Для дочки Юли (Дочур, приведенный ниже текст очень сложен для "поверхностного" понимания, но тебе, как подростку, я рекомендовал бы его одолеть и проникнуться его настроением. Очень советую не читать его с монитора, но если паче чаяния все же почувствуешь легкую ломоту в затылке при чтении с монитора, лучше распечатай)
ЦВЕТЫ ГЕНЕРАЛА
Есть на свете города, в которых дыхание осени едва уловимо, и ощущается разве что при виде невысохшей лужицы с отражением тусклого неба. Необычно горячая пустота подворотен увязывается за всяким, кому приходит в голову бесцельно бродить по безлюдным улочкам. Но генералу, ведущему на поводке больную лису, было не до праздности. Поэтому пустота, кравшаяся за ним, как вор, отступала и растворялась за каменными углами.
***
-Здравствуйте, Юлия Константиновна.
- Здравствуйте, Сейтек. Проходите... Ой, что это?
- Не пугайтесь. Это лиса. Её зовут СарЫ.
- Какая прелесть!
- Вас не было почти две недели. Мне показалось, что-то случилось.
- Ничего страшного. Просто приболела. А вы что же, заниматься сегодня не будете?
- Я пойду, Юлия Константиновна.
***
Удивительное дело - гулять, не познакомившись. В окна домов этой, довольно заброшенной части города, редко заглядывало солнце, и они попросту скривились от попыток заполучить свет и тепло. Отсюда можно было уже уходить. А можно было с часик проколачиваться вокруг афишной тумбы. Особенно, если не клеится разговор и уж совсем, как вызов, болтается на тумбе уцелевшая афиша:
ПОСЛЕДНИЙ
ЛЕТНИЙ
АТТРАКЦИОН
Oна тоже обратила на вывеску внимание, будто следила, куда направлен взгляд его почти невидимых из-за сильной раскосости глаз.
- Ты была на этом аттракционе?
- Ага, ничего хорошего.
- Как, совсем?
- Скучноватый аттракцион. Просто музыка, без игр и представлений. Так действует на нервы, ужас.
- Будет дождь, - сообщил генерал.
Она не спорит. Будет, так будет.
- Я ужасная мерзляка. Когда мама открывает окно, я обязательно кутаюсь в плед. К окну подлетают голуби и начинают отчаянную возню за крошки. Ты знаешь, в Париже введен закон, запрещающий кормить голубей. Чтоб, значит, меньше их было. Какие живодеры!
- Голуби вкусные.
- Что? Хочешь сказать - красивые?
- Нет, а что?
- Ну, красивые, да? Ха-ха, вкусные!
И почему такие нелепо-синие губы у этой девчонки? Ну, точно, ведь ей холодно, она даже дома кутается в плед.
- Приходи смотреть цветок, слышишь?
Мысли, правильно понятые, озаряют. Сказать ему: ну-ка, нагнись и, сделав вид, что рассматриваешь пуговицу, нечаянно коснуться складки у переносицы - так ли она глубока, как кажется? Но что, «в общем»?
- В общем, пока.
И снова поджимает губы, задержавшись взглядом на складке.
А ему кажется, взгляд мимо, под ржавые крыши.
***
Примерно за полдня до этого мы вышли из дома. «Позажигать», как выражается Алька, причем таким тоном, словно ей не пятнадцать, а двадцать три. Но она действительно выглядит взрослой: крупная, женственная. На ней, как она любит повторять, сказалась суетность городов, где рано взрослеет тело.
Некоторое время мы болтались по пустынным улицам. Алька жаловалась, что её непременно сожрет скука, но мне почему-то вовсе не было скучно.
Я спросила, выпадет ли до пятницы дождь? Алька невозмутимо повела плечами:
- Возможно. Хотя для точности можно заглянуть в метеосводку. Это тебя очень интересует?
- Отчасти. Воздух необычно горячий, а солнца три дня не видно. Зачахнет моя хризантема.
