Запах оконного стекла неумолимой тоской отдавался в сердце. На улице был один из одинаковых дней серого января, тянущихся однообразной унылой цепочкой из глубин памяти, в которой не за что было зацепиться. Ваня Свиристенко слушал тихое журчание жизни, приклеившись лбом к холодному окну. Раньше, каждая минута-капля, просочившаяся сквозь пальцы, вызывала безудержную жалость. Теперь жизнь уходила как вода из ванны в отверстие канализации, отмечаясь на бортах днями рождениями и новыми годами. Вот четверть, вот треть, вот половинка, вроде медленно, но неумолимо. Так неумолимо, что все надоело, все, даже жалеть.
Ваня был разным, настоящим и ненастоящим. Второй напропалую работал, отдыхал, мыл посуду, целовался, поднимал штангу, загоняя лень в угол, ходил в походы, играл в шахматы, пропадал на дискотеках, загорал, парился в бане с друзьями, строил планы, добивался успехов на службе, вызывал зависть, создавал на компьютере грозные империи и низвергал в прах врагов, там же, на компьютере. Первый в это время помалкивал. Были вещи, которые оба Вани делали вместе: читали книги, играли на гитаре и писали стихи. Но стоило лечь в постель, погасив ночник, как Первый получал безраздельную власть. Он тихо спрашивал: «Кто ты?», грустно изумлялся: «Зачем все?», недоуменно пожимал плечами: «Сколько еще?». Когда ванна была почти полной, Ваня не сомневался, что найдет ответы, но чем ниже опускалась вода, тем призрачней становилась эта уверенность. И уже не было капель, вызывающих жалость, осталось только ровное журчание, которое успело надоесть.
«Ничего не хочу, ничего…», Ваня со скрипом провел пальцем по стеклу. «Надоело, надоело, надоело все так, что уже не страшно». Он ровным почерком написал записку с просьбой никого не винить, подумав, вложил ее в паспорт, который убрал в нагрудный карман. «Жизнь не удалась…» мрачно ухмыльнулся Ваня, напяливая шапку. Попробовал уцепиться за мысль, что все в последний раз, в последний раз закрыть квартиру, в последний раз заглянуть в пустой почтовый ящик, последний раз хлопнуть дверью подъезда. Но бесчисленное количество однообразных суток, отозвалось из глубин души таким отвращением, что Ваню замутило. «Все, не хочу!»
Январский день встретил Ваню снежной кашей вперемешку с одинаковыми прохожими и грузным вороньем в свинцовом небе. На миг показалось, что он в душном салоне автобуса в колышущейся людской массе. Ваня судорожно содрал шапку и умылся колючим грязным снегом. Полегчало.
Двенадцатиэтажка была одна на район и возвышалась над жилым кварталом угловатым бетонным столбом. Иван зачем-то взглянул на часы и принялся месить ногами расползающийся во все стороны снег.
Умение созерцать безвозмездно подарил ему Первый. Иван бродил по Городу, сидел в кафе, валялся на горячем песке, здоровался, прощался, улыбался, пожимал руки, жевал липкие почки, рассматривал морщинки на красном кленовом листе или льдинки на стремительной речной глади, слушал жужжание деловитых пчел или тишину зимнего леса, сути не было нигде. Было противно или приятно, радостно или тоскливо, но жизнь оказалась лишь занимательным процессом без цели. Ваню это не устраивало.
– Документы! – суровый голос выдернул его во внешний мир, представив перед суровым человеком в милицейской форме.
– Ваши документы! – повторил милиционер, и, небрежно козырнув, добавил, – Майор Звягин.
Ваня машинально полез в карман и протянул паспорт. Майор несколько секунд в упор рассматривал Ивана, словно ветеринар лошадь, потом углубился в чтение документов.
– Та-ак, – протянул он, – Свиристенко Иван Валерьевич, прописан, угу…
Ваня запоздало понял, что вместе с паспортом в руки к майору попала его предсмертная записка.
– Та-ак, а это что? Справка?
– Это к делу не относится, – сказал Ваня и попытался записку забрать.
– Спокойно, гражданин! – Звягин отстранил Ванину руку, – Разберемся.
– Ах, вот в чем дело! – произнес майор через некоторое время и нахмурился, – Девушка бросила?
