Поэт был неграмотным и пел, как птица, на одном таланте.
Звонкий цветной звук приходил извне: солнце, воздух, открытое ветру окно и запах завтрашнего счастья - слова, вспорхнув, сплетались в узор, в прозрачный орнамент стиха, абсолютный и необъяснимый, как выдох любимой женщины в тот самый - последний - миг.
Эти стихи даже наизусть нельзя было выучить, чтобы после декламировать с выражением и жестикуляцией; они существовали сами по себе, они просто были.
А потом, в долгую мёртвую ночь, когда из души уходит желание жить и сердце пропускает удар - пришёл версификатор.
Ты глуп, поэт, сказал версификатор. Ты глуп и ничтожен. Смотри: а, бэ, вэ - азбука. Синтаксис. Деепричастные обороты.
Поэт постиг структуру языка, его тайные шарниры и пружинки - стих стал изящен, как хроматический этюд, и предсказуем, как предвыборное враньё.
Поэзия - это фокус! - и версификатор вытянул из рукава гирлянду блескучих аллитераций. Пиши красиво.
Слово бессмертно: вырви его сердце и вставь резиновый моторчик - что есть стиль, как не провокация?
Нельзя быть похожим. Нельзя быть одним из.
Побольше цинизма! Обмани читателя, скорми ему картонную пустышку вместо образа, а метафорой ударь внезапно и насмерть, как длинным белым ножом - в расслабленую спину.
Гармония самодостаточна - рифмуй невозможное. Любая звонкая чушь, пронизанная тонкими серебрянными венами резонанса, имеет большую цену, чем высоколобый эрзац на глагольных протезах.
Ты уже умён, но не мудр, а ум и мудрость столь же различны между собой, как звук и музыка. Умный поэт, поэт-интеллектуал, подобен сороконожке, задумавшейся какой ногой куда ходить.
Не напрягайся - от преждевременного семяизвержения ещё не родился ни один шедевр, да и неприлично это.
Не кричи - быстро привыкают и перестают слышать. Уговорить человека можно только тихо, влажным вкрадчивым шёпотом.
Никогда никому ничего не объясняй - стихи суть гипноз, сон разума.
И стал поэт - магом, заклинателем слов.
Он понял, что язык - это первовещество, манна для создания артефактов. Суть вещей закодирована в имени, а имя можно изменить, подменить или отменить вовсе. По настроению.
Поэт вывернул звук наизнанку, слова стали смыслом и сутью. Старый спор гармонии с алгеброй утратил актуальность, насекомые запятые защекотали их до потери половой ориентации, и жёсткая семантика бытия, прогнувшись, дала трещину. Скол смысла. Кто, когда, какой неизвестный автор определил чёрное и белое, правое и левое, верх и низ? Мир оказался сочинён скучным графоманом, и поэт решил это слегка подправить. Поэт мог всё. Он был богом.
Ну и что? - сказал версификатор, расковыряв отвёрткой блоху поэтова стиха. Фуфло всё это, ловкость рук.
Демиург хренов. Семантика, бля, бытия... Ты не умничай, ты - пальцем покажи!
Тебя лишь филологи читают. Пиши просто.
Забудь о том, что ты бог. Чудо удивляет, но злит и провоцирует на взлом. А хакнутый артефакт - версификатор с хрустом раздавил сложносочинённую блоху - это как надувную девственницу поиметь, тот ещё кайф, резиновое удовольствие... Скрип, тальк и тоска. Тьфу.
Запомни: поэту голова не для мозгов дадена, а венец носить - лавровый или терновый - тут уж как повезёт, но думать - глупо и вредно. Из головы только подлости всякие выходят, типа windows или телевизора, а стихи придумать нельзя. Стихи - это твой оргазм. Оргазм! у тебя стоять должен, когда ты творишь! стоять, как штык! Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо - понял теперь? Да-да. "Про это".
Природа ещё не знала ни одного гения - импотента.
Играй не словами, играй людьми. Растворись в них, стань ими, сделай им больно и весело, красиво и страшно. Пусть плачут, смеются, грешат в унисон твоим рифмам и воспаряют на крыльях твоих строк, пусть живут по придуманным тобой законам, пусть, суки, стреляются в англетерах, спят на гвоздях и непротивятся злу насилием, рубят в труху ветряные мельницы ржавыми мечами и пластают в мясо отрицательных старух, в мясо, в лапшу, в мелкий фарш - за мятый червонец заначки прямо по мягкой, седой башке - бац! холодным чёрным топором.
Люди - вот суть поэзии, её рабочий материал. Рифмуй людей.
И стал поэт пророком и мессией. Ловцом человеков.
Всё оказалось на удивление просто: вивисекция и симбиоз. Поэзия была не абстрактной категорией, но сугубо физической величиной, внутренним органом души, деталью потрохов организма: сердце, печень, пищевод, поэзия. Поэт вскрывал души, как гнойные чирьи, и небрежно, даже руки не помыв, извлекал оттуда гармонию - грязную, окровавленную, истекающую слизью чувств и страстей. Он срастил себя с людьми - и познал людей, и понял их, и они стали ему неинтересны.
Скучный мир и одинаковые люди, сказал версификатор.
Перепиши это.
И поэт переписал мир с нуля.
Он переписал всё: мораль, историю, физические законы, пространство и время, мужчин и женщин, первую любовь, рассвет на Москва-реке и утро в сосновом бору. Это был абсолютный мир. Он был прекрасен. Он был единственно возможен. И совершенно мёртв. Он - не работал.
И вот тогда поэту стало незачем жить.
