Начиналось все в русле старых добрых традиций. Один король умыкнул у другого любимую дочь, да вдобавок свистнул жезл, - чем уж он там ему приглянулся, сказать трудно. Жезл был красивый, но нисколечко не магический. Однако досадно. Получается: одной принцессы-красавицы ему маловато, а с жезлом - в самый раз. Прямое оскорбление двору.
Дальше тоже особых отступлений от архетипа не замечалось. Отправился благородный рыцарь Гермоген выручать наследницу своего господина из лап злодея Ассордуса. А тот ему говорит: принцесса ваша дохлая, завалящая, к тому ругается на меня ругательски, едва взойду к ней в покои, и швыряет в физиомордию мне свечным салом, вместо чтоб потупить смиренно очи и плакать, как плененной девице полагается; тьфу, ей-богу, и не знаю, на что соблазнился; кому это нужен эдакий подарок! Однако, поскольку тут дело принципа, отдавать за так не стану, а добудь-ка мне в рассуждении выкупа венец горной девы, и дело с концом.
Поскакал Гермоген к горной деве. Но как погостить его там настоятельно не приглашали, то и встретиться с искомой особой стало проблематично. Денька три-четыре гномы-хитрованы рыцарю голову морочили: то спрячутся, то покажутся, и хихикают при том препротивно. Наконец удалось одного за бороду изловить. Гном пищит, вырывается, вполовинку уж внутрь скалы занырнул, а Гермоген знай себе держит его за бороденку и приговаривает: веди, мол, к хозяйке к вашей, не то ушибу! Гном в философию пустился: мне, дескать, чтобы ход тебе расступить, требуется от бороды волосок отодрать и по камню им стукнуть, а как я в таком положении исполню сие? Пусти и пусти. А Гермоген: не пущу, врешь ты все. До вечера спорили; заскучали даже.
Вечером выходит сама горная дева, целует Гермогена в уста, и от того превращается он в камень. Стоит истуканом и думает: чтоб тебе, окаянной, провалиться; надо же, как заколдобила… И прежде, бывало, целовали меня разные девы, и дамы, и некоторой частью я вследствие этого даже и каменел, но чтобы полностью, нет, это уж извините. Чересчур.
А дева горная, поухмылявшись, толкает его легонько мизинчиком, и падает рыцарь оземь и разбивается, натурально, в мелкие камешки.
Остается от него, впрочем, бесплотный дух: и прозрачно, и мерзко, и с непривычки холодно, но жить пока можно.
Дева меж тем молвит:
- Зачем, смельчак, ко мне пожаловал - о том сама знаю. Но как венца моего мне жаль, а упрямство твое нахожу я беспримерным, то мы с тобою так сговоримся. Достанешь мне флейту-ворожильню, что у Хозяина Пропасти хранится - так и быть: твой венец, и жизнь твою ворочу. Не достанешь - так и будешь ни жив, ни мертв по округе шататься.
Рыцарь, понятно, таким оборотом ситуации заинтриговался: расскажи хоть, говорит, что за флейта такая, за что я в переплет попал и сражаться буду?
- А тут, - говорит горная дева, - дело совсем даже нехитрое. Хозяин Пропасти - он мне некоторым образом кузеном приходится. А флейта прежде моею была, и я, бывало, на ней поигрывала. Звук у нее, понимаешь ли, весьма для вашего людского уха завлекательный: мне - потеха, вашему брату - легкое плутательное приключение, чтоб жизнь медом не казалась… Кузен же мой флейту у меня вероломным путем исхитил, и теперь игрой побуждает людей с обрыва скидываться. Так что не мне одной службу сослужишь, а всему роду вашенскому. Гордись, значит, оказанным доверием.
И нет бы Гермогену отнестись к очередному заданию индиффирентно, - «пошел да сделал», - или уж, на худой конец, в горную деву врезаться по уши; так он вместо этих вероятных варияций принял все к сердцу. Ну, мол, семью смертями умру, а «кузена» к ногтю притисну! Очень этой идеей воспылал, а про венец и принцессу держит в голове так себе, небрежно, в порядке эвентуальной возможности. Ну, тут все архетипы, ясно, и кончились. Беды не оберешься с этими альтруистами!
