Наверное, сегодня тепло на улице. Вон солнце мой бок припекает так, что на другой перевернуться хочется. Но лень же, ведь. Ещё потерплю. А на улице, похоже, не очень тепло. Ветер. Вон как тополёк качает да кренит, и кусты треплет, трава так просто индийские танцы демонстрирует. Про индийские танцы я в телевизоре углядела. В этих танцах так же вот раскачиваются и лапками машут. А пыль-то поднялась – аж до крыш. Голубей не видать. Раскалился бок-то уже.
- Слышь, Кактус, ты там не закипишь? Ведь, как бутылка с водой, только с иголками. А солнце ещё долго будет греть. Молчишь. А помнишь, мы, когда сюда въехали, нашли тебя в пустой квартире, ты в углу валялся? Прежние жильцы тебя бросили. Лежал эдакий сморщенный бурый комочек, ни горшка, ни земли, ни корней, ни иголок. Это сейчас ты их отрастил длиннее моих когтей. А тогда, уж и не знаю, что хозяину взбрело не выкинуть тебя. Видно, лень было, как и мне сейчас перевернуться.
Нет, ведь, припекает же. Что ж крутиться что ли? Но я ж не пыль вращаться без удержу. Ишь, разлеталась. Птиц не видно, так она пространство занимает. Бумажки бы, что ли, взяла в компанию, а то они только катаются да кувыркаются, как котята. Котята. Когда это было? Нет, вон пакет, что хозяин рыбу приносит, полетел… встрял в рябине, украсил, Икар, понимаешь. Про Икар - это из мультика, любит их хозяин, но только старые. У новых, говорит, души нет. Да, он часто сентиментальный бывает. Вот и с тобой.
- Ладно, не дуйся, а то иголки выпадут. Не лень ему было. Разглядел тогда он в тебе красоту нынешнюю. Вон ты какой – толстый и красивый, как пятачок, только что не розовый. А о том, какой ты был, лишь пятнышко бурое напоминает. То, хозяин говорит, родимое. Да, и ты не подкачал. Очухался ему на радость.
- Мне? А мне-то что. Что с тобой разговаривать, что с занавеской. Нет, с тобой лучше. Гордись.
Припекает же. Так и повернуться придётся. А на улице же точно прохладно. Вон, детвора бежит, так все в курточках, и это среди лета. За окном только на подоконнике и греться, через стекло не дует. А даже и поджариться можно. Шубка у меня из чёрной уже в красно-бурую от солнечных ванн превращается. Хозяин так и говорит: “… ты уже красная у меня стала, может от стыда, что всё время валяешься, хотя от стыда вряд ли”. Это у него юмор такой. С этим делом у него плохо. Да, и вообще, его порой понимать трудно. Другой раз подойдёшь к нему, а он: “Ну, что, уродина, поговорить пришла?” Слово-то какое грубое, а ведь так скажет, что хочется запрыгнуть ему на колени, поластиться. А, иногда, заглянешь ему в глаза, и услышишь: “Красивая, ты кошка. Буська – красавица”. Но, что-то после сказанного глаза бы на него не глядели, и есть и спать час не хочется. Грустно. Но, бывает, и просто окликнет: “Буськ, ты где?” Да так, что если б и кактусом была бы, с горшка слезла бы и пошла. Хотя знаю, что ничего ему и не надо. Но поднимаюсь и иду.
- Слышь, инопланетянин? Знаю, знаю. Ты без горшка больше жить не хочешь. Кстати, когда он тебе говорит: “Здравствуй, Как”, он это на что намекает?
Сейчас бы окликнул что ли, а то дымиться уже вот-вот буду. То, что я красная, только он да я знаем. Другие не видят. Порой из гостей скажет кто, что, мол, у тебя кошка чёрная. Он тут же отвечает: “Э, нет. Вы не внимательны, приглядитесь, она красная”. Заставит вглядеться. Точно, видят, красный отлив приметен. “Красна", - говорит у меня кошка, “и этим всё обо всём сказано!" И смотрит мне при этом в глаза. Ну, не ехидна ли. Но, приятно до кончика хвоста.
Вообще-то я и в самом деле не чёрная, а сибирская двухцветная! Это он мне из справочника про род наш показал. И между прочим, наилучшая в своей масти. Манишка, животик, трусишки и чулочки наибелейшие и правильные. Нигде ничего не покривилось, не сползло. Да и чернота (о! краснота) сверкает! Приходится, конечно, над макияжем потрудиться (и это меня он ленивой обзывает), но результат…! И хоть меня он и обзывает “старым телевизором чёрно-белой модели”, но мне пофиг его слова эти. Я ж правду-то знаю! Цветную кошку, как в его книжке видела, рыжую или трёхцветную, он никогда не заведёт. Для него кошки могут быть только серые, чёрные, да вот еще такая, как я. Помню, когда меня от мамки оторвали, и принесли ему со словами: “… ты чёрную кошечку хотел, вот”. Я, наверное, страшная была, глаза испуганные, рвалась, хоть куда бежать… Всегда трусихой была, особенно маленькой. Его и не запомнила тогда, и как у него оказалась... А он меня себе за пазуху опустил, и я, как мамке головой в живот уткнулась и заснула. Только слышу: “… только черно-белую. Буська, Бусь...”. Пахнет он хорошо.
