Судьба и жизнь мальчика из расстрелянного гетто

               
   Светлой памяти родных и одноклассников
Яши Коднера, Фимы Столяра, Левы Вайсмана,
Раи Басюк, расстрелянных в Баре в 1942 году,
посвящаю
                Предисловие   

   Почему я так назвал эти записки? Речь идет о мальчике из гетто, которому, одному из немногих, судьба подарила жизнь, хотя много раз он был на пороге смерти. Именно о превратностях судьбы, которая оставила его без родных и близких в оккупированной фашистами Украине, но оставила ему жизнь и даже дала возможность мстить врагам в партизанском отряде, идет речь в первой части книги. Далее идет речь о жизни, в которой мальчик из гетто, благодаря упорству и труду, сумел окончить институт, стать ученым, написать несколько книг, воплотить в жизнь свои детские мечты, вырастить детей и внуков. Все время бывшего мальчика из гетто мучила и мучает совесть – он живет, а его одноклассники лежат в сырой земле… А ведь многие из них были умнее его сколько книг они могли бы написать каких детей и внуков они бы могли родить, если бы они остались живы. Вот для того, чтобы напомнить, какими могли бы стать мои погибшие  в огне Холокоста одноклассники, а также тысячи, миллионы расстрелянных и погибших в газовых камерах еврейских детей, автор пишет о своей жизни после гетто.
 Холокост – термин из греческого языка, означающий всесожжение, жертвоприношение. Так сейчас принято обозначать геноцид – тотальное уничтожение евреев немецкими фашистами. В Израиле используется также наряду с Холокостом термин Шоа, что в переводе с иврита означает Катастрофа.

                Вместо введения

В февральском  за 2003 год номере журнала «Лехаим» опубликована статья журналиста В. Познанского «Одиссея мальчика из гетто», где по моим воспоминаниям коротко рассказывалось о моей жизни в гетто и после него. Через несколько дней после этой публикации ко мне по домашнему телефону позвонила из города Пермь  женщина, назвавшейся Зиной Лурье (в девичестве Духовная), номер телефона ей дали в редакции журнала. Она оказалась бывшей жительницей города Бар, учившейся до войны классом старше в школе № 2, где учился и я.  Она случайно сумела эвакуироваться, но все ее родственники погибли вместе с другими евреями. Оказывается, в начале  1948 года она через знакомого барчанина узнала, что я пережил гетто, сейчас учусь в Одессе, узнала мой адрес и написала мне письмо. Она просила сообщить о судьбе ее родителей, брата, которые дружили с моей семьей. Я ей ответил в начале мая 1948 года. Это письмо она хранит в настоящее время, как драгоценную семейную реликвию, единственное, что осталось как память о ее семье. Я не помнил об этом письме, ведь с тех пор прошло более 55 лет. Я попросил прислать мне ксерокопию этого письма. Оказалось, что у нас обоих есть электронная почта, по которой я получил копию этого письма, приведенное в приложении. Со своей стороны, так как у меня в компьютере были готовы мои мемуары, то я их переслал Зине по ее просьбе. В результате я получил от Зины Духовной по электронной почте письмо от 16 марта 2003 г., которое я считаю необходимым привести полностью.



Дата: 16 марта 2003 г.

Дорогой Сема!
С тех пор, как мы прочитали статью в журнале
«Лехаим» о «мальчике из гетто» и получили твои
мемуары, прошло более недели. А я только сейчас
собралась тебе написать: болела гриппом. Зато когда
болела, не торопясь, читала твои записки и думала, как
и что тебе написать.
Прежде всего, мне не терпится рассказать тебе, какую
роль в моей жизни сыграло твое письмо, которое ты
прислал мне 55 лет тому назад.
Совершенно естественно, ты за эти годы забыл и о
своем письме, и об адресате. Напоминаю. Твой одесский
адрес прислал мне Кваша Семен, мой одноклассник. Я
написала тебе письмо и вскоре получила от тебя ответ.
Это было не просто письмо. Это было скорбное
повествование о поединке гонимого мальчика со смертью
на фоне трагедии евреев всего города и наших с тобой
родных.
Чем же стало для меня твое письмо?
Когда наши войска освободили Бар от немцев, я
написала туда несколько писем, на которые получила
один и тот же ответ: Твои родные вместе со всеми
евреями расстреляны немцами. Ни даты гибели, ни
сведений о последних месяцах и днях жизни у меня не
было. Это неведение, естественно, усугубляло боль и
чувство одиночества.
И вот твое письмо. Такое ощущение, что ты вырвался из
ада, чтоб поведать о страданиях гибнущих там людей.
Чувствуется, что это нужно и им, обреченным, и тем,
кто чудом уцелел, и вечно жизнь будет страдать о них.
Кажется, что судьба хранила тебя, исцеляя твои
обмороженные ноги, помогая прыгать из окна вагона и
скрываться от преследования.
Я же, получив твое письмо, выплакавшись, будто обрела
что–то очень важное. Только потом я смогла это
обозначить: память моя получила какой-то целый ряд
образов, без которых она была будто зажата в тисках
неведения. Я была счастлива тем, что близким мне людям
я могу рассказать что-то конкретное о постигшей моих
родных трагедии.
Мужу, его родителям и их родственникам, пережившему
Ленинградскую блокаду, брату моего отца Фише
Духовному, его жене Вере и их друзьям, всем, к кому
относилась с симпатией и доверием, я передавала
содержание твоего письма, дополняя его разными
воспоминаниями. И всегда мой рассказ о трагической
гибели родителей сопровождался рассказом о легендарном
мальчике, вернувшимся из ада и поведавшем нам о муках
обреченных людей. Как видишь, задолго до журнала
«Лехаим», я в течении более полувека рассказываю о
твоей легендарной жизни.
Я тоже написала воспоминания о моих родных (ведь я
одна из нашего рода осталась жить). В эти свои записки
я поместила ксерокопию твоего письма как важную
семейную реликвию. Как видишь, твое письмо стало
фактом моей биографии, поэтому все мои домочадцы в
герое публикации журнала «Лехаим» сразу узнали автора
этого нашего письма. И я счастлива, что судьба мне
предоставила возможность тебе об этом рассказать и
выразить свою признательность.
Чтение твоих мемуаров, естественно, рождает
воспоминания и размышления.
Особенно меня заинтересовало то, что ты родился в
местечке Калюс. Дело в том, что моя мама родом из
этого Калюса. Ее отец Лейб Сойфер, мой дедушка, был
там раввином. И в 1926г., когда ты родился, обряд,
который совершается на 7-ой день рождения мальчика, не
мог совершиться без его участия. И имя тебе даровано,
очевидно, с его благословения. Я была в Калюсе в
1932г. Добирались на перекладных. Ездила на могилу
бабушки Гитл, маминой мамы. У евреев это называется
«аф кейверрух». (Может быть, когда-нибудь поведаю тебе,
как с этой семьей, как служителями культа, обошлась
власть). Умер дедушка у нас в Бару в 1939 году.
Из твоих одноклассников, которым ты посвятил свои
записки, не вспомнила никого. А вот симпатию твою Фаню
Блувштейн помню хорошо. Их было три сестры: Роза, Фаня
и Циля. Все аккуратненькие, прилежные, приветливые. В
мой круг общения они не входили. А запомнила их,
возможно, потому что это была семья ответственного
работника, успешно вписавшегося в систему. Они
принадлежали как бы к другому миру, в котором не знали
нищеты. Моим родителям не удалось к этому миру
примкнуться. Они об этом и не мечтали, но надеялись,
что мы, их дети, будем в этом мире приняты.
Твою семью, хоть смутно, но вспоминаю. Мне кажется,
что твой старший брат Миша походил на твоего отца и
был красивым парнем. Мама была невысокого роста, лицо
свежее, говорила эмоционально. Бывало у нас часто
разговоры велись, в основном, вокруг тебя, твоих
ночных бдений. А вот один визит к вам помню хорошо.
Это было уже в 1941 году. Зашел разговор о
международном положении стран Западной Европы.
Присутствовали при разговоре, кроме меня, твои
домочадцы. И ты тогда экспромтом, не задумываясь в
подборе фактов и цифр, провел такой обзор всех
событий, что я была ошеломлена. Никто в нашем классе
не говорил на таком «взрослом» языке, никто не владел
таким объемом фактического материала. А ведь ты был
моложе.
Кстати, такое же ощущение чего-то загадочного,
недоступного пониманию я испытала, когда прочитала
твои страницы о туристических маршрутах. Это кажется
сказкой, не верится, что в человеческих возможностях
реализовать такие задумки. А может быть, самой природе
было угодно приоткрыть тебе чуть-чуть свои тайны? И
вот ты теперь ходишь по земле, храня в своем сознании
и в своем сердце воспоминания о более 40 походах, о
бесконечных тайнах природы и о людях, которые
приобщились к ним, благодаря тебе. И выходит, что нет,
пожалуй, богаче тебя человека. И ты живи долго как
свидетельство неограниченности человеческих
возможностей. А о своих походах напиши отдельную
книгу. Ведь в нее могут войти и фотографии, и
впечатления твоих друзей от общения с Природой.
Своеобразие твоей книги в том, что это не
воспоминания лишь о твоей собственной жизни. Ты все
время в плотном потоке окружающих тебя людей, о
которых ты много знаешь и с готовностью говоришь,
будто стараешься им помочь уйти от забвения. В этом
твоем умении, несмотря на экстремальные ситуации,
видеть, понимать и чувствовать окружающих, мне
кажется, секрет твоего обаяния как рассказчика.
Благодаря этой твоей душевной открытости воспоминания
обретают очертание картины мира. Она возникает, если
мемуарист умеет избежать зацикленности на себе.
Воспроизведенный тобой мир вобрал и фашистов, и
предателей, и тетку Федору с ее «картохой, которую
хватит и на тебя, босоногого мальчонки». И каждый раз,
когда ты оказываешься в трясине, которая вот-вот
должна тебя поглотить, читатель надеется на чудо – и
чудо совершается. Мы понимаем, что это случается
благодаря твоему отчаянному мужеству. Но в то же время
возникаем ощущение: есть же соломинка, за которую
можно ухватиться. Нам так хочется, так надо поверить,
что не до конца полон  ужаса этот мир.
К сожалению, главы о твоей послевоенной жизни
воспринимаются как противостояние системе с ее
государственным антисемитизмом. Читаешь их с горьким
чувством глубокой боли.
На всех этапах твоего становления кому-то очень
мешало, что уготовленные тебе рамки научного
сотрудника, тебе не подойдут. Им не удалось помешать
тебе состояться как ученому. Ты повествуешь об этом без
озлобления, в каком -то доверительном, исповедальном
тоне. А читатель воспринимает твои одоления как свои
личные победы еще и потому, что ты нашел убедительные
слова, раскрывающие твоих единомышленников, друзей,
готовых тебя понять, тебе помочь.
Очень надо, чтобы книга была опубликована. Она
поможет нашим детям и внукам многое понять, осмыслить.
Чувство собственного достоинства, которое им очень
нужно, предполагает представление о тех нравственных
законах, по которым жили предки, ощущение тех
одолений, которые выпали на их долю. Сколько жизненных
уроков содержит одна только глава «Детство». Ведь
уклад семейной жизни, в котором столько любви и
взаимной преданности, сам по себе – национальное
достояние, предмет гордости.
Книга будет востребована, и ее ждет счастливая
судьба.
О себе напишу в следующем письме.
Будь здоров и счастлив
Зина 14.03.03

P.S. Семен Давидович. Мои сестры, которые сейчас живут
в Норвегии, потребовали, чтобы я отправил им Ваши
мемуары, и я выполнил их просьбу. Михаил, внук Зины


Как видит читатель, это письмо помимо воспоминаний о нашем детстве, является в некотором смысле рецензией на предлагаемые записки. Оно укрепило мое сознание в необходимости и целесообразности их публикации.
В следующем письме Зина Духовная мне рассказала, как молоденькой девушкой она в эвакуации работала год в колхозе, потом на земляных работах, а затем штукатуром на строительстве магниевого завода в городе Березники. После войны она кончила экстерном школу, университет в Перми, где долгие годы работала учителем, директором школы. У нее дети, взрослые внуки, которые работают и учатся в России и за рубежом.
В октябре 2003 года по приглашению Зины я посетил г. Пермь и познакомился с  ее семьей. В Перми живет отдельно с семьей ее сын Леонид Израилевич Лурье, ученый математик, директор лицея при Пермском техническом университете. Зина с мужем пенсионеры. Их дочь с семьей живет в Норвегии, где муж дочери заведует кафедрой математики университета г. Осло. Леонид Израилевич, с которым я подружился, подарил мне свою книгу по высшей математике.
 