Ваня смущенно помотал головой.
– Значит, в жизни разочаровался?
– Вроде того… Если у вас все, то я пойду…
– Слушай сюда! – майор стальной рукой развернул Ваню за плечо так, что тот оказался прижатым к кирпичной стене дома, – Слушай и запоминай! Ты, – Звягин посмотрел по сторонам и понизил голос, – Ты, сопляк, в жизни в этой ничего не видел и не знаешь! У тебя на руках не умирали люди, которые тебе дороже всего на свете, и которые за жизнь хватались зубами. Ты не видел больных раком, которые, буквально разваливались на части, но жили, стонали, но смеялись, ты не видел восемнадцатилетних солдат, которых убивали, а они шли, мертвые шли… Ты хотя бы из уважения к ним постеснялся бы!
Ваня видел. Подрабатывая санитаром на скорой в студенческую бытность, потом, проходя срочную в армии. Увы, ценность чужой жизни не прибавляла смысла его собственной. Но из уважения к майору Звягину Ваня потупил взгляд и изобразил виноватую улыбку.
– Значитца, так, – майор достал записную книжку и принялся что-то быстро писать, – Ты сейчас пойдешь домой, выстираешь все белье, перештопаешь носки, вымоешь пол, испечешь малиновый пирог, и, – Звягин поскреб за ухом, – сделаешь триста приседаний. Тут мой номер телефона, домашний и служебный, – майор выдрал страницу, – Завтра в восемнадцать приду проверю. И только попробуй что-нибудь не сделать, посажу на пятнадцать суток, будешь мести двор и таскать кирпич, – майор позволил себе улыбнуться.
– Спасибо, – пробормотал Ваня, принимая листок, и направился переходить улицу.
– Куда? – окликнул Звягин, – Домой! У тебя дел по горло!
– Это… Хлеба купить…
– А-а… И не вздумай пить, алкоголь сейчас твой худший враг!
Иван кивнул и машинально ответил на крепкое рукопожатие Звягина, так, что у майора хрустнули кости, и по его недоуменному взгляду, понял, что чуть не испортил все дело. Ванина рука должна была быть сейчас как снулая рыба, вялая и безвольная, поэтому он заспешил на зеленый свет к гастроному, по пути оглядываясь, и натыкаясь каждый раз на цепкий взгляд Звягина. Сейчас Ваня даже немного завидовал майору, у того была идея, была цель. Жаль, что цель нельзя ни взять взаймы, ни купить ни за какие деньги, ни насадить насильно при всем желании. Иначе Ваня штопал бы носки кубометрами. Завернув за угол, Иван аккуратно опустил страницу из записной книжки майора в урну и оправился в магазин «Хозтовары». Там он потолкался у прилавка и купил небольшую фомку, завернутую в промасленную бумагу.
Выходя, Иван натолкнулся взглядом на крупную нескладную фигуру мужчины в возрасте, просящего подаяние. Тот был не похож на вонючих бомжей, стреляющих на бутылку. Одет бедно, но чисто, прячет глаза и готов раствориться от стыда, но неуверенно протягивает под мелочь картонную коробку. «Нужда…» Вчера Иван прошел бы мимо, следуя своему принципу милостыню не подавать. Во-первых, как разделить людей на тех, кому подать, а кому нет, всех-то не накормишь. Во-вторых, эти «деньги», по большому счету, все равно не помогут, надо решать проблему глубже. В-третьих, дать – значит поставить себя выше, бесконечно унизить просящего. Сомнительное удовольствие. Но сейчас пройти мимо этого человека Иван не смог. Он выгреб из карманов все деньги, что были, достал заначенные за подкладкой на черный день двадцать долларов и протянул мужику. Тот непонимающе уставился на купюры.
– Возьмите, – произнес Ваня, – мне уже не нужны.
Мужик недоверчиво взял деньги:
– Спа… Спасибо, сынок.
– Не вздумайте пить, – голосом Звягина назидательно произнес Ваня, – алкоголь для вас сейчас худший враг!
– Не… Я… Вот…
Мужик что-то виновато бормотал, пряча деньги под тощий свитер. Ваня толкнул рукой стеклянную дверь и ободряюще улыбнулся.
– Спаси тебя Бог, – по недельной седой щетине мужика сползала слеза.