Что-то меня на воспоминания потянуло.
- Зелёный Как, может, у меня солнечный удар, что я во все услышанья в любви признаюсь. И кому? С кем я столько слёз пролила, изверг.
Нет, всё равно не перевернусь, пусть плавит. Ведь, удумал же меня еще полугодовалым ребёнком с собой в поле везти! Геолог он, всю жизнь по полям шастает. Младенец я была почти. Потащил. А ещё папкой зовётся. Вот, теперь, правда, и не помню, кто из нас первым стал его папкой звать. Толи он сам придумал, толи у меня сорвалось. Но только, что он со мной в этой жизни вытворял, никакой отец со своим ребёнком не сделает. Хотя, может быть, как раз… А, чёрт его знает.
Ведь поволок папаня (это тоже, кстати, в мультике здорово: “… папа-аня, а то всё мама, да мама”), сунул в корзину, сверху замотал её тряпкой и вынес из дому. “Несёт меня лиса, за дальние леса…”, как того петуха из сказки. Что я тогда подумала? До сей поры порог дома не переступала, а тут в темноте куда-то несут. Знает же, что кошке и в закрытой комнате страх божий находиться, а здесь же почти что в зашторенной клетке для попугая (тоже, кстати, классный мультик про “Рома”) вынесли в неизвестно куда. Сижу, ору диким голосом. Потом такой шум поднялся, что уши мне прижало, распласталась на дне корзины, и мявкнуть не могу, реву только. Это потом уже я узнала, что в вертолёте я летела. Да, долго так. Уже и с жизнью прощаться устала. Неужели, думала, так вот и будет нескончаемо. За что?
Всё-таки и грохот смолк. Потом долго слышала, как люди ходили и переговаривались где-то в отдалении. А где я – никакого представления? Опять реву. Потом пришёл геолог, папаня (ссудил же кошачий бог к геологу в дочери попасть), взял меня из корзины, как мокрую варежку, и пихнул в картонную коробку с дыркой в углу. Это он что-то наподобие собачьей будки для меня сделал. Отползла я в самый дальний угол этой коробки, в угол же носом уткнулась и лежу, реву от страха и потрясения. Потом и холодно стало. Ведь, мокрая же была. Подползла к краю, выглянула. Ничего не понимаю, я ж этого не видела никогда. И тот страх, что за лежание в коробке чуть потеряла, с лихвой вернулся. Ползала по коробке, боялась и ревела.
- Слышишь, кактус. Ты-то, когда один на полу валялся, тоже, наверное, так переживал? Ну, и молчи. За колючки не тяну.
Но, кое-как оклемалась. Наверное, просто устала бояться. Время было такое, что днём солнце, тепло, как вот сейчас на подоконнике. Мужички ходят где-то в отдалении, стучат временами, да переговариваются. Трое их с моим-то было. Голоса их довольные, да всё больше весёлые. Даже убаюкивать стало. Я и кемарила временами, хотя всё слышала. На вторую ночь даже поела. Кусочек мяса свежего он мне с вечера возле дырки положил. Вкуснотища! Даже тогда, будучи вся в чувствах растрёпанных, оценила. Оленина то была. Нет, про мясо то лучше не вспоминать, а то точно перевернусь.
- Вот, я тебе удивляюсь, Как. Как (а здорово у меня с двумя “каками” получилось, лучше чем с тремя то пред этим), как можно всю жизнь воду из горшка цедить? Да, знаю, подсыпает он тебе в воду марганцовку (этой гадостью он мне, помню, ранку на лапе прижигал, щипа-ало-о), или ещё какую химию. Только есть повод наркоманом тебя обозвать. Но суть-то та же. Вон, пылесос тоже сосёт только пыль, но для разнообразия то одно, то другое с полу прихватит. В последний раз этот, судорожный, носок проглотил. Внуснотища, поди, невообразимая!
Так вот. За то, что я там тогда ела… держите меня, счас покачусь! …
К утру третьего дня я по-пластунски вокруг своей коробки уже пару кругов нарезала. Интересно же, где там мой? “Плохонький, да свой”. Мне это выражение тоже нравится. Слышу голос невдалеке, а где, да что не вижу. Потом разглядела. Возится он с сотоварищами с большущей вонючей железякой. Трактор называется. Теперь-то я знаю. Ковыряют что-то, да дёргают. Мой-то потом отошёл, присел как раз поближе ко мне. Тепло! Запах его чую! Вот он, десять раз скакнуть. Я, дура, и побежала. И, вот, уже рядом совсем… Тут, как взревёт диким голосом эта железная куча! Нет таких слов, чтобы её обругать! Метнулась я прочь. Куда, чего? Какая там коробка. Летела, ничего не видела. Оказалась я, как потом узнала, в бане за печкой каменкой. Забилась между булыганами так, что специально не затолкнёшь. Папка-то видал мой бреющий полёт. Отыскал меня, взял в руки, прижал к себе, заговорил, успокаивая соплюшку. А что, слово точное. И сопли и слёзы с меня текли тогда, как с крана. Лежу и теку. Сколько он тогда меня наглаживал и успокаивал…? Но, съехали куда-то страхи. И трактор тот противный съехал, скоро и неслышно стало. Вынес папаня меня на солнышко и возле коробки и посадил. Ушел дальше свои дела вершить. А я, ведь, и в коробку больше не полезла. Отлегло. Сижу одна, озираюсь. Тут я и почувствовала, как мир-то пахнет! Чего только теплые волны воздуха до меня не доносили! Такие запахи! А я ничегошеньки не знаю.
