КАК БЫЛ ОТМАЗАН ГРИБОЕДОВ
Писателя и дипломата Алексанра Сергеевича Грибоедова чуть было не постигло горе от ума. Ума ему, как известно, не занимать, а горе подкралось так близко, что он был схвачен жандармами и посажен под караул в крепость. В 1826 году его привлекли к следствию по делу о тайном заговоре декабристов. В выделенном из общего производства следственном деле, по которому исследовалось его личное участие в этом заговоре, подшито и пронумеровано всего тридцать два документа. Первым подшит протокол допроса самого Грибоедова, подписанный им 11 февраля 1826 года. В то время такие протоколы нумеровались, и по номерам можно судить, когда относительно других арестантов допрошен очередной подозреваемый. На протоколе допроса Никиты Муравьёва проставлен №72, на потоколе Пестеля №100, а Грибоедов допрошен двести двадцать четвертым. Дата допроса и его порядковый номер говорят о том, что к этому моменту следствие уже шло полным ходом, располагало обширным собранным материалом, и арест дипломата, привезенного с Кавказа в столицу, был не случаен. Тучи сгуcтились, а поэт еще не осознал до конца опасности ситуации, надеялся, что у него хватит ума отвести от себя подозрения.
Допрашивал его генерал-адъютант* Левашов, аккуратно записывая всё сказанное. А известный поэт формулировал ответы таким образом, стобы не высветилась какая либо его причастность к событиям 14 декабря прошлого года.
«От всех сих лиц ничего не слыхал могущего мне дать малейшую мысль о тайном обществе,– записывал генерал-адьютант,– в разговорах их видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам и брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было могущих на меня навлечь подозрения, и почему оное на меня пало, истолковать не могу».
По небольшому протокольному отрывку видно, что защита поэта имела прорехи, в которые дотошное следствие могло бы сунуть любопытный и чуткий нос, чтобы разнюхать, с кем, когда и о чём именно вёл разговоры подследственный и какие буквально суждения высказывал. Кое-что Левашов предпринял, но этого оказалось не вполне достаточно для сокрушения защиты противника.
За протоколом допроса следовали показания корнета** конной квардии князя А.И.Одоевского, записанные 14 февраля о том, где и когда Грибоедов был принят в заговорщики. О том же в тот же день допрошены отставной поручик*** К.Ф.Рылеев, полковник князь С.П.Трубецкой и штабс-капитан А.А.Бестужев.
Арестованный дипломат начинал терять терпение, в припадке ярости потребовал перо и бумагу и написал гневное письмо на имя самого Николая Первого. Он настолько решительно отрицал свою причастность к мятежникам, а тон письма был таким категоричным, что насторожил следственную комиссию. Такой эмоциональный выплеск подтверждал подозрения. Письмо не попало в руки императора, а было подшито к делу следом за обличительными показаними офицеров. На нем рукой начальника Главного штаба барона И.И.Дибича была начертана резолюция: «Объявить, что этим тоном не пишут государю и что он будет допрошен».
К письму подшили документ, который мог объяснить и причину утраты душевного равновесия, и недопустимый тон обращения к монарху. Это собственноручные показания подпоручика**** М.П.Бестужева-Рюмина, написанные 19 февраля о позиции Грибоедова, о его киевской встрече с южными декабристами, об активном содействии в распространении вольнодумных идей среди офицеров Кавказского корпуса генерала Ермолова.
Следом были подшиты показания полковников С.И.Муравьёва-Апостола, В.Л.Давыдова, П.И.Пестеля и штаб-ротмистра князя А.П.Баратинского, ответивших на те же вопросы следователей.
