Полная темнота. Абсолютная. Главное — ее выдержать, но не переборщить. Минуты полторы. Потом — солнечный зайчик. Он мечется по сцене, как бы в поисках большего света. Натыкается на голоса.
С э л и н д ж е р. Вот так всегда — и куда же прикажете подавать реплику?!
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Не суетитесь, друзья. Рано или поздно нас обнаружат.
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р (Беккету). Я вот всегда думал: вы сумасшедший или притворяетесь?!
Х е м и н г у э й. По-моему, он ни то и ни другое. Хотя это и не мое дело.
Б е к к е т. А? Э? Вот именно — не ваше!
С э л и н д ж е р. Не будем ссориться. Бессмысленно в нашем положении.
Б е к к е т. Сто семьдесят две!
Х е м и н г у э й. Что?
Б е к к е т. Секунды. (Пауза.) Как мы в полной темноте.
Х е м и н г у э й. Но — лучик!
С э л и н д ж е р. Будем точны, коллега, — зайчик!
Х е м и н г у э й. Вот-вот!
Б е к к е т. Как мы здесь оказались?
С э л и н д ж е р. Вот это вопрос!
Х е м и н г у э й. Хороший вопрос!
Б е к к е т. Без обиняков. В ожидании...
С э л и н д ж е р. Темнота без конца! Без права выбора!
Х е м и н г у э й. Выбор существует! Правда, — без выбора. Правда, — существует. Скажем, стрелять или нет? Вот в чем вопрос!
С э л и н д ж е р. В себя? Это — грех. Лучше уйти раз и на-всегда в сторону и всё такое.
Х е м и н г у э й. Выпасть?
Б е к к е т. Хороший вопрос! В ожидании...
С э л и н д ж е р. И все-таки действие. Героизм в познании грядущего?!
Х е м и н г у э й. Не всякий.
Б е к к е т. Отважится? В ожидании!
Х е м и н г у э й. А может быть, это — трусость. Не шагать, а...
Б е к к е т. Напротив — высшая мудрость... В ожидании...
С э л и н д ж е р. В темноте так всё странно. Хочешь стой, хочешь падай.
Х е м и н г у э й. Итак, как мы здесь оказались?
С э л и н д ж е р. Я получил телеграмму, а потом...
Б е к к е т. И я. Но. До последнего — в ожидании...
С э л и н д ж е р. До последнего! Хороший разговор. Но — неопределенный.
Х е м и н г у э й. Итак — мы в пьесе?
С э л и н д ж е р. Может быть!
Б е к к е т. А может быть, в раю?
С э л и н д ж е р. И баюшки-баю?!
Б е к к е т. Не смешно. В ожидании...
Зайчик (свет) периодически попадает на лица говорящих. Но! Когда реплика, скажем, Хемингуэя, свет — на лице Сэлинджера и т. д. То есть говорящий в темноте, а слушающий — на свету.
С э л и н д ж е р. Может быть, мы действительно умерли. Хотя еще вчера я был жив, как никто другой.
Б е к к е т. Однажды история. Актер. Драма. Никто не снимает толком. Никто не ставит для него нужных спектаклей. А он еще живет. Сильно живет! Широко из-вестен! Энергетика распирает до кончиков штанин! Однажды просыпается в темноте. Не чувствует. Не понимает. Ночь? Сон? Смерть? Роль?
Х е м и н г у э й. Давайте попробуем начать сначала. Итак, телеграмма, Джером...
С э л и н д ж е р. Я сидел и работал. Я отдалился от людей. Я ни с кем не общаюсь. Никаких интервью. Всё, хватит! В мире слишком много слов! Без меня.
Х е м и н г у э й. Вы сидели и работали?!
С э л и н д ж е р. Как обычно! Я переделывал свой роман «Над пропастью во ржи». Я переписываю текст каждое утро. С восьми до восемнадцати. С вычетом перерыва на обед и всё такое.
Б е к к е т. Спаржа! Суп со спаржей! Фаршированные кабачки! Угадал?! В ожидании...
С э л и н д ж е р. Не помню. Кажется, да. Впрочем, нет. Не имеет значенья. Я водил пером по чистому листу. Я идеалист. Я ду-мал о смерти. Я думал, как всегда, — а зачем мы живем?
Х е м и н г у э й. Вот этот луч! Он же что-то хочет нам сказать! Рассказать! Может быть, о нас?..
С э л и н д ж е р. Луч. Я помню его. Я помню этот свет. До рождения. И вообще — до. Предчувствие света всего лишь.
Б е к к е т. Лишь. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Я очень любил море. Это странное синее безмолвие. Нет, множество звуков моря. Голосов. Плавники рыб в жемчужных каплях. Однажды я встретил старика. Совсем прокопченного. И так же отделенного от людей, как и все мы. Старика по имени Море. Кажется, я даже писал о нем. Не помню точно.
Б е к к е т. Изобретение букв. Вкус их и строй. Зачем? Отчего? Куда? Мы пытаемся говорить. С утра до вечера. В ожидании...
С э л и н д ж е р. Наши предчувствия — наш компас. Нельзя им доверять. Не доверять — нельзя. Я запутался. Я перестал понимать людей — вот в чем моя драма. Тихая драма — я ушел в безмолвие. Каждое утро я сажусь переписывать свой роман.
Б е к к е т. Предчувствия томят меня. В ожидании...
И вот вспыхивает свет. Мы видим их лица. Они растеряны. Им надо учиться жить при новых обстоятельствах — при свете дня.
Х е м и н г у э й. Я все-таки надеялся, что все мы умерли. Смерть — это хорошо. Я всю жизнь стрелял. Жить — трудно. А в мертвом есть успокоение. Отдохновение.
С э л и н д ж е р. Может, это от слабости — любить смерть?
Б е к к е т. Сила в слабости. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Да. И вот, поскольку мы все каким-то образом живы, то хочется спросить! То есть нет. Скорее, хочется выпить. Да. Двойной дайкири.
Б е к к е т. А я как раз спросить. Зачем вы увели мою жену?
Х е м и н г у э й. Жену? Вашу? Не помню!
Б е к к е т. Но это — было. Я как раз сочинял пьесу. Был занят. «В ожидании Годо» называется. (Сэлинджеру.) Может, слышали?
С э л и н д ж е р. Я ничего не слушаю. Я пишу по утрам. Я не даю интервью. И не читаю. Я пишу буквы. Большой стиль. У меня ведь тоже пытались увести жену. То есть я никогда не был женат. То есть был, но давно. Это — неважно. Я о женщинах писал мало — трудно. То ли ангелы они, то ли стервы — непонятно. Я вообще ничего не понимаю, что происходит вокруг. Просто круг. Я поэтому совсем отдалился от людей и всё такое.
Х е м и н г у э й (задумчиво). Не помню. А вы уверены, что это была ваша жена?
Б е к к е т. Еще бы! Мне ли не знать! Я был занят, я писал пьесу. Пьеса, конечно, так себе, дрянь. Но тогда она к а з а- л а с ь мне. Тогда!
Х е м и н г у э й. Не помню. Жены вашей не помню. И пье-сы — не помню. (К Сэлинджеру.) Была такая пьеса?!
С э л и н д ж е р (словно извиняясь). Я совсем отделился от людей. Эти странные законы. Я их не понимаю. Я узнаю слова, буквы, фразы. И они признают меня.
Х е м и н г у э й. Странно. У меня было много женщин. Я хорошо пожил. Но. Чтобы жена Беккета — не помню.
Б е к к е т. А я помню. Пьеса. Она легко шла. Слишком легко. Тихо и легко. Как перед грозой. Штормовой ветер — и нас нет. Нет лиц, явлений — абсолютная пустота. Ни смерть, ни жизнь.
Х е м и н г у э й. Странные существа женщины. Много врали. И спасали, конечно. Но. Ни одна не призналась мне, что она жена Беккета.
С э л и н д ж е р. Вот эти запутанные отношения между людьми меня всегда раздражали. Нет, скорее пугали. Чья жена? К ко-му ушла? Кто увел? Всё это до крайно-сти скучно и кисло. Выше стропила! Буквы! Преодоление немоты! Это — весело.
Б е к к е т. Хорошенькое веселье. Увел жену. Писатель, которого я пытался в молодости читать. Раза два. Этакий культ мужества. Не всегда совпадающий с настоящим.
Х е м и н г у э й (трет раздумчиво переносицу). Нет, не помню. Ведь она не могла быть проституткой? Или девушкой из бара, подавальщицей?
Б е к к е т. А ведь я ее любил. Впрочем, признаґюсь, я любил и свою пьесу, свое творение.
Х е м и н г у э й (решительно). Друзья, давайте выпьем. Не может быть, что здесь нет выпивки.
Б е к к е т. Где здесь? В ожидании...
Хемингуэй исследует комнату — точнее, помещение, где оказались наши герои. Оно... какое-то прозрачное и в то же время замкнутое. Без вкуса и запаха. Столик, несколько стульев. Но: слева и справа проемы, ведущие куда-то. Хемингуэй идет в правый проем.
Х е м и н г у э й (голос из проема). Ого! Здесь гигантская двуспальная кровать! Уж не для вашей ли жены, Беккет?!
Б е к к е т (как ужаленный). Что? Что? Вы глумитесь, Хем?
Х е м и н г у э й (возвращаясь). Ни в коем случае. Ну, извините, дружище.
Хемингуэй уходит в левый проем.
Х е м и н г у э й (голос из проема). И здесь абсолютно девственная двуспальная кровать. Ого! Крахмальные простыни, а на подушках брюссельские кружева! Нет, определенно нужна женщина!
С э л и н д ж е р. Женщины! Переменчивые существа! Хорошо бы на этот раз обойтись без них и всё такое.
Х е м и н г у э й (с чувством). Хорошо бы выпить! Уверен, после трех-четырех рюмок перно всё встанет на свои места!
Б е к к е т. Итак, где мы? И кто нас сюда определил?!
Хемингуэй замечает кольцо и, соответственно, лаз. Дергает за кольцо, поднимает створку, заглядывает.
Х е м и н г у э й. Ну вот, я так и знал — пожалуйста — перно.
Хемингуэй достает бутылку, зубами срывает пробку.
Х е м и н г у э й. Стаканов почему-то нет. Придется по-походному — из горла.
Б е к к е т. Стаканов — странно — нет. Женщин тоже нет. И выхода, судя по всему, нет.
Х е м и н г у э й. Всегда есть выход, старина! Вопрос только в том, стрелять или нет. Я очень любил своего отца. И, казалось, у меня было образцовое детство. Мой отец был врачом там, у нас, в Мичигане. У меня, можно сказать, было золотое детство. Но! Мой отец покончил с собой! Представляете, каким это стало для меня потрясением! Почему он сделал это? — спросите вы. Не знаю. Ведь внешне причин никаких не было. Я до сих пор могу только гадать.