- Эй, специалист иглотерапии. У тебя обоняние-то какое есть? Ну, хоть, как у человеков, на йоту, чтоб только вонь различать? Нет, наверное. Молчание - знак кворума при голосовании - (высказалась, даю зарок чудиков из телевизора слушать реже).
Тебе не понять меня, Как. Что там было! Я и ночами почти не спала, всё изучала, нюхала. Сначала возле дома, где мужики жить устроились, а потом, шаг за шагом всё дальше и дальше. Всякой всячины там узнала. Теперь как специалист по лесотундре могу выступать. По флоре и фауне осведомлена. Папаня, что у него на глазах нюхала, обзывал всяко. Так что я нахваталась.
- Ты вот с колючками в колымском ареале (оценил, как загнула по-научному?) не один. Шиповник ещё пуще ими утыкан. Одна к одной колючки на ветках. Мелкие иголки, но как всадишь, долго досаждают. С вами тесно не пообщаешься. С чего ты взял, покусала бы? Ты слыхал о кошках вегетарианках? Нет, вот то-то же. А вот, вспомнила мультик. Помнишь, когда щенок и котёнок на чердак залезали и боялись? Классный! Да? И я такая дура была тогда в поле. Нет, боялась-то не понарошку. Всё равно, дура дурой была. Смех вспомнить. Ребёнок же.
- Так. Ты этого, про дуру, не слышал.
А цветов там сколько было-о! Их запахами да красками все мегапиксели себе в памяти забила. Хоть чуть из того если изобразить, то куда там этим экспрессионистам. Вот это меня понесло! Даёт знать тлетворное влияние папани. Он, ведь, еще и художник. Так, мазилка. Но иной раз намажет что, даже понюхать хочется. Картинки-фотографии в компьютере у него красивые, где и бывала есть. Любит фотографировать. Мне, правда, не очень они в забаву. Я, коли захочу, лишь прикрою глаза – как в телевизоре (да где этому ящику) и с запахами.
Бок прожгло, потроха варятся. Да ладно, позже перевернусь. Сейчас же про запахи вспомнила.
Камни и то все по-разному пахнут. Вот, хозяин их как-то там различает и обзывает. А если бы еще нос у него был хоть чуть-чуть живой. Я бы ему такую градацию выдала… Это он мне-то говорит “уродина”. А сам-то… Ладно, какой есть. Может, у него язык чуткий. Он часто в поле камни лижет. Идет себе, вдруг, поднимет камень, лизнёт, посмотрит и бросит. Другой возьмёт, лизнёт, бросит. Тут я ничего не могу сказать. Метод диагностики минералов языком мною не освоен. А оно мне надо? Даже звучит не вкусно. Вернее, нужны мне эти каменюки, когда там, в поле, кроме цветов да трав живого полно. Ну, комары да мошка это гадость. Кусучие жуть.
- Ну, как тебе объяснить? На нашу муху, Машку, они похожи, только маленькие. У нашей Машки все забавы – тебе родинки рисовать. А тем бы только кусаться да кровь пить. С середины лета до осени их жуть сколько и, кажется, все на твой нос да уши метят. Хорошо папаня болезный, натрёт какой-то мазутой (его словечко) мне морду. В нос шибает жуть. Но полчища гудущие отгоняет хорошо. Можно сутки лазить по траве да кустам, или загорать на солнышке, вот как сейчас… “Буськ, ты где?”.
- Да, иду же.
Вот это я даю! Да его уже больше месяца дома как нету. В поле опять. Пригрезилось. Или глюкнуло, как сейчас говорят. Свалилась с подоконника ненормальная. Теперь снова залезай. Так и проголодаюсь. Но бок-то спасла.
- Я к тебе теперь метлой лежать буду, зелёный.
Всю лексику этот геолух мне попортил. Глаза у него – гляделки, личико – мордень, уши – слуши, лапы – коньки. Как скажет: “… чё гляделки выпучила” или “… куда свои коньки закинула”. Хоть стой, хоть падай. Ну, я уже говорила, что юмор его и по касательной не задел. Но, ведь, и я от него нахваталась. Сама про свою прелесть хвостище говорю – метла али веник. С кем поведёшься, так тебе и надо.