24 февраля Грибоедову вручили казенный конверт с черной сургучной печатью, присланный в тюремную камеру Следственным комитетом. Он обнаружил в нем «вопросные пункты», на которые требовалось ответить собственноручно. Вскоре внесли перо и чернила. Стол в камере был. Александр Сергеевич сел, энергично разгладил вопросник и, взглянув мельком на первый вопрос, предлагавший охарактеризовать степень знакомства с заговорщиками Северного и Южного обществ, размашисто и без обиняков написал: «Я их знал всех», и легкое перо привычно понеслось по бумаге.
Полковник Любимов, содержавшийся с ним в одной камере и понявший, что поэт до сих пор не осознал подстерегающей его опасности, подошел и положил ладонь на бойкую руку писателя.
–Что Вы напишете, меня не касается,– сказал он,– у нас с Вами не было сношений. Поэтому я могу дать Вам совет. Так Вы запутаете себя и других. Тут гораздо верней обычный русский ответ: «Знать не знаю, ведать не ведаю».
Вмешательство бывалого полковника подействовало. Подследственный избрал иную манеру изложения своих показаний: дескать, людей знал, но в их дела посвящен не был, а в начинаниях не принимал участия. Вот основной тезис его защиты: «Не знаю за собой никакой вины, благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал. Тайному обществу не принадлежал и не подозревал о его существовании».
Поразмыслив, следствие решило нанести удар писателю с фланга его литературной деятельности. Оказалось, что творческие связи Грибоедова простирались далеко вглубь заговорщической среды. На допросах он признал знакомство и литературную связь с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским, Кюхельбекером, но отрицал, что кто-то из них когда бы то ни было раскрывал ему свою тайну. На требование следователя пересказать подлинное содержание бесед и разговоров отвечал уклончиво, изобретательно и вместе с тем категорично: «Суждения мои касались до частных случаев, до злоупотреблений некоторых местных начальств, до вещей всем известных, о которых в России говорится довольно гласно, а перед высшим правительством я был бы еще более откровенен».
С этих пор Грибоедов держался такой позиции последовательно и до конца расследования.
На следующий день аналогичный «вопросный лист» заполнял в своей камере князь Е.П.Оболенский. По содержанию его ответов было заметно, что подле него в каталажке не нашлось другого полковника Любимова с бесплатным, но полезным советом. Оболенский упомянул, что Александр Сергеевич вступил в члены тайного общества в мае 1825 года. К этому удару добавились разоблачительные показания Трубецкого, и Грибоедов был загнан в угол. Казалось, следователь плотно припёр изворотливого литератора к сырой тюремной стене. 15 марта арестованному вручили новый конверт под черной сургучной печатью. Прямые вопросы следственного комитета захлёстывали петлю на его горле. Один из них требовал ответа на показания Оболенского, другие касались подробностей его преступных связей с Южным и Северным обществами, о встречах с изменниками в июне 1825 года.
К счастью для писателя, самообладание на этот раз его не покинуло. На заявление Оболенского он ответил уверенно и спокойно: «Показание Оболенского совершенно несправедливо. Не могу достигнуть, на каких ложных слухах он это основывал, не на том ли, что меня принимали в Общество русской словесности...»
Знакомясь с материалами дела, убеждаешься, что кавказскому дипломату нельзя было отказать в изобретательности. В среде демократически настроенных русских юристов постепенно одерживала верх европейская идея презумпции невиновности и убежденность в том, что в прогрессивном обществе любые сомнения следует трактовать в пользу подозреваемого. В безвыходном положении Грибоедов ухватился за соломинку. В ответ на эту наивную хитрость естественно было бы ожидать от могущественного следственного комитета выяснения подлинной даты вступления писателя в Общество русской словесности. На самом деле оно состоялось 15 декабря 1824 года, когда на дворе был мороз и стояли сугробы, а не в мае 1825, когда по весне расцветали яблоневые сады. Поэт расчитывал на инерцию жандармского механизма и не ошибся. Возможно, следователь намеревался сделать такую проверку, но... не дошли руки. А может быть, к тому времени штатская фигура писателя, оказавшегося близким родственником одного из членов Верховного уголовного суда, была выведена за скобки в ряду сотен офицеров, изобличенных следственным комитетом в связи с событиями декабря прошлого года.