Б е к к е т (вдруг прорываясь). Я вас не-на-вижу, Хем! Вы у меня увели жену! Да-да! Не смотрите на меня, как ягненок! Вы далеко не он! Далеко! Но! Вы воспользовались моей звездной минутой! Я — заканчивал пьесу! Я был под кайфом мгновения! И вы — увели! (Почти рыдает.)
Х е м и н г у э й. Да оставьте вы меня в конце концов с вашей женой! Не знал я ее никогда! Более того — не видел! Поймите же, дорогой мой!
С э л и н д ж е р. Зачем я здесь? Среди этих нелепых выяснений! Я жил один, я отдалился от людей! Так хорошо — Я и Бог! Нет-нет — не тире, а лишь упование. Вдруг это возможно — Я и Бог?! Текст — это наш связной. Каждый день буквами я разговариваю с Богом! Это наивно, но это и грандиозно! Зачем сейчас вы мучаете меня своими нелепостями?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая из бутылки). Ваше здоровье! (Беккету.) И — ваше! (Сэлинджеру.)
Б е к к е т (с горячностью). С тех пор, как вы увели мою жену, я стал вашим горячим почитателем! Я прочитал все ваши книги, все ваши, с позволенья сказать, сочиненья! Я проглотил сотни статей о вашей драгоценной персоне! Я стал вашим фанатом! Я всё думал: случайность или закономерность, что моя жена выбрала вас? Случайность или закономерность? В ожидании...
Х е м и н г у э й (прихлебывая вновь). Что-то я даже начинаю вспоминать. Что-то иное. Чего и не было вовсе. Ее звали Люси?!
Б е к к е т (сумрачно). Ее звали Марго!
Х е м и н г у э й (прихлебывая и оживляясь всё больше). Скажите по-жалуйста — Марго. Так звали девчонку, которую я катал по индейским озерам. Мне было тогда пятнадцать, а ей тринадцать. Если раньше — до того как — она была вашей женой, то — снимаю шляпу.
Б е к к е т (раздраженно). Перестаньте, господин фигляр!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Но-но, поосторожнее, мсье Абсурдист. Реальная жизнь — это не ваши хреновы трюки. Учтите, я брал уроки бокса у профессионалов.
С э л и н д ж е р. Не в нашем положении и всё такое.
Х е м и н г у э й (туповато). Что?
С э л и н д ж е р. Оставим эту тему до лучших времен.
Х е м и н г у э й (ворчливо). Оставим! Но наступят ли они — времена!
Б е к к е т (к Хемингуэю). Ах, оставьте ваши спортивные штучки! Я был секретарем Джойса... Мы победили ваш примитивный юмор и спорт. Вас забыла Америка! А нас с Джойсом изучают как классиков. Все университеты полны наших портретов. А вы, увы, забыты, мистер Хем.
Х е м и н г у э й (прихлебывая из бутылки). Хотите репризу?! Она собьет вас с ног не хуже боксерского хука! Итак — вопрос: что значат все эти ваши портреты на фоне развивающейся Вселенной? Что значит ваше лицо на фоне неизъяснимой цифры: 15 миллионов лет назад. Нет... Или — миллиардов?! Забыл! Неважно! Итак — что означает ваше лицо на фоне того, что из Большого взрыва родилась наша... или, если хотите, — ваша — Вселенная?..
Б е к к е т (подходя к Хемингуэю и хлопая его по плечу). Вот это мысль, достойная Джеймса Джойса! Снимаю шляпу.
С э л и н д ж е р. Давно бы так! Какие-то жёны, какие-то счеты! Я так отвык от этого! Я, признаться, очень этого боюсь. Только энергия букв и слов!
Х е м и н г у э й. А вы фетишист, мой дорогой коллега. Не абсолютизируйте, будьте любезны. Гораздо острее — сталь курка, грудь женщины, глоток спирта.
Б е к к е т. А ведь одно время вы были моим кумиром, Хем. Я восхищался, признаґюсь, вашими короткими новеллами. Я молился на вас... И вот... жена...
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, хватит! Одной женой больше, одной меньше... Их, знаете, сколько у меня было! Четыре. Нет, пожалуй, пять... Впрочем, это неважно... В нашем положении...
Хемингуэй отбрасывает пустую бутылку, подходит к лазу. Открывает, заглядывает.
Х е м и н г у э й. О! Виски! А ведь его тут не было! Ну, что ты скажешь?! Воистину — райское место! Стоит только подумать о чем-то... Вот мелькнуло: стаканчик бы виски, а? (Отвинчивает пробку.) Черт возьми, неудобно без стакана...
Б е к к е т (с надрывом). Да! Был кумиром! Но я не могу простить. Жена. Женщина! Она не знала, к кому прислониться. Так у них всегда! А я был занят! Я — работал, как лошадь! Я изводил тонны бумаги.
Х е м и н г у э й. Следовательно, тогда пьеса была вам дороже вашей жены?..
Б е к к е т. Нет и да. Не знаю. В ожидании...
Х е м и н г у э й. Виски! (Прихлебывая.) Напиток для мужчин! Впрочем, и для избранных женщин. Азартных! Три-четыре встретились на моем пути. (Покосившись на Беккета.) Не ваша жена, не беспокойтесь!
С э л и н д ж е р. Я вспоминаю! А ведь я тоже соприкасался с миром женщин... Тогда я не очень любил слова. Я относился к ним небрежно. Я не понимал радостей жизни. Я любил девушку и — просто — писал ей свои чувства. Я был искренен. Я был высок. Я ее идеализировал. Потом я покинул мир людей и всё такое. Или идей, если угодно. И совсем забыл о той девушке, о том своем увлечении! А недавно... Недавно она пыталась выставить мои письма на аукцион...
Х е м и н г у э й. Сука!
Б е к к е т. Моя жена никогда не была способна на такую низость! Я простил ее, но вас, Хем...
Х е м и н г у э й (отхлебывая). И что же письма?! Кто-нибудь купил?
С э л и н д ж е р (пауза). Я. Через своих адвокатов.
Х е м и н г у э й (хлопая в ладоши). Браво, господин за-творник. Вот это уже поступок не мальчика, но мужа! Казалось бы, вам должно быть все равно — а что там — в мируґ?! Так нет же — всё ж вы связаны с этим миром этой самой пуповиной под названием жизнь.
Б е к к е т. А живем ли мы? Вот в чем вопрос! Где мы сейчас — до жизни, после смерти? В ожидании...
Х е м и н г у э й. О, это легче всего — выжидать, при-терпливаться, ожидать... А вот так — по-крупному, из ружья в рот, как мой отец... И где он? Где? Спрашиваю я вас?! В каких кругах, в каких эмпиреях?! Я часто думаю о своем отце. Почему он это сделал? Сила это или слабость?! Нет мне ответа! (Беккету.) А вы с вашим вечным ожиданием! По-моему, это трусость. Боязнь жизни. Только и всего. И жена ваша — правильно ушла. Но не ко мне. Это уж точно. Я бы запомнил.
Б е к к е т. Запомнил. Да ты тогда и не помнил ничего. Ты упивался тогда своим успехом — а как же? — модный писатель. Успех у женщин, у друзей, у публики! Ты искал рисковых приключений, ты смотрел в лицо смерти — на самом деле с одной-единственной целью — забыть о ней. Ты боялся смерти, и оттого был героем. Вот в чем твой сюжет.
Х е м и н г у э й (раздумчиво). Это очень серьезное обвинение, старик. Это покруче соблазненной жены. (Встает со стула.) Я готов драться с тобой! Я буду драться, потому что мне больно!
Б е к к е т. Боль! Я всю жизнь писал о боли! Я никогда не был спокоен! Я всегда жил, как будто это последний мой день! (Кри-чит.) Хочу жить всегда! Вечно! Я никогда не умру! Где я?!
Х е м и н г у э й (садится, раздумчиво). Ну, не знаю... Врезал бы я тебе, конечно. Только зачем? (Отхлебывая.) Да — зачем? Вот это всегдашнее «зачем». Всю жизнь оно возникало у меня после того — как. Сначала совершал, а потом уже думал об этом.
С э л и н д ж е р. Вот-вот! Когда деяние опережает разум! Я и решил избавиться от этого и всё такое. Завяз в своем писательском особняке. На годы. Буквы, слова, фразы. Вот деяние. И недеяние тоже. (Задумывается.) Вот почему-то вспомнилось. Вышел я как-то ночью в кухню. Задумался в тоске необъяснимой. Включил настольную лампу. Свет брызнул. И под его снопами — тараканы — бросились в разные стороны. А я подумал: всюду жизнь!
Х е м и н г у э й (азартно). А-га! Я доставал ее, заразу, повсюду. В снегах Килиманджаро, на войне, на корриде. В море. Мне казалось — еще усилие — и я схвачу ее нерв своим нервом.
Б е к к е т (вдруг, умоляюще). Жена! Отдайте мне мою жену! А я вам подарю свою пьесу!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Да пошел ты! Сказал же тебе — нихт ферштейн! Да не встречал я ее никогда! Это какая-то ошибка! Слушай, я вот сейчас подумал, — а может быть, это у тебя такой новый сюжет?! Может быть, ты решил на мне его опробовать?!
Б е к к е т (пенясь). Да! Я уважал вас как литературное явление! Я ценил ваш слог! Но я не позволю играть моей жизнью! Единственной и неповторимой!
Х е м и н г у э й. Ах, он не позволит, мистер Абсурдист! Зна--чит — двойной стандарт? В пьесы — любой абсурд — кушайте, зрители. А в жизни — ни-ни! Никакой, дескать, игры.
С э л и н д ж е р. Ну, хватит, господа! Не хватало еще большой драки, конфликта на сто лет! Вообще, пора понять наконец-то — где мы? Кто нас собрал? Кто так прихотливо связал наши одиночества в один клубок? Зачем? Почему? Этот кто-то или это нечто — хочет нас поссорить? соединить? сказать очень главное? сказать что-то — о чем мы не успели подумать при жизни? Вот в чем вопрос!!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Как-то устал я, ребята! Вы уж тут как-нибудь без меня! Вон там роскошная кровать. Наверняка на мой счет. Если вы не против, иду спать. (Уходит.)
Б е к к е т. А? Э? Я всю жизнь — вопросы. Бесконечная бесплодная сумма вопросов. Пустыня ожидания...
С э л и н д ж е р. А я-то как раз всё понял про мир людей. И просто ушел. Я не способен на сверхзадачи. Я — идеалист.
Б е к к е т (шепотом). Как вы думаете — он нас не слышит?
С э л и н д ж е р (поглядев в сторону спальни, вытя-нув шею). По-моему, нет! Впрочем, я могу и ошибаться. Я совсем отвык от людей. Хрен их разберет. Они какие-то чудныґе. Ну, вот вы — и что вы пристали к нему с вашей женой?! Дело давнее. Тем более — женщина. Существо, доложу я вам, в высшей степени подозрительное. То есть я не о том. Существо, конечно, таинственное. Но непонятное. Положа руку на серд-це — вы уверены, что ее увел Хемингуэй?! И вообще — была ли она вашей?! После стольких лет спустя — можете ли вы поручиться, что это не ваш сон?!
