно слово.
– Хорошо. м... Перед.
           – Тем.
– Же.
           – Местом.
– И
           – Думать.
– Запятая, что.
           – Можно.
– Сделать.
           – Такого.
Дальше было: Она решила погоняться за волнами, за пеной и распустила парус ветру. Но ветер утих, тогда она...
– Кто – она?
           – Бочка.
– Так бы и сказал.
           – А если ты имеешь в виду другое? Например, лодку? Тогда получится очередное несогласование. А здесь ты можешь подставить под переменное – местоимение – любое определение.
– Спасибо.
Последовало: Встала на свои четыре ноги и отправилась на корму, где стала подпрыгивать.
– Ну вот ещё! Почему же подпрыгивать!? Грести! – на каждое неподходящее для её линии слово, Девочка, если и не высказывалась, то елозила губами, подухмыляясь, и непрерывно растягивая и сжимая их. На нашем пути попалась ещё пара ворот из берёз, видимо, ослабленных перемещениями почвы; мы обогнали несколько новых брёвен и стволов, а так же один пень.
           – Ты же сама сказала, что это была весёлая бочка.
– Нет, не говорила я такого. А бочка была не весёлая, а наслаждающаяся.
           – И как ты различаешь эти два слова?
– Вот этот солнечный зайчик весёлый: он скачет и меняет форму, теша мой взор, но как можно сказать, что он наслаждающийся?
           – Поди, что и так. Но я уже своё слово сказал.
– К сожалению, да. Ладно. А.
           – Пусть будет по-твоему: Грести.
...Глаза её пошаривали по горизонту. Видит, что-то качают...
– ?
           – Так можно сказать.
– Кто-то качает?
           – Да.
– А, волны.
...и приближают к лодчонке. Тогда бочка развернула парус и поплыла навстречу телу...
– Кому?
           – В смысле вообще – предмету.
– Ага. Точка. Видит.
...это – бревно слегка чёрного цвета, немного похожее на материал, из которого сделана бочка.
– Вот как! Ну замечательно.
Наша «река» расширялась, в неё впадали другие реки, не менее значительные иногда, чем она сама, множество ручейков и просто отдельных веточек. Прибегавшие с боков струйки казались тропинками, сходящимися к какой-то главной дороге, всё расширяющейся и ведущей к какому-то важному месту. Но трудно было поверить, что свалка составляет самое сердце Леса.
Когда Девочка искала грибы, – а именно этим она занималась теперь, идя по лесу на расстоянии двух-трёх стволов от реки, – она мягко кралась, пружинисто ступая лодочками ног по земле, покачивая руками и наклоняя при каждом акте поисков – напряжённом взгляде в какое-нибудь одно место – свою головку, – покачивая пёрышком, прищуривая глаза и шепча что-то губами. Сначала ей попалась сыроежка, ободок зелёной шляпки которой местами обвисал, а местами волнообразно поднимался; шагов через пятьдесят она обманулась свинушкой, похожей на благородный гриб, а затем увидела козлёнка, притаившегося в моховом бугорке у корня. Она наклонилась, присела за ним, чуть скрипнув потёршимися где-то под платьем ногами. Выковыряв его вместе с жёлто-зеленоватой изогнутой ножкой, она вскинула глаза, поднимаясь, и увидела перед собой свисающий откуда-то дубовый листок. Повернувшись ко мне, она увидела рядом ещё один такой же, потом другой, справа, поменьше, а на сухом стерженьке около него – серую бугорчатую крышечку от упавшего жёлудя, – она не догадывалась, что это такое, потом её взгляд стал подниматься выше, наткнулся на ветку, рождавшую ту первую веточку, и ещё много других таких же, заскользил выше, поймал уже целую ветвь, а затем изогнутый сук, в который она вливалась, и Девочка, теперь уже стремглав окинув взором дерево, увидела огромный роскошный дуб, высившийся будто бы на отдельно заведённой для него поляне и протягивавший к ней свои ветви. Точно такой же дуб, какой описала она в своей давешней фантазии, с прохладной тенью, с корнями, местами поднимавшимися из земли причудливыми лапами, с зелёными облаками листьев. Но цвет ствола был не чёрный, а, скорее, красновато-коричневый.
– Вот он, – сказала она мне, не успевшему первым заметить дерево, и указала обеими руками на дуб. – Это как раз то дерево, которое я хотела.
Меня тоже поразило это совпадение, нарушавшее к тому же уже привычную нам однородность леса.
           – Получается, лес приготовил тебе то, что ты так желала увидеть?
– Да... Но я представляла себе дуб немного другим.
           – Нет, он как раз такой, каким дуб вполне может быть, и твоим словам соответствует полностью, – тут же мне вспомнилось, как нам попалось пять сосен, о красоте которых мы только что говорили, и как Лес очистился после того, как Девочка сказала, что он грязен. Сообщив это Девочке, я сделал вывод: – Лес как будто слушается твоих слов. Но у меня слишком мало сведений, чтобы сделать этот вывод окончательным.
– Чего тебе бояться? Ведь ты же не Котёнок, который, по твоим словам, ценит выше всего знание само по себе. Мы просто можем это сейчас проверить. Давай потребуем от дерева, чтобы оно двигалось определённым образом.
Я удивился про себя некоторой смелости Девочки, но согласился.
           – Давай тогда начнём с чего-нибудь поменьше, – я во всём любил постепенность, – Вон с той берёзки, например, – указал я на деревце с два Девочкиных роста у края поляны. Она казалась более зелёной снизу, нежели сверху, ибо у листьев берёзы исподняя сторона светлее верхней. Набегающий ветерок проходил по ней цветовыми волнами.
– Хочу, чтобы эта берёза сдвинулась влево, – серьёзно сказала Девочка, – Хочу. Хочу, хочу, – хлопнув меня, она заставила закрыть глаза. Открыли: берёза неуверенно топталась на месте: одни корни поднялись, другие опустились, но ствол не сдвинулся: – Хочу! – крикнула Девочка и стукнула меня рукой. Подержав глаза закрытыми, обнаружили, что деревце слегка сместилось влево: – Ну же! – опять хлопок, глаза, – и движение влево уже сделалось явным. Но дерево могло двигаться влево, участвуя в общем движении этих растений. Впрочем, я тут же вспомнил, что общее движение было направо, в сторону, как мне представлялось, замещаемого берёзами ельника.
– Ура! – закричала Девочка. Для проверки мы попросили сдвинуться вправо – получилось.
           – А здорово.
Девочка завеселилась, подпрыгивая на месте, махая руками и похлопывая ими по бёдрам; вырвала травинку, замахала ею; пёрышко танцевало на её шляпке. Она наклонилась, пошарила по земле рукой, подобрала рогульку-палочку длиною с её ладонь и швырнула в меня, наказывая за неверие. Палочка хлопнулась о цель и отпрыгнула в сторону.
           – Давай попробуем на чём-нибудь ещё.
Тем временем Девочка приглядела среди мха гриб – красную сыроежку – на довольно чистом от травы месте, и, высоко поднимая коленки, направилась к ней.
– Попробуем-ка нашу силу тут. Двинься сыроежка, вправо, Я, небо, хочу этого, – слово “небо” кольнуло меня в этой фразе и показалось лишним, – Хочу!
“Открытий – просто навалом,” – подумал я и послушно закрыл глаза. Мы не глядели на гриб довольно долго, и я не удивился, когда открыв их, увидел некоторое смещение сыроежки вправо. В следующий раз это смещение оказалось больше; в третий раз – не изменилось; его скорость оказалась такой же, как у “простого” движения деревьев в лесу. Сыроежка, наконец, приблизилась к выступавшему над землёй корню берёзы.
– Сыроежка, иди! – гриб приостановился перед мешавшим ему корнем, – Ну! – сыроежка придвинулась к корню вплотную: – Ещё! – корень стал нехотя отодвигаться, давая дорогу грибу. – Во-о! – взглянула на меня Девочка, – Чтобы такого сделать ещё? Дуб, иди ко мне, – он не пошевелился, – иди, иди к небу, дуб, – ласково звала Девочка. Только на третий раз дерево сдвинулось – и сдвинулось оно к нам. Дуб стал постепенно приближаться, и под Девочкиной ногой забугрился его корень: – И это мы можем, – констатировала она.
           – Видишь, – заметил я, – все они начали двигаться от наших слов не сразу: и берёзка, и сыроеженька – не забудь, кстати, её взять, – и дуб. Можно было успеть пройти шагов пятьдесят, даже семьдесят.
– Эй, дуб, опусти ко мне свою ветвь, – продолжала развивать успех своего наступления Девочка.
Я предложил:
           – Закроем глаза на подольше.
       Лёжа на мне, Девочкина рука шевелила пальцами, почёсывая мои перья. Ноги её, как я чувствовал по наклону руки, понемногу переминались; ещё я услышал сдержанный шорох её дыхания – это она, водя головой, понюхивала воздух.
           – Чем пахнет? – осторожно спросил я.
– Тянет землёю, согретой в солнца лучах. Пахнет водою, сокрытой в деревьев листах, пахнет смолою, проникшей в шишки и иглы, что текут мимо нас по тропинке... Пахнет грибами, что тлеют в нашей корзинке, пахнет грибами, что спрятаны где-то в глубинке... пахнет сухими листками осинки. Пахнет нагретою кожей – и моею тоже, – пахнет землёй и корнями – дубовой прохладой; – много чем пахнет в Лесу.
Девочка говорила не медленно, но с паузами для обдумывания, и поэтому давно пора было открывать глаза. Сделав это, мы действительно увидели перед собой ветку дуба, спустившуюся к нам сверху. Могучая и корявая, она приблизилась к нам своим туловищем, распускавшим во все стороны, и особенно вверх, подобные ей густо-зелёные ветки поменьше. Девочка закружилась на одной ноге, веселясь, – один оборот, – ухватилась рукой за ветку-отросток и притянула её к себе, прижимая и поглаживая, кружась вместе с ней и любуясь особой формой листьев. Корзинка качалась у неё на руке, а палка была брошена где-то рядом.
Девочкины армии, углубляя прорыв и преодолевая глубинные линии обороны, устремились к самому центру врага: -
– Я хочу, чтобы прямо здесь, справа от этого дуба, вырос ещё один такой же дуб! Расти, расти! Расти к небу, – она неистово била меня ладошкой, устами призывая захлопнуть глаза, а сама, я успел заметить, зажмурила их с такой силой, словно рассчитывала выдавить из них чудодейственный сок. У меня в голове вертелись всякие остаточные мысли: действительно ли Девочка одновременно ощущает все перечисленные ею запахи, а, значит, многократно превосходит меня в области обоняния, или же это только живописная метафора.– Но мой главный строй был ошарашен происходящим и его мысли отключены.
Девочка дала лесу довольно много времени для исполнения своего самого грандиозного желания (а ещё ей, наверное, надо было бы попросить покрасить листья в синий цвет, зажечь второе солнце, или, что было бы совсем в её вкусе, потребовать жёлудь величиной в дуб). Но когда мы открыли глаза, Лес опять сильно попередвигался, но никакого нового дуба не возникло; правда, справа от нашего большого дуба высоко, почти вертикально вздыбился его корень, но это было только пародией на исполнение Девочкиного желания. Наступление её зарвалось, тылы отстали, авангард завяз в болоте.
           – Значит, Лес тебе подчиняется не во всём.
– Не может или не хочет.
           – Попробуем меньшее. Но сначала... Будет ли он подчиняться мне?
Я попробывал звать дуб, но он пошёл в другую сторону.
           – Вот он какой – не слушается меня. Ну ладно, тебе весло в руки, ты и греби.
– Попробуем создать что-нибудь помельче, – сказала Девочка, подходя к Дубу: – Ну-ка, вырасти мне ветку, – скомандовала она ему: – Хочу, чтобы отсюда росла вот такая, – она отмерила от своей руки три четверти, – ветвь. С листочками. Хочу! Расти! – мы подождали с закрытыми глазами. Посередине я нечаянно моргнул и увидел серый, изборождённый морщинами ствол дуба. Мы открыли наши органы зрения: только сверху спустилась дугою одна ветвь и прильнула к стволу в том месте, где мы ожидали рождения новой, пытаясь её сымитировать.
           – И этого он не делает. Но, может быть, Лес вырастит грибок? – кажется, у меня уже в тот момент зародились смутные подозрения о нехорошести этой идеи. Но и грибок вырастить не удалось. Решили попробовать увеличить давешнюю сыроежку, которую мы так и не взяли, – смотрим, а её уже и след простыл. Стали оглядываться вокруг – нету.
– Ну ладно с ней. Давай пройдём по «реке» дальше и отыщем какой-нибудь грибок на обочине.
Мы вернулись на «речку». Девочка шарила глазами вокруг, раздумывая, какое бы ей загадать желание. Слева и немного далее от «реки» я заметил просвет, в нём что-то желтело.
           – Что там?
– Поглядим, – Девочка ускорила шаг, ступая длиннее, и обогнула меня, немного выдаваясь вперёд. Поэтому первой выступ заметила именно она. Я же углядел сыроежку.
           – Гляди, скала!
Эта была скорее не скала даже, а выступ окаменевшего песчаника, настолько неуютного для чего-нибудь живого, что только две или три колючки цеплялись по его бокам, а вокруг него имелась почти не заросшая песчаная лужайка, образованная, видимо, из того материала, что накрошился из выступа; по форме своей этот выступ походил на продолговатый горб, высотой с молодую берёзку, чья длина в три раза превышает ширину; «река» же протекала по краю лужайки, отграниченная от песка полоской травы.
Девочка оставила цепочку следов от края поляны до горба, потрогала, затем с некоторым усилием покрошила его рукой.
– Там, у куста, была сыроежка.
           – А!
Цепочка следов потянулась обратно.
– Попробуем её вырастить.
Девочка уставилась на сыроежку, разгребла около неё траву палкой и обратилась к ней с пламенным воззванием, предлагая увеличиться в размерах этак раза в два. А сыроежка уже и так была из разряда крупных. Мы зажмурились: сыроежка вся напряглась, распрямилась, приблизилась к Девочке, но больше не стала.
– Ну расти же, ну! – нет. Сыроежка расти не могла, так же как и дерево не могло вырастить новую ветвь.
           – Что, попробуем теперь поводить её по песку?
– Для чего?
           – Узнать, распространяется ли твоя власть на вещи, Лесу явно не принадлежащие, а следовательно, касается ли теневое изменение только Леса, ставшего единым существом, или оно охватывает нечто большее: всю планету, Вселенную, страну или Мир, – я начал понимать ключевую роль Девочки во всём происходящем тут и из этого пытался оценить масштабы случившегося. – Ведь явно, – этот песчаный выступ – не часть Леса.
– А верно, – Девочка отскочила назад, на песок, и поманила меня рукой, подавая сигнал закрыть глаза: – Иди, сыроеженька, сюда. Иди ко мне. Я хочу, чтобы ты ко мне подошла.
Сыроежка вполне естественно пошла навстречу ей по земле, но там, где трава стала разрежаться, начала тормозить, рыскать и колебаться; её ножка всё больше выступала из почвы.
– Иди, – крикнула последний раз Девочка: открыв глаза, мы обнаружили, что гриб лежит на боку, выпав из почвы, но ещё на пол шага ближе к нам.
           – Когда ты командуешь ими, их подобострастие не знает границ. Но всё же происшедшая революция касается только Леса. Будто какая-то особая связь возникла между ним и тобой, – заметил я. Девочка тем временем отправила сыроежку в корзинку. Потом мы решили сдвинуть продолговатый холмик, – это, как и следовало ожидать, нам не удалось.
Девочка вышла на середину песка между холмом и травою и, желая испытать полноту своей власти, громким голосом сказала всем берёзам:
– Эй, деревья, вы все, сдвиньтесь на один шаг ко мне!
Она махнула мне рукой, я почувствовал, как шевельнулась почва от ползущего в ней корня, потом Девочка, первая подняв веки, крикнула мне:
           – Они подошли, открывай!
И правда, круг поляны сузился.
Девочка направилась ко мне, помахивая руками и подумывая, что бы ещё сделать такого. Глаза её скользили по разным предметам вокруг, а носики её обувок, немного закапываясь в песок, подбрасывали его при каждом шаге, и мелкие песчинки тонким, легко счищаемым слоем приставали к её носкам. Потом она остановилась и провела пальцем по виску.
И тут как будто что-то ударило её – причём изнутри; она пошатнулась назад, провела рукою по лбу, глаза её, вспыхнув огнём, пространно заблуждали. Она захотела мне что-то сказать, но не смогла. Некая мысль так распирала её, что не могла протиснуться наружу сквозь горло и выйти на волю. Она несколько раз порывалась говорить, перешагивая на месте, щёки её надувались, но ей всё не удавалось начать. Глаза её бегали, цепляясь за самые незначительные вещи, схватывая их мгновенно, но не замечая, и никак не останавливались на моём лице. Появись второе солнце, позеленей небо, вырасти вдруг у песчаного горба голова, лапки и два хвоста, она бы не была настолько поражена. Я никогда не видел её такой возбуждённой.
– Грибы! – бросила наконец она мне свою мысль, и потом, опустив корзинку на землю, кинулась к песчаному горбу, вскарабкалась, взбежала по его пологому, но покатому по бокам гребню, встала на вершину, поднялась на цыпочки и воздела руки к небу. Я, существо думать умеющее, стал догадываться в чём дело. Но поразила не сколько сама Девочкина мысль, – я откладывал её переживание на потом, – сколько та энергия, с которой Девочка бросилась её воплощать, как будто в небе, которое она по её словам олицетворяла, появилась молния. Грудь её сильно вздымалась.
– Все! – выдохнула она, – какие только есть в Лесу! – тут она не удержалась на цыпочках, качнулась, опустилась на полную ступню и снова приподнялась, – все грибы... идите сюда! Я, небо, – вскричала она, и пальцы её поднятых рук сжались, как будто касаясь его, – хочу видеть вас всех! Выходите к краю этой поляны! Ну же, идите!
А затем она скомандовала мне: – Закрывай глаза!
Испугавшись Девочкиной энергии, я послушно сделал это, хотя, может быть, и имел некоторые возражения против этой идеи. Было буквально слышно, как она ждала – достаточно долгое время, чтобы грибы могли приблизиться. Наконец Девочка не вытерпела и велела смотреть.
Я посмотрел и увидел: по краям как-то странно посеревшей поляны закраснели головки сыроежек, укрывавшихся в ближайших кустах.
– Блестяще, – закричала Лесу она, осмотрев поле боя, – Слава небу! Но этого мало. Хочу грибов. Закрывай глаза снова! Идите сюда, грибы!
Я постепенно приблизился к кургану, на котором стояла Девочка. Закрывая глаза, я успел увидеть, как она, широко расставив ноги и высоко подняв левую руку, простирает правую с растопыренной ладонью к Лесу. Набежавший ветерок, – быть может, первый предвестник той бури, которую нам предстояло смотреть вечером, – колыхал, надувая, её платье и шевелил, разбрасывая, волосы.
Мы долго глядели в мерцающую темноту обратных сторон наших век. Девочка упорно ждала; и чем труднее это ей было, тем сильнее она предвкушала то, что увидит, открыв глаза.
И вот момент настал: в сером, рассеянном свете, заливавшем поляну, красные сыроежки стояли по её краю одна к одной – через полшага или чаще; между ними попадались и подберёзовики, а так же кое-какие другие грибы; видны были в большом количестве и поганки, – ибо Девочка не указала, какие именно грибы она зовёт к себе.
– О небо! – начала Девочка, подняла к нему глаза, и вдруг удивлённо спросила: – Небо, что с тобой?
Я тоже взглянул: небо было серое. Там, вдалеке, между берёзками, оно по-прежнему голубело, но только над нами его застилала какая-то муть. Мне показалось, что от листьев деревьев вверх подымается лёгкий пар.
           – Это нашло облако, – понял я.
– Облако, – руки Девочки опустились, – Не хочу облака. Солнце, солнце! – взмахнув руками к небу и как бы поддерживая что-то там кистями, глубоким голосом воззвала Девочка: – Солнце, разгорайся, солнце, растопи, солнце, облако! Очисти нам небо! Спали, солнце, облако своим светом! – голос её далеко разносился среди деревьев и отзывался там эхом. Трепетание наполнило лес вокруг нас. И тут в светло-зелёной дали меж берёз проступила синяя зыбь моря и побежала, обтекая стволы и стелясь по траве, поднимаясь по кургану навстречу Девочке, охватывая её со всех сторон.
           – О небо, что это? – изменилась голосом она, – Море, море идёт! Зыбь приближается.
– Гони его прочь, гони, – понимая, что происходит, торопливо завопил я. Но было уже поздно: зыбь добежала до своей верхней точки, перевалила через неё, и удовлетворённо потекла назад, скрываясь вдалеке.
           – Ушла?
– Ушла-а!
Мы вошли в новую тень. Я так и знал, что это кончится чем-то подобным. Если нечто слишком быстро растёт, оно может проскочить сквозь любую стену.

