В 1991-ом я со своей семьей переехал жить из Москвы в Инчукалнс, под Ригу. Первая осень на родине моих предков выдалась дождливая. В пять уже совсем темнело, улицы поселка пустели. Вечера были долгие, тихие. Одним таким вечером, когда дождь стучал по карнизу за окном, позвонила моя бывшая сокурсница, и сказала, что она готовит сборник рассказов, воспоминаний о Литинституте. Спрашивала, нет ли чего у меня? Так часто бывает – закончится какой-то период жизни, или умрет кто-то, а людям все неймется. Хочется то телеграмму послать, то сборник напечатать. В ее идею я не поверил, но рассказ я все-таки написал. Так он и пролежал в пухлой папке дневников, пока те листки не рассыпалась из-за неосторожного моего движения.Я нагнулся, чтобы все это подобрать и затолкать обратно в папку, но зачитался.
«Сессии ждем, как манны небесной» такой пример сравнительного предложения привела нам преп по современному русскому. Тогда посмеялись вежливо, и, казалось, забыли, но потом я часто, особенно не работе, те слова вспоминал. Тянуло в институт. Очень уж хотелось прочитать на семинаре то, что написал. В прошлый раз меня вдрызг раздолбасили, и теперь нетерпилось доказать что ли, что я и в правду неплохо могу сочинять. На похвалу, и не надеялся, хвалили мы друг друга очень редко, так, думал, поддержат, и то хорошо. Да и не только потому в институт на сессию хотелось. Скучал я по лекциям, где преподаватели делали для нас, заочников, краткие выжимки из целых курсов, стараясь оставить лишь самое важное, и сбивались на собственное, не книжное понимание предметов. Скучал я по товарищам, ревнивым к писательству и кусачим, похожим на пацанов с городских окраин, что отдубасят чужака, а потом еще умоют его да оботрут, да еще пятачок на автобус дадут, иди, да помни, не попадай к нам больше... Да и просто хотелось кофе попить в соседней забегаловке.
В первый же день я все это и попробовал. И на лекциях посидел, не самых лучших, и с ребятами наболтался, и в забегаловке кофе, конечно же, попил. Было там, многолюдно, и солнце ярко и косо светило сквозь окна. Помню, кусок пирожного вывалился из рук одной нашей студентки и покатился по ее пальто на пол. И все в тот день неловким казалось, а хотелось чего-то особенного, казалось, не настоящее это все, а настоящее, самое главное, впереди, завтра быть может начнется.
Но назавтра стало только хуже. Опять раздолбасили меня на семинаре. Не понравились мои отрывки. Души в них не нашли. Мэтр сказал: «Зачерпнул по поверхности бреднем, а вглубь не забрал.» Странное дело. Мне и самому теперь не понравилось. Когда писал, казалось – шедевр, а теперь все было скучно, вяло. Но крепился я, виду, что расстроен, не подавал. Точил только душу червячок, очень уж хотелось доброе слово услышать, а тут даже другоян мой Алеша только и высказался туманно. Ты, говорит, до своего таланта еще не дорос. Он тот еще поэт. Скажет – потом только и чешешь в голове, гадаешь, что за его словами стоит.
Навалилась тощищщя, ничего не радовало. А тут еще на Истмате все пять получили, а я только четыре. Это за то, что я в своем курсовом на Энгельса нападал. Вот преподватель с Энгельсом ко мне и прицепился. Насилу я отбрехался. И к сессии у меня интерес вовсе пропал.
Так оно и тащщилось к концу, а мне все ждалось хоть чего-то яркого, радостного.
В последний вторник, около трех, стояли мы, как всегда, у главного здания, у самого дома Герцена. День был серым, ребята какие-то скучные. Крили, ждали метра. Он, как всегда, опаздывал. Я стоять просто так да ждать не могу, меня все поговорить, или сделать что-нибудь подмывает. То же и на семинарах: закончит кто-то свое читать, мэтр спросит, ну, какие мнения? Все сидят, молчат, а меня уже распирает, я руку тяну. Меня за то запевалой прозвали. Вот и на этот раз. Взглянул я на черную стекляную вывеску. «Литературный Институт имени А.М.Горького». Вижу, в ней флигель читалки отразился и деревья. Рядом Витька Вещий (фамилия у него была такая) стоял в своей широкоролой шляпе. Я ему: «Вставай, я тебя под вывеской нашей сфотографирую на память.» И тяну из сумки свой ФЭД. А тот стал потешиться надо мной, мол, не выйдет у тебя ничего, тут надо и пленку Кодак, и аппарат фирменный. Куда ты со своим ФЭДом!