Б е к к е т. А фотография?! (Лезет за пазуху, достает фото.) Вот, смотрите! Это — она!
С э л и н д ж е р (удивленно). Женщина! Подождите, подождите... (Трет рукою лоб.) Не может быть. Да ведь это моя Лиз!
Б е к к е т (сумрачно). Марго! Ее зовут Марго! Запомните! И никак иначе!
С э л и н д ж е р. Хорошенькое дело! Но ведь это — Лиз. Та самая! Это она выставила мои любовные письма на аукцион!
Б е к к е т. Быть того не может! Марго — это не Лиз. И со-ответственно, Лиз — не Марго. Понимаете?
С э л и н д ж е р (вдруг напрягшись). Откуда у вас фотография Лиз, а? Скажите, и покончим с этим!
Б е к к е т. А? Э? Какие-то контакты перепутались. Или у вас в голове, или — у меня. (Пауза, озаренно.) Или у всех сразу!
С э л и н д ж е р. Она всегда преследовала меня! И постепенно втянула в какие-то отношения. Я был молод. Весь мир лежал у моих ног. Я попробовал. Я пытался постигнуть женщину. Я проиграл. Я удалился. Я стал забывать. И вот — всё рушится! Весь мой налаженный быт. Весь мой мир — без тусовок, суеты, женщин. Одни слова. Смыслы. Быть может, лет через сто. Нет, двести. Эти смыслы понадобятся людям. Я имею в виду человечество.
Б е к к е т. В виду. И все-таки, не хочу вас огорчать, но это она — Марго. Она и только она — рыжеволосая кобылица. Женщина нелепых страстей. Нежная, как жасминовая ветка.
С э л и н д ж е р. Подарите мне это фото! У меня нет такой фо-тографии. Раз уж всё пошло прахом! Отдайте! Вам она совершенно ни к чему!
Б е к к е т. Мне? Моя жена? А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Слушайте, давайте по-хорошему. Я служил в морской пехоте и всё такое. (Встает, четко, по-военному, козыряет. С угрозой.) Сержант Сэлинджер по вашему прика-занию явился!
Б е к к е т (устало махнув рукой). Вольно! Вольно! Ей-Богу, не стоит бодаться!
С э л и н д ж е р (утратив пыл). Не стоит?! Вообще-то я тоже так считаю. Я потому и покинул мир смыслов. Мир без границ. То есть наоборот — мир с четкими и ясными рамками... Отдайте фото! Ладно, я простил ее подлость! Ей нужны были деньги. Это — понятно. Они всем нужны — в той или иной степени. И я, конечно, лгу, что я по-рвал с миром. Потому что я вынужден думать о деньгах, о том, как жить завтра. Мне не жалко умирать. Но и не хочется в то же время. Понимаете этакую двойственность?
Б е к к е т. Итак, вы требуете фото моей жены?!
С э л и н д ж е р. Да кто вам сказал, что она ваша? Кто?
Б е к к е т. Может быть, кто-то из нас не в порядке. Знаете, иногда бывает. Думаешь: было со мной. А оказывается, нет — не было. Ошибка памяти.
С э л и н д ж е р. А может, это ваша ошибка?
Б е к к е т. Моя жена!
С э л и н д ж е р. Моя!
Б е к к е т. А? Э? В ожидании!..
С э л и н д ж е р. Что-то мы не то делаем!
Б е к к е т. Тупик...
С э л и н д ж е р. Да?! Что-то в этом роде.
Они умолкают и секунд пятнадцать молчат, как бы вглядываясь в свое будущее.
С э л и н д ж е р. Сэмюэль, вы себе не представляете! Я так правильно жил! Все буквы — с утра! Абсолютная свобода. С каждым годом — свободнее. Зачем — сюда?! Не понимаю!
Б е к к е т. А я уж, поверьте, никогда не мечтал о встрече с Хемингуэем! С человеком, который увел у меня жену... Постойте, поскольку вы утверждаете — хотя это абсолютный абсурд — что на фото ваша жена... Значит, Хемингуэй увел и вашу жену. Впоследствии... Или — до?
С э л и н д ж е р. Бред какой-то! Да, на фото жена моя! То есть не жена! Ну, не важно... Возлюбленная... Но никто ее не уводил. Сама ушла.
Б е к к е т. Сама? Старик Хем ее увел. (Пауза.) У меня.
С э л и н д ж е р. Наш разговор напоминает мне неандертальца и всё такое.
Б е к к е т. М-м?
С э л и н д ж е р. Тупиковая ветвь развития человечества.
Б е к к е т. Не факт. С точки зрения неандертальцев — это мы-то как раз и тупик. Они, в общем-то, правы.
С э л и н д ж е р. Вы заставили меня сильно напрячься. А ведь я жил медитативно. Очень. Я так привык к своему тексту. Он мне заменял всё — женщин, славу, острые ощущения, банковские счета, зернистую икру, путешествия по миру, интервью, вкусные обеды, ет сетера...
Б е к к е т. Причем здесь я? А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Дайте-ка взглянуть на фото!
Б е к к е т. Моей жены?
С э л и н д ж е р. Моей!
Б е к к е т. Пожалуйста! Марго!
С э л и н д ж е р (беря в руки фотографию). Лиз! (Разговаривая с фото, держа изображение на вытянутой руке.) Лиз! Моя прелестная девочка! Зачем ты была не права?! Мгновения страсти иссякли. Но! Зачем ты потащила нашу жизнь на аукцион? Ты предала меня! Но это — божественное предательство! Ведь Бог зачем-то соединил нас! Заметь, он верил в нас! Он пытался нас сдружить! Не получилось! Он смог — мы не смогли. Я прощаю тебя и не держу зла! Будь благо-словенна!
Б е к к е т. И я прощаю! Дайте фото!
Сэлинджер задумчиво, машинально отдает фото Беккету. Беккет рвет фотографию на мелкие кусочки.
Б е к к е т. Вот так! Вот вам и выход из тупика!
С э л и н д ж е р. Что вы наделали?! Вы с ума сошли! Боже мой! Ведь у меня нет такой фотографии!
Б е к к е т. И у меня! Это как осколки наших дней. (Сгребает клочки фото, пересыпает их из ладони в ладонь, как песок.) Эти дни — их ведь уже нет нигде. Трудные или счастливые — какое это имеет значение для грядущих времен?! Так что утешьтесь, мой друг, — нас нет нигде. Только вот боль и какие-то старые счеты. Это почему-то не отпускает. Даже странно: существо, скопление атомов — женщина — ушла. А до сих пор почему-то свербит и совсем не отпускает. Нет, конечно, были у меня и другие женщины. Особенно тогда, когда я стал знаменитым. Но я их любил как-то холодно, отстраненно. Вместе путешествовали... (пауза) скучали.
С э л и н д ж е р (усаживаясь на стул, обхватив голову руками). Все, что казалось давно ушедшим, — захлест-нуло! Я совсем отвык от эмоций, от сильных чувств. Я устал. Я старый, в сущ-ности, человек. У меня свои причуды и привычки. Я люблю ложиться в постель с грелкой, в шелковой сорочке, ночном колпаке. Я устал, я хочу спать. Нет сил! Буквы покинули меня. Какой-то звон в голове. Я не понимаю слов в а ш е г о мира. Оставьте меня! Я хочу обратно! (Кричит.) Где мы?!
Б е к к е т. Я опять один. Как всегда. Как всегда — в ожидании... А? Э?
Сэлинджер откидывается на спинку стула, слегка набок. Погружается в забытье.
Б е к к е т. Итак, я один и совсем гол. Так было до того, как я по-явился на свет. Так будет всегда. Отныне и на все времена. А? Э?..
Хемингуэй появляется в проеме. Потягивается.
Х е м и н г у э й. А я слегка вздремнул. Снов не видел. Но что-то слышал. Вроде пения ангелов. Ха-ха! А что у вас?! О, Джером спит. Пусть его! (Отхлебывая из бутылки.) Слушайте, Беккет, кончайте вы эту волынку с жёнами! Давайте выпьем! Это хорошо прочищает мозги! (Шепотом, заговорщицки.) Послушайте, Сэмюэль, а что, действительно, этот чудак Сэлинджер каждо-дневно улучшает свой роман?! А? Если это так, то это либо абсолютно гениальный текст, либо — полное дерьмо. Ха-ха! Но! Всё же это крайне любопытно...
Б е к к е т. Не думаю! (Отхлебывает из бутылки.) Хотите чест-но, Хем? Не могу преодолеть неприязни к вам! Стараюсь, но не могу! Ваше здоровье! (Отхлебывает, передает бутылку Хемингуэю.)
Х е м и н г у э й. Знаете, я в последние годы как-то исписался. Мои вещи скудны. Скучны. Самоповтор.
Б е к к е т. Ну, это у всех у нас. Одна вершина. И бесконечное множество дублей. Жизнь — это клише. Для удобства обстоятельств.
Х е м и н г у э й (прихлебывая). Было бы чертовски соблазнительно понять — гениален ли роман Сэлинджера? Слушайте, я вот сейчас подумал: а ведь этот роман наверняка должен быть при нем. Куда старина Сэлинд-жер, туда и его роман. Верная мысль!
Б е к к е т. А я устал от литературы. От искусства вообще. Гордыня искусства: мол, оно — пуп земли. Нет. Даже не полпупка.
Х е м и н г у э й. Ха-ха! Это хорошо вы сказали, мистер! (Поднима-ет с пола клочки фотографии, удивленно.) О, нос Люси! Откуда?
Б е к к е т. От верблюда!
Х е м и н г у э й. Нет, старина! Это ее сумасшедший вздернутый носик, клянусь индейским томагавком. Вот это да! Старушка Люси, как ты сюда попала?!
Б е к к е т. Как все мы сюда попали — вот в чем вопрос?
Х е м и н г у э й. От подобных вопросиков впору сойти с ума. А может, мы вообще — того — все и сошли, а, Сэмюэль?
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Вот-вот. Вы тут пережидайте, а я полюбопытствую... Старина Сэлинджер меня не осудит?!
Подходит к спящему Сэлинджеру, лезет за пазуху.
Х е м и н г у э й. Извини, друг. Если ты гений, ты меня простишь... (Доставая пачку бумаг.) Ага! Вот она — нетленка!
Б е к к е т (с интересом). Есть?!
Х е м и н г у э й. Сейчас насладимся. Нет, старик, из всех нас — он — самый-самый. Я вот не знаю — что мне больше давало — выпивка? (Прихлебывает.) женщины? война? писательство? Нет, не знаю! Буду честен до конца, до самого донышка бутылки — и не отвечу! (Просматривая бумаги Сэлинджера.) А вот старина Сэлинджер ответил нам на все вопросы! Просто молодец! Учитесь, Беккет! Хотя нам с вами поздно — ведь жизнь пропала! Ау! Жизнь!
Б е к к е т. Неужели гений?! Или нечто невразуми-тельное? Скорее всего... Хем, вот сейчас — последний раз — зачем... жену?!