Акт 5

Мы тихо сидели невдалеке от кургана. Уже было установлено, что никакие грибы, ветки и деревья не желают больше слушаться Девочку. Серая поволока распространилась на весь видимый нами небосклон, создав большое, плотное облако.
Всё стало каким-то обыкновенным и серым, боевой пыл угас, угар схватки прошёл, и оставалось трезво пожинать плоды.
Девочка постепенно успокаивалась. Ещё пробегала дрожь по её пальцам, ещё что-то поднималось внутри неё и сверкало из глаз, но всё это было уже не то.
– Что же такое случилось со мною? – удивлялась она сама себе. Ведь до сего момента она познавала окружающие вещи, и ей, наверное, не приходилось наблюдать как предмет собственное своё существо, а теперь она нашла в этом занятии определённую изведу. Она оглядывала себя, свои длинные руки, свои выпуклые коленки, а затем поднимала глаза на неподвижно посеревший Лес перед собой. Её любовь к маленьким вещам была сражена тем, что она, с этой вот своей рукой и заусенцем, смогла завладеть огромным, почти что неведомым ей лесом и командовать им.
– Я была будто не своя... Это было так жутко и здорово, да-да, жутко, – я парила, я стремглав летела сквозь всё! Но Лес не смог вытерпеть такой наглости – притягивания грибов... иначе, что же ему осталось бы тогда от нас прятать, если бы мы все грибы вызволили наружу? И Лес сказал: “Нет.” И вся его ласковость по отношению ко мне исчезла, – слушаться он меня перестал, – разговаривая сама с собой, довольно путано и нелогично, Девочка всё же косвенно обращалась ко мне или к чему-то ещё помимо себя.
           – Итак, что нам известно? – нарушил я собственное молчание. Сидевшая на одном из тёкших по мусорной реке брёвен Девочка обернулась ко мне:
– О Лесе?
           – О нём. А про тебя – потом. Быть может, он просто утратил свои способности и стал таким же, как был? Но почему же тогда существует река мусора? Давай посмотрим, течёт ли она, – Девочка успокоилась, всё вернулось на круги своя, и снова инициатива действий исходила от меня .
Посмотрели: река не текла, берёзы никуда не шли, но лес не был обыкновенным – все растения, казалось, понемногу топтались на своих местах. Но шевеление это казалось чисто случайным.
           – Быть может, Лес перестал быть единым существом?
– О, нет!
           – Никакого определённого вывода об этом сделать нельзя. Но откуда взялось облако?
– А, это-то я понимаю! Лес укрыл облаком от меня небо, дававшее мне власть им командовать.
           – Это как раз похоже на правду.
Но тут моя спутница подняла глаза наверх вверх и полностью осознала тот факт, что неба-то нет, что оно от неё спрятано:
– Как же я теперь буду без неба? – опустила она свой взор вниз, ко мне. Потом снова посмотрела на облако, ища в нём просвета – его не было; только в одном месте сквозь серую мглу всё слабее просвечивало солнце – облако густело.
           – Рано или поздно облако рассеется, – предположил я. Но “искусственность” его происхождения не вызывала у меня сомнения, ибо настоящие облака не возникают так быстро и не висят так низко и неподвижно.
– Рассейся, облако! – попросила Девочка и потом сказала: – Я неба хочу. Облако стало собираться ещё раньше, но мне некогда было подумать о нём, а потом побежало море, и с Лесом случилось что-то гадкое.
           – Лес перестал слушаться нас. Но благодаря этому послушанию мы узнали кучу вещей о нём, – повёл рассудительную речь я. – Во-первых, мы узнали пределы возможных действий Леса – я полагаю, что они после моря не изменились – ведь деревья продолжают топтаться только пока у нас закрыты глаза. Лес не может вырастить новое дерево, новую ветвь, новый гриб, не может он и изменить их размера; ему недоступно то, что не относится к Лесу – курган и песок вокруг него; но погода, по крайней мере, в самом нижнем слое воздуха ему подвластна. Во-вторых, если и не весь Лес, то большие его участки являются едиными существами, – я повторял известные вещи, рассчитывая с разгона перейти к менее очевидным.
– Весь, весь, – вставила Девочка.
– Подвижны все части Леса, и все они не быстрые, – в десять раз примерно медленнее, чем мы. Сигналы ползут в нём тоже не скоро. Деревья различны по своим ролям, у одних больше листвы, у других корней; третьи же – гигантские и, верно, всеми командуют; четвёртые же помогают вырасти маленьким деревцам; надо полагать, есть и пятые, которые только наблюдают – погоду, например, а сейчас и нас с тобой. Но главное, что нам теперь ясно, это то, что Лес чувствителен к словам.
Покачивавшая головой в такт моей речи Девочка замерла. Сказанное мной было столь очевидным и в то же время знаменательным, что казалось удивительным, как эта мысль не поразила её раньше.
– Значит, Лес слышит и понимает наши разговоры о нём?
           – Да, увы... Но вряд ли он понимает их вполне. Дело в том, что слова так редко звучат в Лесу, особенно теневом, что обретают для него действительную силу, то есть сказанное слово не просто обозначает, а эквивалентно названной вещи. Простую нашу речь он пропускал, а требованиям подчинялся, ибо у него не было своей воли.
– А теперь то что?
           – А вот я тоже думаю про теперь. Из сказанного получается, учитывая, что очередное появление моря было, верно, опять не к добру, что эта своя воля должна была у него появиться.
Мы, внимательно посмотрев друг на друга, немного помолчали, оглядывая Лес в поисках проявлений его воли. Я сам дивился, как далеко завели меня рассуждения.
Мы закрыли глаза, чтобы ещё раз понаблюдать за поведением Леса, и когда я открыл свои, то не обнаружил особых изменений, но Девочка забеспокоилась, увидев, что цепь грибов, окружавших поляну, стала редеть.
– Они же так все уйдут! Лес ожил, пришёл в себя и стал наводить порядок! Надо скорее их собирать. И смотри за ними неотрывно.
Я охватил взглядом левую оконечность поляны, Девочка между тем глядела на правую. Опушка за курганом и лес позади нас оставались без присмотра.
– Я сейчас встану на верх кургана, и буду держать глазами все грибы, ты же давай собирай их.
           – Теперь как раз пригодиться моя большая корзинка. Или нет, лучше я сначала буду просто выковыривать их из земли – тогда они далеко не уйдут.
Мусорная река была для округлой поляны довольно далёкой от центра хордой, и я направился к нижней относительно её течения точке пересечения с окружностью, чтобы начать свой обход. Девочка тем временем быстро подобралась к основанию холма – и стала, балансируя руками – её кисти взмахивали, будто маленькие крылышки, – аккуратно подниматься по гребню. Достигнув вершины, она осмотрела грибы, сделав на одной ноге полный оборот, а затем стала понемногу топтаться, поворачиваясь и оглядывая по очереди их все. Корзинка была давно уже оставлена ею у самого входа на поляну. Я указал Девочке на присутствие поганок. Заслушавшись, она оступилась и чуть не упала с холма, но, широко взмахнув руками и отставив назад ногу, смогла удержать равновесие. Продолжив вращение, она сказала мне:
– Вырывай все грибы, и поганки тоже, я их потом посмотрю. Мне хочется, ой как хочется найти и налюбоваться на как можно большее количество грибов. Ведь поганку хоть и не съешь, но посмотреть на неё можно, – Девочка верила, что мы собрали достаточно грибов для насыщения, и теперь переключила внимание с одного вида познания на другой, куда более ёмкий. Но и у глаза есть свой желудок: в конце концов он насыщается и не может больше воспринимать нового, пока не переварит прежнее. Девочка продолжала крутиться на пригорке, заглядываясь на некоторые выделяющиеся грибы и задерживая взгляд на мне – или точнее на том грибе, который я в тот момент срывал, либо догонял палкой, если он успел улепетнуть в кустарник. – Временами она оступалась, быстро взмахивая при этом руками .
– А грибов, вообще, много бывает?
           – В Лесу?
– Где ж ещё?
           – Есть и не в Лесу.
– Есть? Правда, есть? – глаза Девочки засветились от любопытства, и она даже забыла вращаться. За те полдня, что моя спутница была знакома с грибами, они стали её страстью, страстью, исходящей от зубов, а теперь, как выяснилось, и от глаз.
           – Есть, есть. У одного существа есть прозвище – Гриб. В этом мире почти все грибы растут в Лесу. В других же мирах разные грибы бывают. В общем гриба возможно определить как вещь, скрывающуюся путём маскировки, таящуюся, тайнящуюся и прячущуюся. У нас Котёнок специалист по определениям. Его определения порой так точны, что прокалывают вещь насквозь. И у него, кстати, есть целая коллекция грибов: тысячи. Но это ещё не самая большая, а только одна из. Грибы хранят или в сушёном виде, или в заторможенном, или в срезах. Ему их Чёрная Кошка подбрасывала, и сам он за ними в этот Лес, равно как и в другие Леса, ходил.
– Что же, и иные леса существуют?
           – Да-а, и сколько! Но здесь, как и с грибами, наполовину условно. Лес с большой буквы – это тут. А так часто встречаешь нечто большое, состоящее из многократно повторяющихся сходных вещей, не деревьев. Есть, например, лес машин: не пустыня машин, это другое, а лес из них – это по соседству с пустыней. Состоит он из множества близко расположенных, почти касающихся друг друга механизмов, частично действующих, многие из них имеют колоннообразную форму, чем-то напоминающую -дерево, откуда и происходит это название.
– А насчёт грибов... Мне хочется найти самой как можно больше их видов. Мне зачем собирать коллекцию? – я их только пощупать хочу, – продолжала выражать Девочка свою глазную изведу.
Мой взгляд тем временем радовался обилию грибов. Приятно было, помучив его голодом, дать теперь насладиться количеством искомых предметов. Одни подберёзовики были толстые, на относительно короткой ножке и с маслянистой, покрытой тёмными пятнами бурой шляпкой; другие высокие (видимо, росшие из густой травы), сухенькие и с виду помоложе, с чёткими вертикальными, словно выструганными ножками и с ровной серой кожицей сверху; некоторые – совсем маленькие, с тонкой зародышевой шляпкой, плотно облекавшей верхушку короткой и толстой ножки, готовящейся к прыжку в рост; попадались и совсем старые грибы с иссохшей кожей и влажной слоящейся бородой.
Я заметил, что все сыроежки, какие только попадались мне, – а были среди них и маленькие наивные кружочки, глядевшие в сторону сокрытого облаком неба, и плотные здоровяки с загнутыми вниз краями, и разлапистые, рассыпающиеся от одного прикосновения грибы, с пожелтевшими от бремени выношенных спор подшляпочными пластинками (их даже не стоило брать), – все они имели один, красно-розоватого оттенка цвет, словно росли на одной грибнице. Скользнув взглядом по своей последней памяти, я заметил, что и прочие сыроежки, какие мы нашли в берёзовом лесу за оба его сегодняшних посещения, имели такую же окраску. Конечно, я знал, что эта порода преобладает в березняках, – но ни одного исключения – ведь это же удивительно! Об этом открытии я не замедлил сообщить Девочке, однако о другом умолчал: иначе моя спутница тут же кинулась бы с горы вниз разглядывать моя находку, и остальные грибы благополучно улепетнули бы в кусты, где и ищи их... Это был гриб, которого я не знал. Внешне он  походил на плотный, хороший подберёзовик, однако ножка его была покрыта ровной, светло-серой кожицей, такой же, как и на шляпке, и имела бахрому от лопнувшей подшляпочной перепонки; спороносный слой так же, как и у подберёзовика, был трубчатый, но ровная его поверхность была слегка блестящей и почти не отличимой по цвету от шляпки. Самое ценное среди найденного я сразу же отправлял в свою большую, гораздо объёмнее Девочкиной, корзину, плоскодонную и более тёмного цвета, –  сплетённую, впрочем, из таких же, как и её лукошко, прутьев, – ибо опасался, что, лишив грибы собственной подвижности, мы рискуем их потерять, если почва под ними окажется движущейся. Быстро спрятал я и новонайденный гриб, – мою изведу к нему пришлось отложить до присоединения к ней Девочкиной изведы. Наш разговор о новых свойствах леса, вроде бы, очень естественно, – но вполне нарочно, – прервался борьбой за спасение грибов.
Я шёл и видел: среди своих шляпочных собратьев высоким шатром раскинулся красный мухомор, подальше поднималась четвертью сферы шляпка белого мухомора, а там, вдали выпукло чернел, наверное, белый гриб. Находить сразу много грибов было, конечно, приятно, но утратилось то удовольствие, когда безрезультатно заглянув за ёлку, за стволик, за пенёк, обойдя несколько десятков деревьев, наконец находишь прикрытый листом влажный гриб, который прятался и, тем не менее, ждал, предлагая тебе таким образом тайну, чьи чёрточки теперь – от зазубринки на ноге до выемки-ноздри на кожице поглощаются твоими глазами. Повалив полтора десятка сыроежек, столько же или больше поганок и мало-съедобных грибов, – валуёв, чернушек, свинушек, – которые мы привыкли не замечать, – взяв два подберёзовика, моховичок, рыжик и зеленушку, я наконец добрался до «белого гриба» (который действительно оказался белым грибом – с выпуклой снаружи и плоской изнутри шляпкой и толстой, как бы надутой внутренней силой ножкой. Мне было жалко его срывать, не показав растущим Девочке, и я задержался на этом месте, не спеша сразу его обломить.
Потоптывание позади меня сменилось громким однократным шарканьем и затем тишиной, – это Девочка оступилась в очередной раз и, выпрямившись, замерла, разглядывая, чем это так заизведовался там я.
           – Вот белый гриб, – представил я ей его.
Девочка всматривалась, всматривалась в него, щуря глазки и иногда оборачиваясь, чтобы удержать взглядом грибы позади себя, – и при каждом обороте ей становилось видно, что они всё больше удаляются в кусты, а потому, наглядевшись на него вдоволь издалека, она сказала мне:
– Ладно, рви его. И заглядывай поглубже в кусты, они могли спрятаться туда, – и снова стала вращаться.
Я сорвал гриб и обнаружил, что обманулся: белый был совершенно сух. Сух не как гриб, высушенный нарочно: остатки влаги бродили в нём и превращали его мясо в чёрную запёкшуюся гниль. Мне пришлось сказать:
           – Вышел обман. Гриб этот выпустил все споры, высох, и от него осталась лишь оболочка.
– Ну-у... – вновь остановившись, протянула Девочка, – это так только одна дразнилка получается.
Круг мой подходил к концу: многие грибы, воспользовавшись прикрытием какой-нибудь травинки или нашей невнимательностью, ушли в кусты и там забились куда-нибудь глубоко под корень или убежали поглубже в берёзовый лес, чтобы вернее затеряться среди его трав и мхов. Когда мне оставалось полкруга, Девочке уже нужно было только крутить головой направо-налево; на последней же его четверти ей надоело и это занятие, и она спустилась ко мне вниз, чтобы поучаствовать в триумфальном сборе грибов. Она наклонялась, вырывая сразу по несколько сыроежек, и отправляла их в мою корзину, которую я всё время держал в руках, сам понемногу её пополняя. Тут же завёлся разговор о грибах.
           – Вот волнушка, похожий на рыжик гриб. Но их надо мочить, потом солить.
– А что, – заизведывалась Девочка, – давай попробуем их так приготовить.
           – Ну что же, – согласился я, – соберём тогда и их; здесь волнушек штук десять.
Кроме того, нам попадались поганки. Одна была плоская серая, с лишённой мяса шляпкой, рёбрышки её выступали наружу. Изогнутые стволики других исходили из одного, похожего на белую кляксу места, имели маленькие конусовидные шляпки светло-коричневого оттенка, покрытые по краям складками. Третьи несли посередине своей оттопыренной крышечки ядовитого цвета пупырышек. Несколько поганок могли бы по своему виду сойти за сыроежки, но, тем не менее, явно ими не были. Наверное, слишком аккуратной была их овальная форма, слишком тонкими – края шляпки, и слишком уж сильно прирастали пластинки к ножке. Увидели мы и нечто подобное нашей первой серушке: как странно, что первый гриб, попавшийся нам на глаза, не захотел нам больше встречаться – или мы просто не хотели видеть его? Попадались дождевики.
Мы закончили круг и, перейдя через мусорную реку, начали его снова, чтобы подобрать опрокинутые мною грибы.
– Слушай, я уже сыта по горло всеми этими красными сыроежками, – сказала мне Девочка.
           – Мы собрали их более чем достаточно, – подтвердил я.
– Тогда больше не будем их брать, – порешила моя спутница. Тут уж дело пошло скорее.
           – Красным цветом разнообразие сыроежек не исчерпывается, а плотных зелёных сыроег, которые как раз засаливаются лучше всего, мы набрали совсем мало, и поэтому можно, если мы найдём по дороге такие, произвести замену.
– И ещё набрать по несколько штук остальных, какие нам попадутся: жёлтых, фиолетовых, голубеньких и чёрных.
           – Чёрных не бывает.
– А если найдутся?
           – Тогда – куда нам деваться, – возьмём их, – сказал я и потом продолжил, – Подберёзовиков у нас набралась уже целая коллекция.
Но слишком большое их количество нивелировало прелесть этих грибов в глазах Девочки, и она заметила:
– По мне, так подберёзовик – это довольно пустой гриб.
           – Ты ведь ещё не пробовала его на вкус. Самые невзрачные грибы благодаря своему вкусу приобретают в наших глазах совсем другую ценность.
– Жаль, что их нельзя кушать сразу.
           – Почему же? Попробовать-то можно. Но, во-первых, в неприготовленном грибе вкус ещё не проявлен, не доведён до своей полноты. А, во-вторых, если бы грибы можно было есть сразу, как ягоды, в чём бы тогда заключалась наша добыча? – Мы бы ничего не могли принести с собой. И, кстати, я тут нашёл один гриб, которого не знаю, но считаю съедобным.
– Ну-ка?
Я стал копаться среди сыроежек, чтобы добраться до дна корзины, где лежала моя находка.
           – Вот... Сейчас достану, – я уж испугался, не пропал ли мой новый гриб, но тут, пару раз ошибочно нащупав крепкие подберёзовики, извлёк его. Девочка взяла гриб и, повертев пальцами у лица, сказала:
– Какой...
Тут я продолжил речь свою:
           – Мне неизвестны трубчатые грибы, которые были бы не в правилах еды, ну разве что кроме губок на стволах. Потому они, видимо, и образуют благородный класс. Кроме того, они реже. Хотя среди пластинчатых встречаются виды куда более острого и редкого вкуса. Сырые грибы, как я уже сказал, кушать не стоит – перебиваешь аппетит, – но попробовать можно. Давай его сюда, я проверю сейчас, можно ли его есть, и если да, мы возьмём его с собой.
Я откусил краешек гриба, обнажив бело-бежевую мякоть с тонюсенькими трубочками спороносного слоя, и удержал отъеденный кусочек на языке, чтобы тут же извергнуть его, если он придётся мне не по вкусу. Но я почувствовал у себя во рту что-то мягкое и нежное, отдающее нагретым солнцем деревом , и смелее разжевал кусочек. Вкус был хорош, может быть, не совсем чёток от природной сырости гриба; но в нём не чувствовалось того специфического грибного и лесного своеобразия, которым обладает известное слизистое вещество под названием “грибной сок”, что, впрочем, не составляло для вкуса какой-либо потери, поскольку наша изведа к этой особой жидкости ( у Девочки, однако, ещё не родившаяся) должна была удовлетвориться за счёт других грибов.
           – Ты знаешь, он вполне съедобен.
– Правда? Дай-ка теперь я его укушу.
Укусила. Три верхних зуба, скользнув по шляпке, оставили на ней свой след. Она сначала задержала откусанное во рту, слегка облизывая его, а потом стала распробовывать, гоняя его из одного конца рта в другой и подвергая действию разных своих зубов. В порядке поедания у неё, верно, была какая-то своя система. Имелось два способа поедания: согласно первому вещь сначала облизывалась и обкусывалась по поверхности, потом разделялась надвое, попадала за щеки (каждая половина – за свою), и при этом прочувствовывалась её середина, потом каждая половинка снова разъедалась пополам, и так далее до полного растворения вещи во рту; по второму способу Девочка брала в рот какую-нибудь маленькую пищчинку, ощупывала её форму языком, ощущая её упругость и шероховатость, облизывая, смачивая её своею слюной, сравнивая вкусы сверху и снизу и, наконец, начинала маленькими укусами её обстругивать, приближаясь постепенно к заветному ядру. Если это была ягода, то зубы в результате натыкались на твёрдую косточку в центре или же добирались до жидкой и сладкой сердцевины, которая неожиданно выливалась на язык. Если это было мясо или дерево, они ощущали направленность его волокон, сопротивляющихся им и сочащихся вкусным соком. Если же это было нечто сладкое, то Девочка разделяла его на достаточно маленькие кусочки и, кладя их на язык и за щеку, ощущала, как они тают, растворяясь в её слюне. Иногда же она просто жадно сжирала кусок быстрыми сильными ударами зубов, поглощая его целиком и выдавливая из него сразу весь вкусовой вихрь, который только возможен.
Здесь же поедание кусочка гриба пошло по первому, с раскусыванием, сценарию. Девочка нашла, что вкус гриба действительно хорош, и, может быть, даже замечателен. Тут я сообразил, что это первый гриб, который она ест, и поздравил её с этим.
           – Вот ты и внутренне с этим растением, поздравляю! Но имей в виду: вкус этого гриба не истинен, так что главное ещё впереди. Но нам надо как-то его проименовать.
– Как?
           – Вот занятие, которое я так люблю: не только видеть новые вещи, но и давать им имена. Поэтому придумывай теперь, как мы будем звать этот гриб. Имей в виду: названия бывают абстрактные – это просто понравившиеся сочетания звуков, сами по себе не обозначающие ничего, ассоциативные – по сходству, признаковые – по свойствам, генеалогические – по происхождению, знаменательные – по обстоятельствам обнаружения, – тому, кто, где и как нашёл новое нечто – и всякие прочие.
– Как же, – растерялась Девочка. Ей приходилось по-своему называть какие-то вещи у себя на Лепёшке, но она никогда не придумывала им имён специально. Ни единого слова не приходило ей в голову, кроме названия дерева, – тополя, ей, впрочем, неведомого, – неба, и прочего чего-то подобного. Она стала вспоминать, как звались другие, известные ей грибы, и наконец, когда она ещё раз взглянула на найденный, её осенило: – Серый!
           – Серый? Ну что же: Отныне и навсегда! – сказал я кодовую фразу проименовывания и переключился: – Надеюсь, мы скоро выйдем из этого березняка, попадём в новый сосняк, потом в лиственный лес и оттуда выйдем к ручью. Тогда мы, поднимаясь вверх по течению, достигнем родника, а там уже не долго, и мы сможем считать нашу прогулку в лес успешно завершённой, несмотря на все его фокусы, которые, однако, достаточно нас обеспечили грибами и которые, получив, быть может, дополнительное разъяснение по пути, к завтрашнему дню наверняка рассеются; облако же исчезнет ещё раньше, когда с моря придёт сильный ветер, а мы будем  наблюдать шторм, покушав грибы (вкус грибов очень обостряет восприятие подобных вещей).
Я, конечно, не думал, что всё пройдёт так гладко, но, по крайней мере, таким проектировал наш путь. Девочкина же изведа, которая не насытилась найденным разнообразием грибов, а только разгорелась от него ещё больше, желая новых и новых их видов, подтолкнула её сказать, что грибов мы нашли, быть может, и вправду много по количеству, но совсем мало по качеству, и она предлагает получше поискать в лесу, ибо, раз новые виды нам до сих пор попадаются, то, наверное, есть и ещё, и ещё. Коли же грибов наберётся слишком много, ничто не мешает нам продолжить их кушать около Голубого моря, а если не надоест, то и дальше.
– Верно, надоест.
           – Пробовать на вкус не надоест.
Тем временем мы собрали все изведные грибы, в том числе горстку лисичек, оставив лежать много не нужных теперь сыроежек. Девочка вернулась за своей корзинкой, чтобы удалить из неё неудачные грибы этой породы, и обнаружила, что пока мы занимались всякими другими делами, лес унёс её лукошко к краю поляны и был уже готов поглотить его в себе. – так бы мы тогда его и видели. К счастью, идея эта пришла ему в “голову” совсем недавно, и он не успел его далеко утащить. Хорошо, он не додумался ещё перевернуть лукошко – плакали бы тогда наши грибы.
– Ах вот ты какой, – взъярилась Девочка на Лес. Взгляд её метнулся в самую лесную гущу, столь глубоко, сколь позволяли кусты и листва, а руки поднялись к груди и сжались, как будто что-то хотели удержать. Эта ярость была вспышкой желания деятельности, которую Девочка удержала внутри себя, ибо– корзинка– была уже найдена.
           – Он мог так её совсем утащить, и ему не хватило всего только чуть-чуть. С ним нужно держать ухо востро.
Происходящее представлялось Девочке как борьба с Лесом за грибы, победа в которой была пока на нашей стороне. Но неизвестно, чем это всё представлялось Лесу.
Она покачала своей корзинкой, положила её на бок, аккуратно дав высыпаться из неё грибам, и стала перебирать их руками, выбрасывая в сторону сильно раздававшиеся красные сыроежки. Когда все грибы оказались лежащими на одной плоскости перед корзинкой, Девочке стало ясно, что раздвоившегося подберёзовичка среди них нет. Как раз в этот момент я, порассматривав курган, подошёл к ней, и она, сидя на коленях, – голени ног опирались на землю горизонтально – протянула ко мне журавлём руку – перевёрнутая ладонь на полусогнутом локте – и воскликнула:
– Лес всё-таки сумел нас обвести: нету раздвоившегося подберёзовичка!
Я медленно прикоснулся к Девочке.
           – Это редкий гриб, в нём проявляется черта, не свойственная лесу – симметрия; наверно, благодаря своей особой форме, он сумел как-то зацепиться за бортик корзины, перемахнуть через него и скрыться в Лесной глубине; впрочем, врасти обратно в землю он теперь не сможет, – корня у него уже нет.
Девочка сняла и отдала мне свою соломенную шляпку, не представлявшую теперь изведа в посеревшем лесу, и открыла свои белые, льющиеся волосы, при более внимательном рассмотрении содержавшие в себе тысячи отдельных золотых нитей. Быстрыми движениями рук она собрала грибы обратно в корзинку и стала ходить перед ней туда-обратно, о чём-то раздумывая.
Я решил, что настал момент сделать ей предложение, которое я делал ей время от времени, примерно, пару раз в день, и спросил, не хочет ли она теперь съесть конфетку. Сравнивая эту возможность со своим настроением, Девочка замедлила шаг, потом повернулась ко мне и протянула руку. Я уже достал из своих закромов плотный, весьма шероховатый шарик, которым на этот раз была конфетка, и теперь отдал его ей. Она открыла рот, положила туда эту сладость и стала понемногу её сосать, водя головой так, будто следила за полётом её вкуса, стараясь разгадать его перипетии, заранее приготовленные мною. Слюна постепенно растворяла конфетку, и по Девочкиному горлу пробегали волны, когда она проглатывала получившуюся смесь. Потом Девочка заработала зубами скорее, доедая её, и, приняв, возможно, про себя какое-то решение, начала быстрым шагом описывать ломаную фигуру вокруг поляны в поисках ушедших в кусты грибов, но все они уже давно попрятались, и ей достался только один жидкий подберёзовичек.
Мусорная река в тот момент, когда мы остановили её своим присутствием, тянула через поляну несколько толстых брёвен. Одно из них лежало вдоль по течению, параллельно отстоявшему от него шагов на двадцать кургану, а другое, поднятое остатками каких-то своих сучьев, нависало над первым. И вот Девочка, завершив свою изведу к обыкновенным грибам обходом вокруг поляны и окончательно успокоившись, села на лежавшее продольно бревно и положила левую руку на другое, нависавшее. Она была рада тому, что уже удалось найти, и тому, что ещё найти предстояло, а потому спокойно передыхала, собираясь вскоре двинуться в дальнейший путь. Ощущение битвы прошло, и чистое предвкушение собирателя овладело ею, однако она была ещё не готова к новому большому движению.
Я сел напротив неё на полпути к кургану и стал смотреть.
Левая нога Девочки была убрана вглубь, правая же выступала вперёд. Мой взгляд, скользивший по её руке до головы и обратно, вдруг опустился на её обувку. Серая замша носика. Иголочка слева, трушинка справа впереди. Плотные короткие волоски замши участками ориентированы в разные стороны: – это, наверное, потому как касались её (Её!) ботинка разные предметы: корень, камушек, сучок, палка... И в зависимости от этого наклона волосков замша имела то более светлый, то более тёмный цвет. Тускло поблёскивали белые, по теории, блестящие полоски кожи, разделявшие замшу на ботинке. По этой коже местами лежали тонюсенькие, поверхностные складочки или морщинки, как будто ветер подул над микроскопическим морем. Девочка смотрела в сторону, противоположную направлению лежавшей на бревне локи полусогнутой левой руки: её фигура живописно раскинулась по двум брёвнам. Высоко поднятая на её наклонных плечах голова была слегка откинута, лицо – открыто и ясно; губы её, возможно, слегка улыбались. Правая рука её, согнутая на треть в локте, опиралась растопыренной ладошкой о дерево – Девочкино сидение. Пальцы на ней были напряжены, но моя спутница этого не замечала. Белевшая ткань платья чуть провисала между ног.
“Куда Девочка смотрит? На Лес или на сокрытое облаками голубое небо? Не знаю я. Зато каждая деталь её руки мне и вправду известна.” Поверхность Девочкиной локи в том месте, где она касалась бревна, выгибалась, затем с перегибом опускалась, снова возвышалась у сустава запястья и уже окончательно падала вниз вместе с кистью. Около локтя тоже был небольшой подъём, а выше рука, немного выпуклая после внутрилоктевой ямки, уходила в белую, чуть смятую окружность рукава рубашки. Пальцы свободно свисали – не распрямлённые, нет, ибо в этом состоянии они очень напряжены, но чуть изогнутые в каждом из суставов, так, что силы тяжести и натяжения пребывали в спокойном равновесии; при этом два крайних из них – мизинец и безымянный – чуть подрагивали, сгибаясь: тук-тук, тук-тук-тук; тук-тук, тук-тук-тук; ... В складочках первой, несколько вросшей в ладонь, фаланги большого пальца тихо серела тень. Я так внимательно смотрел на её пальцы, что, с одной стороны, рябило в глазах, а с другой – я мог дать характеристику каждому из них.
У всех пальцев были свои примечательности. Ясно, что ноготь – самое главное место на пальце. Им можно поцарапать, им можно и поскоблить.. Но не то важно. Он – самая разглядная (Знает ли Девочка это слово? Как выяснилось, некоторых очень частых моих слов она не знает) часть.
Ноготь на левом мизинце – да и на правом тоже – по форме: снизу полуовал, ну, может быть, слишком прямой по краям, а с другого конца – полуокружность. Кромка этого ногтя – сам ноготок, выступающий над пальцем, – постепенно, по краям, сходит на нет; у безымянного это не так: ноготок к концам не утоньшается, а обрывается, образуя острые, почти прямые уголки. ( Есть ещё, я знаю, пальцы на ногах, маленькие, короткие, благодаря им Девочка иногда отгибает носик ботинка кверху.) На середине ногтя безымянного пальца есть два пятнышка, – одно, пониже, – покрупнее, и рядом другое, совсем точечное. Тонкий и длинный, как и все остальные, но в большей степени, средний палец не отличается ничем особенным, а указательный немного искривлён в бок, к остальным пальцам.
Затем я взглянул на правую, растопыренную по бревну руку Девочки. Её мизинец был не прям, а чуть-чуть кривоват, так же, как и указательный палец левой руки. Ноготь безымянного отличался беловатым волнообразным уступчиком посередине, а кромка его ноготка напоминала остриё тупоугольного треугольника. Ноготь среднего пальца имел собственное белое пятнышко, а слева, около ногтевой пластины самого чувствительного – указательного пальца мирно лежал беленький с зазубринкой, заусенчик.
В её теперешней позе было что-то Герцино, эта раскидистость членов (которую Девочка редко могла достигнуть из-за особенностей своего строения) – отброшенная влево-вдаль рука, выставленная вперёд правая нога, откинутая голова, – это спокойствие и эта плавность черт и движений, – всё это напомнило мне ту мою знакомую, с которой в моей памяти было связано столь много. Конечно, Девочка нисколько не была похожа на Герцу, и лишь только случайная ( но все мы знаем, как мало можно доверять случайности в том, что она действительно случайна) её поза родила эту ассоциацию. А раз Девочка не походила на Герцу внешне, то тем более не могло быть и речи о их внутреннем сходстве. Сомнительно было, чтобы Девочкин облик противоречил её натуре. Поэтому я так внимательно следил за каждой Девочкиной чертой, ибо был уверен, что заусенчик с зазубринкой на указательном её пальце вовсе не случаен, а означает что-то в самой Девочке, равно как и то, что вчера этой крохотной зазубринки не было. Изведно, однако, обратил я внимание сам на себя, что последние день-два меня стали особенно привлекать всевозможные мелочи во внешнем облике Девочки (непропорционально количеству новизны, в них содержащейся.)
Если постараться выразить цель моего путешествия словами (которая была вовсе не единственной моей целью в жизни; просто остальные свои желания я пока усыпил, давая им накопить необходимую для реализации силу), то я хотел посмотреть на этот мир чужими глазами, заново пережить всю прелесть открытия его чудес, не прибегая к изменённым формам восприятия, а совершив путешествие вместе с Девочкой, на которую я случайно наткнулся во время одной небольшой прогулки; сделав это, может быть, перед тем, как отправиться на изучение других миров, где я сам буду впервые.
Из всего, что есть в нашем мире, я выбрал- самое важное, самое изведное, самое характерное, и составил из этих вещей линию, ведущую от малого к большему, от элементам к структурам, воспитующую саму способность восприятия, заложив в неё однако, возможность ряда перестановок и разветвлений; моей же задачей было не только созерцать попутное (хотя открытие теневого мира с разумным лесом было для меня весьма изведным), сколько наблюдать, как отражается, переиначивается всё в ведомой мною Девочке, вздыхать её восторгами, падать вместе в её удивления, дышать клубящемся, проплывающем большими сырыми клоками туманом её неведения, – и поэтому я так внимательно вслушивался в её слова.
       Но это желание моё, я чувствовал, своим словесным выражением вовсе не исчерпывалось. Случаи того, чтобы кто-нибудь кого-нибудь водил по этому миру, показывая его, мне были известны; более того, каждый из тех, кто имеет начало, совершил с кем-то такой поход (меня, например, водила Чёрная Кошка.); тем не менее ничто не заставляло меня вести в этот поход именно Девочку и обязательно сейчас, – и значит, я чувствовал, было в моей цели помимо уже сказанного, ещё что-то безмолвное, мне самому до конца не ясное.
Причины, почему детали Девочкиной внешности стали в последние дни столь изведны для меня были таковы: ведь согласно моей цели (оставляю в стороне ту её часть, которую нельзя высказать), я столь глубоко впитывал рождаемые моей спутницей описания мира вокруг, что моё внимание стальной цепочкой приковывалось к центру преломления окружающего в Девочке – к её душе, и теперь так получилось, что сама эта душа стала для меня изведнее её творений, и всё, что связанно с этой душой, – кончая заусенцем и коричневой родинкой на правой щеке, – приобрело для меня специальный извед. Я не хотел сознаться себе в чём-то большем, в том,  например, что мне просто приятно разглядывать эту родинку, независимо от того, что она означает.
Мне ничего не оставалось, как поздравить самого себя с этим замечательным превращением изведа к миру в извед к Девочкиной душе, в котором не было ничего плохого, кроме, разве, того, что я не предугадал его заранее, что было вполне в моих силах.
Тем временем, она, бросив на меня быстрый взгляд, повернула голову налево, отчего поза её приобрела более собранный характер, утратив сходство с раскидистыми положениями, которые, обыкновенно, принимала Герца. Теперь ладонь её левой руки покачивалась вся целиком, а указательный палец ещё отдельно подпрыгивал вперёд, разнообразя движение.
Потом Девочка подняла с земли шишку и стала рассматривать её, как будто ещё не видела, а затем, видимо, вдохновившись нашими опытами с серым грибом, попробовала её надкусить, не смогла и ограничилась тем, что, лизнув, попробовала на зуб. Бросив шишку, которая ей не понравилась, она проделала тот же номер с валявшейся рядом палочкой; я изведливо наблюдал за тем, куда зайдут её вкусологические опыты. Палочка её привлекла сильнее: она понадкусывала её в двух или трёх местах, прежде чем откинуть в сторону, и на серой её поверхности в середине и по краям остались тёмные следы от слюны и светлые вдавлинки от зубов. После этого она осмотрелась вокруг в поисках, чего бы такого ей надкусить ещё, взяла корзинку и цапнула её за рукоятку, потом, найдя, что это изведнее, поцарапала несколько раз плетёные прутья зубом, а затем, естественно, увлеклась содержимым своего лукошка и предложила мне:
– Давай-ка я попробую непосредственные вкусы всех грибов.
Я не имел ничего против. Роясь в своей корзинке, Девочка лизнула и надкусила сыроежку, лисичку, подберёзовик, маслёнок и рыжик. Когда она лизала, ей открывался совсем не тот вкус, который был распределён по грибу объёмно: ибо его поверхность, пока он жил, обдувалась воздухом внешнего мира, ласкалась мхами, покрывалась осадками пыли и пыльцы, всевозможными ароматами и пылинками; лизнув, Девочка ощущала не один монотонный, как при откусе, глубокий и гулкий вкус нутра, который своей силой затмевал тихую звенящую речь маленького участка поверхности, к нему прилагавшегося, а тысячную гамму, охватывающую всё вкусовое и запаховое своеобразие Леса, но подсвеченную изнутри собственным ароматом гриба. Лизнув первую сыроежку, она замерла, как будто сотни пальцев одновременно ударили по клавишам рояля её вкусовых чувств и как будто за каждым из этих чувств раскрылась картинка предмета, этим чувством олицетворяемого. Она закрыла глаза и простояла так, пока я медленно подходил к ней. Потом она лизнула сыроежку ещё и ещё – облизав таким образом почти весь гриб, – и снова вслушивалась в свои ощущения. Вслушивалась – да! – ибо каждый вкусовой сосочек из огромного множества, навострившегося по поверхности её языка и вокруг него, словно маленькое ухо, чуял не только вкус вкуса, но и звук вкуса, звон вкуса, зык вкуса, а то даже и его цвет, как если бы он был малюсеньким глазом. Девочка повела оторванным взглядом по лесу, не замечая меня. Каждый гриб взрывался как фейерверк у неё во рту. Закончив, она резюмировала нутряной вкус грибов:
– У них есть общий какой-то вкус – вкус густого и тягучего зелёного бульона из всего, что есть в Лесу: из холодной и жирной земли в глубине, где только корни её ощущают, из листьев мокрых опавших, холодных, травы, щекочущей ноги мои, из застывшей цветною капелью сосновой смолы на тёплой от солнца коре, из колючих лап ели, высоко воздетых стволов и плотно сомкнувшихся крон.
         – Это и есть грибной сок.
– Вот он каков... Но у рыжика и лисички есть какая-то особая цветовая глубина, в которую очень приятно, верно, будет погружаться. Ну что же, вперёд! – подняв лукошко, она огляделась вокруг, ибо почувствовала, что другой её руке не хватает чего-то. Этим чем-то оказалась Девочкина палка, и её рядом с нами не было. Оглянувшись в свою память, я вспомнил, что до поляны мы её не донесли, а была она оставлена ещё около дуба.
         – Вернёмся за ней?
– Вернёмся – не далеко...
Мы поднялись вверх по течению реки вплоть до большого дерева. Я твёрдо помнил место, где она была оставлена, но там её, конечно же, не было.
– И её лес украл! Просто какая-то напасть с этими палками. Но теперь-то мы будем глядеть за ним в оба.
         – Ну, вперёд?
Девочка не захотела заводить себе новую палку сразу, тогда мы миновали поляну с курганом, распрощавшись с ней взглядами, и вновь начали углубляться в нетоптанное неведомое.
Берёзы укрупнились, и стало дальше видно сквозь них. Мы по-прежнему оглядывались по сторонам, и Девочку привлекла ни миг, – по известной инерции внимания, – одна уже не нужная нам красная сыроежка справа. После очередной извилины нашей тропы впереди замаячил другой лес. То был сосняк, подобный тому, что мы видели, когда только вошли в Лес, но совсем иного рода. Куда более могучими были деревья в нём, но стояли они не реже; снизу их чуть сырые на ощупь стволы были покрыты цветными пятнами плесеней и лишайников, однако ощущавшаяся всюду влажность нигде не выступала в виде воды. Облако тут, казалось, спустилось и начиналось сразу после вершин, – хотя ничто не указывала на это явно. Углубившись на сотню шагов в этот Лес, мы оба спонтанно остановились и стали оборачиваться, разглядывая его. Воздух был здесь прозрачным и свежим, как вода из родника, а высота деревьев действительно большой: нам чудилось, что само пространство здесь вытянулось вверх и образовало разбегающийся лабиринт галерей в высоком и узком замке.
– Как приятно снова почувствовать себя среди сосен! ....
           – Правда. И они подтверждают, что мы на правильном пути. Раз мусорная река втекла в бор почти прямо, идя в том же направлении, мы прямо же выйдем и к ручью, который, как и холмы за ним, находится, видимо, вне власти Леса, а следовательно, гарантирует нам выход отсюда.
Немного пройдя, мы увидели странное дерево – сосенку, все ветви которой росли в одну сторону, почти поперёк нашему пути. Её сдавленная хвоя образовывала плотный, чуть колыхавшийся от редкого ветра слой, устремлённый вправо.
Этим ряд необычных деревьев не исчерпался. Пройдя известное число шагов, но не найдя грибов, – Девочка уже часто посматривала в глубь Леса, которая манила её, – мы увидели лежащее слева направо поперёк дороги, но не перекрывавшее её целиком дерево – не упавшее, нет, – но росшее в горизонтальном положении: ствол этой сосны, выходя из почвы, сразу изгибался и ложился на землю; ветви же росли вверх. Подивившись, мы прошли мимо него. Тогда нам попалось третье, самое изведное из трёх деревьев.
По правую руку от мусорной реки показалась широкая поляна, куда более светлая, чем сокрытый сомкнутой хвоей своих воинов бор. Очертания того, что находилось на ней, стали проступать ещё издали, ретушированные решёткой стволов, и тут же, породив неизбежное предположение, заставили нас ускорить шаг; Девочка точно побежала бы вперёд, так охватила её изведа, не будь предмет, находившийся на поляне, столь грандиозен. Сквозь лес проступали очертания огромного, в четыре, даже в шесть Девочкиных ростов, гриба. Но, приблизившись, мы даже с некоторым облегчением увидели, что такую форму приняла обыкновенная сосна – обыкновенная, если не принимать во внимание то, что её скрутила необыкновенная сила. Ствол её, чрезвычайно раздутый у верха своей обнажённой части вдруг разрастался во множество ужасно сдавленных друг с другом ветвей, загнанных какой-то страшной мощью в форму шляпки вполне благородного гриба. Этой силой, догадался я, была воля Леса – дерево не было поломано физически, но все части его совершили перемещение таким же образом, как спускалась к Девочке ветвь того дуба, когда она его звала. Мы некоторое время молча стояли перед этим творением, взявшись за руки. Потом я сказал:
– Это, вернее всего, он старается нарочно, но, может быть, просто произошла какая-то ошибка в Лесе, и он, думая о грибе, взял в качестве материала сосну – и вот что получилось.
Девочка оторвалась от меня, подошла и потрогала дерево. Его кора была чуть теплее и суше, чем у его соседей. Затем Девочка, и я вместе с ней, обошла дерево-гриб кругом, запечатлевая его в своей памяти всесторонне.
         – Всё-таки жаль, что это не настоящий гриб, хотя я, конечно, понимаю, что мы бы не знали тогда, что с ним делать. Разве что отрезали бы большой кусок? Даже до шляпки не добраться... – она подняла голову, – ишь, как ловко Лес её скрутил. Всё же есть что-то засасывающе-завлекательное в виде этого дерева, – ведь это сосна и гриб одновременно. Не могу насмотреться на него, хотя уже целиком, до последней детальки, запомнила его; верно, потому что среди всего нового, которое ты показываешь, мне наиболее изведны вещи, тебе самому неизвестные.
Девочка в раз особенно глубоко наполнила свои глаза деревом, прощаясь, и, вздохнув, молвила:
– Пойдём. Нас ждут ещё настоящие грибы.
Мы вернулись на мусорную реку, которая стала ещё шире за счёт впавших в неё мелких притоков, и продолжили свой путь. Река всё время изгибалась, отклоняясь всякий раз ненамного, но в сумме, возможно, совершая ощутимый поворот; я, однако, прикидывал более-менее её направление, и у меня получалось, что в среднем она шла прямо.
На верхушке бугра по правому берегу, словно поджидая нас, примостился грибок. Его увидел Девочка:
– Со стороны Леса было весьма неразумно так ставить его, – ехидно улыбнулась она.
До выступавшего на локоть между двух сосен бугорка было шагов десять, и мы свернули с мусорной реки за грибом. Это оказался неплохой плотненький моховичок. Пройдя некоторое расстояние дальше по реке в безрезультатном поиске новых грибов, мы увидели в месте подобном тому, где нашли моховичок, тоже на бугорке, но поближе к нам, бледно-зелёную поганку с наглым пояском бахромы вокруг отвратной зазубренной ножки. Разозлившись на такое издевательство над идеей поиска грибов, Девочка запустила в поганку корягу, попала и сбила её; не заботясь о ней более, мы пошли своей дорогой.
Но тут нам преградило путь густое множество поганок, тела которых походили на широкие тонкостенные воронки, обращённые вверх. Их было четыреста или пятьсот; начиналось их море слева, целиком пересекало мусорную реку и доставало узким языком противоположного берега.
– Фу, какие... Столько грибов, да все не те. Такую кучу за раз мы ещё не видели. Давай обойдём их скорее.
         – Вот странно: будь они целиком на мусорной реке, я бы подумал, что лес их куда-то переносит, но похоже, будто они переходят её в брод.
Перешагнув вставший боком в реке ствол и найдя пару зелёных сыроежек, которыми заменили двух их хлипких красных собратьев, мы наткнулись на весьма изведную мелочь. В ней не было ничего особенно грандиозного, что бы могло хоть капельку задеть воображение, но её существование буквально резало мне глаза. Девочка перешагнула её, было, но опустила назад занесённую ногу, заметив.
То была совершенно прямая полоска из шишек, вплотную лежавших поперёк линии нашего пути (но не фарватера реки): – Как я позднее сосчитал по памяти, число их было равно девяти; рядом же никаких других шишек не было. Они лежали невзначай, как если бы их сложили, играя.
– Странно... – сказала моя спутница и готова была уже эту мелочь миновать, так же, как мы миновали всё остальное, но я удержал её, ибо имел, что сказать. Однако начал я издалека.
         – Есть мелочи, которые не имеют никакого значения сами по себе, – мы перешагнём этот рядок шишек и пойдём дальше, как ни в чём ни бывало, – но эти мелочи, вместе со своей ситуацией, для внимательного ума значат больше, чем даже некоторые крупные события. Это суть символы, которыми выдаёт себя приближающееся будущее, причём выдаёт себя с головой, и становится чем-то большим, чем просто явление, ибо присутствует сразу в двух временах и позволяет собой располагать.
Девочка вся заизведовалась от моей речи, зашевелила конечностями и забросала шишки сериями молниеносных любопытствующих взглядов, которые затем взбегали на меня, ибо она особенно любила всё предчувствуемое, предстоящее и предвкушаемое, всё, постепенно выползающее нам на встречу из мглы неведомого, всё, чего ещё не было, но чему предстоит быть.
          – Эта полоска, во-первых, прямолинейна; во-вторых, она преграждает нам путь; отсюда я заключаю, что лес и теперь, после моря, не только единое существо, но так же существо разумное, и что он состоит в каких-то отношениях с нами, или, яснее выражаясь, что-то хочет от нас. Значит, неизбежно будут и какие-то действия с его стороны по отношению к нам, – я тронулся вперёд, продолжая говорить , и Девочка последовала за мной, так и не коснувшись шишечной полоски, которая, не представляя собой ничего особенного, была значима лишь как щель, сквозь которую мы подглядели за тем, что приготовлено нам впереди.
         – О разумности я рассуждаю следующим образом: для живой случайной природы нет ничего невероятнее чего-то систематически простого, вроде совершенно прямой линии или идеального круга, тогда как для разума это есть первое, что приходит ему в голову. Но, предполагая разум, способность управлять каждой шишечкой и, следовательно, ощущать её, а, кроме того, имея в виду, что преграждение нам пути строго поперечной полоской в качестве случайности невероятно, необходимо заключить, что мы замечены Лесом, и полоса относится именно к нам. Итак, Лес, видимо, пытался с её помощью как-то на нас повлиять (возможно, преградить дорогу вперёд – куда же она тогда ведёт?)
– Да, на этой полоске прямо написано, что она сделана для нас. Но чего именно хочет от нас лес?
        – Прогнать? Поймать? Исследовать? Покрасоваться перед нами? И то, и другое? Внушить нам какую-нибудь мысль? Накормить нас до отвала грибами? Превратить нас в деревья? Да разве я могу это знать? Лес что-то хочет от нас – это факт. Но нет пределов возможному разнообразию его желаний. Желаемой может быть любая вещь, любое событие, поступок, действие, любое ощущение; может быть желаемым нечто неведомое нам или даже невозможное. Мир реальности один, и как бы отлично от нас Лес её ни ощущал, здесь мы можем иметь с ним какое-то сходство. Миров желаний же бесконечно много. Никак невозможно узнать, что мы сами представляем для Леса, каков его бесконечно, наверное, отличный, от нашего разум и чего он, собственно, может захотеть.
– Ты умеешь хитро думать.
         – Ну так. Кому, как не мне? Ещё я собирался сказать о том, что каждая веточка может что-то означать для нас теперь, ибо разум Леса достиг уровня абстрактного мышления и способен ныне на символы, а тонкость его владения собой такова, что любой листок находится в сфере его внимания и подчинён его воле; каждый наш шаг заметен ему. Полоска на нашем пути доказывает, что он точно знал, куда мы пойдём дальше, и, следовательно, способен на предсказание наших действий – в известных пределах – а, возможно, и на что-то большее. Нам же следует быть гораздо внимательнее теперь, ибо игра вступает в новую фазу.
Всё сказанное мной было очевидным следствием увиденного, но я не вполне отдавал себе отчёт в произносимых выводах, и лишь только потом, восстановив их в памяти, поразился их глубиной, а сейчас Девочка прервала меня вопросом:
– Раз Лес разумен, значит, он стоит на одной доске с нами?
         – О, нет, иначе бы я знал об этом, да тогда бы и он не мог быть таким, каков он есть; таких, как мы, мало, хотя они, быть может, и не все известны мне.
– А что в нём не так как в нас? – начала было Девочка длинный разговор, сама предчувствуя часть ответа, но ожидая услышать что-нибудь новое, но тут я увидел хорошенький белый гриб на кочке справа от нас, не гигантский и даже не большой, но такой, каким ему следовало быть, с раздувшейся книзу ножкой и толстой, как дождевое облако, шляпкой:
         – Вот! Гляди-ка – Белый.
Девочка метнула взгляд в указанном мной направлении, и глаза её вспыхнули, увидев для себя пищу. Она подошла и, не срывая, пощупала на корню гриб.
– Какой. Он – твёрдый.
Я, тоже подойдя, загляделся Девочкой и грибом, которым она была увлечена. Она присела наконец на корточки около него и, забавно перебирая ногами, стала, покачиваясь, его огибать, весело кивая сама себе головой. Её рука обволокла шляпку и, сбежав вниз по ножке, стала раскапывать вокруг неё землю.
         – Рви его!
– Сейчас, сейчас, – она помогла себе второй рукой и добралась до белёсой подземной паутины грибницы, вспитавшей своими соками этот дивный плод. Потом она ткнула сложенными ладошками вниз и вынула гриб целиком, вместе с белым в чёрных пятнах земли основанием.
– Вот бы все грибы были такими.
Когда Девочка стала класть белый к себе в корзинку, отдав мне для освобождения места один подберёзовик (ей было приятно иметь хороший гриб рядом с собой), то увидела правее, на таком же примерно расстоянии от нас, как от нас же до мусорной реки, новый гриб, по виду тоже белый, и чуть побольше. Мы устремились к нему.
– Вот как Лес нас потчует!
Но не успели мы подбежать, не соблазнясь даже мелькнувшей зелёной сыроежкой, как третий гриб, с виду тоже белый, открылся нам впереди.
         – Чудеса. Раздобрел Лес, что ли?
– Или это такая продолговатая грибница?
Существование следующего гриба торопило Девочку – ведь он может исчезнуть – и она уже не стала сюсюкаться с новой находкой, а быстро обломила и, понюхав, положила её поверх других грибов в лукошко, и ходко отправилась навстречу третьему белому. Гриб и не думал уходить; однако когда за третьим в глубине Леса, всё на таком же расстоянии, показался четвёртый гриб, нам открылась система:
– Вот замечательно: грибы-то тут в ряд растут, и сейчас мы их все соберём. Скорее вперёд, – Девочкой снова овладела грибная изведа, и остановить её было нельзя. Я же, не отставая ни на шаг, следил за моей спутницей.
Сорвав третий белый и подойдя к четвёртому, мы уже специально посмотрели на отстоявшую шагов на двадцать следующую потенциальную точку грибного ряда. То, что мы там увидели, удивило и привлекло нас пуще, чем самый тучный гриб. Второпях сорвав свой белый, и приблизившись, мы стали разглядывать это. Оно напоминало уже виденную нами полоску из шишек; собственно, это была тоже полоска, но из грибов. Наискосок аккуратной выпуклой кочки по прямой линии и вплотную друг к другу выстроились шесть красных сыроежек и за ними одна зелёная. Девочка хотела было сорвать зелёную сыроежку, но воздержалась, не желая портить целости картинки.
– Верно, Лес что-то хочет от нас. Или, может быть, у него теперь мания ставить всё подряд: шишки, белые, сыроежки?
Однако тут один поворот Девочкиной головы решил этот вопрос в сторону первого варианта ответа. Оглянувшись, моя спутница увидала в центре мшистой кочки, как раз по направлению линии из сыроежек (если смотреть от красных к зелёной), маленький округлый гриб.
– Гляди-ка, – она провела рукой вдоль сыроежек и указала затем на грибок. Я сразу охватил ситуацию взглядом.
         – Лес стрелкой указывает нам на маленький белый?!
– Ну, да, получается, – мы подошли к грибочку, – Что же, он, значит, хочет, чтобы мы нашли побольше грибов?! Так и замечательно, раз у него такая цель! – Девочка опустилась на колени, наклоняясь к грибку – волосы её опали и на миг сокрыли своим занавесом лицо, – и осторожно облупила руками мех мха вокруг маленького белого.
         – Да, действительно, Лес указал нам на белый, который бы мы и не заметили, если бы стрелка не привлекла нашего внимания, а странно – раньше он прятал от нас грибы. Что-то видать, изменилось в Лесе. Ну что же, воспользуемся его милостью... Приятно, конечно, находить грибы самим, но срывать уже найденные грибы ещё приятнее.
– Может быть, он прятал грибы для того, чтобы подарить их всех нам сразу букетом?
Девочка отковырнула и подняла маленький белый; вспомнив о лизании, она тоже поднесла его ко рту, и сразу редкий, сложный вкус открылся ей; половинка шляпки заблестела от её слюны. Но Девочка не могла целиком сосредоточиться на нём: её звали несорванные грибы, возможно, где-то рядом таившиеся, и она, сглотнув, отправила беленького в корзинку, пообещав себе лизнуть его вторично, но потом. Я же углядел на возвышенном месте впереди ещё одну стрелку в Лесу.
Мы подошли к ней: она была такая же, как предыдущая, но указывала в несколько другом направлении,– в котором, однако, не было видно ничего: лишь сосны, кусты, трава, но не грибы. Девочка мягко взмахнула рукой вперёд, зовя меня за собой, и, оглядываясь, пошла. На каждом из Девочкиных носков выступили по четыре вертикальные зелёные нитки: спереди, сзади и по бокам. Это, верно, что-то означало в отношениях Девочки с Лесом. Упругая ветка зацепила и вытащила из её лукошка подберёзовик; Девочка даже не заметила этого, и я подобрал его сам.
– Я чувствую запах грибов, идущий издалека: он манит меня. Это покидают споры свои трубчатые норы.
Я принюхался: действительно, может быть, какой-то сыростью веяло на нас спереди, но уверен я не был. Пройдя вглубь деревьев примерно по направлению стрелки, мы увидели новый гриб: хороший моховик стоял в середине кочки так, что пропустить его было нельзя, – Лес старался.
– Ага, – поняла Девочка, – Лес не успел подвести гриб так, чтобы он стоял на одной линии с остальными грибами в пределах замечаемости, но успел сконструировать стрелку, нам на него указывающую. Выходит, Лес не менее разумен, чем мы.
         – Если не более...
Не было ничего удивительного в том, что как раз с того места, где рос моховик, сквозь просвет в кустах виднелась новая стрелка из сыроежек. Обломив новонайденный гриб, мы устремились по ней.
– Скорей, скорей, – зачем-то подзывала меня Девочка. Стрелка вела нас между высокими соснами среди редких кустов, не принося ничего. Одна нога Девочки спешила обогнать другую, ветки кустов хлестали нас: теперь, когда лес сам показывал нам грибы, мы шли очень быстро, торопясь от одной находки к другой. Девочкины черты заострились: и нос, и локти, и носки ботинок, – зная непостоянство Леса, она спешила как можно больше взять. Предвкушение нового гриба стало, было, сменяться некоторым в нём сомнением, когда мы вдруг увидели ещё одну стрелку. Удивителен был не сам её факт, – ибо долго следуя одной стрелке было легко сбиться с пути, и мы и так уже немного отклонились от нашего курса, – удивительным в этой второй стрелке было то, что указывала она несколько в иную, чем раньше, сторону, как будто Лес сомневался. Не в силах объяснить это обстоятельство, мы просто пошли, куда предлагалось, и были вознаграждены небольшим белым грибом: на толстой, почти шарообразной ножке сидела тонкая, похожая на перевёрнутое блюдце, шляпка. Оглянувшись вокруг, мы опять увидели стрелку.
– Скорее, скорее вперёд, – огромными шагами поскакала Девочка к ней, оставив меня заниматься грибом; прищурившись, она бросила взгляд полководца по направлению стрелки и испустила боевой клич, но впереди не увидела ничего, и, не дожидаясь меня, устремилась дальше. Бесплодные кусты черники скакали у сосновых стволов. Сухая берёза тщетно тянула руки к серому небу. Мы перескочили поваленный ствол. Наконец, – ещё одна стрелка, опять направленная немного вбок.
         – А вот и новая стрелка, и, значит, скоро будет гриб! Скорее пойдём и найдём его. Ещё десяток шагов – и будет грибок. Вот и он!
Прерываясь, с паузами, Девочка говорила почти бессвязно, но страстно и воодушевлённо. Очередную находку, убедившись, что это тоже белый, она вообще не удостоила вниманием, как будто потенциальные грибы её волновали больше реальных. Она уже пропустила, но я указал ей маленький зародышевый белый на полпути к следующей стрелке – видимо, оторванный братик только что взятого нами гриба.
Затем было опять две стрелки. После следующего гриба их было уже три; расстояния между ними увеличивались...
С места обитания последнего белого не было видно стрелок, но зато можно было заметить сразу два новых гриба, разнесённых в стороны под углом примерно равным прямому, и довольно далеко отстоявших от нас. Девочка вместе со мной направилась к правому из них и, укладывая его в мою корзинку, углядела ещё один, новый, очень эффектно выступавший из-за корня впереди нас. Он был куда симпатичнее левого гриба, и Девочка скомандовав мне забрать последний, сама двинулась вперёд. Я срезал путь к грибу напрямик сквозь густые сосны с подлеском, и немного потолкавшись, нашёл его. Услышав тем временем из-за деревьев вскрик Девочки, обнаружившей впереди очередной, и, как она выразилась, “особенный” гриб, сам узрел в шагах десяти от себя, в противоположном направлении от Девочки, новый гриб. Я решил обрадовать мою спутницу и подобрать его; кроме того, трудно отказаться от гриба, когда его видишь прямо рядом с собой. Но когда за вторым грибом я увидел третий, то пересилил себя, ибо наблюдать за Девочкой в такой момент мне было куда изведнее, и повернул назад, но потом кинулся снова к грибу, не глядя по сторонам, чтобы – упаси небо – не заметить ещё, схватил его и бросился напролом через чащу, туда где затих крик Девочки. Это было невероятно трудно: кусты мешали, кивая головами, какие-то ещё грибы пытались меня отвлечь, но моё желание (очевидно, спасительное), видеть Девочку оказалось сильнее. Найти её было сложно, ибо она сама успела напасть на цепочку из грибов, и ушла по ней довольно далеко, наполняя грибами загнутый подол платья: выплыв на свет, коричневая родинка на бедре подозрительно поглядывала по сторонам. Мне пришлось кричать три раза “Ау!” – прежде чем её платье забелело среди стволов. Я показал ей свои находки, но она не заизведовалась ими, а увлекла меня по своей цепочке грибов, которая содержала в себе, как оказалась, ещё только три звена. Потом появилась стрелка, но какая-то неуклюжая, словно составленная наспех, всего из трёх неправильных сыроежек. Мы пошли по её указке, однако довольно долго не могли ничего найти. Затем начался более светлый лес, и в нём мы увидали новую стрелку, за ней – ещё одну.
Я заметил сквозь деревья: вдалеке проплывали, мерцая светлыми пятнами с облаками зелени кустов, поляны, – нам никогда не предстояло посетить их: грибы – наша цель – вели нас мимо; Девочка полян даже не замечала.
Мы наткнулись на очередной белый. Моя спутница нехотя его подобрала и поскорее сунула в мою корзинку.
– Что-то эти белые мне совсем надоели.
         – Хоть ты их и не изучила по– настоящему?
– Но, зато, сколько мы их нашли! Изучить мне и одного хватит, и я всегда успею. Но наковырялась их я уже достаточно.
Девочка показала мне свои испачканные в земле пальцы и тут же стала их очищать. Лукошко её, покачиваясь на сгибе локтя, чесало руку горкой наваленных грибов.
– Хочется чего-нибудь по-разнообразнее.
         – Посмотрим, что предложит нам Лес, – указал я на очередную стрелку. Но она привела только к новому белому.
Зато в следующий раз Лес подарил нам “серый” – это был полный гриб новонайденной нами породы; юбочка бахромы свисала посредине его ноги. Перед тем, как сорвать, Девочка весело затанцевала вокруг него, а потом ласково лизнула, как она сказала, “в лоб”, отправляя находку в мою корзинку. Затем мы наткнулись на пару сросшихся белых, приблизительно рядом с ними рос перечный гриб.
– Теперь я снова могу обрадовать тебя новизною, – указывая на него, сказал я: – мы ещё не видали его. Это – перечный гриб, у него острый вкус; по кусочку его добавляют к блюдам из других грибов для расцветки, так сказать.
Это был маленький гриб вроде козлёнка; желтовато-серая его шляпка казалась присыпанной чёрными точками, будто действительно перцем. Он рос один. Его появление не было связано с системой стрелок Леса.  Мы увидели следующую и последовали в её направлении.
Сосновый лес разредился ещё больше. Между деревьями почти ничего не росло; как огромный шатёр, раскинулась над нами его кровля; местность полого спускалась. Под одним из торчавших корней выступил серый песок, похожий по цвету на облако сверху, съевшее все краски вокруг; песчаные плеши мелькали и в других местах. Подарив один белый гриб, сыроежковые стрелки довольно долго вели нас по лесу безрезультатно. Девочка выковыривала из них зелёные сыроежки.
Пошла длинная цепочка из маслят; Чтобы не потеряться, маленькие головки этих грибов вылуплялись из земли довольно часто.
– Как солнышко на небе, – сказала Девочка, увидев первый маслёнок посередине чистой прогалины.
Потом спуск прекратился, и мы увидели массу высоких кустов и лиственных деревьев, внутренней опушкой тянувшихся среди бора и обозначавших собой заполненную водой канаву, которая местами оказывалась на виду, отделяя нас от основной массы зелени. Снова возникшие стрелки, сменив цепочку маслят, вели нас прямо к этой канаве.
– Начинаются смешанные леса, – второпях пояснил я. Девочкино “Скорей!”, впрочем, уже более умеренное, сбивало с длинных мыслей и не давало сосредоточиться ни на одном предмете, кроме неё самой. Девочка необыкновенно преобразилась в этой гонке за грибами: она не шла и не бежала, а скакала, пританцовывая, по-разному делая каждый шаг, каждый прыжок, скользила, извивая в воздухе руки, взмахивала ими, прихлопывала пальцами, тянулась головой вперёд.
Приблизившись к канаве, мы обнаружили, что она слишком широка для нас. Прокладывая нам путь, Лес не вполне представлял себе наши свойства. Последняя стрелка, указывавшая вперёд, была прямо на берегу; противоположный берег был весь сокрыт в листве постепенно набиравших силу кустов и деревьев, и никаких грибов на нём различить не удавалось.
Тогда я воткнул сук на нашей стороне и предложил искать мост через канаву, чтобы, преодолев её, вернуться по той стороне до отметины и продолжить свой путь. Мы устремились влево, но идти пришлось недолго.
Одна крупная сосна оказалась на самом краю поляны, и вода, протекая прямо под ней, размывала её корни. В какой-то момент дерево упало, создав естественный переход; по нему мы и попали на противоположную сторону. Сходу одолев наш своеобразный мост, Девочка перескочила на пень и пробежала несколько шагов вперёд. Пританцовывая два раза на каждой ноге попеременно, она ожидала моего прихода.
В одном месте был высокий костёр травы; но выше той травы тянулась, вся в морщинках от когда-то прилипших к ней стебельков, голова полюбившего свет подберёзовика; пахучая его ножка была сухая и длинная-длинная; с удовольствием подобрав его, мы привычно оглянулись, но не заметили ни новых грибов, ни стрелок. Потом мы подошли к нашей отметине, и разглядели там, на старом берегу, по-прежнему указывавшую вглубь Леса зелёную стрелку. Рядом с нами, сокрытая в траве, росла ещё одна. Девочка, ожидая, что она приведёт нас к очередному белому, не очень спешила и не выразила особого восторга по поводу попавшейся, наконец шляпки.
         – Но это не белый, – заметил я.
– А кто же? – удивлённо и недоверчиво отозвалась моя спутница.
         – Подосиновик.
– Подосиновики – красные! – повторила она мои хорошо запомненные слова.
         – Но есть среди них вот такой, более тёмный подвид.
Приглядевшись, Девочка увидела, что сквозь темноту шляпка отливает багровым:
– Да, вообще-то это – не белый.
         – Есть точный способ отличать подосиновики, – я, чуть ли не первый раз за всю прогулку, сам сорвал гриб нового рода; затем надломил край шляпки. Девочка тоже протянула руки к грибу и заиграла отломленным мною кусочком; от внимательности набухли чувствительные подушечки её пальцев. Слом был белый: – Погоди, сейчас он начнет фиолетоветь. Это и есть отличительный признак.
Пальцы Девочки, взявшись теперь за ножку гриба, мелко подрагивали: он был ей очень любопытен. Постепенно по кончикам бугорков, испещрявших излом мяса гриба, стала выступать синь. Борода потемнела. Обнажённые места подёрнулись фиолетовым.
– Так оно и есть.
Далее мы увидели ещё один гриб такого рода, только маленький. По одной руке Девочки к другой пробежала волна, перешедшая в хватательное движение. Она цапнула гриб, на миг задрожали струны жил на запястье, возникнув из небытия, прочертили линии по коже и снова исчезли.
Если у белого нога превосходила голову в размерах, то тут преобладание первого над вторым было просто гигантским.
Большой красный подосиновик, стоявший в траве горой, мы заметили, только когда оказались над ним. Девочка чуть было не поддала его ногой, не узнав в нём гриба, но, сорвав его, пришла в восторг.
Отставляя на всю длину руки, она глядела на него, потом прижимала ненадолго к груди, чтобы затем снова посмотреть на него издали; нюхала и приникала к нему лицом; гладила пальцами.
– Какой, какой гриб! Как приятно помять его мясистое тепло!
         – Но после жарки он окажется самым жёстким из наших грибов.
– Красный гриб хорош, – он крупн, аппетитн и тёпл.
Девочкин способ образования кратких прилагательных был необычен, но не взволновал меня, – ведь речь каждого из нас отличается своими особенностями; язык растёт, живя в нас, путём всяких нововведений; искажение слов подчёркивает особенность мыслей.
– Красный цвет подосиновика – маскировочный, – он такой же, как цвет листьев осины осенью. Вот, кстати, его осина, – указал я на соседнее деревце.
Изведа к дальнейшему снова овладела Девочкой; от её быстрой, вновь ставшей подскакивающей походки волосы покачивались толчками, пульсируя вокруг головы, но с красным грибом она не желала расставаться и несла его в руках; вся губка была покрыта полосками от её пальцев; выступила слизь.
Следующая пара стрелок привела нас к новому подосиновику, потом ещё к одному. Лес хорошо придумал, предложив их нам, – это сразу оживило Девочку и меня. Девочка щупала каждый из них; у одного оторвала шляпку и, разломив её пополам, наблюдала, как выступает росинками слизь и темнеет мясо.
Смешанный лес, развиваясь постепенно после канавы через стадии травы, кустарников, поросли, кустов, деревьец и молодняка, достиг наконец своей полной силы. Буйство зелени ушло наверх, освободив пространство внизу. Наш лес был лиственным целиком; вокруг нас поровну мешались берёзы, зеленоватые осины и липы; на земле попадались рождённые неведомым источником листья дуба. Не находя момента описать Девочке лиственный лес, я полагался на её механическую память, чтобы потом наверстать упущенное.
После пары подосиновиков мы увидели раздваивавшуюся сыроежковую стрелку. В обоих направлениях не было видно ничего грибного.
         – Придётся выбирать... Или, может, ты по левой стрелке пойдёшь, а я – по правой? Потом встретимся...
– Нет. Я хочу с тобой.
         – Серьёзно? Тогда опять по правой пойдём, – Девочка обычно всегда выбирала «право». Последовавший вскоре подосиновик обрадовал её уже не очень сильно. Она призналась мне:
– Я хочу чего-то ещё более разнообразного.
Девочкины глаза беспокойно шныряли между берёз и осин; быстро присев, она схватила с земли и швырнула палку, – та завращалась, стукнулась о чей-то чёрный ствол и упала.
Лес предложил ей подряд подберезовик, поддубовик, – я объяснил, что это такое, – пару подосиновиков (один тёмный, а другой совсем крошечный), белый, несколько разнообразных моховиков, – всё это не удовлетворяло её; найдя последний гриб, она только ударила ногой дерево.
Лиственный лес постепенно преобразился, перейдя из одного своего состояния в другое: – между ними не было чётких границ, – просто постепенно менялась концентрация разных деревьев. Осины исчезли, редкие, тощие, совсем не характерного для себя вида дубки сменили их. Стрелки вели нас, всё время сворачивая, и ни к чему не приводя; возможно даже, петляли. Раз мне показалось, что я уже видел одно полуобломленное раздвоившееся дерево. Придерживая нас, Лес явно готовился к чему-то. Предчувствие нас не обмануло: спустя сколько-то шагов и стрелок мы наткнулись на нечто, в моём понимании вовсе даже грибом не являвшееся. Девочку оно поразило так, что изведа её не смогла заставить приблизиться к нему сразу, и сначала моя спутница, крадучись и косясь, обошла шедевр лесного воображения по кругу.
Раньше это, наверное, был подберёзовик; от творческой натуги земля вспухла под ним пьедесталом. Вся его шляпка покрылась словно состоящей из слипшихся шариков бахромой, которая свисала вниз редкими тонкими прядями, как будто гриб распёрло изнутри силой размножающегося материала; по краям отверстий, из которых вылезли шарики, выступила зелёная слизь. Подойдя, наконец, к грибу и качнув пальцем бахрому, Девочка сказала:
– Нет.
“Мы не возьмём его”, – имела в виду она. Мгновенный восторг перед новизной сменился затем чувством отторжения, ибо внешний вид гриба был отвратен. Я согласился с ней.
Стрелка впереди тоже была хороша: не прямая, а изогнутая буквой «Г». Лес стал водить нас, как мне казалось, малыми кругами, переиначивая в себе что-то. Потом он предложил нам волосатый гриб.
Это был грузный болотно-зеленоватый моховик; вокруг него шарообразным ореолом стояли исходившие из шляпки тончайшие светло-зелёные усики, чуть согнутые силой тяжести. Они были новорожденны и чисты, лишь в одном месте, нарушая симметрию, висела оболочка лопнувшей почки.
В отличие от предыдущего, этому грибу Девочка была рада. От восторга она подпрыгнула рядом с ним на носках и слегка хлопнула одной ногой о другую; всплеснула руками.
– Как волосяное дерево, – воскликнула она, – Будь он другого цвета, было бы совсем хорошо.
Девочка, при всём прочем, не ладила с зелёным цветом; всё зелёное, пусть даже замечательное и изведное, как полуденный лес, было для неё чужим. Равно она не признавала своим красный цвет. Белый, жёлтый, синий-голубой, – вот где была её родина.
Осторожно коснувшись сначала, моя спутница поворошила усики гриба, пропуская их меж пальцев; выдрала плод из земли, помахала им вверх вниз, и зелёный колпак над грибом изведливо закачалася; повертела им, и нити завились спирально; пощекотала себе ими лицо и пошла к следующей стрелке, держа чудо-моховик, прозванный волосатик, в руке. По Девочкиному платью от стремительного движения пробегали волны складок, подчёркивая то овальный абрис ноги, то пунктир позвоночника, то зачаточные крылья лопаток.
Хотя за последним указателем Леса не было ничего, Девочка уверенно шла, навострив лицо вперёд и быстро находя дорогу. Она начала поворачивать в сторону без какого-либо видимого намёка Леса. Замедлив ход, она сказала вдруг:
– Прошли, – и повернула под углом назад; тут только я заметил, что она внимательно и часто принюхивается. Снова повернувшись, она описала большое кольцо; я тоже почувствовал какой-то малоуловимый для меня, но приятный и притягательный запах. Попетляв немножко, мы вышли к эпицентру благоухания. Им оказался маленький грибок, похожий на ссохшийся дождевик. Девочка указала на него, прицеливаясь пальцем. Запах был столь сильным, что она не стала наклоняться к нему ( “Чтобы не засорить нос” ), а попросила меня его сорвать. Я так и сделал и хотел, было, уже сунуть его в корзинку, но Девочка не разрешила этого, велев только разломить его: взрыв запаха, и серое, пузырчатое тело предстало пред нами.
Рядом нас поджидала уже новая стрелка. Пахнущих грибов не последовало, да их и не могло быть: запах одного забивал остальные; может быть, впрочем, Лес понял, что по запаху мы слишком долго ищем грибы.
Пройдя немного, мы увидели некое жёлтое пятно; к нему, наверное, и вёл нас Лес. Материалом своим оно сделало грибницу лисичек; но теперь это был один гриб. Большущая, в обхват Девочкиных рук, бугристая, с ямочками, плоскость опиралась на землю множеством ножек.
– Многоногий гриб, – поняла Девочка, схватив мысль пальцами в воздухе. Оторвав кусочек, она лизнула его, и пришла к выводу, что по вкусу это та же лисичка. Мы постепенно выдрали его из земли, – он оказался весьма упругим и прочным, – и, сложив пополам, закинули в мою корзинку: – Идём скорее, что же ещё подарит нам Лес? – Лес не давал угаснуть Девочкиному возбуждению, внося разнообразие в свои подарки. Моя спутница мчалась вперёд, взмахивая и размахивая руками.
Я заметил, что путь от одной стрелки к другой чист от листьев, отцветших в свою весну ландышей, которые озёрами обступали деревья кругом, от побегов берёз, от наваленных веток, от засохших в неудачной попытке вырасти кустов, от обрывков коры и прочей мелочи, которая раньше шуршала у нас под ногами; кроме того, он был монотонен по цвету и даже корни не бороздили его. Лес расчищал нам дорогу, чтобы нам легче было идти, чтобы не было у нас побуждения с неё ненароком свернуть; меня не сразу осенило, что чистая полоса эта представляет собой просто тропинку – невозможную раньше, когда она могла спутаться с притоком мусорной реки. Я тут же сообщил о своём открытии Девочке. Теперь мы могли идти вперёд, не разыскивая больше глазами стрелок; и, что изведно, они вскоре исчезли.
Тропинка, подобно пути из стрелок, виляла туда-сюда, как хвост бегущего зверя; доходя до очередного гриба, она резко сворачивала, как будто отражаясь от него, и затем дугою бежала куда-то дальше. Мне, однако, казалось, что мы не топчемся на месте и не идём по кругу, кроме тех моментов, когда Лес задерживал нас, готовя свои дары, а движемся в среднем вдоль некой прямой, которая – так мне почему-то мерещилось, – приведёт нас, в конце концов, – к роднику.
Потом мы нашли гриб-палец; он одиноко торчал, наклонившись под некоторым углом; структура его была целиком пористой – это было, как будто Лес взял серый гриб и свернул все его внешние поверхности, кроме губки, вовнутрь, а затем вытянул получившееся месиво палочкой.
Следующими грибами были три длинных и тонких, пустых внутри конусика на ножках:
Если названия предыдущих грибов возникали сразу, то здесь нам пришлось задуматься. И Девочка, засуетившись и заметавшись в поисках подходящего слова, действительно поняла, что акт наименования есть изведнейшее завершение процесса обнаружения нового; именно в этот момент новизна съедается, превращаясь из чужого в своё и пополняя собой душу. Как приятно неведомое в первый миг, когда оно только вспыхивает перед глазами, опаляя их неприкрытою новизной, но как зато хорошо затем, ощупав его целиком, принять его в себя со словами: – “Это моё!”
       “Конусиками” новые грибочки Девочке называть не хотелось. “Колокольчиками” – тоже: ибо они все-таки не походили на любимый ею цветок.
         – Трубочки, – предложил я.
– Гм, – сказала Девочка, вся напрягаясь от сосредоточения мысли, – кожа на её лбу натянулась и собралась над глазами складками– бровями, – и наконец, выдала:
– Фунтики!
Действительно, грибы чем-то походили на свёртки, в которые можно что-то насыпать.
         – Фунтики, – повторил я.
– О, сколько разнообразных грибов, – была довольна Девочка, – так бы дальше и дальше.
         – Так оно и было, разве нет? Так же от одной замечательности к другой веду тебя я, как сейчас ведёт нас Лес. И не грибы, но горы и страны, дома и машины, существа и книги предстанут перед тобой. Каждое утро ты будешь предвкушать, что ждёт тебя нового, и каждый вечер будешь обнаруживать, что получила больше, чем ожидала, столько – что с трудом можешь унести. Коли познание надоест тебе, ты отдохнёшь в Райском саду – не спрашивай меня пока, что это, – и снова пустишься на поиски приключений, на промысел нового, неведомого и необъятного. Те же чувства переживаю и я. Но мой вкус вырос за это время и научился видеть извед там, где я раньше его не замечал. Поэтому мне не скучно гулять с тобой.
– Ну что ж. Пусть ждут меня неведомые горы.
За фунтиками последовали “карусельки”:

Затем, в нескольких экземплярах – “лепестовики”: Невдалеке от тропинки как бы случайно мелькнул “гриб-крестовик”:
Я ненароком выделил его в траве взглядом, и мы тот час подцепили этот странный гриб, произошедший похоже, от белого, и без труда придумали ему название.
Развлекая себя, Девочка подняла с земли палку-рогатку и начала подбрасывать её в воздухе, закручивая её по-всякому и ловя за разные концы. Раз палка стала падать у неё за спиной, и моя спутница чуть сама не опрокинулась, хватая её, но всё же не дотянулась, и, присев, наклонилась за ней. Рогатка регулярно падала на землю, ибо моя спутница не особенно следила за ней, развлекаясь ею только для занятия рук.
       Чёрные стволы зачастили среди белых и зелёных: появились клёны, но Девочка в тот момент ещё не могла оценить их красоты.
Следующую свою находку мы назвали “гриб-спираль”.
Присмотревшись, мы обнаружили, что это просто гриб-палец, свившийся таким образом.
Хаос разнообразного потока деревьев вокруг нас вдруг прервался: тропинка исчезла, а вместо неё далеко уходил совершенно прямой коридор из стволов; в его конце неясно белело какое-то пятнышко. Мы устремились к нему. Девочка вся ушла в глаза. Лучики складок подчеркнули их особенно пристальный прищур. Ресницы – эти зубы глаз – моргали – как будто лязгали в предвкушении добычи.
Пройдя какую-то часть прямого пути, мы заметили, что (не стоит удивляться) в конце коридора растёт большой гриб: пока мы шли, от изведа зоркость наших глаз возросла достаточно, чтобы различить его. Однако он никак не хотел к нам приближаться.
– Какой, а?
         – Хорош.
Мы поняли, что гриб ещё далеко, и что он очень велик.
– По колено?
         – Выше.
– Вот так, – Девочка провела рукой по середине бедра.
         – Похоже...
– Что мы будем делать с таким?
         – Отрежем часть.
Наконец мы добрались до него. Шляпка обвисла под собственной тяжестью. Огромная ножка разбухла от напряжения. Я потрогал гриб, – не труха ли одна? Но он был твёрд. Тогда я постарался качнуть его, но он оказался слишком жёсток: он был буквально каменный. Поняв, что прочность были следствием размеров, я указал на это Девочке – она не смогла отколупнуть себе даже кусочка. Тем не менее, это был живой организм; половина длины его ноги была под землёй; неизвестно было, создал ли Лес его только что, как, очевидно, создавал он предыдущие грибы, или выкопал где-то в своих глубинах.
– Значит, в лесу бывают огромные грибы? – с трепетным изведом воспросила Девочка.
         – Конечно, да. То что гриб твёрд, Лес ловко придумал: он полагал, что, найди мы такой гриб съедобным, то уже не захотели бы их ещё. Но гигантские грибы не обязательно каменные, как этот.
– Но вот стрелка. Не исправит ли он все-таки свою ошибку, – Девочка полагала “ каменный” гриб – так мы его и назвали – таким же проколом, какой вышел у Леса с канавой.
Лес снова начал указывать нам путь стрелками, а не тропинкой – это было не важно, но всё же вне возможности объяснения.
– Где же следующий подарок? Что, ещё одна стрелка? Ну же, ну! ... Гляди! Гриб с двойной шляпкой! – одна над другой.
Но я видел и сам.

Новую находку прозвали двойкой: Лес то ли посадил один подосиновик на другой, то ли насадил две шляпки на одну общую ножку.
Следующее нечто было вовсе не грибообразным; Девочка бы пропустила его, приняв за растение, не отдавай этот плод особым запахом грибов; на самом же деле она его сразу обнаружила и танцевально зашагала к нему.
– Шершавый, – пощупала она гриб.
         – Похоже, он из рода лишайников.
Сначала лизнув, потом куснув, Девочка решила, что этот гриб тоже достоин моей корзины. Она обломила несколько жёлтых, решётчатых вееров, его составлявших, и по -одному положила ко мне.
– Он так похож на растение. Как мы его назовём?
         – Грибо-лист?
– Угадал! Точно так я хотела сама в себе.
Девочка двигалась вперёд, наклонившись, большими упругими шагами, покачивая руками, согнутыми в локтях (длинные вертикальные складки простреливали по ткани на её спине) – и трепетал похожий на взбрызг от упавшего в воду камня хохолок на её макушке.
Тем временем, из мелких проплешин вновь сложилась тропинка, сменив прежние стрелки. Увлечённая движением вперёд Девочка видела эти изменения, следовала им, но не отмечала их в себе, как нечто важное; я же всё-таки фиксировал их, хотя построить какие-либо гипотезы не успевал.
Всё время наша тропинка вилась в одиночестве и тут взяла и на несколько шагов раздвоилась. Мы с Девочкой прошли по разным рукавам. Так повторялась раза три. Мы обходили островки разных размеров; последний был самый большой. Но вот тропинка вновь разделилась на две; из-за обступивших её берега жёстких кустов не было видно, где рукава сливаются снова. Шедшая впереди меня Девочка, помедлив миг с поднятой ногой, свернула, как и в прошлые разы, направо. Но новизна движения по противоположной ветви тропинки привлекла меня слабее, чем изведность следования за моей спутницей: каждый шаг её отличался от другого неуловимой разницей напряжения разных мышц, изгибов, лёгких поворотов; я никак не мог уяснить, в чём именно дело, и потому следил за ней внимательней, чем за самыми разнообразными чудесами. Эта музыка различий в её движениях завораживала меня своей невысказанностью, нефиксируемостью; я до предела навострялся от этого звона серебряных колокольчиков, затаившихся в щелях разниц между отдельными очерками её силуэта.
Между тем, новые грибы всё более уподоблялись растительным формам. Видимо, сказывались пределы воображения Леса или его представлений о наших изведах. Как цветочки росли вот такие грибы:
Поверхности их были разноцветными, гладкими, твёрдыми; ножки – тонкими, пружинистыми; овальные шляпки имели строгие очертания. Не срывая, Девочка сначала поиграла ими; потом укрепила букетиком на свою шляпку. Они были названы “цветущими грибами”.
Тропинка довольно долго петляла по плотному, но пустому в нашем восприятии Лесу. Её левый отросток до сих пор не вернулся обратно. Потом Лес сделал нам ещё несколько подарков.
Шляпка нового огромного гриба рухнула рядом с его подломившейся ножкой. Поверхность была ещё цела, но внутри мясо сплелось в редкие и тонкие зелёные нити с перепонками, мягкие и влажные. Корень имел ширину ствола среднего дерева, а шляпка по своей форме могла быть выточена только из огромного дуба, что раз попался нам; цвета же она была совсем чёрного, а кожу имела толстую, такую, что её не сразу удалось прорвать. Вытекшая из гриба влага смочила землю под нами. Запах его был вроде бы грибной, но не совсем хороший. Мы думали сначала найти в нём что-нибудь целое, съедобное и изведное, но гриб истлел весь.
– Наверное, Лес так подготовляет нас к настоящему, здоровому, огромному грибу. Скорее, идём же! Не мешкай с этими стручками! – я стал в тот момент разглядывать какую-то вьющуюся травку.
Не дожидаясь меня, Девочка пошла. Её свободная рука сжималась и разжималась, предвкушая новую добычу. Но долгий и бесплодный путь постепенно сбавил её пыл, и наш ход замедлился. Перестав вглядываться в землю, по которой стучали её ноги, она начала оглядываться по сторонам. Липы чередовались с берёзами вокруг нас. Девочка сорвала одно липовое сердечко и зажала его между ладонями, ощущая тепло и шершавость зелёного листа. Я показал моей спутнице большое дупло на уровне её роста. Она заглянула в него, поворошила труху внизу, посмотрела вверх. В этом старом дереве дупло было столь огромно, что достигало противоположной стороны ствола, и имело там щель, сквозь которую тонкой струйкой сочился свет. Так старые деревья из колонн превращались в шатры, состоящие из одних стенок.
– Как пещера в горах.
         – Нутро дерева легко гниёт от старости – ведь оно-то образуется самым первым, а кора не может вырасти на внутренней стороне, и потому дупло, разрастаясь, съедает растение изнутри целиком.
Потом мы увидели такую изведную штучку: посреди небольшой лесной поляны, образуя мятое, но непрерывное кольцо, росло около сотни поганок, ничуть не отвратительных на вид,.
– Вот, новый подарок Леса, – останавливаясь, сказала Девочка и с изведой стала разглядывать находку.
         – Не думаю, что это он нарочно; такое явление встречается и в обычном Лесу. Зовётся оно – ведьмин круг.
Моя спутница встала в центр круга и помахала руками, как будто летит – шутит. Лепестки её кистей походили на маленькие крылышки.
– Хорошо – летать.
         – Полетаем ещё, – пока что мы с Девочкой ни разу не поднимались в воздух.
Тропинка вилась, больше не меняясь и не раздваиваясь. Мы увидели гриб вроде прежнего гриба фунтика, но одинокий и с куда более широким конусом. Он был целиком наполнен какой-то водой.
– Грибной сок? – с надеждой спросила Девочка, принюхиваясь. Пахло приятно.
Попробовав, я убедился, что это просто пропитавшаяся грибом влага, но не та самая слизь.
Аккуратно сорвав гриб-чашу, Девочка поднесла его ко рту и пригубила, но пить не стала.
Выливать содержимое было жалко, и Девочка несла некоторое время грибную чашу в руках.
Я заметил нечто сходное с ведьминым кругом, но уже явно искусственное. Вместо давно не встречавшейся стрелки Лес нарисовал из сыроежек крестик. Мы не поняли, что он этим хочет нам сказать: концы крестика не завершались зелёными сыроежками и никуда не указывали; только одна зелёная сыроега сидела в центре. Внимание моей спутницы переключилось, и она прислонила грибок с жижицей к неизвестному пеньку куста – обломленному стволику, торчавшему из-под земли.
Тут же последовал новый непонятный символ Леса – тот же крестик, но уже в кольце. Затем – пара маленьких пустых кружков.
На тропинку эти выкрутасы никак не влияли, и она вела себе нас куда-то дальше и привела к крупному чёрному грибу, похожему на набухшую почку тополя, увеличенную в размерах.
От него исходил вполне определённый запах, который я, конечно, сразу узнал.
Когда Девочка стала срывать плотно вросший гриб, из его носа вытекло немного слизи.
         – Вот он! – грибной сок! – воскликнул я. Девочка языком слизнула его.
Внутри гриба оказалась пустота, целиком заполненная этой замечательной жидкостью.
         – Теперь я понял, что она собирает для них.
– Кто? Что? Для кого? – не поняла Девочка.
         – Да Чёрная Кошка. Она любит дарить своим существам грибную слизь. Я-то думал, она выдавливает её по капле из обыкновенных грибов, что, впрочем, тоже не исключено, а она, наверное, знает место, где такие штучки растут.
Девочка, вместе со мной, употребила почти весь грибной сок; размазавшись тонкой плёнкой, он блестел около её рта. На будущее мы оставили недооблизанную оболочку гриба, которая сама по себе, конечно, была съедобной.