Еще в начале разговора, когда речь зашла о первом допросе Грибоедова, было ясно, что генерал-адъютант Левашов имел возможность копнуть глубже, но не копнул. Похожая ситуация возникла и при изучении следователями характера связей писателя с заговорщиками на ниве его общественно-литературной деятельности. На протяжении всего расследования Следственный комитет принимал к сведению общие отговорки бойкого на язык литератора, не давая себе труда глубоко анализировать обличающие его факты и хотя бы выборочно синтезировать показания знавших его свидетелей. Профессиональные царские следователи, как мы могли убедиться, допустили по этому делу ряд существенных недоработок. Не отыскали следователи и письма Грибоедова к Бестужеву, в котором он просил обнять Рылеева «искренне по-республикански», а между тем это письмо позволило бы следствию серьёзно продвинуться в исследовании занимавших его вопросов. К числу недочетов расследования добавляется и недооцена тщательной перепроверки ответа Грибоедова на обличения со стороны Трубецкого. Он объяснился туманными фразами: «Мои правила с правилами князя Трубецкого ничего не имеют общего. При том же я его почти не знал». Была необходима очная ставка между Трубецким и Грибоедовым, которая многое бы расставила по местам. Кстати сказать, в деле А.С.Грибоедова вообще не было протоколов очных ставок, хотя вряд ли Следственный комитет не устранял противоречий в показаниях между подследственными. Участь самого Грибоедова в конце концов была решена с учетом и на основании доказательств, собранных по его делу. Создается впечатление, что перед окончательным решением дело было почищено.
В качестве сводного информационного документа в деле фигурирует «Извлечение из показаний о Грибоедове», подписанное надворным советником***** Ивановским, а последней подшита «Записка о Грибоедове», игравшая роль заключения по результатам расследования. Прежде чем сказать об этой записке, покончим со Следственным комитетом. Я невольно задумываюсь над его составом, суммируя «промахи» допущенные его членами. Здесь были собраны специалисты своего дела: генерал-адъютанты Левашов, Чернышев, Бенкендорф и Потапов, военный министр Татищев, петербургский военный генерал-губернатор Голенищев-Кутузов, князь Голицын и великий князь Михаил Павлович. Историки дознались, что именно Чернышев и Татищев опустили из дела ряд прямых свидетельств против Грибоедова. Известно, что за своего дипломатического сотрудника лично просил Татищева участник войны с Наполеоном главнокомандующий в Грузии командир Кавказского корпуса генерал А.П.Ермолов. В судьбе Грибоедова был так же лично заинтересован муж его двоюродной сестры Паскевич – близкий к императору член Верховного суда над декабристами, от которого прямые связи шли ко всем членам Следственного комитета и к великому князю Михаилу Павловичу, для завершения образования которого Паскевич сделал немало. Теперь, когда нам многое в этом деле становится ясным, вернемся к «Записке о Грибоедове» – справке с перечнем его прегрешений, над которой, надо полагать, тоже потрудился Следственный комитет. На ней сохранилась резолюция государя императора: «Выпустить с очистительным аттестатом». 2 июня был подписан приказ об освобождении Грибоедова из-под стражи. Александр Сергеевич вышел на волю 3 июня 1826 года в первый день начинавшегося суда над его сотоварищами. Он не лукавил, когда на бланке из конверта с черной сургучной печатью размашисто написал: «Я их знал всех».
—–
* Генерал-адъютант – генерал в свите императора.
** Корнет в царской кавалерии соответствовал званию младшего лейтенанта в советской армии.
*** Поручик – младший офицерский чин в русской армии.
**** Подпоручик – младший войсковой чин, соответствовавший званию корнета.
*****Надворный советник – гражданский чин (VII класса), столоначальник.