Запах лепестка белой лилии

               


     Тысячу раз, каждую ночь, словно надоевший фильм, я вижу один и тот же сон, кажущийся пугающим и мрачным, когда я сплю, и глупым и бессмысленным в момент бодрствования.
      Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или, хотя бы, сдвинута с места.
     Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот - просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, а люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.
     Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то - не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре.
     Я вхожу в дверь и иду по террасе. У входа стоит коляска с двумя близнецами. На них синие шапочки, и укрыты они белым пикейным одеяльцем. Один плачет - другой смеется. Это можно понять по лицам, потому что ни один звук не нарушает вечной тишины. Тишина эта была всегда, и дети эти были всегда. Она - декорация, они просто есть вместе со своей коляской и все.
     На деревянном столе стоит всякая грязная посуда, огрызки - но ни один предмет невозможно сдвинуть с места. Все это просто есть. Жесткая форма, которая, бог знает, что закрепляет собой, какие значения или знаки ирреальности моего сознания. Все, что здесь есть - все твердо и неизменно, и потому напоминает могильные плиты под сводами собора или бесконечные залы колумбария.
     Впрочем, здесь есть один предмет, который движется. Это - маленькая девочка в красном цветастом платье, в безобразном переднике и с торчащими, как у старой куклы, косичками. Она подметает пол, безмолвно находясь одновременно во всех комнатах. Я знаю, что во всех. Я вижу ее - она движется, но является такой же постоянной, твердой и вечной, как и все остальное. Ее я очень боюсь - она другая. Я всеми чувствами ощущаю ее чужеродность. Она не угрожает, не говорит, не нападает, но ее я боюсь едва ли не сильнее самого большого страха, таящегося в этом доме. Страх этот находится в самой дальней комнате, заставленной всяким хламом. Я знаю, где он сидит и всегда безошибочно его нахожу, потому что проделываю этот путь тысячи раз - и всегда нахожу его. Страх - это большой стеклянный сундук. Стоит поднять его крышку, как на дне сами собой начинают образовываться жабы, они бесконечно самообразовываются, выпрыгивают и приклеиваются к одежде, к рукам, к лицу. Я с отвращением отдираю от себя эти липкие холодные тела и знаю, что если не успеть, то жаба срастется с тобой - и это ужасно и отвратительно. Но, конечно, я удачлив и хитер, мне всегда удается вовремя спастись и убежать. Пронестись в панике по анфиладе вечных комнат, и, на пределе душевных сил, в последний раз испугаться чистоплотной девочки в фартуке. Бежать, бежать мимо коляски по деревянным ступенькам и каменной дорожке. Бежать так, словно кто-то преследует. Кричать и не слышать своего голоса, и не чувствовать своих ног, и не уметь взлететь, хотя раньше умел.
     Вот тогда я и встречаю этого человека. Он мне абсолютно не знаком, но что-то мне в нем не нравится, и тогда я хитростью засылаю его в дом. Я знаю, что он не вернется оттуда, и с интересом жду, когда меня начнет мучить совесть. А потом вдруг понимаю, что жду этого напрасно, и совесть будет мучить не меня, а того, кто моими глазами был в этом доме, того, кто открыл этот сундук и испугался девочки. Того, кто отправил незнакомца на смерть. Это его воспоминание, а вовсе не мое. Это он вернется в дом и погибнет вместе со своей жертвой потому, что его замучает совесть. А у меня останется лишь горечь оттого, что еще один эпизод прожит не мной, а мой день снова прошел впустую, выпал из моей жизни - безликий и белесый, ни радостный, ни грустный - никакой.
     Я делаю что-то, но совсем не то, что хочу, а лишь то, что может сделать каждый.
     Кому-то выпадает жить и создавать ситуацию. Кому-то - слушать, видеть, размышлять.
     А я люблю покой. Поэтому и самоустраняюсь. Никто не узнает - кто я и что я. Просто единица или, как принято выражаться в научной литературе, сторонний наблюдатель. Я только слушаю, думаю и молчу.


     - Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но, в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. Помните слова: "Под тем миром, где обитает все живое, на пятьсот ри простирается ад"? Значит, еще издревле люди верили, что ад - преисподняя. И только один из кругов этого ада - ад одиночества - неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями, лесами.

                Акутагава Рюноскэ


     Последняя пассажирка ташкентского рейса прошла наверх в зал ожидания аэропорта. Макс сверлит взглядом ее черную спину, раздраженно рассматривая слишком узкую юбку и слишком толстые ноги. Ее волосы слишком рыжие, а сумка, вяло болтающаяся в расслабленной руке, слишком бесформенна и потерта. Последний пассажир не должен быть таким. Макс пытается подобрать слово: "Последний пассажир не должен быть таким... таким обыденным." Вот. Но, наконец, женщина уносит и свои толстые ноги, и свои рыжие волосы.
Все. Проводы закончены, и Макс поворачивает в сторону кафетерия.
     Здесь, сидя за чашкой мутного кофе, он думает о том, что остался совсем один, а это значит, что не нужно спешить домой.
     Он смотрит на черную, покрытую мутной пленкой жидкость и встряхивает чашку. Муть словно раскалывается на ровные квадраты и напоминает рассохшуюся на солнце глину...