 

       Акт 6

Лес продолжал давать нам знаки, о значении которых мы не имели ни малейшего понятия. Когда Девочка увидела два вложенных одно в другое кольца, она предположила: – “Лес говорит нам: Привет.” – но голос её прозвучал неуверенно. Шесть красных сыроежек и под ними одна зелёная залезли на дерево, словно указывая нам с неба на землю.
Снова попалось несколько кругов, некоторые из них были с точками внутри и напоминали соответствующие гласные алфавита.
За ними последовали восьмёрка и двойная восьмёрка.
Тропинка постепенно иссыхала, хотя и оставалась хорошо видимой; на ней появились сучки и корни. Творческая сила Леса ослабла: никаких новых грибов он нам не покидывал, лишь только однажды разменявшись на один подберёзовик.
Девочкин пыл к грибам тоже стал ослабевать. Лес неправильно вёл себя в качестве дарителя, слишком разнообразя свои подарки; Девочка быстро привыкла к их многообразию, и трудно было теперь найти что-нибудь новое, что могло бы её поразить. Я же действовал не так.
Но вот, наконец, Лес снова разродился чем-то необыкновенным. Девочка, как ни в чём ни бывало, стала выковыривать новый гриб из земли, я же замедлил шаг, ибо вспомнил, что уже видел нечто подобное.
         – Постой-ка, разве не похоже это на кишку в яме от упавшей ёлки в той чаще?
– Похоже... Но пахнет грибным соком!
Девочка выкопала из земли основание мягкого тела “гриба”, обладавшего совершенно прозрачной оболочкой и такими же цветными пластинками внутри, как та, давешняя, кишка. Их было штук шесть или семь – красных, зелёных и синих плоских ромбиков, кружочков и треугольников, плававших в наполнявшей гриб прозрачной среде, которая, судя по запаху, была одной из разновидностей грибного сока. Не долго думая, Девочка попробовала надкусить гриб: но тщетно её зубы скользили по его гладкой поверхности – она была слишком прочна. Тогда моя спутница решила положить находку в мою корзинку, почти уже наполнившуюся до верха, но что-то во мне тихо сказало решительное нет.
         – Я эту штуку с собой не возьму.
– Почему? – спросила Девочка, сильно удивившись.
         – Она не нравится мне. Почему-то. Очень.
Моя спутница не знала, как быть.
– Мы могли бы разрезать её чем-то и выпить грибной сок, – продолжала настаивать она не очень уверенно, ибо её пресытившаяся изведа к грибам угасала.
– Впрочем, делай с ним, что хочешь, – не стала спорить она и, отдав «гриб» мне, пошла вперёд.
Я, разглядев находку из простого изведа, кинул её на то место, где она была обнаружена. Недовольно хрюкнув, она вздрогнула в едва наметившемся движении уползти обратно в землю, но, постеснявшись моего присутствия, замерла. Я же не стал наблюдать за странной штукой, а поспешил за своей товарищницей.
Лес снова попытался нам что-то сказать. Он начертил новый крест на нашем пути, состоявший из двух резко пересекавшихся линий.
Мы снова ничего не поняли и пошли по тропинке, которая внезапно совсем высохла, растворившись в усыпанных травинками и сучками ложбинках; вместо неё Лес, словно одичав, опять предложил нам стрелку, по цвету – целиком синюю ( кончик – совсем фиолетовый ) и весьма короткую по длине. Девочку даже не привлекли новые для нас синие сыроежки, и я решил взять на будущее хоть одну; однако когда я перевернул сорванный гриб, то обнаружил – по жёстким и редким рёбрам нездорового серого цвета, что это – поганка.
Девочка шла всё медленнее, довольно неуверенно оглядываясь вокруг и не присматриваясь особенно к земле; в поле её зрения случайно попала новая шуточка Леса – ветка куста, вся увешанная серовато-коричневыми зловонными поганками вместо листьев. Девочка резко отвернула взор.
Ещё в нескольких местах, я заметил, словно кивая нам вслед, покачивались ветки с такими же дурацкими каламбурами,.
Лес нарисовал новую синюю стрелку – почти поперёк дороги, вправо. Мы по инерции повернули. Тогда Лес нарисовал круг из расходящихся стрелок, на которые у него почему-то нашлись красные и зелёные сыроежки. Мы не знали, как его понять, и прошли вперёд, где наткнулись на новую синюю стрелку, которая указывала почти назад. Мы устремили наши взгляды по ней – и что же? – не более, чем в двадцати шагах, увидели последнюю стрелку, которая ехидно указывала ровно навстречу предыдущей.
         – Лес больше не хочет нас никуда вести, – сказал я Девочке.
– Ну и не надо. Я тоже не хочу по нему никуда идти. Мне это всё стало надоедать – она мерно оглядывалась по сторонам и тут заприметила невдалеке среди деревьев столб рассеянного света, в центре которого что-то темнело, – и направилась упрямым шагом к нему. Я – за ней. Напоследок Лес показал нам сложной формы спираль без начала и конца из разноцветных сыроежек – как бы хоровод из них.
Девочка по дороге раздавила ногами несколько сыроег и, встретив пень, пнула его ногой – и пробила насквозь, ибо от него осталась одна труха. Девочкина нога застряла в обломках коры, и, повернувшись ко мне, она принялась её очищать.
– Я, кажется, насобиралась грибов на всё наше будущее путешествие вперёд. Уже в глазах от них рябит. Давай передохнём вон там, – она махнула рукой в сторону намечавшейся поляны, – и будем выбираться из Леса.
Отряхнувшись наконец от всех облепивших её за время гонки соринок, Девочка повернулась вперёд – и я тоже от её фигурки – но просвета в кронах как не бывало – стволы склонились, деревья пододвинулись, и всё заполнили своими ветвями, но поляна всё же проступала сквозь их строй.
Девочка была поражена новой наглостью Леса, она только и нашла, что сказать: “Ну и ну... Я, кажется, сейчас икну.”
Указующий в небо скальный перст поднимался в центре свободного пространства, не давая ему быть затопленным Лесом, в котором, я заметил, теперь преобладали хвойные элементы: помимо сосен и елей попадались иногда и лиственницы, один раз я видел также пихту.
Мы приблизились к привлёкшему нас месту. Одинокая, покрытая мхом скала, как рог пронзила изнутри землю. Несколько крупных, – почти в Девочкин рост камней лежало рядом, не давая расти деревьям. Видимо, это был выход скальных пород от росших глубоко под землёй гор, почти не достигавших своими гребнями поверхности.
Девочка села на камень и сказала, что дальше идти не хочет.
Повсюду был Лес. Девочка оглянулась: ни одного просвета не было видно в окружавшей нас чаще; плотной стеной охватывал поляну частокол высоких стволов; земля снизу была оплетена густой сетью корней ближайших деревьев. Даже сверху висела над нами тяжёлая сосново-еловая туша; суки деревьев сплетались, чтобы вернее друг за друга держаться.
Лишь одинокий камень стоял посреди зелёного моря, неподвластный его тягучей, засасывающей стихии; и подобно ему, мы были заброшены в самую глубь Леса.
– Снова переменился гадкий Лес, – вымолвила одними губами Девочка, – И теперь даже без моря. Взял, да и вывернулся наизнанку. А я опять так увлеклась им...
          – Да и я как-то увлёкся. Не знаю уж, что на меня нашло.
Девочка увидела, что острые носики вновь вылупившихся ёлочек, которым ещё хватало земли между камней, отделяли её от меня, – и поманила меня рукой поближе.
Удивительно скучным казался Девочке Лес. Всё одно и то же, одно и то же повторялось в нём без конца: ветки, стволы, корни – глаза рябило от них. Быстрое движение по Лесу утомило Девочку; ей хотелось простора – простору не было. Только две вещи тут не имели отношения к Лесу, и она могла на них спокойно глядеть – я и камень. Она погладила скалу рукой и сказала медленно и тихо:
– Хорош серый камень: спокоен и тёпл – приятно пощупать руками. Его покрывает голубенький мох мягчайшим своим одеялом. Тяжелая глыба растёт из глубин, чтоб к свету скорее подняться. Я тоже хочу вместе с ней – лететь, со скалою обнявшись.
Напоследок она потёрлась локами рук о шершаво-мохнатую поверхность и повернулась ко мне. Я видел, как постепенно бледнеет зелёная нить на Девочкиных носках, словно она растворялась в воде.
– Видишь, как Лес ловко нас развлекал? Но теперь мне это надоело, да и он сам что-то изменился в себе. Посидим тут немного, а потом будем выбираться – мне хочется в какое-нибудь место по-свободнее… Где мы вообще находимся? – перестав повествовательно покачивать в воздухе ладонью, спросила Девочка.
И тут меня осенило: этого как раз я и не знал.
         – В Лесу... В хвойном смешанном лесу, – как-то машинально попытался ответить я.
– Нет, я имею в виду, где твой ручей и на каком расстоянии мы вообще от моря? – В смысле, как долго нам ещё идти? – пальцы её протянутой руки почти достигали меня.
Я не знал. Не спеша выдавать своё неведение, я стал быстро вспоминать, как мы шли. Подождав немного, Девочка попросила:
– Ну скажи же.
          – Я не могу точно сказать, – выдохнул я.
– Ты не знаешь? – вечно прищуренные её глаза сузились ещё больше.
          – Знаю, но не могу сразу точно сказать. Я знаю, где находится тот участок смешанного леса, в котором мы сейчас.
– Но разве Лес не движется?
Девочкин вопрос попал в точку и выбил последнюю опору из-под моей уверенности в себе и происходящем. Полное удивление самим собой овладело мной: как мог я, даже не знай мы всего нового о Лесе, во время столь долгого и извилистого пути ни на миг не задуматься о том, где же мы и куда идём? Со стороны моей разумности кажется непонятной та лёгкость, с которой я согласился покинуть вполне, вроде, определённый путь мусорной реки и скользнуть вглубь по неизвестно куда ведущей дорожке из слишком даже прелестных грибов. Девочка то что? – она, понятно, увлеклась, и даже в голову ей не пришло задуматься, что, собирая так удачно попадающиеся грибы, мы при этом кое-что теряем – а именно, наш путь. Но не кажется ли более удивительным, что я, наделённый способностью извлекать все возможные следствия из данных фактов, я, чья разумность вошла в поговорку, в течение всей этой гонки за грибами (иначе я не могу это назвать), – содержавшей множество остановок и разговоров, ни разу, не помыслил о непродуманности нашего поведения перед лицом уже проявившегося коварства Леса в случаях с корзинками, с палками. Я поверил, что Лес хочет нас одарить, – несмотря на множество явных предупреждений о зле его замысла. Однако это действительно так. Не столько сами грибы, сколько Девочкино увлечение ими настолько завлекло меня, что вырваться из его пут, взглянуть на происходящее со стороны, вплоть до самого конца, было невозможно. И когда начался смешанный лес, я совершенно естественно воспринял его как следующую за сосновой полосу деревьев согласно изначальной структуре Леса, представляя, соответственно, своё местоположение по ней – то есть «недалеко от ручья». Но это не могло быть простой полосой – слишком большие наши петли помещались в ней. Я мысленно оценил, что во время гонки за грибами, за счёт скорости, мы одолели почти такое же расстояние, как и за всё время до неё. Но я тешил себя внутренним ощущением того, что всё же контролирую ситуацию в лесу.
– Куда нам идти? – снова спросила Девочка, немного погодя.
          – К ручью и затем к морю.
– Где же они? – Девочка повернула голову направо, словно ожидая моего указания следовать туда.
          – Ручей будет налево, если стоять в это время лицом к солнцу, – очень осторожно отвечал я, лихорадочно соображая.
– Ну, а где Солнце? – продолжила свой опрос моя спутница.
          – Там.
– А разве не там? – Девочка указала в почти противоположную сторону. Ровное серое облако просвечивало сквозь колеблющуюся хвою, ничего не говоря нам в ответ.
          – Ты думаешь, что там? – удивился я.
– Конечно.
          – Да нет же, оно не там.
Неожиданно чёткое осознание случившегося взорвалось передо мной: – “Мы заблудились!” Почва как будто закружилась у меня под ногами, уходя в глубину, и я сразу потерял уверенность в себе и в своих знаниях. Мир стал ближе и резче; я был затерян в нём.
          – Ты знаешь, мой друг, мы с тобой заблудились, – тихо и отчётливо сказал я Девочке после некоторой паузы.
– Значит, мы потерялись в Лесу? – она вопросительно опрокинула мне навстречу ладонь.
          – Да, видать, это так, – сказал я и затем воскликнул: – Доигрались!
– И мы не сможем теперь вовремя выйти к морю, наблюдать бурю и закат? – наклонила она голову, прикасаясь согнутым пальцем к груди.
          – Как получится...
– Но как же так случилось? – приподнялась на своём месте Девочка, – ты ведь только что знал, где мы находимся, – ты такой внимательный, ты такой хитрый!
Я обхватил голову крыльями, – провисшие перья закрыли от моих глаз внешний мир, и медленно, спустя мгновение, сказал примерно следующее:
          – Заблудиться, значит, в первую очередь, не забыть своё местоположение, а жестоко ошибаться относительно него. Двое ошибаются по-разному, и в этом их счастье – они могут свою ошибку заметить. Но в одиночестве ещё долго не знаешь, что ты заблудился, что путеводная нить потеряна среди множества других нитей, и ты бредёшь, всё больше теряясь в глубинах неведомого, всё больше заблуждаешься в нём. Заблудиться в Лесу можно двояко – по месту и по направлению, то есть знать только одну из этих компонент. И то, и другое нехорошо. Мы же заблудились вдвойне.
Мне было удивительно своё состояние и слегка изведно, что будет дальше.
– Значит, Лес устроил весь это парад грибов, чтобы затащить нас в свою глубину?
          – Действительно, – прозрел я, – мы ли заблудились в Лесу, или Лес заблудил нас в себе?
Девочка, раздумывая, вздохнула и затем взвилась:
– Да, это Лес, конечно! Я-то думала, с чего он раздобрел на столько подарков! А он специально нас кружил-кружил, плутал, завлекая грибами, чтобы мы забыли дорогу назад. Вот, оказывается, каково было заветное желание Леса, его цель – он хотел заблудить нас! Но что за странная идея...
         – Ты много ещё увидишь существ, все они будут в той или иной мере странны. Мы с тобой ещё очень похожи. А существа бывают самые странные – и желания их тем более, – сказал я между делом, и затем воскликнул: – Но каково коварство, а?! После кургана Лес всё вёл к тому, чтобы нас заблудить: сначала он искал то, что могло бы на нас воздействовать, – помнишь все эти полоски из шишек, поганки, деревья. Как ловко он потом словно бы невзначай ткнул первый белый гриб, за ним другой, третий, и увлёк нас с дороги, на которой мы ещё представляли себе, где находимся; как завлекал он нас своими грибами, подбирая их нам по вкусу, и, разнообразя их, не давал нашему изведу угаснуть! Как потом, уверившись, что мы уже хорошенько в его глубине потерялись, он издевался над нами указывающими друг на друга стрелками и ветками с поганками вместо листьев. А я-то был хорош! Я забыл, действительно забыл, что нужно следить за местом, за направлением, за длиною пройденного пути и числом сделанных поворотов, и увлёкся, как не знаю кто, этими грибами, – и тобой, мой друг, ибо твоё возбуждение передалось мне, и мне было так изведно за тобой наблюдать.
– Но мы ведь и вправду заблудились, – поняла со всей отчётливостью Девочка, – как же мы теперь будем?
         – Надо подумать. Вот что я тебе скажу, моя вертлявка: Лес, в котором нельзя заблудиться, – это не Лес. Это надо было иметь в виду с самого начала. Та же история с грибами могла произойти и в обыкновенном лесу -– достаточно сильной изведы и определённой плотности расположения грибов;– и происходила не раз, – уверяю тебя. Более того, несмотря на все факты, мне временами и сейчас кажется, что дело не в Лесе, а в нас, – и мы сами запутываем себя в нём. Давай-ка я попробую восстановить в памяти всю нашу дорогу с того момента, как мы свернули с мусорной реки и попытаюсь примерно установить, где же мы теперь есть. У нас в руках ещё много козырей.
– Есть ещё, да все уж битые давно. Но сколько времени ты будешь вспоминать наш путь? – схватила пальцами в воздухе Девочка мысль.
Я задумался, прикидывая предстоящий процесс.
         – Долго, боюсь. Ещё на мусорной реке мы чувствовали себя немного заблудившимися – значит, путь придётся вспоминать с самого начала или, по крайней мере, с солнечной поляны, – ведь к озеру мы так и не вышли. Но невозможно идти по лесу, не блуждая, не петляя, не сворачивая каждые десять шагов то за каким-то похожим на гриб листочком, то просто обходя попавшееся дерево или группу разлапистых кустов, следовательно, мы шли, отклоняясь от своего пути, медленно, но верно. Невозможно сохранять прямое направление в лесу, если солнце не служит тебе ориентиром. И плюс к тому, Лес нарочно ставил каждую стрелку под углом к предыдущей, чтобы запутать нас. Короче, точное восстановление в памяти нашего пути будет не менее длительно, чем было его прохождение. Легче уж заново постараться его пройти.
– Да...
         – Но ещё у нас есть карта.
– Что?
         – Изображение местности этой планеты на бумаге. В том числе у меня есть и подробная карта Леса.
– Покажи скорей!
Покопавшись в своём запасничке, я достал лист, соответствующий Лесу. Это был квадрат, длиной с Девочкину руку, зеленоватое пятно Леса умещалось на нём почти целиком; синим боком выступало море, коричневым бордюром снизу – отроги гор. Ломаной кривой поперёк всей плотности шла красная линия плана нашего путешествия. В нижней части карты, в горах, вокруг неё плясала синяя отметина нашего действительного пути, которую я набросал вчера ночью. Пространство Леса во многих местах было испещрено надписями, выведенными моим корявым, но разборчивым почерком. Имя Леса широко шагало поперёк карты. Не заметив его, Девочка стала присматриваться к мелочам, водя пальцем по бумаге. Во многих местах на изображении Леса были оттушёваны пятнышки жёлтого, красного, коричневого оттенков.
– Что это?
         – Грибы: наиболее важные и крупные грибницы, зоны распространения.
– Ишь ты, хитрый какой! Всё у тебя, значит, заранее расписано.
Потом палец Девочки скользнул по красной черте и достиг моря. Дальше прямая шла по берегу вверх и обрывалась краем бумаги.
Тонюсенькие линии отделяли друг от друга части леса, которые действительно шли полосами; никаких канав между ними не было. Более тёмные оттенки зелёного означали хвойные, самый светлый – берёзы.
– Озеро, – нашла Девочка, – вот оно, оказывается какое.
Ручей, загибаясь, образовывал вместе с озером огромный зигзаг, похожий по форме на некий стакан, занимавший почти четверть Леса. Я указал, что мы находимся как раз внутри него.
– А мы не могли проскочить мимо озера вот так, снизу?
         – Нет, не думаю, – там болота, – видишь кружочки – да к тому же мы сразу шли сильно вглубь.
– Скажи мне, а где мы, по-твоему, сейчас находимся?
         – Гляди. Вот это пятно – хвойный лес, в котором мы сейчас. Будь он на том же месте, до родника было бы рукой подать – хотя неизвестно куда. А по-твоему, – где?
– Вот, – Девочка ткнула в совсем другой, нижний конец стакана.
         – Да-а... Заблудились ж мы с тобой.
– А почему у тебя Лес исписан неравномерно?
         – На этой карте – результаты только моих наблюдений. Я же не исследовал весь Лес целиком, всегда стараясь оставить себе что-то на будущее, да и не было моей задачей его исчерпать. Впрочем, немного теперь толку от этой карты, – настолько переменился Лес.
Девочка напряжённо водила по ней носом и пальцем.
         – Но достаточно будет нам выйти хоть в одном месте к ручью, – а он ( или хотя бы его русло ) должен был сохраниться, ибо изменения Леса на геологию не влияют, то мы сможем подняться до родника, а это даст нам и место, и направление. Поскольку мы находимся внутри “стакана,” – скорее всего, – то три четверти направлений приведут нас к ручью, – а если даже промажем, то – горловина стакана направлена прямо к морю... А теперь я скажу главное правило, которому нужно следовать, когда заблудился в Лесу.
– Да?
         – Нужно всё время идти по одной прямой.
– Это разумно.
         – Если идёшь по прямой, то из Леса рано ли, поздно ли – выйдешь. Иначе в нём можно кружить неограниченно долго. Обычно я ориентируюсь по солнцу – это довольно точно даёт направление и возможность придерживаться его. Но нужно ещё уметь учитывать суточное движение солнца, то есть знать время дня. Однако хитрый наш Лес заботливо припрятал солнце за облаками. Может, он уже когда-нибудь встречался с существами –гувана – и знает их порядки?
“Но как хитёр, как коварен оказался всё же Лес, – думал я, – Как ловко стащил он нас с тропинки, как быстро приноравливался к нашим изменениям... Разве я мог бы на его месте выработать столь же быстро такой хитрый и толковый план? Конечно, на его месте Я оказаться не могу, но... И чего стоят тогда все наши планы против него – если он может шевелить каждым деревцем, каждым листом, как я пальцами?! Мы – в полной его власти! Но нет, камни ему недоступны и двигаться, пока мы его видим, он тоже не может. Так-так. И главный вопрос – чего он хочет? Он хотел нас заблудить – если, конечно, хотел, – и это ему удалось. Но для чего? – или это была его конечная цель? Ещё он хотел разделить нас с Девочкой – тот расходящийся ряд грибов – выдумка конечно, великолепная, я в восторге, но... – слава небу, что я не поддался. Однако если он так силён, у него ещё много средств против нас. Конечно, он может всячески препятствовать нам идти прямо. Нужно быть осторожным. Как я мог так сглупить?! Хотя, что мне оставалось? Остановить её, когда грибы шли прямо в руки? Это невозможно. Быть может, и к лучшему, что моя разумность вовремя отключилась – сделать она всё равно ничего не могла. За день или два, впрочем, этот мир-тень рассеется – так подсказывает мне чутьё – и мы неизбежно победим, но всё же мы вступили в некую игру, и надо действовать по её правилам.
         – Ты знаешь, мой друг, Лес хотел нас разлучить.
– Как это?
Я объяснил.
Девочка замерла, подперев кулаками голову, только губы её напряжённо шевелились.
– Не выйдет! – решила она.
         – Нам нужно держаться вместе. Не отходи от меня далеко.
– Нет, я с тобой.
Мы подсели ещё ближе друг к другу. Я заметил:
         – Остаётся только удивляться его желаниям.
– Его ли, или, может быть, её, или это вообще всё само собой?
         – Последнее было бы хуже.
– А ведь Лес мог бы открыть перед нами просеку к самому своему краю.
         – Ну, где же твоя власть над ним теперь?
– Утратилась... Может быть, пойдём, – осторожно предположила Девочка, – назад по нашим следам – по беловатым от грибниц выемкам вырванных грибов, по вмятинам во мху от наших ног.
         – Сомнительно, однако, чтобы Лес согласился нам это позволить, – помнишь, как было в чаще?
– Да-да, конечно, он, наверное, уже давно рассеял их.
         – Но вот у меня идея получше – мы знаем, ветер дует с моря, – давай последим, как колышутся вершины деревьев.
– А это мысль, – Девочка задрала голову вверх.
Во много слоёв обнялись еловые лапы, а выше – сосновые сучья – никакого ветра не проникало сквозь них вниз. Но через промежутки и колодцы в хвое было видно, как там, на высоте, в уже возникшем послеполуденном ветре колеблются ветки. Однако не из стороны в сторону, а кольцами и восьмёрками скользили их окончанья, сочетая движенья ствола, ветви в целом и собственные колебания её конца. Но вот, сорвавшись с одной из верхних еловых лап, медленно полетело вниз ночевавшее на ней двойное крылышко кленового семени, кружась как пропеллер, и сразу по углу его полёта мы поняли, что ветер дует слева и сзади. Но не успело семечко одолеть и десятой доли своего пути, как справа по деревьям прошла волна шума, и вместе с ним налетел тугой порыв ветра, который увлёк наше крылышко влево. Когда он прошёл, сильно потянуло откуда-то спереди и семечко, уже приближавшееся к нижним, неподвижным слоям воздуха, полетело прямо на нас – оно приземлилось около Девочкиных ног. Моя спутница столь долго смотрела на него, терпеливо ожидая падения, что не могла не заметить его красоты, и сразу же взяла его в руки, чтобы разглядеть.
Оно было уже сухое: зелёный цвет сменился мягкой желтизной. В центре два треугольных семени срослись своими основаниями; ручейки жилок бежали по ломким, жёстким крылышкам, зеркально повторявшим друг друга, – они как будто готовились вот-вот взмахнуть, – и полетит новорождённый мотылёк. Покатое и гладкое с переднего края, подобно Девочкиным плечам, семечко было чуть-чуть изрезано сзади. Коротким усиком торчал из его середины обломок черенка.
– Что это?
Я ответил.
– Какая замечательная вещь! Мне так надоели все эти склизкие грибы и зелёные листья, – а тут такое.
Девочка спрятала кленовое крылышко к себе в карман, где зелёная каёмочка уже успела смениться жёлтой, и взамен достала оттуда ягодку, которую тут же и съела.
         – Но, мой друг, – что же получается, – ветер дул всё время по-разному.
– Да.. Но почему же?
Судя по карте, Лес был более чем наполовину окружён горами основного массива, по которым мы гуляли последние несколько дней, и кроме того, ещё несколько останцев отделяли его от пустыни на перешейке. Поэтому ветер закручивался в этой естественной котловине, разбиваясь на множество больших и малых, борющихся друг с другом водоворотов. Благодаря этому коловращению воздух не покидал пределов долины, и Лесу удавалось удерживать её под прикрытием облачной шапки.
         – Итак, – заключил я, – найти направление по ветру нам не удаётся.
Девочка ещё посматривала наверх, наблюдая полёт каких-то других семечек и чешуек, которые кружились, не желая раскрывать никаких тайн.
         – Придётся идти наугад, стараясь всё время держаться прямой. Пойдём вон туда? – я указал в сторону, как мне казалось, родника.
– Нет, давай туда, – у Девочки были свои представления о пути к морю: её рука указывала в направлении, почти противоположном моему. Мы взглянули друг на друга.
         – Тогда давай выберем средний путь между двумя нашими представлениями. Быть может, наши ошибки скомпенсируются.
– Хорошо бы они не сложились.
         – Главное теперь придумать, как бы идти прямо, – у меня есть идея по этому поводу, – я как раз думаю сейчас над ней.
– Расскажи мне о ней потом. А сейчас я хочу отдохнуть. Дай мне шарик мой.
Поднявшись, Девочка пересела на более удобное место среди камней, как будто специально выточенное для неё, и устроилась, выставив ноги вперёд треугольником, уткнув лицо в колени и обхватив его руками. Я сел напротив неё. Девочка стала вспоминать небо, произнося время от времени отдельные фразы о нём. Пальцы её правой руки медленно перебирали шарик. Я, хотя и внимательно слушал, что она говорила, был предоставлен самому себе:
– Я вижу небо синее кругом. Оно охватывает сферу целиком. Я чую глубину его и пью его среду, и сколько я ни пью – напиться не могу.
Девочкины глаза были закрыты. Тонкие, сложенные из многих складок зажмуренные веки, видневшиеся между пальцев, прятали их от внешнего мира, позволяя видеть ненаблюдаемое. Глаза, несомненно, были главным органом Девочки, как и у большинства существ, населяющих наш мир. Какое разнообразие форм принимает глаз по воле Творца! Есть существа, имеющие только один глаз, другие же обладают неисчислимым множеством их; у одних существ глаз может только видеть, у других – ещё и слышать, и кушать, и кусаться и даже чуть ли не летать; некоторые существа целиком состоят из одного глаза, а у некоторых они малы, как мушки в огромном рою. У Девочки были ничем не примечательные глаза – ни большие, ни маленькие, ни кусачие, ни летучие; тем не менее эти глаза были прекрасны.
– Небо синее, небо прекрасное! Бесконечен простор твой прозрачный, но могу я достать тебя пальцем – небо милое, небо ясное.
Девочкины глаза выражали её душу – голубое на белом, белое за голубым, и в самом центре – чёрное пятнышко загадки. Словно проводя свет, на белках всегда сверкала влага, придавая глазам собственное свечение. Их подвижность выдавала направление взгляда, и пристальность его, и даже мысль, которую Девочка сейчас скажет. То её глаза медленно крадутся по почве, выискивая какой-нибудь грибок; то расширяются, впитывая в себя небо, то резко взглянут на меня, то ласково спросят «в чём дело?». Уверенность и неуверенность, желание и отвращение, вопрос и ответ – всё выражали Девочкины глаза.
– Небо и только небо, и ничего кроме неба вокруг; как из воды рождается пена, так и я из тебя – вдруг.
Как хороши Девочкины взгляды искоса, когда, по её мнению, я их не замечаю! Но как замечательны и долгие в упор, в лоб, когда пара параллельных прямых, проходящих через её зрачки и мои, становится пульсирующей от напряжения. Как приятно случайно скреститься глазами, ненароком взглянув друг на друга, или, сев за стол, вечерами неотрывно разглядывать друга. Хорошо вдруг почувствовать взгляд на спине, – ласковый взгляд, мимолётный... Но больше всего я люблю наблюдать за её глазами, когда она того не замечает, простодушно разглядывая нечто иное.
– Я с тобой, синева ты прозрачная, не расстанусь, куда ни пойду. Ты у нас ровная, чистая, гладкая; искры в тебе я видеть могу.
Мне случалось наблюдать, как Девочка читает: её глаз, дрожа, идёт по строке, прячется от меня в ямочке около переносицы, и затем – раз! – скачет в начало новой строчки, чтобы снова продолжить свой путь. Я видел, как Девочкины глаза бегают, когда она весела и возбуждена, как они ловят налету все новые вещи, как скачут по окружающим нас предметам, стригут впечатления. Я люблю смотреть, как щурится Девочка на ярком солнце, прикрывая глаза и снова их приоткрывая, но ещё мне нравится видеть, как расширяются её зрачки в темноте. Мне изведно наблюдать, как навостряются её глаза при взгляде вдаль и как широко раскрываются они, если она глядит на маленькую крошку. Любопытно видеть, как по утрам в них бродят ещё не развеявшиеся сонные токи и часто моргают ресницы. Когда Девочка сосредотачивается, её глаза намертво прилипают к какой-нибудь вещи, смотря сквозь неё в пространство, и только дрожание век выдаёт работу мысли. Если же она насторожена чем-то, её брови нахмуриваются и глаза брызжут из глубины то вправо, то влево. Прелесть Девочкиных очей проста как трепещущий солнечный зайчик, пробравшийся сквозь листву. В них нет драматизма Герциных глазков, предназначенных, чтобы метать молнии разных чувств, прижигать тебя к месту, пронзать до глубины души, завораживать и поражать. В них нет внимательности глаз Котёнка, чьи взгляды буквально растворяют вещь своим пониманием, впрочем, с точки зрения объективности, весьма специфичным, в них нет и торжественной глубины – как у бездонного хрустального озера в темноте, куда давным-давно канула некая искра, как у шахты, которая манит в себя упасть и тем подобна ночному небу – подобно глазу Творца на Арсомене.
– Сколько неба, – но всё больше и шире чую я его полноту, – лишь, когда всё быстрей и быстрее сквозь тебя, моё небо, лечу. Я лечу и не пролетаю, я лечу, не касаяся стен, я лечу – и я отдыхаю. Отдохнула – настал новый день.
Девочка подняла голову, и глаза, о которых я думал сейчас, радостно зыркнули по камням и по мне.
         – Ну как, готова ли ты идти?
– Почти. Мы посидим ещё. Созрела ль твоя мысль?
         – Да. Чтобы идти прямо, сделаем так. Раз мы всё время смотрим вперёд, то будем выбирать два дерева впереди на одной прямой с нами и держать их постоянно в поле зрения, чтобы они не двигались. Дойдя до первого из них, будем выбирать третье, всё на той же прямой, и снова действовать таким же образом, используя в качестве 1-го и 2-го деревьев уже 2-ое и 3-ее. Тогда все эти деревья будут лежать на одной прямой, мы будем двигаться прямо, и нам не важно будет, как мы дошли до первого из них, только бы не терять их из виду. Главное, – дойти до него, чтобы правильно выбрать третье, а поэтому можно обходить стволы, кусты и прочее – и не терять направления. Впрочем, это сложнее рассказать, чем сделать.
– Ну, раз ты такой хитрый – тебе и глядеть.
         – Я и готов.
– Что же, идём? – Девочка вскочила и встрепенулась своими членами, сгоняя с них дремоту. Её способность познавать, отправив в запасник непереваренные впечатления, снова была готова к будущему. Рука протянула мне шарик.
Затем Девочка взяла корзинку, но обнаружила, что куча грибов мешает нести её, удобно перекинув через локоть. Тогда она наклонила её на камень, высыпала часть грибов и выкинула несколько сыроежек и объемистых подберёзовиков из последнего набора, – первые грибы были дороги её памяти. Теперь горки не стало, и её корзина была просто полна по края. Я обнаружил, что моя корзина тоже наполнилась.
– Да, грибов мы теперь набрали достаточно и даже слишком. Больше уж не будем брать. Ты ожидал, что мы наберём такой урожай?
– Не знаю. По-разному бывает. Иногда в Лесу не сезон, и ни одного гриба найти не удаётся. Тогда нужно заходить в него с другими целями, или есть ещё маленькие лесные участки в разных частях этой планеты – не говоря уже о других вселенных. Случалось, Лес был завален грибами, и я тогда собирал, для сохранения игры, какой-нибудь один их вид, – например, зеленушки.
Лес не был Девочке непреодолимо скучен, как в момент прихода на поляну, – она была бы готова быть к нему равнодушной, если бы он не вселял в неё известную настороженность. Поэтому она внимательно приглядывалась к нему и предложила посмотреть, как движется Лес.
Напоследок, перед тем как закрыть глаза, я внимательно взглянул на облик леса: всё было видно отчётливо, хотя и не ярко – пятнистые стволы рыжеющих в вышине сосен, сбежистые основания елей, впившиеся в землю когтями двоящихся и троящихся корней, серый туман от нижних, безыгольчатых их веток, потом зелёный потолок хвои, редкие чёрные стволы лиственных деревьев.
Тёплая Девочкина ладошка легла на меня – но перемещений не было.
– Верно, Лес уже так всё хорошо подготовил, что ему нечего больше делать, и он ждёт, когда же мы войдём в него, – улыбнулась Девочка и добавила, указывая направление рукой: – Ну что, вот так?
         – Чуть правее.
– Ну хорошо. Вперёд? Да? Засекай деревья.
         – Я уже выбрал их заранее.
Стоило нам войти в лес, как обнаружились новые его бяки – то ли пыл издеваться в нём ещё не угас, то ли это были незамеченные нами ранее продукты его воображения.
На вершине пня белый гриб невозможным образом сомкнулся шляпкой с бледно-зелёной головкой поганки на тонкой, вертляво изогнутой ножке, которая срослась внизу с его толстым, солидным основанием.
Семейство невероятно огромных, бледного цвета поганок, с чрезвычайно мелкими и обильными детёнышами под куполами старших грибов, ожидало нас под ёлочкой.
Покачивалась поросшая мухоморами ветка.
Среди нескольких опутанных елями берёз я внезапно увидел красный квадрат длиной шага в два. Он сплошь состоял из красных сыроежек, – к счастью, нам теперь не нужных, – росших одна к одной.
– Во как, – оценила его Девочка.
         – Для любителя красных сыроежек это был бы удар.
– Сколько же и откуда он их стянул!?
Все эти находки как будто окружали поляну, отдаляясь друг от друга шагов на двадцать, – не более. Последней из них был благородный (бывший) гриб непонятной породы, с бородою трубчатой, но как будто промодулированной ребристым рельефом дна пластинчатого гриба.
Дальше только красные грозди невкусных ягод смущали наш взор. Медленно шевелили ветвями и покачивали недовольно верхушками ели; лесной частокол неохотно размыкался перед нами, снова сходясь плотной стеной позади; папоротники густым слоем покрывали землю однообразного и скучного леса. Девочка петляла, стараясь обходить их особенно густые бугры и, задумавшись, глядела себе под ноги; потом она посмотрела на меня.
– Ну, как тебе? – начала она свой расспрос.
         – Со мной давно не было таких проколов. (расскажи, какие – вставила Девочка). Я больше удивляюсь себе, чем Лесу.
– Тебе часто случалось заблуждаться?
         – Приходилось.
– Тут, в Лесу?
         – Нет, вообще.
– В других лесах?
         – Не только. Можно заблудиться и не в Лесу. Можно потеряться на ровном месте, – очень большом и ровном. Можно заблудиться в лабиринте – там-то это чаще всего и бывает; в системе дверей, в мыслях, в городе, в теневых мирах, в пещерах. Все эти случаи имеют свои особенности.
– Я слышу от тебя столько новых слов, что не знаю, с какой стороны начать спрашивать.
         – Погоди, я всё тебе расскажу, – по порядку, смакуя подробности.
– Но мне всё равно хочется спросить, да глаза разбегаются. Нравится тебе наша прогулка?
         – Спрашиваешь!
– Но ведь мы заблудились...
         – Зато сколько изведного узнали...
– Ты давно последний раз был в Лесу?
         – Когда разрабатывал этот маршрут.
– Как же это?
        – Я гулял и предвкушал всё заранее, и теперь сравниваю, как всё идёт, – мне хотелось получше показать тебе этот мир, и мне приятно слагать перед тобой цепочку из его драгоценностей. Мне было с чем соотнести, и я знаю, что этот мир действительно, без иллюзии привычки, хорош, восхитительно хорош, причём хорош именно для нас, жителей его, – мы подходим друг другу, как бабочка и цветок – наш мир, я знаю, бесконечно хорош, ибо как быстро ни будет расти моя потребность в его богатствах, прелесть мира ответно будет возрастать ещё скорей. Этот мир не только прекрасен, он ещё к тому же приходится мне по душе, – разумеется, не весь, поскольку есть ещё много других существ, но зато всей душе целиком. Поэтому я люблю его. И поэтому мне было приятно по нему просто гулять, не узнавая ничего нового вообще, но многое – в частности, и представлять, растягивая до последней степени натяжения блаженство, как я буду вести по этому миру кого-то другого – а именно тебя.
– Так... Так... Ага, – постепенно уразумела мою длинную речь Девочка. – И то, что мы заблудились, тебе тоже по душе?
         – Не знаю... Если так судить, по крайней мере, я не против. Это – изведно.
– Ну что же... И мне, наверное, так. Скажи, как ты находишь, мой друг, наше путешествие по сравнению с тем, что ты представлял?
         – Хорошо.
– Нет, не в том смысле: это понятно само собой, – ничего не зная о мире, Девочка обладала каким-то внутренним чувством его, которое позволяло ей верно судить о совсем незнакомых вещах, – видимо, Творец заранее позаботился об этом, и я зря старался, занимаясь повторением азбучных истин: – Какова сама разница?
         – Гм, – этот вопрос волновал меня самого. Но чтобы на него ответить, нужно было разобраться во всём происходящем, так как, я чувствовал, мы подошли к одному из самых изведных моментов нашего путешествия. Это было так же сложно, как ответить на вопрос: – “Где ты находишься?” – в тот момент, когда ты прыгаешь с земли на дерево. – Поэтому я ограничусь описанием того, как я предвкушал. Я шёл вдоль Леса. Был золотистый, мягкий и тёплый вечер. Временами я бросал взгляды в даль между деревьями, хорошо прожигаемую солнцем, и спрашивал себя, о чём мы будем разговаривать, когда станем коротать эту дорогу. Я выбрал одну выступавшую из опушки сосну и решил, что мы войдём в Лес за ней. Потом вошёл. Я думал, что ты спросишь, что такое Лес, и я расскажу тебе. Я представлял себе, как буду говорить: – “ Взгляни на это... А теперь посмотри туда.” – а ты будешь идти рядом. Потом, думал я, я увижу хороший гриб и предложу тебе собирать их. Мне попался моховичок. На своей изогнутой ножке он торчал из бугорка мха, как рукоятка или рычажок. Я сначала углубился в Лес, но потом вернулся к опушке, думая, что сперва лучше идти вдоль неё, поддерживая контакт между лесом и равниной с обступающими её горами, который бы лучше выявил природу Леса.
– Ну, я даже на них и не глядела.
         – Зато это нам позволило постепенно познавать разнообразие мира Леса и его грибов. Я остановился тогда перед раздвоившейся сосной и долго наблюдал за тем, как воздух перебирает её ветки. Мне попались ещё два гриба – сыроежка и рыжик, – я положил их себе. Я представлял, как мы будем стоять под этим деревом, – которое сегодня так и не попалось нам, – и я буду говорить тебе о природе сосны и вообще растительной жизни в этом мире. У нас же получилось, что я всё рассказывал тебе заранее, потому что приходилось к слову.
– Ну да, – уже всю меня прозудел разговорами о море.
         – Я понимал, что мы будем говорить почти всё время, но не представлял себе о чём, и продумывал возможные варианты разговоров, твоих вопросов и моих ответов.
– Какие же? Мне, наверное, ещё о многом не приходит в голову спросить.
         – Я рисовал себе беседы о том, как устроен этот мир и почему это так. О том, каков я сам и что делал до того, как повстречался с тобой. О том, что ещё есть в этом мире изведного.
– Ну, расскажи мне о себе, когда закончишь о своих планах относительно меня.
         – Хорошо... Я представлял себе, как мы доберёмся до озера и, сев на бережку в траве, станем наблюдать маленькие волны, колышущие высокие стебли водной осоки у самого берега. Полоска леса будет зигзагом обрамлять водоём, который он прячет в себе. Этот номер, должный предвкушать сидение на море, у нас не вышел, но мы уже и так достаточно предвкусились им в своём воображении. Возможность заблудиться даже не мигнула у меня в голове. Затем, думал я, мы выйдем к роднику. Ты подставишь руку под струю, и сноп искр-капель обдаст всё вокруг.
– Нет, так бы я никогда не сделала.
         – Ну, я же не знал, что ты не любишь воды.
– Нет.
         – А до того я долго гулял по горам. Утром, проснувшись, я пошёл по пустырю, постепенно переходившему в медленно поднимающийся травянистый склон с редкими цветами. Огромные горы перед собой, как рябь от камня в воде, выпустили волны небольших зелёных холмов, которые я, стекая по ложбинкам, взбираясь на вершины и выискивая самые низкие перевалы, не без удовольствия преодолел. Дальше начинались предгорья.
– Помню, помню, – мне так понравилось собирать там цветы!
         – Чего я совсем не предположил.
– Да?
         – Я совсем мало представлял себе, какова ты: ну, существо: две щупки, две топки, голова, глаза, лоб. Белое с голубым платье, – я ещё не знал тогда, что оно у тебя меняет цвет, как небо от погоды. Благодаря тебе, я гораздо лучше представляю себе особенности одежды. Я думал также, что ты не знаешь ещё очень многих слов, – и был готов тебя учить им.
– Но всё же ты написал мне письмо, – значит, ты полагал, я смогу его прочитать?
         – Да, у меня были основания к тому. Ещё я не ожидал от тебя такого большого понимания природы вещей.
– Что в них понимать?
         – Кроме того, я не представлял себе весь мир твоих желаний – точнее, я просто не задумывался о нём, – сам того не замечая, я свернул на крутую тропинку сравнительного анализа, хотя в начале хотел этого избежать, но вовремя спохватился, – Так вот, вернулся я к прерванной истории, – вступив в предгорья, я стал подниматься по склону, который становился всё менее пологим и всё меньше травы попадалось на нём. Постепенно он перешёл в каменистый откос. Мне не привыкать к горам, и я даже люблю неровную почву; но я задумался, каково придётся тебе, и стал выбирать дорогу по мягче.
– Ну, к крутым скалам меня особенно не тянет, но поскакать по камням я совсем не против.
         – Я добрался до усыпанной камнями вершины возвышенности, и с неё мне открылся второй, ещё больший разбег предгорий, поднимавшихся по возрастающей, с наступлениями и откатами, за ним третий, и только потом – настоящие горы. Как ты помнишь, так они подготавливали нас к себе.
– Да, так мы и шли.
         – Я окинул глазами массив и понял, что нам надо посетить ледник, беседку, гейзер, пещеру, посмотреть на разные виды камня, скальных образований – чёртовых пальцев, провалов, ущёлий. Кроме того, нужно было встретить восход солнца там и взобраться на какую-нибудь вершину. Главных гор, ты знаешь, всего семь. Я не стал выбирать самую высокую из них – она вся ушла в рост и очень однообразна, а остановился на той, которую мы в конце концов и посетили, – на Упавшей Капле. Моей задачей было так провести путь через разбросанные по горам замечательности, чтобы всё изведней и изведней было по нему идти – так же, короче, как сделал я это в своё время в Лесу. Я прикинул мысленно, как мне тут следует поступить и поднялся, перейдя через каменный мостик, небольшой ручеёк внизу, на следующую волну предгорий. Ближе и величественнее стали горы. Их компактная, но сложная, устремлённая ввысь масса увлекала за собой двигаться вверх. Множество вершин привлекало меня, но я знал, что нужно ограничиться немногими, чтобы частностями не затмить суть. В сомнениях остановился я, не зная куда дальше двинуть себя. Позади последней безликой полосы предгорий три горы привлекали меня, выступая своими вершинами. Одна, левая, была как бы сделана из нашлёпанных друг на друга пластов горных пород, – на неё мы и поднялись вместе с тобой. Другая, которая повыше, в центре, была острым пиком, иссечённым линиями вертикальных разломов и трещин. Я знал, как забраться на неё; я знал, что ближе к вершине там попадаются замечательные вкрапления серого камня с сетчатыми прожилками, подолгу разглядывая которые, можно примечать в них всякие узоры. Но, конечно, не с них нужно было начинать познание гор. Третья, округлая, гора вся заросла мелким лесом или кустарником, а на вершине её было небольшое круглое озеро с чистой, до дна прозрачной водой. Эти первые три горы были ещё не настоящими по сравнению с главными хребтами и вершинами, к которым они присоединялись седлообразными перешейками, но вполне подходили для начала. Я выбрал в тот день гору с озером и поднялся на неё. Это поистине удивительное и замечательное место. Я полдня наблюдал, как струится в глубине вода, бьющая из подземных ключей, и кружится, и кружится соринка по одной и той же дуге, и подыскивал простые и ясные слова, чтобы описать тебе прелесть этого ледяного на ощупь и хрустального на вид озера.
– Это очень изведно... Почему же мы не пошли туда?
– Озеро настолько прекрасно, что заслуживает отдельной прогулки. Нужно быть готовым к нему, к его требованиям, к его неспешности. Подойди бы мы к нему тогда, мы бы смазали последующие впечатления, которым следовало бы быть изначальными чистыми константами восприятия, точками отсчёта, по сравнению с которыми будут познаваться другие вещи. Нужно знать, что такое озёра вообще, чтобы понять в чём красота конкретного озера. Увидь ты лесное озеро после горного, рассуждал я, оно бы показалось бы тебе менее изведным, а это бы противоречило принципу нарастания, который я положил в основу нашей прогулки. Её конструкцию я представлял себе, как постепенно раскручивающуюся спираль, каждый из кругов которой охватывал бы всё разнообразие мира с большей и большей полнотой. Разумеется, моя жизнь, – и в будущем твоя, – не была и не будет определяться какой-либо фигурой, кроме, разве что, одной: то направление, в котором ты смотришь и идёшь, – всегда будет “вперёд”. По определению. И даже когда ты будешь возвращаться, то старое и родное будут маячить всё же перед тобой, – Девочка навострилась, с изведом улавливая, что ещё я скажу о своей жизни, но я вернулся к теме:
         – Дорога к горному озеру шла через мелкий, плотный кустарник, покрывавший гору и округлой стеной обступавший берег. Эти заросли представляли собой жалкое подобие Леса и совсем не соответствовали суровому и возвышенному стилю гор. Они внесли бы неудобоваримый диссонанс в ту систему впечатлений, которую я хотел создать тебе, и поэтому ещё я отказался от озера. Я провёл на нём незабываемый день. Солнце начало клониться к закату, когда я вспомнил, зачем, собственно, сюда пришёл, и сообразил это всё насчёт зарослей. Я знал, что озеро от нас никуда не уйдёт, и отсрочил его на более дальнее будущее, – в конце концов, ты сможешь посетить его сама, когда наше путешествие закончится.
– Как же я узнала бы о нём?
         – Я бы сказал.
– Но я ведь даже не знала бы, о чём спрашивать.
         – Ну, тогда бы я составил для тебя карту, отметив на ней все замечательные места кружочками. Впрочем, это была бы невозможная работа и совсем ненужная. Во-первых, подобные карты уже есть, во-вторых, все существа, с которыми ты ни будешь общаться, знают массу таких замечательных мест, и, в третьих, куда приятнее находить такие места самому. Кроме того, для каждого своя прелесть, и я не мог бы в точности угадать, что будет изведно тебе.
– Однако мы сможем сходить на это озеро вместе?
– Конечно, да. Мы сами решим, когда закончится наше путешествие, – ничто не мешает его нам удлинить.
Девочка смахнула со своего лица коварно выскользнувшую прядь волос. Я отметил глазами очередное дерево и продолжил:
– В тот день я вернулся назад в дом, чтобы назавтра предпринять новый поход в горы так, как будто предыдущего вовсе не было. Я снова одолел три гребня предгорий и стал подниматься на ту гору, которая слева. Там было множество самых разнообразных пород камней – ты тоже увидела их потом. Добравшись до вершины, я внимательно осмотрел горы и решил, что буду рассказывать тебе о них – помнишь? За той горой был узкий перешеек, постепенно переходивший во всё возрастающий хребет, который вливался в огромную, но весьма пологую гору. Мой взгляд естественно устремился к ней. Помнишь, мы прошли по этому перешейку? – по узкой тропинке, которая вилась то по правую, то по левую сторону гребня, давая нам увидеть панораму окрестных гор, и взяли вершину – не самую высокую среди других, но зато удобную и свободную ото льда, который был только на её северном склоне. Такой же путь проделал и я в тот день. Поиски тропинки в горах – это тоже как бы лабиринт, несмотря на то, что, вроде бы, всё видно. Сколько раз заходил я в тупик, прежде чем выработал ту тропу, по которой мы прошли; тем не менее, я успел на вершину засветло.
– А помнишь, как мы играли в лавины?
         – Да-да! Это было на правой стороне склона, мы шли над осыпью, и вдруг у тебя из-под ноги выскользнул камень, побежал, поскакал, цокая по другим, качая их и увлекая за собой, те – следующих, всё более и более крупные, а крутизна склона всё возрастала, и вниз, в долину, извергся наконец целый поток земли, щебёнки, окатышей, камней, валунов, оставив на всём пути за собой огромный хвост пыли, постепенно сносившийся вбок ветром. Лавина быстро затихла на ровном месте, но отдельные большие, в полтора обхвата, валуны продолжали медленно катиться, расходясь веером в разные стороны. Движение лавины сопровождалось грандиозным гулом, всё более усиливавшимся по мере роста лавины и повторения его эхом, которое потом ещё долго не затихало, прилетая откуда-то издалека в виде волн громовых раскатов. Тогда ты шагнула и как бы невзначай подпихнула носом ботинка новый камень – и ещё одна лавина прокатилась по склону хребта. Ты задержала меня жестом, предлагая на время остановиться здесь, и кинула рукой третий камень. Но почему-то он неловко ударился сначала и вместо того, чтобы начать ускоряться, стал замедляться от трения и толчков других камней, движение его затихло, и лавины не получилось. Ты сделала несколько шагов вперёд по тропинке – я пропустил тебя пред собой – и, с усилием подняв хороший валун, бросила его вниз. Какая это была лавина! Казалось, целый пласт камней, неустойчиво замерших на склоне, пришёл в движение. Как раз всего этого я от тебя и не ожидал. Потом мы пустили, уже вместе, ещё множество лавин; но я был удивлён.
Мы незаметно перешли к перебору общих воспоминаний, – занятию, в котором из ткани пережитого выскакивают алмазики не замеченной ранее новизны, а “старая” новь оживает свежим блеском.
– Чего же удивительного в моём изведе к лавинам?
         – Но ведь у тебя на Лепёшке нет ничего подобного.
– Вот именно.
         – Положим, так. Но факт: ведь ничего не предрасполагало тебя к такому буйству.
– Кто знает...
         – Как!?
– Нет, я только дразню тебя... Мне нечего скрывать. Но, наверное, во мне есть задатки и к такому роду вещам.
         – Да, похоже, что... Потом ты насытилась лавинами, но, продолжив путь, временами продолжала пускать камни снова, однако огонь уже кончился, и прежней силы аффекта не получалось. Мы поднимались всё выше в горы. Стало холодать. Ты признала, что шубка здесь как раз хороша.
– Я сначала не хотела её надевать, потому что она мне, вообще-то, не нужна. Но с шубкой оно было как-то правильней, гармоничней.
         – Я тоже так чувствовал. Поэтому я и сшил её тебе – вот изведное-то было занятие – сколько я узнал про всякие ткани, иголки, нити... По дороге я показывал тебе редкую горную растительность, которая тебя очень изведовала. Мы нашли маленькие голубые цветы в скалах, и ты так была рада им.
– Они же такие замечательные!
         – Кто спорит? Но как это сочетается с твоей любовью пускать лавины? – Девочка улыбнулась, прищурив глаза, и пожала плечами. По её наущению эти цветы были закатаны мной в специальную банку – термотемпу, – лежавшую в моём запасничке, где они сохранялись нетронутыми.
– Склон стал скалистей и круче: ты принялась помогать себе идти руками. Потратив время на лавины и разговоры, мы оба были на вершине только после заката. Тебе уже стал наскучивать подъём, но вершина вознаградила за всё.
         – А то как же иначе...
– Видишь ли, некоторая скука есть средство к ещё большему изведу. Ведь если бы не было тени, как бы мы могли различать предметы? Но тень – это не тьма, которая целиком поглощает их, делая невидимыми, а только градация света.
         – Но ведь есть ещё и цвета.
– Ты далеко видишь, мой друг: действительно, есть миры, где нет тени. Но и на тень можно смотреть как на ещё один цвет... Мы решили заночевать на вершине и, не смыкая глаз, караулить восход. Вечернее небо постепенно бледнело, и котловины внизу начали наполняться тьмой. За всякими историями, которыми я тебя потчевал, время прошло незаметно.
         – И потом я увидела солнце.
– Не кажется ли тебе, что оно стало для тебя изведнее благодаря тому, что ты его ждала?
         – Не кажется, а знается: это так.
Пережёвывание воспоминаний, особенно вдвоём, удивительно приятное занятие: в нём нам предстаёт воедино то, что мы накапливали постепенно. И как изведно, когда оказывается, что при общности фактического материала в рассказах обоих выделяются совершенно разные вещи.
         – Но я-то как раз не думал сначала, что мы останемся на вершине. Когда я добрался до неё, то тоже провёл там ночь, однако предполагал, что мы, зная дорогу, достигнем её быстрее и спустимся затем вниз, к домику, который там есть; оттуда тоже видно рассвет, хотя, конечно, не так: ведь там, на высоте, воздух чист и разрежен, а простор просто душу захватывает.
– Летать и летать...
         – Хочется?
– Почему нет?
– Знай, будем летать.
         – Это хорошо.
– Потом мы продолжили путь по горам: нам предстояло много спусков и подъёмов в тот день. Мне не пришлось заранее выбирать тропинку, потому что дальше путь стал ровнее, а излучины разбегавшихся ветвями хребтов – отрогов горы, – и холмы в котловине за ней я знал хорошо. Сколько самых разных камешков мы собрали в тех местах, и они не прятались, не одурманивали нас всякими ловушками, а скромно лежали и ожидали, когда мы возьмём их. Почти все виды рельефа были там – как будто в музее. Я, знаешь, не мыслю себя без гор. Широкое, но не ровное пространство – моя среда.
– На Лепёшке нет ничего подобного, а я живу.
         – То – ты. У всякого своё.
– Нет, мне главное небо. Остальное – потом, – это уже обстоятельства, которые только занимают меня в настоящий момент.
         – Я не думал сначала, что эта связь так глубока. Все перечисленные мною различия – это не то. Так ли ты поступала или иначе – не это удивляет меня. Я составил себе в уме схему, а встретил живое существо – в этом вся разница! Или...? Неясные мысли кружатся у меня в голове. Я правда не знаю... Потом всё будет видно.
– У тебя такой изведный вид, когда ты чего-то не знаешь – говорили тебе когда-нибудь? Ты думаешь, что знаешь всё, и вдруг наталкиваешься на некую мысленную стенку.
Мы прошли какое-то расстояние молча: только ветки хрустели у нас под ногами, и ветер перебирал сучья наверху. Папоротники стали реже. Кончились сосны; лишь отдельные берёзы разменивали почти чистый ельник; я понадеялся, что мы вышли из стакана ручья и теперь приближаемся к морю. Сам лес вокруг мне был совершенно незнаком.
         – Быть может, вот-вот мы увидим выход из Леса, – не очень уверенно предположил я. Девочка всмотрелась вперёд и инстинктивно ускорила шаг. Одни и те же стволы по– прежнему плыли мимо нас. Издалёка по лесу пронёсся глухой удар; что-то ухнуло, завыло и заскрипело. Мы молча переглянулись, подумав о рухнувшем дереве или камне, сорвавшемся в обрыв.
– Э, нет, – решила она, замедляя ход, – не всё так просто.
         – Да, боюсь, нам идти ещё далеко.
Мы прошли ощетинившийся сучьями полуобломленный ствол засохшей когда-то ёлки. Ныне его наполовину покрывали лишайники.
Девочка вздрогнула от шороха.
         – Что? – спросил я.
– Я жду чего-то от Леса, – тихо отозвалась она, – Не может быть, чтобы он о нас совершенно забыл, и его кажущаяся обыкновенность – более подозрительна, чем мириады издевающихся стрелок. Такое ощущение, что ему пока что нравится, как мы идём – значит, мы идём не туда. Но, зная, куда мы идём, он может приготовиться к нашему приёму. Его молчание не может продлиться вечно, ибо своим существованием мы исключаем его. Тем не менее, наш прямой путь рано или поздно нас куда-то выведет – и в какой-то момент Лес постарается этому воспрепятствовать. Бди!
Теперь её взгляд внимательно скользил по деревьям вокруг. Прежнее настроение апатии кончилось вместе с разговором, сменившись недобродушной наблюдательностью, и не исключено было, что какое-то изменение могло синхронно произойти и в настроении Леса. Шаг стал более осторожным, крадущимся. На глаза Девочке начали попадаться разные мелкие вещи, которых она раньше не замечала, занятая сбором грибов, и не придавала им значения. Она настороженно приглядывалась к окружающим её предметам.
Девочкины глаза всё острее кололи окружающее пространство, мечась от одной вещи к другой. Вот скрутился отворот коры у дерева, под ним лоснился мертвенно жёлтый волокнистый ствол. Бородавчато вспух влажноватый корень. Качнулась надломленная ветка. Зелёный, с торчащими цветочками или плодами мох облепил поднимавшееся напряжёнными валами подножье ёлки. Вдалеке среди деревьев мелькали какие-то стволы странного цвета, но не было повода возвращаться их осматривать. Острыми своими стрелами копошились от движения воздуха отдельные сохранившиеся папоротники. Тупо тыкавшаяся в разные стороны ветвь пронзала воздух над нами; выше мягко взмахивали крыльями ели. Обгрызенный черенок одиноко торчал из земли. Какой-то серповидный лист злодейски покачивался на приютившей его веточке. Одинокий плющ по-змеиному карабкался по стволику берёзы, но затем жалобно повисал, тычась в воздух беспомощными усами.
Местами в Лесу попадались круглые ямы, при любой оказии могущие заполниться водой. Вокруг одной ожерельем росли берёзы. Они нависали в разные стороны, словно оплетая эту воображаемую чашу своими корнями.
Когда Девочка проходила мимо одного косматого пня, рядом с ней что-то резко шевельнулось, вспрыгнуло в траве, приковав к себе наши встревоженные взгляды. Я пригляделся и понял:
         – Это всего лишь изогнутый сук, – ты наступила на него, и он подпрыгнул.
– Хорош сук!
Я отбросил с дороги сухой клубок пупырчатых еловых веток. Мелкая листва, как прозрачный туман, окутывала разбросанные по лесу небольшие деревца. Подобно натянутой катапульте изогнулась молодая берёзка, придавленная обломившейся старой серой елью. Словно выгоревшие, темнели бестравные места между кустов, плотно заваленные мелкими чёрными сучочками. Озираясь, мы молча шли по неприветливому, но столь изведному в своих молчаливых мелочах Лесу. Потом остановились: перед нами в полном одиночестве росло дерево, совершенно сухое. На нём не было коры, и чуть косоватые чёрные трещины взбегали вверх по скрученному стволу, огибая дырки от -выпавших когда-то сучьев. Вверху разбегались, множась и распадаясь на чёрные штришки, лысые светло-тёмные ветви. А над всем этим тянулось плотное серое небо, не ровное, каким оно было вначале, а с густыми вкраплениями отдельных туч, сизых бугров, каких-то хлопьев, расползшихся нитями своих шлейфов, обманчивых просветов в более яркое, но не менее серое нечто – плывущее неизвестно куда, закручивающееся водоворотами и просто стоящее на месте.
– Засохло, – охарактеризовала Девочка дерево.
         – Ага... Но стоит.
– И какой странный ветер там, наверху.
         – Да, – то дует, то кружит.
– Чу, слышишь? – Девочка приподняла палец и затем опустила в воздухе ладонь, словно приглушая что-то, – призвала к молчанию.
Сквозь рассеявшуюся тишину моего невнимания проступил шорох иголок и листьев наверху, а на его фоне – далёкий и тихий, но пронзительный и надсадный скрип.
– Что это?
Казалось, нечто вывинчивало из земли дерево, или какая-то машина пыталась выдраться из западни в чаще, или фентрарник занудно занимался своим делом – целый рой представлений пронёсся в моей голове. Звук исходил слева и спереди.
         – Не знаю, увидим.
Я повернул свой ход навстречу неведомому, не забывая контролировать сохранность нашего исходного направления. Это было явно нечто, ещё не встречавшееся нам в Лесу, и потому оно особенно тревожило моё сердце.
Мы прорвались сквозь какие-то кусты, которые обдали нас потоком своих листьев, и оказались в довольно частом, по– прежнему елово-берёзовом лесу. Звук исходил откуда-то сверху. Мы прошли немного вперёд, и закружились, опрокинув головы и всматриваясь в вышину. Я увидел, что старая, треснувшая у основания берёза прижалась к новенькой ёлке – скрип шёл от них.
         – Всё оказалось проще, чем можно было ожидать – два дерева трутся друг о друга, качаясь от ветра.
Девочка подозрительно оглядела их ядовитым взглядом. Я сориентировался с направлением и указал путь. Иногда нам попадались обломленные стволы вроде высоких, выше нашего роста, пней, с тупыми обрубками глядящих в разные стороны веток.
– Гляди, – указала Девочка на сук на верхушке одного такого полудерева, – Как клюв:
         – А точно!
Под ногами потянулись какие-то мхи, иногда столь высокие, что их можно было бы счесть травой. Среди них я вдруг заметил бруснику: цепляясь за воздух овальными листками, наверх выступали грозди красных, с белыми недоходками ягод.
         – Ну-ка, смотри, – вот ещё съедобная ягода.
– Это хорошо, – Девочка наклонилась к ней, – но кушать сейчас и здесь ничего не буду. Вот эта вот, да? – Она сорвала один стебелёк, вырвала с корешком другой и пристроила их где-то у себя в корзинке; потом выпрямилась и пошла вперёд меня, помахивая свободной рукой и провожая взглядом то одно, то другое приглянувшееся ей дерево. Затем обернулась:
– Ну что же, что ты мне хотел рассказать?
         – Ты спрашивала обо мне...
– Да-да. Вот ты свалился мне на голову, – такой чёрный, такой пернатый. Где ты был до того? Что представляешь собою сам? Что прячется в твоей голове?
В ответ на эти вопросы передо мной единым хором промелькнули десятки существ, которых я знал, сотни миров, где был, тысячи снов, что видел. Я обвёл крыльями около головы круг, показывая, что всё соединено у меня внутри, и я не знаю с чего начать.
– Ну-ка, – Девочка пришла мне на помощь неожиданным образом , – представься мне.
         – Я... -– замялся, было, я и затем отрапортовал: – Меня зовут Гавел. Я – наместник Арнпрацейской страны Творца.
– Гавел. Га – вел, – пробовала на вкус моё имя Девочка и взглядывала на меня, словно примеривала его к моей наружности, – Г-а-в-е-л. И что это значит?
         – Ничего. Это же ведь имя. Оно нужно, чтобы звать или упоминать. Если тебе нужно кого-то кликнуть, ты пользуешься его именем.
– Ну-ка... Гавел!
Я встрепенулся, оборачиваясь вплотную к ней.
         – Да?
– Действует!
         – Не употребляй имён зря. Имена есть у очень многих вещей. Зачастую, даже помногу имён. Ведь даже название любого предмета есть его имя. Но помимо расхожих, есть и тайные имена, – чем более они тайные, тем больше проникают в суть вещей и тем большую власть над ними имеют.
– Правда? У чего же есть ещё имена?
         – У страны, где мы есть – я только что сказал его – Арнпрацея. И у Леса – впрочем, то же, что и у всей этой планеты – Лотарингский Лес.
– А планета?
         – Лотарингма.
– Что, и даже у меня есть имя?
Я взял с земли шишку и стал заглядывать ей вовнутрь через расступившиеся лепестки. Изучая моё молчание, Девочка постепенно лукаво улыбнулась:
– Значит, есть?
Я согласно моргнул. Потом собрал воодушевление и произнёс:
         – Но погоди. Сейчас я его тебе не скажу – нет. Может быть, я сам его ещё не знаю, а может быть, как-нибудь утром или за едой я шепну его тебе тихо на ушко – “что это?” – на миг, ещё не понимая, задумаешься ты. Ведь, правда, так будет изведнее? Или торжественно, в огромном зале с белыми колоннами, в точно отмеренный промежуток времени я напишу его перед тобой огромным буквами на чёрной доске? Нет, так я его тебе не скажу – пусть это будет наша первая загадка, тайна, которой предстоит разрешиться. Возможно, я знаю его не на самом деле, – только ты можешь обладать действительным его знанием.
– Право, мне моё имя очень изведно.
         – Особенно после того, что я тебе сказал?
– Да...
         – Тем лучше. Видишь, как разжёг я твою изведу? Нарочно. Погоди, всё узнаешь.
– Ну что же. Представься-ка мне ещё раз, – мне понравилось, как это звучит.
         – Хорошо. Пожалуйста, – я с поклоном представился: – Гавел, наместник Творца в Арнпрацее.
– А... Ага. Первое и последнее мне понятно. Что такое “наместник Творца?”
         – Про наместника мне будет объяснить довольно сложно, а про Творца давай сейчас поговорим. Вот это всё, – повёл я крылом, – Мир. Планета, на которой мы находимся, – это уже своего рода мирок; затем все те другие такие мирки, где мы были с тобой до того, в том числе и твоя Лепёшка – это всё одна страна, которая тоже целый мир. Но эта страна вместе со множеством других стран – и есть тот Мир, о котором мы говорим с большой, с дважды большой буквы. Так вот, Мир создан Творцом. ( При более подробном рассмотрении оказывается, что это не совсем и не во всём так, но в первом приближении – это твёрдая истина.) Творец потому Творец, что он создал Мир. И не просто создал: он продолжает создавать его в каждый конкретный момент.
– И у Творца есть имя?
Я замялся: вопрос бил в точку, которая была, собственно, не точка, а дыра – ответа я не знал.
         – Гм... “Творец” – это уже как бы имя. Но оно, если так можно выразиться относительно существа, стоит на уровне названия – хотя в нём уже заключается известная мощь. Кстати, на таком уровне и у тебя есть имя – Девочка. Здесь никакой тайны нет.
– Конечно! Кто же я, как не Девочка? Девочка. Я всегда знала, что я – Девочка, правда никогда об этом не задумывалась... – она сама удивилась сказанному парадоксу, точнее, его истинности, – Как же?.. Я знала это слово, но оно ни разу не приходило мне в голову, не представало ясно передо мной – и всё же я знала его...
         – Точно так же, – по внезапному наитию заговорил я неожиданно для себя, – ты носишь в себе неразгаданным и своё настоящее имя. Что же касается имени Творца, я никогда не задумывался о том, что оно есть – но теперь чувствую, что оно должно быть. Ведь, как без него?
Тем временем Девочка пыталась припомнить своё настоящее имя; она водила глазами по сторонам, словно его можно было увидать. Её губы шептали возможные слова и комбинации букв. (Я же ни на минуту не забывал думать о Лесе и следить за прямизной нашего пути.)
– Галоко, Марос... Квадрат... Пантохема... Хрем, Хнем... Ливорг... Акала, Азала, Азала... Зал, Роза, Зол, Лоза... Кхент... Брунсвик... Багот... Молонце, нет... Молодус... Нет, нет! Марогхем. Во, во! Махем – нет....
Я заметил, что Девочка кружит кругами вокруг искомого сочетания букв и не может приблизиться к нему ни на шаг.
         – Нет, милочка, не выйдет. Так ты его не найдёшь.
– Варохем, Врохем, Вло, Воло, Вололо – «В» ничего не даёт.
         – И не даст. Слово хорошо запрятано, хотя потом ты увидишь, – оно лежало просто на поверхности. То, что вызывает у тебя ассоциацию сходства, – на самом деле лишь дальние отблески, ближние же запрятаны лучше и вовсе не видны, – и даже наскочив на само слово, – ты можешь его не узнать – ибо Имя чуждо случайности... В один момент, скажу тебе по секрету, ты была очень близка к нему – и мне казалось, ты вот-вот его назовёшь.
– Виндижог, горшок. Спрятано, моё хитрое, – никак не найдёшь. Горг – нет. Так, хватит.
Мы перешагнули хрустящее, изгрызенное гнилью бревно, мох на котором местами предупредительно зацвёл красными точками. Как ноги чудовища-дракона напряжённо шли вверх деревья.
         – Вернёмся к Творцу. Он создал Мир, и он населил его существами. Собственно говоря, он создал мир для этих существ, то есть для нас с тобой, например. Или ещё умнее сказать, что Мир на львиную свою долю состоит из самих существ, а не из пространств. Так?
– Ага...
         – Таких существ много, но число их вполне ограниченно – несколько сот или тысяч, – смотря как считать. Я зову их “творёными” существами – гувана. Обычно говорят просто “существо”. Однако под словом “существо” вообще можно подразумевать всё, что угодно... Вовсе не всё, что встретится на твоём пути и будет живым и разговаривающим, будет творёным существом, для которого всё происходящее, собственно, и делается. Творёные существа носят на себе своего рода метину Творца, – это, можно сказать, луч, падающий на них и освещающий их, куда бы они ни пошли. На самом деле здесь может быть очень много сравнений, но, скорее, сравнивать нужно было бы наоборот. Особая выделенность гувана подчёркнута отчётливым образом. Что ни говори, их нельзя спутать с простыми вещами. Хотя и простые вещи не просты. Мир, созданный Творцом, в отличие от других миров, которые существуют сами по себе, движется по законам Творца и освещается его теплом, непосредственно ощутимым.
– А в эти другие миры, существующие помимо воли Творца, можно добраться?
         – Да, есть входы и выходы. Я был там, – это так чужеродно и странно... Можно не замечать особенности Мира, пока находишься в нём, но по контрасту они сразу становятся явны.
– А мы побываем там?
         – Поверь мне, нам там делать нечего. Это действительно скучно. Впрочем, всё будет так, как мы захотим.
– Пока что хочешь только ты.
         – Будет и твоя очередь хотеть. Сначала надо подготовить почву для твоих желаний, чтобы им было, из чего выбирать.
– Хорошо, а откуда взялись существа, населяющие мир?