* * *
- Перво-наперво, - говорит дева Гермогену, видя его согласие, - о том, кто ты есть, помалкивай. Твое дело маленькое: упал, разбился. Иначе, если прознает Хозяин Пропасти, что жизнь твоя у меня до поры припрятана - несдобровать нам обоим! А чтобы пуще лиходея в обман ввести, дождись темной ночи, когда он из-под земли выползет, на валуне обустроится и начнет на флейте-ворожильне песни играть. Первую песню - речушкой, вторую - пичужкой, а третью - милой девушкой. Вот тут-то ты с места срывайся и лети прямо вниз осыпь-камнем, словно сию же минуту с краю обступился. А как до дна долетишь - сейчас кричать принимайся: «Ой, что это я? Ой, где это я?» Тогда тебя Хозяин Пропасти за нового пленника примет и станет задавать всякие каверзы.
Примерно, скажет тебе: не желаешь ли, мил человек, податься в гномы-рудокопщики, самоцветов добытчики? А не желаешь ли, допустим, мехом ли, пером обрядиться и ходить у меня в хозяйстве дикой зверью либо хищной птахою? А не благоугодно ли тебе обернуться травкой-лишайником?… Какая-никакая, а жизнь… Только это все будет он в насмешку спрашивать, а на деле тех, кого уловил, всегда в одни лишь камения серые поселял, никуда более. Такое его будет последнее предложение, и на него обыкновенно возопит душа падшая: нет, нет, уж лучше пусть гномом! - а он: надо было, мол, ранее соглашаться, не привередничать… Ты себе это в уме придерживай, и как дойдет Хозяин Пропасти до камня, то сразу ж кивай: вот, дескать, это по мне, всю жизнь мечтал… Тогда он удивится, щелкнет пальцами и скажет: «Будь по желанию твоему!» - и содеет вокруг тебя знак воплощения…
- Ну ты и придумала! - восклицает тут Гермоген. - Как же я голышом-катышем флейту добуду?!
- Так ты слушай и на ус мотай, а не передергивай! Кузен мой вельми ленив и сил тратить не любит: сам посуди, что есть пропасть, как не пустое отверстие? Вот силам взяться и неоткуда. Оттого он желанию твоему обрадуется и колдовство на нем строить станет. Ты же в сей момент желай что есть духу в сердце твоем - сделаться скальным сычиком. Ибо не боится Хозяин Пропасти ни огня, ни воды, ни духа, ни человека, а боится одного только скального сычика пуще смерти лютой. Такая есть у него странность характера.
А как обернешься ты скальным сычиком, то сейчас взлетай, пищи, крылом трепещи и требуй в обладание флейту решительнейше. Все ли запомнил, все ли в уме затвердил?
- Все, - говорит Гермоген, - запомнил, все в уме затвердил; мне бы только теперь ночи темной дождаться!
* * *
Вот спустилась на землю ночь темная, непроглядная. Вьется Гермоген бесплотным духом вокруг обрыва, мается: ну как не выйдет нынче Хозяин Пропасти? Некие, скажем, дела его отвлекут, постирушку там, к примеру, затеет, либо еще какое амбарное мероприятие…
Впрочем, слышит тут Гермоген, как внизу кто-то кряхтит да ворочается, а чуть погодя заговорила на дне пропасти и звонкая флейта: трель, да трель, да еще перезвучие, - разыгрывается, стало быть, горной девы кузен, губы, стало быть, разминает. Затаился Гермоген за камнем, ждет, взглядом мглу кромешную проницает.
И растопилась вдруг тьма, словно масло, и полилась из нее мелодия, - журчливая, веселая, нежная, будто и вправду речной плеск-перекат; так и мстится рыцарю-духу водичка свежая, ключевая; так и хочется зачерпнуть ладошкою да просыпать на лицо себе холодные брызги; так и бросился бы вниз; и ущипнуть-то себя Гермогену не за что, чтоб зазыв перебить… Однако удержался.
Умолкла флейта на минутку, - а потом по-другому взыграла: ласково, печально и дробно, да на все соловьиные лады, слыханые-неслыханые, так что сердце заходится слушать, и сам бы, кажется, в звук превратился да катался бы шариком под язычком соловьиным… Но и тут устоял Гермоген.
