Каждой ночью они поднимаются из могил, жадно расковыривая изнутри вековой грунт — в предчувствии новой жизни. Зомби не вольны распоряжаться собой, даже против воли они будут воскрешены. Ведь мир изголодался и уже взял вилки на изготовку: он жаждет отведать их разума.
Мы существуем в эпоху повального эпатажа, когда любая человечья особь — непременно не такая, как все: каждый — панк, оригинал, личность; потому, что вот, не видно что ли, у меня же и пирсинг повсюду и волосы ярко зеленые, а у тебя только зеленоватые. Демонстративное — смотрите, я самый сумасшедший и харизматичный, оригинальнее оригиналов — уже приелось до тошноты. И окружающих, таких же безумных обаяшек, мало чем можно зацепить. В соревновании по эпатажу теперь выигрывают лишь те, кто ниспровергли все, нарушили все запреты, достигли наибольшей степени свободы. А чтобы быть вне конкуренции, ныне требуется обратное: антиобаяние мерзости и неприглядности, притягивающее как раз тем, что оно отталкивает. Это замечательно, все в шоке — до той поры, пока в процесс не вмешивается матрица. Дело в том, что люди в погоне за сладким понятием не как все, изрядно растрачивают силы и сам смысл гонки, становясь бездумным анти: раз ты белый, тогда я черный. И в итоге, естественно, теряют именно то, к чему стремились — неповторимую личность. Вот тут-то на помощь и приходят добрые дяди с пробирками, которые говорят: да успокойтесь, мы все сделаем за вас, мы сгенерируем вас в любых вариантах и пропорциях — будь вы уже мертвы или еще не живы. Так как в высшей степени не оригинально рассуждать о реальном клонировании, набившем оскомину, рассмотрим это явление метафизически — на примере, скажем, литературы.
Не знаю, как там, а у нас в СССРосии, в последнии два-три десятилетия незаметно и спонтанно сформировалась целая отрасль генной инженерии: литературное клонирование. Хотя опыты над персонажами, их авторами и авторами-персонажами начались намного раньше — еще и не пахло пресловутой овцой Лолой. Приверженцы зауми во главе с Хлебниковым клонировали понятия слов, Маяковский с бесстыдством истого революционера — саму поэзию, Довлатов — себя нелюбимого. Даже Федор Михайлович упорно занимался клонированием Библии. Таким образом, можно заключить: появление придуманных клонов породило действительное клонирование младенцев, а не наоборот. Так углубимся теперь в не столь далекую историю, и попытаемся классифицировать явление.
Писательское клономышление, в большинстве своем, отличается природным неприятием авторитетов и идолов — однако вовсе не ненавистью к ним, а скорее отстраненным восприятием личности (желательно известной), как условного материала, из которого можно слепить все, что угодно. И почти обязательная характерная черта: намеренное нарушение всех табу — языковых, нравственных, половых и религиозных. Литераторы поколения Кло похожи как на достопамятную Еву, так и на бунтующих подростков, тянущихся к яблоку греха без особых рациональных причин, да просто, чтобы — назло, наоборот. Но, отдадим им должное, делают они это талантливо и вкусно, предлагая нам такие блюда, пахнущие, правда, не всегда вменяемо и съедобно, отказаться от коих мы уже не в силах: непреодолимо манит аура запретного.
Начальное развитие клонизма пришлось на годы предсмертной агонии советского инкубатора — как предсказуемый итог: неудавшийся эксперимент по выращиванию Хомо Советикуса мог и должен был отразиться в книгах. Этим и занялся, наверное, главный идеолог клонодвижения — античеловек и антиписатель — Сорокин. Он начал с насильственной рейнкарнации совдеповских — и без того искусственных — книг в измывательские моче-фекально-инцестные тексты. Сорокин выявлял истинную структуру бессмысленного (для всех, кроме кремлевских ученых, конечно) придуманного мира, в котором существовали окружающие, не он. Тогда сам этот факт был неслыханным и эпатажным, не говоря уже о стилевой подаче факта. О его творчестве будут спорить, пытаться гноить автора, позже — обзывать экстремистом, недочеловеком, педофилом, но никто не решился и вряд ли решится назвать его бездарностью. Сорокин чем-то напоминает Пикассо, который достиг предела художественного мастерства и потому мог позволить себе примитивные на вид игры с полотном, писать все, что вздумается. Точно также Сорокин получил право, извиняюсь за каламбур, описывать, как писают, именно потому, что овладел талантом создавать любую книгу одинаково хорошо и в любом стиле — словно мастер единоборств, не применяющий свою технику в жизни. А главное, он первым запатентовал открытие литературного клонирования. Много позже в нашумевшем «Голубом сале» основной клонист нашего времени окончательно расставит акценты, установит терминологию, и — невольно ли, намеренно — сделается апологетом новой литературной религии, парадно шествующей к нам — ненасытным потребителям слов.