                х      х      х

     - Но, это же так просто, Маргарита. "Джая. джая, Кали ту!" Два человека двигаются в одном ритме:"джая, джая. Кали ту" и их обволакивает общее поле. В этот момент они становятся одним существом, сгустком энергии, плотным как протеин. И, тогда, вдвоем они могут все... Это такая власть... Марго, Марго, почему ты меня не слушаешь?
     Повернись чуть-чуть к свету, самую малость. Не так. Подожди, я сам поверну твое лицо как надо. Такое освещение, по-моему, лучше.
     Да, так на чем я остановился? Вот ты говоришь, что культ Кали - это кровавые жертвы и все такое прочее. Мне просто смешно, когда ты так рассуждаешь. Начать хотя бы с того, что об этом, практически, ничего не известно. Я ни за что не поверю, что ты читаешь эти бульварные книжонки с завлекательным названием "Тантра". Вон их сколько наплодили. Еще бы. Культ Кали запрещен, уничтожено все, что имеет к нему какое-либо отношение, а красивое слово "тантра" осталось. Вот и пишут всякие там писатели свой собственный бред, и трактуют это как кому удобно, вместо того, чтобы честно сказать: " не знаю, что и как там, у индусов, а я просто хочу трахаться." Так нет, им еще и религию подавай, чтобы, значит, "покрасивше" было. А нам с тобой ни к чему религиозные привязки. Религия - всегда несвобода. Какие-то нормы, законы. Ужасные законы, которые просто невозможно не переступить. Искусство - вот единственно верный закон. А Кали - Кали это любовь, это поэзия, и это возможности, каких свет не видывал.
     Сейчас ты начнешь говорить, что я давлю на тебя пошлой терминологией экстрасенсов. Впрочем, так ли необходимо всему давать имена? Пусть это называется Тантрой, магией, свободой, равенством, братством - все равно, не вместишь ни в одно слово того, что есть на самом деле. Наверное, это просто любовь. Но такая любовь, Марго, что равной ей и быть не может. Когда ты остаешься один, а ведь рано или поздно, каждый оказывается в одиночестве, ты чувствуешь, что в твоей груди, в самом центре - живет второй. Ты знаешь каждый его шаг, видишь все его мысли и совершаешь с ним вместе все его поступки. Словом, живешь его жизнью, в то время как он живет твоей. Ты меня понимаешь? Конечно, ты меня понимаешь.
     Маргарита, подбородок опусти, пожалуйста. Хотя, лучше я сам поправлю. Чудненько. Хорошо сегодня пишется. Очень удачная картинка. Ты прекрасно позируешь, мой ангел.
     Так вот. Ты всегда с этим человеком. А как же иначе? Ведь любовь эта была предопределена свыше, потому что всякая любовь посылается нам свыше. И другое существо, выпив тебя до капли, отдало взамен всего себя. До чего же я красиво говорю, с ума сойти! А самое страшное, Марго, что все это не может быть правдой. Это странно, что если красиво - то ложь, а правда...
     Макс отложил кисть и задумался. Та, правда, которую он сейчас упомянул, настойчиво разбивала мечту, и никак не хотели они собраться вместе - мечта и реальность. Мало того, они просто перечеркивали друг друга.
     Тогда, в реальности, он брел под дождем, рассматривая тротуар. Красновато-серые плитки поблескивали, словно присыпанные битым стеклом. Тротуары в этой стране выше, чем дороги, и потому дожди не заливают их. Не нужно перепрыгивать через лужи, видя отраженное серое небо, разбиваемое острыми каплями. А здешний дождь - это, наверное, тот самый тропический ливень?
     Над морем стояла стена дождя. И серая вода, и серое небо сливались в одну неопределенную муть, скрывающую горизонт, не имеющую границ, безвоздушную и безысходную. Макс поднял глаза - его зонтик, красно-белый зонтик, представился ему живым существом, тяжко дышащим всем своим непромокаемым куполом. "И это называется зима", - возмущенно подумал Макс. Он попытался сосредоточиться и определить, где там за морем находится Париж. За закрытыми окнами глаз, в красной дымке ясно прорисовывался неведомый сияющий город. Сквозь пелену, сквозь дождь исподволь нарастало непреодолимое желание прямо сейчас, пешком пойти в Париж, где на незнакомых улицах прятался от Макса единственный человек, которого хотелось любить и видеть. Часть сознания отделилась и кометой, большой кометой с огненным хвостом, полетела в сторону предполагаемой Франции, унося с собой тоску, и тревогу, и...
     Он дотащился до какой-то легкомысленной лужайки, покрытой зеленью и усыпанной желтыми цветами, которым, видимо, наплевать было на зиму. Цветы эти напоминали циннии и так же резко пахли горечью и раздавленной травой. А прямо посреди лужайки торчала нелепая и пугающая пальма, закутанная в серые высохшие листья. И только на самой вершине она сумела сохранить несколько зеленых перьев. С них потоками лилась вода, и Максу показалось, что это тропическое чудище всхлипывает и жалобно подвывает. Но, ощущая не сострадание, а злобное удовлетворение, Макс подумал, что природа играет в нечестную игру. Вся растительность, издали казавшаяся мягкой и нежной, при ближайшем рассмотрении выставляла жесткие кожистые листья, напоминающие спину жабы. Фикусы, привычные в небольших горшках в комнатах старушек, оказывались гигантскими деревьями. Милое маленькое алоэ, такое лечебное и заботливое, распластывалось жутким зеленым пауком с мясистыми лапами, покрытыми колючками.
     Кисть упала на пол, издав легкий пластмассовый щелчок. Макс встрепенулся. На мгновение ему показалось, что кто-то щелкнул выключателем в ванной.
     - Марго, ты здесь? Прости, задумался. Я вообще в последнее время очень рассеян. Мне кажется, что я даже знаю когда, именно, это началось. Кстати, Марго, ты ведь любишь страшные истории? Если все время философствовать - так и уснуть недолго. А ведь нужно еще и поработать, прежде чем заваливаться спать. А расскажу-ка я тебе лучше страшную историю. Ты сиди и слушай. У меня уже даже есть вступление: "Все началось с того проклятого утра...". Неплохо? Итак...
     Все началось с того проклятого утра. Ты помнишь, мы тогда только приехали? Месяцев пять - не больше.
     Однажды, проснувшись, я вдруг увидел, что все вокруг стало желтого цвета. Ярко-желтое небо висело над желтым городом, желтый туман клубился в неподвижном воздухе. Это, действительно, напоминало детскую сказку "Желтый туман". Песок пришел из пустыни, чтобы проглотить город на берегу моря. Чтобы через тысячи лет какие-нибудь археологи принялись раскапывать его, и стаскивать в музеи холодильники и кондиционеры, автомобили и компьютеры, утверждая, что когда-то здесь, на этом самом месте, существовала внеземная цивилизация.
     Я выглянул на улицу. Песок висел в воздухе, лохматыми барханчиками притаился по обочинам дорог. Моя одежда в мгновение ока, покрылась тонким слоем песка и пыли. Дышать было нечем, а звуки поглощались и растворялись - песок жевал звуки как сахар. Только дворники упорно боролись со стихией - отважные труженики невидимого фронта. Их стараниями город оставался живым снова и снова.
     Я пробирался сквозь вязкий воздух и думал о том, что должен вот так, каждое утро идти по одному и тому же пути, до одной и той же точки, где проведу десять часов своей жизни, занимаясь чем-то, что не приносит радости, а только немного денег.
     Чтобы скоротать время пути, я мысленно читал стихи - всегда одни и те же. Ты знаешь, Маргарита, что именно: немного Блока, немного Кузмина, а перед входом в полуразрушенный подъезд непременно Маяковского "Во весь голос". Молча, про себя, но "во весь голос", так хотелось орать от нежелания входить в эти проржавевшие двери чертовой мастерской.
     Я шел, и шаги ритмично сливались со словами, а потом начало рождаться что-то свое, что-то... "Та-та-та - шумела толпа, словно камни катила с вершины". Я давно не писал, не рисовал, у меня просто не было сил этим заниматься, просто не хватало слез, чтобы работать. Дар, казалось, отмер за ненадобностью. Но теперь он вдруг вырвался из меня в какой-то новой форме. Он рвался и бил-бил ритмом, и я знал - это тоже мое. Мое - то, что слышу внутри, но не воспринимаю ушами. "Та-та-та". Ритм, ритм. Гулкое чудо, теплое убежище. И, наверное, вот в этот самый момент я и потерял контроль. Ты, конечно, знаешь, что реальность - вещь изменчивая, и, чтобы удержать ее в равновесии, нужно приложить некое волевое усилие. А тогда я как-то мысленно расслабился, и реальность закружилась и начала существовать сама по себе. Если бы я лежал на диване, скорее всего, что ничего бы не произошло, но я шел по ранней пустынной улице желтого цвета, и тут уж можно было ожидать чего угодно. И это случилось. Вместо того чтобы идти себе прямо, я свернул на какую-то улицу, названия которой не могу вспомнить, и найти ее снова тоже не могу - она исчезла. Третьим от угла справа стоял полуразрушенный дом в три этажа. Когда-то это был роскошный особняк с полукруглыми окнами, колоннами и лепниной по карнизу. Теперь зеленоватая краска облупилась, и местами показались на свет божий серые обломанные кирпичи. Стекла, естественно, были выбиты, но кое-где сохранились острые осколки, похожие на сосульки, на которых клочьями висела пыль. Нехорошей неестественной окраски кот, развалясь под крыльцом на куче мусора, удостоил меня негостеприимным взглядом.
     За спиной я услышал шаги. Мимо прошел нищий. Он и тебе знаком - его матрац располагается возле банка. Он обитает там с женой, которая кажется его родной сестрой - так они похожи. Маленький, щуплый. Редкие желтоватые волосы стянуты в хвост. Огромные пустые глаза навыкате. Я часто встречал его в разных местах и в разное время, всегда с каким-нибудь синяком или ссадиной на лице. В этот раз у него были загипсованы обе руки. Я невольно подумал, чем же он теперь будет просить подаяние - хотя гипс на руках тоже мог быть одной из нищенских уловок. Он прошел мимо, и тощая его фигура постепенно растворилась в желтом мареве.
     Я услышал сиплое мяуканье. Поганый кот пытался привлечь мое внимание. Он выгибал спину, разевал пасть так, что я видел похожие на иглы клыки и розовый язык. Его хвост напоминал старую мочалку - вылизываться это чудо не любило.
     - Мя-а-у-у! - передразнил я его. Кот страшно обиделся, зашипел и упрыгнул в черный провал окна.
     Разрушенный дом снова казался пустынным и мертвым. Желтое с зеленым. Яичница с луком.
     Я же знал тогда, что развалины не таят в себе ничего хорошего. Я знал это всегда, но ничто не притягивало так мое внимание, как облезлые стены и выбитые окна. Что стоило уйти, поискать дорогу и не очень опоздать на работу? Но, боже мой, как мне понравился этот дом! Я перелез через низкое заграждение, и сразу почувствовал затхлый запах сырой известки.
     Стены казались такими тонкими и ветхими, все пронизанные трещинами, и я вдруг ощутил себя тоже невероятно тонким, хрупким с узенькими веточками вен и артерий. Дом принял и понял меня. Мы с ним были заодно. Я встал на цыпочки и заглянул в окно, где только что скрылся кот.
     Было темно. Нет, не сумрак, не обычная темнота пустой комнаты. Это была убийственная всепоглощающая тьма - тьма бесконечного пространства и черной тоски. Она казалась голодной. С чем можно сравнить этот голод? С пузырящимся протеином, с ядовитым цветком, растворяющим мух, с тем, у чего нет формы и имени.
     И тьма двинулась на меня, обволокла смрадом разрушения и проникла внутрь. Мы стали одним...
     Вот с тех самых пор я и стал задумываться. Именно, задумываться, а не тосковать. Мало ли, что тебе кажется, Марго!  Тебя послушать, так мы все с отклонениями. Хоть раз сними свою маску психиатра и посмотри на мир весело и доброжелательно. Да, я стал другим, но зато какие сны, какие сны я с тех пор вижу. Что, например? Например... Будет тебе и пример.
Не далее, как вчера я видел просто удивительный, совершенно поэтический сон. Хочешь послушать?
     Так вот, Марго. Часы пробили два. Я совершенно точно знаю, что, именно, два, потому что сквозь сон услышал звон часов, или, вернее, мой сон как раз и начался с этого боя. Сначала была темнота. Потом я почувствовал, что задыхаюсь, и что-то сковывает движения моих рук и ног. Смешно, но я вдруг обнаружил, что стою на дне какого-то водоема, а надо мной несколько метров воды. Тогда я всеми силами устремился вверх и вынырнул. Я плыл в зеленой тинистой воде круглого как тарелка озера. Когда-то, когда я был совсем ребенком, зеленый круглый коврик посреди пола моей комнаты был этим самым озером. Я резал траву из зеленой бумаги и делал картонные камыши, а потом расставлял все это вокруг. И пластмассовая лодка плавала от одного берега к другому, пока не начинали бить часы, и все кончалось, и пора было идти спать. И только я вспомнил все это, как часы пробили два раза и, по идее, я должен был проснуться, но все продолжал плыть по зеленой воде, пока не достиг берега.
     Бумажные камыши шевелились и шелестели, хотя никакого ветра не было. И тут я увидел спину сидящего человека. Я попробовал окликнуть его, но голоса не было - я только как рыба разевал рот. Единственная роскошь, которую я мог себе позволить - это смотреть из озера, словно из тарелки с супом, на берег. Не было во мне прыти пластмассовой лодки.
     Да, Маргарита, я испугался. И, словно почувствовав мой взгляд, он поднялся во весь рост. И так и стоял совершенно голый и необыкновенно красивый. Я же думал только об одном - если он обернется и увидит меня, то произойдет что-то непоправимое.
     Моего слуха коснулись тонкие звуки свирели, и пришло узнавание. Я узнал его. Это был фавн. Ты спросишь, почему фавн? Потому что он, и никто другой. Что? Нет же, ничего не произошло. Он просто ушел куда-то, и я еще долго слышал его замирающую свирель.

     Макс умолк. Было еще кое-что, о чем он не хотел говорить. Как проснулся среди ночи и лежал, задыхаясь, а сердце билось так, что даже пищало от усилий, и перед глазами маячила не мутная вода, а бледный потолок с темным пятном люстры посередине, и руки судорожно вцепились в простыню.
     Он лежал с открытыми глазами, сосредоточенно вызывая образы ушедшего сна. Голый человек на берегу озера - до чего же нелепо.
     "Вот и вся романтика, - подумал Макс, - в грязной воде и голой заднице."
     Однако какое-то смутное чувство не давало уснуть снова. Какая-то мелочь в череде нелепостей. То ли он уже видел наяву что-то похожее, то ли это вязкое ощущение страха было знакомо прежде. Макс напряженно пытался вспомнить, отголоском чего мог быть этот сон. Пока все не испарилось, не улетучилось надо бы зарисовать.
     Он осторожно поднялся, стараясь, чтобы старая кровать не заскрипела  и не прогнала мысль, которую он бережно, словно воду в чашке, хотел донести до чистого листа бумаги, не расплескав ни капли. Коснулся босыми ногами пола и рассердился - зачем тот такой холодный. Решительно все хочет помешать ему. А в соседней комнате еще нужно включить свет, вытащить лист бумаги из стопки таких же листов, отыскать карандаш.
     Боже мой, до чего же хороша спина у этого незнакомца! На зависть Дюреру. Шея... и... Макс готов был поклясться, что голова у незнакомца была, но вот вспомнить ее он не смог.
Как не смог провести ни одной линии. Это был полный паралич. Он посмотрел на незаконченный портрет Маргариты, и тот показался ему серым и бездарным. Серым и бездарным.

     - Знаешь, Марго. Культура не есть нечто абстрактное. Она не остается сама по себе, но всегда уходит с теми людьми, которые ее создавали. Нельзя, Марго, кичиться ею и не уметь при этом говорить на своем родном языке. Нельзя пользоваться ею выборочно и разводить вкусовщину. Все эти книги, полотна, скульптуры, музыка - все лишь надоевшие игрушки, которые иногда становятся модными на короткое время.
     Боже, что я такое говорю? Да, я уехал. Меня выдавили из моей страны. Я уехал голым, и, все же, увез все, что имел. "Все мое ношу с собой".  Увез свои взгляды, свое понимание явлений, увез свое осознание жизни и свой талант. Увез так много и так мало. Иллюзии? Творческую импотенцию?
     Марго, Маргарита, мы будем, наконец, с тобой работать или нет? Давай придумаем что-нибудь свежее, острое такое. Ты помнишь "Авиньонских девиц" Пикассо? Изображенных спереди, сзади и сбоку одновременно? Я бы мог назвать это идеальным изображением. А мне сейчас пришла в голову идея получше. Ты будешь сидеть в той же позе - я не сдвину тебя ни на миллиметр. Но вот свет... Я буду менять его до тех пор, пока все возможные варианты освещения не появятся на этом холсте, пока ты, Марго, не будешь одновременно и утренней, и вечерней, и летней, и зимней. Ты будешь Маргаритой вообще, Маргаритой в высочайшей степени, моей романтической и математической Маргаритой. Не спорь, это будет гениально.
     Гениальность - странная вещь. Я замечал тысячи проявлений гениальности, которые вдруг вспыхивали в ком-то, но, почему-то, ни во что не воплощались.
     Помнишь, кем я был там? Художником-оформителем. Ты знаешь, что такое "оформитель"? Странное это занятие и глупое. Художник оформитель украшает помещения и улучшает архитектурные ансамбли. Конечно, не цветами. Он вырезает из пенопласта буквы и выкладывает из них слова, или пишет те же слова на куске красной тряпки. Очень красиво - белым по красному. Что-то вроде: "Кто хочет работать ищет средства, кто не хочет - причины!" Вот так предельно лаконично и ясно. А ночами я писал. И даже сумел выставиться. Это была моя единственная выставка в фойе Дома Знаний. Ничего не дали вывезти, ничего... Все сначала... 