И в третий раз запела ворожильная флейта - томно, медленно и наполненно, будто и вправду человеческим голосом завела песнь - проникновенную, страстную, тоскующую, словно плачет по потерянному другу милая девушка, и зовет его к себе из далеких далей, и ждет, так ждет, как никто никого еще в мире не ждал… Кабы даже и наказ запрещал, - не стерпеть бы тут Гермогену! Испарился он из укрытия да и полетел вниз осыпь-камнем…
А Хозяин Пропасти уж и руки потирает - лапы свои черные, мохнатущие; глазищами хлопает, губищами шлепает, предвкушает себе забаву и потешание. Гермоген же, как дева горная научила, оземь шмякнувшись, начинает вопеть-причитать: «Ой, что это я? Ой, где это я?», - а сам сторонкой на «кузена» поглядывает: ну и страшилище! Волосья да лохмы, лохмы да волосья, а из них торчит рожа - ну чисто обезьянская! И как это такою вот рожей чудесные песни играть - уму невбираемо.
Ну, пореготал Хозяин Пропасти над Гермогеном, разъяснил его новое мертвецкое положение и давай куражиться, разные телеса предлагать, одно другого уничижительнее. А тот знай себе предложения отвергает и делает гордые жесты: и нос-то задрал, и пальцы-то веером, и весь из себя - само неприступствие. Тогда говорит Хозяин Пропасти:
- Ну, мил человек, остается мне в энтом случае только обратить тебя серым камушком, как есть ты привереда настырная, -
и глядит на Гермогена скабрезно.
Хитрец же наш Гермоген, просияв, отвечает:
- О, вот предел стремлений моих! Из плена тела живого, вечно недомогающего и страждущего, для холода и жара преуязвимого, водвигнуться в обитель покоя! Воистину, никому не дано предугадать, каким путем настигнет его счастие!
У страшилища от эдакого суесловия нижняя губища до земли отстегнулась, и на земле там полеживает. Стоит рыцарь-дух, выжидает: какой, значит, эффект произойдет. Ну, Хозяин Пропасти от изумления своего оклемался, губу на место прикатал и говорит:
- Вот те раз, вот те восемнадцать!… Это ж надо ж, какой народ пошел, с выкрутасами… Ну, будь по желанию твоему, - и, пальцами щелкнув, принимается вокруг рыцаря юлить-извиваться, волосьями трясти и складывать с подвыванием всякие нехорошие знаки. Весь подобрался Гермоген, глаза зажмурил - хоть для духа это ничего и не меняет в смысле обозрения, - и твердит про себя без умолку: «Хочу, хочу быть скальным сычиком!» Протвердил эдак разов с дюжину, - да и чует как бы по себе некое щекотание, и за плечами зудится. Еще и сообразить не успел, как вдруг слышит отчаянный крик Хозяина Пропасти:
- Ах ты, да это что же такое!… Да это кем же ты, подлец-расподлец, у меня оборотился, шельмачина распоганая?!
Открыл Гермоген глаза - и самому ощутимо, что глаза-то стали как плошки, круглые, и в темноте видят, что в твой полдень на холме в ясную погоду. Ободрился он тут несказанно: не обманула дева горная! Получилось-таки сделаться скальным сычиком!
- А ну! - свиристит Гермоген грозно. - Отдавай-ка мне, чудилище, ворожильную флейту! -
и бочком, бочком на вражину наскакивает, хохлится да топорщится, а тот от него задом пятится, об камушки торкается, правую ручищу за спиной держит да отпирается:
- Какую-такую флейту?… Никакой флейты не знаю!
- А вот я сейчас засвищу, запищу, крылом встрепещу… что тогда скажешь?! - взлетел Гермоген, по неопытности неуклюже, туда-сюда в воздухе тюлюпается, колготится, крылышками полощет, ровно моль на свету, - а Хозяину оттого еще жутче. Замахал он руками, как мельница, флейту бросил и - бежать, да в расщелину усочился; только его и видели.