Вот во главе процессии ковыляют — слепленные с душой, даром что на скорую руку — колченогие и нагловатые сорокинские мутанты, с натужным смаком пукая, какая и производя массу столь же любопытных неожиданных выбросов в атмосферу. Так идут они вместе, подбадриваемые отеческим перстом обаятельного автора с тихой загадочной улыбкой. К ним присоединяются помятые, несколько потерянные, еще в комьях свежей земли: Толстой, Платонов, Ахматова и прочая братия восставших жертв вуду. Влюбленно перемигиваются Сталин и Хрущев. Все они готовы выполнить любой приказ предводителя.
Вот галдящая стайка веселых обкуренных оборотней Пелевина-сана. Они движутся, повинуясь лишь своему творцу, да еще, разве что, вечному животному постулату — закону выживания. Впереди атакует Хуан-Чапаев, сзади прикрывает условный Шварценеггер, посередине — команданте Че Гевара, покровительствующий русскому бизнесу. Над ними, непременно в позе лотоса, парит их бесплотный гуру, навсегда лицензировавший право на клонирование буддизма и наследия Кастанеды. Больше о нем, как и полагается эфирному существу, постоянно находящемуся в измененном состоянии сознания, никому ничего не известно.
Вот изящно вышагивает Фандорин — хитроумный клон с романтичным характером Пушкина и выверенной дедукцией Холмса. За ним юлит неотступная тень Акунина, в бурке и с большим отточенным «паркером» за поясом. А сзади уныло плетутся двое, синеватые лицом: в конец, до скелета, отощавший Гоголь и — бодрячком, хотя и теряя по пути некоторые конечности — Конан Дойл.
А вот и Крусанов, гениальный мастер клонирования истории, с целым стадом волосатых женщин, штатных имперских магов и кусачих ангелов. Он сияет — и не без причины: ему удалось клонировать Павича, да так, что клон вышел лучше оригинала.
И завершают парад великолепные мистические монстры Масодова, в пух и прах разносящие все на своем пути, как и блистательная мысль их создателя. Здесь и похотливые пионерки, и мальчик с собачьей головой, и даже сам сатана в обличье умершего брата Ленина. Это клоны последнего поколения: идеально аморальные; глубоко — ну совершенно по-платоновски, пускай навыверт — выписанные; с пугающе знакомой достоверностью пожирающие и истребляющие друг-дружку; при том не чуждые философии и выискивающие истину зеркально, наоборот — из глубин животного ужаса.
Безусловно, на первый взгляд покажется, что парад этот (исключая в целом мирного и незлобивого Акунина) — есть не более, чем творчество, вывернутое наизнанку, тонкая издевка эстетов над серостью обывателей и быдлом, вопящим: ату их, ату, спасайте Россию и наших детей! Самый парадоксальный факт в юной, только формирующейся истории литературного клонирования, состоит вот в чем: все это вовсе не вторичное искусство, не плагиат и, уж конечно, не порнография. Это и в самом деле полноценная литературная эволюция, некий биологический процесс, перезагрузка креативных файлов и сознания читателя. Наследие классиков не должно быть забыто, но оно может быть — по закону развития видов — пересмотрено, обновлено и клонировано, согласно формам (как раз тем, что громко вопят), населяющим сейчас жизненное пространство.
Однако авторский клон подустал. Он прячется в пробирку постели, чтобы на завтра проснуться перерожденным, и дает последний совет: каждое утро внимательней поглядывайте в зеркало — возможно, вас уже кто-то...
2003