 
                Детство
               
Родился я в маленьком местечке Калюс Ново-Ушицкого района Каменец-Подольской (сейчас Хмельницкой) области Украины, входившей тогда в состав Советского Союза. Местечко находится в одном километре северо-восточнее реки Днестр, по которой тогда проходила граница между Советским Союзом и Румынией.  Родился я по восстановленному свидетельству о рождении 20 января 1926 г. Но  точной даты не помню – ведь у нас дома не отмечали дни рождений, а довоенное свидетельство о рождении пропало в огне войны. Свидетельство о рождении было восстановлено по армейским документам, где дата рождения была указана мной приблизительно. Помню по рассказам, что родился зимой -  или в конце 1925, или в начале 1926 года.  В те времена Калюс был небольшим местечком, еврейского населения тогда было около тысячи человек. Евреи были ремесленниками,  обслуживающими  окружающие украинские сёла они также выращивали и обрабатывали табак и работали на единственном предприятии – табачной фабрике, на которой трудился и мой отец. Как я узнал недавно, 20 августа 1942 г. в Калюсе были расстреляны все евреи – 540 человек…
Родился я в еврейской семье, в которой было пятеро детей, старший из которых (имя не помню) умер в младенческом возрасте. Мое полное еврейское имя  Шмил-Обэ (у  евреев практиковались двойные имена в память умерших родственников), старший брат Мойше 1923 года рождения, старшая сестра Эйга рождения января 1925 года и младшая сестра Гитл 1929 года рождения. Имя мамы Сурэ- Фейгэ, девичья фамилия Бондаревская. Отца звали Дувид, фамилия Додик. Точный возраст родителей не помню, до войны им было около 50 лет. Помню только, что мама была старше отца на два года. В Калюсе мы жили в доме родителей мамы - у бабушки Хонэ и дедушки Лэйба по фамилии Бондаревские. Родителей отца не помню, может их уже не было в живых. Знаю только, что отца папы звали Хаим. Отец был родом из местечка Миньковцы, районного центра Каменец-Подольской области, что около 25 километров от Калюса. Происходил отец из бедной еврейской семьи, которая занималась извозом – держала лошадей. Помню старшего брата отца Янкеля, низкорослого,  с густой черной бородой, который возил на телеге негашенную известь, выжигаемую из местного ракушечника. У  дяди Янкеля и его жены тети  Розы было пятеро детей: Хаим, Аврум, Арон, Рухл, Зисл. Детей дяди Янкеля я встречал уже после войны, о них речь пойдет в дальнейшем.
   Дедушка и бабушка по матери были в начале двадцатых годов сравнительно обеспеченными людьми. Это было время, когда Ленин провозгласил новую экономическую политику (НЭП). Они содержали небольшую лавочку (магазинчик) со всякой бакалеей и прочими повседневными товарами. Но в конце двадцатых годов, когда Сталин стал сворачивать НЭП, были обложены огромными налогами, разорены и бросили торговлю. Бабушка была крупная добрая женщина, которая вставала в 4-5 часов утра и щипала гусиные перья для подушки. Потом ставила самовар на древесных углях и будила нас детей возгласом: “ Самоварчик кипит, кипит “. Дедушка был маленького роста, с длинной белой бородой. Часто молился, накрывшись бело-голубым покрывалом (талесом)  и намотавши на руки кожаные ремни, а на лоб - кожаный ритуальный куб (тфилин).
   Мама моя очень хорошо пела на еврейском (идиш), русском и украинском языках. Когда она пела, а это бывало в пятницу вечером, в субботу и по еврейским праздникам, под окнами собирались слушатели – соседи и прохожие. Отец хорошо  играл на духовых инструментах (флейте, кларнете и трубе). Научился игре в царской армии, в которой служил до  и во время первой мировой войны. Вместе с ним служил брат мамы Янкель, с которым отец попал в плен к немцам. Вероятно, через дядю Янкеля отец и познакомился с мамой, которую в дальнейшем сосватал. Дядя Янкель пришел с плена больным туберкулезом и умер в Калюсе от этой болезни в конце двадцатых годов. Осталась его семья: жена Майка ( так все ее звали, а еврейского имени ее не помню), старшая дочь Ципа (Циля) 1921 года рождения, средняя -  Рухл (Рахиль, Рая) 1923 года рождения и младшая – Песя  (Поля) 1925 года рождения. Эта семья жила в Калюсе рядом с нами, мы дружили и общались с ними. Затем они вместе с нашей семьей уехали из Калюса.         
    Дома до школы меня звали Обчик. Это связано повидимому с моим вторым именем Обэ (Аба), а также с семейной легендой о том, что когда я был маленький и только начинал разговаривать, меня на украинском языке (мы дома говорили на языке идиш и украинском) спрашивали: - Хто ты, дивчина чи хлопчик (девочка или мальчик)? На что я весело отвечал: – я Обчик! В дальнейшем, когда мы переехали в город Бар, где я ходил в детский садик, меня называли Абраша. Однако, когда я пошел в украинскую школу, то одиозное в то время еврейское имя Абраша было заменено на украинизированное имя Сема (Cемен) – производное от первой части (Шмил) моего двойного еврейского имени. Имя Семен сопутствовало мне во всей моей дальнейшей жизни, было указано в армейских документах военкомата, на основании которых получил в 1947 году военный билет и паспорт, а также в восстановленном в 1950 году свидетельстве о рождении. В нашей семье были украинизированы также имена старшего брата, который стал Миша вместо Мойше, старшей сестры, которая стала Инна вместо Эйга, и младшей сестры, которая стала Геня вместо Гитл. Были также украинизированы имена моих двоюродных сестер.
     В конце двадцатых и начале тридцатых годов в местечке Калюс, где мы жили, как и по всей стране, начали преследовать бывших торговцев, которых называли нэпманами. К тому же у бабушки были родственники за границей в Америке. Они иногда посылали нам в помощь несколько долларов. И вот к нам зачастили «гости» из ГПУ (Главного политического управления), как тогда назывались органы безопасности. Приходили они обычно ночью, устраивали обыски, искали золото, доллары. Хотя я был маленький, мне тогда не было и пяти лет, но помню, как однажды ночью я проснулся и видел, как простукивали стены в поисках тайников, перелистывали книги в поисках долларов. Однажды ночью вместе с гэпэушниками пришел один из местных активистов еврей Бенце Альтман. Он кричал: - Мы вас раскулачим и вышлем в Сибирь, детей заберем, отдадим в детдом и там перевоспитаем.
   Семья не выдержала таких издевательств, решила из Калюса уехать. В это время (лавочка была закрыта) жили мы впроголодь на папину зарплату, очень малую, и за счет продажи вещей. Отец работал на местной табачной фабрике набивщиком папирос. У отца в городе Бар Винницкой области жил товарищ Бейрл, с которым отец был в царской армии и в немецком плену. Он где - то работал и подрабатывал, играя на барабане в любительском оркестре. Отец с ним переписывался. Товарищ пригласил отца приехать в Бар, поискать работу. Бар существенно больше Калюса, это районный центр, в котором были сахарный, спиртовой, кирпичный и машиностроительный заводы, ткацкая фабрика, два колхоза и многое другое. Бар находится от Калюса на расстоянии около 60 км. Отец подъехал в Бар, договорился насчет работы на кирпичном заводе.
   В 1930 ближе к осени отец с моим старшим братом Мишей, которому пришло время поступать в школу, переехал в город Бар. Брат поступил в 1 класс украинской школы №2. Отец с братом жили пока у товарища отца и подыскивали жилье, а мы в Калюсе стали искать покупателей на наш дом. Весной  1932 г. мы продали свой дом, а отец договорился о покупке дома в Баре. В этом же году  на двух подводах мы переехали в Бар. Вместе с мамой и детьми с нами переехали дедушка с бабушкой. Переехала также семья дяди Янкеля без самого дяди, который недавно умер от туберкулеза. Эта семья сняла часть дома недалеко от нас. Мы купили старый дом в еврейском квартале на улице 8 марта №12. Помню, что рядом была старая синагога.
   Осенью 1932 года старшая сестра Инна тоже пошла в школу. Мне в школу было еще рано. Одно время я ходил в детский сад, но недолго. Кирпичный завод, где работал отец, находился за городом на горе по дороге на Каменец-Подольский, в 2-3 километрах от нашего дома. Я носил отцу еду на обед, летом собирал вишни в заводском саду. Работа на кирпичном заводе была очень трудная, и отец нашел новую работу на ткацкой фабрике, где делали летние одеяла. Отец работал на машине, где начесывали одеяла. Вместе с ним работал напарник, немец по национальности, по фамилии Вальдек. Он хорошо говорил на идиш.
    Семье из 8 человек было трудно жить на зарплату отца, поэтому мама тоже подрабатывала. Она делала из цветной бумаги цветы, которые покупали крестьянки к христианским праздникам. Мы всей семьей помогали делать заготовки к этим цветам. По вечерам и выходным отец также подрабатывал, играя в любительском оркестре на свадьбах.
   Отец был в меру религиозен, он ходил по праздникам в синагогу, но вместе с тем ел свинину, что строго запрещалось евреям. Привычку есть свинину он сохранил с армии и немецкого плена. В синагогу отец брал и меня с братом, поэтому я помню некоторые иудейские ритуалы. У нас дома соблюдали субботу, еврейские праздники, пекли мацу на еврейскую пасху – пейсах. До школы в Калюсе, а затем недолго и в Баре, меня пытались учить религиозному чтению, я даже ходил в Калюсе в религиозную школу хэдэр. Однако я так ничему не научился, ни читать, ни писать по - еврейски я не умею, хотя понимаю и говорю на идиш. В результате я не получил основ религиозного иудейского образования, и в соответствие с антирелигиозной государственной советской идеологией остался на всю жизнь атеистом.
      Мой старший брат Миша был красивым серьезным мальчиком, углубленным в себя. Мы дружили, хотя иногда жестоко дрались. Он окончил школу в 1940 году и в том же году поступил на 1 курс исторического факультета Львовского университета. Выбор этого учебного заведения был связан с тем, что там был меньший конкурс, чем в других университетах. Кроме того, туда охотно принимали так называемых «восточников», которые жили в Советском Союзе до сентября 1939 г. (Львов до 17 сентября 1939 г. входил в состав Польши).
     Осенью 1933 года я поступил в 1 – ый класс Барской украинской средней школы №2, где учились в 4 - ом классе мой старший брат и двоюродная сестра Рая. В эту же школу поступила в 1 – ый  класс через 4 года моя младшая сестричка Геня. Старшая сестра Инна и двоюродная сестра Поля в 1932 поступили в 1 – ый класс Барской украинской средней школы №1, где уже училась двоюродная сестра Циля.
    Учеба давалась мне легко, мне нравилось учиться. Немного мешало моей учебе в младших классах не очень чистый украинский язык (ведь дома мы говорили на идиш), а также моя скороговорка. Однако язык я скоро освоил, а со скороговоркой учителя смирились. Был я одним из лучших учеников в классе, хотя писал грязно. Особо давалась мне математика. Я очень любил решать задачи и преуспел в этом деле. Любил также историю, географию. Мама приходила в школу очень редко, но всегда сидела в первых рядах, меня хвалили, она радовалась. Однако дома на мои (да и на других детей) школьные дела никто не обращал внимания – не до учебы было. Главное было накормить семью, обуть и одеть ее, а это в то время было чрезвычайно трудно. Я с малых лет помогал семье, чем мог. Отцу носил еду на работу, помогал матери продавать негашенную известь, которую привозил на лошадях из Миньковец папин брат Янкель.
      Я очень любил читать мог при керосиновой лампе сидеть за интересной книгой до 3-4 часов ночи (электричество местная электростанция отключало в полночь). Помню, книгу  “Арсен из Марабды” (о Грузии) в 300-400 страниц я прочитал за две ночи. Читал много о приключениях, путешествиях, мечтал стать путешественником.
     Был я весьма непритязательным в еде: схвачу кусок хлеба с чем-нибудь и уйду с книгой на полдня. Уроки делал быстро, но письменные задания неаккуратно. Часто уроки делал прямо в школе, на других уроках, чтоб оставить больше времени для чтения книг.
     До войны в 30 – е годы ХХ века в Советском Союзе, особенно на периферии, был страшный дефицит на промышленные товары, ткани, одежду, обувь. Магазины были практически пустыми, а если “давали” какой-нибудь товар (тогда говорили «дают» вместо «продают»), то перед входом в магазин собирались огромные толпы и очереди. Я был маленьким юрким мальчишкой и буквально под ногами взрослых пробирался к прилавку, покупал иногда 5 метров сатина на две рубашки, ботинки, галоши и другое. Нас было много и всегда что-нибудь кому - то подходило.
   В 6 – 8 классах мальчики стали оказывать внимание девочкам. У меня тоже возникло чувство к одной девчонке из моего класса, но я был страшно стеснительный, и никогда и вида не подавал об этом. В то же время я страдал, когда предмет моей тайной мечты флиртовала с другими мальчишками, которые вели себя куда более свободно. Предметом моей тайной любви была Фаня Блувштейн, которая тоже была одной из лучших учениц класса. Однако, как мне кажется, она даже не догадывалась об этом. Почем – то у меня был комплекс неполноценности – казался себе неуклюжим, некрасивым, плохо одетым. Пожалуй, одетым я был действительно хуже многих, хотя были и хуже меня. Дома у нас говорили на идиш, хотя хорошо знали украинский язык. Еврейской школы уже не было, на ее месте появилась русская школа. Но дети нашей семьи и семьи тети Майки учились в украинских школах.
Бар был довольно большим интернациональным городом с историческим прошлым и населением свыше 10 000 человек. Город расположен на левом берегу реки Ров, впадающей в Южный Буг.  Первое упоминание о поселении Ров, которое находилось на месте нынешнего Бара, относится к 1401 г. В 1452 г. его захватили татары и подвергли разрушению. Однако, поселение, находящееся на пересечении торговых путей из Восточной Украины на юго – запад (Кучманский шлях на водоразделе между реками Днестр и Южный Буг), быстро возродилось.  В дальнейшем это поселение принадлежало польским воеводам из рода Одровонжей, у которых его выкупила  в 1537 г. польская королева Бона Сфорца, по происхождению итальянка из города Бари. По одной из легенд – версий именно эта королева переименовала поселение Ров в Бар, в память о своем родном городе. Она же построила каменную крепость, развалины которой существуют и сейчас.  По другой версии, Бар получил свое название  при возрождении после нашествия татар, от древнерусского слова «бара», что означает болото, так как окружающие места были заболочены. В конце 17 века около 30 лет Бар находился под властью турок, вследствие чего местное население крепость считало турецкой. В 18 столетии Бар стал оплотом польских конфедератов в их борьбе против польского короля Станислава Понятовского. Из - за междуусобной борьбы Польша ослабляется происходит первый раздел Польши, в результате которого с 1793 до 1917 г. г. Бар становится уездным городом Российской Империи. При Советской власти и сейчас Бар является районным центром Винницкой области Украины.
В Баре до войны жили  достаточно дружно украинцы, поляки, русские и около 5 тысяч евреев. Было много русских староверов, которые жили в городе и близлежащих селах. Ходили они с бородами, называли их кацапами (от слов «как цап», а «цап» на украинском языке – козел). Антисемитизма не чувствовалось, по крайней мере, в школьной среде. В городе был старинный польский костел недалеко православная церковь и синагога. Я бывал часто в гостях у моих школьных друзей украинцев, поляков, бывали они и у меня дома.
     По вечерам, в выходные и праздники в центральной части города и в городском парке, находившемся на месте разрушенной крепости, устраивались городские гулянья. Мы, ребята, собирались в основном на местном стадионе, находившемся недалеко от нашего дома. Бегали там, боролись, флиртовали с девчонками (но не я), катались на велосипедах. За 1 - 2 года до войны отец сумел купить нам велосипед – это было величайшее счастье для детей нашей семьи. Я научился управлять велосипедом без рук, чем очень гордился.
     Материально мы жили средне – не голодали, но белый хлеб и мясные блюда ели только по субботам. Ели мы в основном каши, картошку (отцу давали на работе немного земли, на которой мы выращивали картошку и овощи), овощные супы летом - фрукты и овощи, которые были у нас дешевы, налегали (особенно дети) на хлеб. Помню, дома в сенях осенью и зимой мы в клетках выкармливали гусей на смалец. Вытопленный смалец  держали в стеклянных банках, мясо использовали на еврейскую пасху. Хлеб с гусиным смальцем и чесноком были моей любимой едой.
    Железнодорожная станция Бар (ветка, идущая от узловой станции Жмеринка на Могилев – Подольский, далее за реку Днестр) находится на расстоянии около 5 километров от города Бар. В пору моего детства автобусов в городе не было, и пассажиров к поездам возили извозчики – евреи, которых называли балагулами. В городе было около десятка балагул, которые держали лошадей, были они большими выпивохами и матерщинниками. Во время фашистского нашествия они почти все вместе с семьями погибли от немецких пуль.
       Смутно помню предвоенные сталинские репрессии. Нашу семью не трогали – слишком мелкая сошка, но помню, как репрессировали председателя исполкома, еврея Матвея Балабана, сын  которого учился в нашей школе. Особенно запомнилось несчастное лицо его жены – библиотекаря Евы Элкис вскоре после его ареста. Потом ее тоже арестовали, а сына передали в специальный детский дом. В дальнейшем их реабилитировали. Ева после многих лет лагерей, где она отбывала срок вместе с сестрой маршала Тухачевского и женой командарма Якира, приехала в Бар, нашла сына, уехала с ним в Израиль. Матвей исчез бесследно.
      Со мною  в классе и в школе учились дети местной элиты, которые жили в специальном доме ответственных работников. У моего друга,  одноклассника Тевоса Жолковера мать работала заведующей районного парткабинета, они смогли эвакуироваться. После войны Тевос стал офицером, специалистом по обслуживанию самолетов, дослужился до подполковника, жил под Москвой в городе Люберцы. В 60 - е годы он занимался научной работой, близкой к той, которой занимался и я. Он меня нашел по моей статье в одном из научных журналов, редакция дала ему мой телефон. Встреча была сердечной, мы дружили до самой его смерти от инфаркта в 1990 году, сейчас продолжаю дружить с его вдовой и сыном. Дружил я с Фимой Тарло, который учился в одном классе с моей старшей сестрой Инной. Дружба наша держалась на общей любви к книгам и на коллекционировании почтовых марок. Отец его работал в еврейском колхозе, который назывался «Дэр идише пойер», что в переводе с идиш означает «Еврейский крестьянин». Жили они как крестьяне в усадьбе с огородом, держали корову, свиней и другую живность. С ним я дружил во время оккупации, вместе спасались, о чем расскажу дальше. С мая 1944 года и до последних дней он служил в армии. Здесь, не по его воле, его фамилию изменили, добавив в конце букву «в». Он стал Тарловым вместо Тарло. Как Фима не пытался исправить ошибку, это ему так и не удалось. Он  дослужился до подполковника, главного инженера топографического полка. Мы встретились после войны, дружим до сих пор, он бывал у меня в Москве, я у него в Запорожье. Недавно в 2001 г. он выпустил книгу воспоминаний.
     Училась со мной в классе девочка Фаня Блувштейн, о которой я упоминал. Ее отец работал бухгалтером в местном потребительском союзе, их семья сумела эвакуироваться. В параллельном классе учился Муся Теслер.  Мусе удалось вместе с родственниками избежать смерти, как и мне. После войны Фаня и Муся встретились, поженились, жили до недавнего времени во Львове, где Муся работал на заводе автопогрузчиков. При встрече в Баре, куда Муся приезжал к родственникам после войны, он мне говорил: - “ Мы главным образом выполняем план и, между прочим, выпускаем автопогрузчики.” Учились со мной красивый, очень способный, мальчик Яша  Коднер, Фима Столяр, Лева Кацман и красавица Рая Басюк, которых немцы расстреляли. Училась красивая девочка украинка Таля Малая, которая во время оккупации флиртовала с немцами. Я ее встретил однажды, когда меня гнали на работу, а она проезжала на конной пролетке вместе с молодым немцем, курирующем сельское хозяйство. Отец Тали, врач, был порядочным человеком, лечил в тяжелое время больных евреев, в том числе и меня. Учились со мной братья Володя и Ильюша Муравские, Леша Мыслинский, которые сейчас живут в Баре, я с ними встречался. Дружил я с одноклассником Нысей Барским, который часто бывал у нас дома, он успел уйти из Бара в начале войны вместе с будущими призывниками Красной Армии. О его дальнейшей судьбе ничего не знаю.
      Помню, что очень рано, с 4-5 класса пристрастился к чтению газет, бегал в единственный киоск их покупать, читал  запоем. Кроме газет новости я узнавал по радиотрансляции из огромного  черного бумажного громкоговорителя, который висел дома на стенке. Интересовался событиями в Испании, где шла гражданская война между республиканцами, которым помогал Советский Союз, и мятежниками генерала Франко, которым помогала фашистская  Германия. В дальнейшем начались события, предшествующие нападению фашистов на нашу страну, которые всех волновали. Аннексия Австрии, Мюнхенский сговор и захват немцами Чехословакии, договор Советского Союза с фашистской Германией, известный как пакт  Молотова - Риббентропа. Далее началась 2 мировая война, и Германия разгромила Польшу, от которой и Советский Союз под видом “освобождения братьев украинцев и белоруссов” отхватил Западную Украину и Западную Белоруссию. Далее наши в 1940 году захватили Бесарабию, Северную Буковину, Латвию, Литву, Эстонию, а фашистская Германия начала победоносную войну в Европе, которая скоро вся (кроме Англии и нескольких нейтральных стран) была оккупирована немцами. Все это очень меня волновало, в душе осуждал договор с немцами, хотя об этом помалкивал.
   