Х е м и н г у э й (отмахиваясь). Да отстань ты! Смотри! Вот! (Читает.) Кассационная жалоба... Уважаемый господин председатель... Что такое? Ничего не понимаю — какие-то судебные бумаги... А! Это письмо на аукцион по поводу участия... Приобрести свои письма... И это всё? Апелляции... Кассации... А где же роман?
Б е к к е т. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Ни хрена себе зима! Вот так история! Вместо текста гения — пошлейшие бумаги. И это все, что он носит с собой?! (Отхлебывая.) Нет, господа, каково? А? Слушайте, Сэм, а может, вовсе у него нет никакого романа? И всё это блеф, игра воображения?
Б е к к е т. Мы все — игра воображения. Нас нет. Нет нас. Мы не те, кто. Нас не те, какие. Нас. Мы. В ожидании...
Х е м и н г у э й (задумчиво). Да-да. Надо переждать. Это ты классно, старик, придумал. Ведь рано или поздно что-то произойдет, что-то обязательно случится. Не может вечно длиться эта дурная бесконечность. Если мы умерли, то мы куда-то попадем. А если живы, то тем более приятно.
Б е к к е т. По-моему, мы еще живем, Хем. Дышим ртом. Воздухом. Экспериментируем. (Обращаясь к залу, подходя к краю сцены.) Вам нравится, друзья? Даже те, кому это не по душе, — потерпите. Совсем чуть-чуть осталось. Половина. Нет, даже меньше. Помедитируйте в ожидании... А? Э?
Х е м и н г у э й. Рано я проснулся, пойду. Твое здоровье, Сэм. (Отхлебывая, уходит.)
Б е к к е т. И неизбежно один! Что делать? Перерезать горло Хемингуэю — во сне — месть за жену?! Мелко! Обнаружить роман Сэлинджера, украсть, выдать за свой? Гадко! И остается эта звенящая бессмысленная пустота в голове! Бесполезная! Бесслезная! Тоска! Напиться, что ли? Глоток посмертного спирта, а?
Подходит к лазу, дергает за кольцо. Из подпола появляется божественная и прекрасная — Она.
Б е к к е т. А? Э? Слава Богу, это сон!!!
Она грациозно поднимается и мило поправляет прическу, прихорашивается.
Б е к к е т. Да-да! Это — сон! Эфир! Милостыня Мироздания! Марго! Здравствуй!
Женщина не обращает никакого внимания на Беккета.
Б е к к е т. Как будто сон! Как будто сновиденье! Как молния среди кро-мешной тьмы! (Обращаясь к залу.) Это Марго! Боже мой! Всё ушло, отлетело! Всё — завершилось. И, кажется, свершилось. Все сюжеты — дописаны. Все песни — спеты. Все женщины — долюблены. А мир все равно непознаваем. Как и прежде! Как и сто тысяч лет назад! И! Через женщину — пытаемся что-то понять! Марго! Всё — исчезло! Но только не ты! И сейчас я спрошу у тебя главное... Что я говорю... Просто спрошу... (К Марго.) Скажи, почему ты тогда, сто миллионов лет назад, ушла к Хемингуэю?
Марго, или Она, по-прежнему живет своей женской жизнью. Достает из дорожной сумки наряды — платья, комбинации, — примеряет всё это.
Б е к к е т. Дай мне только какой-нибудь знак! Я пойму! Качни сережкой или тряхни локоном! Чего же во мне не было тогда такого, что было у Хема?! Славы, денег, понимания тебя? Да, я был увлечен этим треклятым Годо! Да, я сделал ставку на него и проиграл! (Умоляюще.) Но не молчи! Дай ответ! Я пой-му! Ты слышишь, пойму!
Она продолжает старательно сочинять макияж.
Б е к к е т (отхлебывая из бутылки). Я никогда не напивался. Но теперь! Что остается? (Прихлебывает.) Как это тяжело — пить спиртное. Говорят, нынче это не модно. Богема вкусила наркоты. Впрочем, пусть их. (Прихлебывает.) А я отнюдь не богема. Я — это я. Выпить? Извольте! Только не публично. И не во сне. Пару рюмашек между первым и вторым актом. А? Э?
Беккет, прихлебывая, уходит в один из дверных проемов. Левый.
О н а (поглядев по сторонам). Ну вот, удалился. Слава Богу, кажется, все спят. Но когда-нибудь они проснутся. С недоумением в голове. Кто я? А просто женщина! Я нико-гда не задаю лишних вопросов, хотя очень любопытна. Я принимаю любые обстоятельства как неизбежность. Я принимаю форму обстоятельств. Я не сражаюсь, я не боец. Я — вписываюсь. Мягко и округло. У меня и почерк такой. Мягкий, ровный, правильный. Если меня окликает мужчина по имени Хемингуэй, то я с удовольствием говорю ему: привет, Хем, куда пойдем?! Или — поедем? В ближайший бар или на сафари в Африку, а может быть, в Тибет? Ты хочешь на корриду в Памплону? О’кей! Попробуй сегодня увлечь меня этим! Но завтра я, быть может, заскучаю! Даже вероятнее всего! Устану от твоих мужественных усилий! От твоего маскулинного захапа! И... захочу нечто интеллектуальное. Господина без вкуса и запаха. С вялым... М-да... Захочу, а потом — опять заскучаю!.. Вот так всегда! Вот он, ритм Вселенной! Захочу — заскучаю! Тик-так! Этот ритм первым Чехов поймал — был такой господин. В пенсне. Я его один раз на фото видела. Его образ как-то сразу мне в душу запал. До слёз. Ничего не понимаю, плачу, как дура распоследняя. Дай, думаю, почитаю. На следующий день в библиотеку побежала. Вообще-то читала я в своей жизни немного, а мне — видать, по контрасту — одни писатели как назло попадались. Ужас какой-то. А с другой стороны, это, видно, что-то карми-ческое. Я их терпеть не могу, а они пачками клеятся. Извините за сленг. Но — Чехов! Это — да! Это мужчина! Стала читать. Ну, ничего не понимаю. Где, простите меня, завязка? А кульминация? Где сквозное действие, в конце концов, я вас спрашиваю? Не-ту! Так ничего и не вычитала! Просто абсурдист какой-то! Я тогда у Беккета и спрашиваю — слушай, ну чего ты тужишься — ведь у Чехова уже всё есть. Он, конечно, сильно обиделся! Мужчина он был гордый, с большой претензией НА... Но ведь и с нежностью, надо отдать ему должное. Ты, говорю, против Чехова — совсем не тянешь. Зря, конечно, сказала. Но уж очень он меня злил своей самоуверенностью. Я, конечно, по-нимаю, что мужчины иначе не могут. Им все время нужно что-то кому-то доказы-вать. Дескать, они — самые-самые. Чем бы, как говорится, дитя не тешилось. Лишь бы не... А женская жизнь — это нечто неописуемое. Тысячи мужчин пытались постигнуть. Но неудачно. Даже Флобер, кажется, с его сакраментальным: Эмма Бовари — это я. И все же, при всём таланте — далековато. Им, мужикам, кажется, что они всё знают. Увы, полное фиаско по части женского счастья...
Сэлинджер потягивается, просыпается, с удивлением смотрит на Женщину.
С э л и н д ж е р (удивленно). Ты? Окуда? (Хлопает себя по лбу.) Ах, да, телеграмма! Когда мне ее принесли, — я мгновенно понял — от тебя. Там не было подписи, но кто еще — кроме. Ты знаешь — я всегда помнил тебя. Всегда! Мне было сладко думать о тебе. С течением времени твой образ стал нежнее. Исчезла телесность, осталась ясность. И — изыск! И когда я узнал, что ты выставила мои письма на аукцион, — я даже обрадовался. Значит, жива. Господи, и на секунды мы опять вместе! Я подумал: ей нужны деньги. Всего-то! Я жил в броне своего эгоизма. Логос мой — голос мой. И вот — Лиз — я снова вижу тебя! Я знаю, что идеализирую тебя! И ты совсем другая. Холодная, расчетливая! Но я не хочу этого знать! Я не хочу знать звуков этого мира.
Сэлинджер подходит к Ней, становится на колени, обнимает платье.
С э л и н д ж е р. Лиз, вот сейчас, на доли секунд, я знаю, что ты опять моя! Я любил только тебя одну! Всегда! Тебя и буквы! Ты ушла — поскольку слишком тяжела земная женщина! Ты требовала столько энергии! Бесконечный труд! Ты скажешь, что текст тоже требует!.. Но, понимаешь, я обмениваюсь энергией со своим романом и всё такое. Я начинаю писать — вкладываю в текст. Потом, постепенно, и он отдает мне флюиды любви. А с женщинами у меня не получилось. Теперь, после всего, могу сказать честно: не вышло. Не произошло. Может быть, в следующей жизни, не знаю, не уверен. Всё может быть.
Встает с колен, замечает клочки фото на полу, собирает.
С э л и н д ж е р. Вот твое фото. Оно исчезло, а ты пришла.
Сэлинджер садится на стул, почти без сил.
С э л и н д ж е р (бормочет). Оно исчезло, а ты пришла. Боже мой! Слова покинули меня, как и слава. И только ты, как закатный луч. И — только...
Сэлинджер впадает в забытье. Из правого проема, потягиваясь, входит Хемингуэй. Как бы в полусне, не глядя ни на кого, подходит к лазу, дергает за кольцо, достает бутылку. Рвет пробку зубами.
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ваше здоровье, ста... (Останавливается, замечая Ее.)
Хемингуэй поворачивается к Ней спиной, подходит к Сэлинджеру, трясет его за плечо. Сэлинджер не реагирует.
Х е м и н г у э й (обращаясь к спящему Сэлинджеру). Вот я и говорю — если есть кровать, то женщина найдется. Тем более старая знакомая. Ты правильно поступил, что отключился. (Прихлебывает.) Я тоже скоро отключусь. Вот только не знаю — навсегда или на время. Ты меня понимаешь, старик? В сущности, хотелось бы еще пожить! Все эти знаки: выпивка, веселая подружка Люси, роскошные кровати. Это как раз крепко вяжет с жизнью. По большому счету, всегда надо сохранять присутствие духа. Даже тогда, когда уже... Вы, кажется, хорошо устроились — один (передразнивая) — А? Э? В ожидании... Второй просто отключился... (Вдруг резко поворачивается.) Ну, здравствуй, Люси!
Она по-прежнему живет своей женской жизнью, отделенной от мира мужчин. Прихорашивается, достает из сумочки модный женский журнал, просматривает его, расчесывает волосы и т. д.
