ОСТАЛСЯ ВАСИЛЬИЧ НА ЭТОМ СВЕТЕ БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА - проще говоря, один-одинёшенек. В свои пятьдесят шесть лет имеет он за сутулой зэковской спиной семь судимостей по благородным воровским статьям: и по древней 162-й, и по старой 144-й, и по новой 158-й . Ну, положим, не совсем уж без никому «пассажир»: два старших брательника есть, оба алкаша, один сам недавно с зоны откинулся; да сеструха с племяшами, которой вся её родня по мужской линии давно обрыдла. В общем, хрена лысого кто «дачку» бродяге тусанёт .
Вот и рысачит Васильич по зоне с утра до вечера, восьмерики крутит : где бы чего выкружить , как бы перекантоваться. Там что-то от чужой посылки отломится, здесь чифирнуть ребята пригласят, тут братва от щедрот подбанчит за байку из старой лагерной жизни. Ну, бывает, в нардишки пофартит - на мелочь, конечно, да и то с новичками: битый арестант с Васильичем если и сядет шпилить , то разве что под Азовский банк . Потому - что со старика взять: голимый, как бубен ...
Рад бы зэк подработать копейку на «промке» : не тот уже возраст, чтобы жать на блатную педаль (мол, пусть «быки» рогами упираются, а я - крадун по жизни). Только ведь сроду ничего тяжелее хрена в руках не держал. Да к тому же производство в колонии еле теплится, классным «пахарям» - и тем работы не хватает.
Вот и приходится Васильичу вертеться, как ужу под вилами. Изворачивайся, а стойку держи. Дашь послабление, заметит по тебе народец, что бедствуешь и мыкаешься, - никто не пожалеет, а наоборот, сходу зачислят в «чертяки» . И потом, как ластами ни шлёпай, к порядочным арестантам уже не прибьёшься.
У Васильича в последнее время к тому идёт. Ну, прикид арестантский пока ещё терпеть можно. Это пусть молодняк блатует и жужжит в своих «Адидасах» да «Пумах» (поглядели бы мы, как они в таком наряде лет десять назад в локалке бы появились! Дубаки эти костюмчики вместе со шкурой содрали бы...). Старому каторжанину довольно обычной «лагерной тройки»: пайка, майка да фуфайка. Если ты не «чушкарь» позорный, арестантскую робу да шкерята всегда можешь содержать в аккурате.
Со жрачкой тоже, в принципе, не проблема: битый каторжанин найдёт, что кинуть на кишку. Да и поголодуешь, ништяк, небольшой барин. Было время, в шизняке по пятнадцать суток парился в системе «день лётный - день пролётный» .
Самая большая проблема для Васильича... бритьё. Вот уж, казалось бы, невелика беда: какую-нибудь «тяпочку» всегда «вырулить» у пацанов можно. До последнего времени так и было. Но чем дальше, тем хуже. Жадный пошёл арестантский люд, сварливый. Каждый грош считает, каждую кроху под себя гребёт. Хуже того, даже в ларьке бритву не купишь: только поганая «полова» , сигареты да просроченное печенье. И как-то неожиданно оказалось, что вот уж пятые сутки Васильичу бриться нечем. Председатель СДП, проходя мимо, бросил:
- Ты чего это, дед? Оброс щетиной, как кабан... Подводишь отряд! Не доводи до греха, чтоб я твою седину не позорил!
Побриться, конечно, надо бы, думает Васильич. И не в председателе дело, чихать на него, козла косячного . А вот если братва обратит внимание - это уж грех большой. Но кто же из ребят свой станок даст? Только попроси, сразу попадёшь на острый арестантский язычок - и пиши пропало. А время идёт.
Председатель, чувырло братское, шутить не будет. Вот уж точно глухой форшмак : попасть в шизняк из-за небритой рожи! Запомоят зэки на всю оставшуюся жизнь...
Психует внутрях бродяга, меряет шагами барак в длину и в ширину. А между тем жилая секция постепенно пустеет. Кто на работу в «промку» вышел (счастливчики!), кто сетки во дворе вяжет под овощи (в помещении - душняк), а несколько ребят попёрлись в клуб на репетицию (артисты, кайлом бы вас по черепу!).
Присаживается Васильич на родную койку, и вдруг взгляд его замирает на тумбочке, которую он делит с одним из «артистов» - Саней Бехтеревым, классным гитаристом. На «гараже» лежит и поблескивает металлом новенький Санин станок - «Шик». Дорогущая штуковина! А сам Саня погарцевал в клуб поперёд всех: его пайкой не корми, дай только горло подрать. А что, мыслит себе Васильич, ведь не будет большого греха, если я этим самым «Шиком» поскребу свою щетину. Лезвие классное, пара-тройка минут - и лицо будет гладким, как лысина у Вовы в мавзолее. И не заметит никто. Саня в «сарае» чуть не до отбоя по струнам лупить будет: праздничный концерт готовят.
