Цикл «ОЧЕРКИ О ТЮРЬМЕ»
Бабуин из космоса
Он олицетворял собой наивность и простоту. Бабуин, в миру—Руслан Бабыкин, всю свою сознательную жизнь провёл в деревне, где и преступил закон. Как и многие жители сельской местности, он рано пристрастился к спиртному, и это сыграло главную роль в его судьбе. Под воздействием винных паров он лазил по дачам, и брал всё, что плохо лежит. Большинство вещей были ему совершено ни к чему, и за ненадобностью выбрасывал их. Оказавшись в тюрьме, непритязательный Руслан, привыкший к труду, выполнял любые работы, которые взваливали на него сокамерники. Это нисколько не унижало и не оскорбляло его, хотя в глубине души, он, конечно, чувствовал невыгодность своего положения.
Обладая от природы незатейливой хитростью, Бабуин понимал, что его благополучие зависит теперь только от отношения к нему старших по камере. Пухлявый, с розовыми щёчками, Бабуин был похож на молодого откормленного поросёночка, сходство дополняли прищуренные свинячьи глазки. Попав в хату, он тут же был посажен на дорогу, да там и остался, время от времени «стажируя» вновь прибывших. С первого дня опеку над ним взял Хирург, и Бабуин ни в коей мере не жаловался на недостаток внимания к своей персоне. В свою очередь Хирург сильно его не терроризировал, только иногда срывал на нем злобу. «Рамсить» Бабуин не умел, и поэтому в «утренних рамсах» принимал участие в роли жертвы.
Я лежал на «шконке», и до меня доносились звуки соскребания остатков пищи со дна «шлемок»—завтрак подходил к концу. «Грачи» утолили свой голод, и потихоньку расползались по своим углам. До утренней проверки оставалось ещё два часа. Сытые, довольные «грачи» уже не «рамсили», а лишь беззлобно поругивались. Под это ворчливое бормотание я и уснул.
Наверное, я слишком много думал о Бабуине, потому что именно во сне я понял всю правду, которая заставила меня проснуться. Я лежал, похолодевший от страха—теперь я всё понял. Бабуин—никто иной, как инопланетный шпион, который прилетел к нам, чтобы собирать информацию о поведении землян в неволе. Его незатейливый характер, покладистость и подозрительная работоспособность сыграли с ним злую шутку—он сам себя выдал.
Я понимал, что высказать свои подозрения вслух означает спровоцировать пришельца на ответные действия, но выхода у меня не было. Чужеродная форма жизни явно намеревалась захватить нашу родную планету. Я даже догадывался, каким путём они намереваются это сделать. Всё очень просто— каждый, кто смотрел фильмы типа «Чужой», «Нечто», «Похитители тел», прекрасно осведомлён, что лучшим способом порабощения землян является проникновение в человеческий организм. Этого я допустить не мог. Припоминая поведение Бабуина в предыдущие дни, я отметил в нём целую кучу маленьких, незаметненьких, и поэтому особо опасных несоответствий—вот Бабуин неожиданно путается в простых словах, а вот он странно замирает во время разговора с открытым ртом и отрешённым взглядом—видимо, телепатически запрашивает у своих начальников дальнейших инструкций. Да, моя догадка многое объясняла: и великое множество бабуиновских «косяков», и невероятную тормознутость, и прочее, и прочее, и прочее…
Внезапно мне стало страшно—ещё бы, настоящий пришелец и захватчик находится со мной в одной камере, и положиться можно здесь только на себя одного. Кто знает, может быть, большинство сокамерников уже поражены инопланетной заразой. Обстановка требовала принятия быстрого и оптимального решения. Самым лёгким способом я посчитал физическую ликвидацию незваного «гостя». Взяв тяжеленный «литряк», и сделав вид, что будто хочу набрать воды, я неожиданно нанёс им сокрушительный удар по лысому черепу инопланетной оболочки. Бабуин взвыл: «За что?» Сей вопрос прозвучал как-то нелепо.
—Сам знаешь, за что!—яростно возопил я, и снова ударил его «литряком», целясь теперь уже в висок.