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, ну, понимаю. Как обычно, не хочешь разговаривать. Ну и ладно! Скажешь, что я, как всегда, пьян. Ну, во-первых, я почти и не пил сегодня. А во-вторых. Пойми, всё это достаточно не-понятно. Поэтому и выпил для ясности. Эти парни сдрейфили. Этого и следовало ожидать. Я, признаґюсь, поначалу тоже чувствовал себя не лучшим образом. А теперь вполне освоился. Освоил это пространство, если можно так сказать. Пространство, где всё есть, по чести говоря. Вот и ты, классная девочка. (Неожиданно.) Слушай, а скажи мне такую вещь — она всегда меня удивляла! И по сию пору... да — пору чего?.. Ну, неважно... вопрос такой: почему по воскресеньям у меня никогда ничего не получалось — я имею в виду сочинение романов?.. Понимаешь, ни хрена не склеивалось, хоть ты тресни... И я подумал: а может, Господь хочет, чтобы я следовал заповедям и так тонко мне об этом намекает, а? Ну, а ты что скажешь? Ладно, не важно, давай выпьем... Помнишь, как хорошо мы с тобой выпивали в этом крошечном Скио в виду Северных Альп. Очаровательный городишко с сонными обитателями, похожими на цветочные горшки с левкоями. Ого! На меня накатывает пуд воспоминаний! (Отхлебывает.) Твое здоровье, Люси! Хорошо, что ты здесь объявилась! Иначе бы я просто скис со скуки! Спору нет, эти парни — блестящие мастера! Знаменитости! Портретами этого Беккета оклеены сортиры всех университетов, прошу прощения. А старик Сэлинджер просто национальный герой. Словом, отменные мастера! Их вещи построены великолепно, с блеском! Но — мертвы! Понимаешь, всё, о чем они пишут, не имеет никакого отношения к реальной жизни! Все их словеса вязнут, точно изюм в плум-пудинге. Хотя, хрен его знает, что имеет отношение к реальной жизни?! Вообще — что это такое? Что это за петрушка с редькой и с чем ее едят, а? Вот ты — реальна, и я хочу тебя! Понимаешь? Хочу с нежностью и силой. И я получу тебя! Ведь ты не мираж! Ты — изюм! Эй!
Хемингуэй подходит к Женщине, берет ее за руку и уводит в «свою половину». Из другой створки выходит помятый Беккет.
Б е к к е т. Ну, вот! Надо меньше пить! (Подходит к отключившемуся Сэлинджеру.) Мне привиделась Марго, а это всего лишь... (Трогает рубашку Сэлинджера.) Ей-Богу! Мир иногда выдает такие пируэты!
С э л и н д ж е р (выходя из забытья). Лиз! Твоя шелковая кожа! (Утыкается взглядом в Беккета.)
Б е к к е т. Напрасные надежды. Пустые одежды. Остановка в пустыне. (Сэлинджеру.) Слушайте, а может быть, это всё — некая остановка? Как бы уже не жизнь, но и не смерть, а? Просто для того, чтобы мы попытались постигнуть. А? Э? В ожидании...
С э л и н д ж е р. Где она? Я так явственно... запах ее платья... краешек ситцевого платья... Где?
Б е к к е т. Чтобы мы раз в жизни!.. Что я говорю... Чтобы раз... Еще раз оглянулись по сторонам. И увидели божественность Замысла. И неисчерпаемость его. И незаконность. И блаженство, а?
Подходит к стенам, начинает их ощупывать.
Б е к к е т. Вот эту перепончатость, шероховатость. Явление нам этого загадочного и странного мира.
С э л и н д ж е р. Но — Лиз! Всё теперь по-другому! Понимаете, Сэмюэль, всё! Я почти не чувствую слов, я даже не хочу их чувствовать! Эти звуки, как игра в бисер! Всё разъяснилось! Я прожил свою жизнь зря! И всё такое!
Б е к к е т. Так не бывает. Для чего-то. Для кого-то. Это земной и звездный ужас. Этот ласковый хлам.
Сэлинджер подходит к лазу, открывает его.
С э л и н д ж е р (в лаз). Лиз! Ну, выходи, давай потолкуем! Мало времени осталось!
Б е к к е т. Ни-ни!
С э л и н д ж е р (озираясь). А?
Б е к к е т. Не придет! Всё! Финита!
С э л и н д ж е р (поникнув). Неужели полная безнадёга?
Б е к к е т. Я тоже так думал однажды. Жил в Париже. И вот, как-то вечером, недалеко от дома, на меня набросился. С ножом. Это был тихий сумасшедший из Марокко. Обычно скром-ный. Днем продавал апельсины на бульваре Распай.
С э л и н д ж е р. Апельсины из Марокко?
Б е к к е т. Кажется, да. Не знаю. И вот однажды, когда я возвращался со счастливого свидания и любил весь этот мир, на меня накинулся этот сумасшедший марокканец. В это самое мгновение любви и эйфории — я вдруг ощутил удар. Ножом! В спину! А за секунды до этого я даже сочинял стихи, впрочем, так, подборматывал нечто.
С э л и н д ж е р (эхом). Нечто...
Б е к к е т. И вот — нож! Я ничего не понял! Во-первых, это было впервые.
С э л и н д ж е р. Мы живем впервые...
Б е к к е т. А? Э?
С э л и н д ж е р. Не обращайте внимания. Иногда промелькнет и всё такое.
Б е к к е т. Даже не боль, а короткая тошнота и ощущение дикого полета куда-то.
С э л и н д ж е р. Рана оказалась серьезной?
Б е к к е т. Весьма. Вот тут-то я и подумал. Всё. Кранты. Безнадежность охватила меня. А ведь я еще, в сущно-сти, ничего не сделал! Я только учился любить! И знаете, что спасло меня, вывело, так сказать, из про-ст-рации — любовь! Сначала я ощущал себя несчастнейшим и несправедливо униженным. Но потом понял — это было испытание. Для взращивания и умножения любви.
С э л и н д ж е р. А я сдался! Я ушел в раковину. Я отказался от чувств. Может быть, это карма и всё такое?!
Б е к к е т. Вне всяких сомнений! И немножечко наших усилий!
С э л и н д ж е р. Не знаю. Всё — лопнуло. Весь мой налаженный быт. Она поманила меня во второй раз! Она была здесь!
Б е к к е т. Кто?
С э л и н д ж е р. Лиз! Я целовал ее платье! Я обонял запах ее волос, аромат ее духов! Всё пробудилось так стремительно. То, что томилось под спудом!
Б е к к е т. Да? Вы ее видели?
С э л и н д ж е р. Кого?
Б е к к е т. Марго!
С э л и н д ж е р. Лиз! Да говорю же вам, черт вас дери! (Подходит к Беккету с угрозой.) Лиз! У вас, что — переизбыток воображения?
Б е к к е т (упрямо). Марго!
С э л и н д ж е р (с угрозой, подступая к Беккету). Лиз!
Б е к к е т (по-прежнему упрямо). Марго!
С э л и н д ж е р (хватая Беккета за грудки). Ее зовут Лиз!
Тут наши герои вцепляются один в другого, что твои репьи. Они падают, тузят друг друга. Слышны их отчаянные крики: Лиз! Марго! На их вопли выходит несколько запыхавшийся и помятый Хемингуэй. Рубаха его расстегнута, ремень волочится по полу.
Х е м и н г у э й (подходя к тузящим друг друга Беккету и Сэлинджеру). Э-э! Друзья! Алло! Ну, хватит! Вы с ума сошли! (Растаскивая их в разные стороны.) Что случилось? А? Какая кошка пробежала меж вами?
Б е к к е т (шепчет себе под нос). Марго!
С э л и н д ж е р (утирая нос рукавом, ероша волосы, тоже вполголоса). Лиз!
Х е м и н г у э й (с чувством исполненного долга). Вы, я вижу, совсем помешались на бабах! Плюньте! Ей-Богу! Чем меньше о них, тем лучше для всех! Для женщин, кстати, в первую очередь!
Пауза. Сэлинджер и Беккет осмысляют случившуюся вспышку агрессии друг к другу. Не очень понимают. Им неловко. Хемингуэй подходит к лазу и достает очередную бутылку.
Х е м и н г у э й (удивленно вертя бутылку). О, пиво! И стекло запотело! Я никогда его не любил! Впрочем, когда мы наступали в Арденнах, приходилось его потреблять в качестве трофея. Да! (Обращаясь к товарищам.) Ну, что, друзья?! По глоточку бавар-ского?!
Б е к к е т (отчужденно, сердито). Есть повод?!
Х е м и н г у э й (загадочно). По-моему, да. Я, конечно, не убежден, но мне кажется.
С э л и н д ж е р (без энтузиазма). Что именно?
Х е м и н г у э й. Я почему-то думаю, что сегодня 21 июля.
Б е к к е т. Шестнадцать тысяч двести восемьдесят две секунды, как мы здесь. А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й. Да, именно июль. Двадцать первое число.
С э л и н д ж е р (растирая ушибленное колено). И что же?
Х е м и н г у э й. У меня день рождения. Так случается. Давайте отметим, а? По глотку пива!
Б е к к е т. А вы в этом уверены?
Х е м и н г у э й. С каждой минутой всё более. Да. Вот сейчас окончательно. На все сто.
С э л и н д ж е р (продолжая массировать — на этот раз шею). Поздравляю, коллега! И всё такое.
Х е м и н г у э й (смущенно). Спасибо! В общем, праздник, который всегда со мной! Мой день!
Б е к к е т (подходит к Хемингуэю, протягивает церемонно ру-ку). Поздравляю! (Неожиданно.) Хем, а вы никого здесь кроме нас не видели?
Х е м и н г у э й (как бы не слыша вопроса). Один из самых роскошных дней рожденья я отмечал в Валенсии, с моей первой женой Хедли. Мы приехали туда за несколько дней до корриды, чтобы достать хорошие билеты. Именно в этот день я начал свой первый роман «И восходит солнце». Помню, очень трудно было написать первый абзац.
С э л и н д ж е р (заинтересованно). А потом? Второй, третий?!
Х е м и н г у э й. А потом всё пошло как по маслу. Через шесть недель я закончил первый вариант. (Неожиданно, хлопая себя по лбу.) Мне пришла в голову великолепная мысль. А не попробовать ли мне сочинить нечто и сегодня? Начало романа. Правда, я не уверен, что он когда-либо будет опубликован. Но. Надо же что-то делать в этом странном положении. (Задумывается; пауза.) А вот еще одна радикальная мысль. Давайте... (Отхлебывает из бутылки.)
Б е к к е т. Все умрем!
Х е м и н г у э й (улыбаясь). Станем сочинять вместе, а? Ведь все мы, кажется, когда-то назывались писателями. (Отхлебывая.) Это будет самым обаятельным днем рожденья, а?
С э л и н д ж е р (растирая левую руку). Не знаю. Всё так неопределенно. Наши идеалы распались. Наши женщины... (Пауза.) Наша женщина...
Б е к к е т (взвиваясь). Вы сказали о какой-то женщине, вы видели ее?! Марго?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая и заправляя ремень). Да, первая фраза готова... Друзья, не одолжите ли мне перо?
Б е к к е т. Никакого пера. Только свет. Истины. Или просто свет. Фосфоресцирующий. И в темноте — голоса. Это мы.
Х е м и н г у э й. А? Я говорю, нет ли авторучки или карандаша?
