Посвящается Яблоку
ОХОТНИКИ И СМЕРТЬ
- Два миллиона за эту копию?! Не много ли?
- Не думаю.
- Слушай, ты не издеваешься?
- Ты спросил – я ответил.
На тихом и манерном Арбате этот торг на повышенных тонах сразу становится достоянием окружающих. Спор идет о цене копии с картины Перова «Охотники на привале».
Художник, обрюзгший бородатый мужчина лет сорока пяти, в рубашке, похожей на мятую салфетку, курит и мрачно смотрит перед собой. Грустный, меланхоличный, неопрятный, утомленный каким-то непомерным психологическим грузом, он словно тяготится роли продавца и, видимо, хочет поскорее закончить разговор. Покупатель, молодой человек в плохо подогнанном дорогом костюме, - видимо, коммерсант средней руки, - горячится из-за услышанной цены:
- Действительность не терпит повторений, это опасно для творца, - он кивает на картину. Бородач, окинув его презрительным взглядом, парирует:
- Самая большая опасность в наше время – великая посредственность.
Приняв замечание на свой счет, коммерсант уходит. Инцидент исчерпан, и на Арбате снова творческая гармония. Художники, беседуя между собой, тщетно пытаются соединить форму и содержание. Публика праздно созерцает картины.
Евгений с бутылкой «Пепси-колы» присел за столик соседнего уличного кафе. Летний день клонился к вечеру. Он наблюдал, как художники, взяв свои картины, неспешно расходились по домам.
- Можно?
Со стаканом коньяка в руке рядом сел бородач. Несколько секунд он внимательно изучал напиток, а затем залпом выпил. Достал сигарету и, принявшись шарить по карманам в поисках спичек, в пол голоса забубнил:
- Все решают, что они осведомлены в искусстве, - он тускло блеснул выцветшими глазами и презрительно сплюнул.
Евгений щелкнул зажигалкой и, поднеся огонь художнику, поинтересовался:
- Вам нравиться творчество Перова?
- Не совсем. Скорее, наоборот.
- Но вы пишите копию известной картины, совсем непопулярного сейчас художника и просите за нее довольно – таки приличную сумму…
Бородач взял пустой стакан и, повертев его в руках, поставил на место.
- Извините, я сейчас, - он направился к стойке и вскоре вернулся с такой же порцией коньяка. Пригубив, вдруг произнес:
- Эта картина убила мою дочь.
«Псих, человек с расшатанной алкоголем волей, с затаенной обидой на судьбу», - подумал Евгений, взял со стола сигареты и поднялся, чтобы уйти. Бородач схватил его за руку.
- Умоляю вас выслушать меня. Я понимаю, это похоже на пьяный бред и даже более того. Целый год ношу эту боль в себе и вот сегодня вынес проклятую картину.
Он вздохнул и снова отпил коньяк.
- Два миллиона. Для смерти это недорого.
«А Бог с ним, пускай выговорится, может, будет интересно», - подумал Евгений и снова присел на стул.
Бородач жадно затянулся и огляделся по сторонам, подыскивая место для окурка. Не найдя лучшего для него места, чем опустевший стакан, он вздохнул.
- Я пересыпаю внутренность песочных часов в ладонь, сжимаю его в горсть и, жизнь струится у меня меж пальцев.
Мое знакомство с живописью началось… в доме покойника, - начал свой рассказ художник. – Мне было шесть или семь лет, когда умер сосед. Моя бабушка, взяв меня с собой, пошла вечером проститься с умершим. Вскоре мне надоело с почетным страхом смотреть на усопшего, и я принялся разглядывать комнату. Увидел картину. Разумеется, не имея никакого представления о композиции, колорите, воздушной перспективе и прочих законах живописи, я зачарованно смотрел на полотно. На первый взгляд, ничего не значащая бытовая сцена – три мужика травят друг другу охотничьи байки. Но подойдите ближе, и вы услышите, как звучит картина. Ваш слух уловит музыку природы: шорох ветвей, журчание воды в ручье, птичий гомон. И человек здесь не нарушает гармонию природы, а лишь ненавязчиво дополняет ее. Сколько жизни в незамысловатых движениях людей, в их мимике, жестах – эффект необыкновенного в обыкновенном. Не отрываясь, с мятежной пытливостью, я смотрел на картину и вдруг каким-то детским чутьем, непосредственной ребячьей интуицией, понял огромную пропасть между пиром жизни на полотне и покойником, навечно застывшем в гробу. Это было первое противоречие, открытое мною в жизни.
Прошло несколько лет. К неожиданно умершему учителю физики мы пошли всем классом. Чинно выстроились в затылок друг дружке, зажав в потных от волнения ладошках купленные профсоюзом гвоздики, мы скорбно двигались мимо гроба. Как-то не верилось, что этот человек уже никогда не встанет и не обзовет нас дегенератами и мерзавцами и не поставит в журнал жирную двойку. Было тревожно и приятно. Случайно я поднял глаза и оцепенел – на стене висели перовские «Охотники». Неужели, совпадение?