Вот, ведь, как выдрессировал. Побежала на заветный зов. А, это “Буськ, ты где?” там в то лето-то и появилось. Я, когда совсем осмелела, надолго пропадала. Он уже и беспокоится. Пойдёт вокруг дома всё дальше и дальше и кричит: “Буськ, ты где?”. Я из укрытий-то своих выберусь, тихонечко зайду ему за спину и лягу на открытом пространстве. Он идёт-идёт, да и повернётся, а я лежу сфинксом, как будто тыщу лет тут и была. Да и он тоже маскирует цель своего хождения. Мол, я хотел сообщить тебе, что сегодня понедельник. Действительно, как же я без этого знания день доживу? Правда, я знаю, что раз пошёл искать, значит возле коробки, ну той картонной, рыбка лежит. Вкуснотища! Как-то они ухитряются из реки рыбу эту ловить? Мой говорит – хариус и ленок. Но, уж тут мне всё равно. Я от обоих сознанием заваливалась, пока съем. Да вот, почти без сознания и ела! Такая вкуснотища! А пахнет как!
- А тебе бы только воду фильтровать, бутылка ты непрозрачная, и для смеху иголками утыканная. Ничего ты не понимаешь в поесть попить.
Чего бы это мне его голос показался. Может, там, в поле, тоже меня вспоминает. Сколько же мы с ним по полям-то таскались? Однако пять лет. В этот раз один уехал. Говорит, что жалко меня, нет, мол, условий. Ребёнком потащил, не жалко было. Теперь озаботился условиями для меня. Ладно, ладно, папаня. Оставил меня нюхать до боли знакомые квартирные углы. Ну, совершенно здесь нечего делать. Только, вот, с солнцем соревноваться в настырности. И если по возвращению застанешь меня разбитой напрочь гиподинамией, твоя вина. Сам мне это слово растолковывал и им пугал.
Там, в поле, я бы не залежалась лишнего. Кроме мух да комаров еще чего только не снуёт: мышей тучи, белки, бурундук, зайцы с выводком котят, евражки, соболь (гад, я еще о нем расскажу), волки гуляют, олени, сохатые. Перечислять устала. А еще в траве да по камням муравьи, жуки и пауки всяко разные без счёту копошатся. Кишит эта самая лесотундра. Да и над ней не пусто. Вороны и чайки в небе часто кружат, а вот мои любимые трясогузки всё по кустам больше скачут. Почему любимые? Охотиться на них классно! Мышей вылавливать – как дважды два. Они бестолковые. Бегают по своим тропкам, как маршрутное такси, чуть ли не по расписанию. Я в первые-то дни ими увлеклась. Давила их во множестве. Потом уже так – одну две в день для профилактики выловлю. Да, и то больше не для профилактики (тоже вот словечко подцепила), а для папани. Уж больно ему нравилось, когда я ему этих мышек приносила и складывала возле миски, в которую он мне то рыбную, то мясную вкуснятину подкладывал. Бартером он это называл. Хотя какой это обмен. Ему-то они не нужны были. Он их брал и, втихаря, чтобы я не видела, уносил и на остров речушки забрасывал, этим самым воронам и чайкам. А то, что бы они паслись возле нас? Я же не стала ему говорить про то, что видела это. Таскала, дурочку изображая. Больно он радовался, когда видел мою добычу возле миски. Глаза всегда радостью лучились, и приговаривал, нахваливая: “охо-отница”. Правда, сейчас мне сдаётся, что дурил-то он меня, а не я. Я же тогда малая, глупая была, чтоб разгадать его ехидство, мол, подбадривал в воспитательных целях. Но, мыши так, обыденность тогда была, без азарта. А вот, с птицами сложно. Потому и интересно.
- Как, а у тебя-то какие занятия, кроме как Атланта изображать, есть? Почему Атланта? Так, потому что он небо плечами и руками подпирает, удерживает от падения на землю. Атланта-то это небо может и придавить и, значит, упасть. А с тобой ему этот номер не пройдёт. Это сколько же колючек ему грозит в мягкое облако вонзить? Хошь, не хошь – пари. Ладно, я сама придумала тебе занятие и оправдание существования. От такого дела на мелочи всякие да хобби не отвлечёшься. Горжусь твоей тайной миссией! Машка прилетит, на тебе сарафан в горошек рисовать, я её посвящу. Пусть покрасивше рисует, без всяких там небрежностей. Герой, как-никак.
Бок уже хорошо нагрело. Птиц мне долго не удавалось поймать. Ночью их нет. Это мыши, уже поминала, круглые сутки по расписанию со всеми остановками... А птицы только при солнышке появлялись. А я же чёрная (тогда даже и намёка не было на красноту), видно отовсюду за версту. Скрадывала я их, скрадывала. Долго дурью маялась, и всё без толку. Потом, как папка говорит, методом ветоши их взяла. Случайно эту тактику обрела. Лежала как-то на солнышке среди кустов, отдыхала после бесплодной беготни за ними. Задремала. Слышу, чирикают. Приоткрыла гляделки (вот чёртов папашин язык), глаза приоткрыла, а пичужки эти - вот они, рядом на кусте расположились. Опаски не чуют, щебечут. Я и взлетела. С первого раза не повезло, только перья в когтях застряли. Но метод поняла. Ветошь, придумал же такое сравнение. Сам ты тряпка грязная. Уже к вечеру первую изловила. Но трудное это дело. И они, ведь, потом уразумели в чём суть. Порой, сколько не лежи, тряпку изображая, не подлетают. Пришлось выискивать по кустам места, где они клюют серёжки, или в траве прошлогодние зёрнышки собирают.