Б е к к е т. Нет-нет. (Пауза.) Но она же была здесь, Марго, а, Хем?!
Х е м и н г у э й. Никого не видел. Не помню точно. Трудно помнить точнее. (К Сэлинджеру.) А у вас, Джером, нет ли чем записать?
С э л и н д ж е р (доставая из внутреннего кармана роскошный «Паркер»). Мой любимый золотой «Паркер». Я никогда с ним не расстаюсь. Не расставался. Я перестал писать буквы. Зачем он мне? Возьмите...
Х е м и н г у э й. Отлично, друг! Теперь бумага. (Ищет бумагу.) Нигде нет! (Заглядывает в лаз.) Нету! (До-ставая бутылку пива, осматривая ее.) Неужели придется на этикетке?
С э л и н д ж е р. Хем! (Достает из кармана книгу.) Возь-мите! Можете писать на полях!
Х е м и н г у э й. Джером, вы настоящий товарищ!
С э л и н д ж е р. Считайте, что это мой вам подарок на день рожденья! И всё такое!
Х е м и н г у э й (разглядывая книгу). Ага! Чехов! Хороший, между прочим, писатель!
С э л и н д ж е р. Я его держу в кармане в качестве талисмана. Для вдохновенья.
Х е м и н г у э й (себе под нос). Для вдохновенья. (Что-то за-писывает в книгу.)
С э л и н д ж е р. А о чем думаете писать?
Х е м и н г у э й. А?
С э л и н д ж е р. О чем хотите начать?
Х е м и н г у э й (отрываясь). Еще сам не знаю. Я никогда не знаю, что произойдет в следующую минуту. Персонажи начинают жить своей особой жизнью. Я здесь ни при чем.
Б е к к е т. Напишите о тьме и о свете. Откуда этот сумрачный свет, что поглотил нас? Как мы оказались в полной темноте. Слепящей. И кто нас пытается вывести к свету. А? Э? Помните ту темноту, в начале, когда мы впервые услышали друг друга? Первые мгновения темноты. От голоса шло свечение. Тьма светилась, когда звучал голос. Так я впервые увидел вас.
Х е м и н г у э й (задумчиво). Я хотел бы о темноте, но по-другому. Немножечко по-другому. Слегка по-другому. Совсем по-другому. Однажды, будучи в Италии, я попал на охоту. Отлетевший пыж попал мне в глаз. Началось заражение крови. Мое состояние посчитали безнадежным. Мне кололи вёдра пенициллина. И временно я почти ослеп. Но тогда я не знал, чем это кончится. Вот эта слепящая тьма выматывала меня посильнее нынешней. Я был на грани отчаяния. Я готов был решить дело, как это сделал мой отец.
Б е к к е т. Но-но! То, что происходит с нами, гораздо страшнее. И увлекательней. Требуется колоссальное мужество, чтобы справиться с этим. Мужество, которого у нас нет. А? Э? (Не-ожиданно к Хемингуэю.) Вы видели ее?
Х е м и н г у э й. Вашу жену? Никогда! (Продолжая что-то черкать в книге.) ...на грани отчаянья...
Б е к к е т. Откуда вдруг сумрачный свет? (Указывает на светильник.) Ведь никакого источника. Будто чуть светится вся окружающая пустота. Что бы мы увидели над нашими запрокинутыми лицами? Тогда, до света. За-крыть глаза всего лишь и представить.
С э л и н д ж е р. Закрыть глаза. (Закрывает.) Я вижу ее. Краешек ее волшебного платья. Ее увлекательного платья. Ее восхитительного платья. (Встает с закрытыми глазами, ищет, словно водящий в жмурки.) Лиз! Лиз! (Хлопает руками.)
Сэлинджер постепенно, шаг за шагом, доходит до Хемингуэя. Натыкается на его плечо.
Х е м и н г у э й (положив руку на плечо Сэлинджера). Я знаю, приятель, кого вы ищете! И я очень хорошо с ней знаком!
С э л и н д ж е р (открыв глаза). Да?
Х е м и н г у э й. Я часто встречал ее повсюду. На всех континентах. В Памплоне, Испания. У водопада Марчисон-Фолз, северо-западная Уганда. На улице Нотр-Дам-де-Шан, Париж. В старинном кафе матадоров «Форнос», Мадрид. И т. д. Я встречал ее не то чтобы с трепетом, но и не без достоинства.
С э л и н д ж е р. Ее имя...
Х е м и н г у э й (перебивая). Ее имя — Судьба. Вот кто определяет наши дни и руководит ими. А наша счастливая воля или отсутствие оной — всего лишь мыльный пузырь. Иллюзия, согревающая наши кости.
Б е к к е т. Нож, который в меня всадили? А? Э?
Х е м и н г у э й. Нож. Если она возьмется за тебя, то мало не покажется. Это было во время африканского сафари. Возле потрясающе красивого водопада Марчисон-Фолз у нашего двухмоторного спортивного самолета отказал двигатель. Мы рухнули вниз. Сотрясение мозгов и костей, два перелома. Слава Богу, живы. Катером меня и мою тогдашнюю жену Мэри перевозят в Бутнабу. За-прашиваем Найроби. И на самолете опять же взлетаем. Но — Судьба за нами присматривает в оба. И мы ей, судя по всему, чем-то не нравимся. На взлете загорается самолет. Елы-палы, думаю я. Что-то не так. Что-то совсем не так. Что-то не то я делаю. Со мной делают. Огонь, падение. К прежним ранам прибавляются новые плюс ожоги! Как вам это понравится, господа? Я, как вы понимаете, не робкого десятка. Но тут я сдрейфил, запаниковал. Если против тебя твой враг или целая армия — это понятно. Но когда против твоя же Судьба — это страшно. Выстоять тут не означает победить.
Б е к к е т. Победитель не получает ничего, как когда-то вы написали. А? Э?
Х е м и н г у э й. Благодарю за память! Итак, новые ранения. Распростра-няется весть о моей гибели. Сотни газет публикуют некрологи. Но...
С э л и н д ж е р. «Слухи о моей смерти несколько преувеличены».
Х е м и н г у э й. Но... (Пауза, отхлебывает.) Но я для чего-то еще нужен Судьбе. Для чего-то этот чертов грешник еще необходим Создателю.
С э л и н д ж е р. И для чего же?
Х е м и н г у э й. Ну, хотя бы для того, чтобы в октябре того же года получить Нобелевскую премию по литературе.
Б е к к е т. Приятно. Очень приятно. Сверх. Но — тщета. Когда я думаю о Мирозданьи. И о том, что мы все когда-то умрем. Вот что по-настоящему ужасно. Но мы сквозим этот ужас, отметаем его. Последние годы в Париже я живу отшельником. Или жил. Неважно. Я много думал о тьме и свете. Почему-то часто такая картинка. Берег. Вечер. Угасающий свет. Скоро будет нечему гаснуть. Нет. Тогда не бывало, чтоб не было света. Гаснул до самой зари и все-таки не угасал. Ты стоишь спиной к морю. Шум моря — единственный звук. Стихает, когда медленно отступает море, нарастает, когда оно снова накатывает. Ты опираешься на большое бревно. Ладони на шершавой коре. Если б глаза открылись, то увидел бы полы пальто, сморщенную кожу ботинок, увязших в песке. Потом тень бревна на песке. Пока не исчезнет. Пока не исчезнет из глаз. Беззвездная, безлунная ночь? Может быть. Если б глаза открылись — озарилась бы темнота.
С э л и н д ж е р (зачарованно, словно сомнамбула). Если б гла-за открылись — увидел бы... (пауза) Лиз!
Б е к к е т (упрямо). Марго!
Х е м и н г у э й. Ее зовут Судьба! Ей-Богу, не будем ссориться. Ведь мы все столько пережили!
С э л и н д ж е р. Это как дважды войти в одну и ту же реку. По имени Лиз. Возможно? Невозможно! И всё такое!
Х е м и н г у э й. Реку по имени Лиз? Или по имени Судьба, а, дружище?
Б е к к е т. Что-то нас всех сблизило. Что-то необъяснимое, неуправляемое. Но что-то и развело. Мы стали еще дальше, чем прежде.
Х е м и н г у э й. В каком смысле?
Б е к к е т. Во времени. Букет времени. Его голос и строй. Я слы-шу его галопирующий метроном. Тик-так. Так-тук. Он разводит нас, уводит друг от друга. И где-то там, на краешке ухода, все равно озерцо боли и этот вопрос: Хем, зачем вы увели Марго? Вам, что — не хватало женщин?
Х е м и н г у э й. Старик, но при чем здесь Марго? Кто она такая? И потом — с чего ты взял, что это был я? А что касается женщин, то их никогда не хватает. Их попросту нет. Я имею в виду настоящих. С которыми в огонь и в воду. Их и не может быть. И поэтому каждый раз лепишь, как Адам из глины. (Отхлебывает.)
С э л и н д ж е р. Лепил-то как раз, прошу прощения... Соз-датель.
Х е м и н г у э й (досадливо). Ну, не важно! А трудимся-то мы!.. (Пауза.) Или... не трудимся!
Б е к к е т. И все же — Марго! Я тогда был занят делом. Я ваял этого чертового Годо. Эту пьеску. А вы, Хем, попались моей жене на глаза, да?
Х е м и н г у э й. Кто его знает! Я устал с вами бороться! Вы битый час навязываете мне эту Марго! (Прихлебывая.) И чтобы вас не огорчать, Беккет, говорю так: да, ваша жена ушла ко мне. Да, я принял ее. И если ее действительно зовут Марго, то она, возможно, неподалеку.
Б е к к е т. Где?.. О, я чувствовал... Эти молнии предчувствий...
Х е м и н г у э й. Я скажу вам, где она. Совсем близко. Но помните, у нее есть еще одно имя — Судьба. Так что будьте повнимательнее!
Б е к к е т (с некоторым волнением, но и с толикой ужаса). Где? Где? А? (Оглядывается по сторонам.) Этот свет?! Я вижу движение света! Мерцающие контуры света!
Постепенно сцена затемняется. А потом накатывает какой-то чуть призрачный свет. Волны света.
Б е к к е т. Эти порции света! Они радуют меня! Увидим ли мы их там, после смерти?! И среди этого мерцания вдруг чей-то голос! Голос, который ты считаешь родным. Голос слабый, даже на самом краю своей громкости. Медленно уплывает почти за грань слуха. И так же неспешно возвращается к самой своей громкости — но все равно слабый. И каждый раз, когда он исчезает, — медленно брезжит надежда, что голос умолк навсегда. Но я-то знаю, что голос, конечно, вернет-ся. И всё же каждый раз, когда голос уплывает, как свет, — теплится надежда, что это в последний раз.
Х е м и н г у э й (торжественно). Итак, вы хотите ее видеть?! (Подходит к Беккету и подталкивает его в тот проем, в котором скрылась Она.) Идите, Сэм, и будьте, по мере вашего разумения, счастливы!
Беккет неуверенными, слабыми шагами уходит в проем.