—Помогите, убивают!—схватившись за голову, мастерски притворялся инопланетянин.
«Голова у него, как танк»,—уважительно подумал я, повторяя удар. И тут Бабуин выдал себя: кожа на его черепе лопнула, выпустив наружу густо-зелёную массу. Бабуин упал на пол, дёрнулся несколько раз, и затих.
—Готово дело,—прошептал Киллер,—сто пятая…
Все с ужасом смотрели на распластавшееся тело.
—Не подходите близко,—предупредил я,—возможно, он ещё жив.
Как бы в подтверждение моих слов, Бабуин открыл глаза и, дьявольски захохотав, взлетел к потолку.
—Всем оставаться на своих местах!—нагло издевался пришелец, крича ментовским голосом.
—Ах, ты, сука какая!—процедил охреневший Хирург, метнув в монстра кипятильник.—На, получай!
Размахивая зелёными щупальцами, пришелец ловко увернулся от кипятильника, пригрозил Хирургу пальцем, тут же превратившимся в мусорский жезл и грозно сказал:
—Фамилия ваша как? Рапорт писать буду— на кичу поедешь!
После многочисленных попыток нам всё-таки удалось сбить его на пол и придавить «шконарем».
Топтали и били пришельца всем миром. Больше всего его возненавидели за то, что прибыл он с какой-то ментовской планеты, и долгое время жил среди нас. Наверняка, настрочил не одну маляву оперу. Да, пришельца убивали… Не за омерзительный внешний вид— этим в тюрьме никого не удивишь, а за прогнившую кумовскую натуру. Кусая губы, я ещё раз стукнул его по затылку и… проснулся. За плечо меня настойчиво тряс Бабуин.
—Вставай, проверка,—бессмысленно тараща глаза, сипел он.
Инстинктивно отдёрнувшись, я стал подниматься. «Действительно, похож на инопланетянина»,— пришло мне в голову. «А вдруг, на самом деле?!» Но сон улетучивался, а вместе с ним уходила и тревога. «Сказывается утреннее напряжение»,—вздохнув, подумал я., примиряюще пошлёпав Бабуина по лысине, я принялся готовиться к проверке.
УТРЕННИЕ РАМСЫ
Пробуждение ото сна в тюрьме никогда не вызывает положительные эмоции—ещё всего несколько мгновений назад ты был в окружении красивых девчонок, находился на дискотеке, в институте, или, вообще, в неведомом сказочном месте, и вдруг—на тебе: ты вновь видишь грязные серо-зелёные стены, мрачный потолок, двухъярусные «шконки»,а на уши давит попсовое радио. Хочется спрятаться, закрыться от отвратительной реальности, но делать нечего—надо вставать, умываться, справлять нужду и т.д., и т. п. Вот тут-то они вас и подстерегают—УТРЕННИЕ РАМСЫ. Дело в том, что ты в камере не один, а ещё три-четыре человека намереваются сотворить то же самое, что и ты. Каждый из них испытывает такие же негативные эмоции ко всему окружающему, и поэтому находится в крайне раздражительном состоянии. В таких случаях конфликты неизбежны—да, они мелочны, просты, но в твоём настроении запросто могут вывести из себя. Тюрьма, в данном случае, камера—это маленький, замкнутый мирок, и в силу этого здесь все мелочи увеличиваются, как под лупой. То, что на свободе мы можем просто оставить без внимания, здесь вызывает раздражение, а то, что на свободе вызывает раздражение, здесь вызывает подлинный гнев. Тут всё зависит от темперамента, психологического и психического состояния индивидуума. У Хирурга и то, и другое требовало основательного капремонта. Кроме того, учитывая низкий уровень умственных способностей, и как некую компенсацию—потрясающую физическую силу, вступать с ним в полемику было, мягко говоря, небезопасно. Зная об этом, я предусмотрительно оставался на «шконке», терпеливо пережидая, когда он закончит свой утренний туалет. Мелкий воришка Бабуин, на свою беду, не обладал такой прозорливостью, и ещё не отойдя ото сна, ринулся наперерез Хирургу. Произошло столкновение, и следующие полчаса все обитатели камеры с интересом выслушивали справедливые обвинения, водопадом обрушивающиеся на уши несчастного Бабуина.