Так меня что-то задело, видно добавилось к прошлому, что аж сердце защемило, чувствую, покраснел даже.
«Сделаю - говорю - попробую.» А он: «Десять бутылок пива ставлю, что ничего у тебя не выйдет.» И пока я свет мерил и аппаратом нацеливался, все приговаривал: «И не трудись, беги сейчас за пивом, не смеши людей.» И похохатывал обидно.
У нас с ним, надо сказать, всегда была какая-то скрытая вражда. Всегда он старался показать, что всех умней, что другие и стоять-то с ним рядом недостойны. Перед тем, как поступить к нам, закончил он три курса ленинградского филфака, и, правда, много чего знал. Поговорить с ним было интересно, а на зазнайство его я внимания старался не обращать. Другим с ним тоже неуютно было, а его это подчас злило. А тут еще недавняя история, видно, сыграла.
Стояли мы в кафешке в очереди. Он передо мной свой кофе брал. Просит продавщицу: «Мне, пожалуйста, двойной, и чашечку можно недоливать, чтобы покрепче было.» Меня словно за язык кто-то потянул: «Интеллектуал, говорю, в кофии понимаешь. Не зря шляпу носишь.»
Так он на меня посмотрел, мне нехорошо стало. Понял я, незабудет он мне. Сколько раз меня мой язык подводил, а все словно бес толкает.
Отомстил он мне на следующем же семинаре. «Это, говорит, самая лучшая его вещь. Автору такого марзавца нарисовать удалось, что лучше и не сделаешь. Можно поздравить.» Мне аж неудобно стало: всем было ясно, что героя я своего с самого себя писал. Правда следующий же оппонент уже заявил, что никакого мерзавства и предательства герой не совершил, просто соблюдал правила борьбы. Меня это, однако, не успокоило, сидел, как оплеванный. Казалось, не один Вещий Витька так думает. Жалел я даже, что разоткровенничался.
И вот, когда сказал он мне, что отражение в стекле у меня ни за что не выйдет, я словно на дуэль вызов принял. Сделаю, думаю, докажу, что и я небезнадежен. Самому себе докажу. Пять раз я ту доску щелкнул. И даже после того, как мэтр на такси подкатил, и все за ним в здание пошли, еще раз щелкнул.
Что Толик в тот раз на семинаре читал, я не очень-то слушал. Какую-то длинную штуку под названием «Парламентер», про геолога, заблудившегося в снегах и сожравшего своего же товарища. Потом геологу приснился сон, про то, как послали его парламентером к создателям какой-то страшной башни. И так далее. Одни Толика хвалили, другие поругивали за конъюктурство; я вовсе не выступал, все переживал, как мой снимок выйдет. Фотография – дело темное. Я, конечно, репортером в газете уже три года работал, но ведь пока пленку из бачка не вынешь, и не скажешь ничего. Перепады-то света, несмотря на пасмурный день, будь здоров! Как на иголках я сидел, всею дущой домой рвался.
Мэтр Толика одобрял, объяснял нам, что такое Апокалипсис, говорил, что рассказ смелый, правильный, с позицией.
Мне по дороге домой что-то купить надо было, но я о том вовсе забыл. Пришел, сразу за бачок. Жена ворчит, что дети теперь голодные, а мне недосуг. Тут главное – настроиться. Пятнадцать минут в проявителе дал. Пусть, думаю, то, что для газеты снимал, задерется немного, зато то, что надо, по свету подтянется. Когда пленку наконец из бачка вынул, отлегло. Проработалось неплохо. И лучше всего там, где последний раз щелкнул, когда все за мэтром пошли. В фонаре над вывеской даже лампочка видна, не то что отражение.
Жена, узнав в чем дело, сказала, что Витька нипочем не сознается, что проиграл, найдет, к чему придраться. Я и сам так думал. Все же решил – отпечатаю так, чтобы чертям тошно стало. Все старание свое вложу, весь опыт, не такой уж богатый.
Стал готовиться. Окно завешиваю, а сам думаю, что этому вещему Витьке при встрече скажу. Так и виделась его улыбка презрительная, так и слышалась колкость очередная. Казалось, прямо дрожит у меня все внутри от обиды.