     Дом Знаний. В тот день Макс начал готовить свою выставку. Советское общество "Знание" будучи организацией богатой, но абсолютно лишенной фантазии еще в шестидесятые годы усеяло просторы Родины серыми кубами, украшенными где только можно орнаментом из научных мотивов, а именно символическими изображениями атома, загадочными формулами и веселыми, словно воздушные шары, разлетающимися молекулами неизвестного происхождения. Венчалось это великолепие неоновыми буквами дорогими для любого ученого ума: "Дом Знаний". Ташкентский куб был трехэтажным, и развесить картины предполагалось на втором этаже, где специально для этой цели расставлялись легкие временные перегородки. Поднявшись на второй этаж, Макс, неожиданно для себя, оказался на съезде уфологов. все стены были увешаны снимками летающих тарелок, компьютерными изображениями инопланетян или, как их принято называть
в цивилизованном обществе, гуманоидов и еще явно непрофессиональными рисунками, изображающими... Кто знает, что они изображали - какие-то иероглифы, только вот перевода нигде не было.
     Таинственные личности с отрешенным видом бродили среди стендов, заходили в какие-то двери и выходили из каких-то дверей. В самом центре под потолком висел громадный макет инопланетного корабля, под которым висела надпись, сообщавшая, что этот самый объект сделан учениками школы №181 и представляет собой точную копию Петрозаводского чуда. Макс попытался вспомнить, что это за чудо. Название казалось знакомым, но, как ни странно, все уфологические названия всем казались знакомыми, что заставляло людей кивать головами, совершенно не понимая о чем идет речь. После нескольких минут мучений, Макс понял, что вспоминать бесполезно.
     Он с интересом осмотрел все экспонаты, внимательно читая подписи к снимкам, как вдруг обнаружил под одним из них свою фамилию. От неожиданности Макс остановился, и только потом увидел, что перед фамилией стоят инициалы его отца. Отца Макс не видел уже давно, но знал, что тот занимается весьма таинственными изысканиями, и даже вроде некоторое время председательствовал в этом уфологическом центре. "Странное совпадение, - подумал Макс, - через пару дней здесь будут висеть мои работы".
     Он подошел к группе людей, стоящих плотным кружком. Худой, желтолицый с длинными зубами мужчина пропустил его вперед, попутно сунув в руки визитку. "М.Штейн. Председатель Среднеазиатского Общества уфологов," -  прочитал Макс.
     В центре кружка Макс увидел черноволосую даму неопределенного возраста, и сначала ему показалось, что она жалуется на что-то - так дрожал ее голос.. Но дама всего лишь доверительно вещала людям о своих контактах с пришельцами, и даже произнесла несколько слов на их языке. Это походило на бред, но, окружающие ее, солидные мужи внимали с почтением и глубокомыслием.
     У дверей заиграли на гитаре, и надрывный голос запел: "Дибиби, Дибебе-е-е казажаж ао-о-о!" К этой ахинее тут же присоединился удивительно слаженный разноголосый хор.
     - А позавчера здесь собирались кришнаиты, - услышал Макс за спиной незнакомый голос. - И самый главный их, специально, из Индии приезжал. Они прямо на улице попадали на колени в пыль перед его машиной и кричали "Харе!"
     Макс обернулся. Рядом с ним стоял высокий молодой человек и, тонко улыбаясь, говорил:
     - А завтра, великий гений Стороженко на наших глазах будет создавать "синтез всех религий". А наша волшебница Галина Петровна будет учить девушек ворожбе, и со временем они станут настоящими ведьмами.
     Незнакомец заговорщицки подмигнул и исчез за ближайшей дверью. Макс из этого сообщения не понял почти ничего, да и говорившего не успел разглядеть, как следует. Он пожал плечами и направился к выходу, как вдруг к нему подскочил небритый веснушчатый человек и радостно заорал:
     - Здравствуйте! Моя фамилия Соколов, неужели вы меня не помните? А я так даже очень хорошо знаю вашего папу. Он великий человек! Это просто счастье, это небывалая удача, что я вас здесь вижу. Сейчас вы мне расскажете о ваших встречах с гуманоидами. Конечно, конечно. Не спорьте, я знаю, что они у вас были.
     Макс протестующе замотал головой. Но рыжий уже схватил его за руку. На шее у него болтался диктофон на шнурочке. И весь он был такой нескладный, со своими желтыми глазами, что Макс почувствовал себя неловко. Он украдкой огляделся, но никто, казалось, не заметил дурацкого положения, в которое его поставили.
     - Кто вы? - Растерянно спросил Макс, выдирая руку из клещей уфолога.
     - Я Со-ко-лов, - сомнамбулически повторил тот, - Вы меня помните. Вы должны меня помнить. Идемте в кинозал.
     Эта странная манера после криков переходить к гипнотическому убеждению сыграла свою роль. Макс поплелся за ним, проклиная свою нерешительность, себя, а заодно и, не подозревающего ни о чем, Соколова.
     - Вот здесь вы мне все и расскажете, - снова перешел на безапелляционный тон Соколов, присаживаясь на ручку кресла.  И тут же включил диктофон.
     - Итак, когда вы встретились впервые?
     - С кем? - спросил Макс.
     - С представителями инопланетной цивилизации, - радостно выдохнул Соколов, похлопывая Макса по руке, - Вот и расскажите, как вы почувствовали, что на вас вышли? Пишу, - и он щелкнул кнопкой.
     - Он сказал...
     - Кто он?
     - Ну, такой зеленый. Он сказал: "Боже, спаси меня от Соколова!" - Последние слова Макс выкрикнул в пустой темный зал.
     И тут же услышал ответ:
     - Иду, уже иду спасать!
     Прямо со сцены спрыгнул тот самый молодой человек, который рассказывал Максу о кришнаитах.
     - Ну вот, нигде нельзя поработать, - возмущенно пробурчал Соколов, - Этому-то что здесь понадобилось?
     - Кто это? - Шепотом спросил Макс.
     - Валентин. Скептик, циник и всем мешает. Просто проклятие какое-то.
     Валентин, размахивая во все стороны руками, пробирался через ряды кресел:
     - Я - ужас, летящий на крыльях ночи! Я - Черный плащ! - замогильно вещал он, хлопая сиденьями и создавая жуткий грохот.
     Он подобрался, наконец, к совершенно зачарованному этим выступлением Максу и схватил его в охапку. Макс, потеряв равновесие, ткнулся лицом в желтую майку с голубым тигром посередине и вдохнул запах незнакомого горького одеколона.
     - Бежим, - обжигающе шепнул Валентин.
     И они побежали прочь от оскорбленного Соколова. Пронеслись сквозь задумчивую толпу уфологов, которые посмотрели на них замороженными глазами. Все так же, держась за руки, прогрохотали по лестнице, и остановились только тогда, когда за ними захлопнулись стеклянные двери Дома знаний. Здесь на улице, едва отдышавшись от бега, Валентин оглядел Макса с головы до ног и довольно произнес:
     - Ну-с, прекрасная леди, я вас спас. Теперь вы моя, и не возражайте.

     Сейчас Макс  уже не мог бы вспомнить, о чем они проговорили до позднего вечера. В памяти остались только отдельные яркие картины этого необычного знакомства.
     Он помнил, как они бродили по посыпанным красным песком дорожкам парка Горького. С детства знакомого парка. Здесь Макс в несознательном возрасте гулял за руку с бабушками-дедушками - благо их было много. Родные и двоюродные, все они ревностно следили за развитием самого младшего отпрыска, а отпрыск в свою очередь не знал, куда деваться от их забот. Поэтому красный песочек, привезенный, как говорили, из Бухары специально для этого парка другими заботливыми дядями, всегда ассоциировался у Макса с чрезмерной опекой, и, повзрослев, он всегда обходил парк стороной. Но в тот раз все неуловимо изменилось. Даже сам воздух струной дрожал под древними деревьями и рассказывал о том, чего не было. "Но могло бы быть, - говорил себе Макс, - да, могло бы быть". А Валентин говорил, указывая небрежным жестом на бронзовый памятник Максиму Горькому, который темной глыбой возвышался в конце аллеи:
     - А это место называется "Аллея одинокого джентльмена". Но долго ли он так простоит в одиночестве?
     У Валентина вообще все имело свои названия. Каскадный фонтан на площади назывался "Гитчи Манито".
     - Там стоял владыка жизни
       Гитчи Манито могучий...
     В темноте они бродили по Алее Парадов, и в темно-синем, словно шелковом воздухе звучала "Песнь о Гайавате". Макс слушал, и рождалось понимание, что вот, это тот самый вечер, который был ему заготовлен, как самый лучший вечер всей его жизни.
     Он проснулся, когда солнце уже освещало комнату. Яркие четкие полосы лежали на полу и на столе, наискось перерезая голубую вазу с букетом роз. Макс вздохнул и зажмурился, слушая дыхание Валентина. Он не хотел разбудить ночь, которая, конечно, уже прошла, но еще пряталась где-то за сомкнутыми веками. Валентин зашевелился и прижался лицом к плечу Макса. Отдавшись порыву пронзительной нежности, Макс обнял его и благоговейно поцеловал свежую гладкую щеку.
     А потом, выскользнув из постели, на цыпочках подошел к столу и оборвал все розовые лепестки. Теперь из вазы торчали только колючие стебли с листьями. И Макс осторожно перенес в горстях свою благоухающую добычу к кровати, и усыпал ее всю и Валентина  разноцветными розовыми лепестками.

     - Ничего не дали вывезти, сказали, что мои картины - государственная собственность, достояние республики. Ты вдумайся - "достояние"! А ведь пока я жил там во плоти, им все это не было нужно и никакой ценности не представляло. Я и сам-то не был никаким достоянием. Хоть мозги разрешили забрать с собой, и на том спасибо.
     Ах, Маргарита, до чего жестока жизнь! Я же знаю все эти сказки про "достояние". И знаю, что это была всего-навсего лишняя возможность обобрать меня. Сейчас все мои работы пылятся в подвалах театрально-художественного института, куда я сам их и сложил. Будут делать субботник - сожгут. Не утешай, я знаю, что говорю.  Сам жег эмигрантские "произведения искусства".
     Кстати, я получил письмо из Ташкента. Снесли русский театр, снесли Парк Горького, распродали Дом Знаний. А ты говоришь - достояние. Очень хорошо. По крайней мере, не по чему нам с тобой больше скучать и убиваться. И я никогда больше не буду художником-оформителем. А чем я буду? А вот, что из себя сделаю, тем и буду. Может быть даже дворником.
     Но как же я устал сегодня. Уму непостижимо. Да и ты выглядишь не особенно свежей. Спать, спать, и больше никаких разговоров.