В таких ситуациях люди, сохранившие толику здравого смысла, старались не раздувать конфликта, но, к сожалению, они оказывались чаще в меньшинстве. Большинство же, наоборот, как бы стараясь отвлечься от своей горькой участи, вовсю поддерживали глупую склоку и даже подливали масла в огонь. Впрочем, «утренние рамсы» длились недолго, до тех пор, пока старый цыганский барон не просыпался и не пресекал распри благодаря своему авторитету. Но постепенно постоянные участники утренних склок приноровились «рамсить» тихо, вполголоса, что делало атмосферу ещё драматичней, а саму свару продолжительней. «Подъёмные» дрязги перерастали в «умывательные», а затем незаметно захватывали и завтрак. Завтрак, вообще-то, очень ответственное занятие в жизни каждого заключённого, и он требует расчетливости, практичности и душевного равновесия—качеств, которых многим недоставало.
Около половины седьмого утра на входной двери распахивается спецоконце, именуемое «кормушкой», и раздаётся приглушенный голос баландёра: «Завтрак».
В камере тут же настаёт оживление. Первыми, гремя «шлемками», и издавая утробные звуки, к кормушке подлетают «грачи». Вечно голодные, они толкаются и создают нездоровый ажиотаж. Каждый пытается подсунуть баландёру свою «шлемку», опередив по возможности других. Наконец, раздача каши кончается, и «грачи» спешат к «общаку», чтобы занять лучшие места. Едят они торопливо, азартно скребя ложкам по дну, но одновременно зорко следят за тем, чтобы другие не положили в кашу лишнюю порцию сахара. «Положняковый» сахар выдавался через день, и усмотреть, чтобы всем доставалось поровну, никогда не удавалось. «Положняковый» сахар был своего рода яблоком раздора в среде арестантов. Традиционно виной тому были наркоманы, истощенному организму которых не хватало глюкозы, и те пытались восполнить его за счёт других. Учитывая всё это, завтрак начинался достаточно напряжённо—«грачи» быстро глотали горячую кашу, чавкали, и дьявольски вращали глазами по сторонам. Постепенно их движения замедлялись, агрессия сменялась на неустойчивое благодушие, и вот, они уже были способны на непритязательную беседу. Причём разговоры их практически всегда одинаковы, и выглядят примерно так:
—У нас же есть ещё сухое молоко?—сделав вид, что якобы только вспомнил о нём, восклицает Бабуин. На самом деле он хорошо видел, что некоторые уже съели кашу и вовсю пили чай. Его же «шлемка» была пуста только наполовину, и он намеревался обильно сдобить водянистую «сечку» сухим молоком.
—Молока осталось мало,— насуплено отвечает Хирург, который действительно забыл о его существовании, и теперь горько жалеет об этом—кашу он съел, и уже допивает свой чай.
—Тогда я возьму варенья,—не теряет оптимистического настроя Бабуин.
—Варенье кончилось,—мягко остужает его пыл тактичный Киллер.
—Когда же оно успело кончиться?!—уже негодует Бабуин.—Вчера был целый «бамбасик»…
Киллер скромно потупился—он не стал распространяться о том, что ночью он и Жила сами, не заметив как, слопали весь запас варенья.
—Всё в этой жизни когда-нибудь заканчивается,—глубокомысленно заключает Жила, и на этом «утренние рамсы» заканчиваются, перетекая в легкую вялотекущую словесную перепалку…
битва за кашу
Проснувшись серым безрадостным утром, я с огорчением обнаружил, что меня опять «побрили» с кашей… К тому же таинственный кишкоблуд даже не удосужился вымыть за собой посуду, и моя заплесневелая «шлемка» одиноко стояла на «общаке», вызывая у меня самые кровожадные эмоции. День был безнадёжно испорчен. В прочем, в тюрьме это было в порядке вещей. Стиснув зубы и стараясь не обращать внимания на ухмылки моих сокамерников, я пошёл умываться. Я был голодный и злой. «Кто?! Кто мог это сделать?!»—крутилось в моей голове. Непосвященному читателю, вероятно, трудно понять, как в такой маленькой камере, где находится всего десять человек, не найти виновного? Смею уверить вас, сделать это почти невозможно.