                Отечественная война

    В 1941 г. я окончил 8 - ой класс Барской средней школы №2. Весной этого же года я вступил в Коммунистический союз молодежи (комсомол) и очень этим гордился. Как и все мои сверстники, я свято верил в Советскую власть, в счастливую жизнь в будущем и в лучшего друга детей, вождя мирового пролетариата товарища Сталина. Старший брат Миша оканчивал первый курс Львовского университета. Он приезжал на зимние каникулы, рассказывал как местные не любят «восточников», особенно евреев. Скоро он должен был приехать на каникулы. Старшая сестра Инна окончила 9 - ый класс и уехала в гости к далеким родственникам, жившим в городе Запорожье. Младшая сестренка Геня окончила 4 – ый  класс в моей школе. Мама, как и раньше, продавала известь, а отец перешел на работу продавцом в  продовольственный магазин сахарного завода. Переход отца на новую работу позволил в это смутное время накопить немного продуктов, что в дальнейшем нам очень помогло. Тетя Майка где - то работала, ее младшая дочь Поля окончила 9 – ый класс и оставалась в Баре,  старшая дочь Циля работала в Барской аптеке, а средняя дочь Рая оканчивала 1 курс Одесского мукомольного института. Семья папиного брата дяди Янкеля, кроме старшего сына, который работал в городе Днепродзержинске, оставалась в местечке Миньковцы.
    За полтора месяца до нападения немцев на Советский Союз, через Бар  к государственной границе непрерывно шли войска и военная техника, что тревожило население, особенное еврейское. Евреи не доверяли мирному соглашению с немцами, с тревогой ждали перемен. Движение войск вызывало тревогу – ведь подобное было в 1939, когда начались война и раздел Польши… Особенно тревожилась наша семья, ведь Миша находился в Львове, совсем недалеко от немцев, старшая сестра, которой было всего 16 лет, находилась где – то в Запорожье…
   Хотя мы все тревожно ожидали чего - то, само начало войны было неожиданным. 22 июня 1941 года был выходной день, воскресенье. В это время в Баре бывал большой базар, селяне привозили на продажу продукты, и я с утра толкался на базаре. Вдруг вижу, народ зашевелился и начал передвигаться к черному раструбу – громкоговорителю, который висел на столбе. Я тоже устремился туда. Было объявлено о важном сообщении, с которым выступит товарищ Молотов, который в то время был народным комиссаром (министром) иностранных дел. И вдруг громкий шепот: война, война с немцами… Я начал слушать известное выступление Молотова о вероломном  нападении немецких фашистов и, не дослушав, бросился бежать домой. Вбежал в дом, еле дыша, в доме уже все знали, сидели перед черной тарелкой – громкоговорителем, ждали новостей. В один миг все изменилось… Что будет с нами, что будет с Мишей в Львове, с Инной в Запорожье? Об этом  и о многом другом тихо разговаривали мы между собой. В тот же день население начало раскупать в магазинах всевозможные товары, особенно продукты, соль, спички. Кое - что купили и мы, а также семья тёти  Майки. В это время дедушки и бабушки уже не было в живых, нас в семье осталось четверо, у тёти Майки  - трое.
   В один из вечеров в конце июня над Баром появились немецкие самолеты. Я в это время находился в центре города и побежал в скверик, где были выкопаны ровики на случай бомбежки (бомбоубежищ не было). Вдруг послышался гул, и прямо над сквериком низко пролетел немецкий самолет с черными крестами, которые хорошо  были видны светлым июньским вечером. Я испугался и бросился бежать. Вдруг меня схватил какой-то военный и с криком – «шпион, шпион» – стал бить  рукояткой револьвера по голове. Заломил руки и повёл меня под дулом револьвера в городской совет, где находилась военная комендатура. К моему счастью там дежурили ребята из истребительного отряда, в который входили школьники из 9 – 10 классов нашей школы, они меня, конечно, знали. Я объяснил, почему бежал, они подтвердили, что я ученик местной школы, и меня отпустили. Голова долго болела…
  Наш городок находился в стороне от главного удара немцев, вследствие чего фронт приближался к нам медленно. Северо-западнее нас немцы стремительно продвигались в направлении Киева. Началась эвакуация заводов, учреждений, подавались эшелоны, вывозилось оборудование, эвакуировались семьи специалистов по спискам. Через  Бар потянулись беженцы пешком и на подводах, угоняли скот. Военкомат вывозил школьников – мужчин 9 -10 класса 8 класс не трогали. Я чуть не уехал на какой то машине, но меня ссадили - не хватило места для вещей. В один из дней в начале июля в Баре появились на собственной подводе, запряженной парой лошадей, дети дяди Янкеля из Миньковец Аврум, Арон, Рухл и Зисл. Они посетили нас, сказали, что старики решили остаться. Ребята в тот же день уехали, и все остались живы. Я с ними встречался после войны. Дядя Янкель и тётя Роза были расстрелены в самом начале войны 30 августа 1941 года вместе с 2200 евреев местечка Миньковцы.               
     Надо сказать, что никто не ожидал такого быстрого продвижения немцев. Мы были воспитаны на фильмах типа  “Если завтра война”, где мы постоянно наступали. Нам постоянно вдалбливали газеты и радио, что Красная Армия всех сильней, что в случае нападения на нас, враг будет разбит на его же территории, причем малой кровью. Поэтому выступление по радио в начале июля 1941 года нашего кумира товарища Сталина, где он говорил об отступлении наших войск, о силе немцев, вызвало особый страх, особенно у евреев. Мы знали, как гитлеровцы расправляются с евреями… Многие уехали, но еще больше осталось. Особо хочу отметить, что Бар находился недалеко от старой границы 1939 года. Вокруг Бара еще несколько лет назад были построены долговременные железобетонные укрепления ДОТы, ожидали, что в случае прорыва немцев там долго будет стоять фронт. Однако, боев вокруг Бара и в самом Баре не было. В середине июля иссяк поток беженцев, проходили редкие отступающие военные. За несколько дней до вступления немцев стали слышны далекие орудийные раскаты, потом все стихло, и 16 июля 1941 года немцы без боя заняли город Бар.