     Макс лежал на диване, глядя в потолок. Его воспоминания причудливо сливались с недавним сном и портретом Маргариты, который он уже начал писать. Ему никак не удавалось вспомнить фавна, повернуть его лицом к себе. Вместо этого, фавн вдруг оказывался Маргаритой при разном освещении. И это жутко раздражало.
     В полудреме Макс вдруг почувствовал, что его ноги резко согнулись в коленях, хотя он мог поклясться, что не пошевелился. Он вдруг начал заваливаться на бок, хотя знал, что лежит по-прежнему на спине. Его пронизала дрожь, и резко качнуло вперед и назад, а потом он взлетел и повис под потолком. "Кажется, это называется "спонтанный астральный выход"", - успела промелькнуть последняя мысль, прежде чем он погрузился во что-то вязкое, зеленое и не имеющее названия.
     Макс  стремительно вынырнул и судорожно вдохнул прохладный, сухой и легкий воздух. Он снова оказался в знакомом зеленом озере, но теперь ничто не сковывало его движений. Макс подплыл к берегу и вылез, уцепившись за камыши.
     Он шел по берегу, изумляясь и радуясь легкости движений, и больше всего ему нравилось то, что он мог легко обойти со всех сторон каждый камень, каждый куст, потрогать, рассмотреть, не упустив ни одной детали. Все было реальным, просто сверхреальным.
     Но вдруг что-то произошло. Это было почти осязаемое впечатление. Занервничав, Макс начал оглядываться по сторонам, и на самом берегу озера увидел фавна, который сидел к нему, Максу, спиной. Ветер шевелил его спутанные волосы, и тени пробегали по обнаженной шее. Маленькие рожки бронзово отливали в дрожащем сером воздухе. Зачарованное мгновение и смена действия. Фавн поднимается и идет к воде.
     Макс следил за ним, сдерживая дыхание. Получеловек-полузверь входил в озеро осторожной походкой хищника. Он шел, и неподвижная темная вода с каждым его шагом поднималась все выше и выше. Вот она скрыла его ноги, дошла до пояса, затем до шеи... И тут фавн обернулся и посмотрел прямо на Макса. Рожки, торчащие над крутым лбом и глубокие глаза - зовущие и тянущие. Макс впился в них взглядом и утонул, и рассыпался искрами, и понял - вот то, чего стоит ждать всю жизнь. Вот оно - странное немое, и в то же время, сверхъестественное понимание. Вот оно - истинное единение существ, ищущих близости... Этот взгляд оказался последней точкой, закончившей повесть. Фавн скрылся под водой.
     Макс стоял, оглушенный отчаянием и бездумно ждал, но никто не появлялся из мертвой воды озера, никто  не разбивал стоячей зеркальной поверхности, никто не выходил на берег.
     - Он умер, - болью отозвалось в сердце. - Он утонул.
     И Макс узнал свой голос, и отчаяние окружило его тьмою и холодом.  Глотая слезы, он подошел к камню, на котором несколько мгновений назад сидел фавн. Возле него в густой траве валялась потерянная  флейта. Макс нагнулся и поднял ее. Она была гладкой и теплой. Бессознательным движением он поднес ее к губам и заиграл. Он никогда не знал, что умеет играть на флейте, но здесь это не имело никакого значения. Макс играл, и тоска, и отчаяние его превращались в мелодию необыкновенной красоты, которая появлялась ниоткуда и уходила никуда.
     А потом он поднял глаза и увидел, что фавн стоит перед ним так близко, что ближе уже нельзя подойти. И ощутив вдруг всю странность узнавания, Макс прижался лбом к теплому животу фавна и прошептал:
     - Я люблю тебя...
     Калейдоскопом закрутилось изображение, рассыпаясь осколками цветных стекол, и все стало белым. Макс нашел себя лежащим на диване и глядящим в потолок. Онемело все тело, ныла спина. Медленно-медленно возвращалась чувствительность. Прошла вечность прежде, чем он смог сесть и повернуть затекшую шею. Только тоска не проходила.

     Находясь во власти навязчивого видения, Макс слонялся по квартире, не находя в себе сил, не умея работать в таком состоянии. Его мозг, измученный воспоминаниями, отказывался воспринимать реальность, но и отдыхать он тоже отказывался. Макс сходил с ума в этой белой комнате, населенной тенями и молчаливой как склеп. Его "тихая келья" становилась тюрьмой, и просто выталкивала его на улицы, где все другое, чужеродное. Где тоже вряд ли найдется утешение или, хотя бы, понимание - ведь нет в мире человека, способного понять страстную любовь к неведомому дикому фавну и тоску о нем. Не найдется в мире человека, которому открыл бы Макс эту вечную разлуку, эту пропасть, вырытую между сном и явью.
     Макс ступил на тротуар, и чуть не потерял сознание. Пестрота и грохот душной волной текли по улицам. Деревья дрожали в зыбком мареве, словно вращались вокруг своей оси, словно вращались вокруг улицы, и улица тоже мелькала в навязчивом кружащемся танце. В тонкую иглу свернулась она вдруг и с болью впилась в мозг. Макс заблудился. Странное дело - тысячи раз проходил он здесь, знал каждый закоулок, и вот теперь, словно ослепнув, не мог узнать дорогу, не мог узнать дома и магазины. Он покрутился на месте и решил просто идти вперед и вперед, не замечая, как смотрят на него глаза встречных. А смотрели они по разному, смотрели с недоумением, с отвращением, словно видя в нем наркомана, смотрели мимо и равнодушно.
     Он шел, вслушиваясь в стук своих туфель по асфальту, в ритмичном этом стуке угадывалась какая-то полузабытая мелодия.
     И тут что-то огромное, живое и влажное дохнуло ему в лицо. Он поднял глаза и увидел огромную чашу, наполненную сверкающей кровью. Видение завораживало, манило, звало и дышало.
     - Боже мой, - вспомнил Макс, - Это же море!
     Он стоял на пустом пляже, а заходящее солнце красило блестящую, изрытую оспинами поверхность в красный цвет. Медные волны подкатывали к ногам и уходили обратно, становясь аспидно-черными, и уносили с собой тонкий слой песка, чтобы через мгновение вернуть его снова.
     Макс нагнулся и зачерпнул ладонью воду, осторожно лизнул кончиком языка, подумав, что вода должна быть соленой. Она и была соленой с явным металлическим привкусом. И Макс узнал, что это все-таки кровь, и остановился перед дилеммой - жить или умереть, уничтожиться сейчас или дождаться чего-то, что должно случиться потом.
     Знакомое ощущение чьего-то присутствия заставило его содрогнуться, Макс оглянулся. Вокруг не было ни души, однако, кто-то следил за ним и даже знал его мысли.
     - Солярис, - сказал себе Макс. - Море. Оно чувствует и знает меня, оно знает все...
     И он начал говорить. Не разжимая губ, не вытирая слез, он молил море и солнце об огромном, не знающим границ, счастье. Он просил, и волны согласно кивали ему в ответ. И смывали копоть с души и глаз, и все становилось четче и ярче, и напоминало японскую гравюру. И это было счастьем...
     В маленьком парке двое играли на волынках. Нет нелепее зрелища, чем человек, прижимающий к животу надутый мешок с рогами. Но, как ни удивительно, звуки, рождаемые этими монстрами, были слаженными и гармоничными.
     Мужчина, стоящий неподалеку, не слушал музыку. Он назойливо пожирал Макса глазами, и постепенно подбирался поближе.
     - Do you speak English? - с жутким русским акцентом спросил он.
     - Я говорю по-русски, - ответил Макс.
     - Я тут живу неподалеку. А не зайти ли нам выпить кофе?
     - Пошли, - устало ответил Макс, чувствуя, что ему все равно, куда и с кем идти.
     Соленый вкус моря и теплая флейта фавна у губ...

     - Привет, Марго! Заждалась? Ты сейчас, конечно, начнешь спрашивать: где был? отчего так поздно? чем это от тебя пахнет? Нет, мы не будем разыгрывать семейную сцену, мы же интеллигентные люди. Да, собственно, из-за чего разжигать сыр-бор? Ничего же не случилось. Я вернулся. Поздновато, конечно, ну так что ж?
     Сейчас умоюсь, выпью кофе вместе с тобой, и расскажу тебе все по порядку. Буду работать и рассказывать.
     Хотя писатель у нас ты, а не я, ты ведь ничего не пишешь в последнее время. Я всегда знал, что для того, чтобы писать, ты должна быть глубоко несчастна. Это твое главное условие. А сейчас, Марго, ты счастливейшая из смертных, поэтому и не пишется, да?
     Но я сделаю для тебя все. Я подарю тебе новые сюжеты. У меня здесь просто кладезь идей, в моей усталой голове. Смеешься? Почему ты меня всегда слушаешь с этакой полуулыбкой на лице? Разве я смешон? Да, знаю. Старею, и становлюсь слишком болтлив. Милая моя, мне уже двадцать семь - уже недалеко до глубокой старости и полного маразма. Помнишь, что ответил тебе Карабанов, когда ты сказала ему: "Ради всего святого, Монтрезор!" Это ведь из Эдгара По, верно? Из такого омерзительного рассказика "Бочонок амонтильядо"? (Никогда не понимал твоего увлечения этим автором. На мой вкус, он слишком мрачен.) Так что же тебе ответил Карабанов? Он произнес сакраментальную фразу: "Мне уже двадцать семь лет, а вы меня обзываете каким-то Трезором." Мрачный Эдгар По и дремучий Карабанов - неплохая парочка. Да и я сам, наверное, не слишком светел. Ни в прямом, ни в переносном смысле.
     Был сегодня на пляже - он пуст. Серый его песочек оживляют только дохлые медузы, живописно разбросанные там и сям. Еще черные флажки, но это уже творение человеческих рук. Искусство, так сказать, имеющее утилитарное назначение. А значит все это, что купаться запрещено. Не скажу, чтобы очень-то и хотелось. Море сегодня отливало бледным пузом мертвой рыбины. "Словно смысл ушел, словно мысль ушла." М-да! Так вот, на берегу стоял давешний нищий - я тебе о нем рассказывал - уже без гипса, зато на плече у него сидела белая крыса и что-то жевала. Он неотрывно смотрел на флажки, и казался в полумраке маленьким черным призраком.
      - Купаться нельзя, - вдруг обернулся он ко мне, - Прорвало канализацию где-то там. - Он махнул рукой в сторону города, - а когда ее починят, то, все равно, будет нельзя.
     - Почему? - Спросил я.
     - Придут злые-презлые медузы, а вслед за ними ядовитые-преядовитые змеи. - Он подмигнул мне выпуклым глазом и неприятно ощерился. - Все они уже идут сюда. Моря теперь для нас уже никогда не будет.
     И потом продолжал, словно отвечая собственным мыслям:
     - Горько не иметь ничего. "Где твоя жена?" - спросят, и отвечу: «Умерла." "Где дети твои?" Скажу я: "Умерли". "Где твои друзья? родители? учителя?" "Умерли, - скажу я, - Умерли все."
     Он вещал, словно пророк. Но я-то знал, что он просто врет. Что жена его, совершенно пьяная, мирно спит на своем матраце возле банка, что дети его остались в другой стране, но живы и здоровы, равно как и его родители.
     У меня же, действительно, нет и не было ни жены, ни детей. Но друзья еще кое-какие сохранились. И еще у меня есть работа, которую я ненавижу и искусство, которое я люблю. И еще есть воспоминания, которые я храню высушенными, как веточки в гербарии, и которые люблю перебирать в свободное время.

