Больше всего на свете она боялась наркоза.
Общего. Ужасала сама мысль о том, что обыкновенные люди, со своими слабостями и плохим настроением, будут копаться в ее раскромсанном безжизненном теле. И смогут сделать что-то, от чего она просто больше не проснется. Никогда.
Это будет не обычная человеческая смерть в муках, в борьбе до последнего за возвращение сюда. Проще. Банальнее.
Она ляжет на операционный стол – сама, живая, здоровая. Ведь речь каждый раз шла либо о детях, или об избавлении либо от них, либо от последствий того и другого, столь разрушительных для тела. Но не о жизни и смерти.
Заснет. И больше может не быть НИЧЕГО.
Каждый раз, ложась на стол в ожидании наркоза - Бог, в которого она не верила, любит троицу: три кесаревых, три аборта, три штопки – она всерьез прощалась с жизнью.
Замедлялся пульс.
Расширялись зрачки.
Кожа становилась холодной и бесчувственной.
Деревенел и переставал ворочаться язык.
Во всем теле разливалась звенящая легкость.
В голове – равнодушная пустота.
Так организм готовился перенести стресс. Сам выделял, наверное, какие-то анестетики. Возбуждение переходит в торможение, запредельное – констатировала с грубоватым юмором знакомая врачиха, обнаружив ее у порога операционной, привязанную к каталке, готовую к очередному прощанию с жизнью.
Именно поэтому она никогда не доводила себя, никогда не позволяла себе дойти до настоящего опьянения. Страх потери контроля.
А ведь некоторым, она встречала таких, наркоз даже нравился.
Однажды, в начале девяностых, когда только-только появилась возможность сделать аборт достойно, с обезболиванием - без всякого блата, просто официально, за деньги, она столкнулась с этим. Очнувшись от дурного, страшного наркоза, с видениями и раздвоением личности, она с удивлением услышала от соседки по палате: «Какой кайф! Надо узнать название этого лекарства и дома повторить…».
В другой раз был наркоз, после которого каждый шелест отзывался в мозгу чудовищным грохотом, а время от времени она «взлетала» и со свистом, Черным Плащом проносилась под клетчатым черно-белы потолком – или это был пол?... Оклемавшись, она пожаловалась анестезиологу. Та рассмеялась: «Не понимаешь ты кайфа. Люди от этого торчат».
Она действительно не понимала.
Но задумалась. Хотелось, как всегда, найти что-нибудь положительное, позитивное во всей этой чернухе.
Вспомнилось ощущение звенящей легкости перед каждым наркозом.
Вот оно.
Организм сам умеет создавать себе анестезию.
Без потери сознания и памяти, с полным контролем над своими действиями и своей жизнью.
Но тем не менее, это не местная, а именно общая анестезия.
Ее можно вызывать сознательно, чтобы не было так больно жить – и в то же время, продолжать жить дальше.
А ведь она уже делала такое, пусть неосознанно, но делала!
Потеряв первого ребенка и выйдя из больницы чуть живая, она тем не менее быстро пошла на поправку, даже расцвела. Начала работать. Нет худа без добра, ей предложили преподавать в вузе. По тем временам работа была суперблатная. Просто не нашлось никого в ноябре месяце, ни одного безработного преподавателя или хотя бы выпускника, которым можно было бы заткнуть образовавшуюся дырку. Кроме нее.
И она работала, внешне казалась довольной жизнью, приветливой, оживленной.
А внутри была та самая звенящая легкость, общая анестезия.
Только она и помогла пережить. И выжить. Ведь никому не признавалась, что видит по ночам кровавые кошмары, а днем не может, например, войти в автобус: сморит на толпу, а видит скелеты, как через рентген.
А потом заболела мама. Надо было ее выхаживать, успевать на два дома – и, в итоге, у нее самой все прошло. Анестезия стала больше не нужна.
Тогда зачем же было таблетки антидепрессантные горстями глотать, когда все вокруг сама разрушила и потеряла почву под ногами?
Надо было про общую анестезию вспомнить.
Ни с кем не ссориться, никого не винить, со всеми быть в ровных, доброжелательных, нейтральных отношениях. Привет, солнышко, нормально у меня дела, счастливо, мой хороший.
А кто там у нас солнышко, насколько хороший, счастливо ли…
Кого это касается?
Анестезия…
Домодедово, 16.10.04