                Оккупация

   Помню, как по шоссе по направлению к Виннице шли загорелые улыбающиеся парни в мундирах серого цвета с закатанными рукавами. Много мотоциклов с колясками, огромные машины французского и чешского производства. Первая юдофобская акция: в день захвата городка схватили двух евреев, запрягли в мотоцикл с коляской и заставили возить по городу. Убийств, к счастью, не было. Немцев встречали хлебом – солью представители  местного украинского городского и сельского населения, одетые в национальные украинские одежды. Об этом рассказывали мне друзья украинцы. Мой друг Фима Тарло мне также рассказывал, что в центре Бара в первый же день прихода немцев, были вывешены два обращения коменданта на украинском и немецком языках. В первом - обращенном к населению, требовалось сдать оружие, боеприпасы, радиоприемники сообщать о скрывающихся советских военнослужащих, комиссарах, строго выполнять письменные и устные распоряжения немецкого командования и местной управы. За невыполнения любого требования – смертная казнь. Там же говорилось о поощрении людей, оказавших помощь немецкому командованию, объявлялся комендантский час.  Во втором – обращенном к «жидам миста» (города) говорилось, что евреем считается тот, у кого в двух поколениях дед или бабушка были евреями кто исповедует иудейскую религию (неевреи) кто состоит в замужестве с евреями. Евреям запрещается: здороваться с неевреями, ходить по тротуару, посещать общественные места, покидать свои жилища без разрешения властей, посещать магазины и базары, лечиться у врачей неевреев (а врачам евреям – лечить неевреев), менять квартиры и продавать имущество, работать в учреждениях. Требовалось: сдать деньги, золотые вещи, ювелирные изделия, ценные картины и прочее, меховые изделия зарегистрироваться в управе носить опознавательный знак в виде белой повязки на правой руке. За невыполнение любого требования – смерть.
   Через пару дней после прихода немцев в городок вошли украинские националисты из Западной Украины - сторонники Степана Бандеры. Они были в гражданской одежде, все носили шляпы,  их так и называли – «шляпы». Были организованы военная комендатура, полевая жандармерия организована местная власть – городская управа, во главе которой был поставлен учитель рисования  и пения нашей школы Коливеприк, который ранее был незаметным тихим учителем. Была организована местная полиция, которую возглавил бывший начальник охраны сахарного завода Андрусев. Он появился в Баре в 1939 году, приехал из Западной Украины. После войны он был пойман, судим и расстрелян. Местных полицаев называли шуцманами, они ходили в полувоенной советской форме, на левой руке носили белую повязку с немецкой надписью – шуцман.
   По распоряжению немецких властей и управы все евреи должны были регистрироваться, это касалось и смешанных семей. Мы должны были носить на правой руке белую повязку со звездой Давида. В дальнейшем вместо  белой повязки надо было носить на груди и спине желтые лоскуты – латы. Евреев стали гонять на неоплачиваемые принудительные работы в немецкие воинские части, в комендатуру, в жандармерию, в управу, полицию, на ремонт дорог, на сельскохозяйственные и промышленные объекты. Для немцев и местных властей конфисковывали кровати, мебель, постельное белье, подушки, шубы, обувь и прочее. Налагали контрибуцию деньгами, золотом, драгоценностями. Для того, чтобы не иметь дело с каждым евреем немцы организовали еврейский совет – юденрат, которому поручали выделять людей на работу, сбор вещей и ценностей. Председателем юденрата немцы назначили бывшего слесаря (фамилию не помню), которого узники гетто прозвали Петлюрой за его жестокость (Петлюра - руководитель украинских националистов во время гражданской войны 1918 года, прославившейся еврейскими погромами). В дальнейшем  слесарь  был заменен более интеллигентным, но не менее жестким  Иосифом Крахмальником, который немного говорил на немецком языке.  Работали евреи бесплатно, часто над ними издевались, их избивали. Иногда некоторые немцы давали работающим евреям  продукты, кое – что брали  сами, если никто не видел. Жили старыми запасами, и, главным образом тем, что меняли вещи, мебель на продукты у местных крестьян. Так, как было опасно держать дома ценные вещи, то их по возможности сдавали на хранение знакомым неевреям.
   В качестве денег ввели оккупационную немецкую марку, но ходили также советские деньги  из расчета 10 рублей за одну марку.
   Было постоянно тревожно, ходили страшные слухи о расстрелах евреев в ближайших местечках, но у нас пока не убивали. К осени фронт ушел далеко на восток. Бар стал окружным центром – гебитскомиссариатом «Бар», находившемся под немецким гражданским управлением и входившем в генерал - комиссариат «Волынь – Подолия» (составной части рейхскомиссариата “Украина” с центром в городе Ровно.) В Барский округ входили части довоенных Барского,  Муровано – Куриловецкого и Ярышевского районов Винницкой области. Одновременно части этих районов, находившиеся на правом берегу реки Ров и левом берегу реки Лядова, перешли под румынское гражданское управление и стали входить в образованную румынскими властями Транснистрию (Заднестровье). В Транснистрию входила оккупированная территория между реками Южный Буг (от устья до впадения реки Ров) и Днестр (от устья до  впадения реки Лядова), куда входили части довоенных Винницкой, Одесской и Николаевской областей. От места впадения реки Ров в Южный Буг граница Транснистрии проходила по реке Ров, далее по реке Лядова до впадения ее в реку Днестр. Часть границы (несколько километров) в районе истоков рек Ров и Лядова проходила по сухопутью недалеко от Бара. Граница возле Бара охранялась немецкими пограничными патрулями. В Транснистрию входили многие  еврейские городки и местечки Винницкой области южнее, восточнее и юго-восточнее Бара такие, как Могилев – Подольск, Жмеринка, Копай - город, Поповцы, Шаргород, Шпиков, Томашполь, Тульчин, Крыжополь,Брацлав, Чечельник, Бершадь и другие. Станция Бар, находящаяся в 5 километрах юго - восточнее города Бар, и пригородное село Балки, находящееся на высоком правом берегу реки Ров в 1 километре от центра Бара, также входили в состав Транснистрии. 
    Транснистрия была образована по  немецко – румынскому договору от 30 августа 1941 в городе Бендеры. В дополнение к этому договору было тайное соглашение между румынскими спецслужбами и немецким ведомством Эйхмана, которое курировало окончательное решение еврейского вопроса. В нем говорилось, что евреи Транснистрии будут переданы немцам через некоторое время, когда будут созданы для этого условия. Имелось в виду, когда будут построены лагеря уничтожения, которые интенсивно воздвигались. Я подробно пишу о Транснистрии, так как ее образование рядом с Баром помогло выжить многим евреям, находившимся под немецким управлением, в том числе мне. Дело в том, что румынские власти после поражения немцев под Москвой, а особенно после поражения под Сталинградом, ослабили давление на евреев. В Винницкой области, входящей в Транснистрию, не производили массовых расстрелов евреев. Об этом уже летом 1942 года знали многие евреи Бара и других еврейских городков, находящихся под немецким управлением.
   Гражданские немецкие чиновники и сам глава округа Бар -  гебитскомиссар носили особую форму коричневого  цвета. Появились разные гауляйтеры, руководившие промышленностью, сельским хозяйством и другими службами, главная  цель которых - выкачать как можно больше продукции для Германии, не забывали и личные выгоды. В Баре работали сахарный, механический, спиртовой заводы, ткацкая фабрика. Полностью остались в нетронутом виде колхозы, хотя вначале немцы обещали раздать землю крестьянам. Зачем раздавать, когда можно, как и при Советах, ничего не платить, а всю продукцию отправлять в Германию. Правда, крестьяне, как и раньше, кое - что брали сами…
   Часть евреев работало на промышленных предприятиях, в колхозах. Отец мой стал работать на ткацкой фабрике, где он работал до войны вместе с немцем Вальдеком. Сейчас Вальдек, который получил статус “фольксдойче” (этнического немца), управлял фабрикой и одновременно служил переводчиком при гебитскомиссаре. Как работающему на немецком предприятии, отец имел рабочую карточку, по которой получал немного продуктов. Евреев стали брать и на дальние работы, например, забрали группу молодых евреев для перегонки лошадей к фронту. Они обратно не вернулись, их, как я узнал позже, расстреляли возле фронта. Забрали также часть еврейской молодежи на работу в гранитных карьерах близ города Литина, подчиненных военно – строительной организации «Тодт». Среди этих ребят был и мой друг Фима Тарло. Как он рассказывал, они дробили камни и отвозили щебень в общую кучу на одноколесных тачках. Если не выполнишь норму – кубометр в день - их  избивали свирепые охранники – литовцы в зеленой форме. К счастью через переводчика Вальдека  председатель юденрата Крахмальник дал взятку золотыми пятерками гебитскомиссару, и ребят возвратили в Бар. Людей, которых назначали на эти работы, учитывая состав семей, хватали насильно и передавали немцам. Еврейские дети в школах не учились. Все ждали нечто страшное, но надеялись на чудо – избавление, как говорили евреи на  “ишие” (от слова Иешуа – Иесус, спаситель). Однако до спасения было далеко, немцы были под Москвой, рвались на Кавказ, оккупировали Украину, Белоруссию, Прибалтику, часть России. Помню, работая однажды осенью 1941 года у немцев, подобрал обрывок немецкой газеты, где прочитал заголовок статьи “ Wieder bomben auf Moskau” (снова бомбы на Москву). Сердце сжалось, ведь Москва - наша последняя надежда!   
   Осенью 1941 года  румынские власти депортировали евреев из Бессарабии и часть евреев из Буковины в Транснистрию, обвинив их в дружеской встрече Красной Армии в 1940 году. Много этих евреев было пригнано в лагерь, образованный в бывших военных казармах в селе Балки, что в 1 километре от Бара. Хотя румыны и не расстреливали, но в суровую зиму 1941 – 1942 года, многие погибли от холода и голода. Многие перебрались в город Бар, находившемся под немецким управлением, осели в еврейских семьях и разделили их участь –  были расстреляны вместе с барскими евреями. Одна такая бездомная девушка лет 18 – 20 из Хотина, кажется, по имени Дина была принята в нашу семью. Она была очень слабой, погода была по осеннему холодной и мокрой, а дома у нас было свободно… Она жила с нами до августа 1942 года, до первого расстрела.
   Как я уже отмечал, граница с Транснистрией формально охранялась с немецкой стороны, в Баре была пограничная часть, ходили парные патрули. Однако охрана была липовая, границу переходили многие, ведь по разные ее стороны жили родственники. Отмечу, что в селе Балки издавна жило много русских староверов. Они стали торговцами, ездили в Одессу, которая стала столицей Транснистрии, покупали соль, спички и другие товары, продавали их в Баре, они также переводили некоторых барских евреев за ценности в румынскую зону.
   В течение 1941 года после немецкой оккупации в Баре не было еще создано еврейское гетто, огороженное колючей проволокой, евреи в основном  жили в своих домах. Это, наверно, связано с тем, что евреи Бара исторически жили главным образом в двух кварталах – там, где был наш дом возле стадиона, а также в квартале возле двух мостов через реку Ров. Были отдельные дома евреев, особенно дома колхозников, которые жили в других районах среди украинцев. Таких переселяли в еврейские кварталы. 15 декабря 1941 г. был издан приказ (на украинском – наказ) №21 главы управы Коливеприка о создании  гетто в еврейских кварталах (см. приложение). В этом приказе говорилось, что с 20 декабря 1941 г. все еврейское население Барского района должно размещаться в изолированных местах (ГЕТТО) городов Бар и Ялтушков. В Баре создаются три гетто в местах компактного проживания евреев. В одном из этих гетто должны проживать евреи – ремесленники по спискам « жидивской рады». Все евреи населенных пунктов Барского района должны переселиться в эти гетто. Но и после этого приказа нас до первой акции никуда не переселяли и никого к нам не вселяли, кроме Дины, которую мы сами решили принять. Настоящее огороженное гетто было создано в квартале возле двух мостов после первой акции (расстрела) 19 августа 1942 года, но об этом рассказ впереди… Насколько я помню, о приказе №21 я вообще не знал до 1994 года, когда я увидел его копию на конференции по Холокосту.
   Лето и осень 1941 года мы прожили с трудом, доедали приготовленные заранее продукты, меняли вещи, мебель на продукты, делали запасы на зиму. Члены юденрата по прежнему ходили по еврейским домам, требовали по указанию немцев и управы ценностей, вещей, людей на всякие работы. Отец ходил на работу на ткацкую фабрику, меня взяли на работу по ремонту шоссе, потом начал работать в колхозе по уборке урожая. Мать с сестренкой Геней сидели дома, иногда ходили на принудительные работы.
   Началась суровая зима 1941 – 1942 года. У нас осталось немного дров с прошлого года, немного заготовили летом, топили печку, на которой старались готовить, чтобы экономить немного керосина для освещения. В самую суровую часть зимы на нас свалилась большая беда. Я и мама в одну и ту же ночь заболели брюшным тифом, эпидемия которого не миновала Бар. Началось с того, что я ночью встал, вылез из постели и упал без сознания. Пока хлопотали возле меня, оказалось, что мама тоже не может подняться, у обоих была высокая температура. Так как в нашей семье знали об эпидемии, то сразу стали подозревать эту болезнь. Делать было нечего, пришлось вызывать врача, украинца по национальности, доктора Малого. Он отнесся  к нам сердечно, не взял с нас денег, выписал лекарство, дал указания как нас лечить, а главное, не сообщил о нашей болезни в управу и немцам, хотя рисковал. С трудом, но мы с мамой выжили и выздоровели благодаря заботам отца, Дины и моей младшей сестренки Гени, которой было всего 12 лет. Заходили к нам и помогали, чем могли, также тетя Майка и ее дочери Циля и Поля. Им это делать было трудно, так как они жили от нас сравнительно далеко, а передвигаться евреям по улицам было опасно, хватали и гоняли на разные работы, могли избить и убить, кому не лень, ведь евреи были бесправны.
    С трудом пережили зиму, наступила весна, а затем и лето 1942 года. Я работал в бывшем еврейском колхозе вместе с моим другом Фимой Тарло, отец которого работал в этом колхозе еще до войны.  Ездили на работу  в поле, которое называлось Чепеливка, и находилось за селом Гармаки. Там работали одни евреи, иногда с нами был украинец Сидор, ненавидевший немцев и говоривший на идиш. Там без лишних ушей мы разговаривали обо всем, главным образом, о делах на фронте. А они казались безнадежными – ведь немцы были под Сталинградом. О разгроме немцев под Москвой, многие из нас, в том числе и я, не знали, да какое это имело значение, ведь немцы снова победоносно наступают. Говорили также о нашем близком будущем, которое представлялось  безнадежным, ведь кругом на территориях под управление немцев сплошь уничтожались еврейские общины. Некоторые, спасшиеся, попадали в Бар, рассказывали об ужасных расстрелах всех без разбора, мужчин, женщин, детей, стариков. Бар пока не трогали, он стоял как остров, но долго ли?
   В колхозе я познакомился с Янкелем Райдуном, евреем – колхозником, бывшим председателем этого еврейского колхоза. Он работал вместе с глухонемым от рождения 13 летним младшим сыном Пиней, который прекрасно пахал, бороновал, управлял лошадьми. У Янкеля Райдуна были еще два сына и дочь на фронте. Со средним его сыном Тимофеем мы породнились и подружились после войны – он женился на моей сестре Инне, которая смогла эвакуироваться из Запорожья. Семья Райдунов, Янкель, его жена и Пиня были  убиты при первом расстреле 19 августа 1942 года вместе с моей мамой.
      В середине августа 1942 года пошли слухи о надвигающейся катастрофе. Об этом предупреждали лица, сочувствующие евреям: служащие управы, некоторые немцы и полицаи – шуцманы. В Баре появились незнакомые полицаи. Многие евреи исчезали. Как шептались в еврейских домах, они, возможно, уходили через границу на “румынскую” территорию, где по слухам евреев не убивали. А, как я уже  говорил, эта территория, Транснистрия, находилась в 2- 3 километрах от Бара на правобережной стороне речки Ров, протекающей через Бар и его окрестности.
      18 августа стало ясно, что завтра будет что-то страшное. Об этом сообщали знакомые полицаи, лица из немецких учреждений. Говорили, что в  Бар прибыли зондеркоманда и отряды полицаев из других мест. Отец говорил, что управляющий Вальдек о чем-то его туманно предупреждал. Все это было тревожно, непонятно. Хотя здравый смысл подсказывал самое худшее, люди на что-то надеялись, может всех сгонят в одно место, за проволоку, а расстрела не будет…
     Однако действительность оказалась страшной. Утром 19 августа все еврейские кварталы были оцеплены полицаями евреи, жившие отдельно, были отконвоированы на стадион. Скоро полицаи стали кричать, чтобы все евреи, включая лежачих больных, с самыми необходимыми вещами выходили на улицы и строились в колонны. Выгоняли всех, больных и не ходячих стариков заставляли носить родственников или соседей. Я попытался забиться в щель между двумя домами, но не выдержал тоски по родным, вылез и присоединился к отцу, матери и сестренке Гене. С нами была и девушка из Хотина, которая жила у нас. Через некоторое время колонну погнали на стадион, находившийся недалеко от нашего дома. На стадионе  были согнаны евреи Бара и окрестных  сел. Стадион по периметру был окружен густой цепью полицаев.
    В центре стадиона находились местный шеф жандармерии, начальник полиции Андрусев и трое незнакомых немцев зловещего вида. Эти трое хорошо запечатлелись у меня в голове. У всех на голове были фуражки с кокардами “мёртвая голова”. Один был высокий, худой, в очках и со стэком, которым он тыкал в людей, сортируя их на две группы. Второй был малого роста, плечистый, со зловещей ухмылкой. Третий был интеллигентного вида, молодой, веселый. Казалось диким, кошмарным, что такие, вроде нормальные люди, посылают на смерть тысячи ни в чем не повинных людей.
    Начался дележ на две группы,  небезызвестная селекция, который проводил высокий со стэком. В одну сторону перегоняли стариков, больных, малолетних детей, женщин с детьми, в общем нетрудоспособных с фашистской точки зрения. В другую – молодых, средних лет, трудоспособных. Кое – кому удавалось перебежать в группу трудоспособных, в эту группу в числе других были отобраны я с отцом, тётя Майка с дочерьми Цилей 20 лет и Полей 17 лет. К нам удалось перебежать моей сестренке Гене 12 лет, которая для своих лет была достаточно рослой. Наша бедная мама, трудная жизнь которой, особенно в последнее время, быстро ее состарила, к нашему несчастью оказалась в группе не трудоспособных… Там же оказалась девушка Дина, которая жила у нас.