Посоревновалась. А, по-другому и не скажешь. Есть-то я их всё равно не ела. Попробовала, но ни в какое сравнение с олениной и рыбой, что папка кормил. Азарт только, гены, зов предков. Нет, как красиво даже в мыслях выражаюсь. Так, умные к умным. Папка-то умный. Хотя всё время говорит, мол “… а тебя ко мне”. Там в поле мне всегда рассказывает что-нибудь, показывает. Сколько слов-то я уже знаю. Во дворе как-то встречала городских, так просто натуральные Эллочки-людоедочки. Интеллект, что Машка против них – академик.
- Машк, ты там на улице часто бываешь, скажи им, что я о них думаю. Мне-то самой лень. Да, и перед кем “бисер сыпать”? Не устраивать же театр: “…вот когда я была на Таити…”
Классный мультик, тоже. Только я, вот, не поняла в нём, зачем на попугае кеды?
Нет, всё-таки, как там пахло здорово в поле! Речка, ну вода водой, да ещё и холодная, и то каждый день дышала по-другому. И рыба, оказывается, в этой-то воде и живёт. Я даже малюсеньких, что возле берега плавали, поймать пыталась. Да, мне ворона всё испортила. Как заорёт: «Гр-рабят, р-рыбачка Буся бр-рак-коньер-рит, кар-расей сверх к-квоты гар-рпунит». Вот ангельское создание, и голосок же такой приятный. Тьфу. Сколько раз она мне охоту срывала, не перечесть.
Но один раз ей все мои страдания выместились. Повадилась она рыбу из коптилки таскать. Мужики соорудили такую будку, укрытую тонкой сеткой и брезентом, в которой пойманную рыбу вялили и коптили. Сначала подвяливают, просто подсыхает рыба (тоже очень вкусно, солоноватая чуть!), а затем дымом обдают (это уже лишнее на мой вкус). Так вот, эта жгучая брюнетка проковыряла дырку в сетке и туда сталась лазить. Однажды, когда она там партизанила, мужики коптилку затопили. Дымища повалил, а эта вход-то свой потеряла и мечется внутри в истерике и сладким таким голосом поёт, мол, все на помощь, помогите рыбу от угара спасти. Накурила-ась! пока её вытряхнули. Дня три эту пожарную авиацию не видели, не слышали. Однако уже и этот бок разогрелся, но ещё терпимо.
- Машка. Явись, расскажу. У тебя родственники-то не очень. Ты у нас стройная, интеллигентная, натура творческая, ну художница, я имею ввиду. А, там, в поле, среди лета прилетели твоего рода-племени мухи. Толстые, раскрашены вульгарно, шумные, наглые, лезут всюду, а твои художества от этих цыган, как из пульверизатора брызжут. Я, повидав твою родню, тебя ещё больше оценила. Прямо Белоснежка ты у нас! Ммы. Я тебя люблю.
Нет, я сегодня точно перегрелась, даже кактус готова расцеловать. Или это воспоминания на меня так подействовали? Папаня, ты мне всю жизнь загубил. Мучаюсь теперь, отравленная твоим полем. Не взял с собой, вот, ломка у наркоманки теперь. Чуть глаза закрою, и видения всякие, каждую травинку в миллионный раз обнюхиваю…, до обморока. Вот потому и не могу перевернуться, даже под угрозой ожога. “А, я на солнышке лежу и на кактус не гляжу…” На хвосту-то гляделок нет. Мультик, ну, почти про меня. Только что им было в конце-то его скакать? Вот, кактус молодец. Подходящий друг полежать.
- Пардон, Как. Ты не лежишь, а, как часовой мироздания, стоишь! Надёжа ты наша.
- Дай обмету метлой твой постамент, за честь сочту.
Раз махнула, и хватит. Не царское это дело. Да и хвост не для такой грубой работы – мести. Это тонкий инструмент – нервное продолжение сердечной деятельности. И, между прочим, очень выразителен. Мой, бывало, несёт, несёт всякую ахинею обидную (думает, что острит), а потом, вдруг, осекается и говорит: “Всё, понял, молчу, дурак, молчу”. Это он по чуть заметному движению хвоста понял. А что. Хвостом я даже с ним разговариваю. Вернее, разговаривает-то он, а я ему отвечаю.
Частенько вечерами он сидит за своим компьютером, а я на его плече эполет изображаю. Про эполет это он придумал и, даже, нарисовал меня в этом виде с хвостом как портупея. Так вот, он что-то делает и мне рассказывает, иногда и вопрошает. Коли я согласна, то хвостом вдоль спины его чуть пристукну, а когда он завирать начинает или ёрничать по поводу меня, я хвостом-то по шее его и прихлопну легонько. Мол, хорош бредить, приди в сознание-то. Он: “… понял, микрофон выключаю”, и замолкает. Но мне наскучит совсем-то в тишине сидеть, я чуть и шевельну своим нервным продолжением. И он опять начинает рассказ.
