НАДЗОРНАЯ ФУНКЦИЯ
Эту статуэтку из дерева я увидел в экспозиции, устроенной самодеятельными мастерами декоративно-прикладного искусства в Екатеринбурге. Она привлекала необычным сюжетом. Толстяк с отрешенным лицом сидел за столом, превратившимся в продолжение его тучной фигуры. Локоть, упертый в столешницу, свидетельствовал об отвращении у этикету, а жест руки, державшей художественную кисть с заостренным, как зубочистка, черенком, добавлял к первому впечатлению ощущение скрытой опасности: черенком он ковырял в зубах, как будто пообедал представителем мира искусств. Детали были отработаны тщательно, словно автор не был любителем, не получившим достаточной профессиональной подготовки, а обладал по меньшей мере дипломом выпускника художественного училища. Автор как раз находился в зале, его звали Михаил Цветов. Он служил в вычислительном центре научно-исследовательского института инженером-компьютерщиком, а в свободное время резал скульптуру. В отличие от профессионалов он не пользовался долотом и стамесками, а работал хирургическим скальпелем и ланцетами из магазина медтехники. У этих ножей лезвие долго сохраняет заточку. Где учился ваянию? У Микель Анджелло, объяснившего, как делать скульптуру: взять заготовку и отсечь лишнее.
К счастью, жутковытый его персонаж с зубочисткой во рту ныне существовал лишь в этом сатирическом произведении, высмеявшем зло, не так уж и давно руководившее искусством на Урале, а затем в Москве. На расспросы посетителей выставки Михаил уклончиво отвечал, что в своей работе он выступил лишь против надзорной функции в искусстве, но не имел в виду никого персонально – это собирательный образ. Люди продолжали толпиться возле стенда компьютерщика, переглядывались, и было заметно, что монстры, сросшиеся с канцелярским столом, им не вновинку.
Я тоже не мог отделаться от мысли, что и в нашей глубинке водились подобные типажи. Припомнился эпизод из творческих мытарств поэта Бориса Марьева. Он готовил к изданию в Средне-Уральском книжном издательстве сборник лирических репортажей «Колумбы». Казалось, все было уже решено: и тема в плане издательства, и рукопись в наборе, но неожиданно главный молодежный идеолог потребовал поэта к себе. В те годы молодежное искусство, как и самая жизнь молодежи в нашем краю, находилась под неусыпным оком Филиппа Тимофеевича Ермаша, будущего председателя госкомитета по кинематографии. Стихотворный сборник посвящался животноводческому комплексу, строительству химкомбината и пуску колоссального трубопрокатного стана, словом, молодым колумбам очередной социалистической пятилетки. А свежий член Союза писателей – автор этого сборника, по мнению компетентного руководителя, мыслил не вполне масштабно для ответственной темы. Разговор затягивался, потому что поэт не соглашался с замечаниями, отказывался переписывать забракованные места. Требовалась нахлобучка.
Поэт, например, писал: «Ах ты, каменщица Зиночка, зеленые глаза, постоим с тобой в обнимочку хотя бы полчаса».
Комсомолке на ударной стройке непозволительно «стоять в обнимочку» с кем ни попадя, а потому предлагалось сделать ей другое предложение: «потанцуем, Зиночка, хотя бы полчаса». Поэт продолжал отстаивать свой вариант.
Описывая комнату передовика производства, он иронично назвал ее палатой: «И всего-то стоят в палате шкаф с посудой да три кровати». Начальству палата не понравилась игривой двусмысленостью при бедности обстановки и скученности ударников труда – три кровати в одном помещении. Следовало уменьшить количество койкомест и добавить приличной мебели, но поэт опять возразил, что согласен лишь закавычить «палату» ибо она вписалась в стихотворный размер, который, кстати, не позволяет разуплотнять жильцов и расставлять новую мебель. Это очень походило на вызов, но мальчишке тут же утерли нос вариантом, решавшим все три проблемы: «И всего-то стоят в комнáте шкаф, комод и диван у кровати».
–«В комнáте» не говорят, это неправильно,– сказал поэт.
– И «музыка» не произносят на «ы», а вот Пушкин сменил ударение.
– Но я-то не Пушкин!
– И это видно, – сказал Ермаш сухо, – ты рифмовать не умеешь.
Поэт промолчал. Сгреб со стола листы рукописи и, не оглядываясь, пошел к выходу.
–Назад! – Внятно сказал хозяин. – Разговор не закончен!
Но поэт отворил ногой дверь и, стоя наполовину в приемной, заполненной посетителями, произнес, повернувшись к обидчику:
– Три буквы на стене пишу и посвящаю Ермашу!
В местном отделении Союза писателей его ждали товарищи по перу, которых успел собрать у себя в кабинете председательствавший поэт Николай Куштум, уже
схлопотавший по телефону выговор за поведение подопечного.
– Объясни нам, Борис Марьев, на какие три буквы ты послал уважаемого Филиппа Тимофеевича,– строго спросил председатель.
– Мы поспорили из-за рифмы, и я предложил ему МИР – три самые популярные буквы сегодня.