С э л и н д ж е р. Я не совсем понял про свет. Это его особое бормотание. Что он имел в виду?
Х е м и н г у э й. А черт его знает, что мы имеем в виду, когда пишем?! Я вообще вначале писал коряво, пытаясь нащупать верные слова. Мне мои рассказы казались уродцами. Но! Нашлись доброхоты, которые объявили, что это мой стиль! В сущности, я им очень за это благодарен. Иначе бы я так никогда и не узнал, что мое несовершенное письмо — это нечто потрясающее! Стиль мистера Хемингуэя!
С э л и н д ж е р. Про меня тоже много сплетничали. Особенно когда я избрал путь отшельника и всё такое. Им казалось, что я выпендриваюсь. Но я-то шел по внутреннему ощущению.
Х е м и н г у э й. Мне кажется — главное — не перемудрить. Ибо всегда найдется кучка яйцеголовых интеллектуалов... Они всё пытаются объяснить, истолковать. А мир-то непереводим. Надо просто жить. По возможности работать и наслаждаться.
С э л и н д ж е р. Участвовать в дележе и рвать зубами? Слуга покорный... (Пауза.) Свет какой-то странный. Словно Беккет нам напророчил.
Х е м и н г у э й. Слушайте, Джером, да наплюйте вы на все эти рефлексии. Мир непознаваем. И никуда от этого не деться! Что толку от этих наших метаний-причитаний?! А? (Пауза.) Давайте лучше-ка выпьем!
С э л и н д ж е р. Я не пью. Не пил. Но это не важно... (Пауза.) Вы думаете, это возможно? Стоит попро-бовать?!
Х е м и н г у э й. Еще бы! Давайте напьемся, а, Джером?! И всё встанет на свои места!
С э л и н д ж е р. Поймите, Хем, я не ханжа. Но! Я продумал и выстроил абсолютно законченную систему пове-дения! Ритмы дня и ночи никогда не подводили меня! Я был горд! Я улучшал свой роман! Я изменял и улучшал себя, понимаете?! Ведь нет предела совершенству! Нет! Вы согласны?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Кажется, я уже в той кондиции, когда согласен со всем. И — со всеми. Присоединяйтесь, Джером!
С э л и н д ж е р (неуверенно). Ну, разве, пару глотков. (Отхлебывает из бутылки Хемингуэя.)
Х е м и н г у э й (с интересом). Ну, как?
С э л и н д ж е р. Пока не понял. По крайней мере, это совсем не похоже на слова, которыми я играл.
Х е м и н г у э й. Хотите еще? (Пауза, отхлебывает.) Напьемся, и всё разрешится! Уверяю вас!
С э л и н д ж е р. Не убежден! Но, следуя вашей настойчиво-сти... (Прихлебывает, взяв бутылку у Хемингуэя; после паузы.) Хем, ну вот теперь, когда мы несколько пьяны и когда ничто не имеет значенья. Скажите мне, не ему... (Понижает голос, отхлебывает, показывает рукой с бутылкой в проем.) А что — вы действительно увели жену у Сэмюэля?
Х е м и н г у э й (несколько в прострации). Кто его знает, Джером! Теперь, после километров вопросов и терзаний Беккета, — я думаю: а вдруг это произошло на самом деле! Может это быть? Может! — отвечаю я. Хотя и маловероятно!
С э л и н д ж е р. Это вопрос веры, да?
Х е м и н г у э й. Когда нам втолковывают какой-то факт, а потом еще уверяют, что вы были его участником... В общем, мы соглашаемся.
С э л и н д ж е р. Соглашаемся ли?
Х е м и н г у э й. Не сразу. Через несколько лет. (Отхлебывает.) И после двух-трех стаканов виски.
С э л и н д ж е р (подходя к Хемингуэю, взяв у него бутылку, прикладываясь). Вы хотите меня споить, Хем?
Х е м и н г у э й (подумав). Не сразу.
С э л и н д ж е р (отхлебывая). А ведь я и в самом деле видел ее! А, Хем?! Ну, вот, ей-Богу! Это был ее запах! Я не смог бы его спутать ни с каким другим.
Х е м и н г у э й. Вполне допускаю!
С э л и н д ж е р. Нет, нет! Это было абсолютно реально!
Х е м и н г у э й. Что вы имеете в виду?
С э л и н д ж е р. Я обнимал ее колени... ситец платья... духиґ... я... (Садится и закрывает лицо руками.) Теперь у меня ничего нет! (В отчаяньи.) Она покинула меня навсегда!
Х е м и н г у э й. Мы все когда-нибудь прощаемся с этим миром. И эта остановка. Там, где мы сейчас...
В эту минуту из проема выходит «растерзанный» Беккет. Рубашка выбилась из-за пояса, ремень свисает.
Б е к к е т (подходя к краю сцены, зрителям, глубокомысленно). Ах, вот оно что!
Х е м и н г у э й (с интересом). Что?
Б е к к е т (спохватываясь). Ничего особенного! А? Э? В ожидании...
Х е м и н г у э й (насмешливо). Вот-вот. Значит, всё разре-шилось?
Б е к к е т (стоя к Хемингуэю спиной; обращаясь к Сэлинд-жеру). Ничего не понимаю! (Разводит руками.)
С э л и н д ж е р. Все наши усилия — это скольжение по поверхности. Вот текущий кусок жизни, который длится...
Б е к к е т (перебивая). Жизни? Вы уверены?
Х е м и н г у э й. Опять эта метафизика! Слушайте, старина, глотните-ка лучше. (Протягивает бутылку.)
Б е к к е т (спиной к Хемингуэю). Нет! Нет! Нет!
С э л и н д ж е р. Да, длится, понимаете, Сэмюэль. Казалось бы, ничего не произошло, так сказать, фотография момента и всё такое. Но! Быть может, ничего незначащее и было самым ярким впечатлением жизни. Центром ее неудавшейся композиции.
Х е м и н г у э й. Центром... Все-таки интересно, Сэм, вы... видели?.. Одним словом, расскажите...
Б е к к е т. Разве возможно. Словами. Об этом.
Беккет пытается изобразить некую историю отношений пантомимой. Возможна музыкальная фраза. Мелодия. Беккет почти танцует.
Х е м и н г у э й (удовлетворенно и прихлебывая). Ага! Вполне вас понимаю!
С э л и н д ж е р. Однажды, когда я уже затворился. Покинул мир страстей. И изобретал слова и всё такое. Произошла история, которая выбила меня на какое-то время из колеи. Я узнал об этом с опозданием. Ведь информация почти не просачивается ко мне. Но это дело... Помните Джона Леннона? Так вот. Марк Чепмэн застрелил Джона возле его дома рядом с Централ-парком в Нью-Йорке. И когда полицей-ские подоспели, этот самый Чепмэн стоял и преспокойно читал... (пауза) мой роман. Над пропастью. Во ржи.
Х е м и н г у э й. Позвольте, значит вы выпестовали убийцу?! Сюжет, достойный кисти Шекспира!
С э л и н д ж е р (с трудом). Больше всего меня потрясло то, что он никуда не убегал. Стоял и читал.
Б е к к е т. Просто читал?
С э л и н д ж е р. Ну, не просто. Не знаю. Перечитывал, наверное. Наслаждался. Представляете мое состояние, когда я узнал об этом? И окончательно понял свою ошибку.
Б е к к е т. У-мм?
С э л и н д ж е р. Мне вообще надо было скрыться от глаз людских раньше! До того, как я опубликовал свой роман.
Х е м и н г у э й (философски, отхлебывая). Ну, не терзайтесь, коллега. Никогда не знаешь наперед — что там выґчитают наши почитатели. Ты хотел подарить им розу, а они отыскивают кучу — не скажу, прошу прощения, чего...
С э л и н д ж е р (взволнованно). Этот Чепмэн. Он ведь очень любил Леннона и всё такое. И часто повторял изречение Джона: «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты занят другими делами». Я мог бы сказать так же. Вот в чем драма. Мы все чем-то похожи.
Х е м и н г у э й. Извините, старина, но с таким же успехом этот Чепмэн мог прикончить и вас!
Б е к к е т. Не понимаю! Зачем они это делают?! Марокканец... Этот Чепмэн... А? Э?
Х е м и н г у э й. Зачем? Но вы ведь тоже, мсье, готовы были зарезать меня всего лишь потому, что я, якобы, увел у вас жену?! Признайтесь, что это так!..
С э л и н д ж е р. Но это еще не всё. Я вдруг понял, почему этот Чепмэн сделал это!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Чрезвычайно интересно! И по-чему же?!
С э л и н д ж е р. Чепмэн очень любил Леннона. До такой степени, что стал, по сути, его двойником. Он пытался подражать своему кумиру во всем. Но вот, с течением времени, Леннон изменился. Утратил прежние привычки, стал вести другой образ жизни. Обуржуазился. Тогда Чепмэн посчитал Леннона продавшимся. Его кумир оказался «липой» и всё такое.
Х е м и н г у э й. Вот этого-то и не смог перенести идеалист Чепмэн?! А?! Тут напрашивается параллель... Ведь и вы не смогли, Джером, со своим грошовым идеализмом, принять эту грубую жизнь. И — гордо удалились. Ау! Идеальные женщины! А? Где вы? Их нет... Нет, понимаете! Люси, Сьюзен, Марго или Лиз... Не важно, какие у них имена!..
С э л и н д ж е р. Самое ужасное, что на суде Чепмэн вместо своего последнего слова опять читал кусок моего романа. То место, где маленькие дети, играя на ржаном поле, бегут на самый его край. А там обрыв, пропасть. И он. (Пауза.) Или я. Спасает их. Не дает им сорваться с крутого обрыва.
Х е м и н г у э й. То есть, получается, что этот идеалист-параноик спасал всех нас, включая беднягу Джона?!
Б е к к е т. Вопросы, вопросы... Надо уметь уклоняться. Копить энергию и не отвечать. Ответов все равно нет. Всё, что мы называем, — зыбко. Нет определенности. Система зеркал.
Х е м и н г у э й. ...Определенности. А вот вы, Сэм, вы ведь тоже любитель вопросов?! Любитель, жаждущий ответа... Чем-то вы очень напоминаете мне моего приятеля Скотта Фицджеральда. Мы познакомились с ним в Париже, в конце двадцатых. Он был славный малый, но очень неуверенный в себе. Представьте себе: джентль-мен с очень светлыми волнистыми волосами, высокий лоб, горящие, но добрые глаза и нежный ирландский рот...
С э л и н д ж е р (перебивая). Рот?.. Ирландский?!
Х е м и н г у э й. Вот именно. Нежный ирландский рот с длинными губами — рот красавицы, будь он женским. У него был точеный подбородок и почти безупречный прямой нос. Его рот рождал какое-то смутное беспокойство, пока вы не узнавали Скотта поближе, и тогда уже беспокойство усили-валось еще больше. В тот день я много работал. И вот вечером, в кафе, где я сидел с какими-то весьма малодостойными личностями, появился Скотт Фицджеральд в сопровождении знаменитого бейсболиста Данка Чаплина. Появление Скотта было похоже на чудо — ведь я уже давно хотел познакомиться с ним. Скотт говорил не умолкая — в основном о своих произведениях. Причем называл их гени-альными.