     "Маргарита-а-а..." Экзотический розовый звук разбитого стекла. Немного сладости, немного горечи. Имя пришло откуда-то неожиданно. Кто-то произнес его просто так, но в связи с именем Валентина. И Макс, вдруг впервые прислушавшись к окружающим его голосам, с удивлением отметил, что все говорят о довольно прочной, долгой и скандальной связи его Валентина с какой-то неизвестной Маргаритой. Об этом шептались в Доме Знаний среди уфологов и прочих психов. Наконец, ее даже показали Максу, мельком со спины, и нельзя сказать, что это произвело на него большое впечатление.
     Макс, конечно, не отрицал существования роковой любви, и даже допускал возможность подобного переживания, но для себя, исключительно для себя. Однако мысль о том, что подобные чувства могут связывать Валентина еще с кем-то, кроме него, Макса, никогда не приходила в голову. И вводило в заблуждение это классическое сочетание Валентин - Маргарита. Сочетание, давно навязанное Гете, продолжало работать на всех уровнях сознания - вечная проблема хорошо образованного человека. Валентин и Маргарита, брат и сестра. Что может быть между братом и сестрой? Никаких там страстей, может быть лишь близкое общение двух подружек. И потом... потом, она же всего-навсего женщина?..
     Но, стоило появиться Валентину, и Макс начинал приставать к нему с намеками. Понимал ли Валентин эти намеки или они проходили мимо, не затрагивая его внимания, но все усилия повисали в воздухе - ответа не было. Намеки становились все прозрачнее, и однажды Макс, не сдержавшись, задал прямой вопрос:
     - Кто такая Маргарита?
     - Ты что Булгакова не читал? - Удивился Валентин. - Да, вот же он у тебя на полке стоит.
     Он подошел к книжному шкафу и вытащил увесистый синий том. Макс ожидавший увидеть смущение или хотя бы беспокойство на этом безмятежном лице, был настолько изумлен такой реакцией, что умолк, прижав ко рту обе ладони.
     Нельзя сказать, чтобы после этого случая Макс успокоился. Наоборот, теперь он накручивал себя до такой степени, что уже не мог понять, для чего он ждет встречи - для любви или для того, чтобы выяснить правду. Эта правда перерастала в навязчивую идею, и отравляла редкие минуты общения наедине. А таких минут становилось все меньше. Нередко, свидание заканчивалось для Макса истерикой, и тогда он выгонял Валентина, а потом бежал в одних носках по лестнице, чтобы вернуть его обратно. Хотя за добрую улыбку и нежное слово, он был готов поверить, во что угодно и все простить. Но, только, не было этого слова. Он вновь оставался один, и ревность начинала грызть его с новой силой. Валентин отмалчивался. Но все чаще пропадал куда-то, а иногда просто не приходил на назначенные встречи и даже не звонил. Их отношения покатились под откос с такой скоростью, что Макс просто не знал, что и думать. Он стал замкнутым и подозрительным. Целыми часами слонялся по улицам, и, наконец, сумел выследить Валентина почти у порога собственного дома.
     Сначала, будто бы что-то ударило Макса в самое сердце - он увидел  в десяти шагах от себя знакомую спину в сером свитере. Думая, что Валентин направляется к нему, Макс обрадовался. Но тот прошел мимо подъезда, и оклик, готовый сорваться с губ, застрял у Макса поперек горла.
     И тогда он неслышно, бесшумно пошел следом, почти не дыша.
     Валентин вошел в другой подъезд другого дома. Макс присел на скамейке напротив подъезда и увидел знакомый силуэт в освещенном окне первого этажа. Стояла ранняя весна, и листья еще только начинали раскрываться, но в воздухе уже повис стойкий запах горечи,  Максу он всегда напоминал запах сандалового веера, валявшегося в дальнем углу ящика трюмо с незапамятных времен. Он навевал грусть и воспоминание о далекой душевной боли, но в этот вечер боль была близка, и аромат новых листьев вызывал жгучие слезы, размывающие светлый квадрат загадочного окна.
     Макс решил ждать под окнами до победного конца. Он поднял воротник широкой черной куртки и собрал все свое терпение. Курил сигарету за сигаретой, но никто не появлялся из темного подъезда. "А вдруг он останется до утра? Ничего, посижу до утра. По крайней мере, узнаю правду." Беззвучно сменяли друг друга минуты, складываясь в часы, и пустела сигаретная пачка. Только через четыре часа его усилия были вознаграждены.
     - Але! - крикнул он непослушными губами, онемевшими от долгого молчания.
     На лице Валентина промелькнуло удивление, сменившееся маской холодной отчужденности, которую Макс ненавидел больше всего.
     - Ты что тут? Ты меня преследуешь?
     - Нет, - тут же выдал Макс, обдуманную версию. - У меня в этом доме один знакомый. Я у него был... А вот ты что здесь делаешь?
     - В этом доме живет моя машинистка. Она печатает мои труды, - веско, с ударением на слове "труды", ответил Валентин.
     Макс, никогда не слышавший ни о каких "трудах", предпочел ему не поверить.

     Он пришел к ней через два дня. Долго стоял перед непрезентабельной дверью, обитой коричневым дерматином. Прислушивался. Из-за двери доносились приглушенные голоса. Казалось, там расположился цыганский табор. Раздираемый любопытством и страхом, Макс позвонил. Дверь открылась. На пороге стояло нечто в мужской фиолетовой рубашке, используемой, очевидно, вместо домашнего халата, с длинными до плеч лохматыми волосами. Изо рта торчала сигарета. Макс сразу понял, что это она, хотя впервые видел ее так близко.
     - Здравствуйте, - пробормотал Макс, я ищу (тут он назвал имя первого попавшегося знакомого).
     - Его здесь нет, - ответила Маргарита.- А что, разве он должен был придти?
     - Нет, но я подумал, - Макс испугался, что дверь сейчас захлопнется перед его носом.
     - А вы?.. - Она запнулась, словно забыла, словно знала его имя, но просто забыла. - Вы?..
     - Я - Макс.
     - Ах, да, - она облегченно вздохнула, как человек, который не любит ошибаться.- Конечно, вы Макс. Я так и думала.
     Она мотнула головой, приглашая его войти, и сама пошла впереди не оглядываясь.
     " Так, иногда, в двери неожиданно входит судьба", - подытожил про себя Макс, переступая порог. - "Как там у нас на вражеской территории?"
     Квартира оказалась большой и грязной. Какие-то люди слонялись по комнатам, шумели дети, бегали кошки. Одним словом - табор. Заглянув в открытую дверь спальни, Макс заметил там длинноволосого молодого человека, мучающего скрипку. Дикие хриплые звуки, заглушали весь остальной гам. Макса успокаивало лишь то, что никаких знакомых лиц он не заметил. Он тоскливо топал по грязному полу, неотступно думая о своих белых носках - туфли, по привычке он снял у дверей, а тапочек ему не предложили. Его провели в кухню - видно все остальные комнаты были переполнены.
     Некто в очках подал ему кофе. Отвратительный мутный напиток, но в такой изящной полупрозрачной фарфоровой чашечке, что диссонанс просто резанул Макса, как фальшивая нота. Он сразу решил, что ему здесь не нравится. Не нравится и все.
     - Кофе недожарен, - пояснила Маргарита, - а прошлая партия у нас сгорела до черноты. Может лучше тот сварить?
     - Нет-нет, спасибо, - торопливо отказался Макс. Ему совсем не улыбалось пить еще и заваренную сажу. - Этого вполне достаточно.
     Наступила пауза, во время которой Макс лихорадочно соображал, что бы такое сказать, а Маргарита спокойно рассматривала его, сощурив левый глаз. Паузой воспользовался очкатый.
     - Pater Noster, - вдруг заговорил он, словно продолжая с полуслова, на котором его прервали.
     - Fiat voluntas tua, - резко оборвала его хозяйка дома, не повернув головы. - Пиши с этого места, и не приставай!
     "Все ясно, - подумал Макс, - пытаются сделать из меня идиота и специально говорят на латыни."
     Эти двое еще немного попрепирались. Макс сидел молча, испытывая унижение оттого, что почти ничего не понимает. Какие-то папы римские, весь этот религиозный бред, да еще разговаривают так, словно ненавидят друг друга. Его ведь предупреждали, что она ведьма, и что ночами в ее доме происходят дикие оргии, и что она любого сживет со света. Макс пытался вспомнить все, что слышал об этом доме, и тут заметил, что, продолжая молоть языком, что-то малодоступное человеческому пониманию, Маргарита внимательно рассматривает его своими круглыми светло-коричневыми глазами. Он вздрогнул. Ему показалось, что этот холодный анализирующий взгляд говорит одно: я все знаю.
     - Что? - Спросил Макс, почему-то шепотом.
     - Красивые руки...
     Он не понял, о чем она говорит, и снова спросил:
     - Что?
     - Я никогда не видела таких красивых рук. Не бывает таких ладоней, таких длинных пальцев. Можно потрогать?
     И она коснулась его руки каким-то своеобразным, одной ей присущим жестом. И это легкое движение заставило Макса вдруг сразу поверить во все те слухи, которые доходили до него. Она не просто касалась, она закрепляла его за собой, а мимолетное прикосновение было не обычным, пусть даже оригинальным жестом, а печатью под подписанным приговором.
     И вдруг все пошло совсем по другому сценарию. Почему-то уже не хотелось начинать разговор, ради которого он пришел. В тот вечер Макс так ничего и не сказал.
   
     - Почему, Марго, ты всегда знаешь все заранее, как тебе это удается? Мы столько лет знакомы, но я до сих пор не выведал всех твоих секретов. Я знаю, о чем ты думаешь. О том, что я  - свинья неблагодарная. Что ты и так дала мне слишком много, а то, чего я не получил, так то сам не смог взять. Что ж делать, не могу же я позаимствовать твое сознание и твой взгляд на мир. Хотя, наверное, это было бы очень интересно. Как мне хочется прикоснуться к твоему сознанию. К чему, к чему... к сознанию. А, я выражаюсь высокопарно, зато ты - весьма сухо. Словно ты и не человек вовсе, а счетно-вычислительная машина. Вечный приход, расход, баланс. Твой папа, случайно, не бухгалтер? Ну. Шучу, шучу...
     Я опять написал Валентину. Что, он ответит, как думаешь? Я уже весь Париж закидал письмами - может не доходят? А может, он на что-то обижен? Наша последняя встреча, кажется, была не очень удачной. Но, что получилось, то... Никто не заставлял его тогда так кричать. Да, к тому же, эта жуткая оранжевая футболка. Как можно такое носить?
     Я не прикидываюсь идиотом! И вообще, опусти подбородок, иначе никогда этот несчастный портрет не будет закончен.
     Конечно, я написал ему и о тебе, и об этой работе - я пишу всегда обо всем. Нет, про нищего не пишу, могла бы и сама догадаться.
     Меня пугает, что в последнее время Валентин стал мне как-то (надо сказать помягче) не так интересен, как раньше. Если бы я ежеминутно не видел тебя, то, скорее всего, забыл бы о нем вовсе. Тогда я смог бы вытеснить его из памяти, заменить кем-то другим.
     Странно все это. Ты - у меня есть, а его нет.
     Ты смеешься, ты опять смеешься. Ты можешь обвинить меня в идеализме, в наивности, не стесняйся - мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы врать. Возможно, я и есть такой - наивный мечтатель, неприспособленный к жизни, слабо разбирающийся в политике и социологии. Скучный глупый субъект. И на все твои замечания отвечаю избитой фразой "Я так вижу", что сродни "Кушать подано". Ты умнее, талантливее, но, все равно, тебя не печатают, и никто тебя не знает, так ни все ли равно какими словами сотрясать воздух - все уйдем в небытие.
     Хотя помнится, что и твоих бессмертных произведениях   была фраза, которую я запомнил. Хоть что-то хранится сейчас не только в твоей голове и ящиках твоего письменного стола. Знаешь, какая фраза? Ты даже и сама ее не вспомнишь. "Желтые огни фонарей смотрели тускло". Пожимаешь плечиками? Ну-ну...