Потом мы вышли на самую длинную и извилистую улицу, где стояли уже заколоченные автоматы с газировкой. Она тоже оказалось пустынной и нужно было переходить на проспект, более современный, чем эта часть города. Но Алька ужасно боялась, что какая-нибудь машина замызгает её новые белые брюки.
Очевидно, мы свернули не в тот переулок. Он выгнулся подковой и вывел нас на трамвайную линию. Было неловко признаться в собственной беспомощности. Алька отвернула жирный, словно гусеница, ворот свитера и устало вздохнула.
- Действительно духота. Черт знает что.
- Здесь неподалеку есть кафе. Попьем соку?
Подошел трамвай. Нам нужно было проехать две остановки. В общественном транспорте Алька ведет себя развязано. Я постоянно боюсь нажить с ней какие-нибудь неприятности. Так случилось и на этот раз, когда мы пристроились рядом с подвыпившим пареньком, который клевал носом и рисковал потерять кепку.
Алька шепнула мне:
- Гляди, уже натютюхался.
Пьяница, как назло, встрепенулся. Обвел нас мутными глазами, поправил кепку.
- С-садись, что ли, подруга. Можешь мне на колени. Или дочку посади... Нет в н-ногах правды. Даже в н-них не осталось.
Алька устало вздохнула. Я было потащила ее к выходу. Но она уже кричала на весь трамвай:
- Много ты знаешь, болван!
Пьяница насмешливо вытянул губы и ткнул пальцем в ее белые брюки.
- С-садись, говорю. Неровен час, кальсоны потеряешь!
Не успела я понять, в чем дело, как Алька закатила пьянице настолько звонкую затрещину, что кепка отлетела в угол вагона. В эту минуту трамвай открыл двери, и мы проворно выскочили на тротуар. Как раз напротив «Лиры».
Алька пошла вперед, я - за ней. Миновали темное фойе, вышли в зал. У стойки дремала буфетчица, в глубине зала сидел ты. А у твоих ног лежала лиса – это и привлекло к тебе внимание.
Алька сразу расшевелила буфетчицу и заказала сок с пирожными. Потом мы сидели за столиком и доверительно шептались. Ты, наверное, недоумевал: как можно столько болтать о всякой чепухе и футболить слова туда сюда, как мяч. А мы даже не подозревали, что нас подслушивают. Я знаю, у тебя тонкий слух - ты ведь вырос в горах. Что было потом, ты сам знаешь. Но честно говорю: я тебя нисколечко не испугалась. Когда мы вышли из этой дурацкой «Лиры», Алька обозвала тебя «чуркой» и жалела, что ты не носил кепки. Но я чувствовала: Алька врет и завидует. Мы вышли к зданию твоего колледжа, необычно притихшему, словно занятия еще не начались, будто бы не полдень, а раннее-раннее утро, светлое чересчур...
Алька чуть ли не силой толкнула меня в проулок, такой же тесный и насупившийся, как улица. Можно было вечно шляться по этому лабиринту и не встретить людей. Знаешь, в таких случаях просыпается голос совести: а зачем шляться, сталкиваться с собственной тенью, будто затем и живешь, чтобы не давать покоя ногам, измочаливать в пыль стесненное пространство. Зачем? Чтобы нагуляться вдоволь перед тем как сесть за книги, а потом создавать корабли, дворцы, шедевры? Да и вообще, рассказывать о себе пока нечего. Папа, мама, город, школа - это все, что я знаю в свои пятнадцать лет.