Могу сказать, что выдрессировала. Включила, выключила. Как-то он мне сообщает, что мужчины бывают подкаблучники, и ему это счастье не выпало, а бывают – подхвостючники, и он это благо по всей ширине и длине обрёл. Хотя, какое там под. Я его вижу-то не чаще чем, как он говорит, умная мысль в голову приходит. Правда сравнение не совсем, так как в его образе это означает никогда. Тут всё же случается сюжет картины Иванова – “Явление… народу”. А и появляется, так как снежинка в мае – не успел явиться, уже растаял и испарился. Всё в бегах круглый год. Правда, всегда почти вкусную рыбку привозит. Это он молодец, умница. Я и в поле-то его видела с утра да вечером. Пропадал где-то, иногда и неделями отсутствовал. Новые запахи привозил. Его рюкзак, так целая книга. Сколько я уже запахов изучила, а он всё новые и новые приносил. Бросит на камни рюкзак сушиться, а я на него лягу и запоминаю ароматы. Может, когда встречу, узнаю что это такое.
- Тебе, колючий, не понять, что такое для кошки запахи. Вот, с Машкой можно посудачить на эту тему.
Она чуткая. Я долго не подозревала за ней талант такой. Но вот однажды, подлетает и с улыбкой сообщает: “хватит меха мять, хозяин идет”. Его уж месяц как дома не было. Я: “C чего взяла?”, а она отвечает, что с входной двери рыбой пахнуло, что вы хеженкой называете, а тут на весь район только он такую привозит. Я вскинулась, и точно – через полминуты вламывается в дверь папаня с этой самой рыбой. Вот, тогда я и оценила её способности.
- Маш, ты где? В кои-то веки я её нахваливаю, а она глаз не кажет. Наверное, на помойку полетела. Краски сочинять. Готовься, Как. Я ей еще про твой подвиг распишу, размалюет тебя наш Малявич. Талантливая девчонка, ничего не скажешь.
Уже и этот бок накалился. А как тут переворачиваться, когда про хеженку вспомнила. Это что-то! От той рыбы, что упоминала, полуобморочное состояние, а от этой - нокаут моментальный. С трудом сознание возвращается, когда уже нет этой рыбы, съедена. А потом, как в том мультфильме: “… щас спою”. Так, Кити-Кэт есть не пойду. Как можно это есть после таких грёз? Может, опять привезёт? Хоть вой от тоски. Но, не волк. Да и лень. Но припекает. Да и в обмороке я…
Нет, всё же, что это мне его голос причудился? Я тут растеклась в сладких воспоминаниях, в мыслях брожу по полянам, как Паровозик из Ромашкова, ароматами цветов нервы себе щекочу от нечего делать… А у него, может, что не ладится. Он, ведь, виду-то не подаёт никогда. Я только по запаху его дыхания могу догадаться, что он напрягается. Он в таком случае мне скажет, мол, “что, ЦРУ, разнюхала?”, и погладит так, что после этого я тут же в котёнка превращаюсь, ну, того, что он за пазуху опустил… Нередко, он тогда говорит: “Мы, Буська, мудреем, раз тяжело. А мудрые не жалуются, встречают от жизни всё, вот как тебя”. Ничего не понимаю. Но что-то в этом есть, чую, важное. Уткнусь головушкой своей ему в руку и, если дома, смотрю на кактус.
- Да, Как, на тебя, колючка.
В то лето-то, когда я уже освоилась, мужчины стали уходить спозаранку и возвращаться к ночи. Приходили, пропахшие потом и дымом. Камни приносили. Одни из них какие-то странные. У них запах так сильно от всех других отличается. Чудно даже. Словно из другого мира. Папка смеётся на моё недоразумение. “Буська, эти фиолетовые камушки аметистами зовутся и лет им триста шестьдесят миллионов. Так что, ты права. Не из этого мира они. Подняли мы их из глубин, что бы некоторым из них посчастливилось быть добрыми магами для людей”. Опять загадки, но пахнут-то хорошо при этом его руки, что камушки те перебирают.
И исчезли как-то геологи на несколько дней. Папка мне оставил пару подвяленных рыбин, полную миску воды налил со словами “… вдруг, забудешь, где речка-то здесь”. И, ушли.
День прошёл как обычно. Эка невидаль, что до заката нет никого рядом. К вечеру обошла все рубежи. На дороге старые волчьи следы обнюхала. Как-то среди ночи прошагала после дождя пара, как собаки, только огромные. Головы к жилью повернули, но даже и полшага в сторону не сделали, как трамваи прокурсировали. Запах оставили угрожающий, отпечатки глубокие на мокрой земле. Но я уже здесь хозяйкой себя считала (правда, при папке-то). Прошлась прямо по следам. Папка острил, видя мои отпечатки поверх волчих, мол, гнала зверей взашей, аж шубы их от пота сопрели.
Проведала я и бурундука. Создание суетливое, любопытное, но территорию никогда не нарушает. Ему мужички целую коробку макарон отнесли. Так он счастлив, перепрятывать своё богатство. Гляделки (ну, не глаза же у него) сверкают радостью, кричит в небо свои приговорки, смысл которых “хочешь быть счастливым, будь им”. Смотреть на него, порой, без смеха нельзя. Повиснет вниз головой на стволе дерева над коробкой и выбирает очередную макаронину, чтобы её унести в схорон. Перебирает, перебирает, то одну возьмёт, бросит, то другую, словно они не одинаковые. Однажды, гляжу, понёс, но с полдороги вернулся, выплюнул ту, что до этого выбрал, новую выхватил. А то из одного схорона в другой перетаскивает. Кто бы и захотел не узнать о тайниках этого конспиратора, так не смог бы. Теперь сама, как над подушечками Вискаса “зависну”, ну, не могу есть. Теряюсь, его вспоминая, с какой начинать. Хоть кличь это чудо на помощь.