И сам не заметил, как рука потянулась и торопливо схватила импортную штучку. А ноги - бегом в умывальник! Намыливает Васильич рожу хозяйственным мылом - и амором бросается изничтожать седую жёсткую растительность. Вскоре с одной щекой покончено. Арестант с удовлетворением глядится в зеркало. Ален Делон, в рот ему говяжий веник!
Только было старик принимается за правую щёку - как вдруг из жилой секции доносится истерический вопль:
- Крысы!
Васильича встряхивает, как негра на электрическом стуле. Он сходу узнаёт голос крысолова. Это - Саня-гитарист. И понимает похолодевший всей своей ливеркой каторжанин, что орёт Саня вовсе не от страха перед гнусными серыми грызунами. «Артист» издаёт боевой клич индейца-ирокеза, готового снять вражий скальп. А небритая бледнолицая жертва - несчастный старичок в линялой тельняшечке, в ужасе застывший над раковиной. Но сам ирокез пока об этом не догадывается...
- Крысы позорные ! Станок утащили, твари! Найду - грызло вырву!
Что-то вспыхивает в голове пожилого арестанта, потом на него обрушивается внезапное затмение - и когда он приходит в себя, то видит, что стоит перед урной для мусора, на дне которой весело поблескивает трижды проклятый станок. И в тот же момент за спиной раздаётся срывающийся голос Сани:
- Васильич, ты не видел, какая гнида у меня мойку скиздила?!
Васильич обречённо поворачивается лицом к вопрошающему, и эта полувыбритая, испуганная, жалкая рожа с глазами, полными слёз, с дрожащими губами - без единого звука красноречиво отвечает на вопрос гитариста...
- Тю! Ты, что ли, взял, хрен моржовый? - растерянно выдавливает Саня. За спиной его, как тень, маячит фигура Вовы Коржика - «сидельца» тихого, незаметного, но, что называется, «крученого» - этот своего не упустит.
- Ты чё, батя, с тубаря упал? - раздражённо бросает Бехтерев. - Ты ж старый каторжанин, порядки должен знать! Вот на кого бы никогда не подумал. Ну, спросил бы, блин, у меня. Станок бы я, положим, не дал, а вот где-то лежала писка китаёзная... Лады, замнём для ясности. Где станок-то?
Старика мандражит мелкой дрожью, в ответ он способен только тихо пискнуть что-то невразумительное.
Саня смотрит на Васильича, потом - на мусорную корзину. Внезапно на него нисходит просветление. В два прыжка он подскакивает к урне, заглядывает...
- ****во тунгусское, гондон ты штопаный, ты охерел, в натуре?! На хер ты его туда швырнул, старый мудак?!
Старый мудак и сам не знает, зачем он это сделал. Но понимает, что совершил непоправимое: теперь станок уже не вернуть. Ни один нормальный арестант не опустится до того, чтобы вынуть свою вещь, какой бы ценной она ни была, из мусорника, и вновь ею пользоваться. Не будь никого поблизости, Бехтерев сделал бы это не задумываясь. Но при очевидце... Да лучше руки себе обрубить. Пропала мойка, шлёт со дна корзины затяжной воздушный поцелуй.
- Да, ханэ тебе, дедушка, - ласково и сочувственно обращается к Васильичу Коржик. - Попал ты, отец, к бабаю на хрен.
- Короче, так, - резко и зло перебивает Коржика Саня. - Жду до отбоя. Если ты, старый пень, не возвращаешь мне такой же станок или бабки в тройном размере - я тебе при всех предъявляю крысятничество . Далее - по тексту. Не первый срок тянешь, сам домыслишь.
- Саня... ну откуда ж? - умоляюще, тихо хрипит старик.
- Да хоть выгреби! Фуль ты теперь бельмами лупаешь? Раньше надо было спрашивать!
Он круто поворачивается и неторопливо, нарочито пижонистым походняком выплывает из умывальника, напевая пронзительную блатную песенку:
А за окном алели снегири,
И на решётках иней серебрился;
Сегодня не увидеть мне зари,
Сегодня я последний раз побрился...
Коржик догоняет Бехтерева у выхода из локалки.
- Ты куда сейчас, Санёк?
- Тебе-то что? В клуб, на репетицию. Я на момент сюда вернулся, курево забыл.
Он достаёт сигарету, щёлкает зажигалкой, затягивается.
- Пшеничными дымишь, - уважительно замечает Коржик. - Ну, а что с Васильичем будешь делать? Он ведь всё равно тебе станок не вернёт.