***
Когда вы выпорхнули из-за стола, я находился в каком-то оцепенении. Наверное, потому, что вспомнил детство, вернее один эпизод, когда в наш дом привели вымокшего генерала-пограничника, и отец надел его китель на меня – чтобы высох и не потерял форму. Оцепенение, однако, не помешало схватить тебя за руку. Ты от неожиданности замерла, в глазах промелькнула растерянность. Потом сменилась деланным презрением. Назревала обидная развязка, я это чувствовал, поэтому поспешил отпустить твою подрагивающую руку. Что-то уже занимало пустоту между нашими взглядами. Быть может, интерес. Или нахальство, каким вы, городские, выражаете свою независимость. Тем не менее, я проводил вас до выхода, прихватив Сары. Ты оглянулась и повертела пальцем у виска.
Я потоптался у дверей, выглянул на улицу. Стояла необычная, звенящая пустота. Она-то и погнала меня прочь. Сначала, не сразу понял, куда меня занесло. Конечно, в том здании с придавленной, словно уставшей, крышей - мой колледж, в который я поступил год назад. А в том переулке я оказался впервые, иначе запомнил бы веселый двухэтажный домик с множеством окон.
Прошелся вдоль ограды, которая напоминала ощетинившееся копьями войско, и вдруг увидел за ржавыми остриями хризантему, отживающую свои последние деньки. Она стоял в каком-то унылом одиночестве, словно издевалась над тусклой позолотой опавшей листвы. И тут я заметил движение тени по ограде. Это, конечно, была ты. Ты рассталась с подругой, потому что тебе надоело отрабатывать заданное настроение... Я обернулся. Ты смутилась, и мы бы долго простояли друг против друга, не решаясь заговорить, если б ты не осознала, что подошла не зря, что для этого была причина.
- Между прочим, - сказала ты, стараясь не выглядеть игриво-назидательной, - я здесь живу и цветок этот мой. Впрочем, потрогать его я, быть может, разрешу. Тебе этого хватит?
Я не знал, что ответить. Ты посмотрела на меня через плечо и толкнула калитку:
-Ну?...
…и вовсе не глупость! Просто досада за свою неловкость. Я терпеть не могу, когда мне смотрят в спину, поэтому изобразила на лице безразличие - можешь не трогать, это не унизит моего достоинства.
Ты сказал:
- Красивый.
Я сказала:
- Есть лучше.
Ты порывался объяснить, почему красивый. Может, потому, что живой. В конце концов, это неважно, сказал ты, в вопросах о цветах можно полностью доверять женщинам. Ну, такой важный, смех. Будто сам взрослый! Мне, конечно, не к лицу проявлять интерес к твоей особе, поэтому я делала вид, что рассматриваю цветок. Но складка на твоей переносице была такой привлекательной, даже потрогать хотелось. Но я поборола искушение, качнула хризантему и задержала руку у цветка: будет ли ответное прикосновение? Но ты точно рассчитал свое движение. Прикосновения не было, хотя до цветка мы дотронулись вместе. Только пальцам стало теплее, словно цветок нас соединил…
…наклон головы я принял за лукавство. И решил проверить, насколько это так.
- Тебе сколько лет?
- Девушкам такие вопросы не задают.
- А-а. Я думал лет десять.
- Выше берите, дяденька.
- Двадцать?
- Холодно! Холодно!
- Значит, пятнадцать.
Ага? Каково? Кто оказался лукавей? Я хотел ещё добавить, что цветок понравился мне сразу, даже стащить хотелось, но твое молчание... вогнало меня в краску. Мне не нравилось, что я могу хитрить. Ты обронила:
- Хочешь - срывай цветок. Я щедрая... Ну? Рви, рви. Или мне сорвать?
Тогда я сказал, что будет дождь. На самом деле хотелось перехватить твою ладошку.
Все было иначе. Или значительно проще. Без мыслей, с обычной суетой, будто главное надеешься постигнуть в грядущем. Поэтому никогда не ужасает краткость момента, прожитого и затерявшегося в миллионном водовороте подобных краткостей. Просто тучи неслись настолько низко над городом, что возникала опасность быть задавленным грязно-косматыми грядами.
Неужели дождь прошел? Или цветок долго-долго, как невыплаканную слезу хранил эту каплю, и теперь, словно расчувствовавшись от нежных прикосновений, повинуется теплу...