     У нее снова толпился народ. На этот раз по комнатам слонялись небритые представители "андеграунда". Шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить на чью-нибудь гитару. А уж о том, чтобы поговорить наедине и речи быть не могло. Но Макс уже достаточно долго ждал. К тому же, судя по всему,  Маргарита не знала о его с Валентином отношениях, либо была  хорошей актрисой и  не подавала виду, что что-то знает. Или же она сама участница заговора, счастливая соперница и ночами весело смеется вместе со своим любовником над его, Макса, мучениями. Многое нужно было прояснить, и поэтому Макс предложил выйти на улицу.
     Была глухая ночь. Они уселись на автобусной остановке, где в такое время легче встретить привидение, чем автобус.
     И тогда он выложил ей все, искоса поглядывая на ее лицо, оранжевое в свете назойливого фонаря. Она слушала не перебивая, бесстрастно глядя на пустую дорогу и дым ее сигареты не выдавал дрожи в руке, как свет фонаря скрывал возможно, проступившую бледность. Макс сбивался, но продолжал говорить, расцвечивая свою любовь все новыми подробностями, которых никогда не было. Он хотел теперь одного - любой реакции, вскрика, слез. Он хотел видеть ее заломившей руки, он хотел видеть ее уход, бегство. Он жаждал ее страданий, словно изголодавшийся вампир. Словно только так он мог утишить свою боль. Боль... Чушь...
Давным давно боль уступила место ненависти, и эта концентрированная ненависть сейчас прорывалась потоком слов. И вдруг он понял, что она просто ждет, когда он замолчит и нетерпеливо постукивает пальцем по скамейке. Макс поперхнулся и остановился на полуслове.
     Она заговорила. Макс услышал ее монотонный (как она сама говорила "евангелистский") голос, глухой и почти лишенный оттенков. Быстрое движение пальцев, словно смела с лица паутину и все, больше никаких признаков нервозности. А потом лишь странно построенные фразы, скачки мысли, и все превратилось в логичную цепь умозаключений.
     - Раз он врал нам обоим, - говорила Маргарита, - значит, он боялся. Давай предположим - чего может бояться такой человек как Валентин? Оказаться в смешном положении? Быть брошенным? Мне, кажется, что больше всего он боится выпустить ситуацию из рук, потому что знает - у него не хватит чутья, потом в ней разобраться. Он не может предположить твою реакцию, а равно и мою, в том случае, если все откроется. Обманывая, гораздо легче вертеть нами как марионетками. И если у него хватает терпения так виртуозно и усиленно врать нам обоим, и при этом не запутываться, значит, мы оба имеем для него определенную ценность.
     - Но он должен был думать, - возразил Макс, - что обязательно кто-нибудь сообщит либо тебе, либо мне об этом. Знакомые-то общие.
     -  Я бы, может быть, не поверила, подумала бы, что нас хотят поссорить. А он, скорее всего, решил, что мы ослеплены любовью до такой степени, что в состоянии верить только ему. Уж что-что, а убеждать он умеет. Хотя в последнее время меня посещали некоторые подозрения. Но, не бегать же за ним по подворотням. А свои догадки я обычно держу при себе... до подходящего момента.
     - Не мог же он сделать из нас таких идиотов...
     - Это только подтверждает его неспособность правильно оценить противника. Хотя этим страдают многие великие умы. Они обычно не учитывают наличие мозгов еще у кого-то.
     - Как же странно ты говоришь, - заволновался вдруг Макс. - Разве мы ему враги? Эта ситуация - продукт любви, а не вражды.
     - Эта ситуация - продукт, как ты выражаешься, неумелой режиссуры. ( О любви мы еще поговорим, если появится такая необходимость). Но господин режиссер немного зарвался.
Я не люблю, когда мной вертят, а ты?
     - Ты говорила, что все равно не поверила бы. Почему же тогда веришь мне? Может я тоже часть вселенского заговора против тебя, - ядовито спросил Макс.
     - Я верю в данном случае не тебе лично, а своей интуиции, - холодно парировала Маргарита. - Твой приход оказался последним кубиком в этом паззле.
     Макс видел, что все поворачивается совершенно другой стороной. Он понимал, что было бы большой глупостью начать ей рассказывать о том, что ночами сидит у раскрытого окна и чуть не воет на луну, рассказывать о своем страхе находиться дома и объяснять, почему он снова пришел к ней - к ней, которую ненавидит больше всех на свете. Это значило бы показаться слабым. Не за утешением же, в конце концов, он к ней обратился. Хотя, может быть, и она испытывает нечто похожее. Хотя вряд ли. Любые движения души, если только они у нее есть, заглушаются сухой и логичной цепочкой слов, и насмешливым прищуром карих глаз. Для нее было нормой вращаться среди людей, которым не только нельзя было доверять, но которые и не скрывали своих намерений причинить ей неприятности. Она издевательски ловко парировала удары и опережала события, и чувствовала себя в болоте интриг уверенно и спокойно. Ведьма!
     - Мы должны мстить, - говорила она. - Мы должны сделать что-то, отчего не только у него волосы встанут дыбом, но и у всей компании, которая помогает ему играть в эти игрушки. Я - исчадие ада? Ты знаешь, что одна дама прямо так и сказала мне в лицо - ты, мол, демон, и тебя надо уничтожить. Как же, борется она с темными силами, беленькая наша, держи карман шире... Ей, просто, нужен Валентин.

   Макс помнил и эту даму, и эту фразу.
     "Хорошо, что я не вляпался еще и в эту историю, - подумал он. - Ведь она сейчас говорит о Вере, которая настойчиво предлагала мне свою помощь и дружбу. Помощь и дружбу. Против кого дружить будем?"
     Маргарита продолжала:
     - Смотри, что получается - изменили нам обоим. Тебе со мной, а мне с тобой. Верно? Мы в равном положении. Допустим, что в равном. Среди нас двоих нет такого, кого бы предпочли другому. Или обоих?
     - Мне надоело сидеть, - сказал Макс. - Давай погуляем.
     Это была не очень хорошая мысль - пройтись среди ночи по криминальному району, где и фонари-то горели через один, но Маргарита охотно согласилась, лишний раз доказывая, что не боится никого и ничего. Словно была надежно защищена от любых напастей.
     Исподволь зрело в нем желание отдаться на волю волн, а там будь что будет - найдутся другие виноватые. Главное, чтобы он не был виноват. В крайнем случае, все можно будет списать на то, что его околдовали. А сейчас, кто сильнее, тот пусть и тащит. Наступит момент - он сумеет оправдаться перед всеми.
     - Ты собираешься предать меня? - Вдруг спросила Маргарита. - Рано, ведь мы еще даже не партнеры. Но, Бог с тобой, я могу многое вытянуть на себе. Я привыкла.
     Если бы Макс в этот момент взглянул на нее, то, может быть, увидел бы, что сказано это только для того, чтобы опередить событие. Для того чтобы потом можно было сказать: "Ну, и что ж. Я и не строила никаких планов, я знала, что так и будет." Это был наработанный прием, за которым стояла давняя привычка получать от людей лишь разочарования и  удары, и умение встретить прежде, чем они будут нанесены. Но, Максу показалось, что она прочитала его мысли, и он слабо запротестовал:
     - С чего ты взяла? - Совершенно точно при этом зная, что было с чего. На душе появился неприятный осадок - он чувствовал себя виноватым, что совсем не входило в его планы. В планы бесстрашного борца за свое счастье.
     Они шли по дороге, залитой ярко-оранжевым светом, но вдруг, не сговариваясь, свернули вглубь квартала.
     - Смотри, осень, - сказал Макс, указывая на высокое дерево, чьи только что распустившиеся листья горели всеми оттенками осени под, освещавшим их, оранжевым фонарем.
     - И вправду, осень, - согласилась Маргарита. - А еще хочу тебя обрадовать - вон там уже зима.
     Дерево, стоящее неподалеку, было высохшим - ни один листок не сохранился на его корявых ветках. А фонарь под ним - белый - лампа дневного света старого образца. Голые белые сучья, покрытые изморозью.
     - Что же это получается, если мы пойдем дальше - то увидим весь год? Двенадцать месяцев собрались сегодня вместе?
     - Я знаю почему, - ответила Маргарита, - время сжалось в комок, чтобы мы успели решить то, что решается долго.
     И они вошли под деревья и оказались на темной-темной тропинке. С одной стороны ее возвышалась насыпь, вся поросшая кустарниками, а с другой - жались друг к другу серебристые частные гаражи.
     - За этими гаражами вечно находят трупы, - вяло сообщила Маргарита, - не удивительно, здесь пахнет смертью.
     Словно отвечая ей, неожиданный луч света прорвался сквозь спутанность ветвей и высветил, написанную на стене гаража, пугающую надпись: "Жива!"
     - Это машина проехала, - отшатнувшись, пробормотал Макс. - Я и забыл, что рядом дорога, а вокруг дома. Мне казалось, что только мы одни и остались.
     И они вошли в весну, которая и была на самом деле, не зная еще, что предстоит долгий путь в лето.

     - Я думаю, еще пара дней и твой портрет уже можно будет считать законченным. Сегодня пишем часов до двенадцати - пока солнце в комнате. А потом набросаю несколько мазков попозже вечером. Ты как, готова к работе? Я был прав, что упросил тебя не красить волосы. У тебя сейчас такой интересный импрессионистский вид. Тебе ведь и раньше говорили, что ты похожа на даму с портретов Ренуара. Надеюсь, что это не стремление соответствовать понравившимся образцам, а твой собственный стиль? Я же помню, что и твое жилище было пропитано этаким ароматом Серебряного века. Время там текло само по себе, занавески всегда задернуты и включен свет. И только ночью ты открывала окна и впускала неверный свет луны. Я знаю, ты сейчас скажешь, что просто квартира была в первом этаже, что с улицы можно было увидеть всю ее насквозь. Что ты не любишь жить на базарной площади. Вот так. Романтика вновь отравлена прагматизмом.
     Кстати, я постоянно замечаю за собой некоторую странность. Я вижу только окружающие меня стены, но с трудом запоминаю лицо знакомого человека и даже не могу узнать его на улице. Зато какую-нибудь глупую деталь обстановки помню годами. И если замечаю в знакомой комнате какие-либо изменения, то чувствую себя обиженным. Однажды пришел в новую квартиру друга и увидел, что это уже другой человек, а вовсе не тот, которого я знал. И понял, что он мне неинтересен. Как ты думаешь, что, мои привязанности сродни кошачьим? И о тебе тогда я тоже думал, что ты должна навсегда остаться в этой голубой свежеотремонтированной спальне с запахом краски, освещенная луной. А я должен сидеть вот так, на краешке кровати и рассказывать истории про листья и цветы. Лилии, розы, фиалки...

     Лилии, розы, фиалки.
     Это была его любимейшая теория. Он не помнил, откуда она пришла, но, благодаря ей, родилась серия графических работ "Цветы", из которых выделялась особенно одна - "Запах лепестка белой лилии".
     В тот вечер он решил подарить ее Маргарите, по одной простой причине. Он чувствовал себя обесцененным всей этой историей. Ему необходимо было доказать свое несомненное превосходство перед Маргаритой, хотя бы в тех вещах, в которых он, действительно, превосходил ее.
     - Лилии, - говорил он, - лилии - это совсем никакая не невинность. Хотя, в классическом понимании, они символизируют чистоту и непорочность. Мы не приписываем этот цветок маленькой девочке, так ведь? Маленькую девочку мы сравним с простенькой ромашкой. А лилию - лилию мы отдадим вполне созревшей девице, которая еще невинна в чисто физическом смысле, но уже обуреваема, разъедаема страстями и желаниями. Пусть еще туманными и несформированными, но известными. Лилия - символ непорочности, но лишь физической, за которой маячит явное желание с этой непорочностью расстаться.
     А этот запах! Запах, который может свести с ума за одну только ночь. Неприлично иметь такой запах. Конечно, линии самого цветка строгие, готические и не такие вульгарные и пошлые как у розы. Но, мне кажется, что за чистотой и строгостью форм прячется извращенность и надуманность. Это -  непорочность, которая еще не успела.
     Он указал на картинку. Вот в этом все. Иногда я думаю, что это лучшее, на что меня хватило. И еще мне хочется, чтобы это лучшее хранилось у тебя. Не знаю почему, но мне кажется, что все растеряется, исчезнет. Я безалаберный человек и не смогу сохранить...
     - Сохранить, - задумчиво повторила Маргарита. - Я сохраню это в большей степени, чем ты даже рассчитываешь. Я напишу стихи.
     И написала на другой же день. "Из хрустальной темно-синей дали - запах лилий мертвенной отравой..." Это было продолжение его картинки - изображение плавно перетекало в слова. И было странно, очень странно, потому что на мгновение Максу показалось, что его понимают. И снова боль нежданного стыда кольнула сердце. Искра доверия, возникшая из удачного сочетания слов на листе бумаги, изменила его планы, и он принял игру, предложенную Маргаритой.