Не желая ни с кем разговаривать, я повернулся лицом к стене, накрылся одеялом и попытался уснуть. Но, видимо, утренние переживания нанесли непоправимый урон моей нервной системе— сна не было. Как только я закрывал глаза, перед моим взором появлялась несчастная «шлемка» с остатками каши, и всем своим видом требовала отмщения. От этих мыслей меня отвлёк шелестящий звук—происходила раздача передач. Я слегка повеселел—как раз сегодня мне полагался большой жирный «кабан».
И вот, этот сладостный момент—моя рука выудила из мешка двухсотграммовую упаковку замечательной геркулесовой каши. Каша… Моя любимая геркулесовая каша! Я уже видел, как она, бурля и дымясь, переливается из кастрюли в «шлемку», источая щекочущий ноздри аромат. Я б не стал её есть сразу, нет! Сначала я бы вдоволь насладился самим предвкушением этого сказочного процесса. Я бы провёл ложкой по бугристой поверхности каши, и немного бы понаблюдал, как оставленный след быстро затягивается. Секунда—и перед вами вновь девственно чистое, нетронутое блюдо…
Но, как видно, злодейке-судьбе неугодно было такое развитие событий. Чья-то здоровая волосатая рука вырвала кашу, и над моим ухом раздалось:
—Ага! Что это у нас? Каша!! Превосходно, я как раз поставил только что кипятить воду.
Все мои воздушные замки рухнули в одно мгновенье—зычный голос принадлежал безжалостному Хирургу, потрошителю, на совести которого было немало загубленных душ. Я погрустнел—нельзя было представить, как одной упаковкой накормить десять голодных, алчущих ртов.
Хирург подошел к «литровику», в котором уже закипала вода, и, хитро взглянув на окружающих, ловким движением фокусника разорвал пакет и стремительно высыпал его содержимое в воду. После этого он назначил «главного размешивальщика»—тщедушного наркомана Жилу. Хирург рассчитал, что худосочный и слабовольный Жила не посмеет ослушаться и будет чётко выполнять все его указания. Разумеется, Жила ни за что не осмелился бы пойти против воли Хирурга, но Хирург не учёл два существенных обстоятельства. Во-первых, после восьми лет регулярного потребления героина Жила утратит большую часть своего и без того, похоже, небогатого интеллекта, а во-вторых, он уже перекумарил, и теперь организм навёрстывал упущенное, настоятельно требуя пищи. Повращав безумными рыбьими глазами, и окончательно попутав всё на свете, Жила не стал дожидаться, когда каша будет готова к употреблению, а внаглую запустил ложку в сиё варево. Хирург к этому времени успел отойти на некоторое расстояние, и поэтому не мог помешать распоясавшемуся наркоману. Прихлёбывая и обжигаясь, «главный размешивальщик» торопливо глотал наполовину готовую кашу. Чувствительная к подобным вещам натура Хирурга не могла наблюдать столь беспардонную сцену. Оттолкнув бородатого цыганского барона, непонятно как оказавшегося у него на пути, Хирург свирепо зарычал и стал похож на пришельца-охотника из знаменитого голливудского блокбастера «Хищник».
Ситуация усугубилась ещё и тем, что большинство жителей камеры проснулось, разбуженное тонким ароматным благоуханием, исходившим от каши, и теперь, по-звериному щелкая жёлтыми зубами, устремилось к предмету своего вожделения…
Напрасно старый цыган увещевал их образумиться—вести себя по-человечески эти люди уже были неспособны. Хирург врубился, что добыча достанется тому, кто окажется быстрее.