«Скоро увижу», подумал Иван и направился к двенадцатиэтажке. Идея «творить добро» и жить для других его тоже не привлекала. Да, наверное, это тепло и приятно, в темноте над головой фигня светится, на электричестве экономия, опять же. Но благодарность знакомых и незнакомых людей никак не хотела сходить за смысл Ваниного существования. Ну, никак!
В двенадцатиэтажном доме был всего один подъезд, запертый дверью с кодовым замком. Ваня остановился на крыльце, посмотрел вверх, где за сохнущими пододеяльниками и простынями пряталась крыша, и принялся ждать. Ждать пришлось недолго, железную дверь открыл мальчик с пустой авоськой, спешащий, по-видимому, в магазин. Дверь громко лязгнула, притянутая тугой пружиной и Ваня оказался в сонном полумраке подъезда. Оба лифта не работали. Об этом честно объявляла картонная табличка, прилепленная на коричневый пластик. Ваня взглянул вверх, но кроме переплетения перил и паутины, ничего не увидел. Он вздохнул и начал подниматься.
В детстве Ваня любил бродить по подъездам и представлять по входным дверям квартир их обитателей. Он тихонько ходил по лестничным клеткам и выбирал лучшую дверь, самую красивую, в тайне мечтал чтобы такая дверь очутилась бы в их квартире. Ваня ловил носом разные вкусные запахи и слушал голоса, доносившиеся из глубин, голоса дома. Если дверь была с глазком, то ему непременно казалось, что оттуда его кто-то разглядывает, и он старался вести себя прилично, идти прямо и не ковырять в носу. Кульминацией каждого посещения подъезда был верхний этаж, высокий, непривычный. Там, за пожарным люком, был неведомый чердак, куда лазить категорически запрещалось, и просто чудовищная, невообразимая крыша, за посещение которой обоими родителями был клятвенно обещан интернат с кипяченым молоком.
Ваня поднимался ступенька за ступенькой, и никто не вышел в рваных тянучках выбросить мусор, и никакая вредная старушенция не грозилась вызвать милицию, потому что «все ходют-таскаются, полы тока пачкают», и не курила заплаканная и одинокая блондинка с длинными ногами, нуждающаяся в срочном и неоднократном утешении. Над Ваней был люк на крышу, закрытый на амбарный замок и опечатанный в связи с угрозой террактов пластилиновой печатью. Ваня достал фомку, поднялся по шаткой лестнице из металлических прутьев и легко оторвал от деревянных досок железную полоску с кольцами. Замок и печать при этом не пострадали.
На чердаке были голуби и строительный мусор. По деревянным мосткам, перешагивая через пустые бочки и битый шифер, Ваня добрался до маленькой дверцы и силой толкнул ее. Свет и ветер с ледяными крупинками одновременно ударили в лицо, заставив зажмуриться. Город остался внизу. Его мучитель, его боль и грусть, его жизнь. Вон его школа, вон дом, где он жил, окна с той стороны, вон в том скверике, за каштановыми листьями он впервые поцеловался. «Ну, вот уж нет, не вернусь», осадил Ваня внезапно защемившее сердце. «Мне тесно там, меня душат одинаковые дни, серые люди. Там ржавая ванна с облупившимися краями, в ней остаток жизни журчит в канализацию».
Серое небо было везде, оно начиналось прямо у края крыши и терялось в вышине над головой. На всякий случай Ваня попросил у всех прощения, набрал полные легкие воздуха, разбежался, и, широко раскинув руки, прыгнул в серую мглу…
…И жизнь не пронеслась у него перед глазами, и не было никакого туннеля со светом, был только уплотнившийся воздух и…
Какая-то сила сдавила грудь, уносящиеся вверх этажи вдруг остановились и провалились вниз. Ваня понял, что летит.
Пьяный ветер набивался в рот и рвал ноздри, испуганно шарахнулась в сторону стайка голубей.
Ваня снизился и сделал круг над Городом, над одинаковыми пятиэтажками, грязной вереницей машин, тянущейся по густому киселю снега, над пузатыми автобусами, засасывающими пассажиропоток. Где-то там остался уверенный майор Звягин, правильный, как металлическая линейка.
Ваня засунул замерзшие руки в карманы и взял курс на юг.
рис. Татьяны Петриной