     Эту группу, существенно большую чем группу трудоспособных, под усиленным конвоем полицаев повели на расстрел к заранее выкопанным ямам в долине недалеко от дороги на село Гармаки (около 1 километра от еврейского кладбища). По рассказам очевидцев приведенных к месту казни евреев посадили на землю недалеко от ям. Их окружили вооруженные немцы и полицаи с собаками на поводках. К ямам подводили группами по 30 – 40 человек, раздевали догола. Очередную жертву ставили на край ямы лицом к ней, стреляли немцы из автоматов с близкого расстояния. Несколько евреев находились в ямах, укладывали трупы. Детей до трех лет бросали в ямы живыми, некоторых били головой об корпус стоявшего автомобиля. Возле ямы стоял стол, на котором находился большой графин с водкой, которой подбадривались каратели. Когда раздели раввина города Бар, он стал молиться просил рядом стоявших голых евреев, чтобы они покорно шли на расстрел, потому что эту кару им послал бог. Немцу, руководившему казнями, перевели по его просьбе слова раввина, которого он предложил оставить живым. Однако раввин отказался от милости, попросил разделить судьбу своих соплеменников. Он только попросил взять талес, в который он завернулся перед смертью. Может это легенда, но об этом пишет Лев Клебан, в документальной повести о Барском гетто «На всю оставшуюся жизнь», изданную в Израиле в 2000 г. Рассказывали также, что несколько дней земля колебалась над могилами, так как многие попадали в яму ранеными или даже живыми. Отдельным счастливцам удалось ночью выбраться из могил, таких я встречал в дальнейшем. По данным  Чрезвычайной государственной комиссии (ЧГК) в этот день было расстреляно свыше 3 тысяч евреев, по другим данным – намного больше. В этот же день было также расстреляно несколько партийных руководителей, в том числе знакомая мне секретарь райкома комсомола Надя Паламарчук.
     Рабочую колонну через некоторое время повели под конвоем в северные казармы по дороге на село Ивановцы, где нас продержали некоторое время. Потом нас повели к еврейской части города вблизи двух мостов через речку Ров. Эта часть города уже была огорожена колючей проволокой, неевреи выселены. Здесь было организовано охраняемое еврейское гетто, в воротах которого дежурили полицаи. Они пропускали только рабочие колонны, или отдельных обитателей гетто по специальным пропускам. Нашей семье вместе с семьей тёти Майки выделили  комнату в какой - то хате. Горестно мы сидели на полу и тихо разговаривали о судьбе мамы, Дины и знакомых, которых с нами уже не было. В тот же день, как нас привели в гетто, еще не успели мы опомниться, к вечеру вдруг загудели автомобили и в ворота гетто стали въезжать крытые немецкие грузовики. Сердца наши ёкнули – конец! Полицаи стали выгонять людей из домов. Молодых отделяли и  усаживали на машины. На одну из таких машин посадили меня и двух моих двоюродных сестер Цилю и Полю. За брезентом ничего не видно, мы даже не успели попрощаться с родственниками, как загудели машины и нас увезли в новую неизвестность…               
      Через полтора часа уже вечером 19 августа нас привезли к какому – то зданию, огороженному колючей проволокой. Закрыли нас всех, мужчин и женщин вместе в большом зале с окнами. Было нас несколько сот  молодых людей из Бара. Из окон было видно, что здание огорожено несколькими рядами колючей проволоки, ворота охранялись часовым. Это здание, как мы узнали позже, раньше было школой в селе Якушинцы Винницкого района Винницкой области. Село находилось около 70 километров к северу от Бара и в нескольких километрах от города Винница. Этот лагерь относился к военно – строительной организации «Тодт», работники которой были в коричневой форме с красной повязкой на левом рукаве с белой надписью «Оrg Тоdt» Здесь был организован рабочий лагерь для строительства и ремонта шоссе, по которому часто проезжали группы легковых машин с усиленной охраной. По слухам шоссе, которое усиленно охранялось постоянными и подвижными патрулями, вело к ставке верховного командования немецких войск, как в дальнейшем выяснилось, к знаменитой ставке Гитлера «вервольф» (оборотень). Охрана лагеря осуществлялась вооруженными украинскими националистами из Западной Украины в гражданской одежде и в шляпах.
   На следующий день после скудного завтрака нас построили в колонны и погнали на работу. Конвоировали нас литовцы в зеленой военной форме, страшно лютые, с винтовками на плечах и с палками в руках. По любому случаю били палкой по голове, иногда до смерти. Побои сопровождали любимым ругательством “Перкунас” и что – то еще (как я узнал недавно, это ругательство как – то связано с громом). Работали мы на дороге, таскали на носилках песок, щебень, разбивали крупные камни в щебень, планировали участки дороги. Управляли работой украинские мастера, которые к нам относились сочувственно. Они иногда вдали от конвоиров делились с нами новостями. Иногда к нам обращались немцы из организации Тодт, главным образом, чтобы мы помогли им общаться с украинскими мастерами. Я знал немецкий лучше других, и, обычно, участвовал в разговоре. Эти немцы вели себя с нами корректно, никогда не обижали. Более того, при них злобные литовцы вели себя необычно мирно.
    Кормили нас утром и вечером какой – то баландой, которую нам выдавали в консервных банках. Работали мы без выходных с  утра до темноты. Примерно через месяц после прибытия, в воскресенье, нас не погнали на работу. Стало тревожно, не конец ли это? Но это была только передышка. Нас всех выгнали на двор, велели раздеться догола, мужчинам и женщинам вместе. Во дворе стояла специальная дезинфекционная бочка, в которой начали прожаривать наши одежды. Стоял конец сентября с довольно прохладной погодой, стоять обнаженными в течение нескольких часов для голодных истощенных узников лагеря было весьма тяжело.
    Мы все работали на пределе возможности, страшно исхудали и обессилили, постоянно мучил голод. Недалеко от лагеря был огромный яблоневый сад. Год был урожайный, под деревьями земля была усыпана опавшими спелыми яблоками, что видно было сквозь колючку. Однажды вечером, проходя возле колючей проволоки по дороге в уборную, я заметил, что под проволокой довольно большое расстояние до земли. Это было место, наиболее близкое к саду, где лежали соблазнительные яблоки. Когда стемнело, я в одной рубашке, страшно похудевший, сумел пролезть под проволоку, и оказался на свободе. Можно было убежать, но мысль оставить моих сестер Цилю и Полю в лагере ужаснула меня. Вместо побега я пробрался в сад, набрал рубашку яблок и возвратился назад. Я с сестрами и соседями поели вкусных спелых яблок. В дальнейшем я еще несколько раз лазал под проволокой за яблоками.
   Была мечта убежать из лагеря, достать подводу, приехать и забрать из лагеря сестер, ведь  под проволокой и они могли бы пролезть. Хотя мечта была несбыточной, но она побудила меня к побегу из лагеря. Побег был осуществлен дерзко и рисково. Не знаю, зачем я так рисковал, ведь я мог запросто пробраться под проволокой, что я делал неоднократно.
   А дело было так. У меня была не типично еврейская  внешность, я был похож на десятки украинских хлопчиков (мальчиков), которые часто проходили мимо ворот нашего лагеря, или стояли  подальше от ворот и с любопытством глядели на нас, когда мы приходили с работы. Был я маленького роста, страшно худой, не картавил, бегло говорил на украинском языке. Было начало октября, погода все ухудшалась, дело шло к зиме. Я рассказал сестрам, что хочу бежать, потом за ними приехать на подводе. Втроем вместе бежать было невозможно, так как у Цили была типичная еврейская внешность, идти с ней пешком по незнакомым местам было гибельно. Сестры одобрили мой план, осталось дождаться темноты и пролезть под проволокой. После работы я стоял недалеко от ворот лагеря и наблюдал за часовым. Он шагал от одной стороны ворот до другой, не оглядывался. Когда он переходил несколько шагов вперед от одного края ворот и стоял спиной к этому краю, то около 10 секунд он ворота не видел, при этом калитка у ворот была открыта. Тут у меня мелькнула мысль, что я могу за 2 –3 секунды, пока часовой не видит калитку, выйти из калитки. Далеко уйти мне не удастся, но это и не нужно, достаточно пройти 5 –6 шагов, остановиться и смотреть в сторону. Ведь часовой на меня не обращал внимания, а таких мальчиков в течение дня стоит много. Сердце забилось тревожно, решение было принято мгновенно. Как только часовой начал в очередной раз вышагивать спиной к калитке, я быстро и как можно тихо вышел из калитки, прошел несколько шагов, остановился и стал смотреть в сторону. Часовой повернулся, безразлично посмотрел на меня, прошел чуть вперед, а потом обратно. Тут я повернулся спиной к лагерю и, сдерживая себя, чтобы не бежать, начал уходить от  лагеря. Вот тут я почувствовал, какая  опасность мне грозила несколько минут назад. Ведь стоило часовому, что-то заметить или услышать, и мне конец! Почему я пошел на такой риск, так и не знаю, ведь я мог вечером подлезть под проволоку, что я уже делал. Но это все было именно так.
      И вот я на свободе, что делать дальше, куда идти? Обратно в гетто? А если гетто уже уничтожено? Все - таки решил идти в Бар, осторожно войти вечером в город. Если гетто еще не уничтожено, то зайти к отцу, посоветоваться с ним и тётей Майкой, что делать, как спасти Цилю и Полю. Идти надо было около 70 километров, дорогу я не знал. Я решил выйти к железной дороге, которая шла на юг от Винницы до станции Жмеринка. Далее идти на юг вдоль железной дороги на расстоянии 1- 2 километров от путей, чтобы избежать патрулей. Шел я несколько дней, обходя села. Когда очень хотелось есть,  я заходил в крайнюю хату села, победней, чтобы не попасть к старосте или полицаю. Просил покормить, говорил, что сбежал из поезда, который вез молодежь в Германию. Как правило, подкармливали, давали кое - что на дорогу. В приветливых хатах узнавал дорогу. Все жалели меня, у всех кто - то из родных и близких так же мог бродить. По моему внешнему виду и разговору все принимали меня за украинского мальчика, а что одежда рваная, так знали, что угоняемая в Германию молодежь одевается плохо.
    Наконец подошел к Бару, со стороны села Ивановцы, что стоит на шоссе Винница – Бар. Чтобы попасть в район гетто, надо было пройти через весь город, что было опасно. Поэтому переждал в близлежащем лесочке. К вечеру подобрался к гетто. В воротах стояли полицаи, в домах светились огоньки, вокруг ходили люди. Подошел ближе, услышал еврейскую речь. Значит гетто не уничтожено, родные должны быть живы. Теперь задача пробраться  через колючую проволоку в гетто, но это я уже решал в лагере. Внимательно осмотрев проволочное заграждение, я нашел ямку, где можно было пролезть. Осмотрелся, никого вроде нет, быстро лег на землю, рукой чуть приподнял проволоку, распластался по земле, пополз под проволоку, и вот я в гетто!
   Встал, оглянулся и тихонько пошел к нашей хате, в нашем окне светился огонек. Тихо постучал в окно, выглянул отец, который затем быстро открыл дверь. Мы обнялись, зашли в комнату, где настороженно смотрели на дверь сестренка Геня и тётя Майка. Сразу же вопрос о Циле и Поле, которые остались в лагере. Я все рассказал, сказал, что думаю возвратиться с подводой, которую хочу раздобыть, чтобы вызволить из лагеря сестер. Из рассказов отца следовало, что спешить некуда, так как гетто обречено, сюда привозить девчат не имеет смысла. Рассказал также, что ни день, то ожидается последняя акция. Отец все еще работал на фабрике, ему давали скудный паек, на который жили втроем. Кроме того, меняли вещи, которые тётя Майка накануне первого расстрела успела передать соседке Стасе Гловачек, польке. Отец мне посоветовал днем в гетто не оставаться, уходить на работу, желательно в колхоз, где я работал раньше. После первого расстрела, как рассказал мне отец, остался жив мой товарищ Фима Тарло, которого отобрали в рабочую команду для работы в колхозе. Его отец, мать, младшая сестра и много родственников были убиты, как и моя мама, при первом расстреле. Я зашел к Фиме, он ютился недалеко, у друзей отца. Он мне рассказал, что есть колхозная команда, которую утром выпускают из гетто, к ней можно присоединиться. Рассказал также, что по видимому готовится окончательное уничтожение гетто, о чем ходят упорные слухи, что несколько дней назад полицаи застрелили двух евреев, которые пытались выйти из гетто через лаз в проволоке. В дальнейшем, будучи в Баре после войны, я узнал, что этих полицаев поймали, судили и приговорили к расстрелу. 
    Утром после скудного завтрака я вышел на улицу и присоединился к рабочей колхозной команде. Команда была небольшая, многие были расстреляны при первой акции 19 августа. Не было Эли Тарло, отца Фимы, крепкого мужчины 45 лет, не было Янкеля Райдуна с немым сыном Пиней, не было многих других. Мы направились на колхозный двор, который находился недалеко от сахарного завода. Часть народа на подводах направилась на поля пахать и бороновать, часть, в том числе я, остались на конюшне убирать навоз.
    Так я проработал несколько дней, отец ходил на фабрику, тётю Майку с сестричкой иногда гоняли на местные работы. В середине октября, ближе к 15 числу, в гетто стало снова очень тревожно, начали говорить о новой, может быть, последней акции. Эти сведения просачивались от некоторых полицаев (один из них, Миша Гетьман, раньше учился в нашей школе, был женат на еврейке Хуме, бывшей нашей пионервожатой, которая пряталась у его родственников), работников немецкой администрации, немцев. Стало известно, что акция состоится 15 октября, но не было ясно, оставят ли кого в живых.
    14 октября я был на работе в колхозе. Утром я попрощался с родными, так как  не знал, что будет дальше, увидимся ли еще. Думать о бегстве всем вместе было невозможно: как и куда бежать? Да и из гетто невозможно было всем выбраться, любое скопление евреев вне рабочей команды вызывало подозрение. К тому же в тайниках души жила надежда, может останемся в живых? К вечеру я задержался на кодхозном дворе, решив в гетто на ночь не возвращаться. Там же оказался мой друг Фима Тарло.Мы перебрались в ближайший подвал недостроенного дома, недалеко от сахарного завода. В километре от этого завода протекала речка Ров, по которой проходила граница, между зоной, оккупированной немцами, куда входил город Бар, и  Транснистрией, о которой я рассказывал ранее. По слухам румыны издевались над евреями, но массовых убийств не совершали.
    Пересидев ночь в подвале, и осторожно выглянув из подвала утром 15 октября, мы увидели на улице скопления вооруженных полицаев, как и 19 августа при первой акции, и поняли, что началась вторая акция. Решили разойтись по одному, чтобы не вызвать подозрений, и незаметно перебираться ближе к речке, за которой была Транснистрия, и при первой возможности, лучше в темноте, речку перейти. Мне удалось чудом пробраться к одинокой скирде соломы, которая находилась между сахарным заводом и селом Ивановцы. От скирды до речки Ров было около одного километра. Я зарылся глубоко в солому и ждал наступления вечера. Где-то часов в 11  - 12 дня я услышал отдаленные крики и звуки автоматных или пулеметных очередей. Оказалось, что вырытые заранее ямы, где расстреливали оставшихся евреев, находились на возвышенности недалеко от села Ивановцы не более одного километра от скирды, где я лежал. Обостренный слух с ужасом воспринимал ужасные звуки, сопровождавшиеся оружейными очередями, расстрел осуществлялся  многократно проверенным способом. Около 5 часов вечера к скирде подъехала подвода за соломой. Я зарылся поглубже, но все же услышал разговор двух мужчин: “бють всих, и ликарив и ковалив”, что означало, что убивают всех, в то числе и специалистов врачей и кузнецов. Я понял, что гетто уничтожается полностью, окончательно.
    А крики и выстрелы все продолжались. Я лежал в полузабытьи и воображал страшные картины последних минут моих близких, друзей. К вечеру все стихло. Я осторожно раздвинул солому и выглянул. Стоял ясный, чуть морозный, вечер. Решил для надежности подождать еще час, потом подбираться к речке. Прошло около часа, я осторожно стал выбираться из соломы, чутко прислушиваясь. Было тихо. На земле стал внимательно всматриваться в темноту, особенно в направлении речки.  Вдали замелькали движущиеся огоньки и начали удаляться, видно прошел немецкий пограничный патруль, которого я опасался. Теперь надо быстрее к румынской границе, к речке, перейдя которую я, может быть, останусь в живых! Я быстро пошел по скошенному полю по  направлению к речке. Это направление я приметил еще утром, когда залезал в скирду.
   Плавал я плохо, боялся открытой воды. Поэтому разыскал место, где речка густо заросла водорослями и достаточно широкое, а значит и неглубокое. Я снял ботинки, высоко закатал брюки и перешел речку шириной около 15 метров. Старался не шуметь, прислушивался к каждому шороху. Вода доходила до бедер, не выше. На румынском берегу отжал брюки, которые немного подмокли, обул ботинки, внимательно огляделся и прислушался, начал подниматься от речки вверх. Я решил направиться в местечко Поповцы, что в 15 километрах от Бара, находившееся уже на территории Транснистрии.  Дорогу в это еврейское местечко от железнодорожной станции Бар я знал. Теперь следовало выйти к железной дороге Жмеринка – Бар. Я стал подниматься в гору (речка Ров течет в глубокой долине), обойдя по пути село. Скоро вышел на железнодорожные пути, справа должна быть станция Бар. Скоро замелькали огоньки этой станции. Я обошел станцию слева, и скоро вышел на знакомый проселок, который шел на Поповцы. Проселок был безлюдным, но для надежности я шел параллельно дороге полями и лесами. Дорога проходила между селами Матийков и Мытки, которые еще будут фигурировать в этих записках. К  утру я вышел к местечку Поповцы, где по моим сведениям жило много евреев.
    Пройдя по местечку некоторое время, я заметил группу людей еврейского типа. Подошел к ним, рассказал, что вчера было уничтожено полностью гетто в городе Бар. Местечко Поповцы раньше входило в Барский район, жители имели родственников и знакомых в Баре, и это известие повергло их в страх и уныние, ведь Бар рядом, а что такое эта призрачная граница… Я был первым беглецом из Бара. К вечеру появились другие беглецы, которые рассказывали свои истории. Многие прятались в подвалах и прочих местах, другие у соседей, которые рисковали жизнью, ведь за укрывательство евреев грозила смерть не евреям. В Поповцах у меня не было ни родных, ни знакомых. Меня пригласила к себе незнакомая добрая женщина – еврейка, накормила, чем могла, уложила спать на полу, постелив старое пальто. Так в свои 16 лет я остался один, без средств существования, без дома, без родных и знакомых на оккупированной румынами территории.