Пятнадцать лет. Это много и мало. В пятнадцать лет легко от осознания свободы: кто помешает пустить шиворот-навыворот дерзко прожитый день? Бог ты мой! Можно жить дерзко, дерзко существовать.
Это не мешает оставаться справедливой к другим. Мама учит, папа поучает. Есть разница? Папа подчиняется маминой настойчивости, но все равно хочется слушать его, безразличного к жизненным мелочам.
Ой, хитрецы эти взрослые! Они сражаются не за власть над кастрюлями, а за детское внимание, вбивают прописные истины и недоумевают потом от ранних, чересчур ранних вопросов. Прикрываются дитем, словно щитом, норовят ущипнуть друг друга, толкуют между собой о детском травматизме и почти уверены, что дети ничего не понимают. И мама уверена: не понимают. Не понимают даже того воровато-ревнивого взгляда, маминого, когда она купает дочь и старается не касаться резко очерченных, наивно-розовых, но уже непослушных сосков.
Такая детализация - всего лишь насмешка над мамой, которая долго, долго ещё будет дипломатничать, а папа вообще потеряет над дочерью власть, махнет рукой, мол, пусть мама... Мама понимает больше.
Странно: когда дует ветер - тучи стоят. Быть может оттого, что высоки, а ниже - сами крадутся, отталкиваются от почерневших кирпичных труб и антенн. Редко, очень редко сквозь серую бахрому слеповато и негреюще смотрит солнце, и пустынные улицы на некоторое время приобретают зловещий тусклый оттенок, похожий на отраженное зарево костра, и тогда дома стоят дерзко насупившись, сдвинув к сверкающим глазницам окон порыжевшие крыши. И только на время обретают индивидуальность.
Такая индивидуальность - её индивидуальность тоже. Когда родители заняты междоусобными войнами, дети любят делать все, что им заблагорассудится, и даже не краснеть, если за шалостями последует взбучка. Вот в чем вся простота. Но не дети мы уже, не дети! Пускай мама, выбирая и принося ещё не совсем понятные части белья, читает в глазах простоту вопроса, но почему возникает сложность от самого невинного - мальчишеского поцелуя, скажем, от которого бежишь, сломя голову?
Быть дерзкой - значит, уважать силу других. И признавать эту силу не на словах, а в поступках. Или не так? Прямо чушь какая-то! В этом - сложность, но сложность приятная.
«Это моя хризантема и трогать её не позволю». Нет, не так. Лучше так: «Но я же знаю, чего тебе хочется! Ведь вижу по глазам, меня не обдуришь! Правда, уверяю тебя, хризантема моя. Если очень, очень хочешь - потрогай. Не так. Нежнее. Ведь я... Ведь это цветок. Качни его резко - сломается, и ничего уже не будет. Лучше вот эдак.
Прижмись.
Сильнее.
Вдохни больше воздуха...
Окунись в неизвестное, как ловец жемчуга. Оставь метр за метром поверхность океана.
Ниже,
глубже,
в пугающую пучину, где сотня зубастых акул. И твое мужество вознаграждено. Видишь, блеснула под ножом жемчужина?»
- Скажи, а почему твою лисицу зовут Сары? Оттого, что она серая, да?
- Нет. Серой бывает только степная лисица. А лесная и горная - рыжие. Сары - это имя. Казахское.
- Ты казах?
- Нет, киргиз.
- Все равно похож на казаха. Ну, что же ты молчишь? Скажи «да» или «нет». Ну? Я жду. Лиса - это хорошо или плохо?
- Лиса - это хорошо.
- А зачем ты притащил её в город?
- Сары не с кем было оставить дома.
- А где твой дом?
- В горном ауле.
- Но лиса не может жить в городе.
- Знаю. Может, привыкнет. Переболеет и - привыкнет.
- Ну вот... Разве ты не подозреваешь, что мне скучно?