Подобрал Гермоген горной девы сокровище, в коготках сцепил и полетел законную хозяйку отыскивать.
* * *
Встретила его дева приветливо да улыбчиво, на ручку к себе усадила, дунула - и обсыпались перышки, словно листьев комок, а остался опять один дух Гермогенов. Тогда начинает она на запястье себе нашептывать, нагораживать, и стекаются к ней со всей округи мураши, паучки и такое мелкое же целою тучей. И она им велит:
- А соберите-т-ка мне всю щебень-россыпь, в какую сей господин давеча разъехался; камушек к камушку подыщите, подгоните, и держите вОцело, чтоб стояло, как было, пока я его оживлять буду.
И принимаются мураши-паучки за работу: по кусочку собирать благородного рыцаря Гермогена. Копошились-копошились, не час, не два, - аж до светлой зари. И как на заре последнюю маковку на шлем пришпандорили, так говорит горная дева:
- Ну, входи, смельчак, внутрь: жизнь в тебя пускать стану, какую за зубком у себя притаила.
А Гермоген - даром что бесплотен пока, - чувствует - поджилки в нем трясутся, ходуном ходят. Потому как не боялся он в жизни ни огня, ни воды, ни духа, ни человека, а боялся одних только жучков-паучков и всяческих бекарасов пуще смерти лютой. А тут - эдакое: оживать, с головы до ног ими облеплену!
Ничего, однако, не поделаешь; всходит он внутрь себя-каменного, очищает горная дева от живности лицо его и целует вдругорядь в уста - долго да с придыханием, и наливаются оттого у Гермогена все оконечности соком-кровью да живой силою… И давай он тут на месте припрыгивать, мелочь ползучую с себя отряхивать, колотить-молотить по себе везде, куда доставаемо. Смеется горная дева, глядючи, как Гермоген чечетку с прихлопом отчебучивает, а сама на ручке свой венчик о семи самоцветах покручивает: приготовила награду по данному обещанию.
И, слегка очухамши, принимает рыцарь от нее награду сию, на прощание кланяется учтиво и прямиком направляет стопы свои в Ассордусовы владения: на венец принцессу выменивать.
* * *
Вот идет Гермоген довольнехонек, что скоро так обернулся и попутно добрым делом взрастил доблесть свою; полной грудью дышит, облака озирает, и на душе у него мир и ублаготворение.
Между тем горная дева про флейту все наврала. Не ее это флейта была, а как раз Хозяина Пропасти, а уж как он там ею распоряжался - воля, соответственно, хозяйская. Обобрали старичка наглым образом. Можно даже сказать, ограбили.
Исходя из фактов, дело Гермоген, получается, совершил то ли доброе, то ли дурное, всего помаленьку, и в целом черт его знает что такое. Как, собственно, и всегда, ежели со Средними связываться.
Но про такое отягощение судьбы своей ничего не ведая, вступает Гермоген в город Ассордуса со спокойным сердцем, и, узрев вокруг себя праздничные приготовления, без задней мысли у прохожего люда осведомляется, в часть какой это радости понавешаны всюду цветные фонарики, и дуют в дудки наемные клоуны. Прохожий же люд отвечает:
- Как, благородный кавалер, вы не знаете? Верно, приезжий… Нынче господин наш, Его Величество Ассордус Секстан свадьбу справляет, избрав себе повелительницею сердца дочь северного монарха, прекрасную Пиэйну. Вот, пряменько сейчас они и в церковь вошедши, и обряд уже в самом разгаре.
Освирепел Гермоген от такого известия. Ну же, думает, премерзкий Ассордус, услал меня куда подалее, видать, понадеялся, что запропаду с концами, а сам Ее Высочество Пиэйну силком к алтарю тащит, негодяй коварный! Ну, не бывать же этому!…
Разыскал церковь, ворвался туда вихрем, в самый апофеоз таинства: смотрит, а уж принцесса, бедняжка, на Ассордуса кольцо надевает! Подлетел Гермоген, сгреб принцессу в охапку, долой из церкви, на коня - и деру! Приглашенные и охнуть не успели.