Первым в лапищи Хирурга попал беззащитный розовощёкий увалень Бабуин. Чрез некоторое время, он, слегка попризадушенный, безжизненным кулем валился на пол. Однако следующий противник был посерьёзней. Дорогу Хирургу преградил жилистый, но спившийся спортсмен-троеборец по кличке Киллер. Несмотря на истошные крики цыганского барона, тщетно призывавшего успокоиться, Киллер впился пожелтевшими от табака пальцами Хирургу в горло и даже попытался одновременно с этим откусить нос у противника. Остервенело пытаясь отцепить от себя Киллера, Хирург потерял равновесие и повалился на двухъярусный «шконарь». Тут же к нему подскочил мелкий воришка Гоблин и принялся пинать Хирурга в мускулистые бока… Крики и шум адской какофонией заполнили всё помещение. Хирург титаническим усилием смог подняться, отшвырнув прочь Гоблина, дал в глаз Киллеру, и, подпрыгнув к Жиле, попытался вырвать у того из трясущихся рук драгоценную ёмкость с кашей. После второй попытки ему это удалось—«литровик» упал, а каша предательски расползлась по грязному полу, проникая в широкие щели между досками.…
Наступила ночь. Голодные спазмы желудка не давали мне уснуть. Мешали даже тоскливые песни цыгана, который, страдая по воле, затягивал их одну за другой. Иногда в паузах между песнями слышны были всхлипывания Хирурга, на долю которого сегодня досталось немало балабах. В голову лезли смутные силуэты девчонок, но сон всё не шёл. Я понимал—уснуть всё-таки надо, чтобы завтра встать пораньше и пресечь любые поползновения коварного кишкоблуда, если он попытается опять лишить меня завтрака.
ПЕРЕМУДРИЛ
Гаврик ударил его «литровиком» по голове:
—Ты чё, сука, нас за дебилов считаешь?!
Долговязый худой парень с рыжими кудрями испуганно съёжился—видимо, осознал всю серьёзность своего положения.
—Так как на самом деле было?—дёрнул его с другой стороны Ромыч.
И тут «рыжий» сломался—и это проявилось во всём: в потерянных жестах, в бесконтрольной бессвязной речи, и, конечно, во затравленном взгляде. Возникло ощущение, что парень в полной прострации, вероятно, так всё и было… А всё из-за чего?! Переиграл, переоценил свои возможности, хотел показаться тем, кем не являлся на самом деле. В тюрьме это не прокатит. Здесь ты, как на ладони—все твои основные качества и черты характера. А то, что спрятано, в конце концов, обязательно вылезет наружу. А по большому счёту сложилась рядовая ситуация, на свободе такое происходит сплошь и рядом—преувеличил парень, рассказывая о себе; хотел авторитет создать, но перемудрил, а за слова здесь всегда отвечать надо. Каждое слово в этих условиях—такая же материальная вещь, как, например, «шлемка», и бросаться этими вещами так просто нельзя.
В «хату» он заехал не один—с ним был потрёпанного вида мужичок лет сорока. Хотя после трёх дней «карантина» каждый будет выглядеть потрёпанным—ещё бы, ведь редко кто в предверии своего ареста носит с собой все «мыльно-рыльные» принадлежности. Да и условия «карантина» соответствуют… Ага. Так вот, закинули их, значит, к нам после обеда; большинство обитателей «хаты» в это время мирно дремали на «шконках»—как вдруг массивная дверь с лязгом распахнулась, и в камеру ввалились двое—ошалевшие, взволнованные, еле-еле удерживающие в руках скатанные в рулет матрасы.
Если честно, то их появлению никто не обрадовался, да и не удивительно. Камеры постоянно переполнены, и лишние поглотители воздуха вовсе ни к чему. Только вчера мы отправили на суд нашего товарища Саньку Бояренцева, и нас осталось девять человек, то есть на одного человека меньше, чем положено в камерах этого размера. Хотелось подольше понаслаждаться «простором», но, увы, не судьба. Теперь нас стало одиннадцать—значит, кому-то постоянно не будет хватать места.