         – Нас создал Творец. Он запускает в мир нечто вроде зародыша, – кристалла, вокруг которого нарастает мясо жизни, некий неразвёрнутый набор свойств – своего рода душу. У кого-то это ядро то же, что и у самого Творца, не полностью, конечно, но в какой-то частной проекции, иначе бы мы, наместники, были очень похожи, тогда как известная сущностная разница всё же есть. Впрочем, я, Чёрная кошка, другие, называемся наместниками Творца из иных соображений – об этом потом. Другие существа возникают потому, что Творец отправляет в мир души, отличные от своей, источник их неизвестен, но между некоторыми из них, однако, так же прослеживается странное сходство, – ибо у Творца, видимо, есть излюбленные типы существ, внутри которых он перебирает различные варианты. Рождение существа происходит в одной из стран. Эта страна – его родина, его наиболее подходящее местообиталище: – создавая мир, Творец не мог угодить всем своим существам, и поэтому поделил его на страны, годные для самых разных обитателей. Твоё рождение случилось нежданно и вне всего, и никто о нём, даже я, до поры, не знал, да и теперь оно только мне известно. Бывает и иначе, – как было со мной. Рождение – но не думай, что все существующие существа были рождены, возможно и иное, – происходит в назначенном месте и время; весть о нём облетает многих существ, которые сползаются, чтобы любоваться на нового, любопытствовать и выглядывать из-за углов. Когда я родился, я выглядел почти так же, как и сейчас: только перья были чуть покороче и тонко облегали спинку, а туловище было потолще. Тоже, верно, было и с тобой, хотя ты своего рождения не помнишь, и вообще неизвестно, было ли оно в собственном смысле слова. Другие же, возникнув, проходят в своём внешнем развитии множество стадий, этапов, скорость движения через которые всё замедляется, но само движение не кончается никогда.
– Скажи мне, а каков был сам тот момент, когда ты возник? Из чего вышло твоё тело? Из воздуха?
         – Было целое представление, с огнями и спускающимся с неба фиолетовым смерчем. Мне трудно это описать, ибо я сам сего не видел – спросим у Чёрной Кошки. Она занималась мной. Она разослала вестников к существам, которые пришли на меня смотреть. Правда, среди пришедших не было жителей её страны – Фаргона – ибо это довольно закрытая, хотя и обширная область, с особыми условиями существования; Чёрная Кошка оберегает тамошних существ от внешних контактов, дозволяя им вариться в собственном соку. Впрочем – теперь я понимаю – это происходит само собой. Дело в том, что в этой стране нет времени. Поэтому если ты посетишь её раз, а затем повторно, то не факт, что найдёшь следы своего предыдущего визита. Это подобно тому, как если взять бесконечную прямую, и на ней точку, затем прямую отпустить и взять на ней произвольно вторую точку. Тогда между первой и второй точкой окажется бесконечное расстояние, и, следовательно, с точки зрения второй точки первая будет так удалена, как будто её и вовсе не было.
– Что-то я не совсем улавливаю...
         – Неважно. Это я загнул какую-то сложную метафору из области математики. Суть Фаргоны в том, что там не может произойти никакого кардинального события, которое могло бы позволить разделить прошлое и будущее между собой. Это не значит, что там вообще ничего не происходит – наоборот, – но ничего при этом окончательно не меняется. Существа Фаргоны, конечно, не заперты у себя дома, но и своей страны им хватает с избытком. Это не мешало, однако, Котёнку, тамошнему жителю, посещать сей Лес.
Лес тянулся мимо нас порослями и стволами, мхами и кустарниками, разворачивая свою глубину. Доходя до каждого отмеченного дерева, я останавливался на шаг, выбирая новое, столь же похожее на предыдущее, как лес за нами на лес впереди. Местность медленно поднималась вверх.
         – И сами мы увидим Котёнка, надеюсь, и сможем пообщаться с ним.
– Он там один?
         – Как? Нет, конечно же... Котёнок живёт в Шестёрке неразлучных друзей, – Капля, Луковица, Засыхающий Дубовый Листочек, Жёлудь, Филин и он сам. Ещё там есть семейство юрзиков – про которые я рассказывал тебе немало забавных историй. Потом там есть ещё одна тройка (Шестёрка состоит из двух троек) и несколько самостоятельных существ, – встречающихся, и почти непрерывно, друг с другом. Просто тройка так по природе устроена, что в ней есть нечто общее от всех существ, они как будто нанизаны на одну ось. Они могут разделяться, меняться внешне, но затем сходиться вновь. Вообще, запомни, число три – одно из любимых чисел Творца. То же касается и степеней числа три.
– Чего?
         – То есть 9 или трёх троек, 27 или трёх троек троек и так далее. Впрочем, больше 27 числа, делящиеся только на три, попадаются редко. Затем Творец любит число 56 – недаром оно положено в основу нашего счёта, – первые пятьдесят шесть цифр, включая ноль, имеют собственные названия, а имена остальных чисел в системе пятидесяти шести уже составные.
– А ноль что такое?
         – Ноль – это когда, допустим, у нас одна корзинка, а потом её убрали, – сколько у нас осталось корзинок?
– А куда убрали корзинку?
         – Неважно! Сколько осталось?
– Где?
         – Здесь.
– Нисколько.
         – Значит, каково число корзинок?
– Никакого.
         – Но для особого удобства говорят в таких случаях, что число корзинок равно нулю.
– Только такой извратитель, как ты, мог такое выдумать.
         – Нет, отнюдь. Что же касается любви Творца к числам, то есть даже такая страна – Триания – где принцип троичности поставлен во главу угла. А когда Творец строит большой дом, в нём, например, может быть пятьдесят шесть этажей. Семёрок Творец не признаёт. Впрочем, признаёт – не признаёт – это слишком простой подход; отношение Творца к числам гораздо сложнее: каждое из них играет у него свою роль, отличную от просто численной, имеет свой оттенок, в котором только по случайному сходству мы можем признать симпатию, и хотя некоторые числа мы действительно встречаем чаще других, это не значит, что те, которые мы видим редко, имеют меньшее значение. В известной мере он недолюбливает двойки – уж слишком они банальны, – ведь каждая вещь по умолчанию двоична. Впрочем, такого простого числа трудно избежать, и здесь никогда нельзя сказать, идёт речь о паре или о простом сочетании предметов. Но, если, например, Творец решил сделать больше, чем один, ключ от замка, он никогда их не сделает два. Скорее три или шесть. Точно так же поступлю я. Ещё отмечена его симпатия к числу 17. Есть и другие пристрастия Творца. Он находит красоту в несоответствиях и избегает столкновения противоположностей. Это заложено и в нас и потому нам очевидно. Но логика говорит, что могло быть и иначе. Несоответствие – это тонкая разница; когда понятие слегка выступает за свои пределы и одновременно местами не достаёт до них, – я начертил в воздухе, – как-нибудь так, например. Разумеется, не всякое несоответствие нас радует, а только особенное – неуловимо сказать какое. Страннота, короче говоря. Наш мир полон странноты, и излюбленнейшие её виды есть то, что отличает многие страны друг от друга – кстати, отметь, – отсюда и само слово “страна”. Весь наш Мир есть мир Странности – скажем, странный мир. Мы не улавливаем это прямо, ибо и сами в нём – подобно тому, как не видишь собственного лица.
– Ой! Ну конечно.
         – Но, упорно размышляя о природе вещей, замечаешь, что она должна быть вовсе не такова, какой мы её наблюдаем. Наш мир не естественен – он сотворён. Идея странноты, как и остальные идеи, пронизывает весь Творёный мир, актуализируясь больше или меньше в разных странах, и лишь в одной достигая максимума, где она и является определяющим свойством – в Друнг-Фу. Однако в Фаргоне несоответствий ничуть не меньше. Дело в том, что многие страны содержат в себе различные (но отнюдь не все) комбинации свойств, вроде несоответственности, троичности, безвременности и прочих, – о них речь впереди, – среди которых только одно является главным. Так, оказалось, что безвременье очень удачно сочетается с несоответнственностью и троичностью в Фаргоне, которые хотя и не определяют суть этой страны, но проявляются в ней гораздо ярче, чем вообще в Мире. Поэтому страны объединяются в особые ряды, которые называются почему-то “полосками”, – например, Фаргон и Друнг-Фу лежат в одной “несоответственной” полоске стран. Разумеется, эти полоски пересекаются, как лыки в твоём лукошке. Мы же, не принадлежа к этой полоске, можем видеть красоту и в гармонии, когда каждая часть соответствует другой, а все они вместе – целому: – в великолепии распускающегося цветка, в точности работы некого механизма, в слаженности архитектурного сооружения, ладности чей-то походки или в выверенности пейзажа. Нельзя не отметить и особую любовь Творца к машинам, к разным приборчикам и устройствам – от нашей страны, впрочем, довольно далёкую.
– Ага.
         – Есть, однако, страна, буквально замешанная на этом. В ней живут 3 существа – Тол, Тур и Таал, три неразлучных друга, а также Взрывничий по имени Рогон. Какие они там строят механизмы! Не всегда, кстати, знаешь всех обитателей какой-нибудь страны. Некоторые скрываются в разных далёких местах, и даже их друзья должны напрягаться несколько дней, чтобы просто вспомнить об их существовании. В Фаргоне увлечение Творца машинами весьма заметно. Там находится знаменитая пустыня машин, – по сути, свалка космических масштабов. Кстати, обрати внимание, как всё хитро связывается: свалка машин, предназначенных для чего-то – вот тебе и несоответственность. Вот такие у нас есть страны. И ещё целая куча всяких.
         – Вернёмся к нашему разговору. О чём, бишь, шла речь? В отличие от тебя, я помню момент своего рождения. Это, скорее, исключение, чем правило: обычно существо зарождается, наклёвываясь из самых простейших проявлений существования. Исчерпывая простейшие формы бытия, оно переходит в более сложные, и только на каком-то позднем этапе возникает память. Собственно, именно рождение памяти следует считать возникновением существа, ибо происходившее ранее оно не помнит, как  фактически не имеющее к нему отношения. Однако ранее оно всё же существовало и ощущало. Рождение существа подобно всплеску на золотой поверхности абсолютного счастья, последующему медленному всплыванию и разрастанию пузыря в среде его жидкости. Ибо счастье, достигнув своей полноты в чистоте абсолюта, растёт дальше и растекается в окружающие абсолют возможные частности.
– Вот загнул! Лучше говори скорее, как сам рождался.
Я взглянул вверх, и внутренне как бы опустился в самое своё начало, а когда ощутил себя в нём, заговорил.
         – Я возник мгновенно. Внезапно я начал видеть, – как будто зажёгся свет. Затем ударом возник слух, – и я стал слышать. Видимое мною было ярко ужасно и вызывало бурю чувств, неясно, впрочем, каких. Я до сих пор также не могу понять, что в точности я видел, хотя по логике знаю, какие это должны были быть предметы. Появившись, я не успел опомнится, как слух сразу оглушил меня множеством невыразимых звуков. Если я и мог думать в этот момент, то напор ощущений смывал даже самый незаметный горбик мысли. Мой чистый ум удивительно резко и отчётливо воспринимал окружающее и впитывал его со всей всасывающей способностью пустоты. Нельзя сказать, какие промежутки времени это продолжалось, – здесь было не до него. Но всё же это – с моей точки зрения – было очень длительно. Потом я спал, а когда очнулся, понял, что могу двигаться. Впрочем, нельзя сказать, что я спал. Сон пришёл потом и это был сладостный опыт. Просто я как-то переставал быть, может быть, даже телесно, свершал скачок во времени и возникал заново, уже будучи чем-то большим, нежели раньше. Моё существование будто бы ещё не устоялось. “Понял” – неправильно сказать. Просто ощутил в себе действенную способность к движению – желание поразмяться так сказать. Однако я ещё не знал, как двигаться. Дальше возникло желание пройтись. Не пытайся меня спросить, что именно я делал. Просто я ощутил в себе побуждение к движению и наблюдал, как благодаря им меняется видимое мной. После следующего пробуждения я услышал голос, который сказал: “Тебя зовут Гавел. Ты существуешь”. Когда ему показалось, что я это осознал, он добавил: ” Подойди, сядь к столу”. Оказавшись за столом, я осознал, что могу мыслить словами. (Я кратко и схематично тебе сейчас это рассказываю. На самом деле можно написать большое эссе о каждом первом моём – Первый вид, Первый звук, Первое слово, мысль, запись, существо, друг. Первая гора, В первый раз море...) Сначала слова проскакивали, как отдельные искры в моём уме, потом стали соединяться парами и цепочками и, наконец, слились в единые мысли. Очень быстро все вещи вокруг начали обретать контуры и названия – я взглядывал, и вещь как бы представлялась мне, – я слышал её название и понимал, что это такое. Посидев за стол, я постепенно увидел сидящую ко мне боком, но глядящую в упор Чёрную Кошку, и понял, что это отдельный предмет. Так же оказалось, что я могу говорить. Я сказал – ну что я ещё мог сказать? – “Привет!”.– “Я – Чёрная Кошка”, – важно ответила мне она. Я же не замечал, что в комнате есть ещё кто-то помимо неё. Моё внимание было сужено и не воспринимало мир целиком.
Беседуя таким образом, мы продвигались сквозь Лес. Девочка старалась не обгонять меня, следя за моей речью. – Она как-то сказала, что в зависимости от моего настроения меняется выражение моего лица, и даже клюв открывается по-разному, – я же смотрел почти всё время перед собой, наблюдая свою спутницу боковым зрением – она то возникала, вырываясь вперёд, то превращалась в туманное пятно на самом краю видимости.
Раз сучок зацепил снизу Девочкино платье, резко натянув его назад, и преобразил нежный рельеф складок, равномерно метавшихся по его поверхности, в резкие расходящиеся лучами черты. Она с размаху остановилась с задранной ногой, и изогнутые морщины удивления – как продолжения тех, что вспыхнули на её платье – скользнули по её лбу, но тут же рассеялись, когда она, взмахнув бровями, быстро оглянулась и, моргнув ртом, хотела, было, что-то сказать, но только поправила платье и обломила разбойника в наказание. Лёгкая усмилка удовлетворённо возникла на её лице.
– Так его!
Острый, но мягкий Девочкин нос снова повернулся вперёд. Заглубившийся подбородок начал постепенно выдвигаться наружу – стала набираться воля: кончики губ намеревато извивались. Походка Девочки сделалась подпрыгивающей, размашистой – при каждом шаге вздрагивали бугорки плеч. Весело взмахнув головой, она сдула мешавшие ей волосы, затем поправила их рукой.
Местность постепенно поднималась, иногда плавно, иногда наплывами. Под ровным строем высоких елей изредка встречались группы маленьких деревьец, среди которых мы пробирались, ныряя под их щетинистые кущи или просто разводя руками.
– Смотри, дерево!
         – Дерево?... Да-а. Ну и штука!
Мы не могли понять, какой породы растение виднеется слева от нас. Его сухой гладкий ствол был совершенно лишён коры, и по цвету, блестящему, серебрящемуся скорее напоминал какое-нибудь деревянное изделие; таковы же были и ветви, росшие вверх тысячью острых вил, и (что сразу привлекло взор) покрытые тёмно-коричневой листвой.
Приблизились. Я сбил палкой несколько листьев с нижнего отростка: они были совершенно сухи и рассыпались в слабо шуршащую клочь. Девочка с простым изведом смотрела, как разлетаются по земле их коричневые трушинки; в складках кожи на её наклонённой шее собирались тени. Затем Девочка подняла голову, и из её ворота, как солнышко с глазами, выглянула пуговичка. Некоторые пряди её волос немного завивались на самых концах, не желая завершаться и создавали вокруг головы своеобразный лёгкий ореол, пополняемый отдельными волосками разной длины, взметнувшимися от порывов ветра. Не имея почти никакого веса, волоски колыхались в воздухе, пока Девочка не приглаживала их рукой.
         – Мне странно, что такие сухие и ломкие листья до сих пор все остаются на этом вязе – так называется сие дерево, – а сам он такой сухой.
– К тайнам не привыкать, – махнула рукой Девочка.
         – Разве это тайна? Так – теневая шутка, и всё. Пойдём, – я смахнул на прощание ещё рядок сухих листьев, которые будто только меня и дожидались, чтобы покинуть сей вяз, иссохший много вёсен назад, – В теневых мирах бывают иногда локальные подвижки (– не знаю уж, что в данном случае), – когда в одном таком мире находится кусочек другого. Это говорит о непрочности мира-тени и намекает на грядущие перемены. При известной ловкости такими подвижками можно пользоваться для перемещений туда-сюда.
– Бывает? – Девочка вопросительно потянула ко мне голову.
         – Да. Вообще, запомни, – бывает всё. Но на самом деле всё не так просто, как оно звучит. Цель нашего путешествия – показать, что именно стоит за этими словами, то есть КАК это всё бывает, и ГДЕ.
Мы вернулись к двум елям, отмеченным мной заранее и удерживаемым короткими выстрелами глазами всё время пока мы стояли у вяза; я выбрал третью ель, почти такую же на вид, как и две предыдущие. Мы пробовали несколько раз закрывать глаза – наблюдался слабый хаотичный дрейф всех видимых растений неизвестно куда. Но это ничего не значило.
За третьей елью последовали четвёртая, пятая и шестая, я временами начинал считать отмечаемые мной стволы, но всякий раз за разговором сбивался и принимался за счёт сначала: пятнадцатая, шестнадцатая, ... , первая, вторая, пятая. – Идти было трудно: выбранные мной ели терялись, сливаясь в своём однообразии, и мне приходилось напрягать глаза, чтобы различить и запомнить их. Но и этого не хватало. Местами по лесу шли заросли кустарника, – как рубцы от ран давних битв, соответствуя каньончикам и складкам на его теле, и зрению было не за что уцепиться в них. Тогда приходилось отмечать кусты, расположенные один от другого в трёх шагах. Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
– Край!
Девочкин палец взметнулся вперёд на вытянутой руке – от напряжения его первая фаланга даже чуть отогнулась вверх.
– Вон, просвечивает! Там, там!
Позади елового леса просвечивала, казалось, полоска затянутого облаками неба.
Мы с Девочкой ускорили шаг, забыв даже отметить последнее дерево. Всё ближе, всё ближе белизна, – казалось, даже светлее стало в Лесу. Но что это? Вдруг совершенно неожиданно вся картинка перевернулась в моём уме – впереди, среди просветов в елях и соснах, стояли серовато-белые берёзы, вызывая у нас иллюзию раскинувшегося над бескрайним полем  неба, полосками проступающего сквозь лесное решето. Я встал на полушаге.
Девочка в порыве воодушевления обогнала меня на пару мер, но, удивившись моей остановке, сама замерла, наполовину обернувшись ко мне.
– Ты что?
         – Да это же берёзы.
Девочка перевела взгляд на них и сразу поняла свою оплошность.
– Ой! – воскликнула она, – какой изведный эффект. Я, мы оба, приняли одну вещь за другую!
         – Да, нам просто хотелось увидеть опушку – и мы превратили берёзы в неё. Во снах усилием воли действительно можно преображать предметы. Но желание требует сопротивления себе, и без неожиданностей было бы скучно.
Я обернулся в поисках забытых стволов прямизны пути, и, использовав, в качестве подспорья берёзы-обманщицы, выбрал путь.
Скоро мы добрались до них. Они толпились неровными кучками, как будто толковали о чём-то или стеснялись нас, и странно неяркие их кроны были нахлобучены вкось и вкривь, и у всех по-разному. Этот берёзовый лес разительно отличался от виденных нами ранее, тем более, что по нему чёрными штришками там и сям мелькали какие-то липы и клёны. Высокие тощие стволы тянулись вверх, но всюду за них цеплялись маленькие, словно выродившиеся собратья. Как изменчивые облака поочерёдно скрывают чистое небо, так зелень листьев над нами попеременно прятала и открывала серую, клубящуюся массу облаков вверху. Тысячи чёрных, похожих на галочки, рубцов от опавших веток покрывали белые стволы, как улыбки; из них, как крючки для подвешивания, торчали обрубки суков. Чернота оснований переходила в сомнительную белизну берёст чередой вьющихся ромбиков. Когда мы проходили мимо некоторых целиком чёрных телом деревьев, мы видели на их боках бархатную изморозь мха, как будто их лизнуло зелёным языком.
– Гляди-ка, вон тот камень, который был около гриба-соковика! – Девочка словно бросила в него рукой воображаемую стрелочку.
Я, правда, припоминал, что там действительно имелся какой-то подёрнутый дымкой наростов валун, вроде даже той именно формы: большая блямба и на ней такая же поменьше – но сказать ничего определённого не мог, ибо в тот момент воспринимал вещи неадекватно.
– Значит, мы описали круг, – очертив его в воздухе сказала Девочка.
– Что ж, заблудиться и бродить кругами – это почти синонимы. Поди ж, мы описали и не одну окружность. Но, скорее, это другой камень – наткнуться на тот же самый куда труднее, чем бродить по кругу.
Между тем, камни попадались в Лесу нередко – из-за близости недалёких отсюда гор, а так же моря, которое в незапамятные времена придало им мягкостью своих вод такую округлую форму и, в пору доисторических войн с Лесом, забыла их в его глубине. Мелкие камни были целиком зарыты в землю, либо плохо видны среди травинок и пали, крупные же – или лежали поодиночке округлыми сгустками, облюбованными разными породами мха, или даже собирались группами по нескольку, как некие существа для беседы, самые же большие – обломки скал – остроугольно торчали наполовину из-под земли. Некоторые были похожи на ежей и имели серо-коричневую щетину из высохшего мха – который есть, собственно, трава в миниатюре, – другие покрывались лишь тонкой плёнкой каких-то сине-зелёных организмов, жадно впитывавших свет, – но ни один камень не мог избежать отложений на себе Леса. Девочка подцепила и перевернула ногой один булыжник, – под ним оказалась округлая влажная ямка, вся оплетённая изнутри сеткой разнородных корней.
Я обратил внимание на сухую, покачивающуюся на лоскутке коры обломленную ветку одной из берёз.
         – Гляди, как будто недавно упал сук и обломал её.
– Но откуда?
Мы посмотрели вверх – ничего. Вниз – то же.
         – Уползло?
Мы принялись крутить головами по сторонам, постепенно всё медленнее и медленнее – безрезультатно. Затем Девочка стала с поверхностным любопытством разглядывать гигантскую ель вдалеке. Я, пооглядывавшись ещё, усмотрел другую обломленную веточку, поменьше. Под ней даже в сухих листьях и траве имелось углубление, как будто след от упавшего предмета. Впрочем, несколько таких углублений имелось и рядом, без какой-либо связи с обломленными веточками и нависающими деревьями. Девочка, тем временем, пошла куда-то между стволами, и я догнал её, утратив последний извед к каким-то ямкам и сучкам.
Я продолжал счёт деревьев, на чётных номерах огибая их справа, а на нечётных – забирал левее, – ибо, когда я испытал свой умозрительный метод, выяснилось, столь же неожиданно, сколь и очевидно, что первый из выбранных мною стволов заслоняет второй, который всё время следует держать на виду, чтобы не забыть.
Девочка шла, вертя головой по сторонам. Потянувшись, она выгнула назад спину – линия позвоночника исчезла и вместо неё на платье отчётливо отпечатались лепестки лопаток. Глаза её бегали, как зверьки в клетках. Кожа крепостными башнями поднималась у их основания, опираясь на высокие, но не выступавшие шершавые скулы. Плавные дуги верхних и нижних век сходились вместе у боковин переносицы, и, прирастая к ним, изгибались, образую свой маленький носик – закорючку, похожую на запятую. В следующее мгновение Девочка случайно вдохнула свои волосы (те, – которые были длинней справа) – и, фыркнув, расчесала их пятернёй.
Нам преградил путь очередной оазис кустов, особенно густых и низкорослых, и мне нечего было выбрать среди их мельтешения. Помедлив мгновение, я двинулся внутрь оазиса, решив ориентироваться по пройденным стволам. Но вот мы достаточно углубились, а конца всё не намечалось, и прежние берёзы уже начали теряться из виду. Я хотел, было, двинуться прямо, полагаясь на своё чувство направления, но из принципа не рискнул, а, подумав, решил отмечать остающиеся позади деревца,– чтобы они были лучше видны.
Для этого я, покопавшись в своей кладовке,  достал нож. Девочка с изведом взглянула на то, что я делаю, но её не привлёк уже виденный ею кинжал. Я полоснул кору соседней осинки, и почти абсолютно острое лезвие ножа смахнуло вниз широкий и округлый пласт коры и древесины. Образовался светло-белый волокнистый овал с зеленоватым ободком от рассечённой коры. Я быстро отошёл назад и на одной прямой с прежним ещё видимым деревом и последней осинкой сделал новый надрез на каком-то стволе, а затем двинулся вперёд, стараясь держать обе отметины на одной оси, и заставляя Девочку неотрывно глядеть назад. Чтобы выбраться из зарослей молодняка, потребовалось ещё несколько зарубок.
Я отёр влажную испарину сока рассечённых стволов с лезвия и, смахнув мелкие крошки, наколовшиеся на острую грань кинжала, спрятал его.
Выйдя из чащи осинок, мы оказались в просторном сосновом лесу, куда она затекала одним краем, скрывая мерцающей мишурой своих листьев громады стволов. Сосны здесь были несколько странными: сверху их не охватывала обычная рыжина; выпуклая и растрескавшаяся кора походила на панцирь из лоснящихся черепиц на каком-то чудовище. Сверху над нами темнела, нависая гроздьями и комками, колючая недоступная хвоя.
– Какая-то странная, новая роща...
         – Это – корабельный лес.
– Как это?
         – Потому что стволы его прямы, как мачты хорошего корабля.
С щёлканьем проскакав по ветвям сосны слева от нас, на землю с лёгким свистом и глухим стуком упала крупная шишка. За ней, как мотыльки, оседали шелушинки и падал небольшой чёрный сучок. Девочка взяла в руки шишку, которая была размером с её ладонь. Тревога её по поводу Леса постепенно залегла на дно, не подтвердившись никакими особенными его злодеяниями, но оставив после себя обострённую внимательность ко всему – так подводная лодка, погружаясь в глубины, оставляет на поверхности перископ в форме плавающей коряги. Эта внимательность даже доставляла ей удовольствие через общение с мельчайшими деталями мира. Детали эти были не просто физически самыми малыми вещами в лесу – они ещё были слишком значительными в своей ювелирности, истинные же, незаметнейшие, дуновейнейшие детали были тончайшими обстоятельствами взаимоотношения самых удалённых друг от друга предметов, соотношениями десятков разнесённых в пространстве цветовых пятен, силуэтами просветов между деревьями, сочетаниями форм расходящихся суков. – Всё это непрерывно бросалось Девочке в глаза во время нашего последнего разговора, играя в них множеством неизмеримых, неподдающихся описательной силе грубых клещей-метафор и невыразимых отзвуков, переплётов, созвучий, песнопений, украдких сходств, биений живых струй. Рационально Девочка отмечала только то, что форма просветов между стволами куда изрезаннее и разговорчивее, чем сами они, хотя последние тоже заставляют душу взлетать вверх по их изрезанным рекам, будоража колючими очертаниями выступов коры, что черты деревьев – линии их стволов и основных сучьев – так фантастичны подчас, что готовы читаться как буквы, что виды берёзовых и сосновых крон настолько различны у всех деревьев, настолько индивидуальны, что каждое можно было бы даже узнать по одной фактуре распределения листьев. Постепенно множество деталей мира, обрушившегося на Девочку всей мощью своих орудий, стало взвинчивать её внутреннюю энергию, одновременно переполняя все возможные склады зрительных впечатлений и естественно подготавливая её к новой перемене настроения.
Я поднял пучок жёлтых иголок, стлавшихся у нас под ногами – они были пятикратные.
         – Гляди-ка, это, наверное, какой-нибудь кедр, а не сосна.
– Да, деревья другие.
         – Куда забрели! И типические очертания у них не те.
Девочка подняла свою корзинку, и тут только догадалась отдать её мне, отчего сразу почувствовала себя свободнее и зарезвилась между деревьями: её белый силуэт замелькал среди стволов, обнимая их и закручиваясь. С  хрустом щёлкая сучками, поддавая шишку ногой, – так, что она катилась и, как в бильярде, попадала в другую, Девочка бежала от кедра к кедру, стараясь каждый хлопнуть рукой или стукнуть ногой, приседала, хватая с земли шишку, запускала её в соседний ствол, палкой поддавала другую, подбрасывала её вверх, ловила рукой и тоже куда-нибудь кидала, крича: “Ну-ка мимо пролети, ну-ка мимо пролети – или в кедр попади!” – её звонкий голос далеко разносился в пустом лесу, и эхо звякало издалека в ответ. Затем Девочка даже перекувыркнулась на руках, подняв вверх облако иголок, и её ноги, как ножницы, стригнули воздух. “Полетать, покидать, поскакать, постучать, – пела она, – постучать, постуча-а-ать, посту-у-у-чать, не скучать, не скучать», – напевая, она искала различные звучания одних и тех же слов. Разбежавшись затем, Девочка подпрыгнула и повисла на суке, болтая ногами, качнулась там раза два-три и спрыгнула на землю. Потом подпрыгнула снова, ухватилась за сук -получше и стала перебираться по нему ближе к дереву, изведно размахивая ногами, как будто считавшими, что они всё ещё помогают идти, и извиваясь всем телом, чтобы суметь перехватить руку. Тело её раскачивалось, как маятник, со всё большими оборотами от избытка энергии, которую она прикладывала к движению, и временами ей приходилось останавливаться, чтобы дать утихнуть качанию. Густые складки пробегали при каждом порыве по всему её платью, из-под скрежетавших по коре пальцев сыпались щепотки шелухи, ботинки провисали на ногах, готовые упасть. Наконец, она добралась до тела кедра и, обхватив его, сползла вниз, вся в сучках и задоринках.
Потом она сделала ещё один круг между кедрами и, на цыпочках подбежав ко мне, стала кружить меня на месте, что не очень-то удавалось из-за моей физической и моральной инерции.
         – Что ты! Я же забуду все направления.
– Ну и забывай, ну и забывай, – веселилась Девочка, забрасывая меня охапками иголок, в которых она уже была вся сама.
Затем, схватив меня за клюв обеими руками, она пригнула мою голову вниз, и не успел я и пикнуть, оказалась уже сидящей на мне верхом, приговаривая: “ А теперь покатаемся, а теперь покатаемся...” Я старался не упустить два последних дерева «прямизны»: одно, раздваивающееся наверху, как вилка, и другое, с прямым отводом странного сука с полуобвисшей хвоей где-то посредине.
Опустив корзинку на землю, я расправил крылья и побежал по лесу, как того, наверное, Девочка и хотела. Она то откидывалась назад, цепляясь за мои бедные перья, то наклонялась вперёд, обнимая мою голову и при этом случайно закрывая мне глаза – я мотал клювом, чтобы их освободить.
Потом я замедлил ход, Девочка ловко спрыгнула с меня, но по-прежнему продолжала держать меня за одно перо.
– Жалко, я не могу покататься на тебе так.
         – Потом как-нибудь сможешь.
Девочка нагнулась, повернулась ко мне спиной и оттопырила назад руки, принимая позу, похожую на мою во время катания. Пятясь, она постаралась подцепить меня руками, но они тщетно скользили. Я оттолкнулся лапками от земли, пробуя ей помочь и сесть сверху, но она сразу согнулась под моим весом и присела на корточки.
– А ведь вроде ты не настолько больше меня... Но, наверное, я просто пока не научилась достаточно напрягаться, – последняя фраза была типично моя – Девочка то ли набралась моего стиля, то ли в ней было это заложено изначально. Моя спутница добавила, грозя ладошкой:
         – Я тебя ещё подниму.
Мы отправились назад к моей корзинке – благо, она прекрасно виднелась среди редких стволов, – точнее, я пошёл первым, а Девочка двинулась за мной, держа меня за хвост и качая его из стороны в сторону-. – Снова упала в отдалении шишка, но уже не привлекла нас. Постепенно разгуливался ветер. Его порывы приходили издалека, наплывами, гудели прямо над головой или огибали нас, скрываясь там же, откуда пришли. Далёкий шорох вырастал из мягкого общего гула, пропитывавшего лес, и постепенно накатывал, как волна, распадаясь на множество отдельных звуков, уже не сомкнутых воедино эхом: скрипов, щелчков, потрескиваний, гудений, шедших над нами, как будто некое существо ехало по верхам кедров. Иногда волна ветра обходила нас краем, и мы не ощущали на себе даже слабого дуновения, отражавшего в глубине леса движение воздушных масс, а иногда сразу два порыва, приходя с разных сторон, огибали нас, слегка закручиваясь один вокруг другого, подобно космическим планетам, когда их пути сближаются в темноте – и расходятся. Нам было видно, как в набежавшем ветерке мечутся мелкие сучки, как солидно, подобно крыльям, поднимающим дерево из земли, взмахивают более крупные, и как вдалеке сами стволы раскачиваются вразнобой, словно опрокинутые маятники, – почти незаметно у земли и вполне ощутимо там, наверху.
– Гул справа, гул слева; начинается, проходит и уходит, – обронила тихим синеватым голосом Девочка, медленно проводя рукой словно по поверхности фразы и очерчивая закругляющимся жестом её конец.
Вот и корзинка. Лес и не подумал её утащить.
Кедровая полоса продолжалась недолго, и мы вскоре снова попали в лиственный смешанный лес, который красиво прорезали почти чёрные в неярком свете стрелы пушистых елей, наряженные отдельными цветными пятнышками сухих листьев, нанизавшихся на длинные ёжики их ветвей. Девочка с изведой подобрала похожую на бумеранг длинную и изогнутую еловую шишку, которая затем со словами “ иди обратно” была отправлена в расходящиеся лучами мохнатые ветки возможной прародительницы.
По причине отмечания деревьев, я стал обращать пристальное внимание на их форму и, чего, впрочем, следовало ожидать, увидел гораздо большее их разнообразие, чем раньше: то, что берёзы двоились и троились на любой угодной им высоте, что все стволы росли немного, но наклонно, что извивались они иногда, как взбесившиеся змеи и отбрасывали от себя сучья под любыми углами, как им хотелось, – говорить не приходиться. Но то, сколь многие деревья напоминали начертанные в воздухе знаки, сколь непохожи они все были друг на друга, сколько странностей заключали в себе (вот один стволик выскакивает сбоку и стелется вдоль главного тела берёзы, напоминая носик кувшина в стиле Х, и пискляво брызжет вокруг себя жалкими ветками, а вот, как окна на этажах, ритмично скачут маленькие дупла на теле клёна; вот другое дерево подпирает суком, как локтем, свой бок – что только кажется, ибо та же ветка выскальзывает с другой стороны и разбегается там разлапистой пятернёй в бледно-зелёной перчатке листьев и перстнях просветов.) – удивляло меня раз от раза к разу. В каждом дереве я старался отметить какую-нибудь главную деталь, всё более наторея в этом занятии, и по этим признакам давал им имена ( “однобокая многоножка”, “вертлявая коряга”, “полуобломанный второй ствол”) – не всегда, впрочем, непосредственно проговаривая ощущаемые мной понятия. Многие фигуры стволов уже напоминали мне предыдущие, и тогда я замечал только само это сходство.
На лесном горизонте забрезжили очередные кусты; подобно зелёным взрывам они взметались среди торчавших группами вислогубых берёз, разбрасывая вокруг себя лоскуты зародышевых кустиков. Постепенно берёзы измельчали и сошли на нет, сровнявшись по высоте с раздобревшей лещиной.
Нам не долго пришлось двигаться, отклоняя верхи упругих стеблей, ибо отогнув очередной возникший впереди зелёный занавес, я увидел плотную темно-зелёную стену леса, – и только вторым, и главным, что я заметил, – была широкая и ровная гладь поля перед ней. Я посмотрел по сторонам.
– Опушка? – спросила с надеждой Девочка сзади меня.
         – Поляна... Но какая!
Девочка вынырнула вперёд, и я отпустил за собой куст.
После некоторой невнятной прогалины, следовавшей за опушкой, высоко поднималась густая трава. Через неё я указал путь напрямик по полю к другой стороне поляны, отметив там сосну с гусевидным выростом-стволом.
Девочка вступила в траву, которая почти достигала кончиков её опущенных рук, и поплыла, аккуратно ступая лодочками ботинок и распространяя за собой, как движущийся по воде корабль, небольшую волну. Позади моей спутницы оставался след из согнутых и примятых травинок. Среди общей массы колосков, рожков, хохолков мелькали неярким светом скромные цветы лютиков и васильков. Иногда Девочка машинально стаскивала рукой гребень какого-нибудь «петушка» или вытаскивала стебель бугорочника и немного покрутив-повертев его, бросала за собой.
Густота травы стала убывать, верно, так же, как и лес, из-за подступавшего снизу песка, который проглядывал кое-где глазками. Девочка присмотрела какой-то незамеченный мною цветок, и сорвав, принялась играть.
         – А ведь Лес слышит всё, о чём мы между собой говорим, – неожиданно вспомнил я: – И он знает всё, что мы против него замышляем. Однако он вряд ли понимает что-либо, кроме того, что касается непосредственно его, – так, по крайней мере, говорит мне чутьё.
– Да, да! – подхватила Девочка.
         – И, следовательно, остальные наши разговоры могут быть вне угрозы. Что касается наших планов, – мы уже обсудили их -– и, стало быть, разболтали всё, что могли. Остаётся действовать как раньше – идти вперёд. Хорошо, он сейчас нас не слышит – мы вне его, хотя и внутри, – я указал на стену Леса вокруг; мы как раз вышли к центру поляны, где и остановились. Точка нашего выхода из Леса была также мною запомнена и отмечена высоким раздвоившимся кустом, – Когда мы войдём в Лес снова, нам надо будет как-то скрывать значимые для него мысли. Тогда я их тебе напишу – не на мху, – нет, конечно, он почувствует, а на своей шкуре – вот так, – я показал, – Или ещё лучше выражаться сравнениями и метафорами: Лес называть морем, деревья – колоннами и так далее в том же духе. Всё может быть, но не стоит думать, что Лес понимает нас полностью. Надо пользоваться тем, что он совершенно чуждое нам существо.
Девочка медленно потирала руки, и то загибала ногу за ногу, то покачивалась, переминаясь с носков на пятки и обратно. Потом она обхватила голову руками, заломив локти к затянутому серым облаком небу, и стала чуть-чуть кружиться на месте.
         – Странно, однако, – подумав, добавил я, – что Лес, зная наши планы, никак не препятствует им.
– Может быть, он заснул? – с выкатывающимся жестом руки спросила Девочка.
         – Заснул? С чего бы? Не-ет. Как он мог заснуть? Лес не спешит. Лес знает свои цели и верно идёт к ним, то действуя быстро, как в гонке с грибами, то ждёт. Чего? – “Ждёт ночи?” – пронеслось у меня в голове, – Может быть, его вполне устраивает то направление, в котором мы движемся.
– Что ж, давай пойдём в противоположном, – улыбнувшись, риторически предложила Девочка.
         – Глупо возвращаться назад. Есть соблазн повернуть под прямым углом... Но мы уже не мало прошли и давай дойдём по этой прямой до упора – куда-нибудь она нас приведёт, хотя не верится, что к опушке, и, если встретим препятствие, пойдём вдоль его края – и выберемся, – в конце концов Лес не настолько большой – если «тенность» его не исказила масштабов.
– Да, – сказала Девочка, – попали мы в Лес. В Лес хмурый, тягучий, просторный, иголки, колючки, сучки, и даже для Гавела странный, и выйти никак не могли. В Лес мутный, запутанно серый, иголки, колючки, сучки, в усыпанный рухлядью прелой и слышащий мысли мои, – говоря, она как будто укладывала рукой слова вдоль воображаемой наклонной плоскости одно на другое.
Девочка обошла меня кругом и сорвала один цветочек, за ним другой. Потом нашла третий. Она петляла по полю, шаря глазами среди травы в поисках изведных ей цветов – возможно в той же, несознаваемой ею манере, в которой она когда-то, с утра, искала грибы. ( С того момента, я думал, прошло уже, наверное, две трети дня.)
Я хотел подозвать её, но увидел, что она увлечена этим занятием и с какой-то упрямой равнодушной весёлостью порхает от одного ёжика травы к другому, пополняя уже довольно большой букетик, и противопоставляя его, как мне казалось, всем вместе взятым чащам Леса, всем найденным и ненайденным грибам, всей серости растянувшегося, как попона, над поляной неба.
Тёмная, с синевой, окружала нас со всех сторон стена леса. Как флаги на крепостных башнях качались верхушки елей. От того, что поляна была несколько вогнутой, Лес казался ещё выше, ещё грознее; а сверху плотной крышкой лежало свинцовое небо. Лес представлялся мне – и не только мне – сомкнувшейся вокруг нас, данной нам как задача оградой, чтобы её разорвать, пронзить насквозь – собой, – и выйти туда, где Лес будет не завертевшимся вокруг нас колесом, а ровной грядкой вдоль горизонта, тёмным фоном для сверкающего на солнце поля.
– Вот, – сказала Девочка, подходя ко мне с букетиком: длинные цветы в центре, и множество маленьких вокруг. Глаза её улыбчиво мигали.
         – Хорошие, – я погладил головку одной ромашки. Девочка положила цветы поверх моей корзинки.
– Ну что Лес?
         – Всё растёт.
Слева на поляну молчаливой, неприступной стеной выдвигался огромный ельник; его чёрная, набухшая, как грозовая туча масса вдвое превышала соседние деревья. Гигантские стволы стояли плотно один к одному, и казалось, что двигаться между ними можно было бы только огибающими полукружьями.
– Вот это – Настоящий лес, – показал я Девочке.
– Глухой... большой... и тёмный, – оценила она его, загибая поочерёдно пальцы. Потом долго глядела на него молча и наконец добавила: – Хоро-ош, – и, очертив в воздухе контур идеи, словно ощупывая её мягкое тело, сказала: – Мы на поляне, – как на необитаемом острове в море. Ладно, пойдём же.
Пошли. Я, на прощанье, снова стал оглядывать поляну, наслаждаясь простором перед тем, как скрыться в Лесу. Справа мрачнел ельник. Слева, подобно морскому прибою, лиственный лес разбивался на острые языки, всплески отдельных берёз, лужицы кустарников на бархатном пляже поля.
Словно высеченная из гранита поднималась пред нами стена Леса: бугристая, ноздреватая, крупчатая, – так, бывает, встаёт пред путниками в ущелье непроходимая скала. Только медленное, но мерное покачивание ветвей выдавало его подвижную, но всё же непроницаемую природу – природу некой трясины, в которую мы попали, и должны были найти ключик, чтобы её разомкнуть. По мере нашего приближения эта стена медленно, но неуклонно, становилась всё выше и выше, без возвратов и отступлений, надвигаясь на нас и готовясь нас проглотить.
Как всегда, сосны и ели на самой опушке были покрыты ветвями «с головы до ног», ибо наличие бокового света освобождало их от необходимости бросаться всеми силами вверх.
Одолев лужок, сплошь состоявший из ёжиков травы, которая росла округлыми, выпуклыми пучками, окружёнными сединой жухлых полосок уже высохших листьев, мы нырнули в лесной сумрак и как будто сразу перешли в другое пространство: тень вымела траву, простор исчез, и сверху свился потолок из ветвей.
– Прощай, поляна! Недолго мы были вместе с тобой.
Девочка пошла молча, перекидывая из руки в руку маленькую шишечку и затем, наклонившись, тронула пальцем корешок-сучок, который торопливо завибрировал от этого.
Я же загляделся на прислонившуюся к телу берёзы чёрную ветку, странно – впрочем, чего странного? – напомнившую мне своими очертаниями Герцу, и чуть не споткнулся об обгрызенный пень у себя на пути.
Потом мы с Девочкой вернулись к разговору, который вели до поляны. Глаза наши продолжали воспринимать Лес.
Вот ёлки, такие симметричные, особенно маленькие; на верхушках некоторых светлеют гирлянды молодых шишек; в шатрах, образуемых их нижними ветками, где в иные времена могли прятаться грибы, совсем темно.
Я для изведа приподнял одну еловую лапу, стлавшуюся по земле и… под ней действительно сидел грибок – маленький круглый белый.
         – Смотри-ка, грибчик.
– Белый! – наклонилась к нему Девочка и не могла не удержаться, чтобы не сорвать, хотя недавно грибы совершенно нам надоели. Пришлось приткнуть его в корзинку – раз понравился – не бросать же.
Потом мы увидели красную сыроежку. Девочка подбежала к ней, даже наклонилась, даже сорвала, – но оставила лежать на месте – брать её нам было ни к чему. Я подумал, что за долгий путь по лесу от Скалы первый раз стали попадаться грибы.
Следующая пара синих сыроежек сильно дёргала глаза, притягивая к себе, но затем мы привыкли к грибам просто как к украшениям леса, хотя непроизвольно продолжали искать их взглядами и отмечать.
Красным огоньком красовался на пеньке мухоморчик; из-под ёлки глядела оконтуренная бахромой волнушка.
– Как пёрышки перо, иголки обнимают пупырчатые веточки свои, – сказала Девочка, ощупывая маленькую конусообразную ёлочку, как раз ту, под которой была волнушка. Зародыши деревьев, перед тем, как стать полноправными растениями, проходили несколько стадий роста: сначала они торчали из земли как маленькие прутья, что так любили цеплять нас за ноги и мешали идти, затем уподоблялись кустам, и так и назывались нами, и лишь потом очерчивались как небольшие, но уже вполне выраженные деревья. Девочка наклонилась к волнушке, чтобы потрогать её рукой и, присев, тихо сказала сама себе, перебирая пальцами так, как будто поднималась по лесенке своей фразы:
– Сухие травинки, листочков огрызки, красные цветом ольхи черенки; чешуйки, землинки, коряжки, былинки валялись, лежали, росли и цвели...
Она сорвала понравившуюся ей верхушку ёлки, ветвящуюся по бокам на четыре, и стала помахивать ею перед собой.
Большой кучей в выемке между тремя клёнами лежали нанесённые туда ветром или ещё чем сухие ветки, ветви и суки.
         – Валежник, – отметил я.
Затем я показал Девочке маленькую пихту, на нижние стороны мягких и плоских иголок которой был нанесён – видимо, чтобы не перепутали её с ёлкой, – сизый налёт.
Мы прошли несколько сотен деревьев и неожиданно попали в одну из модификаций огромного ельника. От наших преждевременных взглядов его оберегал неровный строй каких-то обвисших осинок. Пройдя их, мы увидели зрелище: от восторга и удивления Девочка даже присвистнула: “ Вши-ув-шить”
Одни деревья Девочка могла обхватить ладонью, другие – рукой, третьи – в один или два обхвата. Эти же были так велики, что она могла бы находиться внутри них, расставив руки. Одни деревья могли бы подпирать навес веранды, другие нести крышу, третьи – держать купол храма – эти же могли служить опорами скальных массивов внутри огромных пещер.
Гигантский Лес даже уровнем почвы своей, пробуравленной его могучими корням, возвышался над остальными деревьями, и подняться в него мы смогли, лишь найдя лестницу из корней, всюду торчавших густыми нависающими взростами из склона.
Колоссальное пространство открылось нам: под большими деревьями маленьким не жилось, и идти было пусто. Высота этих елей была, наверное, в три-четыре раза больше, чем у обыкновенных, но дело, конечно, не в разах, а в колоссальности силы скачка, в котором взлетали эти деревья, почти достигавшие неба, и взмывавшие, унося нас вместе с собой. Громадные лапища их, начинавшиеся только высоко наверху, как у сосен, разветвлялись неизмеримо большее число раз, чем обычно, наводя на мысли не о десятках, а о сотнях этажах лесного строения. Не было даже ни травинки вокруг, словно своею тяжестью эти елищи выдавили из земли всякую возможность какой-либо иной живности. Серые, как будто выточенные из скалы башни елей стояли не так часто, как в том лесу, что мы видели с поля, не заслоняя вид друг на друга. Как сопла ракет, ещё на большой высоте намечались отводы корней, которые, двоясь и троясь, сходили в землю, где продолжали ветвиться, расходясь по поверхности огромными множащимися валами, покрытыми самой настоящей корой, через которые нам с Девочкой в иных случаях было и не перешагнуть. В некоторых корнях были даже свои дупла, из которых веяло сгущённой темнотой.
Многие корни отделялись от стволов ещё в воздухе, образуя под собой своего рода гроты или пещеры, и напоминали подпорки, которыми поддерживали себя огромные ели.
– Вот это да, – выдохнула Девочка. Гигантизм леса явно поразил и захватил её.
         – Да, огромна толщина Леса, не только поперечная и продольная, но и вертикальная, – говоря это, я почему-то подумал, что когда-то, в будущем, Девочке очень полюбится путешествовать по странным и страшным теневым мирам и ужасникам.
– Какая высота!
Только там, в вышине, ели начинали ветвиться и окутываться хвоей, подробности которой снизу различить было нельзя. На дне Леса иголки лежали самые обыкновенные, но шишки! Шишка была одна, она лежала прислонившись к корню, но какая это была шишка! – в ней было, наверное, обхвата полтора. “Точно вроде той, о которой Девочка рассказывала историю в начале прогулки в Лес,” – подумал я.
Сами ели так и запрокидывали наши головы вверх.
От огромности пространства в ельнике казалось даже светлее, чем в предыдущем лесу, хотя на самом деле было, наверное, наоборот. Он не был широк: не успел скрыться предыдущий лес, как впереди зазеленел новый.
Было жалко покидать сразу такое чудо, и мы остановились, впитывая его в себя и вдыхая его особую атмосферу.
– Хорошо бы забраться на такое дерево и оглядеться вокруг, – без всякого намерения произнесла Девочка, оглядывая безнадёжно гладкие, уходящие в поднебесье стволы, – единственное, что мне нравиться, это величина Леса, – она взмахнула от себя рукой, делая шаг ногою противоположной, и закончила этот жест направленной вверх дугой распростёртой ладони, – и, как бы то ни было, я хочу постичь и понять Лес, пройти его вдоль и поперёк, заблудиться и выблудиться, отыскать его сокровенные сердца и выудить его тайны, – говоря, она резала ладонью воздух, рассекая на части воображаемый Лес.
Зелень приближалась, и вот уже почва под ногами стала опускаться, – мне было приятно, что гигантский Лес начинался и кончался так сразу, без переходов – от этого он казался действительно иным, чем всё остальное.
Последовавшие за гигантским ельником заросли были царством мха.
Высокий и кружевной мох стлался между деревьями. Местами гроздьями торчали колбаски сфагнума. Иногда мох охватывал подножье дерева, пряча в себе какой-нибудь моховичок, и даже забирался вверх по стволам, свисая лишайником с нижних веток. Среди мхов мелькали полосы папоротников, и курчавился вереск.
Девочка ойкнула сзади, – её волос навился на веточку; шурша руками, она принялась его разматывать. Справившись, она подбежала ко мне, вскочив с разбегу на пенёк, чтобы подпрыгнуть, но тот с пуфом сдулся под её ногой, оказавшись только облепленной мохом коробкой из коричневой влажноватой коры, и моя спутница упала на колени, смеясь.
– Как бы ни редок был Лес, – подумал вслух я, – рано или поздно наш взгляд неизбежно наткнётся в нём на ствол какого-нибудь дерева. Но в реальности, будь подстил идеально гладок – без молодых деревьец, кустов, поваленных стволов, – мы могли бы видеть в Лесу невероятно далеко: конечно, большей частью наши взгляды обломились бы тут же, рядом с нами, но почему бы тогда хоть одному не нащупать в лесном частоколе чуть ли не бесконечный коридор – ведущий куда? Далеко в глубь, в неизвестное, или напрямик, к краю.
Мы, естественно, начали неосознанно всматриваться в глубь в поисках самых дальних, видимых нам, деревьев, и заметили, что наш взгляд как бы тает в Лесу, не упираясь во что-нибудь непосредственно, а просто замирает не в силах выделить из далёкой массы отдельный ствол или ветвь, всё время соскальзывая на более ближние предметы. Наконец, Девочка воскликнула, указывая вправо-вперёд:
– Посмотри, какая изведная штучка!
Я подумал, что если сместить прямую движения немного вбок – параллельным переносом – то ничего не изменится, и, сделав два перпендикулярных поворота, вышел к толстому, но не высокому дереву. Всего несколько сотен листков покрывали единственную живую его ветвь. Но зато среди них было два-три плода.
Груша была очень, очень стара. Глубокие трещины дробили её кору на тянущиеся вверх полоски. Тощие облезлые ветви жалобно тянулись вверх. Окружающие берёзы и ели почтительно, но и равнодушно отступили от неё.
Девочка с напряжением вгрызлась в твёрдую зелёную грушу, и наконец обглодала её целиком. Оставшийся огрызок отправился в траву, мы же направились вперёд.
Взгляд Девочки привлёк кустик с маленькими бледно-розовыми ягодами, которые, она помнила, я как-то назвал несъедобными. “Чем же они не съедобны?” – подумала она. “ Ведь так просто, – взять и скушать. Такие розовенькие.” Однако особого влечения к ягодам она не чувствовала: только любопытство к “несъедобности.” Странное недоумение овладело ей, когда она украдкой протянула руку к бледно розовому шарику, – она совершенно не представляла себе, чего ей ожидать, – и что бы ни случилось, удивило бы её. Она раскусила ягоду и – у неё не было вкуса! Это было более, чем странно.
Ободренная и одновременно неудовлетворённая опытом с ягодами, Девочка решила попробовать поганку и стала её искать. Щетинились бахромой иголок колкие лапы елей, под которые она заглядывала, но поганки не было. “До чего я дошла, – думала она, – искать поганку!” Но вот наконец одна обнаружилась – росла прямо на пне – юбочка на ножке, укрытая островерхим зонтиком.
Взяв в ладошку, она поднесла её ко рту, откусила – и вдруг с удивлением увидела, как отъеденный кусочек выскочил изо рта обратно на руку. Она снова взяла его в рот и опять почувствовала, как её губы и язык, независимо от неё, сами, выбросили– выплюнули кусочек наружу. Удивление её было столь велико, что его не мог не заметить и я.
– Что случилось?
Она показала мне объедок поганки, сделала губами жест, который он у неё вызвал и удивлённо взглянула на меня в упор широко раскрытыми глазами.
         – Это же поганка! Нет ничего странного в этом... моя непослушница. Я же говорил, что гриб несъедобен.
Девочка подробно рассказала мне про ягоду.
– Не всё вкусное, что блестит. Я не стал тебе рассказывать о разных видах несъедобности, не видя в этом какого-либо изведа, но несъедобность действительно бывает всякая: одни штучки просто неизведно есть – их большинство, – другие обладают безобразным, неприемлемым в пределах нашего ЛИ-Е вкусом или же действие данного вкуса нежелательно для нас в данный момент – особенно это касается вещей с острым и эффектным вкусом – третьи просто невозможно скушать. Кроме того, только в теневом мире можно встретить такой вид несъедобности, как у этой поганки – в обычном Лесу его нет. Просто этот гриб так устроен, что вызывает у тебя желание, чуждое тебе – а именно, выплюнуть его – а мог бы нечто более хитрое и масштабное вызвать... – по мере моих слов Девочка отодвигала от себя руку и затем с силой бросила гриб в траву:
– Несъедобный!
Девочка подхватила с земли какую-то палку и стала сбивать все поганки, которые попадались на пути, дойдя так скоро до десятка. Её глаза бегали, как пузырьки в кипятке, выслеживая врагов. Нос её навострялся то туда, то сюда; крылья его от дыхания слегка напрягались.
         – Загадала? – отвлёк Девочку от Леса я.
– Да, давай. Мне?
         – Да, наверное.
– Я загадала.
         – Так быстро?
– Мне ещё раньше пришло в голову.
         – Хорошо. Большое ли это?
– Нет совсем.
         – В Лесу есть?
– Почти что.
         – Это как?
– Считай – есть, а там видно будет.
         – Можно ли это сорвать?
– Да.
         – Значит, – гриб?
– А вот – нет!
         – Но это растение?
– По сути – да.
         – А не по сути?
– Нет.
         – Ты – путанница!
– Не путанница я. А ты спрашивай дальше.
         – Как же мне спрашивать, если я не знаю, растение это или нет?
– Это – растение.
         – Точно?
– По сути – да.
         – О кошмар! Ну ладно... Видел ли я это?
– Да.
         – Трогал ли это?
– Ты – нет. Сегодня, как я помню.
         – А ты трогала?
Девочка посмотрела на меня.
– Ну... Немного.
         – А я видел ли, как ты это трогаешь?
– Да, ты тут же был.
         – А ты ела это?
– Нет, не пробовала. Ты мне не сказал, будет ли это вкусно. А надо было.
         – Может быть, есть вкусные вещи, о которых я не знаю... Мы проходили мимо них, и всё. Чего бы такого спросить... Оно больше твоей руки?
– Нет, поменьше будет.
         – А вне Леса это есть?
– Мне не встречалось.
         – Понятно. Я бы, конечно, мог поделить весь наш путь по Лесу на кусочки и поспрашивать тебя по ним, но это, конечно же, нехорошо. Оно твёрдое?
– Ну, не знаю... – А! Нет, нет.
         – Значит, ты сгибала его?
– Нет, отнюдь. Но чувствовалось – мягкое.
         – Как же ты узнала?
– Мой ответ лишь да и нет.
         – Ах, да. Оно гнулось само?
– Нет.
         – Но как же? Ага, значит, ты знала, что оно может гнуться?
– Да.
         – Ты уже видела, как оно может гнуться?
– По сути – да.
         – Опять по сути! То есть оно было сделано из мягкого материала?
– Вот! – утвердительно высказала Девочка.
         – Значит, это не часть дерева?
– Нет.
         – ... Не шишка ли какая-нибудь... Если это не часть гриба или дерева, значит, из породы трав?
– Я тебе нигде не сказала, что это не часть гриба. И есть ещё кустарники.
         – Но это из трав?
– ...Да, – сказала, помявшись, Девочка.
         – Хорошо. Это, верно, цветок?
– Нет.
         – Нет? Это какая-то целая порода травы?
– Тоже не.
         – Что ж ещё... Какая-то отдельная травинка?
– И не это.
         – Ладно. Это имеет листья?
– Нет, если называть листьями именно листья.
         – А что ещё?
– Ну всякое... Оставим, а то раскроется.
         – Хорошо. Но а корень у него есть?
– Корня тоже нет.
         – А цветка?
– Ну... И цветка нет.
         – Что же есть? Стебель есть?
– Да.
         – Ну наконец-то, хоть что-то положительное я узнал. А ягоды у этого есть?
– Есть, – подумала и сказала она.
         – А больше ничего?
– Нет, ещё есть.
         – Ягода красная?
– Нет.
         – Синяя?
– Нет. Ты не гадай, я тебе и так скажу – ведь всё равно наконец угадаешь.
         – Ладно.
– Коричневая.
         – Да... Не знаю я такой ягоды. Это растёт само по себе?
– Нет.
         – На чём-то?
– Да.
         – Значит, это часть некоторого растения?
– А-га, – в раскладку ответила она, зевая.
         – Хорошо... А то я уже впал в полную неизвестность, и придумать ничего не мог. Оно сверху растёт?
– Да.
         – Но это не цветок?
– Говорю, нет.
         – Может быть, это часть цветка?
– Во-о!
         – Угадываю?
– Приближаешься!
         – Значит, это часть цветка... Осталось вспомнить, какие мы сегодня видели цветы. Началось всё с незабудки.
– Да, я по привычке оставила её, там, где захотелось.
         – Потом ты плела венок из жёлтых одуванчиков, ну и ромашка ещё была наконец. Ну?
– Что?
         – Всё ли я назвал?
– Нет.
         – И загаданное тобой не назвал?
– Не совсем.
         – Но это был такого же рода цветок, да?
– Наверное, да.
         – Погоди... Ага, ты ещё сдувала пушинки с белых одуванчиков, – вспомнил я.
Она согласно кивнула.
         – Пушинка, значит?
– Угадал.
Девочкин взгляд, танцевавший по мне всё время диалога, снова скользнул в лес и быстро нашёл для себя пищу:
– Смотри-ка! Это что-то новое.
Непомерно косматая и пушистая внизу ель кверху лысела, расходясь по небу чёрными обломанными сучьями. Рядом с ней рос огромный раскидистый дуб – одно из тех деревьев, которые были местными центрами тяготения в лесу, и время от времени попадались нам.
         – В неё попала молния, – это более редкий, чем лес или горы, и весьма изведный феномен, с которым нам предстоит познакомиться как-нибудь в другой раз, – так что с вопросами пока молчи и копи вдохновение их задавать... Я думаю, что эта ель нарочно выше всех окружающих растений, чтобы притягивать к себе молнии – громоотвод.
Между тем в лесу происходило нечто странное: во множестве валялись обломанные суки, грудами лежали, как будто наметённые огромным веником, кучи валежника, через которые иногда даже приходилось перебираться, сверху торчали измученные, измятые деревья, с которых это всё попадало, – да и некоторые из них сами рухнули и пересекали нам путь то наполовину впитавшимися в землю, то ещё опиравшимися на обломки сучьев и корней брёвнами.
Справа среди редеющих стволов засветилась поляна.
– Да-а... – открыла рот Девочка, вскочив на полуобломанную сосну, под которой я предпочёл пронырнуть.
         – Что там?
– Погляди сам.
Я вскарабкался на ствол и встал рядом с Девочкой. Огромное озеро из раскинутых в беспорядке тел берёз, елей, сосен, навалившихся друг на друга аж в четыре слоя, и походившие на кегли, сбитые гигантским шаром, предстало предо мной. Всюду торчали, как ветки, концы вывороченных камней. Казалось, огромный молот хватил с размаху по лесу. Убитый, искореженный, пожухший он являл мрачное зрелище, и чёрная сила, павшая на него, даже не вызывала симпатии.
         – Это бурелом. Здесь, наверное, огромный – впрочем, даже не очень-то огромный – вихрь обрушился на лес и выворотил все деревья подряд. Наверное, он шёл вот так, – я показал справа налево, как лежали многие брёвна, – это было довольно давно – видишь, уже успели высохнуть листья берёз.
Бурелом начинался постепенно: всё меньше растений оставалось стоять, – да и те, что оставались, торчали наклонно и были безжизненны, – без листка, без ветвей, – и всё больше мёртвых переломанных брёвен громоздилось между ними, нависая друг над другом, как стволы пушек или мачты потонувшего корабля. К счастью, наш путь проходил по касательной к мёртвому лесу, но нам всё равно приходилось преодолевать немало стволов, завязая в кучах их обломленных веток.
Оседлав очередное полено, Девочка, шаркнув, перенесла ноги на другую его сторону и, ожидая, пока я перелезу со своей корзинкой, которую я закрыл большими кусками коры, чтобы ничего не выпало, сказала:
– А хорошо было бы посмотреть, как рушился такой лес.
         – Хорошо бы. Только вот не понятно, где ты будешь находиться в этот момент. Если прямо внутри, то трудно будет обрести устойчивую точку зрения.
– А я буду облаком... или птицей, как ты, – и буду вместе с вихрем носиться над самым лесом.
         –  Что ж, попробуй.
Мы выбрались в чистый, преимущественно еловый лес. Лишь отдельные занесённые сюда сучья напоминали о буреломе. Покачивающимися куполами-опахалами накрывали нас нижние ярусы елей; выше же сучья, отходя от ствола, сначала сгибались под собственной тяжестью вниз, а потом тянулись к верху. Жёлтыми пятнышками между ёлочек зажглись лисички, и Девочка сорвала несколько штук, сочтя, что набранных нам мало.
Краснели ягоды рябины; рядом с ними рыжели кончики листьев.
Девочке понравилась пара берёзы и ёлочки, как она сказала, «в обнимку», – их стволы почти касались, – и принялась просовывать между ними руки, путаясь в еловых лапках, сплетать их ветки между собой и тянуть берёзку за вершинку, чтобы она догнала по росту ель. Кончилось тем, что верхушка берёзы обломалась, и Девочка, отковыряв её, принялась размахивать ею перед собой, как флагштоком со множеством маленьких знамён.
Я увидел впереди, сквозь лес, новую прогалину, плотно покрытую маленькими елями. Их верхушки, и даже тела, широко раскачивались от сильного ветра. Я спокойно направился к ним, размышляя о том, как буду отмечать направление, минуя их, но тут увидел, что почва под ногами начинает резко опускаться.
– Гляди-ка, спуск!
         – Да, я вижу.
– Куда это он?
         – Хотел бы я знать... Ага, значит, те ёлочки впереди – вовсе не елочки, а вершины взрослых растений! – сообразил я, по мере того, как перед нами раскрывался покрытый лесом склон, конца и края которому не было.
– Какие ёлочки? – Девочка проглядела “прогалину”, отвлекшись на свою веточку.
– Вон те, что были... – гряда кустов успела их скрыть, – Давай-ка вернёмся, поглядим внимательнее, что нас ждёт впереди.
Ошибка оказалась совершенно очевидной – только непонятно, как можно было её совершить.
Взглянув подальше, Девочка ахнула: “ёлочки” кончались и начинались снова далеко-далеко, виднеясь сине-тёмно-зелёным крошевом на горизонте, а перед ними, в невидимый провал, сходило медленно вращающимся расплывчатым языком облако, то ли засасываясь туда, то ли там возникая.
“Что там, и насколько это глубоко?” – подумали мы, – “Удастся ли сохранить направление? Стоит ли спускаться туда или надо обойти?” – я поглядел по сторонам. Яма была очень широка.
– Но, наверное, если есть яма, в глубине должно быть что-то изведное, – предположила Девочка.
         – Вероятно, на дне будет озеро, – хотя не обязательно: мы до того только и делали, что поднимались, – и, может быть, находимся весьма высоко.
Спуск начался довольно полого и даже имел в начале небольшой уступ, где росли ёлки, чьи верхушки мы наблюдали недавно, но потом сделался круче. Однако у нас был опыт недавнего лазанья по горам; чтобы было сподручней, я спрятал к себе в кладовку и вторую корзинку, полагая, что игра в собирание грибов закончена. Несмотря на крутизну, Лес продолжал покрывать спуск густой сетью. Всюду торчали не находящие себе места корни; хватаясь за них, как за поручни, мы нащупывали себе дорогу. Сделалось темнее и влажноватее, и вместе с нами вниз спускались, нарастая в длине и объёме, разные мхи, густой шкурой облепляя кору, землю и корни; многие из последних не уступали в диаметре породившим их стволам, и углообразно вздымались, обвисая кучей своих мелких собратьев. Опята гигантскими стаями покрывали -по несколько деревьев за раз.
Вскоре появились камни. Они выходили наружу дробящимися пластами, вываливались из них, застревали в корнях, покрывались мхом, сливались иногда в огромные скалистые уступы. Ёлки и берёзы тянулись вверх, безжизненные на три четверти своей высоты, и лишь там, у вершины, имели немного, если можно так её назвать, зелени; их корни в поисках опоры по-пластунски ползли по другим корням, местами вгрызаясь в них и пробивая туннели. Мы не удивились, когда обнаружили, что здесь Лес потерял всякую способность к движению.
Вдруг мы услышали некий звук, отдающий то глухим шорохом, то тихим звоном; он преследовал нас, скользя между деревьями и наводя на самые странные мысли.
– Чтобы бы это могло быть? – встревожено засверкала глазами Девочка.
         – Сейчас увидим, – я твёрдо взял вправо, и мы наткнулись на его источник: им оказался ручеёк, бегущий параллельно нам водопадами – небольшими дугообразными скачками с одного наклонного уступа на другой – дальше, вниз. Тут же неопознанный звук обрёл контуры привычного для нас журчания.
Начал чувствоваться непонятный запах,  – то ли кора берёз, то ли камни, то ли сама глубина – источали его. Первой принялась принюхиваться Девочка, забавно поводя носом и морща его кончик, потом что-то почувствовал и я. Запах стал постепенно проясняться, становясь знакомым мне, – и я сообразил, что это:
– Сероводород! Он бывает на болотах и во всяких загнивающих местах.
Мы спускались перебежками от одного дерева к другому: их извилистые стволы тормозили наш разбег, спрыгивали с уступов, корней и скал, соскальзывали между корней и смотрели на окостеневшие ребристые тела древних грибов и на горевшие красными огоньками своих малюсеньких цветочков мхи.
Но вот крутизна склона стала спадать: видимо, приближалось дно. От деревьев остались одни фантастически вздыбленные или наоборот, чахлые остовы, которые, казалось, выросли такими и никогда не имели ни листьев, ни игл– . Сверху синело облако, а впереди что-то темнело. Запах стал особенно резким.
Последний ряд взявшихся за руки рыбьих скелетов ёлок пал, и мы увидели свободно открытое вверх почти круглое пространство, заполненное остатками какой-то архитектуры. “ “Ого” – воскликнет про себя Девочка”, – подумал я.
Сложенные из камня замшелые арки, основания башен, изломанные профили стен, какие-то неопределённые обломки невысоко поднимались из покрывавшей всё это воды. Удовлетворённо журчал впадающий сюда ручеёк.
         – Каково?
– Теневые штучки, ты скажешь?
         – Вроде того. Как будто в доисторические времена под лесом был город, который потом занесло, а затем заново отрыло часть, когда какая-то сила создала котловину. Прогуляемся, – я указал на одну выходящую к самому берегу арку.
– Пойдём, почему нет?
Девочка дошла до центра арки и стала подхваченной палкой баламутить воду.
– Что это? – спросила она, когда я подошёл.
         – Это ряска – мелкое растение, плавающее на поверхности воды.
Ряска покрывала почти всю гладь озера – если это можно так назвать, – оставляя лишь несколько тёмных пятен.
Раздался «пук», за ним другой, – и мы увидели, как из глубины поднимаются огромные пузыри, окружённые свитой маленьких спутников, и, лопаясь на поверхности, распугивают ряску и создают ощутимые волны. Сразу сильнее запахло сероводородом.
         – Так вот откуда запах! И пузыри.
Я заметил на камнях отметки уровня воды в разное время в виде соляных и водорослевых полосок.
         – Видишь, уровень озера менялся.
– Да, – и вот там, на склоне, ещё такая полоска, – углядела внимательная Девочка.
         – Значит, когда-то вода стояла на три меры выше…
Я попробовал Девочкиной палкой глубину, и не достал дна. Мы стали перебираться по стенам и аркам над озером, то двигаясь гуськом и на цыпочках, балансируя руками, то рискованно прыгая над чёрными, чёрно-зелёными провалами.
– Посмотри, – позвала меня Девочка, указывая куда-то вниз.
         – Что там? – спросил я, заглядывая в воду.
– Я! И теперь ты. Ой, какие мы!
         – Это отражения. У тебя же есть зеркало.
– Там совсем не так. Там я вижу родинку у себя на щеке с другой стороны. И ряби там нет, которая здесь подёргивает мочку моего уха и заставляет так коварно подмигивать глазом. И рясинки в виде томных движущихся родинок там не проплывают. Или это не я там в воде...?
         – Ты, ты – не беспокойся. Просто у тебя не зеркало, а целый механизм на Лепёшке – он изображает тебя такой, какая ты есть. Когда же происходит обычное отражение, лучи света отталкиваются от гладкой поверхности и попадают к нам обратно в глаз – но уже вывернутыми наизнанку. Поэтому в простом зеркале право и лево меняются местами.
– Почему же тогда там не меняются местами верх и низ?
         – Почему... – словно башкой в стенку стукнулся я. – Не знаю пока. Подумаю и скажу.
– Ну ты и оболтус! Вечно ничего не знаешь, – Девочка резко повернулась и случайно что-то поддала ногой, – оно закрутилось, пролетело по арке и замерло почти у края.
         – Не вечно, – начал было оправдываться я, но замер, привлечённый задетым Девочкой предметом, – постой-ка, что это?
– Это оно, – презрительно сказала Девочка и пододвинула его носком ботинка к воде.
         – Подожди! Это что-то действительно изведное.
– Где? Что? – Девочка возвратилась в себя и с присущим ей любопытством внимательней взглянула вниз, – вижу.
         – Дай-ка я её подниму.
Я взял предмет. Он был круглый, из чистого золота, с опаловым камнем в центре и шестью рёбрышками радиусами по краям:
С первого взгляда он мне не понравился. Если Лес был абсолютно чужероден нам в проявлениях своей разумности, но при этом вызывал у меня изведу и даже определённую симпатию, то это было творением “прямого” разума, близкого мне по природе, – и было оно мне неприятно.
         – Тут что-то не так. Этот предмет совершенно лишний здесь.
– То есть?
         – Он природою своей противоречит всему остальному, что есть тут. Его здесь быть не должно.