Б е к к е т. Явный признак неврастеника. Я не таков. А? Э?
С э л и н д ж е р. Все мы таковы. И все мы, прошу прощения, неврастеники. В той или иной степени.
Б е к к е т. Мощное заявление. Но вы, Хем, толковали о каких-то вопросах...
Х е м и н г у э й. Продолжаю. По нашей тогдашней этике похвала считалась прямым оскорблением. И вот Скотт заказал шампанское и вместе с Данком Чаплиным и со мной распил его. Естественно, кое-что перепало и кому-то из малодостойных личностей. Глядя на него, я почти ничего не открыл для себя интересного, кроме того, что у него были красивые, энергичные руки. И он ими мастерски жестикулировал. Особенно вырази-тельно, когда пришел к приятному выводу о моей потенциальной гениальности. Но дальше последовали вопросы. Речь еще можно было слушать, но вот от вопросов уже спасения не было. (Хемингуэй выразительно смотрит на Беккета.)
Б е к к е т. Что вы на меня так смотрите? Рассказывайте дальше!
Х е м и н г у э й. Вопросы он ставил в лоб. Он писал новый роман и считал себя вправе задавать любые вопросы. Эрнест, — сказал он, — вы не обидитесь, если я вас буду называть Эрнестом? — Спросите у Чаплина, — ответил я. — Не острите, я говорю серьезно, — поднажал он. — Это очень важно. Итак, спали ли вы со своей женой до брака? — Не знаю, — сказал я. — То есть как не знаете? — взвился он. — Не помню, — ответил я. — Но как же вы не помните таких важных вещей? — продолжал он гнуть свое. — Не знаю, — сказал я. — Странно, не правда ли? — Скотт вытаращил глаза. — Это более чем странно, — сказал он, — вы должны непременно вспомнить! — Извините, не могу, — искренно ответил я. — Жаль, не правда ли? — Оставьте вы эту английскую манеру выражаться, — рассерженно сказал он. — Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить. — Не выйдет, — обреченно сказал я. — Не получится. — Скотт очень расстроился, а я подумал, что его похвалы обходятся довольно дорого. Да! Кстати, заметьте, он ведь тоже ирландец, как и вы, Сэмюэль! Может быть, это у вас в крови, нечто национальное — задавать вопросы?.. При этом, на одну и ту же тему — о женах. Реальных или вымышленных.
Б е к к е т (ворчливо). При чем здесь мое ирландство? Жен уводят на всех континентах!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Или это такой ирландский спорт — задавать вопросы?
Б е к к е т (сердито). Да оставьте вы в покое мою бедную родину!
С э л и н д ж е р. И всё же она была здесь! Лиз! Этот запах! (Встает и втягивает воздух вокруг.) Вот он! (Подходит к лазу.) А здесь усиливается! (Откры-вает крышку, достает пиво.) Бутылка... (Обнюхивает бутылку.) Нет, не пахнет.
Постепенно ритмы движения Сэлинджера организуются в нечто музыкальное. Пантомима взволнованного Сэлинджера с бутылкой в руках. Сэлинджер подступает к Беккету и вдруг останавливается.
С э л и н д ж е р (Беккету). Запах! Вы пахнете Лиз и всё такое!
Б е к к е т (отскакивая). Вы с ума сошли! Не знаю я никакой Лиз! (Апеллируя к Хемингуэю.) Хем, право, что за история!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Секундочку! Джером! Я вам помогу! Как товарищ товарищу! Т-сс! (Прикладывает палец к губам, что-то шепчет ему на ухо.)
С э л и н д ж е р. Как? Неужели?!
Х е м и н г у э й. Именно так, дружище! Прошу вас! (Указывает рукой в сторону дверного проема, откуда вышел не так давно Беккет.)
С э л и н д ж е р. Подождите! Подождите! (Трет рукою лоб, отхлебывает.) Не знаю, право. Я не готов. Я вот подумал... (Пауза.) Нельзя трижды вступить в одну и ту же реку. Дважды еще туда-сюда. Но трижды... Разве во сне...
Х е м и н г у э й. Не знаю, о каких реках вы тут толкуете, Джером. Но. Поймите. Ведь всё может завершиться в одну секунду. Вся эта наша катавасия. Остановка, вспышка, и нас нет! Понимаете?
Б е к к е т. Как не было. А мы так ничего и не успели понять. А? Э?
Х е м и н г у э й. Вот именно! Поэтому — действуйте! Она — там! (Подталкивает Сэлинджера к проему.)
С э л и н д ж е р (делая несколько неуверенных шагов и застывая почти в границах проема). И все-таки — нет! Всё уже произошло! Не будет ничего нового! Не будет... (пауза) преж-него! Тогда зачем?!
Х е м и н г у э й (отхлебывая). Ну, как знаете! (Достает из кармана томик Чехова, что-то пишет на полях, бормочет.) А потом погода испортилась... Она переменилась в один день — и осень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать наглухо окна на ночь; холодный ветер срывал листья с деревьев на площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем... (Продолжает сосредоточенно писать.)
С э л и н д ж е р (убежденно). Нельзя! Нельзя! И лучше было б, если бы некоторые вещи, явления, люди вообще — не менялись! Хорошо, если б их можно было поставить в застекленную витрину и не трогать! Знаю, что так нельзя, что это — невозможно! Но это-то и плохо... (Возвращается и обреченно садится на свой стул.)
Б е к к е т (к Хемингуэю). Накатило вдохновенье?!
Х е м и н г у э й (отрываясь). А?.. Момент! (Пишет.) Виґски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще немного воды, оно казалось просто слишком крепким. (Захлопывает книгу; на подъеме.) Представьте себе! Вдруг — пошлоґ! Само собой! Вдруг открылся в одну секунду весь замысел, весь сюжет! Озарились даже самые таинственные уголки! А, дружи-ще?! Присоединяйтесь, вместе мы создадим нечто грандиозное! Представляете великое обалдение публики, когда они увидят на обложке имена авторов: Хемингуэй, Беккет (машет рукой в сторону расслабленного Сэлинджера) при участии Сэлинджера и... при поддержке мистера Чехова. (К Сэлинджеру.) Джером, вы слышите меня?!
С э л и н д ж е р (тихо). Лиз, прости меня...
Б е к к е т. Хем, последний раз, прежде чем мы начнем создавать это нечто сверхгениальное, ответьте! Просто и коротко! Моя жена, Марго, она действительно ушла...
Неожиданно свет гаснет. Порывами задувает ветер.
Х е м и н г у э й. Ни черта не вижу! Что случилось?!
С э л и н д ж е р. Где мы? Хем, что происходит?
Б е к к е т. Эти полоски света. Меня уносит куда-то туда, туда!.. Вверх!
С э л и н д ж е р. Где мы! Лиз! Откуда эти волны воздуха?!
Х е м и н г у э й. Постойте, господа!.. Это какая-то труба. Да, черт возьми! Какой-то огромный тоннель!
Постепенно в глубине сцены появляется круг света. Расширяется.
Б е к к е т. Эти сполохи, это таинственное мерцанье. Похоже, мы движемся внутри этого странного желоба!
Х е м и н г у э й. Я вижу свет! Там, в конце! О, Господи...
Б е к к е т. Да-да! Я часто писал об этом... Я счастлив! Наконец-то!.. Я счастлив!..
С э л и н д ж е р. Какое-то неизъяснимое блаженство! Так не бывает! О! Нас тащит к свету и всё такое...
Б е к к е т. Голос света. Его чистая и ясная нота. Чем больше света, тем темнее темнота...
С э л и н д ж е р. Как хорошо! Все слова со мной! Весь мир, который я люблю, — открылся мне! Лиз!
Постепенно голоса их гаснут, затихая. В темноте, в глубине сцены — лишь круг света. И вот он уменьшается в своих размерах. Исчезает. По сцене мечется крошечный «зайчик». Там, сям. Вот он натыкается на Жен-щину. Ту самую. Она выходит, и зайчик уже уступает место свету хорошего юпитера.
О н а (спокойно, буднично). Странный народ эти мужчины! Всё что-то хотят от меня! Обольщали, звали! Манили! А ведь и сами не знали — куда! И страдали, страдали... А я? Кто я? Зачем встретила именно этих? Смешных, нелепых, любимых? И пыталась следовать за ними! И преданно служить! И — предавала! Но вот они исчезли куда-то. Их нет. Я — одна. В своей жен-ской телесной сущности. И получается, что не так здорово без них. Но и с ними — слишком хлопотно. Они все такие требовательные, гениальные. И то им не так, и это! А еще упрекают нас в капризности! Всё ровно наоборот! Впрочем, я, наверное, скоро совсем заскучаю! Без их нервической самонадеянности. Без этих ежедневных разговоров на кухне за чаем — обо всем на свете. Как прожит день. С кем виделись. И в чем смысл жизни. Я, например, никогда не задавалась подобными вопросами. Времени не было! А они все были просто помешаны на этом! В чем да в чем? В самой жизни, наверное. Вот она с нами, в нас. А вот нас уже нет. Здесь, на земле. И мы звучим уже по-другому, сквозим иначе. Там, под облаками. Или где-нибудь в созвездии Ориона. Не знаю! Это так далеко и так не-определенно. И всё же я спокойна. Потому что я об этом всем знала с самого рожденья! Только никому не рассказывала! Мужчинам тем более! Пусть считают, что они ум, совесть и честь. Пусть думают, что они осуществляют духовное развитие общества. Я-то знаю, как обстоят дела на самом деле. Я — обычная женщина, предназначенная именно этим мужчинам. Так хотел Создатель. И я ношу в себе эту особую тайну. Жизни и смерти. Без пафоса и мучительных раздумий. А что остается? Только Любовь. Ведь Бог есть любовь. И ею движутся все звезды и светила.
Она подходит к столику, на котором лежит книга. Берет в руки. Начинает читать. По мере того, как движется ее монолог, вся сцена медленно, но неуклонно наполняется светом.
О н а (взяв книгу, удивленно). О, Чехов! Откуда? (Листает страницы.) Кто-то пытался писать на полях! Ничего не могу разобрать! (Читает с трудом.) А потом... погода... искренилась... нет... искрилась?! Или испортилась? Бог весть! А вот рядом — Чехов. Интересно! (Читает.) Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли... Уже тысячи веков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и май-ских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно. Холодно. Хо-лодно. Пусто. Пусто. Пусто. Страшно. Страшно. Страшно. (Пауза.) Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я... я... (Поднимает глаза от книги, с удивлением в зал.) Я! (Продолжает читать.) Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню всё, всё, всё, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь. (Закрывает книгу, глядя в зал.) Каждую! (Пауза.) Переживаю. В себе самой. Вновь.
Смеркается. Показываются и мерцают болотные огни.
Занавес
Июнь — 31 июля 2000 г.