- А то я не знаю... Что с него, со стрижа , возьмёшь? Дать бы в бубен , да не хочу на душу греха брать - рассыплется, плесень... Станка жаль. А с пердуном старым что ж - пусть живёт. И ты метлу привяжи . Не надо лишних базаров.
- Ну ты чё, Санёк, первый день меня знаешь? Лисичкой подбанчишь*, братка, - если незападло?
Саня протягивает пачку.
Эх, знай об этом разговоре провинившийся каторжанин...
- ТАК, НАРОД, ЛЁГКИЙ ПЕРЕКУР! Через пятнадцать минут продолжим.
Актёрская братва высыпает из клуба. Кто прибомбился на лавочку, большинство - на присядки у стены. Дымят, обсуждают репетицию, подкалывают друг друга.
- Санёк, можно тебя на пару слов?
Бехтерев поднимает глаза и видит Вову Коржика, с озабоченно-встревоженным лицом.
- Ну, чего тебе? - отойдя на несколько шагов от щебечущей лагерной богемы, спрашивает Саня.
- Хреновина тут вышла, Санёк. Старичок наш того... вздёрнулся в каптёрке.
- Ты чё, гонишь?!
- Я тебе в натуре говорю! Повесился на полотенце. Ну, ты не бзди особо, он не насмерть повесился. Ребята вовремя вытащили. Сейчас он на кресте*, откачивают. Говорят, ничего страшного.
- Ну, слава богу... - Гитарист облегчённо вздыхает.
- Вот и я ж говорю - слава богу. - Коржик выдерживает долгую паузу, глядя Сане прямо в глаза. - Тут, Санёк, другая заморочка. Народ, понимаешь, интересуется: с чего вдруг Васильич решил в петлю полезть? В непонятке народ...
- Ты это к чему? - хмурится Бехтерев.
- К тому, что подробности знаем только мы с тобой да сам виновник торжества. Ситуяйция нехорошая...
- Слышишь, змей, давай без этих гнилых заходов! Чего в ней нехорошего? Жаль, конечно, старика, но ведь он сам виноват! Скрысятничал же - или нет? Кого она теперь скребёт, его ранимая душа?
- Санёк, на меня-то чего буром переть? Я тебе что, предъявы строю ? Наоборот, посоветоваться пришёл. Как дальше быть. Когда это всё всплывёт. Ты ж понимаешь, дело такое... Что ты, блатных не знаешь? Им только повод дай - они тебя так разведут , что мало не покажется! Васильич среди братвы человек уважаемый, канает за правильного . Ну, взял он там твою мойку, не взял...
- То есть как - не взял?! - возмущённо обрывает Санёк.
- Да я не к тому, что не взял... Я говорю - дело тёмное. Вот со стороны если взглянуть, хоть и меня спроси. Что я видел? Стоит Васильич, умывается. Ты заскочил, накинулся, потом в мусорке бритву нашёл. Кто её туда бросил - я, к примеру, без понятия...
- Ты чего, одурел?! У него же половина рожи была бритая, а другая - в мыле!
- Да? Знаешь, брат, без обид - я чё-то не заметил. Гай-гуй этот, вопли-сопли... Ну, хоть и так. Может, у него другое мойло было? А если и твоё - вдруг по старости человек чего напутал, или ты ему сам разрешил, да забыл в суете?
- Ну, ты змеина... А чего же он станок в урну выкинул!
- Може, и не выкинул, а уронил от неожиданности. Вон ты как на него наехал... Санёк, да я тебя понимаю чисто по-братски, я просто прикидываю, что тебе предъявить могут! Это ж «чёрные» ! Скажут, ты честного босяка до верёвки довёл. А он и не виноватый. Да не гони волну! У них для своих другие мерки. Помнишь, как с Пархомом было, когда у него кармаш чайковского насунул ? Вот тебе и крысятничество... А я что? Что видел, то и скажу. Ты звиняй, Санёк...
- А что ты видел? Что ты видел?! - всё больше распаляясь, рычит Бехтерев.
- Что видел, то видел... Тут ведь и так можно вертануть, и этак. Старичок пока молчит, дай ему бог здоровья. Видать, у него нет особого желания исповедоваться. Ну, и я помолчу. Никто за язык не тянет. А там - как карта ляжет. В общем, я к тебе - с нутром нараспашку, а ты - «змей», «змеина»... Нехорошо это, братка. Ты бы лучше закурил. Самое время .
Гитарист достаёт пачку, Вовчик выдёргивает навздержку несколько сигарет.
- Как там, Санёк, у тебя в песенке?
А за окном алели снегири,
И на решётках иней серебрился...
Небрежно закурив, Коржик топает к родному бараку.
ПРИМЕЧАНИЯ:
*Лисичкой подбанчить - угостить сигаретой.
*Крест - медицинское учреждение.