– Но он есть.
         – Да. Как будто его кто-то обронил. Именно кто-то – такие вещи – а это нечто среднее между бляшкой-украшением и аналогом твоего шарика – обычно принадлежат существам. Хотя... Такого рода вещи обычно не роняют. Всё можно списать на теневые штучки, но любому объяснению есть предел. В конце концов, тени тоже не случайны, просто мы не всё знаем.
– И какое же другое объяснение ты предложишь? – Девочка взяла у меня из рук бляшку.
         – Никакого.
– Опять ты ничего не знаешь! Ну ладно с тобой.
         – Оставим это на будущее, как заковырку.
Девочка к бляшке особого стремления не испытывала, я же, относясь к ней без какой-либо симпатии, не жаждал брать её с собой. Оставлять её тоже было жалко, – надо было с ней что-то сделать, и я для изведа решил полить её чистином – может, так она станет лучше. Достав бутылку, я плеснул вниз белую струю, и раздалось громкое шипение, в котором, я с удивлением увидел, как быстро вращается и съёживается моя штучка.
         – Ну и фокус – сгорела, – сказал я Девочке, искоса внимательно следившей за мной. На поверхности арки осталось одно чистое место, да облако чистина расходясь, поднималось над нами, смешиваясь с общим туманом, ощущавшимся над озером, – Ладно, в памяти моей она осталась, большего же я от неё не хочу.
Мы подошли к противоположному берегу.
         – Смотри, вот – водяной гриб – бывает и такой. Поганка.
– Без сомнения.
Под водой, в чистом от ряске месте, виднелась белая аморфная шляпка, похожая на медузу, прикреплённая несколькими нитевидными ножками ко дну.
Внезапно вода в озере ухнула и осела пальцев на пять, заволновавшись и заплескавшись у берега; вверх поднялось множество пузырьков. Видно, там происходили какие-то глубинные процессы.
Посмотрев на это зрелище, Девочка сказала:
– Пойдём отсюда.
Мы сошли на берег и стали подниматься по сразу начавшемуся склону. Путь вверх, как всегда, был сложнее. Однако древеса служили хорошими поручнями, которых у нас не было в горах.
Подо мной покатился и грохнулся вниз камень. Другой, выскользнувший из-под Девочки, долго трещал среди еловых скелетов внизу, пока не булькнулся в озеро. Двигаясь по отдельности, мы с Девочкой разбрелись довольно далеко, хотя и продолжали вести разговор. Затем наш путь перерезал плоский уступ, на котором сосны укоренились своеобразным коридором, позволившем нам пройти по нему рядом друг с другом.
– Что-то больно долог был подъём.
– Так всегда кажется. Но, может быть, другой край котловины выше?
Вниз от моей спутницы струйками поскакали, словно только того и ожидавшие, накопившиеся в ложбинке шишки, – поскользнувшись на них, Девочка ухватилась за ствол, чтобы удержать равновесие. Чем выше мы поднимались, тем сильнее ощущался разгулявшийся наверху ветер.
Но вот подъём стал более пологим, и его конец наметился в плавном изгибе почвы высокого соснового леса вокруг. Всюду бугорками поднимали маслята толстый слой мягкого, светло-жёлтого сена. Усиливая желтизну леса, сосновые стволы здесь начинали рыжеть и шелушиться в самом низу, мигая пятнами выглядывающих друг из-под друга разнокрасных слоёв коры, только теперь ставших доступными испытливому Девочкиному взгляду.
Мы обвели глазами покинутую нами котловину: она почти так же выглядела и с другой стороны, только слегка раздвоился облачный кончик, втекавший в неё.
Местность начала постепенно опускаться – как если бы котловина была кратером на вершине отлогой горы, – что так же было не исключено.
Девочка, размашисто шагая вперёд, подхватила с земли длинную ветвящуюся на конце палку, которой начала ощупывать все попадавшиеся предметы – не минула эта участь и меня. То Девочка скользила ею по какому-нибудь суку сверху, то ворошила подол Леса, заставляя испуганно разбегаться по сторонам всё те же сосновые шишки; то соскребала завитки коры с соснового ствола, то выковыривала и подбрасывала вверх маслёнок.
Сильно завертев палку над головой, она послушала раздавшееся шипение, затем, перехватив её, как копьё, – над головой в согнутой руке и наперевес – она долго целилась во все попадавшиеся сосны, наконец запустила её в одну – и попала.
Подобрав палку, она, расслабив руку поволокла её за собой, как хвост, потом, подхватив, стала раскачивать, зажав двумя пальцами, и, наконец, взяла с земли шишку и принялась выстукивать на ней какой-то мягкий ритм.
Сосновый лес кончился. Вялые, бледно-зелёные берёзы тянулись за ним; сухие листья зашуршали под ногами. Я заметил, что слабая зелень на кончиках обвисающих прядей берёз уже превращается в желтизну.
         – Смотри, близится осень.
– Как? – Девочка замечала всё очень по отдельности, но не обладала достаточными познаниями, чтобы точно суммировать свои впечатления.
         – Вот, видишь – желтизна. Значит, мы вступаем в сменяющий свой покров лес. Сначала листья деревьев желтеют – из них впитываются во внутрь все питательные вещества, – потом они падают вниз. На их месте из вот таких, только набухших, почек вырастает молодая и зелёная листва.
Но осень касалась не только берёз: она постепенно охватывала все растения в Лесу: вяли, пожухнув жёлтыми полосками, травы, сбрасывали лишнюю хвою сосны, чернели и отваливались мхи. Появились липы, осины, тополя – они тоже начинали желтеть, но каждое дерево – по-своему. Девочка стала приглядываться к кронам, сравнивая их между собой.
– Какие изведные!
Большой вяз на нашем пути принялся желтеть сверху: его верхушка уже целиком утратила зелёный цвет. Нижние листья лип наливались спелой желтизной, тогда как те, что были ближе к стволу, ещё поблёскивали остатками зелени вдоль жилок. Тревожно покраснели по краям ещё живые листья боярышника.
– Что это? – указала на них Девочка.
– Боярышник. А листья могут не только желтеть, но и вообще меняться в цвете – мало ли что остаётся в них, когда зелень уходит.
Действительно, один куст был покрыт бледно-розовыми кружевными листками, а фиолетовые листочки на другом торчавшем из земли пруте почти сливались по цвету со своим стеблем. Красные огоньки затесались в разнообразную желтизну тополей, которые мерцали на ветру, поворачиваясь к нам то одной, то другой стороной своих листьев. Пурпурными миражами плясали молодые осинки.
Девочка, увлечённая осенью, незаметно бросила свою палку. Отдельные жёлтые вспышки пронзали теперь всю зелень, какую только мог охватить наш взгляд, но и её становилось всё меньше. Как алые цветы в гроздьях плодов мелькали красные листья в жёлтых прядях берёз: казалось, что лес освобождает золото солнца, накопленное долгими и яркими днями, добавляя к нему частичку красности от зорь и закатов. Благодаря осени из зелёной гущи леса выступило каждое дерево, обретя свой особый тон – от фиолетового до красного, через тысячу жёлтых, – и издали называя свою породу: клён, орех, ракитник, вяз... С каждым шагом Девочка всё больше проникалась преображением Леса, которое нельзя было назвать чисто внешним: ведь коли одна чёрточка в рисунке может переменить его целиком – что же говорить о случившемся.
– Листья – как бы одежда деревьев, как это платье на мне; ветром они колышутся тоже, так же мягки и тонки. Так же они цвет свой меняют, когда наступает пора, так же они не всё закрывают, как на руке рукава.
Красные, пунцовые, пурпурные, розовые, алые и багровые листочки, как пограничный пунктир, оконтуривали желтизну блестящих тополей, хрупких берёз, пушащихся лиственниц, копьемётных лип и криволистых вязов, – желтизну лисичковую, сыроежковую, подосинниковую, одуванчиковую, ромашковую, апельсиновую, лимонную, банановую, чайную, яичную; желтизну золотую, огненную, рыжую, палевую, карюю, смуглую, янтарную, лунную, фиолетовую, иссинюю, розовеющую, бледнеющую, уходящую в коричневый тон; желтизну густую, спелую, сочную, уютную, тончайшую, стелющуюся или светящуюся; желтизну монаковец, балаюнщиков, каверсиц, гобанных летунцев, маков-альданов, вещерегих несурьец, мазовитых как аброватки галосов, комурагира кхаран, аглебен; желтизну, истекающую каплями отдельных листьев, ниспадающую градом сверкающих бисеринок, облегающую кружевами и ожерельями; желтизну, жёлтую, как оплывший за долгую ночь воск на свече, как напитавшийся досыта Жёлудь, как только что утратившее красноту восходящее солнце, как некоторые звёзды в космосе; желтизну жёлтую, желтеющую, желтоватую, желтотканную, желтящуюся....
Девочкины глаза разбегались на небольших прогалинах, между которыми кучковался лес. Когда мы вышли на одну из них, она схватила меня за плечо:
– Что за дерево новое вижу я?
         – Какое? Это? Это же клён. Я показывал тебе его раньше.
– Разве? Слово слышала... Но он стал совсем другим. Он только теперь стал настоящим!
Девочка подошла к первому, небольшому клёну на опушке за новой прогалиной, открывавшей вид на целую кущу этих растений, и пропустила между рук спускающуюся вниз ветвь, всю в больших жёлтых и красных листьях.
– Какой он, – Девочка распластала пальцы по поверхности кленовой звёздочки, обняв её руками с двух сторон. Сверху она была гладкой, а снизу – жильчатой и шершавой. Все листья на ветке были одного общего тона, но разных размеров и оттенков; чёрные точки и штрихи покрывали их.
Девочка перебирала руками и не могла наглядеться на кленовые пятипалые лапки, с пятью же коготками на каждом конце. От этой ветки она перешла к другой, бросив сверкающий взгляд по сторонам, затем к следующей, и к следующей – клёны явно вселяли в неё веселье.
– Какой же ты жёлтый, клён! – разбежавшись, она подпрыгнула и повисла, обняв ствол соседнего дерева, поджав ноги и покачивая ими туда-сюда. Сверху в набегавшем ветре плавно колыхались перепончатые лепестки множества листьев.
– Вот какое дерево я буду любить больше всего, такое разнокрасное, с такими цветками листьями. Вот мой новый союзник в Лесу. Сколько я шла, чтобы встретить тебя, клён – но и сколько жёлтых листьев накопил ты для меня – не собрать.
Она с новой силой оплела ствол руками и медленно закружилась вокруг него. Я не ожидал, что в поднадоевшем нам лесу найдётся что-либо, могущее её так возбудить. Оторвавшись от ствола, Девочка снова примкнула к исходившим от него веткам; целое море разноцветных флажков шуршало над нашими головами подобно звону бумажных колокольчиков.
Конечно же, Девочка принялась собирать наиболее изведные листья, отдирая от веток целующие их кончики черенков, и скоро набрала букет красных, коричневых, фиолетовых и всех перечисленных жёлтых тонов. Она даже съела один кленовый лист, выплюнув черенковую кочерыжку и несколько его пластинок, застрявших в зубах.
– Можно было пойти специально в Лес за этими листьями, а не мучиться с проклятыми грибами!
Множество кленовых семян-крылышек отдыхало от ветра на земле. Девочка узнала их, вспомнила тот камень и принялась оглядываться над собой. Вот из ребристой тучи своих собратьев вылетел лист, жёлтый в центре и слегка сиреневый на концах. Он парил, кружась и покачиваясь, покачиваясь всё сильнее, пока случайно не вставал на ребро и не скользил быстро вниз зигзагом, переходящим в новую плоскость, в которой он продолжал, кружась и покачиваясь, медленно оседать. Подпрыгнув, Девочка схватила его в воздухе за черенок, и присоединила к уже набранному букету. Мысленно продолжив его полёт, она обнаружила на земле много других листьев, кляксами накапавших на мелкую зелёную траву между разбросанными тут и там крылышками– семенами, – до того они выпадали не то что бы из поля её зрения, но из поля её деятельности. “Как же я не замечала их раньше? Ведь они упали с самой высоты, и многие из них совсем другие.”
Девочка выбирала самые маленькие, самые большие и самые жёлтые листья. Один из них был такой крупный, что целиком закрывал её лицо, – только глаз блестел сквозь прогнившую овальную дырочку.
Вот ветром сорвало ещё два листа, – и они, извиваясь, покатились по воздуху к точкам своего падения. Вдалеке можно было видеть косой дождь из желтых огоньков,– когда там гребешком проходил порыв ветра, – начинался листопад. Густеющей желтизной с красными извилинками уходил вдаль кленовый лес, простреливаемый чёрными штрихами стволов (“черенков деревьев” – сказала Девочка). Всё больше листьев подбирала моя спутница и никак не могла остановиться; они же густой охапкой рассыпались над сжимавшим их стебельки кулачком.
Тут Девочка увидела красивую сценку: гонимый ветром кленовый лист с размаху напоролся на прут и нанизался на него, обретя, таким образом, вторую родину. Она тоже, было, подхватила с земли острую палочку, но затем пожалела свои листья, цветастый бугор которых стало уже неудобно держать, и, присев, попробовала как-нибудь сплести их черенки. Но стоило ей приняться скручивать их, как у неё сам собой получился кленовый венок, почерпнувший лучшую треть листьев; остальные она заткнула себе за пояс, откуда они стали постепенно выветриваться, падая неравномерной цепочкой неразличимых следов, когда она, любознательно улыбаясь и приподнимая голову, пошла навстречу ещё более осеннему лесу. Кленовый венок, игольчатый, подобно короне, частично нависал, как поля шляпы, частично дыбился над её головой, совершенно скрывая светлые пряди Девочкиных волос.
Последние остатки зелени погасли среди ветвей, и палые листья вместе с процессом высыхания во всё большей мере скрадывали остатки зелёной травы под ногами; только мхи стойко сопротивлялись разгулявшейся желтизне. Нарядным реликтом затесалась сюда одна стройная ёлка, но в одиночестве её зелень казалась чем-то иным, чем исконный цвет леса. Жёлтый, с оранжевыми ожогами пожар пожирал Лес, уничтожая всё живое в нём. Но как красиво было зрелище этого медленного огня! Разве сама жизнь – не огонь? Разве сгорая, она не проживает себя же, но в тысячу раз быстрее, разве не освобождает за мгновение уготованную на многие и многие дни красоту? Что был бы лес без осени? В ней он, подобно Девочкиному клёну, вполне обретает себя. Искрами падают горящие листья; как тлеющие угли тянутся их полосы по земле; целые рощи полыхают единым заревом; танцуют по кустам трепещущие на ветру жёлтые языки, и обгорело чернеют уже оголившиеся ветви.
Всё сильнее становился листопад, но хотя на верхушках отдельных растений уже чернели голые сучья (осень шла по телам деревьев сверху вниз), большая часть листьев была ещё наверху. Внизу, на земле начал удваиваться и утраиваться слой листвы, теперь уже не только кленовой. Вот резкий порыв ветра, как стаю перелётных птиц, сорвал с липы облако дождавшихся своей очереди листьев, и они помчались по лесу, разлетаясь и оседая на земле, на пнях, даже на стволах. На нас тоже налетело такое облако: один кленовый лист прилип к груди Девочки, и она, сочтя это за знак, прицепила его к своей шляпке.
Клёны вокруг нас всё больше разбавлялись липами и берёзами. Листья последних, как отсветы их желтизны, лежали у подножий, приблизительно повторяя форму крон; в других местах конфетти осенних листьев было столь разнообразно, что сливалось в один невообразимый цвет. Между тем, я стал меньше обращать внимания на отмечание деревьев, поскольку мне казалось, что я и без них научился достаточно хорошо придерживаться прямизны, – видимо, мои глаза сами отмечали нужные стволы и направляли меня к ним, не апеллируя для этого к сознанию, – однако я понимал, что наш путь, как бы то ни было, с течением времени постепенно отклонялся.
Видимо, осень давно уже царила в этих участках леса: всё больше стало попадаться сухих и подвижных листьев; они скапливались в выемках у корней, местами образуя глубокие кленовые лужи, слоились и шелушились от ветра. Многие из них высохли совершенно и свернулись, волнообразно скукожились, выставив наружу изогнутые хвостики черенков и загнув вовнутрь свою бахрому.
– Шаг: шелест и хруст листьев раздавленных, – отчеканила Девочка. Вот она поймала вращающийся в воздухе берёзовый листок с коричневой родинкой на боку:
– Маленькая ёлочка он, – разглядев его на просвет, решила она. И правда, удивился я, было что-то ветчатое в его жилках, что-то игольчатое в его бахроме. Девочкины сравнения были поразительно точны подчас; я бы сам никогда не придумал бы таких, но будучи услышанными, они, как шарики, сразу находили подготовленную для них лунку во мне и прочно западали в неё. И теперь, при взгляде на берёзовый листок, у меня всегда будет вставать в уме ёлочка, и Девочка между ёлочкой и листком. Девочка умела находить в вещах что-то такое, что было именно моим в них, но до чего я сам дойти не мог, и тем самым она как бы продолжала меня в мир. Поэтому я старался как можно больше показать ей, чтобы послушать, что она скажет. Подобное развлечение, как я смутно сознавал, не могло не иметь последствий.
Слева от нас, я видел, побежал вихорёк опавших листьев: пританцовывая, он то крутился вокруг стволов, увеличиваясь и уменьшаясь, то, мелькая, шёл между ними, рассеивая одни листки и подбирая новые, то быстро стлался вперёд скачущим бегом позёмки, – как будто что-то шло по лесу параллельно нам -. Но и мы не оставались в долгу: шаркая ногами, Девочка поднимала облака облетевшей берёзовой мишуры, которая, кружась, опускалась за ней вслед, ласково привлекаясь на миг к ботинкам или цепляясь за какую-нибудь голую чёрную веточку, заброшено торчавшую из- земли.
В осеннем лесу было много, удивительно много грибов: почти под каждым растением прятался один или два. Но как они прятались! Лишь теперь мы смогли оценить всю эффектность их окраски: скрывая ножку в палой листве, они высовывали наверх только шляпку, такого же цвета, какого мог быть любой листок рядом, – и совершенно исчезали.
– Вот где нужно было их собирать, – вздохнула Девочка, – а в зелёном, незрелом лесу они только лазутчики осени.
Мы замечали эти создания, лишь поддавая их ногой, или когда они особенно высоко торчали среди листвы, – как вон тот облепленный палью белый с рыхлой зелёной губкой на обратной стороне шляпки, – да – конечно же – их с головой выдавал запах, смешанный с прелой прелестью листьев, – Девочка глотала этот запах широко открытым ртом и выпускала через нос. Отвечая на мой немой вопрос, она сказала:
– Запах – это вкус воздуха.
         – И испарение грибного сока.
– Пожалуй... Ля! – зачерпнула она нагнувшись большую осиново-кленовую охапку и подбросила её фейерверком в воздух, обсыпая себя и меня.
Одинокая ель, попавшаяся нам, была от верха до низа украшена цветными крапинками листьев. Проследив взглядом всю её высоту, я вздрогнул от мелькнувшей надежды, когда желтящаяся вершина соседнего клёна показалась мне светящейся в солнечных лучах – но тщетно.
Девочка снова взметнула салют из опавшей листвы, когда по колено провалилась в её сгустившуюся в одном месте топь, и окружала себя фонтаном из неё до тех пор, пока не исчерпала весь так коварно подстерегавший её запас. Теперь не только её голова, но и вся она была покрыта листвой, как давешняя ёлка. С исчезновением зелени в лесу как-то сразу стёрлась граница, исчезла стеклянная стена, присутствовавшая между ним и Девочкой, и начался один их общий праздник.
Краснела рябина – сначала ягоды, а теперь и листья. Многие же её алые шарики упали на землю и казались растущими на ней, не раз обманывая наш взор. Трепыхались, алея и розовея, перья её недопревратившейся в иголки, узкой листвы. Несколько терпких ягод попало к Девочке в рот.
Листья какого-то плодового дерева сохли и морщились на концах, сохраняя в середине живительную желтизну, но висели все до единого на своих местах, не желая падать.
Запах грибов сделался сильнее; сам воздух, казалось, стал тяжёлым; поплотнели, покоричневели валявшиеся листья, уже не вздымаясь весело под порывами ветра, но вяло перекатываясь и шурша; даже чернота стволов стала гуще.
Девочка косо поглядывал на менявшийся лес, постепенно отряхивая отдельные удерживавшиеся на платье листы:
– Что-то новое он готовит нам.
Местность, как и раньше, понемногу спускалась, обнаруживая всё новые и новые сочетания лиственных пород, пожираемых осенью, которые и составляли Смешанный Лес, выполнявший функцию– то ли полигона, где испытывались новые сорта леса, то ли неких его внутренних органов, то ли чего-то ещё, – что нам было не дано понять.
– Ба! Вот так штука.
В земле, между корней, имелась круглая, двух шагов в диаметре яма, целиком наполненная чистой прозрачной водой, которая током внутреннего коловращения сметала к краю все оседавшие в ней листья. На дне, видимом, как сквозь прозрачный кристалл, между ветвящимися трубами выступавших корней с бородами свисающих нитей, наполовину закопавшись в слой серого ила, лежало несколько почерневших и свернувшихся в трубочку листов.
         – Так вот оно что! – понял я. Всё сразу встало на свои места. Под покровом осени над землёй невидимой взвесью распространилась сырость, подняв в воздух запахи, впитавшиеся в листья и тонкой плёнкой влаги осев на кору. Теперь вода стала заметна везде.
– Фи, – сказала Девочка. Но озерцо ей понравилось. Скоро обнаружилось ещё несколько таких водяных линз – удачнее слова не подберёшь, – более или менее крупных.
Девочка осторожно шагала нога к ноге: хруст сухих листьев сменил шелест влажных, уже достаточно сырых, чтобы матово поблёскивать в пасмурном предвечернем свете. В отдельных местах можно было заметить мерцавшие крупинки росы; вот я уже увидел, как стекает по желобку листа целая капля. Но нельзя было сказать, что стало совсем сыро: просто вода появлялась кое-где, выступая как законная часть целого.
Всякий спуск прекратился. Стало много изломанных и поваленных чёрных стволов, чья более влажная кора была маскарадно заляпана листвою, местами почерневшей и слившейся с фоном, – верно, Лес давно не делал здесь уборку. Мхи всех цветов, кроме зелёного, облекали их. Толстый и густой слой листвы пружинил под ногами, издавая жалобный звук, и прилеплялся толстыми пачками к Девочкиным подошвам, примагничиваясь даже к бокам обувок – Девочка с возмущением отцепляла непрошенных гостей. Кроны заметно поредели, и местами совершенно голые ветви вспарывали облако, как рога. Наверно, уже половина одежд спала с растений, неравномерно обнажив их скелеты. Почва леса вся покрылась кочками и бороздами, способствуя возникновению в углублениях луж: их редкие затуманенные зеркальца, поросшие вялой травой, мы старательно обходили. Зато грибы разыгрались вовсю – не знаю, сколько их было под листвой, но, куда ни брось взгляд, везде над ней торчал хотя бы  один, – однако стало много поганок, очень мерзких и разнообразных, но не таких отвратительно-хитрых, какие попадались недавно; хорошие грибы стали жалкими, маленькими и склизкими и не вызывали никакого аппетита.
Начался плотный липовый лес, молодые одинаковые деревья стояли так часто, что Девочка не смогла бы между ними пройти, расставив руки – зачастую, даже выставив вбок одну руку; но зато они так тянулись вверх, что ни один отросток внизу не мешал нам идти; наверху же их ветки сплетались, как пронзающие друг друга облака; уже в нескольких десятках шагов стена леса чернела непроницаемо для взора; ну а над ней, сквозь остаточную желтизну, серело небо.
– Глянь: осиновое дерево.
         – Почему ты его так? – не понял в чём дело я.
– Вот... – одна из лип, не примечательная ничем – стебель как стебель, – имела круглые, но не осиновые даже, а странные какие-то листья, с одним только кончиком посередине.
         – Это не осина. Даже не знаю, что это такое.
– Ну, что-то вроде породы осины.
         – И не порода.
– А я сказала не осина, а осиновое дерево!
         – Хорошо, назовём его так – условились?
– Осиновое дерево!
Среди лип замелькали эти новые растения, которых я ещё никогда не встречал, раскрашенные осенью точно так же, как их собратья, но в каких-то частных признаках совершенно иные.
Чёрная гуща слева нарушилась каким-то свечением, привлекая к себе прищурчивые полумесяцы Девочкиных глаз. Она поманила меня средним пальцем.
– Ещё одна поляна?
         – Похоже... Посмотрим.
Чернота частокола стволов внезапно рассеялась, и мы вступили в просвет.
Перед нами было озеро.
Круглое, как блюдце, оно было в ширину с хорошую поляну, – вроде той первой, которая попалась нам по пути и на которой мы играли в шляпку. Озеро начиналось сразу, как кончался лес, и его чёрная, усыпанная по краям жёлтыми листьями вода стояла вровень с берегом, червивым от корней. Мелководье по краям нешироким слоем застилала осока; местами из воды торчали голые ветки несостоявшихся кустов. Сразу же за озером жёлто-чёрной стеной вставал густой лес, – его матового отражения как раз хватало на то, чтобы достать до нашего берега. Ветки многих осин и лип слегка нависали над озером. Вот с них соскользнула пара листьев и беззвучно присосалась к воде. Несмотря на свою зеркальность, вода в озере была чёрной, как смола или нефть, и нисколько не отражала блекнущую серизну неба над головой.
         – А вот тебе и озеро; – правда, совсем не то, к которому мы должны были выйти когда-то. Оно должно было быть длинное и светлое, с пологим берегом. А этого я никогда не видел.
– Осиновое, – назвала его Девочка.
Было очень тихо. Позади остался шум ветра, неустанно глодавшего умиравший от осени лес. Ещё не прибившиеся к берегу листья медленно вели хоровод вокруг зияющего чернотой центра озера, лишь только слегка посоленного рябыми отражениями пурпурно-жёлтых крон, – чувствовалось, что озеро очень глубоко.
Девочка присела на корягу и подпёрла голову рукой, смотря на воду. Затем запустила в озеро сучок – шлепок без брызг, и он медленно, ныряя то головой, то хвостом, поплыл, расталкивая листья, по касательной к черноте озерного зрачка, мохнатого по краям от нескольких спиралевидных отростков чистой воды в разметавшихся листьях и подобного поэтому Галактике. Вода была столь густой и недвижной, что даже волны от сучка затухли на расстоянии, не превышавшем его длину. Девочка лениво запустила ещё две-три палочки, явно целясь в центр, но так в него и не попала.
         – Изведное озеро, – сказал, чтобы сказать, я.
– Именно, – помяв губами, медленно ответила Девочка.
Затем, сняв свой венок, она вытащила из него несколько разных листьев, которые со словами: “ Спрячь на память.” – отдала мне (так у нас собрался уже целый музей нашего путешествия) и, осторожно опустив его в воду у самого края, подтолкнула ногой. Венок медленно отплыл, распластываясь и намокая, и, покачавшись, замер среди плывуна из листьев. Девочка смотрела, как, погружаясь в воду, постепенно меняют цвет его нижние листья; верхние же, как зубчатые горы, топорщились по сторонам. Один кленовый лист продолжал сидеть у Девочки на голове, незаметно заткнувшись за ухо.
К оставленным на память моя спутница добавила несколько липовых, берёзовых и прочих листьев, оказавшихся у неё в весьма раздавшемся кармане.
Чавкнув ботинком, она обернулась, оперлась о колено рукой и возвратилась от воды к коряге. На влажной прибрежной земле остался след и узор подошвы, как знак или надпись.
Прямо около того места, где Девочка спускалась к воде, рос из кочки обломленный полустволик некогда бытовавшего здесь деревца; его окружали с десяток волосков осоки. Потрескавшаяся, обросшая зеленоватым мхом кора на нём еле держалась, как рваный свободный рукав некой одежды, только внизу, где смачивала её просачивавшиеся из озера вода, она плотно прилипала к древесине. Облупленный, с намёками на цилиндрические уступы от годовых колец, потрескавшийся по радиусам кончик ствола немного возвышался над окружавшей его редкой травой. Два обломленных сучка лукаво торчали из него по сторонам, – и кора не отваливалась, вися, пожалуй, только на них. В осоке запуталось жёлтое липовое сердечко.
Наши с Девочкой взгляды независимо притянулись к этой кочке, и мы долго молча рассматривали её, как будто в ней было нечто особенное – до тех пор, пока она не начала двоиться в глазах, утрачивая всякое подобие своего обычного облика и распадаясь на множество цветовых пятен. Моя спутница постепенно вытягивала шею, и глаза её расширялись, впитывая образ полустволика.
– Бр-р...! Наваждение! Так можно и обалдеть. Странная все-таки коряга. Засасывающая.
         – Есть красота и в самых маленьких вещах.
– Дело не в этом.
Девочка бросила в воду комок земли, который безвозвратно канул в её глубину. Слева мягко качнулось под слоем листвы нечто продолговатое и круглое – это, как крокодил, шевельнулось, обнаруживая себя, полузатопленное в озере бревно. Из воды поднялся, подобно плавнику, его единственный сук. Постояв, он так же беззвучно убрался назад в воду.
Девочка встала и осторожно пошла вдоль озера, переступая с корня на корень, – я за ней. В осоке запутались, взгромоздившись друг на друга лесенками, множество листьев. По извилистому ущелью между кочек к озеру беззвучно крался маленький ручей. Сенная трава понурыми чёлками свисала в него. Цепочкой облаков плыли среди стволов полуоблетевшие кроны каких-то деревьец. Подальше просвечивал ещё один такой же их рядок.
Скрипнула липа. Порыв ветра затрепетал пару молодых осинок, коснулся трёх других, зашелестел в большой старой берёзе и растворился среди вершин. Упала, обломившись, засохшая веточка. Снова подул где-то высоко ветер. С маленького клёна оторвался лист: он падал, вращаясь, отклоняясь то вправо, то влево, перекувырнулся пару раз, соскользнул и, задрожав, замер, уже неотличимый среди других таких же. Стало тихо.
Утрамбовавшиеся у берега листья хорошо скрывали воду там, где она могла проникнуть сквозь заросли осоки: только узкая кромка её выступала у самой границы озера, да местами натекала она во внутрь изогнувшихся перед утоплением листьев, барахтавшихся, во все стороны размахивая своими черенками. Размякший от влаги гриб плоско лежал на земле с оторванной шляпкой; мозговито-морщинистая голова соседнего моховика гиганта, прогибаясь под своей тяжестью, со всех сторон достигала земли.
Перешагнув напоминающий пень обрубок ствола, Девочка сильно схватилась за тоненький стволик целиком ушедшей в рост липы, и дрогнувшее от толчка дерево обсыпало нас медленным жёлтым дождём.
Постепенно мы обошли озеро с другой стороны. Но и там не было ничего нового. Всё так же вокруг чёрного центра желтела плавь, и всё так же частые и тощие чёрные стебли вокруг уходили в свою осыпающуюся желтизну.
Девочка засмотрелась на огромную чёрную рогатину, торчавшую у берега из самой воды. Листья почему-то не прилипали к ней, и она, слегка нависая над озером, стояла как страж, покрытая извилистой корой. Чувствуя, что её опять начинает поглощать некий предмет (подобно тому, как само озеро обладало засасывающей способностью по отношению к листьям и брёвнам), я тронул Девочку за плечо.
– А? Что? Бр-р, наваждение, брысь! – Девочка встряхнула руками и ногами, помотала головой, сгоняя с себя пелену дурмана.
         – Странное всё же озеро.
– Да, правда, пожалуй, – разминая пальцы рук и покачиваясь в коленях, отозвалась она, и, наконец, целиком повернувшись ко мне, спросила:
         – Пойдём дальше, что ли?
Я сверил направление, и мы стали пробираться среди частых стволов. Чернота липо-осин снова обступила нас, оставляя позади зарево озера. Не прошли мы и сотни шагов, как осиновые деревья совсем исчезли – значит, озеро оправдало своё название.
Осень над нами стала багровой: всё чаще замелькали красные стежки в лесном покрове, и вот уже сам свет, проходящий сверху, приобрёл этот оттенок. Кроны деревьев спустились; в лесу стало шире: кряжистые стволы осанистых вязов и клёнов окружали нас. Тела настоящих осин вертикально проходили межу ними, ослепительно трепеща красными своими знамёнами.
Неожиданно я обнаружил под листвой, вспорхнувшей от Девочкиной ноги, лоскуты зелёной травы.
– Глянь-ка, – трава.
         – Ну и? – Ага, зелёная. Значит, мы выходим из осени?
– Да, наверное; но куда? Или в весну, или просто в обычный лес, где осень ещё не началась, – Девочка расширила ногой пятно, но из разглядывания кожурок травы никакого вывода я сделать не мог, – Гм... Пойдём; дальше посмотрим.
Нам снова попалось озеро. По размеру оно представляло собой нечто среднее между самыми первыми попадавшимися на нашем пути колодцами с чистой водой и чёрным Осиновым озером; по цвету тоже. Высокая трава избороздила его по краям; небольшой просвет посередине никак не позволял определить его глубину. Рядом с ним, но дальше от нас, имелось ещё одно озерко, такое же, только на треть меньше и менее примечательное.
Вот – новое чудиво предстало перед нами: наша дорога упиралась прямо в него. Девочка точно охарактеризовала его:
– Торс берёзы оброс, как ушами, всякими разными гнило-грибами.
В этом загнивающем растении живого места не было от разных губок, подков, бород, выветришей всяких древесных грибов; веток же, даже сучьев, не осталось никаких: – один только раздваивающийся наверху ствол, ещё сохраняющий кое-где остатки белизны.
Девочка поддала его ногой, но он стоял твёрдо.
Всё больше становилось зелёной травы, но это никак пока не распространялось на желтизну лип, вязов и берёз, трава же становилась всё выше: из взгорков каких-то ошкурков, повисших по сторонам дугами маленьких осочек выскакивали вверх длинные телескопические колоски, вроде бугорочниковых. Зелень, как наступающая постепенно вода, захватывала уже и многие небольшие кусты.
После короткого спуска зелень сразу стала выше. Какие-то странные, мохнатые плющи спирально взбегали выше нашего роста по стволам клёнов и вязов. Опавшая листва под ногами уже давно почти исчезла; зато её сменили мхи: столь же часто зелёные, как и цветные. Гривы светло-жёлтого вереска тянулись рядом со сгустками зелени мохнатых колбасок сфагнума. Как выходы гранита в скалах, вставали резкие очертания бугров красного мха. Подражая по форме соседям, тут же ветвился светло-голубой гриб рогатик; чёрно-зелёными взрывами расхлёстывался среди многих стволов хвоистый можжевельник.
Я отомкнул его плоскую лапку и дал разглядеть Девочке. Она повернула её туда-сюда, понюхала и провела ею по лицу – пощекотав чувствительные малюсенькие волоски, покрывавшие её матовую кожу, совсем незаметные на глаз и чуть шершавые на ощупь. Они были ещё меньше, чем мельчайший рисунок сеточки, словно тончайшим резцом нанесённый на её кожу – кожу лица, рук, ног, – сложнейший рисунок, – то равномерно плоский, как на щеке, то устремлённый в одну сторону, как на пальцах, но в первом приближении складывающийся из множества треугольничков, квадратиков и пятиконечников. Местами в точках схода многих микроскладочек свежели пятнышки пор, из которых и росли, собственно, или совсем рядом – я точно не успел ещё разглядеть – волоски.
Мелкими бусинками на траве наметились ягодки росы; земля стала мягкой под ногами – явно становилось сырее. Счастливая пора постепенно нараставшей осени закончилась, как будто мы в своём неуклонном следовании прямизне сошли с её пути.
         – Вот, – показал я, – вот это – съедобная плесень – алиумина.
Я принялся соскребать жёлтое, как накипь, бархатное пятно с чёрной коры старой берёзы. Девочка, стоя справа, искоса наблюдала за моим занятием, с изведом, но без восторга, поэтому я не стал ни предлагать ей надранные лоскутки, ни пробовать их сам, а, подморгнув своей подруге, сразу их спрятал.
Почва всё глубже оседала между деревьев, поднимаясь у их оснований кочками или буграми; вокруг, заслоняя обзор, танцевали кусты – вот они разомкнулись, и перед нами нездоровым блеском сверкнула вода. Это было озерцо – даже не озерцо в собственном смысле слова, не чаша с водой, закинутая в пространство Леса, а размягчение почвы вплоть до жидкого состояния, не круглая, но с изрезанным, исчезающим в траве краем чаша, не глубокая, но мелкая, как лужа и тем не менее лишённая дна – лишь постепенное сгущение взвешенной грязи в мягкий ил, тину и затем в торф.
Перед нами, в кольце разбежавшихся деревьев, предстало самое настоящее болотце – да что там говорить – болото: – уже давно, вместе с началом позеленения болотистость постепенно пронизывала лес – и вот теперь достигла своего естественного завершения.
Мы остановились, опираясь с двух сторон на один и тот же ствол и глядя на воду – она преграждала нам путь. Я щупал её палкой, пуская круги.
         – Это не озеро, а так – лужа по колено – на вид, но на самом деле – топь и трясина. И если пустить по нему машину, она завязнет и встанет, и чем быстрее будут вращаться её колёса, тем вернее только она будет погружаться, хоть и медленно.
– Гадкая штука.
         – А всё от скопления влаги. Если есть сток или вмятина, образуется ручей или, соответственно, озеро, иначе же вода рассасывается по плоскости и создаёт это засасывающее ни то, ни сё – болото. Нам же остаётся только эту трясину обходить.
Обошли. Справа и слева снова тревожно засверкала между кустов вода. Покрытые высокой травой мягкие кочки проседали, сдуваясь, когда мы наступали на них ногой, и неприятно выпускали сок. Трава становилась всё выше, кусты – чаще, деревья – тоще и реже.
Мы остановились, выбирая дальнейший путь. Подозрительно ровная прогалина пред нами была покрыта густой травой.
– Вот, и так может маскироваться болото – никогда не знаешь, лужок перед тобой или топь, – мох под Девочкиным ботинком постепенно проседал, и наконец вокруг него ободком выступила вода, – Пойдём справа, там чаще деревья. Правило хождения по болоту таково: от дерева к дереву, – ибо там, где они растут, земля твёрдая – кроме того, корни их, сплетаясь, создают мостики между стволами. Другие правила очевидны: в воду не наступать (ну мы и не наступим), ровных мест избегать – ибо гладкость – откровеннейший признак воды, который она не может скрыть маскировкой – травою, мхом, налетевшими листьями. Двигаться мы будем цепочкой – мне идти впереди, ибо я тяжелее. За мной!
Шаг за шагом, нога в ногу, с корня на корень, то прыгая, то крадясь, медленно перебирались мы по болоту. Стало труднее сохранять направление, но я рассчитывал скоро одолеть мокрый участок. Многих мест можно было бы не остерегаться, и другой чапал бы по ним спокойно, но я строго подчинялся правилам болота, Девочка же в точности повторяла мои шаги, обращая свою изведу на разглядывание формы моих ног.
Прыжок, скачок, затем на цыпочках вокруг ствола, обхватив его рукой; вдоль по корню, оттуда прямо в середину куста, разбрасывая его стебли по сторонам (ведь обычный куст это, собственно, то же дерево, но без ствола – только ветви и корни), затем новый куст – придавить его ветви вниз и пройти по нему как по мосту, держась для равновесия за отростки соседних, допрыгнуть до новой осины, с размаху обняв её ствол, и потом, нащупывая во мху корень, вперёд по нему – а дальше осторожный переход – но всего 2-3 шага через ничем не обоснованное пустое пространство, которое чавкает тебе в след – и вот благодать – густой островок берёз, по которому можно широко шагать, не боясь встречи с водой.
Кусты развеялись. Через десяток редких дерев, из которых почти все были наклонными и извилистыми. – ибо почва была слишком мягкой, чтобы прямо держать их на себе, виднелся резкий подъём, где-то на две меры высоты, плотно усаженный елками и отдельными соснами – это говорило мне, что там сухо. “ Что ж, хорошо, – подумал я, – конец болоту”, но произнёс только:
         – Болото, вроде, кончается.
– Наконец-то.
Но не тут-то было. Переплетясь до подъёма, который оказался вовсе не таким крутым, как виделся издали, как оно всегда и бывает, – причём один раз забредя по корню в такую мокрятину, что пришлось возвращаться на десяток шагов назад, – и поднявшись наверх, мы обнаружили, что это не начало просторного и сухого леса, а только неширокий – шагов двадцать – вал. А за ним было пространство – пространство широкое, еле обозримое, – и ему не было видно конца – пространство гигантского болота.
После склона лес в несколько приёмов иссякал, завершаясь редкой опушкой, за которой утопала в туманной дали изъедено неровная болотная гладь. Серое облако густеющими наплывами кружилось наверху, неразличимо смыкаясь с далёкой стеной тумана, в котором серели сполохи отдельных кустов и целые стада более мелких кустиков, – или, просто лишаясь опоры деревьев, оно ложилось своей влажной грудью на не менее влажное тело болота. Ещё дальше сквозь туман, всплывая и поникая, неясно темнели некие пятна – тени ли далёких деревьев, проблески земли или нежданных холмов?... Туман скрадывал вещи, и кусты превращались в разбросанные по сухому полю камни – но это было не так.
Видно было не на одну тысячу шагов (хотя и не на три). Что готовилось нам там, за болотом, задёрнутым колышущейся завесой тумана, за болотом, свинцовым блеском своих вод столь веско подтверждавшим цвет неба? Сможем ли мы одолеть его напрямик, что найдём за ним? Ни справа, ни слева не видать обхода. Да, мы вышли из Леса, но вовсе не туда, куда хотелось бы. И нельзя сказать, вышли ли мы из Леса окончательно, или там, за туманной стеной, он снова простирает к нам свои объятия, – так говорил я Девочке. И продолжал:
         – Впрочем, теперь я знаю, где мы. Такое большое болото в Лесу – если мы во всё том же лесу – только одно. Но оно – – не у моря, оно – совсем в другом конце леса; оно далеко за озером, к которому мы должны были выйти в начале, оно как бы предвестник его, питаемый множеством ручьёв и затем стекающий одним ручьём к нему.
– Вот! Значит, ты вёл меня совсем не туда.
         – Но и ты предлагала отнюдь не правильный путь, – отозвался я. – Правда, совсем не ясно, с какой стороны мы подошли к болоту, и в каком месте – а оно велико. Сдаётся мне, что если его пересечь, то мы выйдем из лесу на той же опушке, что и вошли в него, только несколько дальше.
– Вечно тебе что-то кажется! Ты всегда такого навоображаешь, до чего лес со всем своим коварством никогда не додумается.
         – Попробуем всё же пройти по болоту: мне бы из принципа не хотелось отклоняться от выбранной раз прямой – поводов повернуть всегда будет много, прямая же только одна.
– Валяй! – всё равно ты идёшь первым.
Болото не состояло только из одних озёрец и кустов: чахоточный лес редеющей щетиной сползал со склона в топь на первых порах; совершенно независимо от него по болоту чёрными антеннами поднимались вверх погибшие гиганты; группками на редких пригорках росли хорошие сосны и берёзки, до которых было бы очень приятно дойти – для привала.
Я взмахнул палкой, осторожно спустился и стал пробираться по услужливым дорожкам из корней. Впереди я наметил три сосны – совсем недалеко, если судить по меркам леса. Когда мы оказались внизу, панорама резко сузилась, и из вида исчезли блёстки воды, похожие на опустившиеся отдохнуть клочки-облака. Каждый Девочкин шаг болото выпускало с надсадным чавком и хлюпаньем, как будто хотело сожрать; этот звук преследовал нас, видоизменяясь в разных местах, но не прекращаясь.
Я пошёл сквозь густую траву совсем как по лугу, ощущая под собой мягкую почву. Палка моя – верный поводырь – скользила впереди и пружинила землю. Десяток шагов – и вот вода – извилистая канава с обвисающей в неё травой. Вдоль и вперёд – обойдена. Снова вода – ещё один огиб. Я обернулся: Девочка осторожно шагала мне вслед, поджав руки и покачивая оттопыренными ладонями – то ли балансируя, то ли символически изгибая воды. Слева мы миновали кучку частых тощих берёзок. Наклонно поднимался из травы высокий пень неизвестного дерева. По сторонам всё чаще мерцала вода. Отдельные озерки влаги обменивались между собой ручьями, которые медленно текли, скрываясь в густой траве – мы перешагивали их, оставляя следы в набухавшем по их берегам мясистом перегное: в смешанных с землёй траве, тине, иле, и, конечно, воде. Приглашающий мостик полузатопленного стволика-крокодила звал нас в зелёное никуда осоки посреди воды. Другое бревно сонно качнулось под нашими ногами, помогая одолеть бездонный на ощупь палки оазис землянистой жижи.
Вот мы добрались до большой и сладостно-твёрдой кочки с одинокой берёзкой в центре и прикорнувшей под ней красной сыроежкой. Оглянулись назад: изрезанный лес разбегался неровной опушкой и вправо и влево, где тоже исчезал в тумане. Завеса впереди по-прежнему непроницаемо колыхалась.
– Смотри!
Огромное дерево, из серии тех, чьи скелеты упрямо торчали по всему болоту, выдавая, что и здесь когда-то был мощный и огромный лес, медленно, чуть наклоняясь, погрузилось вниз, в воду – без всплеска, без шелеста или стона – совсем как декорация в театре.
         – А какова глубина там... – сказал я, когда от дерева осталась одна сухая верхушка – вроде куст как куст, каких тут много.
– Кто знает, а почему бы ему потом не всплыть?
Мы переглянулись и осмотрелись вокруг.
На просторе гораздо сильнее стал ощущаться ветер, и чёрное отражение засохшего куста в соседнем озерце мерцало, разбиваясь от мелкой ряби. Серые полосы вились в облаках, отдельные их клоки отрывались и плыли под основной массой, виднеясь более сильными сгущениями тени, и почти зацепляли за редкие попадавшиеся вершины; они сталкивались между собой, закручивались, как будто знакомясь, и медленно уходили в туман. Трепет временами налетал на поднимавшуюся над нами берёзку.
Мы снова пошли, цепляясь руками за стержни кустов, которые цепочками указывали нам путь.
– Не находишь ли ты, что в болоте какая-то одна черта леса достигает своей полноты? – спросила Девочка, когда я, повернувшись, предложил ей попятиться шагов на пятнадцать по примятой нами траве от топи, из которой я вытащил сочащуюся грязью палку.
         – Возможно. Ведь болото – символ непроходимости.
Первое, что съедал туман, были цвета – лес позади уже казался чёрной стеной – и поэтому мы не заметили на расстоянии грядущего изменения в болоте: оно стало, если этот эпитет позволит мне употребить его в таком отношении, осенним – как будто нечто огромной кисточкой смахнуло с него зелену. Природа его от этого не изменилась: множащиеся, почкующиеся окошки воды, с разбегающимися от них мостками– лабиринтами из осоки, скрывающей под собой неизвестность – ту же воду или сомнительную, вязкую и податливую твердь (хорошо, что Девочка не замечала, какие густые бугры грязи и жёваной травы налипли на её башмачки); отдельные островки, расползающиеся от выпирающих водных пятен, ли связанные с материком, то ли нет; чахлые вехи померкших берёзок, являющие какие-то подобия устойчивости; затопленные коряги, перекинувшиеся коварными мостиками; гнёзда кустов, столь же верно указывающие твёрдую землю, сколь и поглощающие её; кочки, в древности – пни былого леса; ноздреватые прогалины с медленно прогибающимися под ногой, как натянутая попона, поверхностью; целые большие озёра, сливающиеся из всё более частых маленьких вод – ведь болото постепенно превращалось из земли, усыпанной водными пятнами, в воду, иссеченную полосами чего-то вроде земли.
Мы остановились на пороге ровного, редкотравного лужка. Я ткнул его своей палкой, оперся на неё, и – проткнул его насквозь – палка вязко уходила вниз, всё больше замедляясь, но не встречая конечной преграды – как льдины сковывают океан, так мох сплетается на поверхности озера, твердея, сгущаясь и вступая посредством своей толщины в контакт с поддонной почвой, где он затем оседает, спрессовываясь в торф. Я рассказал Девочке, какая хитрая ловушка перед нами. Она выразила это на своём языке так:
– Гадкое наслоение ряски и тины под именем мерзким трясины.
Начали обход. До отмеченной группы сосен было пройдено уже две трети пути, и они успели нам показаться и с одного бока, и с другого – что, если они на острове? Между тем до туманного горизонта было ещё очень далеко.
Не в силах добраться до нашего островка, мы наконец оказались сзади него, что нас вполне устраивало – прямизна была соблюдена. Опять позеленела трава, стала ершистей и жёстче – мягкое влажное сено осталось позади. Я ткнул в сторону темневшего тела большого дерева впереди:
         – Теперь нашей целью будет оно.
Девочка скептически скользнула взглядом по блёсткам воды от нас к нему и обратно.
Мы прошли по берегу первого встречного озерца вправо – до того места, где высокий черноголовый камыш спокойно переходил вброд на ту его сторону, чего не было дано нам. Я в утешенье Девочке обломил вместе со стеблем один камышовый плод, который она стала ерошить, поглаживая и выпуская отдельные пушинки; редкая роса, в силу тумана покрывавшая болото, тут же исчезала с камыша от тепла её рук; сам я стал оглядываться вокруг в поисках идей для дальнейшего пути. Одна такая «идея» лежала на траве сзади, уткнувшись носом в землю, – это было относительно сухое бревно, усыпанное прямыми отростками былых сучьев, которые должны были не позволить ему вращаться. Я приподнял его, приволок поближе и, сделав усилие, перекинул через воду. Мост был готов. В сомнении наклонив голову, Девочка наблюдала за моими действиями. Взяв палку как шест-опору, я в три шага оказался на противоположной стороне и поманил Девочку за собой. Она наклонила голову на другой бок, обведя мост глазами.
– И дальше так же будем?
         – Надеюсь, нет.
Я бросил ей палку, она схватила её налету и, взяв горизонтально, спокойно перешла ко мне, держа камыш во второй руке.
Из воды поднимались, качаясь, коряги; набегавшие порывы ветра высекали из озёрец и колодцев мелкую рябь, которая мерцала в прибрежной осоке; высоко в воздухе одиноко летел осенний лист. На краю подковообразного водоёма рос бледный гриб.
Из серой мути вдали донёсся протяжный стон, – как будто треснуло сверху вниз высокое дерево. Было видно, как влага испаряет себя, и отдельные кочки прямо курились туманом, шепеляво произраставшим ввысь и прилипавшем к надменному облаку сверху.
Слева, за бегущими рядами луж и кустов, высоко и одиноко поднималась тонкая суховершинная сосна, недостижимо удалённая непроницаемостью топких болот и мимоходностью нашего пути – нам не предстояло добраться до неё, и от того она казалась зачарованной в кристалл иного бытия, манящий глаз далёкой новизной. Но жажда одолеть, покинуть болото была сильнее желания приблизиться к дереву, а оттого недоступность, и, следовательно, красота сосны ощущались нестерпимо острей. (Так остр булавочный укол, хотя в нём и нет силы).
Бредя по болоту, мы долго косились на изведное дерево вдалеке, пронзавшее временами мутные клоки тумана своей такой высокой и так пропитавшейся небом – во всём его разнообразии – верхушкой.
Одни озерца были почти лужами, разлившимися в траве, другие зияли бездонной глубиной, и, приподняв луковицы корневищ, в них уходили гигантские, сотого калибра стволы, напоминая утоляющих жажду чудовищ. Ближе к туману болото превращалось в разбросанные цинковые листы озёр среди грязно-бурой, сгущающейся колтунами шерсти растений. Мелкие озерца выдавали себя издалека высокими зарослями осоки с камышом, а относительно чистая вода была свойственна только более глубоким, – но и те покрывала крупная, разнообразная ряска. Не раз и не два на нас вылуплялись болотные глаза – пузыри. Один их фонтан был настолько долгим, что Девочка запустила в него палку – попала и прервала его!
         – Вот клюква – ягода болота – наша награда за путешествия, – нашёл я.
– Где?
Внизу, среди травы скользил зеленоватый ус, цепляясь завитками за красные ягоды. Я сорвал его и преподнес Девочке. Красные ягоды тихо болтались.
– Отложи на вечер, – она вернула их мне. “Где же он будет-то?” – подумал я.
Залитые водой луга сменились кочками, пляшущими среди изрезанных вод. Я широко шагал с одной на другую, Девочка прыгала за мной. Кочки пружинили и мялись.
Раз – я вскочил на новую кочку, ничем не хуже предыдущих, но она резко поддалась подо мной, и вода уже лизнула меня холодным огнём, когда я отпрыгнул назад, где Девочка схватила меня за перья.
– Нетушки, – заявила она, не теряя момента, – так я дальше не пойду.
         – Плавучая кочка оказалась, – бормотал между тем я.
– Баста – твоему болоту.
         – Моему?...
– Ты от одного ужаса меня к другому ведёшь: в Лесу заблудил, теперь в болоте искупать хочешь, – с видимым удовольствием выговаривала мне Девочка, – сколько можно ещё идти? Я по такому месту дальше не пойду – удовлетворилась!
         – Так как же, – сдался я, – назад в Лес?
– Ты предлагаешь вдоль леса по краю болота?
         – Нет, конечно. Ведь у болота нет края – оно само сплошное переплетение краёв, граней, поверхностей, всеобщее смешение и опосредование. Но что в лесу?
– В лесу? Там – вправо или влево тоже вдоль края.
         – Пока, то есть, не начнёт закругляться болото?
– Именно. Или не возникнет что-нибудь ещё. Но болото, я вижу, нам не перейти, и что мы найдём за ним – тоже вопрос.
А между тем туманная завеса не стала ближе – только одни серые пятна, выйдя наружу группками деревьев, сменились другими, а третьи так и остались на месте; сзади пелена почти сомкнулась в кольцо, оставив лишь самый ближний фронт выступавшего леса, из которого мы, как раз, и вышли.
Мы развернулись, и Девочка пошла “впереди”. К счастью, болото было не под властью Леса, и наши следы отчётливо отпечатались в примятой траве. Пройти предстояло – не осторожничая и не выбирая пути – всего каких-нибудь пятьсот шагов. Предметы повторялись в обратном порядке.
Вот возникло из-за кущ обильных кустов (в которые превращались, мельчая и вырождаясь на болоте, большие лесные деревья – и какой-нибудь ползучий хвощ оказывался на разгляд карликовой берёзкой), выпрямившись своею непознаваемой высотой, далёкое и неприкосновенное дерево наших мечтаний; снова возвысился усыпанный иголками островок сосен; качнулся, булькая, брёвно-мост. Удалось увидеть изначально пропущенные болотные цветы – лилии – и понять, что красота бывает заключена в самых неподходящих местах – да и болото было по-своему красиво и многое роняло в наши глаза – только приятнее было бы над ним парить, лишь иногда спускаясь в полюбившиеся места или же, нарочно собравшись путешествовать по нему, экипироваться соответственно.
         – Не лучшее развлечение, – хотя для тебя это, наверное, первый опыт, возвращаться тем же путём, что и пришёл. Я всегда соблюдаю правило – не знаю уж, откуда оно у меня, – приходить и уходить разной дорогой. Так, конечно, изведнее; но хотя путь между дверью и домом я проделываю сотни раз, у меня всё равно есть несколько дорожек – туда, и – несколько – обратно. Впрочем, часто я хожу по ним наоборот – но никогда подряд по одной. Есть и третьего рода дорожка – для особых случаев. Я зову её “Обветшалая” – её устилают неровные, мшистые камни.
Мы с облегчением поднялись на вал и по общему согласию решили двигаться вправо. Однако к нашему удивлению он вскоре сузился и стал виден усыпанный чахоточными соснами его конец, подобный концу длинной стрелки в море. Приличная полоса вполне насыщенного болота справа отделяла нас от чего-то похожего на настоящий лес. Каким-то чудом мы перешли к нему по полузатопленным в воде стволам, которые полегли рядами (может, от некогда шумевшей здесь бури), утешая себя тем, что мы познаём реальность во всём чудесном разнообразии её проявлений, когда она говорит нам больше, чем можно было даже помыслить, что она способна сказать, но и там нас ждали лишь заросли осоки, мягкие бугры вечного сфагнума и различные отражения серых небес. Мы пошли вдоль опушки, шагая по корням и скача от берёзки к берёзке, но болото снова и снова запускало свои щетинистые щупальца в лес, преграждая нам путь.
         – Давай махнём назад, – смирился я с полным пренебрежением к идее прямизны – идее столь надёжной, сколь и невозможной в Лесу, – где будет посуше, а там продолжим путь перпендикулярно нашему изначальному направлению. Дальше будет видно: выйдем ли мы куда-нибудь так или снова повернём туда, – я махнул по направлению к болоту.
– Да, – улыбнулась Девочка, – дальше всегда будет видно.
Местность незаметно (но не для нас) стала расти; её наклон не совпадал с линией нашего движения; воды становилось всё меньше; вот наконец стало совсем сухо. Начавшийся высокий, плечистый лес, лес, чьими пленниками, прямо скажем, были мы – свободнейшие из сущих существ – стал нам опять в радость.
Тихим морем по нему разлилась глубокая осень. Выцвела нарядная листва внизу, голыми поднимались вверх ветки неопределённых лиственных пород, постепенно заменивших могучий бор. Зелень и вода болота остались позади нас. Подъём полого тянулся и звал либо подниматься прямо вверх, либо идти вдоль, но мы упрямо двигались наискосок.
Уже нельзя было определить породы многих растений – так глубоко зашла осень. Лишь невозмутимо чернели ели, и сосны качали наверху остатками хвои. Вот слева, один торчащий-висящий, словно забытый, кленовый лист объявлял породу своего дерева; целая гроздь листвы желтела справа по пути на берёзе, да отдельные листки притаились где-то там, на вершинах, неразглядно далеко. Внизу немало валялось пали, но цвет её, налившись коричневостью, уже не радовал глаз буйством разнообразия.
Чем выше мы поднимались, тем заметнее становился ветер. Он легко скользил в полысевшем лесу. Всё, что он мог сдуть, было им уже сдуто, и лишь иногда от спрессованной массы влажноватых листьев на земле отрывался один и стремительно летел, тяжело отталкиваясь от земли и мелькая среди деревьев.
Утратив цвет, листья потеряли и форму, и даже по ним мы не могли порой понять, какие деревья над нами. Оказалось, что как бы ни были схожи стволы лиственных деревьев, они всё же различны, – чередой трещинок и бороздок коры, цветом, конечно, узловатостью формы – а мы настолько плохо их знали, что не могли без помощи листвы их различить. Только старые огромные дубы, возможно, главные растения для неких своих участков, отчётливо узнавались нами, – да берёзы.
Очистившиеся вершины деревьев метёлками подметали заоблоченное небо, но расчистить его не могли.
В набегавшем ветру зябко дрожали скелеты облетевших растений, вторили им сухие веточки жилок от рассыпавшихся листьев, уцепившиеся где-то внизу. Девочка подобрала свернувшийся улиткой листок, чей черенок проколол его самого, попыталась расправить и разломила в мелкую труху.
Ветер всё усиливался, начиная срывать всё больше припавших к земле листьев, которые, надо сказать, по мере нашего удаления от болота делались всё легче и суше. Вот высоким фонтаном взмыл их вихрь в теперь уже отчётливо видимом далёке, снова поднимая давно опавшее туда, откуда оно кануло вниз; затем этот вихрь расширился и воронкой побежал по земле, разбился о липу, снова восстал, выбросил стайку листков, которая улетела куда-то, пошевелил палку, подбросил две маленькие и, лопнув, рассеялся так же внезапно, как и возник.
Деревья шумели. Их голоса сливались в один негромкий, но грозный хор, в котором проступали отдельные речи: вздыхали, качаясь, берёзы; потрескивали, проходя друг сквозь друга, облачка облетевших крон; стучали, ударяясь, тяжёлые ветви; монотонно шелестели ёлки, и над всем этим стоял голос самого ветра, звучавшего от соприкосновения с каждой иголкой, веточкой, почкой одним неразделимо-неслиянным воем, всё быстрее набиравшим мощь.
Издалека временами прилетали красные и жёлтые листья леса молодой осени. Иногда целые их реки мчались по какой-нибудь “просеке” между деревьев, где мог разгуляться свободно ветер.
Постепенно до меня дошло, что, собственно, значит для нас эта разыгрывающаяся буря.
         – Глянь-ка, у ветра появилось господствующее направление. Какой подарок! Теперь мы можем точно знать, где мы находимся и куда идём. Конечно, этого следовало ожидать: ветер стал сильнее, мы поднялись выше, и всякие коловращения уже не смогли ему противостоять. Наша цель достигнута, мы знаем, где мы.
– Где?
         – Где? Где, собственно... Итак, что мы имеем... Болото было вон -там, ветер дует оттуда, а ветер дует с моря, значит мы идём вот так...
– Кончай эту безумную жестикуляцию. Короче, правильно ли мы идём?
         – Конечно нет, мой друг. Ну могли ли мы с тобой, учитывая всё предыдущее, пойти правильно? Раз ветер дует примерно справа, значит и море там, туда нам и надо идти.
– Значит, всё это время мы шли от моря!?
         – Выходит.
– Ну, знаешь. И далеко мы ушли?
         – Да. В подстаканнике – помнишь карту? – ручья мы находимся на самом донышке. Повернём туда? – я указал в сторону моря.
– Что ж, давай. Дай Небо, чтобы ты опять не ошибся.
Девочка веселее пошла вперёд. Её ноги пританцовывали, вздрагивая при каждом шаге, легко одолевая малозаметный подъём.
На нас налетел и умчался дальше вихрь листьев. Со стуком где-то обломился и упал большой сук.
Девочка размахивала руками при ходьбе, играя пальцами и перегоняя волны по платью от одного плеча к другому. Их фронт растягивался по спине до кушака, который елозил туда-сюда в такт движению. Внизу на платье поочерёдно вырисовывались её ноги, и мелькали поджилки колен.
Мы шли очень быстро, несмотря на подъём, и прямо в лицо нам бил налетавший ветер, кусая соринками и обжигая шумом своих порывов. Но наверху, в мечущихся ветках, он был гораздо сильнее. А ещё выше, видно было, что облако перестало быть ровной гладью и покрылось складками, распалось сгустками и клочками, которые все тоже двигались по направлению ветра.
Девочка с разбегу перепрыгнула суровое бревно, кончавшееся многоярусным изломом, и быстро пошла дальше. Я бревно обошёл.
Кряхтя, продиралась обломившаяся ветка сквозь своих соседей. Положив на дерево руку, Девочка ощутила мягкую пульсацию в нём в такт качанию верхушки. Наверху подвывал ветер. Она с силой шагала навстречу ему, – казалось, он только ускорял её движение вперёд, волосы её полыхали, а платье прижималось спереди к телу.
Поскольку мы двигались в сторону, практически противоположную тому пути, по которому дошли до осинового озера, только с некоторым смещением в бок, лес постепенно претерпевал обратные изменения: мы возвращались в более отчётливую осень.
Звёздным шатром рассыпались над нами не улетевшие ещё жёлто-красные листы; за стволами деревьев, защищаясь от ветра, бугорками притаились горсти ещё не высохшей пали, по одному терявшей своих товарищей; жёлтым мехом шевелилась на очищенных ветром местах некогда высокая, но опавшая теперь трава. В потемневшем просторе леса растянутой дугой-полосой был виден приближающийся порыв ветра, взмётывавший волной не успевшую укрыться, не уцепившуюся накрепко черенками за землю, не прилипшую к корням листву, вот он налетел, обдал, оглушил и прошёл, и только покатился, подпрыгивая на своём бугорке, короткий сучок. Затем ветер ослабевал и становился почти незаметен, – вплоть до следующего порыва.
– Представляю, что делается сейчас на море.
         – Не представляешь...
Дул ветер и наверху. Облако сгибалось гармошкой, обваливалось вниз тёмными сгустками, вздувалось, гнулось туда-сюда, покрывалось морщинами.
Вдруг ветер резко прошёл новой волной, и затрещали наверху ветки. Целые облака сухих листьев, так много, сколько мы и не видели наверху, снялись со своих мест и полетели; зашумели, взревели берёзы и клёны. Вниз полетели мелкие чёрные сучки и даже одна крупная ветвь – верно, буря сегодня была не из рядовых. Я утешил Девочку, что сейчас сезон их, и мы сможем наблюдать завтра не меньшую – очевидно было, что когда мы выйдем из леса, нам останется только спать, и никакого моря сегодня не будет.
И тут мы увидели, как пошла пятнами, смялась и разорвалась облачная завеса над Лесом.
– Небо, небо, – закричала, подпрыгивая, Девочка, протягивая руки вверх. Лес пытался удержать облачную завесу, но напиравший с моря ветер рвал её в клочья, и в просветах мелькало мчащимися шёлковыми лоскутами голубое небо, всё больше, больше, всё крупнее становились дыры в серой пелене, смыкались друг с другом, и облако превращалось в кучу мчавшихся серых обрывков, верхушки которых подсвечивало, желтя и беля, Солнце.
– Солнце!
Его не было видно, но прорвавшиеся лучи зажгли отдельные деревья над нами, облако тут же погасило их, но они вспыхнули снова, и яркий косой луч, продравшись сквозь кроны, ударил Девочке в глаза, зажмурил их, закрыл их её ладонями и руками, отбросив от елей и берёз длинные тени с дрожащей сеточкой отпечатков ветвей вокруг них, снова погас и зажёгся вновь, ничем больше не прерываясь.
Последние клоки пролетели над нами и голубое небо безмятежным простором раскинулось наверху. Девочка, опустив полусогнутые руки, любовалась им, выбрав место между берёзками, откуда было видно больше всего голубизны. Но это было уже не то сочное, полнокровное небо, которое с утра провожало нас в лес. Только теперь я заметил, как низко стоит Солнце: его большой жёлтый диск, плескаясь, барахтался в толще ветвей многих клёнов и берёз, и поэтому так мало его лучей достигало дна Леса.
– Какое нежное и тонкое оно стало, – сказала Девочка о небе и, обратив внимание на Солнце: – А оно такое большое...
         – Видишь, я прав – ветер дует с запада, то есть со стороны Солнца, – нам надо идти прямо к нему.
– Да, ты всегда прав. Только вот если море не на западе – это будет смешно – а с тебя станется.
         – Море действительно не на западе. То есть море на западе, но кратчайший путь к нему – на юго-запад. Однако там нам дорогу преграждает ручей, и его всё равно нужно обходить.
– Найди мы ручей, даже если его нельзя перейти, мне было бы гораздо спокойнее.
         – Может быть, мы его и найдём. Ведь поскольку мы не на экваторе, Солнце висит не точно над западом, а движется по небу под углом, и теперешнее его положение смещено несколько к югу.
– Ах, я знаю, что мы хорошо заблудились в Лесу, ибо, чем умнее ты говоришь и чем чаще разводишь свою геометрию, тем больше мы петляем и не можем никуда прийти.
         – Не знаю, что бы ты делала тут одна.
– Одна? – улыбнулась Девочка, – Одна бы я тут ничего не делала – меня бы здесь просто не оказалось.
         – Ладно, закончим этот торг. Солнце, между прочим, садиться, и...
– Что “и”?
         – Ничего, пойдём скорее.
Снова появившиеся свет и тени удивительно разукрасили Лес: мы уже и забыли, что он может быть такой. Нежный свет не резал глаза, но благодаря отсутствию листвы проникал в достаточном количестве вниз, разбрызгиваясь большими жёлтыми пятнами, в которых ярко светились осенние листья. У стволов оказались длиннющие тени, которые нигде не кончались, но таяли в сгустках отпечатков имевшихся кое-где крон. Солнце, хотя уже и не яркое, всё же слепило глаза, заставляя их моргать, но приятно было идти, не задумываясь о направлении, а просто следуя путеводной звезде.
Ветер, о котором давно уже не было сказано ни слова, между тем не унывал. Благодаря поднятой им пыли стали видны солнечные лучи, как стальные – или, лучше сказать, бронзовые – рельсы, рассекавшие лес. Деревья, шевеля ветвями, перебирали ими как спицами, создавая особый, неверный лесной свет, сбивающий с толку и превращающий беспрерывно одни картинки зарослей в другие. Подхваченные ветром листья ослепительно вспыхивали в солнечных лучах, туманили их, сами отбрасывали маленькие тени, которые роились на земле. Разгоняясь в пустом лесу, ветер с хрустом разбивал поднятые им листочки о ствол попадавшегося дерева; вершины монотонно выли не переставая, ходя ходуном вместе или вразнобой. Жёсткие порывы ветра как невидимые экраны разбивались о нас, холодные, зыбящие, кусаче-колючие, и Девочка наклоняла голову, закрывая глаза, чтобы сквозь них пронырнуть – так опытный ныряльщик встречает океаническую волну. Чем выше мы поднимались, тем ощутимее становился ветер – но, кроме того, я знал, он усиливался и сам по себе, собираясь достичь максимума к закату.
Грибы же совсем исчезли в лесу. Мы как-то не думали о них и не замечали после болота. Но те два или три, которые попались нам теперь, были отчётливо заметны благодаря длинным теням, убегавшим от их подножий. Вспомнив о подспудных свойствах Леса, мы решили проверить, не движется ли незаметно он, – но ничего, кроме раскачивания деревьев, не заметили – видимо, он понял, что лучше, чем мы сами, нас никто заплутать не может.
Мы вышли на небольшую поляну. Выделяясь осокой, её пересекал полувысохший ручеёк. Поляна вытягивалась вперёд, и мы первый раз после долгого перерыва увидели ничем не заслоняемое солнце, твёрдо висевшее над дрожащей паутинкой берёз. Протянув руки, Девочка взяла его в кружок из пальцев и словно ласкала. Густая тень леса, в котором по контрасту с поляной было совсем темно, доходила почти до наших ног. Войдя в него снова, мы спотыкались о корни, ибо глаза ещё не привыкли к его полутьме.
Солнце постепенно садилось, и всё более пологие его лучи-ручьи слались над лесом, уже не доходя до земли: – моргнув пару раз своею искрой где-то там, между крон, оно окончательно для нас погасло, продолжая, однако, освещать верхушки, по которым мы и ориентировались, по-прежнему наискось поднимаясь вверх.
Мы вступили в редкий, усыпанный множеством средних ёлок сосновый бор, шумно раскачивавшийся в бледно-голубом небе. Солнце постепенно краснело, и его новый цвет хорошо приставал к верхушечной рыжине сосен, доводя её до багрового накала. Множества оттенков красного цвета, разных сочетаний жёлтой коры и полыхающего светила завлекали Девочку, и она их считала:
– Розовый раз, розовый два, алый и снова алый, розовый три, розовый раз, красный, багровый, румяный; пунцовый, кирпичный, багряный, бордовый, пурпурный, оранжевый; рябиновый там, розовый два, красный такой и сякой и обратный; стелются там лоскутки незримо сходящихся красок, нежных, розоватых и алых. А там вон какой цвет, погляди! Даже не знаю, как его назвать... Но, кстати говоря, ты не находишь, что Солнце садится?
         – Нахожу. Но мы уже много прошли. И котловина, и поляна, остались, вероятно, где-то справа.
– А дальше что?
         – Посмотрим. В этом-то и весь смысл игры, чтобы действовать, точно будущего не зная, а полагаясь на свой страх и риск и интуицию. Не загадывая, надо смело идти вперёд – и обязательно куда-нибудь придёшь...
Резкий порыв ветра сорвал мою речь, вырвал изо рта голос и унёс его куда-то далеко, и, не прекращаясь, долго не давал мне что-либо сказать, обжигая холодом, соринками и всеокружающим воем. Скомканный клубок ветвей прокатился, подскакивая, мимо нас; упал и воткнулся в землю сук; распушились и захлопали ветвями, выворачивая их наизнанку, ёлки. Сосны изогнулись в воздухе дугами и уже не разгибаясь – ибо ветер не прекращался – продолжали так колебаться. “ Что же, изведно узнать будет, когда мы минем гребень этого подъёма, который рано или поздно наступит – бурелом, что ли?” – подумал я и велел сам себе не унывать. Но каждый шаг давался мне со всё большим трудом, как будто я лез в высокую гору, и скорость соответственно замедлялась. Девочке же приходилось ещё труднее, и она рывками перебиралась от дерева к дереву, за которыми было хоть какое-то укрытие от стремительного воздухопотока. В некоторые моменты, казалось, ветер сдувал её, и она пятилась назад. Шли мы притом не совсем навстречу ветру, а немного забирая влево, на юг, и так было легче.
– Ветер всё усиливается, что же это такое?
         – Закатная буря – ты знаешь это; отголоски её мы замечали с тобой в горах.