                Х                Х                Х
     - Что для него больнее всего? Только если мы будем вместе.
     - Ты хочешь сказать... Но, это невозможно. Ты мне совсем не нравишься. Ты - старая, толстая и не в моем вкусе.
     На эту тираду Маргарита не обратила никакого внимания, можно было подумать, что речь идет вовсе не о ней.
     Макс продолжал:
     - У меня, конечно, были женщины, и я, конечно, знаю, как с ними обращаться.
     - У меня, конечно, была собака...,- язвительно продолжила Маргарита. - Какое мне дело до того, был у тебя кто-то или нет. Уж, как-нибудь переживу.
     Макса передернуло от ее холодного презрения. Можно ли иметь дело с таким человеком? Но это пробуждало и любопытство - она предлагала не любовь, а сделку. Выгодную ли? Это, конечно, был вопрос. Но это было действием, а действие, как известно, отвлекает от переживаний. Но в чем Макс себе ни за что бы не признался в этот момент, так в том, что где-то в подсознании, зрел к этому предложению и другой интерес. Это было любопытство ревности. Он хотел найти в той, которую предпочли ему, собственные ощущения Валентина, ощутить его желание, понять его интерес к этому, в глазах Макса, невзрачному существу, которое, несомненно, представляет что-то как собеседник, но не более того. Но Валентин-то нашел в ней другое - в собеседниках он не очень нуждался - сам мог заговорить кого угодно до полусмерти. Лишь бы слушали.
     Это было мазохистское желание самому стать участником того действа, которое вставало перед его глазами в ночных кошмарах.
     Нужно было решаться, и Макс предпринял последнюю попытку наладить все другим возможным путем. Он подкараулил Валентина возле его дома. Точного адреса Макс не знал, но случайно в разговоре услышал про кафе "Анечка".
     - Ха-ха-ха, - смеялся тогда Валентин, - эта Анечка постоянно заглядывает в мои окна.
     Разумеется, при таком ориентире вычислить дом не составило труда. И рано утром Макс уже прогуливался под окнами кафе. Не прошло и часа, как появился Валентин. Макса он увидел сразу, и его лицо выдало... что? смятение? раздражение? ярость?
     Он подлетел к Максу и зашипел:
     - Кого это ты здесь ждешь? Не меня, случайно? разве тебе еще не объяснили, что мне можно изменить один раз. Что я не прощаю такие вещи.
     - Я думал..., - растерялся Макс, от неожиданности решив, что Валентину известны его разговоры с Маргаритой. В голове четко сформировалась мысль о вероломстве женщин, и еще о том, что его опередили. Неужели она позвонила ночью, как только Макс ушел?
     - Ничего ты не думал, - оборвал его Валентин, - мне рассказали, что ты ушел с марафона с этим ничтожеством.
     Тут Макс понял, что Валентин говорит об одном небезызвестном эпизоде, который имел место быть. Совершенно озверев от холодности любовника, Макс позволил себе забыться настолько, что провел ночь с незнакомым мужчиной, о чем было незамедлительно сообщено по адресу. Кто-то вдохновенно следил за каждым его шагом, и не просто следил, а даже пытался двигать им, как шахматной пешкой. Он чувствовал, что с той самой минуты, как переступил порог Дома Знаний, его всего опутали паутиной домыслов, сплетен и еще чего-то, названия не имеющего, но очень опасного.
     Макс вовремя сдержался и не выболтал о своих встречах с Маргаритой. Он имел оружие, которое необходимо было прятать до времени.
     - Почему, где бы ты ни появился, - с отвращением спросил Валентин, - ты всегда тащишь за собой воз всякого дерьма? Ты еще не понял, что между нами нет ничего общего?
     "Конечно, - с тоской подумал Макс, - я всегда был для тебя ничем. И тебе всегда есть куда пойти. Но подожди, ты тоже останешься один. И это сделаю я. Ты тоже переживешь унижение быть брошенным - и переживешь это вдвойне".
      Возможно, Валентин думал услышать мольбу о прощении, возможно, он еще бы поломался и простил эту "измену". Но казалось, что вся эта придуманная ревность нужна лишь для того, чтобы избавиться от Макса, как от лишней обузы.
     " С ней он так не разговаривает, за нее он держится, - обиженно размышлял Макс, - а я - лишний. Ну и пусть! Теперь лишним станет он."
     Он не стал бросаться вдогонку и устраивать истерику. Не начал мечтать о самоубийстве - эта мысль его больше не развлекала. Он ушел. Но теперь он уже знал куда идти.

     Они сидели на двуспальной кровати в маленькой квадратной спальне с голубыми стенами, с запахом краски и особенной послеремонтной пустотой. Сквозь тонкую занавеску светила луна - вечное полнолуние, сопровождающее ее жизнь.
     В этом голубом аквариуме был сосредоточен весь мир, потому что мир за окнами не имел для этих двоих никакого смысла.
     Эта комната, напоминающая нутро лилии, казалась бесстыдной. Наполненной шорохами и ворожбой.
     - Что такое "Система прозрения Хо"? - Говорила Маргарита. - Я как-то лежала так в полудреме, и вдруг услышала голос. Нет, не в прямом смысле услышала. Он был похож на мои собственные мысли там внутри вот этой самой головы. - Она тряхнула лохматыми волосами. - Но не могла же я думать о том, чего никогда в жизни не слышала и ни в одной книге не читала. Верно?
     Макс кивнул. Ему нравилось ее слушать, но он не особенно вникал во всякие сложные изыскания.
     - Я представила старика в шляпе, похожей на пагоду. Он говорил: "... тело человека окружают десять прозрачных оболочек. Поэтому мы видим мир совсем не таким, какой он есть на самом деле. Но я нашел способ разбить их. Изнутри и снаружи."
     - И он дал тебе этот способ?
     - Сначала мне казалось, что это лишь мое воображение, бред от усталости. Я даже предположила начало шизофрении или, на крайний случай, опухоль мозга. Но тогда он сказал мне что-то такое, чего я до сих пор не могу понять. Он мне назвал книгу, номер страницы и слово, которое я должна найти. Я нашла эту книгу у подруги в библиотеке и...
     - И какое это было слово?
     - Это было мое имя в переводе на китайский. Маргарита - жемчужина - Вэй Чжу. И я нашла это слово. Факт. Хотя тот, кто убедил меня, не позаботился о том, чтобы в это поверили другие. Ты тоже можешь все посчитать подтасовкой, и в этом случае мне нечего будет предъявить. Так что, либо ты веришь просто так, либо не веришь вовсе, но только сразу об этом скажи и не называй меня сумасшедшей за глаза, как это бы сделали другие. Они не могут понять, что я тоже никогда ни во что не верю бездоказательно. Вера для меня - эксперимент, повторенный бессчетное количество раз, и только потом приятие того или иного явления.
     Макс поморщился. Вступление казалось сложным, формулировки тяжеловесными, и казалось, что Маргарита в чем-то пытается оправдаться. В чем?
     - Ну, а дальше что? - Нетерпеливо спросил он, передернув плечами.
     - А дальше-то вот что, - противным голосом передразнила Маргарита. - Для того чтобы получить прозрение, нужен партнер, с которым можно работать в паре. Обрести с ним единое поле, общий разум и эмоции.
     - И тело? - Глупо спросил Макс.
     - Нет, тело у каждого останется свое, - серьезно ответила Маргарита. - Но, зато все остальное - общее, одно.
     Она еще долго излагала основы своей системы, а Макс верил, потому что аналитическое чутье напрочь изменяло ему в этом иррациональном доме.
     - Но ты всегда должен помнить, что система верна только тогда, когда в ее написании нет ошибки. Представь, что это всего-навсего цепочка иероглифов, и если хоть одна графема будет начертана неправильно, тот система станет нечитаемой. Она не исчезнет, но каждый из партнеров будет вечно ходить по кругу, пока не исправит ошибку.
     - Значит, в твоей системе прозрения можно заблудиться? Значит, она опасна? Но я бы хотел... - Макс задумчиво уставился в пространство, - Я бы хотел..., - повторил он, пытаясь оформить в слова какое-то смутное желание.
     -Я знаю, что это ты, - Маргарита заметно нервничала, что было ей несвойственно. - Но прежде чем ты согласишься, ответь: хватит ли у тебя сил, навсегда остаться привязанным к другому человеку. Каждую минуту знать его состояние, его мысли. Это ведь несвобода.
     - Так сразу я ответить не могу. Но все это очень интересно... А потом, может быть, еще ничего и не получится.
     - Но, может и получиться, а узнаешь ты об этом в самый неожиданный момент, когда это для тебя уже может стать ненужным. Ведь результат может проявиться не сразу.
     - Я все понимаю, только..., - Макс замолчал.
     - Только что?
     - Почему ты предлагаешь это мне? Разве Валентин не согласен стать твоим партнером?
     - А с чего ты взял, что я ему предлагала? - Удивилась Маргарита. - Он подходит для этого не больше, чем моя кошка. Он же - предатель.
     - И ты с этим предателем...
     - В постели он - бог. Но разве я искала в нем чего-то еще? Разве я тебе говорила о чем-то таком?  Я говорила?
     - Нет, не говорила. Но, ты же собираешься мстить. Значит все не так просто. Значит и тебя что-то задевает, но ты не признаешься. Почему ты молчишь?
     - Не молчу. Думаю.
     Маргарита взяла сигарету.
     - Пойми, - сказала она, - что разборки с Валентином, - это еще не вся жизнь. Какими бы они не были интересными, все рано или поздно закончится. И мне бы не хотелось посвящать свою жизнь подобным дрязгам. Сейчас это больно, так больно, но потом придет лишь пустота и скука, что еще хуже. Но именно сейчас необходимо восстановить справедливость, чтобы потом не остаться  в собственных воспоминаниях жертвой. Я не желаю быть жертвой, даже если об этом никто кроме меня не будет знать.
     Макс хотел сказать, что никакая она не жертва с ее-то силой. Но вовремя сдержался. Кто знает, какой бы взрыв за этим последовал. Он устал задавать вопросы, он устал получать ответы.
     А потом магнитофон наигрывал тихую мелодию, в которой рассыпались и сладко звенели леденцовые шарики. Макс наклонился и поцеловал ее наугад, в плечо.
     Если бы Макса теперь спросили, что это было, он ответил бы - искры, круговорот огненных искр. Метеорит, сгоревший красным фейерверком в воздухе и оставивший ожоги по всему телу.
     - Что это было? - спросил он тогда непослушными губами.
     - Секс, естественно, - ответила грубая Маргарита. - Ты что, не помнишь, как выглядит секс?
     - Нет, - засмеялся он, - с женщинами это у меня впервые.
     - Во-первых, не с женщинами, а со мной. А, во-вторых, ты что врал?
     - Врал, - согласился Макс, вспомнив свои рассказы о многочисленных любовницах.
     - Я тоже никогда не спала с летучими мышами, - сказала Маргарита, рассматривая на фоне окна его контражурный силуэт - торчащие уши и худые-прехудые плечи. - Смешно! - и показала ему язык.


     - Знаешь, Марго, я всегда знал, что разлука с ним несправедлива. И все по моей глупости. Я сам виноват, что мои чувства поверхностны. Ах, как часто я отвлекался, подменяя главное чем-то ярким и пустым, и он ушел, а я даже не старался его вернуть. Сижу на одном месте и рассуждаю о пустоте. Пустота - женщина привязчивая и завистливая, она не отпускает так просто тех, кто обратил на нее внимание, кто признал ее смыслом своей жизни.
     Не возмущайся. Не притворяйся обиженной. Ты - железная, тебя ничто не задевает. Да, я и не хочу тебя задеть. А все-таки и ты виновата во многом.
     Нет, зря он так орал на нас в фойе Дома Знаний. И эту оранжевую майку зря надел. Как дико смотрела на нас вся эта толпа! И все кончилось, как глупо все кончилось, Марго!
     Ты пришла тогда ко мне неожиданно, ведь до этого ни разу не была у меня дома, и с порога закричала:
     - Нам изменили!
     Емкая фраза, непревзойденная в маразме.
     - Кто изменил? - кажется, спросил я, - кто нам изменил?