- Проклятая скованность.
- Учись избавляться от нее. Это нетрудно. Представь, что о тебе невозможно подумать плохое.
- Представил.
- И что?
- И кажется... о себе думаю плохо…
…было гораздо проще. Ты пришла домой, отказалась от чая, села читать книжку. Мысли, конечно, разбрелись в разные стороны, как пьянчуги. Ты по несколько раз возвращалась к начатому абзацу и силилась вспомнить содержание предыдущих страниц. Все было забито ерундой. Ерундой, не отвечающей настроению. Разумнее было послушать музыку, а ещё лучше - тишину. Книжка как-то сама собой раскрылась веером, скатилась с колен, словно почувствовав невнимание к себе. Тебя отвлекли постукивания по подоконнику. Нет, это уже не голуби. Это дождь. Ты поняла, что я оказался прав. Прислушавшись к тишине, подошла к зеркалу.
- Мама, а голуби вкусные?
Из соседней комнаты:
- Что? Какие голуби?
- Обыкновенные. Серые, сизые, белые...
- Чушь несусветная.
Это мама. А это - папа:
- Надо полагать, вкусные. Дичь же.
- Что за людоедство. Не уродуй ребенка.
- А что я сказал?
- То же, что и обычно. Не подумав.
- Это как?
- А вот так: голубь - символ мира, а не цыпленок табака.
- Все, молчу. Мол-чу!
Посмотрелась в зеркало. Лицо в полумраке красивое, не заметны шальные черточки-пятнышки, которые днем нужно скрывать пудрой. Не оттого ли оно действительно прозрачно-белое, как у мертвеца? Нерешительно потрогала пальчиком губы. Потом ещё и ещё раз.
- Мама, а с мальчиком целоваться - это хорошо?
- Смотря, с каким мальчиком.
- Конечно, хорошим.
- Что значит, «хорошим»?
- Хорошим, и всё!
- Ты что, целовалась, бесстыдница?
Это мама. А это папа:
- Ну почему «бесстыдница»? Ребенок, можно сказать, познает первые истины.
- Истины? Замолчи! Что ты говоришь!
- Ну, что?
- Ты поощряешь ее поведение.
- Не «поощряешь», а одобряешь. Так? Поведение не одобряю, но первый поцелуй... да. Если, конечно, он не случайный.
- Скажите, пожалуйста, профессор! А бывают ли вообще поцелуи случайными? Девочке всего пятнадцать. Лучше бы уроками занималась. Но я знаю: ты и ухом не поведешь, если наша дочь станет завтра матерью.
Это мама. А это я:
- Да не целовалась я, не целовалась. Спросить нельзя, что ли?
Заметила, как исказилось в зеркале лицо. Стало возмущенно-некрасивым, даже неприятным.
Потом ты сделала круг по комнате. Увидела свое отражение на полированной дверце шкафа. Повалялась на тахте. Поиграла с выключателем. Подошла к черному окну. Тяжело вздохнула и вновь повалилась на тахту, прислонившись к стене головой. Внезапно цепкий, теплый и уютный полумрак схватил тебя за горло, так резко и неожиданно, как хулиган в темном переулке, и ты, силясь глотнуть больше воздуха, недоуменно потрогала щеки, губы, лоб... Но хватка не ослабевала, и воздуха вообще стало не хватать. Качнулся перед глазами уют, скривился торшер, и ты в голос протяжно заревела так, как не ревела, наступив в детстве на бутылочное стекло.
Кажется, кто-то уже суетился подле тебя. Вырос в дверях недоуменный и жирный папин подбородок, и сизым мячиком вертелось рядом мамино лицо, и ничего не было слышно, потом все пропало, улеглось, посветлело.
***
Генерал стоял у своего дома, не решаясь войти в подъезд.