Зайцы, те ещё потешнее. И с чего в мультике длинноухий такой умный и издевается над волком так, что хочется отвернуться и не видеть страдания дурака зубастого? Ведь, они мышей умнее ровно на столько, насколько их хвост длиннее. То есть не насколько, только толще, что хвостом, что в боках. Тоже любят бегать по полянам с осмысленностью шайбы на хоккейной площадке. У шайбы даже больше смысла, ей в ворота попасть надо, а э
тим…
Спасибо Создателю, что он меня не сделал зайцем. Вот, как папка наставляет: “Лучше сказать мало, но хорошо”.
- Как, морда твоя зелёная, слышишь, держу фамильную марку.
Ещё он говорит “Вытапливай воск, но сохраняй мёд”. Так мёд-то был, что пришёл папка через неделю рано утром. Как закончили они там за перевалом работу, он в ночь и вышел в обратку. Переживал, как я одна. Товарищи его через двое суток пришли. Пока отдохнули после трудов праведных, да неспешно возвращались.
Не зря переживал. Я тут успела сразиться. Сутки не минули, как граница была вероломно нарушена. Когда я, пересчитав поголовье мышей, с целью лицензирования их будущего отлова, устраивалась к утренней зорьке покемарить на крыше баньки, дохнул на меня, буквально бандитский запах. У меня аж шерсть дыбом встала. Я и сейчас злая, как вспоминаю. Появился этот чёрт в чёрной, как у меня шубе, пронёсся галопом по моим следам и с налёту на меня кинулся. Не знаю, что меня завело. Трусиха, сколько себя помню, но в тот раз все мои двадцать когтей, вращаясь пропеллерами, летели на метр впереди меня, орала так, что за ушами потом неделю болело. Но наладила это безобразие восвояси. Трясло потом меня полдня. Ещё полдня потом метки расставляла, чтобы этот ненормальный и ему подобные в курсе были, что священные рубежи геологического стана охраняет сама Буська, двух цветная сибирская и страшно когтистая.
Когда возбуждение прошло, заметила, что в бою я себе лапу-то разодрала. Как, что не помню, в истерике же боксировала. К приходу папани лапа распухла, больно, хоть на задних лапках ходи, как на представлении в цирке. Это сейчас смешно. А тогда я его сидя на попке с поднятой лапой и встречала. “Что это ты, красавица, меня как генерала на плацу встречаешь с торжественным отданием чести?” - молвил явившийся геолог. Он без ерничанья не может. А, потом пригляделся вокруг: “О, судя по следам, ты тут с соболем зажигательный “Танец с саблями” исполняла”, - съехидничал, и далее в таком же духе. Тут ребёнок погибает, а ему хиханьки. Обсмеял, а потом ещё экзекуцию устроил.
- Вот тогда я и узнала, Как, что такое марганцовка!
Спеленал он меня и этой фиолетовой водой всю рану мне и протёр. Щипало! Слов нет. Слёзы не просто текли, а брызгали из глаз. А он ещё издевается, мол, что ты так восторженно процедуру встречаешь, да и поосторожней в движениях, а то под хвост протечет, тогда на перегонки с вороной летать будешь. Потом ещё какой-то вонючей мазью мне лапу вымазал и перемотал бинтами. Да не только лапу, а почти всю меня. Это, сказал, чтобы из повязки я не выскользнула. А где там выскользнуть, умотал так, что только лежать, закатив глаза, и можно было. Сам же приходил через каждый час и проверял, по его словам, наряд мумии. Хорошо ли сидит костюмчик?
- Что иголки затряслись, смешно? Ты этого не испытал. Тебя что, подняли с полу, в горшок с землёй воткнули по самые подмышки, залили водой и – кисни, поправляй здоровье. Потому что грубый ты. А Буська, между прочим, существо нежное, тонкой нервной организации. Как с чего взяла? Папаня же непрестанно это говорит. Конечно через раз с издёвкой, но правду-то это не умаляет.
Припекает уже и этот бок. Хоть бы тучка какая на это шальное солнце наскочила. Правда, его припёк далёк от того, что под бинтами тогда жгло. Ни в какое сравнение не идёт. То пытка была. Но к полудню следующего дня я и забыла про боль. А к вечеру он меня из кокона марлевого вытряхнул.
Вспоминается тот вечер! Сидит геолог на бережку речки, умывает в закатных лучиках лицо своё. Ждет товарищей, от которых сбежал. А на ноге у него восседает Буська с приподнятой, как у спаниеля в стойке, лапкой. Тоже в горизонте что-то выглядывает. Идиллия! Тепло, сквознячок вдоль речки комаров разгоняет, куличок распевает что-то от полноты жизни, рыба нет-нет, да плеснётся в воде… папка сидит какой-то довольный, умиротворённый, видно, хорошо работа ладится… А ему, похоже, дураку, больше ничего и не надо. Блаженный. Да нет, вру. Как в тот раз-то он редко когда бывает. Смеётся и радуется часто. Но про мою организацию-то он прав. И в радости в нём почти всегда, чувствую, какая-то струна контрастно звенит, и не скажешь, что плохо, но так непонятно… Этого мне, наверное, никогда не узнать. Да чего уж там.