     - Не нам изменили, - пояснила Маргарита. - Сейчас я только что от уфологов, я слышала, что это сказала старая дура Вера. Сказала Валентину и, судя по тому как они замолчали при виде меня, говорила она про нас. То бишь, мы изменили. Это, конечно, понятно, но вот кому - нам? У них там что, гнездо? И еще я обратила внимание на некоторые странные взгляды. Похоже, не один человек следит за нашей историей, за нашим романом. Только не пойму, почему Валентин считает, что так и должно быть. Распивочная и навынос? Кто еще в этом замешан? Карабанов, астрологиня Наталья, христианка Магдалина? И еще многие, многие...
с кем мы даже парой слов никогда не перекинулись. Да, Валентин умеет быть в центре внимания. Все равно не понимаю, зачем им  это нужно. Чужая история, чужая жизнь. Яркая, конечно, но чужая. Стая гиен, сопровождающих льва. Только фигушки, не достанутся им наши трупы.
     - Значит все? - как-то растерянно спросил Макс. - Спектакль окончен?
     Маргарита запнулась и посмотрела на него странным взглядом.
     - Значит все. Дело сделано, - несколько изменившимся голосом ответила она. - Мы уже не нужны друг другу. Мы опять свободны.
     И тут Макс увидел ее. Стройную, с короткой стрижкой, с внимательными глазами, в которых было многое от того, в чем он теперь так нуждался. Как жить без долгих таинственных ночных разговоров, без ожидания чуда? Лилии, розы, фиалки...
     - Я не хочу этого, - помимо своей воли произнес он. - Дело, конечно, сделано. Но я же не могу.
     Маргарита молчала. И Максу вдруг показалось, что вот еще миг, и она уйдет, закрыв за собой дверь. И тогда он навсегда останется замурованным в своем одиночестве.
     - Ты..., - начал он.
     - Если хочешь, переезжай, - неожиданно мягко сказала она. - Места у меня много.
     - А он услышал: "Я тоже не могу без тебя".

     - С тех пор, Марго, мы не расставались. Помнишь? Всегда были вместе. Ты тогда еще читала свои дурацкие лекции экстрасенсам. А я сидел на всех занятиях. И хотя, ты несла какую-то чушь, я боялся пропустить даже слово. Ты говорила, что за чушью они сюда и пришли, а от серьезного засыпают. Может быть, это и было так. Я многого не понимал, не понимаю и теперь.
     Ты помнишь, как мы целовались в просвете стеклянной двери, прямо на глазах у всей теплой компании? Ты - вредная, ты хотела одним махом довести всех. Вера просто лопалась от злости. Хотя непонятно, какое все это имело к ней отношение. Почему она лезла в твои дела? Я до сих пор не знаю этого, как не знаю многого из того, что мы называем подводным течением. Но зато я знаю, что ты-то была в курсе и каким-то образом ухитрялась манипулировать всей толпой. И все только для того, чтобы не быть жертвой. "Если им обломать зубы сейчас, то больше они никогда никого не покусают." Слово "жертва" очень часто появлялось в наших разговорах. И только однажды ты мне сказала что-то такое, что могло бы сойти за правду. А правду ты знала. И не пожимай плечиками. Помнишь? Привожу цитату: "Половина человечества помешалась на психологии. Вот они, несчастные недоучки, получившие в свои руки некую тень власти. Они желают манипулировать нами, и высшим их достижением было бы наше самоубийство.
Валентин сумел распознать твою склонность к суициду, и если бы опыт оказался удачным - без зрителей он не имел бы смысла. Но когда ты выскользнул из его ласковых объятий, вся эта свора торжественно накинулась на меня. Еще бы, ведь мы подставили ножку их гуру. А за своего гуру каждый прихожанин готов кинуться в бой. И тогда за психологическими играми может придти откровенное физическое насилие. Это опасные игры, а когда режиссер дурак и болен манией величия, то они опасны вдвойне. Я не хочу быть жертвой идиотов." Из тебя получилась очень плохая жертва. Успокойся.
     Ну, перестань. Это же просто слова. Нет, я не хочу задеть тебя. Просто я еще не изобразил Маргариту в ярости. Ты, что же хочешь, чтобы портрет удался только наполовину?
     Что значит, издевайся над своим фавном? Как мне над ним издеваться, если он не говорит по-человечески? Физически что ли? А потом, вы все меня бросите - и я останусь один? Ну, ухмыльнись, красавица ты моя.
     А все-таки, я не хотел бы быть на месте Валентина в тот день. Ты же его изничтожила, смешала с прахом, не считаясь с моими чувствами. Я пожалел его тогда какой-то презрительной жалостью. Как плохо все закончилось! Одним махом и все, все, все...
     Тогда ведь на лекции оказалось особенно много слушателей. Мы заняли малый зал. А в перерыв все вылезли наружу - покурить. Все твои экстрасенсы дымили как лошади. Это называется "здоровый образ жизни".
     Мы с тобой тогда тоже вышли покурить, и тут к нам метнулось что-то безобразное, оранжевое, разъяренное...

     Это был Валентин в ярко-оранжевой майке. Он навис над ними, словно ярмарочный шатер. Худой длинный Макс был ниже на полголовы, а о Маргарите и говорить нечего - она просто потерялась в оранжевой тени. Он в упор разглядывал их серыми невыразительными глазами. Макс впервые заметил, какие у Валентина маленькие глаза. Но обдумать, как следует это открытие не успел, потому что Валентин вдруг начал орать. И орал так, что привлек внимание огромной толпы, которая была непрочь отвлечься от потусторонних проблем и всласть позубоскалить насчет ближнего. Экстрасенсы разом прислушались и принялись глядеть во все глаза. Да и было на что засмотреться - уравновешенный насмешливый Валентин взорвался: 
     - Ты была такая чистая! - Кричал он Маргарите. - И связалась с этим, с этим... - он подобрал хороший эпитет, во всяком случае, сильный. - Посмотри на себя, на что ты похожа? Что это такое на тебе надето?
     Маргарита повиновалась и тупо посмотрела на свои садистские босоножки, которые на самом деле были национальной индийской обувью. И которыми она имела все основания гордиться.
     - А ты! А ты... опять влез, куда не просят. Ты мне всю жизнь переломал, как хотел.
     Макс смотрел ошалелыми глазами. Но, даже не пытался вставить хотя бы слово в этот поток брани - да, это было и невозможно. Маргарита тоже ничего не говорила. Макс обеспокоено повернулся к ней. Его поразило неживое выражение ее лица - серая неподвижная маска с бесцветными губами. Глаза смотрели на Валентина, но взгляд их, казалось, был направлен куда-то вглубь ее головы. Это был перевернутый обратный взгляд. И Макс по-настоящему испугался.
     - Я вас любил, а вы мне изменили! - Продолжал вопить Валентин. - Пусть его даже не так сильно. Но тебя-то, тебя...
     Может быть. Может быть, он и любил их. Раздельно и по-разному. После ночи, проведенной с Маргаритой, спешил на свидание к Максу. А вот эти двое не захотели делиться. И почему-то заслуженное возмездие не постигло ни одного из них. Они сами решили все. Как они смели!
     - Я вас любил, а вы мне изменили!
     В толпе послышался смех. Все это было смешно, и, наверное, глупо. Маргарита молчала.
     И вдруг Макс ощутил, что воздух сгущается, и начинает давить на голову, на плечи. Будто бы он находился под толщей воды. Замолчали экстрасенсы. Кто-то ойкнул. Маргарита, до сих пор стоявшая неподвижно, пошевелилась и двинулась прямо на Валентина. Было что-то неестественное в ее походке. Так мог бы двигаться робот. Каждый ее шаг звучал в плотном воздухе как глухой удар сердца.
     - Ведьма! - Услышал Макс чей-то шепот за спиной, но не смог обернуться.
     И тут она засмеялась. Она шла и смеялась, а Валентин пятился от нее, замолчав на полуслове. Невыносимая тяжесть заставила Макса прислониться к стене. Зажужжала и с треском погасла лампа дневного света. И Валентин начал отступать. Он пятился, Маргарита наступала. И в глубокой тишине змеиным шипением раздались ее слова:
     - Любил? Но в своих приспешниках культивировал ко мне ненависть? Любил? Но разыгрывал с нами свои дурацкие психодрамы? Пытался слепить из нас что-то, что выделило бы твой светлый облик в глазах толпы. Разве тебе не говорили, что этого нельзя делать? Разве тебе не говорили слово "нельзя"?  Ты хотел иметь свой театр - браво! Только мы в этом театре не актеры. Ты проиграл. Иди и выпей море.
     В этот момент Макс, наконец, понял, что Валентин потерян навсегда. Что в спектакле, поставленном Маргаритой, отыгран последний акт, за которым должно следовать уже что-то совсем другое. "Что ж, она ему отомстила, но я-т о не оказался ли всего лишь орудием ее мести? Оба они режиссеры, выдирающие друг у друга пальму первенства. Оба они равны в глазах этой публики, что стоит за моей спиной. Но где я сам в этой истории?"
     Мысль эта осталась с ним и отравила ему радость жизни. Смутный образ того, что могло бы быть, неизменно маячил между ним и Маргаритой - сидел за их столом, лежал в их постели. Макс не мог обойтись без Маргариты, но и не мог избавиться от призрачного присутствия Валентина. Очевидно в написание "системы Хо" вкралась ошибка.
     " Мое дело предостеречь тебя, иначе нам обоим придется разыскивать эту ошибку. Неправильное написание графемы называется Бо. Бо - недоверие между нами, гнев, зависть, ложь, но самое большое Бо - предательство. Система мгновенно замкнется на себя, и тогда придется бегать по кругу и разыскивать ошибку. Но мало ее найти - ее нужно так же и исправить. Ты знаешь, что такое карма? Это твой урок на всю цепочку жизней, это твой путь. Когда ты отягощаешь ее - то вяжешь узлы и петли, и сам же потом не можешь из них выйти. Чтобы решить это - одной жизни может не хватить."

                Х                Х                Х

     Макс встряхивает чашку, и муть словно раскалывается на ровные квадраты, и напоминает ему рассохшуюся на солнце глину.
     Кофе остыл. Он чуть теплый и несладкий, и напоминает по вкусу пережаренные желуди. Макс отставляет чашку и направляется к выходу.
     Толстая уборщица смотрит ему вслед - ей кажется, что она его уже видела здесь.
     Он садится в такси и едет по ночному городу, не глядя на дорогу, потому что эту дорогу он видит и с закрытыми глазами. Он слишком хорошо знает ее и поэтому весь  путь фокусируется в его мозгу в одну единственную мысль - когда уже все это кончится?
     Он поднимается по лестнице и входит в свою квартиру. Обшарпанная белая комната пуста, на столе недопитая вода в стакане, в углу - мольберт.
     Макс разворачивает мольберт к себе и долго смотрит на портрет. И вдруг начинает говорить вслух:
     - Опять. Как же я мог снова написать такое. И всякий раз так получается - стоит только ее проводить, и портрет превращается в уродство. Ну, что здесь изображено? Не женщина, совсем не женщина. Просто химера какая-то. Значит - опять сначала?
     Он начинает методично соскребать с холста краску, чистит его, наносит свежую грунтовку. Его движения автоматичны, в пустом взгляде - обреченность. Он уничтожает свою картину, как делал уже десятки раз.
     - Все будет в порядке, - наконец, говорит он, разглядывая белое окно обновленного холста. Потом смотрит на старый манекен, сидящий на стуле. Манекен изображает женщину с черными волосами, жесткое тело из папье-маше задрапировано с лиловое кимоно.
     - Марго, - обращается к нему Макс. - Как хорошо, что ты вернулась - у нас тут опять неполадки с портретом. Начнем-ка работать, ведь через месяц тебе снова улетать. Может быть, в этот раз все получится?

           Из хрустальной темно-синей дали
           Запах лилий мертвенной отравой...
           Чей-то голос, не меня ли звали?
           Не меня ли звали, боже правый?

           У Кассандры ледяные руки,
           У Кассандры смерть в глазах змеею.
           Флейты заколдованные звуки
           Катятся безумною волною

           Темны-темны комнаты пустые -
           Черные глазницы постиженья.
           Кто бормочет истины простые,
           Правила дорожного движенья?

           Добрый Боже даст путеводитель,
           Свод законов, нормы поведенья.
           И на страже ангел-охранитель -
           Чинно все, ни давки, ни смятенья.

            Будущее спит в курганах пыли,
            В звездной ночи, темноте и прочем.
            Звон хрустальный, душный запах лилий
            И Кассандры знающие очи.