***
- Да, простите, Юлия Константиновна, хотел сказать вам еще кое-что. Но прежде разрешите предупредить ваш вопрос, думаю ли я, что говорю. Да, думаю. И думал много. Целый год. Может быть, так. Конечно, мысленно я представляю вас иной, нежели вы есть на самом деле. Это понятно, так как мы друг друга знаем еще плохо. Да и важно ли это? Теперь - главное. Вы мне нравитесь, давно уже, с какого дня - припомнить трудно. Я ни на что не претендую, и, естественно, ничего от вас не хочу. Единственное, чтобы знали о моем к вам отношении.
Генерал круто повернулся, намереваясь выйти вон. Но она его остановила.
-Сейтек, я давно заметила, что вы ходите за мной. Сопровождаете чуть ли не до дома, хотя я знаю, что в пригороде вам делать нечего. Я, конечно, тронута вашим отношением ко мне, во мне нет того законного возмущения, какое нашлось бы, я думаю, у любой другой женщины. Но помните: прежде всего - я ваш преподаватель, а уж потом - взрослая женщина, которой за тридцать. Не обижайтесь. Давайте вообразим, что ничего этого не было. Ведь столько хорошеньких ваших сверстниц вокруг!…
- Извините, возраст для вас имеет решающее значение?
- Ну почему же... Нет, конечно. Но вы, в общем, не правы и, согласитесь, находитесь в более выгодном положении. У вас для этого разговора был год, а у меня - всего минута. Мне трудно отвечать на ваши вопросы... Да и потом, вы же сами сказали, что ни на что не претендуете... Не обижайтесь, я хотела сказать совсем иначе.
***
Обычно хозяин сам зажигал свет и исчезал куда-то до утра. А генерал не любил электричества и при зажженной лампе чувствовал себя неудобно. Он скользнул в темноту подъезда. Ступенька за ступенькой - серый проем за спиной рухнул вниз, как нож гильотины. Со всех сторон ринулась на генерала подъездная темнота, насквозь пропитанная керосином, борщами, помойными ведрами. Но генерал не обратил внимания на вонь.
Ступенька за ступенькой - мрачно покачиваются лестничные оконца, напрочь забитые пылью и дождем. Нужно было открыть, раздвинуть створки, но больно ногам, да и для кого секрет, что подъездные окна сработаны наглухо, без намеков на створки?
А если попробовать? Не засверкают свирепо глазкИ, не щелкнут запоры, и сотни, нет, тысячи мосек не поднимут вой на весь город? Что будет потом? Что будет?
Жарко и весело. Со звоном, протяжным и одобрительным, вылетает одно стекло, потом ещё и ещё. Пушечным ядром врывается в керосино-борщовую вонь воздух. Следующая площадка - высоковато. Удар кулаком. И снова воздух. И свет фонарей.
Никогда б не простил себе подобной несдержанности, а сейчас прощает, даже поощряет себя на следующий удар.
Ступенька за ступенькой - из кулаков сочится кровь. Ерунда. Удар в дверь. Как всегда открыта, хозяина нет, свет зажжен.
Генерал уткнулся в угол, съехал на пол. Посидел в недоумении, потом опомнился. Вскочил, разорвал наволочку, вытер кровь, обмотал лоскутьями кулаки. Сел и задумался.
Все проходит. Быстрее всего ярость. Как вспышка, слепящая до кровавых колец в глазах, и... проходит.
А вот и нет! Как можно скучно спать и чувствовать одновременно боль, или разглядывать долго нарисованный берег Неведомый? Хотя... не только однообразие заставляет давиться крутыми, высохшими буднями. Но что тогда?
В слабых и заунывных осенних дождях, бывает, слышится музыка: не то шорох дорожной пыли, не то мерное покачивание листвы, но это скорее иллюзия, ещё хуже - болезнь воображения: сидеть и сочинять что-то про песнь дождя.