       Акт 7

Внезапно что-то враз съело отблески Солнца над нами, и Лес сразу сник, словно палитра, из которой вынули краски.
– Что случилось? – остановилась, прячась за хорошим дубом, Девочка, недоуменно поворачивая голову, – Что, Солнце погасло?
Я в том же недоумении смотрел по сторонам. Нет, по-прежнему безмятежно голубело небо, дул, надрываясь, ветер, гудели, как натянутые струны, ветви.
         – Нет, не погасло – ведь небо светло – и оно не могло зайти так сразу – ему ещё оставалась десятая доля пути до горизонта. Наверное, что-то заслонило его – конечно – на него там нашло облако.
– Какое облако? Оно же рассеялось.
         – Нет, не лесное, а с моря.
– И долго так будет? – Девочка обняла дуб рукой, подчёркивая силу налетавшего ветра, который ей порядком надоел.
Я жестом показал, что не знаю.
В ожидании Солнца мы стояли и смотрели наверх, хотя можно было продолжать идти. Тут я увидел огромное серое, даже почти чёрное зазубренное лезвие, мчавшееся над землёй с запада и срезавшее голубизну. Оно двигалось чрезвычайно быстро, но не сразу закрыло от нас небо, ибо шло очень высоко. Катящиеся, кипящие, вьющиеся тучи неслись изрезанной стремительными языками волной, переливаясь розовым наверху и переходя в тёмно-фиолетовый книзу, бурля и выплёскивая вперёд авангардные клоки – это вместе с ветром шла с моря бешеная масса бури. Когда край тучищи промчался над нами, сильный удар ветра обрушился на лес, жёсткой расчёской продираясь среди деревьев – как будто реактивный самолёт обдал разодранным им воздухом. От его толчка вздрогнули и мы. В каждый момент времени нам казалось, что ветер уже достиг максимальной силы, превратившись в бушующий ураган, но новый порыв убеждал нас, что это ещё не предел; вместе с тучей ветер стал не то что бы быстрее – он сделался увесистей, тяжелей.
– Вот тебе и раз! – опустила и развела руки Девочка.
         – Не долго музыка играла... Ну что ж – мы имеем теперь то, что и было – затянутое облаками небо без Солнца – но зато знаем, где оно, и ветер нам это продолжает показывать.
Девочка пошла тяжёлыми упрямыми шагами наперекор ветру, сгибавшему нам навстречу Лес. С исчезновением чистого неба, в первое время, пока не привыкли наши глаза, заботливо засоряемые всякой мчащейся шелухой, в лесу стало гораздо темней; когда же он снова посветлел для нас, мы увидели его совсем иначе – ибо вид предмета очень зависит от того, что его освещает.
Ветер не давал говорить, и мы шли молча, но довольно недолго. Увидев мощнейший кряжистый дуб, Девочка подбежала, спряталась за его широкую спину, где относительно не дуло, и предложила передохнуть, – я согласился.
Мы видели, как струйки всякого лесного мусора мчались, обвиваясь вокруг стволов; треснув, обломилась живая ещё ветвь, вырвав лоскут коры и оставив зиять белую рану; её тело повисло среди соседних ветвей.
– Много мы так не пройдём.
         – Давай я пойду впереди, как паровозик, а ты за мной, прячась от ветра – я тяжелее, и на меня ветер действует меньше.
– Зато как лохматит. Сколько нам ещё идти?
         – Не менее, чем ещё столько же. Ведь этот косой подъём пока не прекратился, а нам надо ещё спускаться.
– А когда кончится буря?
         – Не знаю. Но уже где-то ночью.
– Значит, надо ещё столько же так идти?
         – Или ещё веселее: до заката ветер будет крепчать, после заката станет темно.
– А если не идти, то заночевать?
Эта идея уже давно крутилась на дне моего сознания, однако теперь, будучи выговоренной, она встала передо мной чёрной громадой – но я понял, что в черноте её ничего страшного нет, ибо она есть просто тьма ночной ткани, когда та в надлежащее время задёрнет горизонт; спешить теперь некуда, можно заночевать; или – мне представилось факельное шествие по ночному лесу.
– Но не здесь же – смотри, как тут дует.
         – Да, влипли. Но ведь ночевали же в горах. Почему там не было ветра, умник ты мой?!
– Наверху и на севере потому что. Внизу ветра тоже меньше, ибо воздух трётся о землю – ветер в основном в средних слоях.
         – Умный! Ведь скоро стемнеет – правильно я поняла эту систему, да? Успеем ли мы до заката дойти до сторожки?
         – До заката... Нет.
– А после заката будет темно?
         – Ну, ещё не сразу.
– А в темноте мы сможем идти?
         – Можно попробовать, – мялся я.
– А если не пробуя?
         – Трудно: не видно ничего и заплутаться можно.
– Куда уж больше... Итак: или мы очень быстро идём к сторожке, или ищем места, где бы заночевать тут. Но в любом случае на море уже не пойдём.
         – Да, ... пожалуй. Зачем приходить на конец спектакля, когда можно поглядеть его сначала. Нет, не нужно меня убеждать, можно заночевать в Лесу; даже изведно попробовать это будет. Давай, как ты хочешь: идти или оставаться. Ничего не мешает продолжить движение спокойно и с удовольствием с утра, раз направление мы уже знаем. Тут или тень рассеется – или Лесу опять захочется поиграть с нами в кошки-мышки.
Но пока Лесу было не до нас; нашим общим врагом стал бурлящий, копошащий, пробирающий ветер, поглощающий не нежными своими касаниями всё внимание – и именно с ним нужно было теперь играть в прятки.
– Что нас ждёт в сторожке, кроме укрытия от ветра? А что больше всего не нравится мне тут, так это он. Если бы здесь была возможность от него спрятаться, надо было бы воспользоваться ею. Этот дуб так обтекаем, что толку ноль. Не говоришь, а орёшь. Посмотри свою карту.
         – Мысль.
Лист бумаги трепетал и бился у меня в руках, всячески изгибаясь. Я нашёл на нём болото и примерно нарисовал наш путь. К сожалению, в нашей части карты не были указаны высоты, и определить теперешнее наше местоположение было трудно.
Спрятав карту, я вышел из-за дуба и попятился назад от пронизывающего и давящего ветра.
         – Пожалуй, у нас уже нет другого выбора, кроме как идти назад, – вперёд нам просто не пройти. Идти же назад, вниз, это единственный выход, ибо только внизу, под горой, ветер может ослабнуть. Там нам надо будет найти какую-нибудь укрытую плотными ёлками ложбинку, где и залечь до утра; надеюсь, удастся развести костёр.
Ветер налегал на Лес воющей массой, сдувая всё, что только можно было содрать – уже не было никакой листвы под ногами, и голые деревья одиноко полоскались над головой, сливаясь по цвету с темнеющим, сливающимся в неразличимость небом; мимо нас пролетали даже травинки, – Девочка поймала одну, замешкавшуюся на миг, рукой. Возможно, лес поочерёдно перемещал разные свои участки на вершину холма, чтобы прочистить их ветром.
– Сколько ненужных метаний! Теперь опять тащиться назад.
         – Оказывается, правда, что заблудиться в Лесу означает именно это – ходить кругами, блуждать... Даже если сопротивляться этому.
– То Лес нас прятал, теперь мы от ветра прячемся. Куда же делась вся теневатость Леса? Деревья, сколько мы ни смотрели, неподвижны.
         – Что-то я не чувствую, чтобы она рассеялась. Есть нутряное чувство тени – и оно со мной. Разве ты ощущаешь себя там, где мы были вчера?
– Нет, наверное...
         – Вот поэтому здесь и ветер сильнее, и всё как-то не так, и концы с концами не того... Пойдём!
Девочка неохотно встала.
Мы двинулись опять цепочкой, только в обратном порядке: Девочка шла впереди меня, а я, распушив крылья, закрывал её от ветра сзади. Идти было легко, ветер налетал со спины, и мы почти бежали, подгоняемые им – но благодаря тому меньше чувствовали его силу. Двигаясь теперь прямо вниз по склону, точно по ветру, с этим склоном согласовывавшимся, мы не повторяли полностью прежнего пути и видели вокруг совершенно новый лес. Вдалеке слева мелькнули знакомые уже предметы: раздвоившийся пень, обломленный ствол со свисающими лоскутками, огромный мухомор, величаво приподнимающий края своей шляпки.
Мы успели добраться, наверное, почти до гребня, ибо по мере спуска ветер начал быстро слабеть, уходя своей силой в верхушки деревьев. Последние, казалось, гораздо плотней взялись за руки, ведя над нами свой хоровод. Но ветер всё же дул, и, хотя Девочка оглядывалась в поисках какого-либо местечка, остановиться нам было пока негде.

***
Серело. Уже невидимыми стали далёкие предметы. Девочка стала часто спотыкаться о предательские корни.
По мере угасания света всё большую отчётливость приобретали подглазины теней, начиная путаться уже с реальными вещами. Серый цвет перекочевал из неба в Лес и тронул все предметы. Из него, как вода из тумана, кое-где начала конденсироваться мгла. На небе мчащиеся фиолетовые обрывки отливали всё большей темнотой, и грани между ними сливались. Если бы не перст ветра, уже невозможно было бы сохранять направление, отмечая стволы.
Я оглядывался вокруг в поисках места для ночлега: какой-нибудь глубокой выемки между дерев или берлоги в корнях, подобных тем, что уже не раз попадались нам в лесу, но пока тщетно. Чёрными пятнами на границе видимости что-то густело, привлекая к себе, – ибо это могла быть отмеченная кустами впадина, пригодная для ночёвки, – но по приближении оно превращалось в сгустки обычной тени, какие-нибудь неясные заросли или просто исчезало, не предлагая ничего.
То, что ветер ощутимо слабел, подгоняло наше движение – мы всё время стремились найти ту точку, где он будет ещё более слабым.
К вечеру от долгих прогулок в Девочке начали накапливаться покой и усталость. Наблюдая за ней сзади, я видел, как замедлился её шаг, как угасла размашистость движений; слышал, какой редкой и мягкой сделалась речь. Серо-голубые тона облачных сумерек легли на её белизну.
Глубокая осень в лесу благодаря ветру вошла в последнюю стадию: он был абсолютно пуст. Исчезли напрочь грибы, ни единого листочка, даже жёлтого и сухого, не осталось на деревьях, – мало их было и на земле – да и те скорее представляли собой переходившую в перегной прель.
Я думал: «Лес думает, что проглотил, съел нас, и мы в его “руках”. Как бы не так. В нас есть то, с чем можно столкнуться, – та сила, благодаря которой мы – это мы, а Лес – одно дуновение. Но пусть он не знает о ней. На что Сила, если силы ещё не исчерпаны? Сила в неисчерпаемости сил. Есть ещё одно, что мы можем противопоставить Лесу, то, чем мы должны его одолеть – холодный разум. О, я не говорю, что Лес не умён, не хитёр, напротив, – он так хорошо доказал обратное... Но Лес безумен, слеп и горяч. Столкновение сил банально. Высшая битва начинается, когда на поля боя выходят умы, как главные танки. Я буду думать! И я пойму его... Пойму – вот будет моя победа».
Неотличимые друг от друга поднимались чёрные громады деревьев, их цвет повторяла обнажившаяся до последней степени земля. Воющим маршем, как сдвигающееся пространство, шёл по лесу ветер.
Кусты превратились в воткнутые в землю прутья, которые нагло цеплялись за что попало, мешая идти. Одна хлеставшая по ветру ветвь вдруг попала Девочке за шиворот, и та в резком удивлении неожиданностью дёрнулась в сторону. Поняв, в чём дело, она обломила нарушительницу и бросила её на землю.
Костлявые ветви гигантского дуба вдалеке мрачно стремились к слепому небу; из набухших каповых бугров его соседей брызгали веерами прутья. Другой дуб, возможно, давно сухой, извилисто треснул вдоль; сквозь трещину просвечивала серая даль; обломившаяся его ветвь раскачивалась от ветра, как маятник. Подойдя ближе к нему, мы услышали, что дерево тихо урчало в себе – скрипело. Впрочем, весь лес был полон перекликающегося свисту: высоко пели, извиваясь, ветви, тускло кряхтели большие стволы, надрывно и тонко стонали сухие обрубки. Эхо этих звуков гасло в мрачном гудении ветра.
Поверху лес казался чище, однако внизу, у наших ног, вовсю разыгралась маленькая, но бешеная чаща из жёстких кустов, сучьев и древесных обломков, уже неподвластных ветру, который, может быть, докатил их сюда в прошлый раз; местами между ними притаились наполненные мягкой влажной листвой капканы провалов, в которые проваливались ноги. Мы медленно ковыляли по этому пространству, стараясь переходить такие места по мосткам длинных брёвен.
Вот ногам стало легче, но чаща разметалась уже на уровне наших голов. Как куст, перед нами легла переломившаяся посередине ёлка. Осознаваемая зелень её игл выглядела совсем чёрной; снизу её уже пожирала подкравшаяся бахрома лишайника, только на концах веток оставляя жалкие игольчатые кисточки побегов; но наверху ель – а обойти её было негде – встретила нас морозно-колючим строем “уколок-иголок”, как выразилась Девочка, добавив:
– Твёрже стали иголки елей и жёстче кололись они.
Одна сосна схватила в ветви ёлку и давит, давит: два растения сплелись в противоборстве, опираясь на общие корни. Слева раскинулось лесное привидение, – собственно, это был обрубок одной неудавшейся ёлки, но до того страшный со своим коротким стволом и широко распростёртыми серыми, в пупырышках, ветвями, что его нельзя было не счесть призраком дерева. Но вот чаща поредела, и суровые глыбы деревьев маячили перед нами вдалеке.
Время шло, Солнце заходило за край неба, и всё меньше света поступало вниз. Пятнами, постепенно, сумерки переходили в ночь: серизна по капле превращалась во мглу, накапливавшуюся между стволов и сливавшуюся понемногу в сгустки. Дальше деревья начали сглаживаться с выступавший из-за них темнотой и путаться глазах – смеркалось.
– Мгла, загнанная в узкие щели, к вечеру выползла оттуда и превратилась в длинные серые тени, которые, густея и сливаясь друг с другом, постепенно образовали ночь.
Становилось темно. Обрезки уже ничего не освещавшего неба ещё светлели над нами, мелькая в судорогах ветвей.
Спуск почему-то кончился, и местность стала пологой. Злобнее разыгрался ветер. Плотный строй деревьев сменился каким-то редколесьем, в основном состоявшим из мелких берёз, перебитых изогнутыми вышками сосен, и ветер падал на нас прямо сверху. Правда, временно посветлело. Но остановиться здесь было негде; червивое, волнистое небо быстро двигалось над нами.
Впереди, после этой своеобразной поляны, чёрной полосой ночи вставал суровый еловый лес, – ничего не оставалось, как идти прямо в него. Позакатный мир явил нам силуэтность вещей: ничего не освещавшее небо могло служить только фоном для фантастических очертаний. Суховерхая сосна, подобно стражу, подымала перед ельником свой штык-сук, тянувшийся вдоль обломка нацеленного в небо ствола; рядом скелет вяза разымал ветви к небу; один его спирально измождённый сук, почти завязанный узлом, полусвисал, полуторчал куда-то в неясность; чернел разлапистый пень как капнувшая клякса ночи. Ещё левее набычилась рогатая сосна. Извитые суки соседней, схожей с многосвечной люстрой, дрожали. Последними вещами, ещё сохранившими подобие цвета, были медные трубы сосновых органов: их низкие голоса размеренно перекликались между собой. Полыхали своими чёрными языками косматые короны елей, вздымавшихся отдельными головами над общей массой. Хмурый, понатыкавшийся во все стороны Лес встречал нас. С каждым нашим шагом, покачиваясь, он приближался прямо к нам, и вот, приподняв, как завесу, нижнюю лапу первой ели перед Девочкой, я вместе с ней вступил в ночь.
Было совершенно темно – на первый взгляд, – и, ожидая окончания эффекта этого первого взгляда, пока привыкали глаза, мы стояли неподвижно, взявшись за руки. Однако стало ненамного светлее: Девочкины зрачки выросли до предела, и больше тьме противопоставить было нечего. С шумом ветер бил и мочалил ёлки над нами. Круг видимых деревьев сжался – до двух-трёх, не более, – и потому, казалось, они плотнее обступили нас. К тому же, колонны елей были темны и однообразны внизу, и сухие их сучья не отличались по цвету от стволов.
Мы пошли, осторожно оглядываясь по сторонам и не отпуская друг друга. Внезапно бледными тенями вырисовывались из тьмы ели – прутья решётки, за которую засадил нас лес. Мы шли в десять раз медленнее, чем днём, выщупывая ногами дорогу – ибо стекавшая между корней темнота казалась нам бездонными дырами, – и тем не менее всё время натыкались на что-либо. Разлитая по ельнику тревога постепенно начала проникать и в нас. Ничего не узнавая, чем меньше мы видели, тем большее предполагали сокрытым.
Во тьме предметы утрачивали свою неподвижность; грани их расплывались; они колебались, шевелились; некоторые вдруг выступали из темноты, другие в неё погружались. Глазам было всё меньше дела: только слух мог бы не подвести нас. Но вместе с ветром в лесу всё время что-то шуршало, утробно чавкало, обламывалось или, надсадно кряхтя, хрустело, капало, мерно цокало, чем-то шелестя, ухало и трещало.
А ветер рос. Ураган настигал нас, и огромные еловые лапы ходили ходуном, сражаясь над нашими головами; сучья сшибались, сзади на нас налетал сухой дождь из отживших иголок; плюхались шишки. Глухой рёв бури, казалось, заглушал гораздо более важные, но тихие звуки, которые могли нам что-то сказать. Среди общего шума сверху доносились глухие удары от сталкивающихся главных стволов елей, подобные шуму крушения айсбергов в огромном океане.
После того, как стемнело, деревья, весь лес, весь мир вокруг сделались неведомее. Самые обыкновенные вещи в лесу было невозможно узнать. Неведомое в лице темноты приблизилось к нам и стало ощутимым.
Между тем, как ни медленно мы шли, лес постепенно менялся. Ели становились крупнее и, одновременно, старше; всё больше их было сухими, поломанными; узловатыми очертаниями проступали дубы.
Они не были столь огромны, сколь стары, кривы и изломаны, – возникал даже вопрос, а дубы ли это? Их треснувшие, отклонившиеся куски, перегнувшиеся ветки и отвалившиеся обломки создавали местами непроходимую чащу. Во все стороны дразнящими языками извивались горсти кустов папоротника.
У меня возникла дурацкая идея, что Лес будет хватать нас своими сучьями. Мне вдруг померещились тянущиеся к нам, раздваивающиеся и растраивающиеся для захвата лапы. Девочка плотнее прижалась ко мне.
– Вон, вон – то дерево смотрит на нас! – взорвала меня резким вскриком она. Выступавшее из дырки в коре тело ели действительно походило на глаз.
         – Это только изгиб коры.
– Изгиб, да... А это тоже изгиб? – указала она на свой глаз.
Мы сделали несколько шагов, чтобы изменить ракурс, но вдруг уткнулись в незамеченное дерево, ударившееся о наши руки.
– Началась ночь иголок, – сказала Девочка, отодвигая свисшую откуда-то еловую ветвь.
И верно, – с погружением во тьму какое-то безумие овладело Лесом: всюду виделись пружинами изгибающиеся стволы с многослойными наплывами коры; тела, опирающиеся то ли на ветки, то ли на выдранные корни; какие-то сумасшедшие броски всех ветвей в одну сторону, в другую; воздетые в мольбе сучья; готовые взметнутся, но пока безвольно опущенные отростки; побеги, вьющиеся, как пучки огня; пронзающие их, подобно световым лучам, стрелы сучей; чёрный туман уцелевшей кое-где здесь листвы; напряжённые мускулы бугров под корой; заломленные в отчаяньи костлявые ветви, раскачивающиеся и трещащие в ураганных порывах; сжавшиеся, свинтившиеся, душащие друг друга в объятьях стволы; огрызки пней; в беспорядке ветвящиеся, как разбрызганные струи воды, изуродованные берёзы; плетень из наглых молодых кустов кое-где; замершие будто в падении лещины с вытянутыми, словно чтобы спружинить, ветвями; членистые, как у насекомых, отростки припавших к земле брёвен; зияющие бездны дупел; застывшие в башенном развороте, готовые к прыжку, согнутые в три погибели дубы; вспухшие, как бочки, готовые взорваться, основания отдельных сосен…
Мы почти бежали по Лесу, одним чутьём угадывая, где перескочить через ствол, где – через разверзшуюся между корнями дыру, – хотя физически двигались по Лесу не быстрее, чем днём. На Девочку, я чувствовал, напало фантастическое настроение, и вместе с ней оно овладело мной, и, возможно, ибо ночью грань сознания и мира стирается, оно же владело Лесом.
– Деревьев клещи и усы тянулись к нам из темноты, зубцы обломленных ветвей стремились укусить скорей. Бревна расщелина свилась, как пасть раскрытая для нас, – поднялись щепки, как клыки, из обломившейся сосны. Ножи обломленных сучат, щипцы раздвоенных коряг, массивные тела камней – всё, чем темнее, тем страшней; когтями цапали кусты, взирали дырками стволы; из притаивших себя пней змеились щупальца корней. Ползти готовы уж они, да ждут лишь полной темноты!
Девочка переводя дух, замолкла.
Тьма опустилась на Лес целиком. Трудно было сказать, почему мы ещё продолжаем что-либо видеть. Могло показаться, что ураган начал слабеть, но это не утешало.
– Всё шевелилось в темноте, незримо изменяя формы, и поднималися кусты, и, извиваясь, ползли корни. Глазам всё виделось крупней, подвижнее, коварней, злей – и надо двигаться быстрей среди проснувшихся вещей.
В темноте перед нами возникла стена. “Откуда здесь дом?” – подумал вслух я, но, приглядевшись, увидел, что это только строй каких-то кустов. Девочка на ощупь поняла, что перед нами нечто хвойное, и стала определять, ёлочки это или сосны – но чувство осязания, лишённое помощи глаз, не имело опоры и говорило, что перед нами что-то большое и незнакомое. Я полагал, что это ёлки; оставив их на произвол судьбы и неведомого, мы обогнули их справа. Ужасы леса внушали нам своеобразный восторг, ибо, в конечном счёте, никак не касались нас.
– Как вспышек груда тьма мерцала, и ветвь свисала неведомо откуда, – и, переведя дух, продолжила, – Как краб усатый, ствол горбатый взрос – косматый лучами сучьев, – затем, втянув в себя побольше воздуха, она завела: – Расплетёнными косами ёлка на ветру шипит и ветвями, как зубами, недовольно шевелит... – и продолжала так далее, всё жутче и протяжней.
Во тьме виделись борющиеся туши дубов, поваленные, перевёрнутые, кажется, вставшие дыбом, куда-то стремящиеся; с каждым нашим шагом возникающие, вращающиеся, меняющиеся. Впрочем, не удивительно бы было, пройдясь здесь утром, обнаружить совсем обыкновенный, ну, чуть-чуть гнилой, лес – всё дело было во тьме, раскрепостившей предметы.
– ...Ветви змеятся, сучья бугрятся, корни набухли в земле, – и шевелятся, и шевелятся деревья в лесной глубине...
Я споткнулся и чуть не упал. С глухим стуком что-то похожее на огромную шишку рухнуло впереди.
– Как молот сук сухой навис, вот-вот сорвётся, сгинет вниз, – своими фантазиями Девочка превращала и так теневой Лес вообще неизвестно во что, и я уже не знал, где мы: не в Девочкиной фантазии ли? И вообще, откуда у неё столько всего – в смысле всяких диких мыслей? Я представлял себе тогда душу её чистой, как белый лист, подобно преобладающему цвету её платья.
– Во тьме чернеющий провал, казалось, медленно вздыхал, – продолжала Девочка – я видел только очерк её лица, видел даже слабее, чем призраки окружавших деревьев. В какой-то момент это меня удивило – ведь Девочка – белая, и должна быть ярче коричневатых стволов! Я взглянул наверх – остатки неба совсем погасли, и ничто не нарушало гудящую тьму ветвей, кроме искр, мелькавших в моих глазах. Затем я пригляделся к рухнувшим вокруг стволам: они были видны благодаря покрвавшим их местами пятнам света. Замедлив шаг и присмотревшись, я, к своему удивлению обнаружил, что этот свет был зеленоватым.
         – Ну-ка, – прервал я Девочкину речь, чтобы обратить её внимание на странное явление, и подошёл к одному бревну. От него доносился запах сильного тления. Нагнувшись, я увидел, что свет исходит от маленьких головок мха, разлившегося местами по поверхности.
         – Флюоресценция! Гляди!
– Что это?
         – Свечение само собой. Особого рода, не как у огня, – оглядываясь, я повсюду видел только её: искорки мха тлели, чуть мерцая, на земле, взбегали по стволам, особенно ярко полыхали на рухнувших брёвнах – отдельные суки и пни ярко светились, даже можно было заметить разные оттенки; странное расположение пятен усиливало фантастичность мира вокруг, – “Гнилушки” – вот, я вспомнил, как это называется.
– Опять плесень, – отозвалась задумчиво Девочка, сменившая уже своё настроение, и спросила: – А почему бы нам не зажечь огня?
         – Действительно! – стукнул себя по лбу я, – как же это я раньше не вспомнил?!
– Зато вот я теперь придумала.
Я начал копаться на ощупь в кладовке, и, наконец, извлёк искомый предмет. Это было моё огниво. Чиркнув его, я сразу зажмурился от света, а когда смог раскрыть глаза, увидел красное от отблесков пламени Девочкино лицо, с распушёнными волосами и растерянно хлопающими веками. Я подумал, как давно я не видел его – с самого заката.
Горящую половину огнива я поднял над собой, засветив вокруг, и взглянул окрест. Флюоресценции мха как ни бывало – он оказался обычным бледно-зелёным лишайником, какой мы уже много раз видели в Лесу. Мне показалось, что есть нечто этакое в облике существа, стоящего в самом сердце чернющего ночного Леса с поднятым над головой огнём, с другим существом по правую руку и с корзинкой грибов за душой.
Фантастические очертания Леса рассеялись – но только вблизи: отброшенная тьма клубилась по краям медноцветной световой поляны, ёжась в лучах и мечтая сомкнуться вновь; из неё неясно выступали многоярусные взбрыки корней, отдельные ветви; сама чернота дальше, за световым кругом стала ещё непроглядней, гуще, и сзади, за ней, чёрная масса Леса лежала как всё впитывающая губка. Между тем, я чувствовал, ветер слабел, ещё заставляя развеваться и полыхать пламя от огнива, но уже приближаясь к уровню, при котором можно было бы заночевать. Однако место вокруг доверия не внушало. А ветер, проходя сквозь миллионы деревьев леса, нёс всякую его шелуху: и брошенным копьём мелькал одинокий тополиный лист из осени, и катилась по земле, подскакивая неким насекомым, веточка от берёзы, и маленькое семечко вдруг прилипало к ткани Девочкиного платья, чтобы, скользнув по нему, помчаться вновь.
Держать огниво было неловко, и света от него не хватало, поэтому я предложил (сам себе) сделать факел. Девочка сразу заизведывалась этой идеей.
Сначала я нашёл довольно длинную прочную палку с пупкообразным бугорком от сука на конце, и принялся надирать вьющиеся, как свитки тайнописи, куски бересты с полусухого, полуодетого ствола, нанизывая их на конец и прочно, по мере возможности, утрамбовывая. Потом я взял огниво у Девочки и стал выпаривать в буквальном смысле слова пахучую кору на палке, пока, наконец, импровизированный факел не загорелся. Вверх от него хлынуло облако дыма и пара, зачиркали, отрываясь с характерным треском, искры. Вниз капнуло несколько горящих кусков; с шипением кипела вода в капиллярах бересты, уступая пламени всё новые её части, а оно пробиралось вверх, в стороны, испуская сначала синих низкорослых лазутчиков, а потом охватывая лоскут за лоскутком и полоща в воздухе красными пересекающимися лезвиями. Ветер раздувал огонь. Маленькие кусочки бересты отрывались и вместе с пламенем уносились куда-то вверх и вперёд. Не успели мы оглянуться, как на сухих нижних ветках соседней ели уже сидели красные птички нового огня. Я уже испугался, не устрою ли пожара в лесу – не знаю уж, чтобы мы тогда делали, – но вместе с неким стоном из окрестностей на нас налетел усиленный порыв ветра, который буквально смыл всё лишнее пламя с дерев. Я стал держать факел пониже.
Отброшенная ещё чуть подальше тьма непроницаемо глядела на нас всей чернотой своего необъятного ока. Освещённые стволы тесно толпились вокруг, отсечённые от остального леса гранью света и ночи. Мы шли, и причудливо скакали вверх-вниз фантастические тени в такт колебанию пламени. Иногда спускавшиеся сверху и внимательно ощупывавшие нас берёзовые прутья тут же вспыхивали, тлели и гасли от нашего факела.
– Вот светлый круг, за ним стена, – деревьев ближних полоса; кустов невидимый бугор – подобие великих гор – в нём открывается проход, как поглощающий нас рот, который наше пламя рвёт.
Растительность поредела, как будто испугалась факела, а по ощущениям местность стала опять немного снижаться.