Получилось неплохо. Из четырех отпечатков один просто замечательный был. Сколько ни бился, не смог еще раз такого качества получить. Себе оставил один поплоше, лучший ему отдать решил – пусть знает. Сам насмотреться не мог на свою работу. По композиции здорово получилось. «Литературный Институт» в стекле большими белыми буквами, а за ними – отражение флигеля: крыша и труба. Даже скрепления жести, даже кирпичи на трубе получились. Но главное – во флигеле том когда-то Мандельштам жил. Вроде как символ какой я запечатлел.
На следующий день занятий у нас не было. Я четверга дождаться не мог. Все представлял, как я к Витьке подойду, как снимок ему вручу, все гадал, что он мне ответит при этом. И заранее к очередному унижению готовился. Извелся весь, ночь спал плохо.
Следующим утром уже притерпелся, к тому, что меня ждало. Если, думал, смеяться он станет, скажу, что надо уметь проигрывать, и отойду гордо. Или еще что-то в таком роде, чтобы в грязь лицом не ударить.
Бессонная ночь сказалась. Когда к трем в институт пришел, у меня, кроме как поспать, желаний уж не было. Даже, как Вещий отреагирует, уже не интересно было.
Ну конечно, он и не думал прийти в тот день. Это же я волновался, а не он. Он-то обо всем этом и не помнил. Походил я с сонным видом, подасадывал, пошел на лекцию. Вижу – Сережа Плотников за партой сидит. Я к нему.
«Увидишь Вещина сегодня?» Спрашиваю.
«Федора Михайловича-то? Конечно.»
Федором Михайловичем ребята Витьку звали, потому что тот походил на Достоевского, не такой лысый только был, но все шутили, что все еще впереди.
«Передай ему вот это.» Говорю и снимок протягиваю. «Помнишь, поспорили на 10 бутылок пива. Скажи ему, пусть карточку эту на память возьмет, а пиво сам выпьет, я не любитель.»
«Здорово получилось.» Сережа еще раз посмотрел на фотографию и убрал ее в папочку.
Как все просто, подумал я.
* * *
Больше я обо всем этом не раздумывал. Надоело. Все равно как-то стало. Но на снимок все равно иной раз поглядывал. Радовался за себя – здорово все-таки получилось.
Следующим утром снова думаю, если начнет смеяться, скажу, проигрывать надо уметь, и пойду себе. Хорошо бы только, чтобы свидетели при том были. И хоть говорил себе, что может до весны я его и не увижу: сессия-то заканчивалась, что может и не придет он на этот зачет (мог ведь раньше сдать, ему все после университета легко давалось), все равно, не мог себя заставить успокоиться, все рисовал я себе ту встречу. Думал, спрошу: «Как, голова с пива не болит?» И прямо видел, как усмехнется он криво в ответ. Потом думал, что у Сережи надо спросить, как он среагировал. Потом... Ну его к черту, думал, у самого голова от всего этого болит. Извелся весь. В институт только один раз в таком состоянии приезжал: когда объявить должны были, кто принят, кто нет.
Увидел я его сразу, как только в аудиторию зашел. Стоял с поэтом Алешей, о чем-то спокойно с ним говорил. У меня аж дрожь в коленках. Кивнул им издалека, а подойти не могу: все уж расселись, обходить нужно. Пошел, и смотрю все на него, чувствую, отвести глаза надо бы, не подавать вида, но не могу. А тот, словно и не случилось ничего, смотрит в книжку, которую Алеша еме показывает, а меня будто и нет. Я руку ему протянул, а у самого сердце бьется, как будто я ему предложение делать собрался.
«Как, - спрашиваю, - не болит голова после пива?»
«Не болит.» Отвечает и руку мне крепко жмет. Ладонь у него широкая, жесткая.
«Тебе Серега фотографию передал?»
«Передал. Действительно, все получилось. Проиграл я.» Сказал и добавил: «А ты здорово фотографируешь.»
Я поначалу, что и сказать не знал. Совсем не был готов к такому обороту. Пробормотал только что-то вроде «тото же» и глаза отвел. Прямо-таки дураком себя почувствовал, даже куда руки деть не знал. Тут, слава Богу, преподаватель зашла, и Вещий куда-то вперед пошел, а я с Алешей уселся.
Сессия закончилась. Вещий уехал в свое Ленинград. Теперь мы должны были увидеться только весной. Мне, после этой истории, как-то полегче стало жить. Как после драки, в которой несплоховал. Доказал ведь, что на что-то способен, защитил свою честь. Только нет-нет, да и вспоминались мне Витькины слова: «Здорово ты фотографируешь.» И закрадывалась мне мысль, что все же подколол он меня, мол фотографируешь ты здорово, а вот пишешь... И снова не было мне покоя.