                Ночной поход в гетто

    Стоял конец октября 1942 года, время - холодное и голодное, одет я был плохо. Ночевал я пока у этой же доброй женщины, которая пригласила меня к себе в первый день моего прихода в Поповцы. С утра пораньше уходил, чтобы не приглашали есть, так как эта добрая женщина и ее дети сами жили впроголодь. Старался как  ни будь подработать, но в маленьком местечке, где было много евреев, это было трудно. Кроме местных евреев, которых было сравнительно мало (около 200 человек), в Поповцах осело очень много евреев, которые были депортированы румынами в Транснистрию из Бессарабии и Северной  Буковины. Их было больше, чем местных, они были более предприимчивы, к тому же они говорили на румынском языке, ведь места, из которых их пригнали, до 1940 года входили в состав Румынии. Я иногда помогал одному торговцу из Бессарабии, за что он меня подкармливал. Если я к нему обращался по поводу работы, а ее не было, то он обычно подбрасывал мне авансом что-то из съестного. Некоторые евреи, особенно местные, уже знали меня, помогали, чем могли, иногда приглашали перекусить. Мне было стыдно и голодно ждать подачки, просить я не мог. Я мучительно думал, что делать, куда податься, ведь зима на носу.
     Однажды один из бывших жителей Бара,  который убежал из гетто перед вторым расстрелом и осел в Поповцах, сделал мне опасное, но заманчивое предложение. Он предложил мне ночью проникнуть в  Барское гетто, войти в его дом и откопать в указанном месте (под порогом в одной из комнат) тайник, в котором скрыты драгоценности. Если найду, то разделим их пополам. Я находился в катастрофическом положении, жизнь после гибели родных и близких, после  пережитого была не мила, к тому же я был слишком молод и неопытен, чтобы представлять меру риска. Я согласился.
     Осмысливая мое согласие сейчас, когда я пишу свои воспоминания, я вспоминаю один эпизод из рассказов Шаламова о сталинских лагерях в Заполярье. Двое заключенных, рискуя жизнью, добрались ночью до кладбища, раскопали могилу и сняли с покойника телогрейку и другую теплую одежду. Эта одежда могла сохранить им жизнь… Нечто подобное предстояло совершить мне, может быть даже с большим риском.
    Я вышел вечером, около трех часов шел по знакомой дороге до станции Бар.  Для того, чтобы быть ближе к гетто после перехода “границы”, проходящей  по речке Ров, от станции Бар я пошел по направлению к селу Балки, расположенном на горе близко от города Бар. Внизу протекала речка Ров, которую надо было перейти в темноте. Место, где я должен был переходить речку, было около 3 километров выше по течению места, где я переходил эту речку, когда бежал от расстрела 15 октября 1942 года. Было предзимье, середина ноября, речка еще не замерзла, хотя ночью бывали заморозки. Я снова выбрал место, где речка заросла травой, снял ботинки, закатал брюки и вошел в воду. Вода обожгла меня, было очень холодно. Стараясь не шуметь, перешел речку, выбрался из воды, отжал брюки, обул ботинки, огляделся, прислушался. Гетто было недалеко, метров 300. Крадучись между домами подошел к гетто. Кругом колючая проволока, окна блестят в темноте, страшно, жуть! Прислушался, вроде тихо. Нашел ямку под проволокой, прополз под ней, я в гетто. Холодно, к тому же брюки мокрые после перехода речки. Нашел, как будто бы, нужный дом, вошел в раскрытые двери, нашел нужную комнату, нужный порог. Ковыряю ножом землю, но ничего не нахожу… Вдруг услышал шум на улице, шаги. Видно полицаи патрулируют гетто, что делать? Обнаружат – пристрелят на месте… Лихорадочно соображаю, что предпринять. Вспомнил, что в сенях была лестница на чердак – надо туда залезть, лестницу вытянуть наверх, там переждать. Так и сделал. Сижу наверху мокрый, весь продрог, особенно холодно ногам, на дворе морозец около 5 градусов по Цельсию. К тому же страшно, вдруг полицаи что – то заподозрят. Внимательно прислушиваюсь, шаги вроде удаляются, вздохнул облегченно. Но тут новая беда -  запели петухи, наступает утро, выходить из гетто опасно! Вынужден сидеть на чердаке до следующей ночи, но очень холодно, особенно мерзнут ноги, пальцы уже не чувствую… В полузабытьи провел день, тело сковано холодом, кажется, не смогу ходить. Вроде стемнело, жду еще. Выглядываю из чердака сквозь стрехи, в городских окнах погас свет, пора уходить. Осторожно спустил лестницу, с трудом сошел вниз, тихо вышел из дома. Кругом тишина. Пробрался к проволоке, как и раньше,  пролез под ней. Осторожно прошел жилой массив, надо выходить к реке. Горько за пустое опасное приключение. Тут вспомнил, тётя Майка еще перед первым расстрелом передала соседке Стасе Гловачек на хранение часть вещей, в том числе, красочное покрывало. Перед вторым расстрелом покрывало и другие вещи вроде остались у Стаси. Что, если подойти к ее дому, постучать и забрать вещи? Ведь на них можно прожить некоторое время. Снова рискую и направляюсь к дому Стаси, который расположен недалеко. Тихо подхожу к дому и осторожно стучу в окно, выглядывает хозяйка. Говорю ей про оставшиеся вещи – она меня хорошо знает, я ведь бывал у тёти Майки, да и сын ее учился со мной. Отвечает, что у ней ничего нет, чтобы я скорей убирался, пока не поздно. Все, и здесь неудача…  Ухожу, осторожно подошел к речке, перебрался на другую сторону и стал подыматься в гору.
      Иду из последних сил, ног не чувствую. Залаяли собаки, слева село Голодки. Опасно, но уже все безразлично…  Подошел к крайней хате села, постучался в окно, выглядывает хозяин. Прошу впустить, погреться на часок. Впустили, хозяева ни о чем не спрашивают – много бродит ныне таких горемык… Хозяйка вздыхает: - “Может и мой где – нибудь так бродит”… Говорю хозяйке, что ног не чувствую, пальцы видно замерзли. Советует снять ботинки, к пальцам приложить намоченный тертый горох, который у ней есть. Так и делаю. Часть пальцев отходит, а большие пальцы на обоих ногах, и следующий за большим пальцем на левой ноге, не отходят. С них  слезает кожа, обнажается сырое мясо, наступает адская боль. Хозяева угостили, чем могли, предлагают уйти, пока село не проснулось, а то могут забрать. С трудом обуваю ботинки и медленно ковыляю в Поповцы. Там, у сердечной женщины, которая меня приютила раньше, с трудом снимаю ботинки. Ноги распухли, пальцы воспалились – три пальца сплошная рана. Ботинки больше одеть не могу. Обращаюсь к местному врачу, депортированному из Бессарабии. Чтобы пройти к нему, пришлось ноги обмотать тряпками, которые  дала хозяйка. Врач дал немного порошка риванола, его надо разводить в теплой воде и, намочив тряпочки, прикладывать к больным пальцам.
    Начался тяжелейший этап в моей жизни. Я еле хожу на ногах, обмотанных тряпками. Единственное лечение – примочки из риванола. Ноги дурно пахнут, был вынужден уйти из дома хорошей женщины, что приютила меня. Принял меня временно к себе хозяин лавочки, который мне и раньше помогал – разместил  в тесной каморке без окон, одного. Находиться со мной рядом постоянно было трудно, очень плохо пахло от моих ног. До сих пор не могу понять, как при  такой страшной антисанитарии у меня не начался сепсис. Ведь часть пальцев на ногах - открытые раны, обмотанные тряпками, нижние из которых намочены в растворе риванола… В этих условиях приходилось ходить, добывать пропитание. Перед глазами возникает картина: зима, медленно бреду на больных ногах, обмотанных тряпками, обвязанных веревочками – один, 16 летний худющий мальчик, без родных и близких…
   Пальцы не заживали больше года, вылечил их при помощи лишь одного риванола только на лесоразработках в селе Матийкове Барского района. В конечном итоге на больших пальцах обеих ног отвалились верхние фаланги, еще на одном пальце правой ноги повреждена верхняя фаланга, все три пальца деформированы. Следы обморожения остались до настоящего времени, и сейчас ноги очень чувствительны к холоду.
   Так, в неимоверно трудных условиях, на пределе жизненных сил я прожил в Поповцах до конца декабря 1942 года. В это время пошел слух, что в местечке Копайгород, что в 10 километрах от Поповцев, еврейская община по указанию румынских властей собирает группу еврейских рабочих для заготовок леса. Добровольцам община выдает денежную помощь в немецких оккупационных марках, которые использовались в качестве денег, снабжает старой, но теплой одеждой. Для меня это был спасительный выход из положения – будет жилье, кое – какая еда, рядом люди. Работать я рвался, несмотря на больные ноги, страшно надоело фактически нищенствовать. Я решился и медленно побрел в Копайгород, предварительно попрощавшись с людьми, которые мне помогли в эти трудные дни. Шел эти 10 километров по заснеженной дороге около 5 часов. Нашел общину, рассказал, кто я, попросился на лесоразработки. Я был находкой для общины, так как людей не хватало, никто не хотел в зимние морозы уезжать из местечка в неизвестность. Мне выдали немного денег, продукты на первые дни работы (обещали, что там будут кормить), какой – то старый, но теплый кафтан. Моих вещей то было одни ботинки в руках, так как обуть я их не мог. Кроме меня в группу лесорубов вошли еще несколько человек, в основном таких же бездомных, как и я, убежавших от немецких расстрелов из ближайших  еврейских местечек Винницкой и Каменец – Подольской областей. Был с нами также один одинокий депортированный бессарабский еврей, тоже бездомный.
    Отвезли нас на местном поезде до села Мытки, откуда мы пешком отправились в соседнее село Матийков, где нам предстояло жить. Поселили нас всех в однокомнатной пустующей хате, где раньше жили цыгане. В селе хату эту звали «цыганской». В хате была русская печь, которая служила нам для обогрева и готовки пищи. В дальнейшем в эту хату вселились еще несколько человек, том числе две сестры Клара и Лиза из моего родного города Бара, с которыми я встречался в Баре после войны. Хата, где нас поселили, принадлежала украинской старушке бабе Федоре,  которая жила рядом в небольшой хатке и с которой я в дальнейшем подружился. Улица, где нас поселили называлась Причепиновка, наша хата находилась недалеко от конца улицы на краю села.

                В Матийкове

     Кроме группы бездомных, которых поселили в «цыганской» хате, на лесоразработки была послана также группа евреев Копайгорода, которых поселили в другой хате. Они сначала ходили с нами на работу, но скоро разъехались по домам. После нового 1943 года лесоразработки кончились, но мы, бездомные, и не думали уезжать – нам было некуда. Лесничий по фамилии Голецкий жалел нас, из хаты не выгонял, в остальном мы были предоставлены сами себе. Для того, чтобы как  ни будь выжить, мы на те небольшие деньги, которые выделили нам, бездомным, в Копайгородской  общине, накупили некий товар – булавки, иголки, нитки, чтобы можно было предложить их местным селянам в обмен на съестные продукты. По крайней мере, этот обмен не выглядел обычным нищенством. Предлагали мы, и помощь в работе. Вначале ходили мы по хатам села Матийков, где мы жили. В дальнейшем освоили соседние села. Особенно хорошо относились ко мне селяне села Мальчевцы, что в 2 - 3 километрах от Матийкова. Они приглашали заходить, угощали, чем могли, брали мой товар, главным образом, чтобы не обидеть. Среди тех, которые подселились к нам уже в Матийкове, было несколько ремесленников. Эти работали у селян на дому и жили намного лучше остальных.
    Очень колоритен был состав нашей группы бездомных, с которыми я жил вместе. Попробую сказать немного о них, которых знал только по именам, фамилий друг друга мы не знали. Меня все звали Сёма или Сёмка.
    Шике – усатый и хитроватый еврей лет 40 из одного из местечек под Проскуровым, нынешним Хмельницким. Он неплохо пел, рассказывал всякие истории. Из большой семьи остался один.
   Ицык – еврей средних лет, болезненного вида, постоянно кашляющий. Он, как и Шике, неплохо пел еврейские песни. Он был из тех же мест, что и Шике, у него также погибла семья.
    Рахмил – красивый еврейский мальчик моих лет из местечка Городок, где – то под Проскуровым. В селе его называли “той, що похожий на дивчину”. Он был очень стеснительный, бывало, заходит в хату, стоит и молчит. Постоит и уходит. Хозяева часто бегали за ним вдогонку, чтобы дать ему немного еды, после чего он протягивал иголку или булавку.
   Элык – бессарабский одинокий еврей, из рабочих, около 35 лет. Ходил зимой быстро без шапки, плохо говорил по-украински, зато знал румынский язык, иногда читал нам из обрывков румынских газет. В селе звали его “той, що ходыть без шапки”. Элык был хорошим, справедливым человеком, в чем я убедился в дальнейшем.
   Аврум – молодой еврей, лет 30, из какого – то местечка. Аврум не ходил по хатам с иголками, булавками и прочим товаром, а пытался что - то предпринимать. Одно время он пытался делать мыло из говяжьего жира. Аврум близко сошелся с Лизой, одной из двух сестер из Бара.  Аврум и Лиза занимали “комнату” на печи.
   Бейрл – еврей средних лет, скорняк по специальности, убежал от смерти вдвоем с двенадцатилетним сыном Муней, вместе с которым он жил с нами, когда не работал на дому у местных селян. Бейрл умел шить кожухи из выделанных овечьих шкур, его  часто приглашали работать. Тогда он  жил  у селян, которые его кормили и дополнительно платили продуктами. В это время он неплохо зарабатывал.
   Шмил – тоже еврей средних лет, из одного местечка и той же специальности, что и Бейрл. Они всегда работали вместе. Однажды Шмил привел в нашу хату одинокую красивую молодую еврейскую девушку Олю, кажется, из Новой Ушицы, спасшуюся от расстрела при помощи полицаев, которым она оказывала известные услуги, что она не скрывала. Она жила у нас недолго, но я понимал ее, и мы подружились. Хорошо помню ее слова: - “ Если бог мог превратить тысячи невинных евреев в мертвецов, то он мог еще одну невинную девушку превратить в женщину”
   Бенце – молодой еврей интеллигентного вида, из местных чиновников одного из местечек. Имел специальность портного, поэтому часто жил у селян, которым на их швейных машинах шил одежду. Он сошелся с второй сестрой Кларой, двух сестер из Бара, бывших учительниц младших классов.
   Я, Шике, Ицык, Рахмил и Элык не обладали никакими специальностями и добывали хлеб насущный своеобразным обменом, о чем я говорил. Были мы оборванные, грязные – ведь спали на полу, не раздеваясь, и нам фактически давали милостыню, но мы всегда предлагали взамен иголки, булавки и прочую мелочь. Этот товар мы периодически покупали в Поповцах, находящихся около 8 километров от Матийкова, на деньги, вырученные за часть полученных продуктов. Чаще всего нам давали немного картошки, но иногда кусок хлеба, стакан крупы, муки. Относились к нам селяне участливо, жалели нас. Часто говорили : - “Где – то и мой так ходит”… Редко нас кормили обедом, а иногда давали объедки, или варенные овощи, приготовленные на корм скотине. Всё     принималось с благодарностью, так как мы постоянно хотели есть. Очевидно, что без помощи селян мы бы не выжили, умерли бы с голода.
   Жили мы не  очень дружно, коммуны не получилось. Каждый питался самостоятельно, помогая иногда другим, если у них ничего не было. Разводили огонь в большой русской печи, где пекли когда – то хлеба. Каждый ставил свой глиняный горшок возле огня, варил, что добывал за день. Приходилось готовить по очереди, особенно, когда наши ремесленники были с нами. Особенно часто оставался без еды Рахмил,  который обычно при этом молчал. Приходилось ему помогать. Чаще всего помогал ему я, так как был более предприимчивый и вызывал больше жалости у селян  из – за своего несчастного вида. Ведь из – за  больных ног, обмотанных тряпками, я передвигался медленно, выглядел больным. Кроме того, я бегло и отлично говорил по – украински, не все угадывали во мне еврея.
   Ноги мои заживали плохо, от них дурно пахло… Мне выделили угол на полу возле дверей. Утром и вечером я прикладывал к больным  обмороженным пальцам на ногах тряпочки, намоченные лекарственным раствором риванола. Риванол покупал в Поповцах в аптеке. Ботинки я одеть не мог, ноги обматывал тряпками. Очень плохо было при оттепелях, так как тряпки намокали, ногам было холодно. А приходилось ходить далеко, например, в Поповцы и обратно, чтобы обменять часть картошки на иголки, булавки, лекарство, а это расстояние равно 15 километрам. Я постоянно мечтал о том времени, когда я вылечу ноги и смогу одеть ботинки. Поэтому ботинки я берег пуще глаз.
   В феврале 1943 года у меня случился инцидент, который принес мне много горя и который в некоторой степени характеризует моих сожителей. В один из дней, когда у меня была неудача с обменом, я взял у Аврума без спроса около 50 грамм говяжьего жира, из которого он собирался варить мыло. По неопытности я его пожарил с луком на виду у всех. Предательский запах жареного лука немедленно выдал меня, я был уличен в краже и назван вором (по-еврейски гонэф). В качестве наказания у меня тут же забрали мое основное богатство – ботинки, грозились выгнать из хаты на улицу. Это делали взрослые люди в отношении несчастного больного мальчика, который неоднократно помогал многим… Я был запуган, плакал, каялся. Рахмил мне сочувствовал, но, как всегда, молчал.  Молчали и мои землячки из Бара, сестры Лиза и Клара. Заступился за меня один Элык, который сказал: - “ Ничего страшного Сёма не сделал, нечто подобное делают другие с его мешком, когда его нет. Но они хитрее и не жарят на виду у всех жир с луком. ”  В результате, меня не выгнали,  ботинки отдали, но я должен был в качестве штрафа вне очереди несколько раз  идти в лес за дровами.
     Вспоминаю случай, когда через пару дней после злополучного инцидента несколько дней подряд мела вьюга. Выйти на улицу трудно, да еще при нашей ветхой одежде. Кончились дрова, холодно, голодно, даже картошки, запас которой был у нас, сварить не на чем. Надо идти в лес за дровами, да не днем, а поздно вечером, так как рубить деревья в лесу запрещалось. Вот в такую погоду, учитывая мою вину, мне пришлось на больных ногах, обмотанных тряпками, поздним вечером идти в лес за дровами. Леса возле Матийкова в основном грабовые, древесина плотная, горит жарко. Вырубил лесину граба, на себе через сугробы потащил к хате. Все обрадовались, похвалили меня, сказали, что все будет забыто. Однако надо разжечь огонь, а сухих дров нет – все сожгли. С большим трудом, используя все, что было под рукой, развели огонь, вскипятили воду, сварили картошку, обогрели хату, народ повеселел.
    Днем вся наша «цыганская» хата разбегалась по селами добывать хлеб насущный, а вечером  в темноте топили печь, готовили нехитрую еду, потом долго сидели на полу, разговаривали о разном. Обсуждали дела на фронтах, а они начали меняться в лучшую сторону. Это было время после Сталинградской битвы, где немцы были разгромлены, в плен попала 300 тысячная армия. Красная Армия наступала. Мы об этом знали по рассказам Элыка, которому иногда попадались румынские газеты, из которых он умел выуживать много правды. Кое – что мы узнавали от местных жителей, в первую очередь от лесничего Голецкого. Он, повидимому, имел источники информации не только с немецко – румынской, но и с советской стороны. Про ужасы, связанные с убийствами наших родных, мы обычно не говорили, это был очень больной вопрос для всех… Жили главным образом надеждой на освобождение, так как понимали, что долго продержаться на “ румынской” стороне не удастся. Считали, что при отступлении немцы всех евреев Транснистрии перестреляют.
   Наговорившись вдоволь о политике, переходили ко второй части вечерней программы, к песням. Хорошо пел Шике, ему тихо подпевал Ицык. Пели главным образом еврейские песни на идиш, народные, бытовые, иногда, рожденные в гетто. Особенно запомнилась мне песня еврейских узников гетто на идиш. Приведу ее слова на идиш, с русским построчным переводом:
           Эх – ху, ви а зой,                Эх – ху, почему,
           Фар вус шлугт мин унз а зой,  Почему нас так бьют,         
           Ви из тотэ дайн рахмонэс?     Где, отче, твое милосердие?
           Рэ – эй, Адонай!                Слушай, Господь!
           Фон дэм гимл гиб а блык,        С неба взгляни,
           Аф унз идн гиб а кик,                На нас евреев посмотри,
           Лэш уб дас файер,                Погаси огонь,
           Унд лоз шойн эайн гениг!         И пусть это будет достаточно!

