В тёмной грязной каморке, освещаемой лишь узким пучком света, который пробивался через остатки стекла на разбитом окне (всё остальное было заклеено бумагой), умирал шут. Он лежал на кровати, сделанной из грубых сосновых досок, кое-где сохранявших следы деятельности жуков-древоточцев. У изголовья на маленьком столике лежал ненужный теперь дурацкий колпак с бубенцами.
В комнате пахло чем-то сырым и подгнившим. По полу время от времени пробегали большие бурые крысы, иногда они останавливались, осматривались и принюхивались. Раньше шут гонял их, затыкал дыры и щели, что, тем не менее, не мешало серым грызунам проделывать их снова и снова. Сейчас ему было уже не до крыс.
В такой обстановке, которую в наши дни бы назвали антисанитарной, любой здоровый человек рано или поздно стал больным. Но шут умирал не от болезни. Он умирал даже нет старости, хотя не за горами был уже седьмой десяток лет. Он умирал от ненужности. Почти полвека он, звеня бубенцами на колпаке, проходил по коридорам и залам королевского дворца, почти полвека потешал своими шутками правителей государства. Однажды даже, шутки ради, его самого посадили на трон, одели в королевскую мантию, дали скипетр, только вот головной убор оставили шутовской.
Однажды пришло время и шута прогнали, посчитав его слишком старым и неподходящим для такого дела. Но за пределами дворца у него не было никого, никому не нужны были его дурацкие шутки. У народа был свой юмор, далёкий от грубых забав королевского двора. А ничего иного шут просто не знал и не умел делать.
Шут запил. Однако денег, которыми его "щедро" одарили при уходе в отставку, хватило ненадолго. В конце концов шута стали гнать из всех кабаков как вечного должника, не расплатившегося ещё за прошлый месяц. Тех грошей, которые правдой и неправдой доставались ему, было слишком мало даже для того, чтобы хоть как-то погасить долги.
Сейчас шут умирал. Его угнетало сознание того, что в этой жизни он, по сути, практически ничего не сделал. Во всяком случае, не сделал практически ничего доброго, ибо те шутки, которые шли на ура при дворе, были фактически злыми насмешками над собой либо над кем-нибудь ещё. А герцоги, графы, бароны и прочие представители знати хохотали, надрывая животы, хохотали до колик... Но это был злой смех. И теперь шут лежал, умирая, одинокий, брошенный всеми. На душе было нестерпимо тяжело от ненужности, от безысходности, и эту тяжесть, как казалось ему, он унесёт с собой на тот свет.
Неожиданно с криком: "Дядя шут! Дядя шут!.." в комнату вбежала запыхавшаяся девочка, дочь портного, жившего по соседству. Временами она приходила по разным делам, бывало и просто так, чтобы послушать рассказы про королевский двор. В своих мечтах она, вероятно, представляла себя аленькой принцессой, поэтому больше всего ей нравились истории о жизни этих обитательниц дворца. Сейчас девочка сквозь слёзы жаловалась на мальчишку-сорванца, который чем-то сильно обидел её.
Шут так и не понял, хочет ли она, чтобы он наказал негодника, или же ей надо просто, чтобы её кто-то пожалел. Правда долго раздумывать ему над этим не пришлось: подойдя ближе и увидев измождённое лицо старика, девочка воскликнула: "Дядя шут, вы заболели?! Вам плохо?! Вам очень плохо?! Только прошу, не умирайте, пожалуйста, не умирайте!.."
Она прижала его ослабевшую руку к себе и посмотрела в печальные глаза шута, после чего зарыдала с ещё большей силой.
Превозмогая усталость и боль, шут поднял правую руку и ласково потрепал девочку по голове.
"Нет, дорогая, наверное я всё же не буду умирать", - сказал он.
Спустя мгновение лицо девочки просветлело, она улыбнулась. Улыбнулся в ответ и шут, смотря в её нежно-голубые заплаканные глаза.
Быть может ещё не всё было потеряно для него в этом мире.