Что-то и впрямь с ним происходит сейчас, что я сегодня в таких умильно-философских думках купаюсь, и сердце о нём мирроточится. Да, и на солнцепёк не свалишь.
- А в икону-то как я себя возвела, слышишь, Как? Да еще благоухающую! Ты, однако, дерево, чтобы в этом, а особенно в ароматах понимать и мыслить.
Конечно, с ним что-то происходит. Не со мной же. Я-то вот, лежу на подоконнике, солнцем раскалённая докрасна, и внутри себя перекатываю сердечко от обиды до благодарности. Со мной из всех бед-то может приключиться - разве что аппетит от тусклой жизни такой напрочь пропадёт. Да, напрочь, до вечера.
- Машка, ты где? Чем помойки изучать, лучше сгоняла бы к нему в поле, проведать, как он там. Чмокнула бы за меня его в лобик, ну и пару штрихов бросила бы ему на физиономию, куда приглянется. Не тебя учить, как красоту создавать. По возвращении рассказала бы в подробностях, чем там он пахнет. Я бы расшифровала. Да нет, не долетишь, далеко уж очень его судьба отшвыривает (или он её). Об ветер крылья в лохмотья истреплешь.
Быстрей бы вечерело что ли. Вечером и в поле особенно хорошо. Благость какая-то на мир опускается! Как вот и в ту памятную зорьку. А памятна она особенно.
Сидели, сидели мы с ним, как два голубка, любовались на речку, лесок вдоль неё, да сопочки, да оранж над ними… Вдруг, по папке как ток прошёл, но не тронулся он с места, а рукой мне направление показал. С его стороны из-за поворота реки прямо в воде огромный зверюга показался. “Лось, - прошептал мой, - это почти, как корова из Простоквашина, всего и отличия-то в фасоне одеяния”. Почти посерёдке стремнины это чудо неспешно к нам и приближалось. Над водой лишь спина, да голова высятся. Голова-то, правда, вывернута назад. Идет по реке к нам, а выглядывает или вынюхивает да слушает что-то сзади. Так до нас и добрёл. Уже когда был напротив, папаня ему и говорит: “Желаю здравствовать. Не соизволите ли вы и нас поприветствовать или хотя бы взглядом одарить?” Тот без какого либо почитания глянул на нас, из реки вышел и в лесок, что был напротив, без всяких эмоций удалился. Тёплый ветерок его запах, а вернее вонь, до нас донёс. Запомнила. Пахнет он, скажу, спокойствием вселенским и безразличием к этому же вселенскому.
Так вот, не прошло и пяти минут, как с той стороны, откуда этот лось явился, послышался шум и плеск воды необычный. Новое кино. Теперь в этой же реке два борца представление устроили. “Смотри, Буська, то медвежата, что котята резвятся. Детвора. Пойду за ружьишком схожу, а то и мамаша их нарисуется следом. Она такая же, как эти игрули, только раза в три меня более. Покажу ей фузею. Медведям сей инструмент музыкальный должен быть знаком”. Выговорил это, принёс ружьё и на прежнее место уселся геолог мой. Сидим, “В мире животных” смотрим. Медвежата носятся по реке да по косам её, сшибаются, друг друга валяют да топят. Ничего вокруг не замечают, резвятся. Эх… Долго нас развлекали. Детьми и пахнут, только как-то тревожно. Мама их не объявилась. Кедровка, правда, по-за лесом горланила беспокойно. Может там косолапая и прошла, сторонкой.
Ну да ладно, устала вспоминать. Солнце печёт. Душно. Да и сердце стонет за папку.
- Папк, ты где?
Вот, даже мяукнула. Слышишь стон-то? Приедешь, встречать не выйду. Так мне обидно лето в аквариуме квартиры проводить. Нет, выйду, подойду и укушу. Да ладно, приезжай только…
Приезжай, прилетай, приходи, как всегда… как всегда, только скорее уж.
- Как, наверное, я никогда так его не ждала.
Точно, дало течь моё сердечко. И льётся из него химия (и тут без его словечек не могу)… Вот так всемирный потоп и начался когда-то.
Ну и пусть течёт эта химия и смоет всё непонятное, прояснит дорожки его душеньки. Он мой папка. Но не всегда я знаю, где его душа. Приходит она…, всегда улыбается…, но откуда? И пахнет радостью, как его картина. Заберусь тогда ему на плечо и… реву ему в ухо. Ну ведь, дурочка, дочка, что возьмёшь. Почему-то жалею его. И слышу: “Буська, не надо, не жалей. Ведь, главное, что мы любим…, а не нас. Главное, что любим … люблю… и тебя…”.
Папка, ну окликни: “Буськ, ты где?”
***
Художник много рисует картин,
Но по сути – всего лишь одну.
Из своего сердца глубин
Достаёт он - люблю.