           Зэй шраен арыбер                Они кричат через
           Фон енэр зад тах                Речку на другой берег
           Ой нэмт унэ арыбер,                Возьмите нас через речку,
           Вир вилн зайн мит ах.                Мы хотим быть с вами.
           Вир велн зих банигн                Мы будем довольствоваться
           Мит айн клейн штикалэ бройт,    Маленьким кусочком хлеба,
           Аби нит цу лайдн                Лишь бы избежать
           Дэм дайчешн тойт.                Немецкой смерти.

В этой песне – реквиеме есть еще слова про стариков с седыми бородами, невинных детей, которых безжалостно убивают, но эти слова я не помню точно. Первый куплет этой песни является припевом к остальным куплетам.
   Был в селе Матийкове, кроме нас, еще один еврей Иося Берченко, местный, бывший заготовитель пушнины. У него в этом селе был роскошный по местным меркам дом, в  котором, кажется, в то время жило местное начальство. Он жил нелегально у своей любовницы  -  красавицы Домки, местной  украинской селянки. Домка жила недалеко от нас без мужа с дочкой 17 лет. Возможно, дочь была от Иоси, который как мужчина, красавцем не выглядел. Впрочем, в молодости он мог быть и красивым. Этот Иося часто приходил вечером к нам в хату, вел с нами разговоры главным  образом об “ ишие “, как мы называли избавление от немецкой смерти.  Иося очень любил слушать песни, которые мы пели. Иногда он приносил сельские известия, приносил обрывки румынских газет, которые Элык читал и переводил, подкармливал немного Рахмила, как самого голодного. После войны я встречался с Иосей неоднократно в Матийкове, куда я иногда заезжал в конце сороковых годов. Его племянник Моисей Берченко, бывший житель Бара, бежал из гетто, остался жив. До недавнего времени он жил в Москве, мы встречались. В начале 90 годов мы давали друг другу свидетельские показания о пребывании в Барском гетто для получения статуса малолетних узников.
    Вот так мы жили в селе Матийкове в “ цыганской “ хате около года. Летом и осенью 1943 года стало легче. Красная Армия наступала, местные селяне относились к нам все лучше. Было тепло, мы подрабатывали, помогая селянам на огородах. Ноги мои подлечивались, благодаря примочкам из риванола (единственное лекарство)! К концу осени я уже мог обувать ботинки, что было для меня величайшей радостью… Может быть, и дождались бы мы долгожданного освобождения, которое наступило в марте 1944 года, но нас ждало очередное несчастье!
   Для того чтобы возобновлять запас обменного товара, нам приходилось периодически ходить в местечко Поповцы с грузом картошки, которую мы продавали и на вырученные деньги покупали иголки, булавки, нитки и прочий товар. Я дополнительно иногда в аптеке покупал лекарство риванол. Однажды в конце декабря 1943 года я пошел в Поповцы с грузом картошки. В это время наступающая Красная Армия уже освободила Киев, в наших не очень лесистых местах, как рассказывали селяне, появились советские партизаны. Раньше о партизанах  мы слышали мало. Возвращаясь обратно из Поповцев, я был остановлен румынским жандармским патрулем, который на нескольких санях перегородил дорогу. Раздался окрик по-румынски, который перевел переводчик: - “Кто такой, откуда”? Я рассказал переводчику, что мы, еврейская команда, посланы из Копайгорода по распоряжению румынских властей на лесоразработки, живем в Матийкове на улице Причепиновка. Румыны переговорили между собой, и переводчик мне говорит, что жандармский пост в селе Мытки (в двух – трех километрах от Матийкова), откуда был послан патруль и который контролировал село Матийков, ничего не знает о лесоразработках, мы, наверно, партизаны. Посадили меня в одни из саней и велели показывать дорогу к нам. Время было к вечеру, уже стемнело, скоро подъехали к нашей хате. Весь народ был в сборе, даже Иося был в хате. Элык, хорошо говоривший по-румынски, спокойно объяснил старшему жандарму нашу историю, примерно то же, что говорил и я. Однако это не помогло. Нам всем велено было одеться и сесть в сани, которые были вызваны из местного колхоза (колхозы румыны, как и немцы, не распускали).
   Нас привезли в село Мытки, посадили в холодный подвал – тюрьму жандармского поста. Скоро Элыка вызвали на допрос к начальнику жандармского поста. Через некоторое время Элык пришел бледный, напуганный. Рассказал, что ни   одному его слову начальник поста не поверил, спрашивал о партизанах, а под конец сказал, что скоро мы все будем расстреляны, как партизаны. Ночь прошла тревожно, было холодно и боязно – ведь освобождение так близко, самое трудное вроде позади, мы сумели избежать немецкой смерти, пережить голод и холод, и вот, новая беда… Однако жизнь идет, людям надо в туалет, а с нами были две девушки, Лиза и Клара. Начали стучать в двери. Элык объяснил часовому, что нужно. Тот обратился к начальнику поста, который разрешил выводить нас по очереди, группой по три человека. Первыми пошли девушки, вдвоем. Пришли и рассказали, что при подходе к туалету, который находится за углом тюрьмы, первый в двойке или тройке, при заходе за угол на короткое время становится невидимым для часового, следующим сзади. Возможен побег, но никто не решался – не было ясно, нет ли охраны за туалетом, куда надо было скрываться. Я должен был идти в последней тройке, вспомнил побег из лагеря в Якушинцах, возможность близкого освобождения и решился на побег. Быстро переговорил с Элыком, который посоветовал при удачном побеге идти в Копайгород в еврейскую общину, которая нас послала на лесоразработки год назад. Сказать им, что они послали нас на смерть, пусть идут к румынскому начальству, которому подчиняется жандармский пост в Мытках, дадут ему взятку, чтобы нас отпустили. Ниже приведена схема, объясняющая возможность и опасность побега.




   И вот я иду первым в тройке. В это время ноги мои подлечились, я уже был обут в свои ботинки, мог бежать. Как только я зашел за угол тюрьмы и стал невидим конвоиром, то сразу же бросился вперед, обежал туалет, чтобы меня не было видно, и со всей силой побежал прочь. Конвоир видно думал, что я в туалете, сразу шума не поднял. А когда понял, что меня нет, было уже поздно, я скрылся в неизвестном направлении. Как потом рассказали мне, оставшейся двойке арестантов попало от конвоира.
   До Копайгорода, что в 15 километрах от Мыток, я добрался примерно за три часа. Явился около 12 часов дня сразу к председателю еврейской общины, который к счастью был на месте. Я ему все рассказал, он помнил о нас, вспомнил лично меня по моим тогда раздутым ногам. Он знал о нашем житье в Матийкове, его устраивала наша жизнь там, ведь все мы были бездомные, и, если бы не жили там и не обеспечивали бы себя сами, то должны бы получать помощь от общины… Формально работы в лесу не были отменены, считалось, что бригада работает там постоянно. В общине было много бессарабских евреев, которые говорили по-румынски, хорошо знались с  жандармским начальником, плутонэром, как его звали. Был он, как и другие румынские начальники, взяточником, да и время было такое, что румыны чувствовали скорый военный крах. Поэтому, когда к нему явились посланцы общины с хорошим даром и рассказали, что людей, которые по его распоряжению заготовляют в Матийкове лес, арестовали в Мытках и хотят расстрелять, то он немедленно позвонил туда начальнику поста, который ему подчинялся, велел задержанных отпустить. Одновременно он приказал общине своих людей из Матийкова забрать, так как там появились партизаны, и он не может гарантировать их безопасность. Поэтому все жители «цыганской» хаты были вынуждены уйти, кто куда – в Поповцы, Копайгород или другие места. Но сначала их всех вместе с Иосей  на санях привезли в Копайгородскую общину, где мы встретились. Все были признательны мне, особенно девушки из Бара, которые потом после войны вспоминали и рассказывали моей сестре, жившей тогда в Баре, о моем побеге из жандармерии.
   Я снова оказался без жилья, без работы, среди чужих людей. Наша матийковская компания ничем не могла мне помочь, хотя все мне были благодарны за побег и спасение, ведь эти люди сами были бездомны, без родственников, сами искали возможность куда – ни будь пристроиться. Мы с Рахмилом решили по возможности держаться вместе. Встал вопрос, как нам жить дальше. Несколько дней прокрутились, как могли, ночевали в помещении общины, кормились на остатки продуктов, которые у нас оставались, а также на некоторую помощь общины. Жаловаться было грешно, кругом было холодно и голодно, местные жители продавали последние вещи, чтобы купить ведро картошки, вязанку дров, выжить.

                Печора – Жмеринка

   Пошел слух,  что в Копайгородскую общину пришла разнарядка от румынских властей на посылку нескольких десятков евреев в рабочий лагерь “ Печора”. Скоро меня с Рахмилом вызвали в общину и предложили поехать в этот лагерь. Нам говорили, что это рабочий лагерь, нечто похожее на наши лесоразработки, где кормят, дают жилье, работают.
   Целесообразно отметить некоторые сведения об этом лагере, которые я узнал в 1994 году, когда начинал писать эти записки. 18 марта 1994 года отмечалось пятидесятилетие освобождения этого лагеря Красной Армией, по поводу чего организация евреев – узников гетто и концлагерей “ Руф” организовала конференцию, на которой я присутствовал. Руководитель этой организации А.Г. Зусьман был в этом лагере ребенком. Он рассказывал, что этот лагерь в  немецко – румынских документах якобы фигурировал под названием “ Мертвая петля”. Лагерь располагался в селе Печера на  южном берегу реки Южный Буг, входившем в состав Транснистрии и находящемся под румынским управлением. В этот лагерь были переселены евреи и близлежащих местечек, а также направлялись эшелоны с евреями из других мест, в том числе из Могилев – Подольского региона. По словам Зусьмана, трудоспособные посылались на различные работы, остальные уничтожались. По его сообщению в лагере было уничтожено несколько десятков тысяч евреев. В дальнейшем, когда я стал изучать материалы по Холокосту, изучал литературу, работал в архиве, я  уточнил данные о лагере “ Печора”. В этом лагере за время румынской оккупации было сосредоточено около 9 тысяч евреев из Тульчина, Брацлава, Шпикова, Могилев - Подольского и других мест. В суровую зиму 1941 – 1942 годов погибло от холода и голода свыше 2 500 человек. Трагической особенностью этого лагеря была передача оттуда евреев немцам в  близ лежащие рабочие лагеря, где они уничтожались. Дождались освобождения из этого лагеря около 1550 человек.  Сведений о названии этого лагеря “Мертвая петля”  я не нашел ни в литературных, ни в архивных источниках.
   Эти сведения о лагере “Печора” я узнал только теперь, а тогда в конце 1943 года я и мой товарищ Рахмил думали, что нас посылают на работу, которой нам не хватало. Нам деваться было некуда, и мы дали согласие, о котором скоро уже жалели.  Нам дали кое – какую одежонку, немного денег и вместе с другими бедолагами уже под конвоем отправили в город Могилев – Подольский, где формировался эшелон. Там я узнал более подробные и менее приятные сведения об этом лагере, так как там оказались евреи, которые уже однажды были там, но смогли оттуда убежать. Однако, в Могилеве – Подольском была надежная охрана, о побеге нечего было и думать.
   Скоро нас погрузили в товарные вагоны, и эшелон отправился. В вагоне было тесно и, не смотря на зиму, душно. Было одно открытое окошко, в которое едва можно было просунуться. Часа через три поезд остановился на какой – то станции. Высунулся в окошко, вроде станция Жмеринка, узнал характерный вокзал, где я бывал до войны. Приоткрыли дверь. У двери вагона шагает часовой, то в одну, то в другую сторону. Когда лицо его отвернуто в сторону от  окошка, то в таком положении он находится 5 – 8 секунд. Если заранее подняться ногами к окошку, что можно сделать только при помощи соседей  по вагону, то, как только часовой отвернется от окошка, можно успеть  спуститься и залезть под вагон. Ситуация в некотором смысле напоминала побег из немецкого рабочего лагеря в Якушинцах, о котором я рассказывал ранее. Как и тогда, это был смертельный риск, но попасть в лагерь  тоже не сахар… Был я тогда в крайне решительном состоянии, чувство страха было притуплено, ведь наши близко, а меня опять увозят в очередной лагерь, и я решился!
   Попросил Рахмила и других соседей приподнять меня ногами к окошку и посмотреть через дверь вагона, когда часовой отвернется от окошка. Когда часовой отвернулся от окошка, меня просунули ногами в окошко. Я чуть опустился, схватился руками за проем окошка, ступил на землю и хотел нырнуть под вагон. На мое счастье в это время мимо часового прошла группа железнодорожников, которая загородила меня от него. Кроме того, двое из группы, подхватили меня под руки, шепотом сказав: - не бойся, браток. Далее повели с собой, отвели от эшелона и сказали: - давай, уходи. Возможно они думали, что я военнопленный, или угнанный в Германию, а может знали, что я из еврейского эшелона?
   Что делать дальше, куда деваться? Как трусливый заяц, озираюсь по сторонам. Смотрю, человек еврейского типа, на груди нашита желтая тряпка. Спрашиваю: - А ид? То – есть, еврей? Отвечает: - Йо, йо. То – есть, да, да. Разговор велся  на еврейском языке идиш. Тогда я отвел его в  укрытое местечко и заговорил с ним. Уточнил, что это действительно станция Жмеринка, что евреи согнаны в огороженное место (гетто), подсказал, как незаметно пройти к гетто, чтобы не попасться на глаза полицаям, румынам или немцам. Решил попробовать пройти в гетто, может удастся устроиться с жильем, работой.
   Нашел гетто, вошел в ворота, охраняемые местными еврейскими полицейскими. Полицейские спрашивают меня, кто я такой, что мне надо. Рассказываю им кратко свою историю. Советуют обратиться непосредственно к председателю еврейской общины доктору Гершману. Как они говорили, это бессарабский еврей, юрист по профессии, знаток человеческой психологии, видящий каждого человека насквозь. Захожу к нему, был я маленького роста, худой, неопрятно одетый после лежания в грязном вагоне, запуганный после побега. Был я, возможно, похож тогда, на беспризорника Мустафу, персонажа из известного довоенного фильма “Путевка в жизнь”.  Начинает он меня расспрашивать о себе, довольно дружелюбно. Я ему чистосердечно рассказываю про трагический расстрел евреев и моих родных в Баре, про рабочий лагерь в Якушинцах и побег оттуда, про обморожение ног при походе в Барское гетто, про жизнь в Матийкове, про побег из жандармерии в Мытках и, наконец, про побег из поезда в Жмеринке. Он смотрит на меня с любопытством и, кажется, с некоторым недоверием. Вдруг начинает мне задавать немного странные вопросы из моей довоенной жизни, сколько мне лет, где я учился, как я учился. Когда я ему ответил на последний вопрос, что все годы учебы был отличником, он мне говорит:
- Ты мне все, от начала до конца, врешь. С таким идиотским лицом невозможно быть отличником. Уходи отсюда.
 Я был ошарашен его словами, и даже не потому, что он мне отказал – такой исход я не исключал. Но под таким предлогом!  Мне ничего не оставалось, как уйти из гетто.      
   После войны меня долго преследовала мысль, почему доктор Гершман так со мной обошелся, неужели я в действительности был похож на идиота, но ведь он же видит человека, как говорили, насквозь, неужели не мог заметить во мне искру человеческую? А может, были и другие причины? Через много десятков лет, когда я стал изучать судьбу евреев Винницкой области во время фашистской оккупации, в том числе  той части ее, которая входила в состав Транснистрии и управлялась румынской администрацией, я более подробно изучил судьбу Жмеринского гетто, которым руководил доктор Гершман. Город Жмеринка является важным железнодорожным узлом, где расходятся пути на 4 направления: на Киев, Львов, Одессу, Могилев – Подольский. Поэтому, хотя Жмеринка формально входила в состав Транснистрии, в ней также были немецкие власти. Еврейской общине приходилось трудно, ведь кроме румын, надо было обслуживать и немцев. В любой момент немцы могли потребовать уничтожить евреев, по крайней мере, уничтожить нетрудоспособную часть гетто – детей, стариков, больных. Ведь вокруг были уничтожены евреи многочисленных местечек и городов, в том числе и бывшего Жмеринского района, например, местечка Браилов, находивщегося под немецкой администрацией. Трудности ложились главным образом на руководство общины во главе с доктором Гершманом. А это был чрезвычайно умный, образованный юрист, знающий и румынский и немецкий языки, знающий нравы, психологию оккупантов, умеющий с ними договариваться, дать взятку. В августе 1942 года в Жмеринском гетто случилось чрезвычайное происшествие. При уничтожении свыше 1200 евреев местечка Браилов, что в 6 километрах от Жмеринки, в феврале – апреле 1942 года многим удалось избежать смерти, укрывшись в Жмеринском гетто. Местные жители неевреи, посещавшие Жмеринку, узнали многих спасшихся браиловских евреев и сообщили немецким властям Браилова. Немецкие власти потребовали от руководства еврейской общины города Жмеринки и лично от доктора Гершмана выдачи евреев Браилова для их депортации и уничтожения. Руководство общины под угрозой смертной казни вынуждено было передать в Браилов 286 евреев, которые были расстреляны 25 августа 1942 год вместе с последними оставшимся в живых браиловскими евреями. Среди браиловских евреев, скрывшихся в Жмеринке, был и мой друг Лев Давидович Медведь, с которым я познакомился в Москве через его дочь Беллу. Она была близкой подругой моей дочери Иры. Лев, в то время мальчик 13 лет, при передаче браиловских евреев немцам сумел спрятаться и остался жив. Больше массовой гибели евреев в Жмеринском гетто не было, в марте 1944 года  здесь освобождено около 3500 евреев. По рассказам  бывших узников Жмеринского гетто, там был порядок, даже работала нелегальная школа. Судьба доктора Гершмана после освобождения Жмеринки сложилась трагически. Он был арестован за сотрудничество с оккупантами, одним из главных обвинений была выдача немцам для расстрела 286 браиловских евреев. Его судили, присудили к смертной казни и расстреляли. Теперь, когда я знаю трагическую судьбу доктора Гершмана, мне кажется, что он мне отказал, еще и потому, что он боялся инцидентов, подобных браиловским, тем более, близко было освобождение, ведь, когда я оказался в Жмеринке  в конце 1943 года, Красная Армия заняла уже Киев…