Некоторое время из него ещё продолжали расти стихи, как по инерции растут ногти и волосы у неостывшего трупа, а потом поэт стал окончательно мёртвым. Поэт перестал быть, превратился в одного из обитателей своего мнимого мира, в снулый символ, который ставится в конце проклятия - и стоит там вечно, безнадежно, механически улыбаясь, и красные губы, как черви, извиваются на его белом лице...
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Когда-то я был гениальным поэтом.
Потом стал гениальным писателем. Это не вместо, а ещё и.
Я писал много и с удовольствием. Хорошее было время, да.
Слова пёрли из меня стремительным домкратом, а сомнения отсутствовали напрочь. Может, в этом и есть сермяжная правда — не усомняться?
Сейчас многое из своего старого не могу перечитывать без рвотных спазм. Очень и очень многое. Практически всё.
Но есть там одна безусловная фишка, которая не позволяет отнести весь этот домкрат в разряд окончательного говна. Это — искренность. Искренность определят ценность любого текста.
На заре ещё перестройки (помните, а?..) я затеял такой себе сатирический цикл «Семь подземных комуняк» по мотивам детских страшилок про «чёрную руку» и «красное пятно». Мне показалось забавным соединить запредельную шизу нашей тогдашней (а теперешней? увы мне...) жизни с космосом детской мистики. Не такая уж оригинальная идея, но — клянусь! — Пелевина я тогда ещё не читал.
В процессе написания я, что называется, увлёкся, банальные фиги отошли на второй план, а мистика стала засасывать. Сочинять становилось всё интереснее, я практически ничего не выдумывал, всё приходило само, как это у Булгакова: «Голова была лёгкой от счастья...» — именно такое состояние. Невероятное состояние, сродни моменту истины или (в отсутствие личного опыта — теоретически) сильно действующему наркотику. Я, кстати, ни в коем случае не позиционирую (ух! слово!) цикл, как хит и вообще шедевр, нет, просто источник творчества одинаков и для гениев, и для графоманов. Конечный результат только разный.
Итак, голова моя была лёгкой от счастья и цикл летел к концу, но смеяться почему-то хотелось всё меньше, я погружался в этот абсурдный мир, растворялся в нём — а потом он начал мне сниться. Персонажи приходили ночью и молча смотрели мне в спину своими белыми глазами… Не то чтобы я испугался, но списал всё на чрезмерную эмоциональность и вообще чуйствительность.
Дальше началось странное: со мной стали происходить всякие непонятные и неприятные вещи. События всякие. Не хочу сейчас подробно распространяться, ну его к богу… просто пошла жуткая невезуха по жизни. Причём конкретная такая и длительная, выламываясь из рамок теории вероятности.
Если вам кажется, что я выдумываю, то это не так. Выдумать можно и поинтересней.
В общем, вот тогда-то я и замандражировал. И сложил два и два. И резко плюнул на свой шедевр.
Невезуха отпустила. Сволочь такая…
Ладно.
Потом я жил по-разному, но в основном нормально, без этих дурных флуктуаций.
Однако, задумался.
Думать, вообще, интересная штука, если б не два интимных момента: во-первых, происходит привыкание, а во-вторых, если долго и систематически о чём-то думать, то можно додуматься до хрен-его-знает чего!..
Но у меня было такое чувство, что кто-то (или что-то) меня унизил, опустил, блин! поэтому я всё-таки постоянно держал это в уме, обкатывал мысли, думал. О природе творчества, о том, как и зачем, о многом. Обо всём и сразу — как всегда.
А чтобы не пропало втуне (о! ещё слово!..) — решил однажды всё это дело записать. Сформулировать.
Ровно два года назад я впервые натюкал негнущимся пальцем — ВЕРСИФИКАТОР.
И тут меня приложило уже со всей дури. Наотмашь приложило, так, что чуть жив остался.
Я начал привычно лепить слова в хитрую вязь и вдруг — отупел. То есть в самом натуральном смысле: физически не мог ничего придумать. Слова покинули мою круглую голову, которая, ко всему прочему, начала буквально на ровном месте и безо всяких на то медицинских оснований болеть аж до обмороков. Малейшая попытка вернуться к тексту заканчивалась дикой мигренью. Плюс к этому, мне вообще расхотелось писать что-либо. Если раньше я постоянно сочинял, тасовал в мозгу разнообразные словесные штучки, то теперь это стало как бы и на фиг нужно… Вот это было по-настоящему страшно — нежелание, равнодушие, на фиг нужно… Я ведь не спился, только потому, что всегда что-то писал. А тут — полный затык.
Теперь я точно знал — КТО. Это очень важно — знать точно.
Я стал осторожным и терпеливым, как кошка. Думал не напрямую, но около, ненавязчиво наводил справки у третьих лиц, копил информацию и злость. Я понял и принял цену, которую придётся заплатить. Это была моя цена — в его игру я играть не собирался. Я узнал его, привык к нему, он, конечно, хитёр и вечен, но сделал одну ошибку в самом начале — я успел его назвать.
Через некоторое время я знал о нём всё, оставалось только подобрать правильные — единственно возможные — слова. Это я умел уже давно, причём, научился сам, без его поганой помощи. Всё равно перехитрить его нельзя по определению, поэтому каждое слово я проверял на искренность, как кость на излом. Каждое своё слово я ломал, как собственную руку. Едва не подох.
Вчера я, наконец, дописал этот текст.
Я выключил компьютер и подошёл к окну. Мир не изменился. Мир оставался на месте, он жил себе в полное удовольствие и срать хотел на меня с моими сомнительными проблемами. И это было хорошо. Это было правильно.
Я стоял и — плакал, честное слово. Даже в детстве так не плакал: огромными, светлыми, беззвучными слезами.
И голова моя была лёгкой от счастья.