       Акт 8

– Всё, – сказал я, – Дальше идти некуда: обрыв.
Ёлки-берёзы расступились, и глубокий мрак, непросвечиваемый факелом, раскрылся впереди. Опустив огонь, я увидел уходящий вниз спуск, за ним уступ, и дальше – совсем непроглядный мрак. Царапая землю и выворачивая камешки, я спустился по первому склону, который был немногим выше моего роста, на уступ, и увлёк за собой Девочку. Здесь относительно не дуло. Заглянув вниз, я увидел начало почти вертикального обрыва, терявшегося в недостатке света, и торчавшие из его серого песчаника сучья одеревеневших корней, поросшие какими-то нитями, на которых качались комья земли.
         – Вот и конец нашему сегодняшнему путешествию. Но зато благодаря уступу тут и ветра совсем нет. Чем плохой дом? Здесь и заночуем.
Девочка стояла, подперев руками бока, и оглядывалась по сторонам.
         – Посмотрим, как глубоко здесь, – я взял камень поувесистее и швырнул вниз и вперёд – с поправкой на возможный уклон обрыва. Мелькнув, он улетел, и я уже стал бояться, что звук удара погаснет в шуме ветра в деревьях над нами, и утешал себя мыслью, что чем дольше он падает, тем сильнее стукнется, но вот глухой рокот поднялся к нам из глубин, возвещая совершившееся столкновение.
– Вот, значит, как мы высоко, и как далеко, следовательно, ушли от родника и от моря! Но что это за обрыв? Гигантская трещина в Лесу, подобная виденной нами давеча котловине? Или каньон, который проложил себе ручей, и к которому мы теперь вышли? Утром всё будет видно, нам остаётся только дождаться его. В любом случае, мы недалеко от ручья, и, двигаясь вдоль него, выйдем к источнику.
– Мне нравится твой оптимизм.
         – По большому счёту для него есть основания. А теперь давай разведём костёр.
Последнее предложение оживило Девочку, которой все разговоры о способах выбраться из Леса порядком надоели.
– Давай! Нам надо, верно, набрать какого-нибудь топлива? Что мне искать? Вот этот камень подойдёт, нет? Бросаю его в обрыв... А земля не горит? Ну да, слава небу, иначе бы всё сгорело. Давай я вот этот корень вытащу... Ой, застрял... Что бы такого ещё схватить? Вот веточка... Кладу её сюда. Ещё...
Девочка в беспорядке хваталась за разные предметы, не совсем представляя, что может хорошо гореть, а что только погасит пламя. Поэтому со словами “Свети мне”, я отдал ей уже догорающий факел, а сам выкарабкался назад к Лесу. В полной темноте я начал обламывать наугад какие-то сучья, ветки, прутики, зажимая их подмышкой, – света факела совершенно не хватало, – и наконец, когда уже не смог их больше держать, спрыгнул вниз – но совершенно неожиданно для себя, попав в какую-то кучу веток, упал, – не в обрыв, а просто на землю, – и рассыпал всё принесённое. Но зато оказалось, что местами в выемках на уступе лежат ворохи нанесённого ветром из леса хвороста, в один из которых я и попал.
– Что с тобой? – подбежала ко мне Девочка.
         – Упал я. Но зато, смотри, сколько дров тут – и искать не надо. Хватит на всю ночь. А то пришлось бы всё время бегать наверх, – я выкарабкался из кучи хвороста и отряхнулся от прилипших ко мне веток.
– Где будем жечь костёр?
         – Давай прямо тут. Тогда топливо таскать будет не надо.
В этот момент факел окончательно развалился, и на нас обрушилась полная тьма, в которой кружевцами дотлевали куски бересты, и фиолетовыми сполохами носились отпечатавшиеся в глазах языки пламени. Девочка инстинктивно прижалась ко мне – чтобы не потеряться.
         – Без паники, – произнёс я, достал огниво и зажёг. Его язык взмыл вверх, рассыпался на множество лоскуточков и заструился, полощась ветерком, в сторону от Леса. Девочка схватила кучу хвороста, кинула её на землю и кликнула:
– Поджигай!
         – Не всё так просто, моя милая. Сначала надо подготовить место. Впрочем, посмотрим, что будет, если так зажечь.
Я поднёс огниво к хворосту. Мгновенно вспыхнули тонкие еловые прутья, и огонь заскакал по ним, огибая все толстые палочки. Вокруг сразу сделалось светло – или, скорее, красно.
– Горит!
Но пламя, мгновенно выжрав тонкие веточки, стало гаснуть и скоро сошло на нет, оставив красные гнущиеся тельца угольков и не затронув толстых пальцеобразных сучков.
– Чем тоньше кусок древесины, тем быстрее нагревается она, и тем скорее может вспыхнуть, поглощая кислород из воздуха, окисляясь и давая новое тепло, части которого будет хватать на нагревание следующих её кусков. Но и тем меньше её возможность прогреть остальное. Поэтому всех тонких прутьев не хватает ни на один толстый. Кроме того, чем быстрее вспыхивает тростинка, тем быстрее она и сгорает. Нам же важно получить долгогорящий и тёплый костёр, – поэтому мы и хотим в итоге разжечь толстые поленья. Толстые же можно разжечь только с помощью средних, а средние -– с помощью мелких. Поэтому костёр есть целая особая игра по разжиганию и должен обладать хитрой структурой.
Девочка посветила мне огнивом, я выбросил остатки первого костра и стал расчищать место, соскабливая влажную еловую хвою, словно спёкшуюся на камнях. Появилась каменистая почва с редкими белесовато-зелёными слепыми корешками, впервые вышедшими на свет. Так я сделал круг шага в два диаметром. Огниво, между тем, слишком сильно нагрелось, чтобы дозволительно было его держать в руках, а потому Девочка стала зажигать одна о другую веточки, которые прогорая, давали незначительный, но всё же достаточный свет. Выкопав из обрыва овальные окатанные камни, я врыл их в землю, образовав круг-забор поменьше. Затем я наломал сучков и сложил из них сруб-колодец этажей в шесть; вокруг и внутри него я разместил множество тонких прутьев, разложив их веером, а так же сделав из них крышу. В щели между прутьями я насовал кусочки бересты, сухие листики, просто какие-то высохшие волоконца, вроде сена, и ещё всякую мелочь. Затем я сделал торжественную паузу, освещённый глубоким взглядом Девочкиных глаз, и, воспламенив на мгновение раскалённое огниво, зажёг от него тонкую лучинку, которую отщепил от обломка большой расколотой деревяшки. Эту лучину, как скальпель, я аккуратно поднёс к домику за оградой камней, и полоснул секущим пламенем его фундамент в двух-трёх местах. Тонкая ветошь сразу занялась. Я бросил наполовину сгоревшую лучину в центр колодца и стал следить, как пламя, поднимаясь снизу вверх, охватывает всё новые легко загорающиеся кусочки. Вот его язычки уже взмыли над складнем, засверкав отдельными лоскутками в воздухе, обогнули его со всех четырёх сторон, проникли внутрь, и тут пламя начало, было, спадать – всё самое горючее прогорело. Однако снизу стали раздаваться характерные щелчки, потрескивания, сопения – это занялся понатыканный туда хворост. Специально заведённой палкой я поправил выпавшую из общего пламени веточку.
         – Огонь должен слагаться вместе, все язычки один к одному, только тогда жар будет накапливаться, и костёр будет расти. Наоборот, желая загасить, его нужно разбрасывать, разбивая на части, чтобы холодная стихия воздуха подошла к каждому огоньку со всех сторон и остудила его. Но разбрасывать надо осторожно – чтобы не поджечь окружающие предметы.
Между тем хворост полыхал, деревянные веточки превращались в огненные и, мне уже казалось, начали темнеть сложенные в сруб палочки. Но ветер, столько раз кусавший нас за вечер, как назло временно стих, и язычкам не хватало движения, чтобы плясать и воспламенять новую древесину. И хотя костёр ещё рвался вверх, я увидел в нём потенцию к убыванию – пламя стало ниже, темнее и держалось только на уцелевших тонких веточках. Костёр надо было спасать.
         – Подуй на него!
– А зачем?
         – Воздух питает огонь... Дуй скорее, а то он погаснет.
– Погаснет?... – Девочка пристроилась, наклонившись, к костру и принялась его раздувать. Но воздуха из её рта, сколько ни надувались щёки, шло слишком мало.
И тут я догадался раздувать пламя крылом. Делая им летательные движения, я поднял такую бурю воздуха, что чуть не сдул весь наш костёр в обрыв.
– Сколько у тебя пёрышек разных там, под ним, и по краю, – и маленьких, и беленьких!
         – Каждое не случайно: это ведь не простое дело – летать.
Огонь сразу стал развиваться живее; воздух вырывал из него шёлковые лоскутки и кидал в темноту; взлетали отдельные искры.
В сверкании костра бархатной завесой колебалась, набегая, как колышущаяся вода, окружавшая тьма, подобная перине, которой окутывала нас ночь. Сполохи огня отбрасывали её, вырывая на миг стволы поднимавшихся над нами, на краю обрыва, ёлок, которые красноватыми полосами мерцали, теряясь где-то наверху. Больше разглядеть не удавалось ничего, однако тьма на местах предметов была различной, хотя я и не мог сказать, что чернее: Лес ли, или небо над нами. Затем подул ветер – было слышно, как его сухая волна приближается к нам среди взаимно одиноких берёзок и елей, – и вдруг я увидел -нечто: оно выскочило прямо на нас, упало, зашевелилось, встало.
– Ой!
То была, как оказалось при внимательном рассмотрении, только скомканная сухая ветка, которая упала как раз туда, где уже собрался хворост для нашего костра, – который, видимо, таким образом и попадал сюда в ненастные дни, скользя по некой проторенной дороге в лесу, как по давней мусорной реке, только подгоняемый почему-то ветром, а не движением почвы: – понять Лес и причины происходящего в нём не представлялось возможным.
Задувший ветер развеселил наш костёр, и пламя смеялось, вороша осторожно подкидываемые мной деревяшки.
         – Главное: – не загасить, не засыпать костёр, перекормив его. Каждая веточка в нём должна быть окружена достаточным потоком воздуха, чтобы хорошо гореть. Прогорая, большие деревяшки образуют угли, которые оседают на дно костра и дают главный жар, разогревая поленья поверх. Образование углей – заключительная фаза костра, – а у нас их пока почти нет. Угли не горят, а тлеют, ибо выделять газы, порождающие пламя, они уже не могут. Тление – это просто другой вид горения, и почти всякая вещь может как воспламеняться, так и тлеть. (Возможны и иные виды огня – даже взрыв – он… но это уже следующая история). Вот видишь, – как тлеет справа отвалившийся от костра кусок коры? Вот я кидаю его в огонь, и он горит. Обычно тление происходит с меньшей температурой, чем пламенение – угли в костре не в счёт, ибо тлеют по-другому. Вон, тот уголёк, видишь, не кромкою тлеет, а переливается пульсирующим сиянием.
Костёр наш уверенно разгорался. Я хрустел сучьями, разламывая их на подходящие по размеру куски, в том числе и такие толстые, которым в огонь лезть было ещё рано, и откладывал их на будущее. Поверх огня я стал складывать уже достаточно крупные деревяшки, чтобы они, прогреваясь, готовились стать частью костра. Жар от него уже сделался тем временем столь ощутимым, что мы отодвинулись и прислонились спинами к откосу.
Для того чтобы руководить костром, я завёл специальную палку-кочергу, которой подкатывал отвалившееся, разгребал завалы и так далее. Когда я швырял в костёр новые поленья, всё более увесистые с течением времени, он в ответ мне фыркал снопами искр, которые струящимися нитями улетали во тьму. Вместе с ними иногда всплывала вверх тлеющая шелушинка, сотканная из серого пепла и только призрачно напоминающая листик, или коринку, или то, чем она была раньше, и тоже гасла. Поглощая дрова, костёр подвывал, как живое существо, жадно требующее есть, да, собственно, он и был им; огненные челюсти и языки с яростью поглощали всё горючее, что попадалось им в пасть и мечтали пожрать вообще всё сущее: весь Лес, всю планету, океаны из нефти и бензина, грезившиеся им где-то там, пустыни из пороха, залежи динамита – всё, от чего они были ограждены полосою валунов и безбрежными пространствами всех мыслимых водяных морей. Пережёвывая дрова, костёр громко трещал, расхрустывая их на маленькие кусочки-угольки, и полешки, чернея, покрывались характерными рубцами с серым налётом и красной полосой посередине, как обгрызенные кости.
Между тем, пламя костра достигло нашего роста, а его поленья выпирали местами за каменную ограду – и этого было более, чем достаточно, – я перестал его кормить. Напрасно он хрустел, ворочая деревяшками, сопел водою в порах и выплёвывал с треском снопы вьющихся искр, которые вставали над ним дыбом на миг – как пряди волос.
Тем временем Девочка, пристально глядевшая на костёр, уже давно внимательно принюхивалась к нему: оказалось, конечно же, что вместе с огнём в воздух вошло множество самых разных запахов, аккумулированных изначально в деревьях и теперь преображённых и освобождённых огнём. Всякое дерево (и куст, и травинка), горели по-своему – и отличались даже по цвету огня – и все вместе они гудели своими запахами, которые клубами поднимались вместе с дымом, уходившим подсвеченной снизу красноватой струёй, но и распространялись в достаточном количестве вокруг, щекоча наши носы.
Нарвав какой-то травы, Девочка бросила её в огонь – она не долетела, и я пододвинул её палкой, желая испытать её запах, но трава, вместо того, чтобы гореть, долго парила, жухла и наконец истлела, затеряв свой аромат в общем дыму и оставив только серый пепел, подобный тому, что уже окружал кольцом куст пламени нашего костра. Трудно сказать, что различала в ухающем гарью шуме Девочка, но, прослушав сонату запахов, которую сыграл огонь, она бросила в пламя, как в спектроскоп, следующий попавшийся предмет, затем следующий и так далее. То были: лист подорожника, очень дымная шишка, коричневый ком земли, ещё какая-то мелочь, нашаривая которую Девочка вслепую закидывала ищущую руку во тьму, не отрывая глаз от костра, и наконец вытащила наружу два каких-то отвратительного вида гриба, сросшихся нижними клубнями-головами и подпоясавшимися гаденькими юбочками мембран, которые оказались превкусными шампиньонами – я еле удержал Девочку, чтобы она их не выбросила в костёр. Вынув разгоревшуюся с одного конца головешку, мы наклонились туда, где она их схватила, и обнаружили целое их семейство: бледноголовых, с чёрными пластинками и розоватыми клубнями. Прогулявшись безрезультатно ещё, мы вернулись на место, и я (рискуя вызвать пожар) швырнул догоравшую головешку куда-то наверх в лес, где она стукнулась о ёлку, рассыпалась на множество искр, упала и скрылась из виду. Для симметрии я запустил другую хорошо горящую головешку вниз, но, долго летев и наконец упав, она превратилась в маленькую огненную точку, которая ничего осветить не могла и вскоре погасла. Тогда я швырнул головню побольше, однако она, долетев до дна, потухла мгновенно.
         – Возможно, там вода.
– Да?
         – Тогда это ручей, и мы спасены, – утром отправимся вдоль него.
Шампиньоны я присовокупил к остальным грибам, и еле их укрепил на вершине поднимающейся вплоть до самой рукояти горки. Это мне намекнуло, что пора приступить к их реализации. Для этого я извлёк заранее спасённую мной от огня пару рогатин и стал всверливать их в землю по бокам костра, отмахиваясь от жара; между тем Девочка быстро вынимала грибы, раскладывая их с другой стороны костра по рангам. Многие из них помялись, особенно предпоследние, натыканные уже кое-как. Я наломал тонких прутьев, обжарил их на костре, чтобы убрать зазубрины и ответвления, и показал Девочке, как надо нанизывать грибы.
Ближе всего к костру моя спутница клала самые мелкие грибы, которых наверху корзинки было немного; своими тенями они полоскали собратьев покрупней, а за ними тяжёлыми бронзовыми дисками поднимались громады подосиновиков; ещё дальше лежали грудой головы белых, увенчанные коронами красноватых отсветов на глянце шляпок. Вообще, всё, благодаря недневному свету костра, приобрело другую окраску, укладываясь в короткий красно-жёлтый спектр, и даже само Девочкино платье, быть может, белое ещё, полыхало вокруг неё при движении багровым огнём. (Спрашивать, было ли оно действительно белым тогда, равносильно вопрошанию о цвете хамелеона в комнате, освещённой зелёной лампой.) Девочка доставала грибы только из моей корзины и уже дошла где-то до половины её глубины, когда начали попадаться сыроежки, доводя разнообразие вынутых грибов до достаточной полноты; количество извлечённого уже превосходило потребности нашего ужина – и подруга моя могла выбирать, какие именно нам съесть. Отдельно лежали необыкновенные грибы.
Вооружившись острой палочкой, она неуверенно надела на неё один гриб, затем другой, разглядывая каждый, насколько это позволял переменчивый свет костра; потом стала оглядываться вокруг, как будто ей чего-то не хватало. Я протянул ей зелёную сыроежку, которую брал подержать, думая что она ищет именно её, и вопросительно взглянул на Девочку в упор.
Наши взгляды совпали и вдруг, соединённые общим силовым полем, начали притягиваться один к другому. Её глаза стали разрастаться, наплывая меня, становясь всё больше, больше – вот я уже не мог глядеть сразу на оба и сосредоточился на одном, левом, как вдруг мой клюв, ткнувшись в её нос, дёрнулся вниз, уступая ему дорогу, и страшная сила, медленно и упорно сжимавшая нас в свой овал, не то, чтобы исчезла, но переменилась, прекратив своё давление и превратившись в трубу, представлявшую собой канал наших спаянных взглядов, оживших, но не отрывавшихся от соседа. Мы просто смотрели друг на друга.
Смотрели. В её зрачках, в овальной рамке плёночки-радужки, отражалась треугольная, в красных блёстках костра, чернота моей головы; позади мерцал в неверном свете огня склон обрыва. Костёр горел сбоку, и левый глаз Девочки, казалось, просвечивал в его косых лучах – и кривое отражение пламени дужкою изгибалось по выпуклой глади поверхности ока – которую можно было бы назвать хрустальной, если бы она не была живой.
Я видел, насколько расширившиеся зрачки потеснили пористую, волокнистую на глубокий разгляд, радужку, которая ощутимо сжалась гармошкой, особенно по бокам. Её голубизна, почти утратившаяся в темноте, не была однородной: жёлтая, с зазубринками, с чёрными точечками каёмочка отгораживала её от белка, покрытого вместе с ней прозрачной и влажноватой на вид мягкой линзой роговицы, заключавшей в себе всю силу блеска её глаз. От чёрной бездны зрачка, ещё подчёркивавшейся существовавшим над ней отражением, вбиравшим в себя любой намёк на луч изнутри, по радужке шли радиальные желтовато-синие прерывистые штришки, как будто скрывавшие под собой те нити, которыми оттягивались расписные шторы этого своеобразного окна в нутро Девочки. Между штрихами и иногда накладываясь на них, проглядывали странные, набросанные белым узоры – вроде тех, что иногда бывают на минеральных камнях – вложенные во множестве один в другой повторяющиеся звёздчатые контуры. Местами сквозь синеву проступали коричневые – как будто родинки – пятнышки.
Девочка иногда моргала, и верхние ресницы схлопывались на миг с нижними, а затем взлетали снова и торчали, как поднятое забрало, неровным переплетённым строем.
Зрачки её, неподвижные в начале, теперь вздрагивали, плясали, скакали своими микродвижениями, как будто что-то читали: моя спутница не теряла времени даром, она изучала в свою очередь мои глаза и преимущественно вслух:
         – Какая хитрая у тебя форма зрачка... В виде такого разреза, расходящегося на три: трёхконечного креста. А в другом глазе тоже самое, только перевёрнуто остриём вниз. И чёрные... Ты говорил, зрачки всегда чёрные. Потому что они поглощают... А треугольники между углов зрачка, как некие крылышки, которые то шире, то уже... И всё – внутри некой капли, такой жидко-кристальной, и так сверкает... А потом снова шторки – век... Глаза – это целая система занавесей. И даже на веках у тебя ма-аленькие пёрышки – как завитки, замечал ли ты сам это, или нет? И, ты мне рассказывал, зрачок этот ведёт в шар, где вся сфера мира опять повторяется, только вывернутая наизнанку, – так я говорю? ( – Так... ) Шар этот иссечён широтами и меридианами, как мяч, положенный в сетку или собранный из гранита дом.
Девочка постепенно говорила всё медленнее и реже, сила уходила от нас, Девочкины глаза стали опускаться, соскальзывать вниз, на предметы, и скоро мы оказались просто сидящими рядом и смотрящими в костёр, которому я подкинул хорошую порцию дров. Мы казались мне парою мотыльков, примостившихся по краям стеклянистого, но вьющегося цветка.
А костёр представлял собой зрелище действительно притягательное до неотрывности и разнообразное настолько, что наблюдать за ним можно было бы до середины времён, как за морем или водопадом. Вечно живое, изменчивое пламя непрерывно одолевало древесину, как та ни сопротивлялась ему, и расцветало над ней сверкающим кустом, от которого отрывались иногда стремящиеся вверх ромбики-язычки огня и, сверкнув, подобно искрам, гасли, тут же возобновляясь где-то внизу. Лижущее воздух пламя каждый миг демонстрировало новые формы, и каждое мгновение в ответ сказочная страна полыхающих углей под ним менялась, кряхтя и вздыхая, рассыпаясь золотою россыпью и иногда оглушительно стреляя разрывающейся внутренними силами деревяшкой, маленькие тлеющие осколки которой, именуемые искрами, взлетали вьющимся фейерверком вверх, как из разбивающейся банки с икрой.
От новой подпитки пламя разгорелось сильнее, быстрее, и более острыми и колючими стали его формы. Обрывки огня светящимися лентами уносились так далеко в попытке достичь бесконечности, что, казалось, и впрямь её достигали – а не таяли в воздухе в нескольких мерах от нас.
Девочка (как всегда, между делом) стала пробовать грибы – занятие, которое она обещала себе давно и теперь смогла реализовать. Поочерёдно она подносила их к лицу, лизала и надкусывала, после чего окончательно решала, нанизывать их на прут или нет. Я же вернулся к тому разговору, который с отливами и приливами продолжался у нас довольно давно; иногда Девочка поднятием руки заставляла меня замолкнуть на миг, пока она прочувствовывала вкус особо изведного гриба.
Перепробовав все, она нанизала пять шампуров, что составило примерно половину вынутого, остальное вернулось обратно. На прутьях в результате висели тушки самых разных грибов: от маленьких свежевылупившихся сыроежек до разлапистых бородатых белых, вперемешку. Это было красиво композиционно, но не совсем разумно с точки зрения жарения, что и выяснилось, когда мы положили первый шампур на полуобгоревшие рогатины.
Огонь принялся кусать грибы, обволакивая их своими щупальцами, в большей степени центральные, чем крайние, а грибы в ответ начали бурно парить, источая редкими шипящими каплями грибной сок; тлели прилипшие к ним соринки – сухие листки, вилки и ножи иголок, веточки и чешуйки; утрачивали постепенно свой цвет похожие на яблоки сыроежки; при этом выяснилось, что края грибов уже пригорают, чернеют в жарком пламени, тогда как внутри они ещё были явно не готовы – не проявлены огнём до полного раскрытия вкусовых качеств; маленькие сыроежки, обгорая, грозили обуглится совсем. Как только грибы задымили, а капли их сока начали достигать костра и шипеть, стал распространяться совершенно чудотворный их запах, чудотворный, в первую очередь, по отношению к Девочкиному носу, который принялся неимоверно вытягиваться, трепетать, всасывая флюиды грибов, метаться вместе с лицом от одного положения к другому, словно аромат шёл неравномерно, а разнородными лучами в разные стороны, стал, иными словами, всячески улавливать запах и поглощать его, как насос, будто мечтая вытащить его весь из окружающего пространства, сконденсировать где-то там внутри и насытится им одним.
(Есть всё же что-то завершающе-торжественное в запахе готовящихся грибов, призывное и удовлетворительное, оканчивающее дело и дающее ему начаться сначала, ласкающее душу как бальзам и готовящее приступить к чему-то иному. Проходя сквозь пространство самых разных помещений, где готовятся грибы, этот запах щекочет ноздри и в итоге вызывает воспоминания обо всём проделанном пути.)
Одна сыроежка, порвавшись, упала в костёр и стала там гореть, дополняя ароматовую гамму; другие грибы постепенно съёживались, превращаясь в маленькие чёрные тельца.
Первая порция грибов по запаху и ощущению была уже готова, и сняв её, мы положили сразу две новые, вставив для этого ещё пару рогаток. Сморщившиеся, потемневшие, пахучие и дымящиеся грибы были столь горячими, что я сначала аккуратно помахал ими в воздухе, сдувая жар, и потом только выложил на спрессованную листву между нами. Девочка стала подхватывать и ронять один белый гриб пинцетами пальцев, так как он был ещё слишком жарок, а потом ухватила маленькую сыроежку и, перекатывая её из ладони в ладонь, поднесла ко рту, – и, раз, проглотила. Затем ей удалось ухватить ещё одну, поменьше, и, вставив её ножку в рот, она всосала в себя немножко сохранившегося там увара. Я тоже приложился к грибам, палочкой разделив подберёзовик на кусочки и клацая их то одной стороной клюва, то другой, и помогая себе язычком. Девочка тоже стала оперировать щепочкой, предаваясь свободной стороной языка воспоминаниям о том, где, как и какой гриб был найден, и тот ли это в конечном счете гриб, который она ест.
Не успели мы поделить первый шампур, как два других были готовы, и последние – положены на огонь. Особенно удались подосиновики и лисички, которым их схожий цвет придавал, видимо, красивую остроту вкуса.
* * *
Но вот грибы были съедены. Определённую их часть, правда, мы оставили на завтра или на случай ночного оголодания кого-нибудь из нас, а также, чтобы было к чему приложиться ещё в течение вечера.
Я бросил в костёр охапку листьев из тех, чьи спрессованные слипки служили нам столом во время еды. Плюхнувшись, они прижали собой огонь, и пламя начало наступать на них по краям, побрасывая липовые кончики копий и берёзовые пилочки вверх и тут же их сжигая, так что едва успевал вспыхнуть красным узором жильчатый силуэт листка. Кленовые лапки скручивались, зажатые пламенем в кулак, трескались и распадались; только черенки ещё ползли извивающимися змеями, волоча на себе раковины огня.
Окаймлённые дужками тления медленно сходили на нет плотные дубовые листья, превращаясь в чёрные лепестки золы. Вот наконец пламя, выжав парящую воду, доело последние листы и ночь наконец сомкнулось над поляной. Тогда я со словами – “Пламя, не скучай!” швырнул в него приличную еловую ветвь, найденную где-то среди хвороста. Пух! – прихлопнутое пламя опало вниз и в стороны, но затем с бешеной злобой, синея и треща, кинулось пожирать подсыхающие иголочки, превращая каждую из них с сухим щелчком в улетающую искру, – которыми заполнилось всё небо. Всё новые и новые куски еловой лапы прорастали синими зубьями, рвавшимися на волю со скоростью пули. Огромные клубы дыма хлынули вверх, заполняя окружающее пространство и заставляя Девочку отмахиваться от них своими маленькими – в сравнении с моими пришедшими на помощь крыльями – ладошками. Но очень быстро еловая ветвь сгорела, оставив только шевелящиеся красные усы обугленных прутьев.
Девочка вытащила из костра тлеющий на конце прут, может быть из числа тех, на которых мы жарили грибы и, взмахнув им, увидела, что он оставляет в темноте светящийся след, бархатно-рассыпчатый и тихо гаснущий. Тут же она принялась чертить линии в пространстве, которые постепенно переросли в причудливые завитки и странные знаки, как будто посылаемые в темноту бездны пред нами. Девочка чертила сложнейшие фигуры над собой и вокруг себя и сама даже чуть не вращалась. От взмахов прут тлел сильнее и стал несколько короче на глаз. Выдохшись, или высказав пространству всё, что хотела, она протянула палочку мне, и я потянулся ей навстречу.
– Пуф!... – сказала Девочка, отирая лицо от тонкого слоя сажи, как ей казалось, осевшей на него, – Дай мне теперь мой цай-цай!
Покопавшись, я извлёк этот её любимый пеньетвор: длинную деревянную трубочку – флейту с натянутой вдоль неё струной. Взяв её кончик в губы, Девочка заиграла. Я же, ускоряя свои движения, пытался удержать в воздухе как можно большее число линий, целую картину: море, солнце, кораблик, горы на фоне, но всё время получалось, что когда я дорисовывал последний элемент, первые полтора-два гасли и оставались только в моём воспоминании. Неизбежность непрерывной линии тоже осложняла всё. Я пробовал моргать, чтобы лучше удерживать в глазах остаточное свечение и не видеть не нужных движений палочки, но постепенно Девочкина мелодия, разгораясь и расширяясь, завлекла меня, я слушал всё внимательнее, скользя по волнам её перепадов, и движения палочки в моих руках угасали.
Долго она играла просто так, и привычные темы возникали, как стволы в лесу из шевелящегося разлива листьев; потом она остановилась и перешла к новым мелодиям, навеянным, видимо, уже самим Лесом. В них я находил и нежность колышущейся травинки, и красоту издальних просторов, и грозную мощь ощетинившегося против нас ельника. Колебания трубки передавались струне, даже когда Девочка не трогала её, та всё равно подпевала.
– Ёлочка, – сказала, сделав паузу, Девочка, и пустилась в сложный пируэт, поднимаясь вверх и отсчитывая отходящими темами развилки воображаемых веток, и так вплоть до той самой вершины, которую она обозначила тоненькой струйкой затихающей ноты.
Потом был обрисован кружевными контурами листьев и кроны небольшой дубок.
Помогая Девочкиной игре, над нами негромко шелестел Лес. Вот новый звук наполнил его – как раз когда Девочка опять отложила свою трубу, и раздувая щёки, впускала и выпускала из них воздух, – звук, подобный легкому шипению, который мог бы испускать некий содержащий газ баллон, но странного, непонятного нам, на самом деле, происхождения. Мы оглядывались, смотря то в одну сторону, то в разные, и, нам казалось, на пороге мрака что-то мелькало.
Объяснение пришло из костра. В него стайкою из темноты ринулись несколько осенних листьев; они вспыхнули и распались на тлеющие кусочки, которые понесло вместе с дымом. Проследив их путь, мы увидели зрелище.
Множество осенних листьев, только теперь пришедших из глубины чащ, странной волной с шорохом продирались сквозь голые сучья нынешнего леса и слетали в овраг, где кружились в свете костра прямо перед нами на волне восходящего снизу тока воздуха.
– Смотри, падают, падают в темноту жёлтые листья, и кружатся, вращаются. Падают вниз, но низа нету, и они кружатся, кружатся, падая всё ниже, ниже, или, может быть, выше.
– Падают, падают жёлтые листья, падают ниже, ниже крутясь. Верно ли ниже? Во тьму просто – или же? Выше? Иль просто лежат?
– Очень темно под нами внизу, хотя низа нет, но сами листья ярко желты. Они кружатся вместе и по отдельности; их черенки двигаются взад и вперёд. Черенки тоже жёлтые, плотные и упругие; их кончики полурасплющены – полураздавлены; они имеют конусовидную вырезку на одном боку. Черенки, или стебли листьев, кружатся, движутся взад-вперёд, покрытые чёрными точками неизвестно чего.
– Кружатся листья над бездной. Без-дна – за то, что черна. Всё чернотою этой окружена желтизна.
– Листья продолжают безмолвный свой танец, пока не упадут, но нет конца их движению. Это листья клёна, ёлки, осины, берёзы...
– Листья кружатся венком, водя хоравод черенков – своих тонких прямых стебельков. Вот каков.
– Через плоскость листьев проходят стройные русла прожилок, испещряющих вокруг себя желтизну тоненькими трубочками отводов. Края листьев, в зависимости от их рода, по-разному зазубрены, исколоты наружу иголочками или торчат треугольничками. Каждый лист находится не выше и не ниже другого, но все они движутся довольно глубоко. В черноте чьего взора происходит это вращательное падение?
– У листьев черенки с точечками, с ножечками, выточенными в форме лодочки.
Девочка перепонимала каждоё моё высказывание на своём языке, а листья вылетали из Леса, мелькая невидимыми стрелами, и поглощались воздушным водоворотом, который кружил их рядом с нашим уступом. Они плясали, взмывая и опадая, гоняясь друг за другом, сбиваясь в стайки; устраивая друг другу затмения, слагаясь в созвездия; вились отдельными вихорьками; гасли наконец, уходя во тьму, или возникали из неё снова; кружились вокруг своей оси или, помимо того, вокруг общего центра. Дым от костра втягивался в оборот, закручивался спиралью, лизал листья и рассеивался, образуя лёгкий туман. Горящие искры втыкались в порхающую листву, но не причиняли ей вреда.
Костёр между тем древнел, и основательнее становилось возвышавшее его кострище. Зола лежала под ним, как серое одеяло. Полузарывшиеся в неё раскалённые угли краснели как румяные щеки и выгорали слоями; местами глубокие, как от невидимого топора, рубцы иссекали их: на самом же деле, от жара древесина стягивалась и рвалась. Вот, мы видим, оторвался от костра язык пламени, обхватив веточку, вращая её и грызя, и тащит куда-то, вместе с ней перемещаясь.
В ночной темноте над нами выглядывалось чёрное облако сосновой хвои, от которого остался только контур, напоминающий странный разлапистый материк. Ёлка слева нависала неподвижно, как ледниковая масса.
Разглядывая мельтешение листьев, Девочка постепенно затихала. Она ещё несколько раз прикладывала к губам цай-цай, испуская в темноту короткие трели, но вскоре отдала свою свистодзыньку мне, и стала просто покачивать на руке веточку, ища её центр равновесия. Когда это ей удалось, она стала полировать её пальцем. Было ясно, что она засыпает. Чтобы укрыть её от ночного разнообразия воздуха, я дал ей надеть светлую шерстяную кофточку с длинными рукавами, которую сделал сам.
Нужно было приготовить ложа. Для этого я поднялся наверх, нашёл рядом молодую ёлочку и оборвал с неё много мохнатых лап. Девочка снизу мягко следила за мной, и на её лице полоскалось два маленьких, ярких отражения пламени костра. Я сбросил вниз несколько охапок лап, источавших яркий запах свежесрезанного дерева. Спустившись назад, я накидал на ветки шелковисто-мягких сухих листьев, в достатке занесённых к нам ветром, и соорудил таким образом нам с Девочкой два ложа – круглое и продолговатое.
Мне одеяло было не нужно, Девочке же на него пошла оставшаяся часть еловых лап. Между тем ветер угасал, шёл между стволов тише, и за его шумом послышался звук, опознанный нами, как отдалённое журчание.
         – Ручей.
– И правда. Значит, на берегу. Завтра – к морю.
         – Конечно, – я переменил опору с одного крыла на другое и стал неопределённо смотреть куда-то в ночь.
– Ну что же, ко сну? – спросила она, и села, поджав ноги на свою крапчатую перину, полностью попав таким образом в объятия леса. Шерстяная кофточка никак не могла привыкнуть к её телу, и Девочка всё время передёргивала плечами.
         – Давай... Желаю многих снов!
– Благодарю...
Девочка легла на спину ногами к обрыву и к лесу головой, я укрыл её еловыми лапами и отошел на свою, левую, сторону костра. Моя спутница сладко потянулась и улыбнулась от полноты выпитого дня. Глаза её захлопали, вместе и поочерёдно, как будто замелькали голубые огоньки, готовясь закрыться окончательно, но всё никак не желая. Волосы её ореолом растрепались по листве и торчащим из неё веткам, целыми прядями проваливаясь в какие-то дыры, руки шевелились, меняя положение: то совсем в стороны, то вдоль тела, то одна на груди. И вот, поглубже вдохнув, она окончательно закрыла глаза, направляя их в сторону сна.

       Ночь

Как только Девочка заснула, я оказался в своеобразном одиночестве, которое нельзя назвать полным, но всё же я был предоставлен самому себе.
Костёр замедлял свой разбег, изредка выплёвывая длинные полосы пламени, но я не давал ему нового топлива. Теперь я мог спокойно осмыслить всё случившееся за день.
День был такой сытный, прямо под завязку – после него бы спать да спать. Сколько всего переменилось, стало другим. Но что именно случилось? Мы с Девочкой заблудились в Лесу, заночевали в нём. Ну да. И что? А как я потерял карту в Красных Каньонах, и после этого потерялся сам на гораздо более долгий срок, как охотились на меня тупые эти жужелицы там, не понимая, что я и сам есть охотник, как неминуемо, но верно приближалась вулканическая волна, и гарь издалека нарастала с каждой ночью, освещённой заревами далёких пожарищ и наполненной невыразимо медленно нараставшим гулом и топотом пробегавших кентавров? Мысли расползались. Всплывал разворот Девочкиного лица, нависший сук, тлеющая деревяшка. Как из рога изобилия посыпались картинки грибов.
Но что же собственно произошло? Что задело меня так? Отчего ночь гудит, как будто я вижу её впервые? Я вспомнил Девочкину улыбку, её вопрос о форме моих хваток, игры в слова, далёкое эхо в Лесу, опять грибы.
Мысли разбегались или, сосредоточиваясь на каком-то предмете, рассеивали его в пустоту. “Прошедшее становится самим собой в будущем”, – вспомнились мне слова из одной книги. Может, нужно дождаться того, чтобы теперешнее стало прошлым, и не спешить с пониманием?
Я знал, что засыпаю не скоро и не надолго, и поэтому не торопил переход ко сну, растягивая это полуобморочное состояние, которое в своём роде было приятным. Отправив Девочку в царство образов, я предавался размышлениям и воспоминаниям, что было основным моим занятием в ночное время, да и вообще. Не знаю, что обязано чему: мои ночные бдения разуму, или он им, но от всего этого какая-то жилка моего ума развилась чрезвычайно и радовала меня этим, – хотя сейчас, в мешанине образов и ощущений, она вращалась вхолостую, как колесо в болоте. Жилка эта билась во мне, играла, извиваясь злым червячком, и проедала предметы, называя это познанием. Мне нравится разгадывать секреты вещей, проходить их насквозь, или же, взглянув в пустоту, заполнять её возносящимися дворцами воображения. Немало, однако, гудели и мои прочие жилки, сплетаясь клубком труб в одно моё существо.
Я вспоминал, разбегаясь по тропинкам событий. Передо мной заново раскручивался прошедший день, но не подряд, а отдельными кусками и полосами. Мне вспоминались пророческие речи Девочки в самом начале нашей прогулки, об ожившем Лесе и том, что он готовит нам – как всё исполнилось! Но пророчества – хитрая вещь, и, как было сказано: “Пророчество становится таковым, только когда оно сбылось.” Накликала ли Девочка что-то, или предчувствовала, или кажется мне это всё?... Я подумал, что по-прежнему живой Лес стоит позади нас, и, хотя он бездействует, но игра ещё не закончена, несмотря на так призывно, утешительно и ласкающе переливающийся внизу через порожек ручей.
Ветерок угасал, и вместе с ним затихал танец листьев передо мной. Вот, только отдельные жёлтые огоньки продолжали взлетать и нырять в шевелящемся воздухе. Пунцовые отсветы углей делали желтизну листьев всё более багровой; их редкие плавные движения уходили краями во тьму, подобно моим мыслям. В глазах вместо листьев пролетали иногда выхваченные отдельно грибы, накрепко запечатлевшиеся там. Временами всплывали даже целые картинки Леса: сначала возникал один, преобладающий её цвет; потом начинали проступать крупные цветовые массы: деревья, подол, пень. Неожиданно вспыхивала какая-нибудь маленькая деталь, – одна, другая, – кусочек травы, засохший листок, расстелившийся по корню бугорок мха – как будто в малопрозрачном стекле открываются оконца. Одновременно изображение генерализовалось, яснело “сверху”, весь процесс ускорялся, и наконец два пути его создания сливались в полную картинку. Она устойчиво висела перед моими глазами, и её можно было разглядывать и так, и этак, всматриваясь, насколько это возможно, в какую-нибудь её часть. Можно было даже заметить гриб, незамеченный ранее, или подозревать его наличие – поди узнай, был ли он там. Движения в картинках-воспоминаниях такого рода нет, но оно ощущается. Определённым усилием можно их оживить и медленно-медленно сдвинуть, перетянуть во времени вперёд или назад. Память моя абсолютна. Я могу вспомнить всё, что захочу, по крайне мере, всё, что я порешил себе запомнить, что почти одно и тоже. Но средства доставки, так сказать, относительны: весь вопрос в усилии, которое надо произвести. До некоторых вещей нужно двигаться по памяти несколько дней, не зная ни точного адреса их, ни имени, ни вида. Ведь память это не кино, а структура мысли. Поэтому ещё я так люблю книги, тетради и фильмы. Я запоминаю всё, но одни вещи откладываются ближе, другие дальше – в этом всё дело. То, что часто вспоминаешь, подходит вплотную и почти завладевает сознанием, присутствуя в нём то явно, то подспудно, как подводные рифы или послезакатное солнце, – как теперь Девочка во мне. Но чтобы пройти в памяти нашу сегодняшнюю прогулку, мне бы потребовалось несколько дней – конечно, постепенно бы этот механизм ускорился, и есть в моей жизни некоторые моменты, которые я научился вспоминать с почти адекватной скоростью их течения, – а они стоят того. Но в смысле картинок, отдельных лоскутков прогулки – тысячи горят передо мной прямо сейчас, вспоминаются без усилия и даже сами эти усилия прикладывают, чтобы заново пробраться в явь. Вот Девочка утром. Вот дуб по дороге в поле. Вот мы входим в Лес – передо мной каждое слово и шаг. Вот первый гриб. Вот козлёнок. А это речь Девочки о сосне. Лужайка...
Я встряхнул головой. Время растаяло в воспоминаниях, и тело скользнуло в будущее очень глубоко. Костёр почти прогорел; перевалив за свою вторую половину, ночь казалась ещё темней. Ветер совсем утих, воздух был неподвижен, и только бурчал в недоступной глубине ручей. Дотлевающие головешки едва выделялись в смыкающейся черноте. Я кинул в них веточку. Полудомысливаемым пятном присутствовал Девочкин силуэт. Она теперь спала лицом к обрыву на животе. Её щека лежала на листьях среди разбросанных еловых лап, а закрытые глаза смотрели в сторону кострища. Волосы в беспорядке разбегались по лицу, сплетались с подстилкой, рисовали зигзаги на шее. Приглядевшись, я заметил, что один носок на Девочкиной ноге сполз, сконденсировавшись на щиколотке, и во мне возникло непреодолимое желание поправить его. Подсев, я зацепил его хватками по бокам и подтянул наверх. Девочка не проснулась. Я кинул ещё несколько веток в костёр и бездумно подождав, пока они превратятся в угли, погрузился в сон...
Проснулся я по-прежнему в глубокой ночи, хотя по ощущениям спал долго. Снились сны, и они надувшимися шарами теснились в мозгу, но мне не хотелось их вскрывать. Раздув подёрнувшиеся было пеплом угли, я заново разжёг костёр. Девочка спала на боку, ко мне лицом. Что-то странное было в её виде – словно лучи костра не приставали к ней – и складки её одежды выделялись тёмной грядой на фоне отсветов позади. Я понял: её платье стало чёрным. “ Мимикрия к ночи,” – почти услышал её возможный ответ я. Но чувство удивления язычком вдвинулось в мою душу, ибо я не понимал смысла её слов и не ждал увидеть её такой. Между тем, что-то подземной рукой снова потянуло меня вниз, вынимая шарик из чаши, и я опять погрузился в сон, так и не растратив своего удивления.