Город, потонувший в светло-сиреневом зареве фонарей, сверху задумчив и величественен, можно сказать, - маленькая еженощная тайна, исчезающая с проблесками утра. Но разве цветок за решетчатой оградой, стоящий в гордом немом уединении, ничтожный перед громадой домов и величественный перед их безликостью - не вечная ли это тайна, не уходящая, не исчезающая?
Что за музыка, эта тайна?
Или ещё не музыка?
Генерал к серым тучам питал безразличие.
- Будет дождь, - просто сказал он.
Мальчишки любят пофорсить, она это знает, знает лучше мальчишек. На этот случай у каждого из них припасены дежурные истории, как правило, захватывающие, но не убедительные. Но ей по душе горячность обмана.
- Слушай, мы вот болтаем, но даже не познакомились. Как тебе это нравится?
Условности, к которым ещё предстоит привыкнуть.
- Очень здорово. А тебе?
- О, я восхищена! Никогда б не подумала, что наш мир гораздо проще, нежели представляется... или есть на самом деле.
- У меня к этому дурное отношение.
- К чему «этому»? То, что мы не подали друг другу руки?
- Нет, к суждению о «мире».
- Вот как? Тогда... держи. - Она протягивает дерзкую ладошку. И, как тогда, в «Лире», он успевает хорошенько рассмотреть её. Обычная ладонь, узкая, очень светлая на фоне серой брусчатки. Держится ровно, не подрагивая. Хорошая, в общем, ладонь.
- О! Не очень ласковое рукопожатие. В тебе словно зверь какой-то сидит. Не обижайся, я шучу.
И это условность. Поставить себя в положение слабой.
...Кровь, наверное, ещё продолжала сочиться. Генерал пошевелил пальцами, почувствовал на тыльной стороне ладони чье-то прерывистое дыхание.
Сары! Каким долгим и трудным был твой путь от табурета до дальнего угла комнаты. Лапки твои слабые, хилые, а странная болезнь, которая подтачивает тебя не первый день, обрекла, вдобавок ко всему, на голод. Наверное, отказали задние лапы, иначе бы Сары не сидела перед ним так необычно, неуклюже, словно собираясь делать какие-то там лисьи дела под кустом. Мордочка осунувшаяся, вялая, виноватая. Что, Сары, не нравится человеческая кровь? Ладно, не скули, не стискивай зубами запястье. Отправляйся-ка лучше спать.
В три ночи генерала что-то встревожило. Не покидало ощущение надвигающейся грозы. Он увидел в отблесках фонарей свои распухшие кулаки и не понимал, почему так хочется провести ими по стене. Вслушался в ночь. Она была необыкновенно тихой, безветренной, ясной.
***
- ... Сейтек, это сложно сразу вот так… осмыслить. Справедливее было бы попросить у вас время на размышление. Вы не против?
- Могу ли я даже подумать об этом?..
Он дышал прерывисто, словно несся, сломя голову, вверх по лестнице.
- Вот и отлично. А сейчас оставьте меня, пожалуйста, наедине с собой. И… не пропадайте надолго.
- Спасибо, Юлия Константиновна. Извините.
***
Он резко сбросил одеяло, сел на край кровати, силясь припомнить остатки сна, совершенно недоумевая, зачем это нужно. Комнату наполняли какие-то странные звуки, которые становились настойчивыми, зловещими, даже пугающими. Почувствовав присутствие какой-то необъяснимой силы, генерал рванулся в пустоту, чтобы освободиться от непонятного ощущения, запнулся о табурет и, пораженный увиденным, присел на половичок. В приоткрытую форточку выскользнула маленькая белая тень, прямо в круг луны, и растворилась в нем, как молочная капля.
Сары не отзывалась. В слабом свете генерал разглядел мокрые взъерошенные бока зверя. Полуоткрытые глаза на потухшей заостренной мордочке слезились. Дыхание лисы было учащенным и прерывистым.
Генерал громко позвал лису, почувствовав острую необходимость удрать на улицу. Но подумал об этом с таким холодным безразличием, словно не впервые видел смерть.