По сложившимся тюремным традициям, вновь прибывших встречают всем коллективом—заваривается «чифир», ведёт неспешную беседу с новичками «смотрящий» камеры, оценивая, и мысленно предполагая их место в камерной иерархии. Остальные наблюдают. Кто-то заинтересованно, кто-то, притворяясь безразличным. Но на самом деле равнодушных к новосёлам нет—всё-таки с ними придётся провести какой-то отрезок жизненного пути. Это очень ответственный и напряжённый момент. Обычно после «чифира» и основных вопросов, новичку показывают место и объясняют правила проживания, после чего тот может лечь спать, что, в общем, все и делают. Но не сегодня. Сергей Валек—длинный, рыжий и невероятный худой двадцатилетний пацан—явно не хотел ограничиваться «дежурным» разговором. Он хозяйским взглядом оглядел помещение, удобно расположился на деревянной скамье у «общака», и, не обращая внимания на суетящегося Бабуина, начал свою речь. Я не буду излагать её полностью, обращу ваше внимание лишь на саму суть.
Сергей Валек—житель города Мурманска, из поволжских немцев (по его словам), умный, образованный и чрезвычайно состоятельный человек, который за руку здоровается со многими авторитетами, причём не только с мурманскими, но и московскими. Вот так. Статья у него была, правда, до удивления тривиальной—двести двадцать первая, часть первая—хранение наркотиков в небольших размерах. С такой статьёй сидела добрая половина тюрьмы.
Валека «несло»—всё рассказывал и рассказывал. Польщенный пристальным вниманием к своей персоне, он незаметно потерял чувство реальности, и начал описывать уж совсем невозможные вещи.
—Я героин килограммами возил!—возбуждённо сверкая глазищами, заявил он.
Это всех насторожило.
—И взяли меня с тремя килограммами «геры»…
—Почему же тогда у тебя первая часть?—вполне обоснованно поинтересовался Ромыч.—По идее должна быть четвёртая—особо крупные размеры.
Валек ничуть не смутился. Набрав полную грудь воздуха, он целых полтора часа рассказывал детективную историю о том, как помогал милиции взять крупного мафиози, и, мол, за это ему статью перебили.
—Эге,—возмутился Гаврик,—да ты оказывается «мусорок»!
Валек понял, что «борщанул», перевел дыхание и уверенно произнёс:
—Что ты? Ты просто меня не так понял!
Ещё полчаса мы слушали другую детективную историю, в которой мафиози подкупает милицию, и те меняют Валеку статью. Но и в этих повествованиях он был уличён в крупных несоответствиях… Когда же он принялся врать в третий раз, Гаврик не выдержал—взял «литровик» и приложил им по рыжей башке враля.
—Не бей…не бейте меня!—зарыдал незадачливый «наркокурьер». Лично мне захотелось его убить—таким жалким и ничтожным выглядел он в этот момент.
—Не бейте, я всё скажу!—умолял плачущий Валек. Он признался во всём: и что работал на ментов, и что сам поганый мент. Он противоречил сам себе. Мне кажется, что он был до того напуган, что согласился бы даже признать себя убийцей товарища Кирова. Как было всё на самом деле, мы так и не узнали. Его признания хватило для того, чтобы посадить его на тряпку, а потом пришёл ответ на запрос, что со лжецом делать дальше. Запрос посылали мы «смотрящему» тюрьмы, где полностью изложили обстоятельства нашей проблемы. Ответ пришёл быстро, и он был суров: «Такому не место среди честных людей, ставьте его на «лыжи». Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Это означало, что ни в одной из камер его не примут, кроме «обиженки» и «ментовской».
Ромыч долго сидел рядом с Валеком, что-то объяснял и напутствовал:
—Ты сразу ментам скажи, чтобы они тебя посадили в «мусорскую хату», а то будешь по тюрьмам ездить.
На следующее утро Валек уехал от нас. Перед этим он лежал на своей «шконке» и был таким тихим и грустным—от былой заносчивости не осталось не следа.
Ромыч увидел, что я смотрю на него, подошёл ко мне и спросил:
—Жалеешь его?
—Честно? Да…
—Знаешь… Мне тоже его жалко. Но по-другому здесь никак, мы сами строим или ломаем свою жизнь, а в тюрьме это навсегда.