Ну, в пылу, в жару разбираться некогда, а только, проскакав некое количество миль, начинает Гермоген соображать, что что-то не так: Пиэйна, на седле лежа, от визга не унимается, руками-ногами машет и поносит похитителя на чем свет стоит. Оно и правда, думает рыцарь: девица все-таки, нежное создание, небось неловко без конца пузом-то брякаться… Пересажу, так и быть! Вот и погоня отстала.
Однако, принцесса, едва вертикальное положение приняв, наносит нежными ручками своими серию ударов рыцарю по сусалам и орет при том не своим голосом: мол, подлец-расподлец, для чего ты меня из-под брачного венца выкрал, чтоб тебе в ад провалиться, вместе с конем со своим кривоногим, под стать наезднику, и так далее, и тому подобное.
Гермоген на это весьма удивился.
- Да не вы ли, - говорит, - госпожа моя, неделю назад ни про какой брачный венец и слышать не желали, и подвергали вероломного Ассордуса тому обращению, какое нынче на мне повторяете?
- И дурак какой! - говорит принцесса. - Я же-таки особа утонченная, в обходительности взрощенная; разве к лицу мне без массированной подготовки к кавалеру на шею бросаться? ДОлжно же было сперва показать свой нрав и достоинство, поблажить с недельку-другую, как ты, например, полагаешь?… Ах, то-то же я ликовала, то-то я радовалась, когда Сорди увез меня! Мне при нем куда бы вольготней жилось, чем при папаше моем: в его землях пять таких королевств, как наше, поместится; вот король так король! И кушают-то у него всякий день деликатесы, от каждой твари самую вкусную часть берут, а остальное собакам выбрасывают; не то что папенька мой: ухватит ногу оленью и жрет, как свинья дикая… И наряды-то там меняют ежедневно, во вчерашнем выйти неприлично… И только-то у меня все заладилось, как ты, злодей, все планы мои поломал! Вези, говорю, обратно, и в ногах у жениха моего валяйся, прощенья проси; это я тебе приказываю, госпожа твоя!
Растерялся сперва Гермоген, а потом с мыслью собрался и так отвечает:
- Господин мой, сударыня - батюшка ваш, и никто более. А как наказал он вас домой предоставить в цельности и сохранности, то вот так я и сделаю; а будете мне в этом препятствовать - всю дорогу поперек седла проваляетесь, Ваше Высочество Пиэйна! Вот так-то!
Поругалась еще принцесса, поплакала, но - ничего не попишешь, пришлось под отцовский кров возвращаться.
* * *
Только вся история эта в конечном счете ей на руку обернулась.
Потому как - стали разбираться, считать ли бракосочетание действительным, и вышло, что Ассордус Пиэйне - муж, а она ему - не жена. Все ведь видели, как невеста жениха при освященном обряде окольцевала, и все, опять-таки, видели, что он ее - не успел. Очень двусмысленная ситуация сложилась, чем Пиэйна немало попользовалась. Шлет, допустим, письмо в соседнее королевство: как вы супруг мне, милостивый государь, то извольте от законоопределенного содержания не уклоняться, а прошу предоставить мне то-то и то-то и еще сотни две на булавки… - и перечень прилагает. И жезл папаше через эту хитрость вернула, и многим чем вдобавок свой двор обогатила. А ежели когда восстанет Ассордус и взъерепенится относительно разводной бумаги, то принцесса в ответ: ежели вам, милостивый государь, угодно разводиться, то и пожалуйте, а я развестись никак не могу, ибо я есть свободная девица. Предовольно Секстан помучился, прежде чем крючкотворы из подданных изыскали ему мудреный бюрократический способ все привесть в первоначальной состояние. Закон, вишь, под прецедент выпустили: если три года нет королю от женитьбы наследников, то и разводись сколько влезет, хоть и односторонним порядком. Ну а на расстоянии, известно, какие же наследники?! Шубки, экипажи, каменья драгоценные - это без трудностей, а вот детишки - никак… В общем, все довольны остались.
Одного Гермогена, беднягу, от двора отослали прочь. За грубое обхождение с августейшей особой.
А сам виноват. Нечего отступать от архетипов, - в чужие драки со своим интересом вкупаться, да с высокорожденными девицами ссориться!
* * *