Между тем Сары стала хрипеть и беспомощно дергать лапами, стараясь глотнуть порцию воздуха.
Генерал вяло поднялся, не спеша шагнул к шифоньеру, достал выбеленный от многократного пользования вещмешок, порылся и извлек оттуда заветный подарок отца. В руках тускло блеснуло лезвие ножа. Он постоял немного, затем отбросил в сторону ножны и решительно шагнул к издыхающей лисе.
Это борьба была бессмысленной. Но бессмысленность её признают только люди, и не всегда цепляются за последние мгновения жизни. А Сары – животное. Всего-навсего.
Генерал приподнял лису за загривок и нацелил нож на горло. Но голова Сары уже беспомощно свисала, хотя лапы продолжали отбивать дробь. В следующую секунду Сары вытянула лапы, широко раскрыла пасть, словно зевнула после сладкого сна, и замерла.
Нож плюхнулся в миску с подкисшим молоком. Генерал прислонился лбом к стене и, подумав, что смерть приносит облегчение не только умирающему, впервые за много-много лет горько заплакал.
***
Весь следующий день накрапывал дождь. Невеселый, заунывный, как лесной паучок, плетущий сетку для мух.
Недоумение пришло вслед за тем, когда он понял, что повторяет кого-то. В движениях, в поступках, в мыслях, наконец, словно не он, а другой, но очень знакомый ему человек, поселился в его оболочке. Может, поэтому генерал чуть вырос и теперь достал хризантему свободно, качнул мокрый цветок, стряхнув с него бисеринки дождя.
Сорвать цветок или нет, подумалось генералу позже, когда он отошел от ограды и, подняв голову, разглядел в одном из многочисленных окон чье-то белое-белое лицо, кажется, заплаканное. Но цветок не сорвал, решив, что купит на полустанке осенние лилии. И ощутил приятную легкость в теле.
Эта была та легкость, которая ненадолго приходит перед сном, когда спутанные мысли куда-то уносятся, и явь еле тлеет, и над ней незаметно смыкается ночь.
Улицы сменялись одна другой, все такие же серые и однообразные, но генерал уже не придавал этому значения. Он даже в дожде не слышал музыки, не ощущал запахов. Был самый обычный моросящий дождь, под которым сразу не вымокнешь.
...Пустота вокзала - ещё один признак того, что город ничтожно мал. Хотя есть ли на свете вокзалы без обычного своего атрибута - болтающегося по перрону пьяницы?
Они чуть не столкнулись. Он и пьяница. Генерал прочел в довольно помятом, заросшем щетиной лице досаду, даже обиду. Пьяницы любят афишировать свое настроение. Так и этот - сорвал с головы кепку и прохрипел, приударяя на «о»:
- Н-нет правды в ногах! Даже в них не осталось!
Генерал понимающе кивнул ему, и тут ударило в голову короткое воспоминание: отец. И он снова соотнес привычки отца со своими привычками.
Человеческое настроение - загадка, оно - как дерево, продержавшееся до первых заморозков с зеленой листвой.
Три цветка, три состояния овладевают нами в разные времена жизни: нежная фиалка, раскрывшаяся на самой заре, алая полуденная роза, и, наконец, ершистый бессмертник.
Он ещё раз представил хризантему.
Но она уже не рисовалась ему так четко, как накануне - просто белое пятно в одном из окон, лишнее доказательство того, что лица не нуждаются в сравнениях, как любовь - только в словах.
Всё - настроение, скользящий между тучами шар солнца, боль и типовые здания, зачехленный нож в вещмешке, белые застенчивые лилии и предполагаемое недоумение в глазах там, в панельном пригородном доме с немного непривычной обитательницей в халате - все это не последнее, чему суждено еще удивляться.
Но генерал не хотел думать об этом, как не желал наперед загадывать будущее. Он просто шагнул в черную, дурно пахнущую пустоту вагона.