Утро

Я открыл глаза: только-только начало светлеть небо, приобретая тот глубокий синий тон, через который ему предстояло пройти к предрассветной голубизне, и пока лишь намекая на своё существование; все предметы ещё окутывала темнота.
Откуда-то снизу потянуло сыростью растворённых в воздухе вод; к Девочке, впрочем, влага не приставала, а я только поёжился пару раз и успокоился.
Медленно-медленно синел небосвод. Уже было понятно, что на нём нет почти облаков. Я чувствовал время, как проходящую сквозь меня неспешную, упругую и могучую струю.
Дотлевшее кострище не давало света, однако глубоко-молочно-голубые очертания Девочки угадывались сами собой. Тьма вокруг не рассеялась, но приобрела какой-то белёсый оттенок, как будто сквозь неё что-то проступало.
Вместе с наступавшим утром пришла глубокая тишина, ни ветринки не было в округе, и только голос ручья, не нарушая её, стоял где-то отдельно.
В голове не было мыслей, и всё, что я в иных случаях желал бы сказать себе, протекало в форме воздушных ощущений. Я чувствовал, что небо безоблачно, и, значит, Солнце послужит нам путеводной звездой. Я ощущал Девочку рядом с собой и неисчерпаемую событийную полноту предстоящего дня; в нём присутствовали и море, и сосны, и дубы, залитые солнцем. Ощущения мои плавно перетекали, сменяясь, как восходящие и заходящие лепестки какого-то странного цветка. В такт им я вынимал из кладовки и разглядывал некоторые свои предметы.
Всё больше светало. Синева распространялась выше и шире, заняв уже полкупола неба, а с востока, который находился почти напротив обрыва, её подгоняла светящаяся голубизна. Однако до появления красного – признака прямых солнечных лучей, пронзающих небо, – было ещё далеко, и только десятикратно рассеянный свет, огибая горизонт, касался моих глаз.
Начали рождаться цвета. Я увидел, что утреннее платье Девочки было действительно голубым. Край его, изрезанный, в крупный треугольничек, изведно свешивался меж разбросанных будто бы в шаге ног. Девочка спала на боку с полуоткрытым ртом, и лицо её было не таким, как днём. Поперечные складки губ завлекали вовнутрь, нос заострился и жил своей жизнью; щека растеклась по подстилке и прилипла к ней. Во множестве мест моя спутница была покрыта приставшими к ней во сне иголочками и чешуйками. Листья из-под неё почти совсем растрепались, а ёлочное покрывало исчезло вовсе; однако прикатанные иглы, видимо, её не кололи. Ботинки, не нужные на ночь, растворились вплоть до лёгких очертаний на фоне носка и, может быть, слились с ними; тонкая, изгибающаяся как полумесяц ступня, похожая на лепесток или лопасть, стала теперь видна мне; вторая, такая же, но отражённая в зеркале, разделявшем всю Девочку пополам – как это имеет место у многих других гувана, – скрывалась в темноте. Симметрия Девочки была проведена особенно полно: ни одного лишнего пальца, изгиба или крупного пятна справа или слева.
Её глаза скакали под веками – я наблюдал это по движущимся бугоркам – она видела сны. Пальцы её иногда вздрагивали, и одна нога машинально чесала другую. Отчётливее становилась форма платья. Оно менялось всегда и особенно каждую ночь, всякий раз принося сюрприз, и разнообразясь от простейших форм, как вчера, до сложнейших кружев, почти поглощавших её тело; сегодня оно во всём было в меру. Цвет соответствовал туманности наступавшего утра; розовый узор из треугольничков и колечек появился на рукавах; неизменным остался поясок.
Правая рука её была выброшена ко мне, и пальцы её подушечками касались листьев, временами слегка их поглаживая. Я приметил, что давешний заусенец, который я высмотрел ещё вчера, раздвоился на конце и стал длиннее.
Я приподнялся, чтобы глянуть вниз. Перед нами впереди был не лес, не горы, а огромное, упирающееся в горизонт равнинное пространство. Чёрной скатертью оно расстилалось слева направо; на нём угадывались более светлые пятна, но детали были ещё не видны.
В светлеющем небе начали намечаться облачка. Бледными синеватыми очерками они группировались у горизонта. (Бессолнечному небу разнообразие цветов ещё не дано – и облако кажется кляксой той же краски, которой выписана гладь неба.)
Через невыразимо долгий промежуток времени я понял, что уже отчётливо вижу панораму местности за обрывом. Кратко её можно было описать так:
Прямо за ним справа налево шёл глубокий – в три-четыре роста сосны – каньон, с почти вертикальными каменистыми склонами. По дну его протекал ручей, укрытый теперь белёсой пеленой тумана.
На широкой, слегка холмистой равнине позади каньона распрокинулся во всю ширь огромной чёрно-зелёной тучей Лес; плотной шубой он накрыл её нескончаемый простор; протянулся языками щупалец своей звездящейся формы и взад, и вперёд. Местами на нём лежали огромные озёра тумана; густой сумрак гнездился между деревьями, сливая их в единую непроглядную массу; там, в Лесу, по-прежнему властвовала ночь.
Русло каньона было очень изрезанно и неровно; далеко справа и слева оно терялось из виду, загибаясь в нашу сторону. Местами его почти перегораживали каменистые останцы; зубчатыми врезами впадали в него пролегавшие между лесных холмов овраги. Голубыми парусами слева у горизонта угадывались вершины далёких гор.
Наконец начали розоветь неразличимо белевшие перистые облачка на востоке. Под ними небо как будто лизнули огненным языком или капнули киноварью по стеклянному ободу огромного стакана – и в стороны растекалась узкая, но всё утолщающаяся красная полоса. В символическом ветре предутрия небольшая ёлочка на краю обрыва зашевелила лапами своих ветвей, каждой – независимо от других. Вот верхушка её поддалась налево, потом качнулась ко мне и назад, дальше – направо, помедлила и качнулась ещё правей, потом снова пошла вперёд; тем временем средние ветви дерева, не забывая каждая о своём собственном движении, попятились от меня назад – без причины, без повода, без системы. Ветви медленно и плавно качались, восьмерили, кружили, пересекались, расходились по сторонам; их неторопливое необъяснимое движение завораживало меня. Но и любое другое дерево, если приглядеться, покачивалось так же. Так же внезапно, как и возник, слабый ветерок погас, и ни движенья нельзя было уловить нигде.
Наливавшаяся, расцветавшая пурпурно-оранжевыми знамёнами голубизна делала видимыми всё большее число деталей, но на появление Солнца её далеко не хватало: огромная световая разница делила ночь и день. Между тем всё более раскалялись перистые облака, и их свечение распространялось по всему небу, уподобляясь полярному сиянию. Однако маленькие кучки-тучки внизу, зависшие над Лесом, как чего-то выжидающие существа, были ещё синевато-серы.
Я подсел ближе к краю и заглянул вниз. Огромные массы тумана, разбросанные то тут, то там во всех низинах, странно сочетались с удивительной, линзоподобной прозрачностью воздуха над ними, охлаждённого и отстоявшегося за ночь. Особый рассеянный свет помогал увидеть каждую детальку внизу каньона вплоть до границы дымки, по-прежнему укрывавшей его дно: выщерблены камней, песчаные осыпи, примостившиеся кустики на уступе, провалы выветренных пещер, чёрные туши рухнувших вниз деревьев, размётанные ветром по склону осенние листья, свисающие вниз корни елей и сосен, истончающиеся на концах до нитей, на которых висели комочки земли. Туман внизу не был неподвижен: он медленно плыл вниз по течению, и отдельные его хлопья, вращаясь, поднимались буграми вверх. Зашевелились от рассвета и другие, далёкие поля тумана в лесу: от них, растворяясь в воздухе, поднимался, подобный огромным замедленным всплескам или нитям, пар.
Красными огоньками вспыхнуло, наливаясь, кружево одного кучевого облака, затем другого. Это словно стало сигналом для Девочки. Она зашевелилась во сне, перевернулась на спину, потянулась, протянулась, растягивая тело во всю длину и упираясь ногами в стену уступа, а руками – в воздух за его краем, улыбнулась пару раз, повела носом и, всё ещё не открывая глаз, сказала:
– Чувствую запах восходящего Солнца.
Затем по её телу прошла волна пробуждения, складки платья заколыхались, она перевернулась на живот и открыла глаза, которые широко вылупились наружу и, испугавшись яркого света, заморгали.
– Ах, как я соскучилась по тебе, голубое небо, – сказала она, потягиваясь изо всех сил, даже изгибаясь, и шевеля в воздухе пальцами. Потом она стала растирать руки, покрытые красноватыми отпечатками еловых веточек, постепенно сводя их на нет. Ногами – а именно народившимися незаметно для меня, как оно всегда бывает, подошвами ботинок – она почёсывала одна другую, собирая при этом носки в гармошку. Глаза её с непривычки часто моргали, формируя капельки засонулек в углах – этакой отработанной материи сновидений – и одна большая складка века превращалась во множество маленьких, зажмуренных; щека её при моргании вздрагивала.
– Какая красота, – сказала она, обозревая огромный, лежащий под нами Лес, – мы ведь пойдём туда, правда?
         – Пойдём. Но не сегодня. Сегодня нас ждут другие приключения по эту сторону обрыва. Мы ведь ещё в плену.
– Да ну? А зато какие были сны...
         – И у меня...
Девочка согнула под собой колено, на миг оказавшись на четвереньках, и села, подобно мне, на самом краю обрыва, чтобы быть ближе к нарождавшемуся Солнцу. Заметив, она поправила наиболее обмякший носок. Несколько голубых и жёлтых колечек опоясывали его сверху. Ботинок будто бы состоял из десятка белых и нескольких синих кусков кожи, сшитых между собой. Прижатая у колена к бедру кожа надулась, как мячик – вся Девочка состояла из огромного моря дуг и изгибов, подобно соединению длинных воздушных шариков, заполненных жидкостью и натянутых на жёсткий каркас – истёки лок, налитая мягкость бёдер, тонкие туловищные изгибы, обод шеи, отрицательные выемки у щиколоток, ключиц, а также под коленями и локтями, невидимая кривизна голени, округлость щёк с мельчайшими капельками пор, овальные поперечья рук, рябь сухожилий, сосудов, струйки пальцев, капельки ногтей, провисающие озерки платья, бурные его рельефы вокруг рифов-колен, колючие локти, плавучие родинки, фонтанчики кожных волосков, математическая бесконечность ( гляди – не хочу ) изогнутостей подвижного носа, пересекающиеся пряди волос, отливавших медью в этот предутренний час, предколенная припухлость икр и аккуратное их сужение книзу, снова щёки, вздувающиеся как пузыри, – чтобы затем сдуться от касания моего протянутого пальца с заветным “пуф”, завивающийся спиралью кончик одного безумного волоса, как пружинка часов, пульсировавший теперь от движений; облегающая мякоть ладошки, которая, касаясь меня, обволакивает мою щупку множеством смятых подушечек; острые, как кончики карандашей, чувствительные острия пальцев, обжигающие при своём пробегании, пальцев, которые так удобно охватывают любой округлый предмет, подходящий им по размерам; полукруглые шарики глаз, готовые намотать на себя бесконечность и являющие собой то место, откуда сквозь чёрные отверстия проступает начинка; тончайшая выпуклость, будто от прикосновения ложки, внутренней стороны запястья; пара рук, как симметричный противовес парности ног; волосы, в которых купается голова, как линейные продолжения кожи, и, наконец, сама голова, похожая на наклонённое под острым углом яйцо, верхушкой которого был в этом случае подбородок, а тыльной стороной – шароватая выпуклость затылка – всё это, вся Девочка, все её черты круглилось, -лась, -лись, исходило дугами, сферами, овалами, окружностями, которые я любил осязать и созерцать.
– Слушай. В самом начале снов я была очень далеко от местных событий, и мне снилось что-то неопределённо зыбучее и голубое – нечто вроде неба, по которому вместо облаков плыли, перемещаясь под разными углами, кусочки моря. Я скользнула сквозь них, ощущая их как тёплые и холодные слои своею кожею – странно, кожа-то была, собственно, не моя, а огромной птицы-птеродактиля, отдалённо похожей на тебя, но по природе, по консистенции – схожею с моей. Парение это длилось достаточно долго, и я нигде не чувствую ни начала, ни конца этого сна, как будто он замкнут в круг, или, скорее, в шар. Отдельно от него в моей памяти присутствует следующий, скажем, сон. Я из далёкого голубого пространства – или это и есть конец предыдущего сна? – лечу на свою родную Лепёшку, и вижу её, как она есть – миг, и я воплотилась на ней в своём нелетучем беленьком теле. Дальше вижу совершенно отчётливо свою жизнь на Лепёшке, как будто она до сих пор продолжается там. Хожу, глажу растения; качаюсь в гамаке, гляжу на небо; катаюсь на качелях, наблюдаю мелькание почвы; разглядываю узоры волосяного дерева, держу в руках свой камень. Как всё до тебя. Потом подпрыгиваю, перевоплощаюсь, улетаю – как ты говоришь – в межсонье. Новый сон начинается с отчётливого чувства Леса – тяжёлого, смыкающегося у тебя над головой, одуряющего миллионами запахов; перед глазами – густое ощущение чего-то чёрно-зелёного, вязкого и неухватимого, как кисель, но и, как кисель, вкусно-съедобного. Это ощущение длится довольно недолго и, наконец, как лопнувший пузырь, исчезает, я возвращаюсь в ту себя, что гуляла сегодня – то есть вчера – по лесу – и сама оказываюсь в лесу. Точнее, не я, а мой взгляд. Он скользит – или перед ним скользят – фантастические, исключительно грибные места, все, как на подбор, но без системы, и в них всегда во взгляде присутствует хотя бы один – а обычно и не один – гриб, который я отмечаю и как бы уже этим беру. Грибной подол скатертью разматывается передо мной, и теперь я в нём узнаю некоторые действительно найденные нами грибы или их подобия; а иногда – не узнаю. Грибы плавятся во взгляде, разрастаются – цветут, сменяются один другим... Да?
         – Позволь сказать. Это происходит потому, что в глазах от долгих усилий накопилось огромное количество грибов, и они, как воздух из накачанного сверх всякой меры шара, стремятся выйти обратно; глаз так привык видеть грибы, что он находит их даже в пустоте, создавая. Ведь мы, ища грибы, продуцируем грибную картинку в соответствии с тем, что привыкли видеть раньше, и примериваем её к наблюдаемому лесу; отсюда ошибки: лист, на миг притворившийся грибом и тому подобное.
– А, да, я теперь вспомнила: ночью, перед тем как заснуть, и уже закрыв глаза, я видела мельтешащие над бездной жёлтые листья, на которые мы смотрели весь вечер. Они кружились по внутренней стороне моих век, как кораблики, снующие по странному морю...
         – Мне тоже, позволь сказать, виделись перед сном эти листья.
– Продолжу. Листья эти чирикали по глазному полю, зависали, увеличивались в размерах, претерпевали всякие пертурбации, приобретая формы вплоть до самых невероятных: кленовые листья расползались щупками и щупальцами, которые превращались в лучи, рассекавшие всё поле, липовые сердечки клевали носом, рассыпались в сквозной узор, превращались в соцветия. Постепенно это утратило даже отдалённое сходство с чем-либо возможным, и где-то тогда я совсем заснула. Потом, после уже рассказанного места во снах, – или это было ответвление того тревожно сосущего чувства зелёной массы, – мне стал виден весь лес целиком, но не так, как он есть, а так, что я только сейчас догадываюсь, что это был он, в виде, как бы это сказать...
         – Аллегории?
– Не знаю, возможно... В виде огромного дерева, которое снилось мне; оно было столь велико, что веточки, отходящие от его суков, походили на крупные дерева этого Леса – более того, они и были ими. На одном суку, колыхаясь, росли во все стороны коренастые, колченогие дубы с густо-зелёными гривами, другой покрывали сосны, на третьем петушились берёзы... И это было не дерево вовсе, а существо. Оно шло. Оно было перевёрнуто наоборот – самое главное-то я и забыла сказать, и шло своими гигантскими веточками по земле, – тысячами веточек, перебирая их одна за другой, – и страшно шуршало, – звук был тихий, но очень громкий. Ой! Как это я сказала? Ну да, хотя не знаю как. Он был не громкий даже, а многоголосый. Оно шло, как огромный клубящийся смерч – на меня или куда-то мимо, а я, сидя в специально вырытой в ямке в земле...
         – В окопе...?
– ...Я с тревогой и замиранием наблюдала за ним, слушая его отдалённый рокот и гул – вот как это надо назвать. Потом всё опять слилось в некое густое лесное чувство. И вдруг оно разорвалось звенящей струёй и бешено закрутилось вокруг меня. Множество хороводов деревьев, не условных, а очень чётких, как в ярком свете, мчались, сплетаясь кончиками ветвей, в разные стороны, чередуясь вкруг меня...
         – Постой-постой... Ты это рассказываешь мой сон – и я видел что-то подобное. Они мчались во много рядов под звуки дикого вихря-вальса, сплавленного с тяжёлой поступью некого марша, приседая, подпрыгивая, прокатываясь волной, словно издеваясь, запутывая, окружая...
– Да-да! Так оно и мне виделось, и некоторые ёлочки, выплёвываясь из одного хоровода, вплетаются в другой и почти щекочут лицо шалями нижних веток, подбрасывая их вверх-вниз...
         – Да, оно конечно, объяснимо, но изведно: совпадение снов всегда неспроста. И ещё совпадение наших предснов: танцующие листья. Бывает, одинаковые (или схожие) сны видят разные существа в разных местах и в разное, насколько можно об этом судить, время, и узнают об этом далеко апостериори, зачастую случайно, – но часто, ибо рассказывать друг другу сны любят все. Но иногда один и тот же сон видится двум, трём существам, собравшимся вместе. Это мой друг, не случайно, это что-то значит, – я поднял указательный кончик щупки, – запомним это и будем иметь в виду, – я не знал в точности, как понимать это самому и не стал пускаться в спекуляции, – Есть существа, видящие одинаковые сны почти всегда. У некоторых они беспрерывно перекликаются, как две мелодии. Причём совпадение снов можно понимать, и бывает оно, соответственно, двояко: или же одна совершенно совпадающая картинка, снящаяся каждому в отдельности, или же сон как некое общее, где существа встречаются друг с другом в пространстве, приближающемся к теневому миру.
– Лесная чехарда была очень мутным сном, отражавшем наше блуждание в Лесу и его издевательства над нами, и я рада была вскоре покинуть его ради величественных лесных картин, торжественными рядами медленно встававших передо мной, взятых, как я теперь понимаю, с совершенно немыслимых точек зрения и похожих на срезы некого волокнистого и пузырчатого камня, сделанные алмазной пилой, – вплоть до рассечённых продольно стволов, напоминавших в строении карандаши.
         – Правильно: кора, лубок, твердина, сердцевина. Карандаш: краска, древко, графит.
– И блестящие, как помазанные алмазом. Эти волны торжественно шли одна за другой, и я чувствовала, что в промежутках между ними я почти достигаю бодрствования; моё сознание наливалось, как надувающийся воздушный шарик. Постепенно я поняла, что что-то тянет меня наверх, и я почувствовала Солнце – о чём и сказала тебе, раскрывая глаза. Девочка задумалась на мгновение, уперев подбородок в грудь и смяв на коже под ним маленькую складочку: – Так прошла моя ночь. А твоя?
         – Я долго не спал. И наблюдал тебя, себя и темноту, в которой мы приютились. Потом я имел сон дважды, проснувшись посередине, и оба раза видел сны. Сон без снов – абсурд, и бывает очень редко. В первый засып я видел фантастическую интерпретацию Леса, но на свой лад. Описать её тебе, не показав соответствующих вещей, не побывав в Пустыне Машин, на великих свалках, в некоторых музеях, я не могу, – позволь отложить это до будущих времён.
Вспомнив о сне, я сразу оживил его перед собой: стальные ржавые трубы, лесом встающие из сыпучих железняковых насыпей и круч, с трубчатыми отростками и перекинутыми через них цепями; покручивающиеся со скрипом от знойного ветра блоки, похожие на вздыбленные остатки перевёрнутых вагонных колёс; гайки, болты-грибы, муфты, пружинки, невыразимые загогулины, разбросанные по поверхности и опавшие, видимо, со стальных прутьев антенн, волосативших, подобно веткам, трубы; выржавленные дупла в их стволах; обрывки проводов как корневые системы; бурелом, осколки, подтёки, развесистые механизмы; слоящаяся скорлупа заржавелых подшипников; нагревательные спирали лиан, детали ещё многих известных мне механизмов, сориентированные столбами вдоль вертикальных осей; в качестве их плодов – огромное разнообразие всяких деталей, – короче, фантастическое перевоплощение Леса в какой-то, возможно, реальный, ибо сон часто оказывается косвенным путешествием, кусок Пустыни Машин, быть может, в перевёрнутого механического, со вспоротым брюхом, жука с миллионом ног, погребённого песком и вечностью.
– Позволяю, – сказала тем временем Девочка, – но не забуду напомнить. А дальше что?
         – Дальше мне снились параллельные сны.
– Это как это?
         – Оно и у тебя было. Засыпая, мы распадаемся на разные свойства, способности и склонности; каждая из них может видеть присущие именно ей сны, и совершенно независимо оттого, что видит другая. При пробуждении они сливаются, но нельзя определить, что снилось раньше. Поэтому параллельные сны по природе своей разнородны. Схожие же сны идут, как правило, последовательно.
– У, страсть как сложно! А я-то думала, что просто засыпаю...
         – Что я сказал, очень важно, – увидишь впоследствии.
– Когда оно ещё будет... У тебя столько обещаний мне, что мы никогда не расстанемся, пока ты их исполнишь.
         – А хочешь расставаться?
– Нет, не хочу.
         – Ну вот.
– Ладно, валяй, рассказывай свой сон.
– Параллельных сна было два. Первый тот, что совпал у меня с твоим – незачем его повторять. Второй состоял, условно говоря, из трёх последовательных частей. Значит так. Представь себе: чёрный ровный пол – насколько его можно было видеть – а видеть было недалеко, и из него – в пределах обзора несколько чёрных гладких столбов, идущих вверх, в темноту. И моё медленное движение среди всего этого. Потом – раз – вижу, на “ полу” лежит жёлтый лист. Он так ярок, как будто освещён сверху лучом, в срезе совпадающим по форме с ним и не задевающим ничего во вне. Все чёрные вещи абсолютно гладкие, хотя и не скользкие – я знаю это, не касаясь их. Лист проплывает мимо, темнота, снова лист, опять тьма, затем я вижу первый гриб. Он подобен консистенцией листу и ярок, как днём, хотя темнота вокруг не даёт ему на то никаких оснований. Я беру его – это красная сыроежка; под ней ещё маленький грибок. Так я нахожу ещё несколько грибов. Их материальность преувеличенно отчётлива на ощупь. Потом я вижу один гриб, висящий на завязанной бантиком ленточке с чёрной, как и всё прочее, ветки. Неожиданно передо мной раскрывается не очень большое зелёное озеро на поляне. По нему, внешне беспричинно и не достигая берега, идут довольно крупные волны. Озеро словно светится изнутри – и даже бросает отсвет на чёрные стволы вокруг. В озере, далее, я вижу, плавает какой-то предмет, то скользя по поверхности, то ныряя под волны. Он похож на промокший кусок древесины. Пока я смотрю на него, почему-то с большим изведом, он исчезает. Потом я опять иду по чёрному лесу, в котором местами валяются светящиеся соринки, и вижу чёрное дерево (впрочем, только не у многих чёрных столбов есть ветки ) со множеством ярко-красных листьев, по форме классических – таких, как скажем, у тополя или липы. Впрочем, множество их относительно – их не больше ста, и они все внизу. Срываю один – он ярко вспыхивает, вскрикивает в этот миг, – и кладу к себе в лукошко, которое, ощущая, во сне не вижу. На одном столбе ослепительно горит гриб-нарост. Вижу ещё несколько штуковин. Выхожу на опушку. Поле. Оно, – как плавно изогнутая верхушка свинцового гигантского шара; горизонт недалеко. Над ним такое же небо, не высокое – по ощущению, мер десять. Иду по полю, на нём тёмный предмет. Это та самая деревяшка, что была в озере, уже полусухая. Она вросла в землю. Я касаюсь её, и она тает; земля – свинцовая гладь – чисто смыкается над ней. Я понимаю, что иду по застывшему морю. Чувствую приближение бури. Почва сообщает ногам мягкие колебания, выдавая приближение волн – бегу к лесу. Он лежит огромной, неподвластной тяготению тучей, всклокоченной фантастическими изгибами. Приближаясь к лесу, я таю сам и перехожу в межсонье.
Я остановился, переводя дух и избавляясь от старого сна, чтобы иметь возможность вспомнить новый. Девочка молчала, перебирая руками. Нарастала заря.
– Продолжаю. Межсонье разрешается картинкой, – грань начала сна всегда неощутима, подобно грани засыпания, и вечно кажется, что до начала было что-то ещё – а именно данные условия задачи. (И когда просыпаешься, кажется иногда, что сон ещё продолжается где-то там мгновенье, но ты уже не можешь его ухватить) Итак, я вхожу в комнату, как будто откуда-то пришёл – и если напрячь память, можно выудить ещё пару кадров предшествовавшего, хотя это могут уже быть плоды фантазии – и вижу её так: она прямоугольна и заставлена простейшей подвижной мебелью: стол посреди, сидения разных родов вокруг и по стенам, всякие хранилища вещей как-то: шкафы, сундук, комод, бюро и подобное – какие-то полки, наставленные кособокой пирамидой ящички, ещё что-то – освещение сумрачное, как часто бывает во сне, чтобы скрыть недостаток деталей, и в нём я вижу, что из щели в дощатом полу растёт, лукаво наклонив голову, сыроежка. Я не удивляюсь ей, наоборот – она должна быть здесь, и как раз её я ищу. Но в кабинете должны быть и другие грибы. Я оглядываюсь, и они мне мерещатся во многих местах. Однако это происходит не так, как оно было у нас в Лесу: там, где мне чудится гриб, я сначала действительно его вижу, точно и во всех подробностях, но уже через несколько мгновений он начинает таять и сходить на нет, превращаясь или в другую вещь ( которых в комнате много и назначение их зачастую неясно ), или совсем исчезает. И вот, оборачиваясь по комнате, я нахожу-таки на подоконнике, среди цветов, ящичков неизвестной природы, деталей машин, статуэток и частично обточенных камней, смешанных с ещё всякой дребеденью, нахожу, значит, упитанный боровичок, который, потрепетав, не решается всё же исчезнуть и остаётся реальным. Однако это меня не удовлетворяет. Я внимательно заглядываю за дверь, произвожу разведку под шкафами (там какие-то кристаллы, рогатки, прозрачные шарики с пятнышками внутри, бумажные кораблики) и, наконец, приступаю к ящикам. В одном обнаруживаю искомую сыроегу – она, изогнув ногу, растёт из следа сучка под внутренней стороной рукоятки. Понимаешь, да? Затем, отделившись временно от пристенных хранилищ, я, благодаря какому-то наитию, нащупываю крупный белый, повисший вниз головой на обратной стороне стола, – это не спасает его. Пара рыжиков – я развиваю идею растущих вниз головой грибов –замечены мной на потолке. Я выдираю их с корнем так, что сыпется какая-то шелуха... Потом мой сон почему-то прервался, сжавшись гармошкой от какой-то помехи, и затем начался с новой силой уже в качестве третьего по счёту виденья, в том же ключе, но уже с более сложной обстановкой. Обычная комната прошлого сна, которая была лишь комнатой самой по себе, самым простым предметом, соответствующим этому понятию, сменяется многообразно-сложным помещением. Слева 3/4 потолка его покрывал свод, а дальше рос, видимо, купол, изнутри напоминавший короткую, широкую трубу, завершаемую темнотой и закруглением. Кладка была каменной, местами кирпичной. Невероятным образом сложенная из камня лестница (сон есть сон, и на то он и есть сон, чтобы в нём было то, чего нет) шла вдоль длинной стены с пола до чёрного отверстия под потолком справа в торце. С другого бока в комнату – позволю себе употребить этот термин относительно того, что почти превосходило его рамки – выступал неизвестного рода цилиндр, создававший под собой соответствующую нишу. В центре был “высечен” прямоугольный куб, в одной из граней которого имелось прямоугольное же углубление. (И ещё куча небольших отверстий разного рода – от выпавших кирпичей, вставленных трубок и тому подобного – которые, впрочем, были везде). В целом “комната” отдавала древностью и запустеньем, и, если бы сон подумал об этом, в ней должно было бы быть прохладно и сыро. Сообразно с тем, как изменилась комната, поменялись и грибы. На шляпках их возникли многозначительные рисунки, по бокам – отростки самой странной формы: какие-то чёрные гирьки на полупрозрачных хвостиках, бахромы плесени, бороды, листки, ягодки, небольшие воздушные шарики, тянущиеся вверх на тонких, упругих стебельках, наплывы, щупальца и прочее. Ножки плодов ветвились. И всё же можно было понять, что это грибы: соответствующий запах наполнял комнату. (Во сне зачастую знаешь кое-что о вещах, помимо того, что следует из видимого). Как и в первом сне, но меньше, грибы обладали особым цветовым нажимом, выделявшим их из фона, но нельзя было сказать, что они не прятались – их скрывала не мимикрия, а запутанная форма самого помещения. Мебели тут почти никакой не было, только свисал с потолка похожий на разрезанный плод абажур лампы, и из одной стены выдвигался деревянный ящик. Было разбросано так же немного вещей: книг, кружек, шестерёнок, свёртков, ряд очень редких предметов из дальних стран, где я их мельком видел – или не видел вовсе (Познание во сне неизвестных, но реальных наяву предметов, его особые условия, ограничения и важные частные случаи заслуживают отдельного разговора). Итак, грибы. Из переплёта книги, лежавшей на приступке у стены, нагло тянули вверх свои ребристые головы – парашютики на ниткообразных упругих ножках – две поганки. В щели кладки примостился подберёзовик, а в прямоугольном отверстии центрального куба тоже жили (и почему-то трудно было сомневаться, что они там будут ) какие-то грибы. Свисал с потолка моховик. Несколько странных созданий были разбросаны по полу. За стаканом пряталась весёлая розовая сыроежка, её края в светлом порыве слегка топорщились вверх, а под посудиной набухло что-то чёрное, непонятное, со множеством тонких нитей, отходящих в бок. Странные многоногие диски, напоминавшие то, чем дразнил нас Лес, кляксами раскатались по полу; цветы в многоокой вазе тоже оказались грибами; выпавшие кирпичи были выдавлены напористыми подосиновиками, крепко ввинченными в специальные гнёзда, наподобие электролампочек. Циркулируя по комнате, я не преминул забраться по лестнице и заглянуть в чёрное отверстие – за ним скрывался узкий, выложенный в камне туннель, терявшийся в темноте; вместо освещения  с его потолка кнопочками свисали через равные промежутки опята. Постепенно мне стало казаться, что сама комната – это огромная полость в теле гигантского гриба, в стену которого и надо врубиться. Пройдя сквозь смутный коридор подобных ощущений, я понял, что просыпаюсь. Ты ещё спала.
Я замолчал, глядя на восток. Девочка растирала ладошками щёки.
         – Благодаря нашей высоте мы увидим Солнце раньше.
– Раньше, чем кто?
         – Чем мы сами, если бы мы были внизу. А так больше некому. Восход – только для нас.
– А закат? Его, ведь,  не видел никто.
         – Закат был для себя.
Льющийся отовсюду свет мягко облекал Девочку в свои перины, не оставляя теней и рождая нежные краски. В набегавших предутренних токах воздуха тихо вздрагивала высокая травинка-хохолок, поднимавшаяся из самого края уступа.
Светлело, и прояснялась размытая дымкой даль: горы из простых сиреневых очертаний на фоне неба превращались в объёмные массивы, удалённость которых от нас становилась всё отчётливее; вершины расслаивались на отдельные гряды, у подножий проступали холмы, хребты разделялись, разнясь градациями цвета; проявлялись логи и заросли.
Пробуждение коснулось не только нас, но и растений. Они на глазах оживали, хотя и не совсем понятно, в чём это проявлялось физически.
– ... ...Та трепетная верность, – говорила Девочка, которая во всём видела своё, – с которой небольшой, лилового оттенка цветок на опушке леса поднимает в предутренней тишине голову навстречу Солнцу...
Я скользнул взглядом вверх: из глубины тлеющего парой угольков костра вертикально поднималась волнистая струя дыма, теряясь в высоте – неподвижность воздуха ничем не нарушала её.
Отчётливо, как днём, стала видна местность позади обрыва: один вал леса, за ним другой и наконец третий, преувеличенно огромный благодаря сокрытому в его глубине холму, набегал на нас, подгоняемый рассветом, из необъятных, но недоступных нам пространств. Как барашки, зыбились всклокоченные верхушки деревьев на гребнях холмов, а в низинах, подобно пене, шевелился туман. Шпильки верхушек более тёмных ёлок, местами выскакивавших из общей массы лесного пирога, походили на зубцы крепостных стен, в которые были заключены мы.
Пульсирующие гряды холмов, перекрывая одна другую, где в три, где в пять рядов отделяли нас от горизонта, на котором, шестернёй выкатываясь в светящееся небо, плотной чёрной массой крепился ельник, переваливался с одной вершины на другую: гордый, непроходимый, стройный – и скрывал незримо присутствовавшее за Лесом настоящее Голубое море.
Целина леса приветствовала наш взгляд. Я сомневался, бывал ли вообще кто-нибудь там, ибо увиденная нами “равнина” лежала в стороне от обычных дорог, и вообще, возможно, принадлежала теневому миру. Её ощутимая новизна, подобно облегавшему её туману, нуждалась в солнце наших глаз, чтобы её спорхнуть. Лесной гребешок вдалеке так и требовал причесать его мохнатую шерсть некой колоссальной щупкой наших сердец, а высокая, неподвижная в безветрии пихта, в два-три раза возвышавшаяся надо всем окружающим, вместе со своими горизонтально-ровными ветвями казалась лестницей в небо, какой-то дверью в иное, и призывно маячила, завлекая. Три еловых зуба в дымке лесной на фоне каких-то серых деревьев торчали и, казалось, вперёд выступали своею яркою новизной, нанизывая на свои острия наш прикованный взгляд. Они звали, манили меня, выпадая из общей массы редкой чёткостью простых очертаний. Туманные поля дымились, и по горизонту, мне казалось, цепочкой призраки брели.
Околодовано застыл предутренний Лес. Что готовит он нам опять, чем разменяет грядущий день? Вопросы, вопросы... Но красота зрелища искупала их. Я мечтал, когда вернусь домой, написать огромную картину с видом Лотарингского леса с обрыва. Ближние, зелёные слои Леса – узорное крошево, накинутое на утыканные в землю штырьки, и синие полосы вдали, в бугорках от крупных деревьев...
Вспыхнули уже с обратной нам стороны кучевые облака над Лесом – были видны только светящиеся бока крайних из них. Красная полоса широким глянцевым мазком растянулась у горизонта, и мы пытались угадать, откуда именно взойдёт светило, но оно всё никак не могло сконденсироваться из горящих небес. Зависшее у горизонта облачко буквально плавилось и сгорало в стелящихся над землёй лучах, и мы уже почти угадывали место восхода, но чуть было не пропустили его, ибо неяркий краешек солнца столь неспешно зажёгся огоньком среди деревьев, что мы помедлили от удивления миг, прежде чем начать скакать и кричать:
– Вот! Вот! Вот оно! Солнце встаёт! Наконец-то! Ура-а!
А оно медленно восходило, громадное и неяркое – в сравнении с силой сияния, которое оно порождало по всему небу – как колоссальный надувающийся гриб-подосиновик из почвы, и мы увидали множество маленьких ёлочек, дубков и берёз, высвечивавшихся чёртиками на его фоне, пока оно, огромный глаз отоспавшихся небес, всё поднималось и поднималось наискосок, не в силах оторваться от горизонта.
Девочка сложила руки в трубочку – кулачок к кулачку – и смотрела прямо на него. Глаза её жмурились, рассеивая вокруг себя реснички складок, а кончик носа от любопытства крутился так, как если бы в нём был маленький шарик.
Мы неотрывно следили за поднимающимся Солнцем, размножая его отпечатки в своих глазах, пока оно не поднялось на две или три своих высоты.
По мере возвышения Солнца движение восторга волнами охватывало Девочку, и от возбуждения она фантастически изгибала руки за спиной, касаясь волос и охватывая шею, кусала сырой гриб, фигурно объедая ножку-кочерыжку, ловила в воздухе безвестную пушинку, подпрыгивала, стукая в воздухе ногами одна о другую и закручивая винтом подол платья, раз даже загнула голень за голову, балансируя на краю обрыва; приподнималась на руках, качая согнутыми коленками, кидала вниз камень – он гас в тумане и влажно стрекотал по дну, пела на разные лады одно и тоже слово, заламывала руки, строя сложные фигуры из пальцев, проявляла нетерпеливое стремление куда-либо скорее двигаться, желательно на восток, примеривалась взглядом к склону.
– Что бы ты делал, – спросила, усаживаясь, наконец, она, – если бы из-за той горы показался корабль, размахивающий вёслами и с развевающимися парусами?
         – Хлопнул бы от удивления тебя по макушке.
– А я бы так запела, что корабль сдуло бы в самое поднебесье, и он бы, вращаясь, упал прямо на нас, и мы бы, сев в него, полетели. Полетели бы прямо навстречу солнцу... А мы бы ошпарились?
         – Да... Пожалуй, если бы долетели.
– А паруса сгорели бы?
         – Н-нет – воздуха там нет.
– Сгорели бы, сгорели. А солнце во сколько обхватов? Я думаю, в три.
         – Солнце большое. Оно колоссально велико, больше Леса, больше планеты всей, но столь же далеко, как велико, и кажется маленьким. Мы увидим это относительно другого солнца, когда полетим в космос.
– Да оно же вот такое, – Девочка взяла красный шарик в щепотку пальцев. Но пальцы начали раздвигаться, перейдя в обхват рук, который достиг, разойдясь во всю ширину, моей головы – идея гигантизма Солнца явно завладела Девочкой.
         – А может, оно и вправду большое, – она, видимо, полагала, что я могу фантазировать, обманывая её, и не всегда доверяла моим суждениям, – такущее, такущее... – казалось, размер Солнца переполняет её, не давая говорить. Глаза её скользили по небу, очерчивая всё нарастающую солнечную величину, пальцы беспомощно шевелились, – такущее, что в нём весь Лес купаться может! – наконец родила она образ, достигавший пределов её способности воображать размеры. Какое-то время она продолжала мысленно созерцать солнце, а потом задалась новым вопросом:
– А вдруг Солнце утопнет в море?
         – Нет, оно же большое.
– То есть, вдруг море утопнет в Солнце?
         – Нет, далеко. Но если море попадёт в Солнце, будет громкое шипение.
– Пш-ш...ш... Пш-ш...ш... – вообразила его Девочка, клубя над головой, как дым, руками. Так продолжалось довольно долго, пока вся вода не испарилась. Потом последовало:
– А скажи мне, откуда в траве сок?
         – Он образуется из воды при соединении её с веществами из той же земли, а так же из воздуха под воздействием солнечных лучей.
– А в камне сок есть?
         – В камне сока нет. По крайней мере в том, что мы называем камнем нет того, что мы называем соком. Но есть живые камни, и есть особые камни. Какой бы ни была система, всегда найдётся частный случай, в котором всё возможно.
– Скажи, Гавел, а ты можешь съесть булыжник?
         – Нет, – честно признался я, – Только в страшном сне.
– А два булыжника?
         – Тем более.
– Ну, а три?
         – Три могу.
– Как это?
         – Так это. Вопрос всегда достоин своего ответа.
– Ответ всегда достоин своего вопроса, – задумчиво повторила Девочка, пытаясь понять смысл, который она сама уничтожила.
За время восхода вид долины совершенно преобразился: встречный свет сгладил её очертания, но было видно, как пришли в движение огромные массы туманов, накопившиеся за ночь в скрытых от нас анклавах. Росшие вверх языки водно-капельной ваты полыхали в свете бодрого красного Солнца, поднимавшегося между ними. Зацепив один белоснежный горб, висевший над Лесом, оно в миг растворило его своими лучами, лишь слегка побледнев с нижнего края, и продолжило своё движение по проторенному, но скрытому от нас воздушному пути, напоминая нагревающийся в невидимой печи от вишнёвого до оранжевого цвета огромный чугунный шар. Жёлтый ободок каёмочкой сиял вокруг него, обозначая синтез Солнца и неба.
Красной солнечной пыльцой рассыпались по редким травинкам каменистого уступа сияющие ягодки росы, разглядывая мир любопытными глазками.
Наклонившись, можно было видеть наш склон обрыва. Не было никакой надежды спуститься по нему – плотной каменистой массой он спадал вниз, будучи наклонным лишь настолько, чтобы его можно было разглядеть. Серой тенью на красном фоне лежал на нём солнечный отпечаток противоположной стены леса. И сам видимый Лес наполовину был в тени от другой своей половины.
Появился и начал набирать силу утренний бриз. Его свежий и солёный вкус намекал на скрытое существование недалёкого моря.
По ложбине ручья медленно, но быстрее, чем раньше, тёк огромный поток тумана: с волнами, айсбергами и отдельными, вздымающимися, подобно летучим льдинам, хлопьями, которые отрывались ветром и, поднимаясь, таяли в воздухе.
Оврагами из леса в каньон стекали дополнительные туманные притоки, – Лес стряхивал пелену сна – и, казалось, сам каньон создан не течением жалкого ручья, а этим движением. Прямо на нас внезапно выполз из леса клок тумана и, окутав серой дымкой, скрыл на мгновение всю картинку, а затем упал водоподобной каплей вниз – мы видели, как она летела, раскинув тающие крылья, – дополнительно посеребрив траву росой. Даже в самой глубине леса тьма уже спряталась под корни трёхобхватных деревьев.
– Ну что же, пора шевелиться, устроим и мы свой рассвет, – сказал я, выискивая в пепле костра ещё тёплые угли, зарытые как картошки в золе, и собирая их вместе. Накидав туда веточек и подняв пыль крылом, а также не без помощи огнива, я разжёг костёр. Его язычки не светили, как ночью, но тепло явственно ощущалось в холодном воздухе утра. Девочка положила грибы греться на костёр.
Когда Солнце поднялось повыше, снова стал хорошо виден лес напротив, почти уже чистый от тумана. Тысячи, миллионы, десятки миллионов растений были доступны нашему взгляду, и всё возможное разнообразие лесных явлений было представлено здесь – знай лишь, куда смотреть. Вмятинами и светло-зелёными полумесяцами виднелись пятна полян; цветной мозаикой лежали участки осенних лесов; скакал, изгибаясь дужками, по своему овражку маленький ручей, огромная черноствольная ива охраняла его покой.
Чёрными зигзагами поднимались над лесом кончики суховершинных деревьев, возможно, обожжённых когда-то молнией; торжественно расцветали длинные звёзды елей; одна из них, как корона, выступала точно над растекающейся берёзкой; как вязь неведомых букв, тянулся изрезанный край Леса, такой манящий, недостижимый.
Поглядев вниз, мы увидели, что туманоход кончился: ещё тянулись, волочась по камням, запоздалые паровые льдины, оставляя за собой гаснущий шлейф, но в целом уже стало видно дно.
– Сколько тумана там, на озере-то, накопилось, – представила себе Девочка.
         – А ручей гораздо шире, чем у истока: вот, значит, сколько  притоков его пополняло. Целая речка. Но всё равно его можно вброд перейти.
– Вот ещё! Не пойду. Только по камешкам готова скакать.
Мы с Девочкой заразились мечтой обязательно попасть в правосторонний лес, и поклялись когда-нибудь обязательно побывать у трёх еловых зубей, так призывно манивших нас, и у тянувшейся в небо пихты.
Противоположный склон и, особенно, дно каньона были обильно раскраплены жёлтыми и красными капельками красок, как будто над ними стряхивали акварельные кисти – это лежали листья, нанесённые ночью ветром; на нашей стороне их было гораздо меньше. Некоторые листки налипли на спины камней, переходящих воду стадом, другие рассыпались по каменистой отмели меж двух излучин; многие были намыты теченьем у самого края воды или скопились в затонах.
Звук ручья, слышимый нами в ночи, порождался небольшим порожком-водопадом справа. Белёсость его струй продолжалась в потоках постепенно сходившей на нет пеной; брызги туманились вокруг ореолом. Затем ручей тёк плавной змейкой, отдыхал на отмели и кидался в быстрину, по которой бурлил и скакал узкой струёй. За торчавшими из воды корягами тянулись, как кометы, шлейфы. Стоячими волнами вода бугрилась на перекатах, показывая свою действительную силу, и танцевали призраки камней в её изменчивых линзах. (Дно было очень каменистое, – течение промыло песчаник до самого их основания, оставив только большие камни).
– Какой в твоей жизни был самый большой гриб? – вынырнула Девочка из своих мыслей с пузырьком вопроса.
         – Вчерашний.
– И только?...
         – Ну, если подумать...
– Подумай!
         – Были разные вещи... О них можно говорить, как о грибах: было огромное растение в одном месте, с гору, но вполне реальное, не сон, оно состояло из гигантской ноги и огромной сучковатой тучи там, наверху.
– Но оно пахло грибом?
         – Нет.
– Так причём здесь оно?
         – Все его называли Гриб.
– А до вчера, в этом лесу?
         – Был, был один подосиновик, он лежал под кустом, как огромный шар – так он выглядел, а ножки было не видно, и он гулко гудел, когда я его сорвал и поднял обеими руками, такой он был тяжёлый. Я сначала даже не понял, что это гриб и ткнул его палкой, полагая, что это странный такой камень – но даже не повредил его. Края шляпки были такими тяжёлыми, что совсем обвисли вниз, подобно кроне дерева или дождевой туче, и длинная-длинная борода от старости совсем почернела. Он не лез в корзинку, я прекратил сбор грибов и вместе с ним вернулся домой.
– Солнце в горах взошло только такое, как сейчас.
         – Ну конечно: там скалы его долго заслоняли.
– Но как роились, как переплавлялись, как намекали о нём в тысячи голосов облачка, танцуя и завихряясь, а сегодня не так – только лежит несколько полос на горизонте, и спешат эти кучки навстречу нам вместе с восточным ветром.
– Ничего не могу сказать. Облака изменчивы, как аюрци, и всегда иные. Вчера не было ни одного вплоть до наших приключений. Сегодня, наверное, будет солнце с облаками – обычно их число к полудню увеличивается раз в пять по отношению к тому, что было с утра.
Припёкшиеся с одного бока грибы у костра были вполне готовы, избыточная сырость покинула их, и вкус достаточно обострился. Чтобы смыть с них налёт пригоревшей золы, я достал из кладовки бутыль с водой. Девочка попросила её у меня попить. Стекло радостно заблестело на солнце, передавая свой блеск ожившей воде, которая плескалась овальным озерцом в наклонной середине бутыли, и, когда Девочка опрокинула её себе в рот, поверхность воды повернулось лицом в сторону линзосветного донца, танцуя волнами, которые были подсвечены змейкообразными отблесками Солнца, и принимая взбегавшие от Девочкиного рта пузырьки, пополнявшие воздушное пространство и забиравшие воду. Пять раз глотнув, Девочка удовлетворённо вздохнула и обтёрла рот рукой, размазывая блеск по лицу. Замкнутые водоёмы ей претили, но она не могла отрицать, что в воде есть своя красота. На Лепёшке был родник, и, хотя трудно назвать вязкую, но хрустально-холодную и прозрачную его влагу водой, она всё же была ей, и служила для полива растений, питья, брызганья и прочих веселий; купаться Девочка ещё никогда не пробовала.
Бутыль получила на место свою вожделенную пробку, которая, чмокнув обратно звуку своего открывания, заперла выход воде, ещё стекавшей полосами по стенкам.
От прохладной воды Девочка ощутила все свои зубы вместе взятыми и каждый в отдельности, и заелозила ими, издавая характерный скрежещущий звук и улыбаясь. Потом Девочка сморщила нос, опоясав его валиками складок и задрожав трепетной кожей под глазом (там, где нижнее веко отделяется от щеки.) Сделав так пару раз, она наконец засунула в нос мизинец, и, поковыряв, извлекла маленькую еловую иголку, которую невесть как туда засосало.
Кожа Девочки была словно чуть прозрачна в глубину и впитывала свет, обретая от того мягкие очертания, в отличие от ткани платья, или резко отражавшей его, или просто просвечивавшей – и тогда тёмный силуэт руки вспыхивал на абажуре платья, как на экране. Девочкино платье походило на замкнутое в цилиндр крыло бабочки – и ничто не мешало ему, как я узнал впоследствии, принимать соответствующую окраску и очертания. Ткань, из которой слагалось платье, состояла из нитей (я ощутил её шершавость, протянувшись к Девочке рукой – совсем иного рода, чем у кожи, покрытой вулканчиками пор и мурашек), но они, нити, отражали скорее не природу его, а видимость, и представляли собой, правильнее сказать, вид узора или рисунка. Под кожей у Девочки тоже была сложная структура,– я ощущал, например, трогая локу её руки (которая извивалась и цапалась пальцами) перекатывающуюся пару костей, какие-то нити, сосуды. Они не были неподвижны: мчащимся поездом или походным маршем по ним разносился пульс – набор ритмов, циркулировавших внутри Девочки и отражавших какие-то её состояния. Вот сейчас: “Пуф – тук-тук-тук – си – тук-тук-тук – тук-тук – пуф”, – и так далее. А иной раз по-другому. Как своя музыка в кармане. Впрочем, я знавал существ, просто непрерывно звучавших некой мелодией, да и сам, гуляя в горах, насвистываю голосом. Внутри Девочки я нащупывал самые удивительные приспособления, желёзки или нечто ещё, которые взгоняли моё любопытство и заставляли желать объёмного видения. Девочка в отместку сверлила меня пальцем, будто хотела добыть нефть, и нажимала, как на кнопки, на косточки рёбер, верно, ожидая некого особого эффекта.
При определённом расположении волос Девочка сама казалась похожей на птичку: волосы-хохолком, клювиком нос, любопытствующими магнитиками – глаза. Я любил мысленно играть в её тело, угадывая переклички частей: ступня есть голова ноги, и щиколотка выступает как заправское ухо; ботинки соответствуют волосам; руки схожи с ногами множеством деталей, а пять пальцев соответствуют пяти отросткам тела; скулы выступают, как два маленьких подбородка, а волосы суть линейное продолжение кожи; лоб подобен забралу, готовому надвинуться на лицо, и если мысленно продолжить его поверхность, лицо ляжет как раз под ним на один палец в глубину.
Бросив недоеденный гриб в бездну, Девочка встала у дотлевающего костра и принялась нетерпеливо встряхивать поочерёдно ногами, подпрыгивая то на одной, то на другой. Потом она расчесала одной рукой другую вплоть до длинных тающих полос по всей локе и замерла, торжественно-выжидающе глядя на меня.
         – Она упёрла руку в бок, другую опустив спокойно, и вниз скользили крылья лок, и ног врата стояли ровно, – описал я экспромтом Девочкину позу. Она засмеялась, широко моргая глазами и вздрагивая кончиками показавшихся ушей, а затем подломилась в коленях, и села на корточки. Протянувшись туловищем вдоль бёдер, она по-прежнему внимательно смотрела на меня пупырышками глаз, почти серых в этот момент.
– Что ты на меня ногу, как пушку уставила? – Девочкино колено, превратившись в рельефный овал, скрыло от меня в перспективе всё тело ноги и глядело, как недоброе жерло орудия. Девочка, вытянувшись головой и переступив ногою, резко укусила меня за палец протянутой над костром щупки и тут же, взметнув исшлёпанный нашими следами песок под собой, отпрыгнула, приглашая меня к игре. Пальцы её делали щупательные движения в воздухе. Затем она стала быстро трепыхать расслабленной рукой, отчего пальцы болтались, как подвешенные сосиски. Я медленно приподнялся около костра, но мгновенный пыл её остыл, и глаза утянулись куда-то туда, за бездну, в расщелину между двумя мирами – лесом и небом, а пальцы стали задумчиво наматывать на ухо прядь и отпускать, наматывать и отпускать.
– Небо! – сказала Девочка глубоким и округлым голосом. Чаще её голос был мягким, высоким и таким, как будто она ставила “Ь” после каждой согласной. Им она говорила: “Ньеть...” Этот голос был немного лукавым, похожим на вьющийся по ветру пучок травы или глоток чуть солёного светлого и лёгкого раствора; в нём всё время была затаена мягкая и влажная улыбка. Голос “для неба” был грудной и глубокий; им она не общалась; собственно, он был создан только для восклицаний, для неба, звёзд и луны, пока не виденной ею. Был ещё тихий, последних красок заката, шёпот.
Девочка, глядя вдаль, – нос её, как ледокол раскрывающихся пространств, прямым остриём выступал наружу, – стала разбирать и расчёсывать волосы, пришедшие в большую путаницу за ночь. Первым делом она стала копаться в них, вытряхивая соринки (которые из последних сил цеплялись за любые волоски, только б остаться) и выщупывая линию пробора, шедшего извилистой змейкой ото лба к макушке. Огибая лицо, волосы нависали над ним серповидной осыпью отдельных нитей и густыми сплетениями перепутанных. Девочка отбросила наступавшую прямо на самые глаза прядь, та упала и разбилась о шею. Вечный водопад волос, истекавший из Девочкиной головы, подобно потоку её речи, имел тенденцию спутываться в густые струи, колтуны, сложнейшие структуры переплетений и каждое утро доставлял развлечение Девочкиным пятерням. Миллионы действительно тончайших волос – а я в своей жизни видел много видов разного меха – то более жёсткого, каскадами покидающего голову, то совсем мягкого, льнущего к поверхности, как вода, – с ловкостью мельчайших существ опутывали друг друга, затягивались в малюсенькие косички, расползались по всей голове. Я видел, как под поверхностной оболочкой волос, слежавшейся из малюсеньких их пучков, идёт другой их слой, направлением почти перпендикулярный, а внизу идёт наискосок третий.
Девочка выделила наконец пробор, хлопая ниспадающими половинами волосяной массы, как крыльями, но на самой макушке, там, где направление уклада менялось на противоположное, осталось стоять вертикально несколько коротких волосиков, не зная, куда им упасть и нависая то в одну, то в другую сторону. Много отдельных нитей пробуравливали себе путь в воздухе из самых разных мест, отправляясь в одиночное плавание. Слева (где волосы были короче) стояла в одном месте воздушная стенка из взбитых волос. Уши, подобно морским рифам, скользили в двигающихся волосах, а возникавшая иногда изворотная сторона шеи открывала посреди себя ложбинку, соответствовавшую на самом деле вогнутости притаившихся позвонков. Грань волосяного покрова сзади не была резкой, и можно было углядеть переход от шершавого пушка на коже к волосам а ля волосы на верхней стороне локи руки, и затем уже к настоящим, всё более длинным прядям.
Я не смог удержаться и ущипнул Девочку; она, не прерываясь, погрозила мне пальцем. Само причёсывание ограничилось несколькими жестами пятернёй вверх-вниз. Запутавшиеся волосы мягко заскрипели, наматываясь кольцами на пальцы, но выскользнули из взаимных оков, разбившись на более мелкие пряди, по-прежнему спутанные в ожидании запретной расчёски.
Окончательно несколько раз встряхнув головой и пригладив растрепавшиеся кончики волос, Девочка встала, полусогнув руки и улыбнулась разгоравшемуся дню; в свете поднимающегося Солнца по волосинкам бежали пульсирующие искорки, золотым ломтиком рефлекса протянувшись от самой макушки до изрезанного фьордами межпрядий низа волос и прерываясь лишь «родинками» уцелевших ещё в волосах с ночи ошкурок. Трудно было поверить, что этот блеск обращён не только ко мне, но и разбрасывается во все стороны, всюду оказываясь иным, безжалостно дарит красоту и серым скалам обрыва, и соседним корням, и далёкой ёлочке в сигаретном кольце тумана, – однако каждый поворот головы, вздрог, неуловимое иначе шевеление обращали этот блеск ко мне всё новыми сторонами, всё новыми тысячами горящих нитей, до того невидимых мне и оправдывающих этим своим появлением прежнее молчание.
Недвижной стеной стоял, дожидаясь нас, Лес. Поднимаясь к нему, Девочка предложила наполнить хорошими грибами место в корзинках, образовавшееся за ночь.
А Солнце всё поднималось, расправляя плечи своих лучей и заливая собой такие яркие, почти дневные просторы утренних равнин.


       18 января 1992 г. – 31 августа 1994, 1час 27 минут.

Конец, как продолжение начала,
Потребует дерзать опять,
И роковая сталь кинжала
Пронзит оставшуюся гладь.


 


Послесловие к memorial edition

Это издание – к 20 годам с того дня, когда были написаны первые семь страниц текста, что на самом деле произошло в июле 1991 года. Однако идея о том, что это должно стать именно романом, появилась только в январе 1992.
Основная идея текста в том, что он герметичен. Он был написан нарочно не обращённым ни к какому читателю. Я отказался от соблазна вывернуть его наизнанку и сделать более понятным. Но отчасти это послесловие – нарочно послесловие, чтобы ничего не объяснять заранее – и в топку тех, кто читает с конца – это послесловие кое-что о объясняет про текст.
Я изменил первое слово текста, которое неверно интерпретировалось примерно половиной читателей – точнее тех, кто попытался стать, но в результате не стал читателем. Слово было «давай» в значении «начнём».
Это послесловие – попытка заключить компромисс с потенциальным читателем, объяснить ему, что же это такое за книга перед ним.
Итак, в январе 1992 года я решил создать описание совершенного мира, в котором нет страданий, и сделать это с целью получения собственного удовольствия. Таким образом, текст должен был приносить удовольствие от написания, не от прочтения.
Однако при этом за ним стояла идея «спасти мир» – то есть открыть ворота в счастье для каждого человека на Земле. Этими воротами должно было стать творчество по созданию «своего мира». Я хотел показать, что каждый может создать полностью герметичный мир, то есть полностью отделённый от невзгод внешней жизни, и внутри этого мира иметь гарантированный кусочек счастья.
Этот мир должен был спасать в первую очередь от невзгод неразделённой любви. Думаю, что если составить рейтинг причин человеческих страданий, то неразделённая любовь будет на одном из первых мест наравне с болезнями, смертью и нехваткой денег, а также гневом.
Идея была не в том, чтобы фантазировать общение с любимым человеком – это несовершенная идея. А в том, чтобы придумать совершенного человека и совершенную взаимную любовь к нему, – в совершенном мире, разумеется, – и в ней жить. Таким существом стала Девочка.
Может быть, в наш век ролевых игр, фан фикшн и толкинизма идея о создании «своего мира» не выглядит чем-то революционным. У каждого есть множество своих миров, как лично выдуманных, так и тщательно приготовленных мировой культурой. Однако большинство из них нацелено на развлечение, а не на создание счастья. Счастье подразумевает абсолютную внутреннюю целостность и полную изолированность от страданий. Но большинство современных фэнтезийных миров строится на эксплуатации низменных человеческих чувств-инстинктов. Это удовольствие от сцен насилия, секса и резкого изменения социального статуса.
Для идеального мира нужно было придумать новую систему ценностей, в которой не было бы места страданиям. Следовательно, в этом мире не могло бы быть смерти и насилия. Очевидно, что и любовь в нём бесплотна, и лишена ревности и разлуки.
Итак, я решил создать модель идеального мира, и частью этой модели должен был стать роман «Прогулка в лес». Это далеко не единственная его часть, просто остальное существует в виде общих схем, описывающих устройство мира, особенности населяющих его существ, принципов их взаимодействия. Есть ещё несколько готовых кусков – в первую очередь поэма  «Обитание», которая повествует о дальней шей жизни Гавела и Девочки в лесном домике через несколько недель после описываемых событий. Впрочем, из диалогов внутри романа устройство мира становится постепенно понятно.
И поскольку в это мире нет старой системы ценностей, неизбежно ведущей к страданиям, то взамен предложена новая система ценностей, в основе которой лежит «извед» – то есть чистая форма любопытства и интереса. Отметим, что в этом мире так же нет времени – ведь счастливые часов не замечают, и нет единиц его измерения, вроде часов и минут, и самих часов со стрелками и цифрами тоже нет. Тоже касается и единиц длины. Также нет надоедливых насекомых и вообще животных, поскольку мир животных полон страдания и сам причиняет вечные неприятности или провоцирует на агрессию.
Естественное ограничение такого подхода – это трудность создания сюжетов, особенно таких, которые будут интересны земному читателю (а не жителю этого мира). В этом смысле я был спасен саморазвитием сюжета романа «Прогулки в лес», который вышел за рамки моих планов и стал подлинным диалогом с моим собственным подсознанием, как я теперь понимаю.
В период написания я был под влиянием Джойса, Набокова, Кастанеды, Платонова, что, вероятно, чувствуется. Возможно, я соревновался с «Улиссом» в медлительности развития сюжета.
Стилистической особенностью всего цикла является «дисфункционализм» – эстетическая доктрина нарочитой неточности, удовольствия от искажения слов, сдвигов смысла. Мой редактор Ольга Артемьева героически пыталась адаптировать текст к нормам русского языка, чему я позволил случиться только отчасти.
Теперь я вижу связь этого проекта с другими, которые делал в своей жизни: с исследованием юнгианского активного воображения, с интересом ко множественности миров в вероятностной вселенной и с «парадайзинжинирингом» из трансгуманизма. И для поддержания равновесия я должен был качнуться от неистового описания рая к наиболее отрицательным из возможных образам в книге «Структура глобальной катастрофы».
Итак, данный фолиант служит доказательством того, что возможно создать мир, ценностно независимый от данного мира, и на несколько лет погрузится в него, и переживать внутри него счастье. Я могу подтвердить, что пережил много радости и счастья, живя внутри этих страниц.
Но этого не хватит на всю жизнь, и за несколько лет проект вышел на насыщение, стало интересно другое. Насыщение было столь велико, что 15 лет я вообще не открывал роман. Сейчас я понимаю, что мой долг вернутся к нему и дать ему независимую от меня жизнь.
А.Турчин, 2010