Многие годы потом, если мне сообщали о смерти родственника или знакомого, я под любым предлогом старался избегать траурных церемоний, чтобы… да-да, вы уже поняли, не дай Бог, обнаружить там злосчастное, как мне казалось, произведение. Иногда я заходил в художественный салон и изучал эту картину, пытаясь хоть что-то найти в ней трагического. Почитал кое-что о творчестве Перова, но ничего мистического, колдовского в его судьбе не усмотрел. Куда страшнее были, например, работы Босха, Врубеля, Дали. Постепенно меня увлекло изобразительное искусство; я сам стал рисовать, пробовал делать копии известных мастеров и вскоре поступил в художественное училище. Стал художникам и, уже как профессионал, обнаружил, что эта работа мастера имеет ряд существенных недочетов: в композиционном плане левая сторона явно перегружена, фигуры несколько статичны, да и с перспективой не все в порядке. Но я по-прежнему боялся этой картины, ибо в первую очередь она вызывала у меня ассоциацию со смертью. Видел на улице похоронную процессию, перед глазами обязательно возникали «Охотники». В психиатрии это, кажется, называется маниакальное преследование.
Но не многое на свете долго бывает важным. Встретив очаровательную девушку, я влюбился и, как водится, женился. Все было прекрасно, мои авангардистские работы пользовались успехом, были и персональные выставки. Я достиг целей, которых, в общем-то, никогда перед собой не ставил. Критики говорили, что у меня появилась манера. Но лишь сам художник знает: когда возникает манера это - начало конца. По быстроте изготовления и по бездарности воплощения моим холстам не было равных. Всё было написано одинаковым тоном – мертвым и удручающим. Как и подобает признанному, я незаметно для себя стал членом какого-то союза, какой-то группировки. Началась конъюнктурная возня, и это постепенно завладело мною. А творчество? Писал, конечно, тлея в бенгальском огне собственного дарования. Когда-то меня многое вдохновляло, я многое хотел запомнить, мучился желанием написать что-то значительное, а теперь ничто меня не вдохновляет и не слишком хочется писать. Всё невероятно запуталось – успех есть, а удовлетворения от работы нет. Однажды друг мне сказал:
- Знаешь, на что похожи твои работы? Вот если взять белую кашу и размазать ее по чистому столу.
По ночам я иногда работал в мастерской. Тихо, спокойно, можно свободно курить. Иногда бывали натурщицы. Без этого нельзя – богема все-таки. Жена сначала обижалась, потом привыкла. Когда у нас родилась дочь, казалось, все наладится, но шли месяцы, годы…С возрастом мы приобретаем тот облик, которого заслуживаем. Как и положено в нормальной семейной жизни, моя жена завела любовника, затем другого.
Однажды утром мне принесли телеграмму: трагически погиб мой друг детства. Я поехал на похороны. Тяжело это было – видеть знакомое до боли лицо в тесной рамке гроба, общение с его родителями, слезы постаревших одноклассников; но то, что предстало моему затуманенному взгляду, когда я выходил из комнаты, заставило вскрикнуть от ужаса – на стене висела картина Перова «Охотники на привале»!
С этого дня я стал жить в какой-то прострации – день сменялся ночью без особого для меня значения. Злополучная картина почти все время стояла перед глазами. Дурное настроение сделалось хроническим. В творчестве наступил явный спад (чем незамедлительно воспользовались критики и коллеги по кисти, ибо бездарность легче прощается человеку, чем талант). Жену я видел редко, она приходила домой очень поздно, а зачастую возвращалась только утром. Мы обменивались с нею ничего не значащими фразами и тихо ненавидели друг друга. Дочь жила у родителей жены и бывала с нами только в выходные. Это было единственным светлым пятном в моей жизни. При ней мы оба преображались – шутили, смеялись, вместе обедали, обсуждали важные первоклассничьи дела. Когда же дочку забирала бабушка, все возвращалось на круги своя. Мне не хотелось видеть ни жену, ни себя самого. Самые мрачные мысли лезли в голову.
Как-то вечером я взял старый холст и прикрепил его на мольберт. Поставил перед собою репродукцию и стал писать копию «Охотников на привале». Ни о чем не думая, я старательно накладывал на полотно мазок за мазком. Вдохновение пришло ко мне, и к утру картина была готова. Вставил ее в раму, повесил в гостиной. Легкость, непонятное удовлетворение и робкая затаенная радость завладели моим сознанием. День прошел чудесно, а ночью мы с женой даже были близки.
Ты можешь провалить любой экзамен кроме одного – утреннего экзамена перед зеркалом. Когда смотришь на себя в зеркало, не дай Бог, чтобы тебе когда-нибудь захотелось плюнуть в собственное лицо. Я стер плевок полотенцем и пошел одеваться. За окном занимался новый день, озаряя мое крушение.
Что произошло потом, я уже сказал в начале нашей беседы. Воспаление легких, и дочь «сгорела» за несколько дней. Ну почему смерть выбрала именно ее?! Не меня, не жену, а нашу дочь?
Художник допил коньяк и замолчал. Молчание тем труднее прервать, чем дольше оно продолжается. Да и что мог спросить Евгений у этого несчастного человека? Каждый изнемогает на собственном кресте.
К столику вдруг подбежал мальчик.
- Это вы оставили картину с охотниками?
Бородач отрицательно покачал головой.