                К партизанам

     Итак, мне пришлось уйти из Жмеринского гетто, где я думал остаться до близкого уже освобождения. Куда идти, что делать дальше, мучительно думал я. И вдруг мне пришла в голову мысль, которая и решила мою дальнейшую судьбу. Я вспомнил украинскую старушку бабу Федору, владелицу “ цыганской” хаты в Матийкове, где мы еще так недавно неплохо жили, пока  румынские жандармы не увезли нас в Мытки в тюрьму. Я иногда помогал ей, чем мог, и она меня не обижала, часто говорила: -  Сэмэн, ты в мэнэ як сыночек. Вот куда надо пытаться уйти, хватит держаться за еврейское гетто! Надо пережить несколько месяцев, наши ведь близко, да и партизаны появились, может  удастся к ним присоединиться?  Был уже полдень, от Жмеринки до Матийкова около 30 километров, надо пройти засветло хоть 20, а поближе можно пройти и в темноте, тем более, что зимой по снегу неплохо видно. В дорогу. Дорогу я знал плохо, но помогло то, что от Жмеринки идет железная дорога на Могилев – Подольский через станцию Бар, а там до Матийкова 8 километров, да и дорога знакомая.
   И пошел я голодный, но с надеждой в душе, от села к селу, ориентируясь на железную дорогу, которая шла в основном на юг. Уже в темноте я вышел к огням станции Бар. Вспомнил, как уже проходил здесь, когда шел в злополучный поход в Барское гетто, где отморозил пальцы на ногах. К счастью раны на ногах в основном зажили, некоторые пальцы стали чуть короче, но на ногах ботинки, я могу ходить быстро. Обошел лесом станцию, вышел на знакомую проселочную дорогу. Мороз поджимает, иду быстро. Часа через полтора я у домика бабы Федоры. Время около 10 часов вечере, в окошках темно. Тихо стучу, вижу, зажигается светильник. Выглядывает баба Федора, узнает меня.
– А, Сэмэн, прийшов такы, заходь.
Я поздоровался, расспросил о жизни. Поговорили. Объяснил ей, что мне негде жить, хотелось бы у нее продержаться хотя бы до весны. Ответ был по - человечески простым.
– Жывы у мэнэ, мисця хватыть и картохли тоже.
Что означало, жить у нее можно, места и картофеля хватит.
   Так  в последних числах декабря 1943 года я снова оказался в Матийкове, в мазанке бабы Федоры, рядом с “цыганской” хатой, где мы, бездомные евреи, бежавшие от немецкой смерти, жили почти год. Днем я старался не показываться на людях, боялся, что кто-то может донести на меня местному старосте или румынам. Вечером за сараем, чтобы не было видно с улицы, пилил и колол дрова. Помогал бабе Федоре по хозяйству, слушал рассказы старой мудрой  женщины. Питались мы главным образом картошкой, но иногда родственники бабы Федоры приносили немного муки, крупы, а иногда - мяса, сала. Был у бабы Федоры также небольшой запас кукурузы в початках, она ее выращивала на огороде. Я ее молол на жерновах на муку и крупу. Из муки мы варили вкусную мамалыгу, а из крупы кашу.       
        Пришел незаметно новый 1944 год, подошло православное Рождество, на которое баба Федора под руки с родственниками ходила в церковь, которая находилась в селе Мытки. Родственники наверно знали про меня, но делали вид, что ничего не знают. Прошел январь, начинался февраль. Солнце светило все дольше и ярче, в душе просыпалась надежда на близкие перемены. По слухам, которые ходили по селу, передаваемые мне словоохотливой бабой Федорой, наши воевали западнее Киева у городов Фастов, Казатин, что около 100 километров от нас. Однажды, в начале февраля 1944 года, баба Федора вошла с улицы в хату и говорит мне лукаво: - Сэмэну, Сэмэну, а на вулыци бильшовыкы. То – есть, на улице большевики. Я вышел на улицу и увидел двух всадников в гражданской одежде с папахами на головах, на папахах красные ленточки – партизаны! Всадники удалялись по улице Причепиновка, где была хата бабы Федоры, в сторону села Слободка Матийковская, что в 1,5 километрах от конца улицы.
   Сердце в груди забилось часто и  тревожно! Вот он, мой Звездный час, который  я ждал с 16 июля 1941 года, когда немцы заняли мой родной город Бар. Вот оно, избавление, спасение, пресловутое слово “Ишие”. К несчастью , его не дождались мои родные и близкие и милионны моих соплеменников… Это ведь партизаны, о которых я мечтал все эти годы жестокой оккупации и отчаянной борьбы за жизнь. Если попаду к ним, то перестану быть затравленным зайцем, за которым охотятся и убить которого может каждый. У меня будет оружие, я буду сражаться на равных. Немедленно твердо решил: иду к партизанам! Зашел в хату, поблагодарил бабушку Федору, обнял ее, попрощался с ней, посидели несколько секунд на дорогу, на глазах выступили слезы. Вышел на улицу и пошел по ней в сторону Слободки Матийковской.
    Не доходя до села Слободка Матийковская около половины километра, я услышал крик: - Стой, кто идет! Тут же, из под ивовых кустов выскочили двое вооруженных парней и заломили мне руки. Рассказал им немного о себе, сказал, что хочу к партизанам, чтобы воевать с фашистами, мстить им. Попросил их отвести меня к  партизанскому командованию. Парни отпустили мои руки, один из них в качестве конвоира привел меня к комиссару партизанского отряда. Я ему подробно рассказал о себе, о моих злоключениях, попросился в отряд. Он со мной долго беседовал, напомнил, что мои соплеменники шли в могилу, как стадо баранов, что я не должен быть похожим на этих трусов. Такие разговоры меня несколько озадачили, ведь этими трусами были в основном женщины с малыми детьми, старики и прочий невооруженный запуганный народ.  Но я промолчал и слушал дальше. Комиссар отряда политрук Федоров (такое у него было воинское звание, когда он служил в армии) после длительной беседы привел меня в соседнюю хату, где расположился штаб отряда, представил его командованию, рекомендовал принять меня в отряд. Мне задали несколько вопросов, ответы удовлетворили командование,  попросили с сопровождающим выйти на короткое время. Через несколько минут меня попросили войти  и объявили, что я принят в отряд.
    После приема в отряд меня снова пригласил к себе комиссар отряда, чтобы рассказать об отряде. Партизанский отряд, бойцом которого я теперь был, носил имя Кармалюка, народного героя Украины, который свыше 100 лет назад боролся с угнетателями. Отряд входит в состав партизанского соединения – кавалерийской бригады имени Ленина. Это соединение сейчас совершает рейд по Винницкой области, чтобы не дать отступающим немцам и румынам угонять людей, скот, вывозить оборудование и имущество. Командир отряда – майор Шевляков, начальник штаба – Сарань. Командир кавалерийской бригады - Владимиров, комиссар бригады – Нижник, секретарь Винницкого обкома коммунистической партии большевиков Украины (еврей по национальности). Кавалерийская бригада имени Ленина совершает рейд  совместно с партизанским соединением, которым командует известный партизанский командир полковник Мельник.
   Меня определили во взвод, которым командовал Забаштанский, мужчина небольшого роста, лет 35. Подругу его, рыжую блондинку, почти на голову выше его ростом, звали  Лёлей, она была санинструктором в нашем взводе. Ко мне командир взвода относился хорошо, звал Сёмкой, мне он также нравился. Запомнилось его выражение перед редким застольем: - Прощай разум, завтра встретимся. Командиром отделения, куда меня определили, был Вася, молодой солдат из окруженцев, уроженец и бывший житель Сибири. В отделение  входило 7 бойцов. В нашем отделении оказался бывший студент из Одессы, с которым мы встретились  осенью 1947 года в Одесском электротехническом институте связи, где мы вместе учились – я на первом курсе, он на одном из старших курсов. Дали мне старую французскую винтовку времен гражданской войны с тремя  патронами, лошадку из местного колхоза с подушкой вместо седла, взвод ведь был конный. Хозяйство, пулеметы и медпункт передвигались на санях. Сказали, что лучшее оружие и экипировку я должен добыть в бою, так как централизованного снабжения в отряде нет.
   Отряд совершал рейды по селам и городкам Винницкой области в основном по ночам, днем оставались в захваченных населенных пунктах, создавая круговую оборону. Когда захватывали населенные пункты, то арестовывали и потрошили дворы полицаев, старост и других немецких или румынских прислужников, конфисковывали склады с продуктами, товарами. Многое доставалось отрядам, остальное раздавали населению.  При этом отряду доставались иногда водка, колбасы, мед и другие вкусные продукты, которых я не видел уже годами. Помню, как при захвате большого села Михайловка весь взвод лакомился прекрасным сотовым медом из пасеки старосты. Во время рейда ночью мы обычно передвигались на конях и санях до 50 километров. Моя лошадка неплохо бегала, но подушка – седло часто перекашивалась. Казалось, вот – вот я свалюсь, но это было в первые дни, потом привык.
   Однажды, во время дневки в селе Носиковка Шаргородского района, наш взвод был поднят по тревоге и направлен в помощь боевому  охранению, отражавшему атаку немцев, пытавшихся прорваться через расположение нашего отряда. Наше отделение, дежурившее тогда, первым бросилось на помощь. Я залег рядом с Васей, командиром моего отделения, и начал прицельно, учитывая малое количество патронов, вести огонь по перебегавшим немцам. Через некоторое время я почувствовал тупой удар в левое плечо. Сначала не понял в чем дело, но потом по руке пошла кровь. Понял, что я ранен. Вдруг возле меня раздался вздох, посмотрел на Васю, он закатил глаза, мгновенно вытянулся. Смотрю, из его головы потек ручеек крови. К нам подползла санинструктор Лёля. Говорит: - Васи больше нет, Сёмка… А что с тобой? Увидела кровь на левом рукаве, сняла куртку, разрезала рукав рубашки, ощупала руку, плечо, перевязала верхнюю часть руки. Говорит: - Счастливый ты, Сёмка, ранение вроде легкое, кость, как будто, не задета. Полежи немного, не вставай, скоро заберу тебя.
    Через пару минут в бой втянулся весь наш взвод, который во главе с командиром Забаштанским ударил по немцам. По ним с разных сторон ударили также другие взводы нашего отряда. Немцев было немного, в основном тыловики, они были окружены и разбиты.
   Скоро к месту, где лежали я и убитый Вася, подъехали сани нашего медпункта, на них положили Васю и меня, ослабшего от  потери крови. Я хотел пойти пешком, неудобно было лежать рядом с погибшим товарищем, но Лёля велела лежать, так как из – за большой потери крови я мог упасть. В расположении взвода Лёля внимательно осмотрела раненую разбинтованную руку, окончательно убедилась, что кость не задета, присыпала рану порошком стрептоцида и надежно забинтовала ее. Сделала  повязку на шее и велела согнутую руку пока держать на повязке.
   Скоро пришли ребята нашего взвода, окончившие бой. Потерь, к счастью, у нас больше не было. Ребята и сам командир Забаштанский подходили ко мне и хвалили за смелость в первом бою. Мне было неудобно, казалось, что особую смелость я не проявил, ведь я только лежал и отстреливался, но ребятам виднее.
   Партизаны нашего отделения вместе с местным плотником начали мастерить гроб для Васи. Похороны должны состояться сегодня – ночью снова рейд. Очень плакала по Васе дочь хозяйки, в хате которой расположилось наше отделение, за короткое время она успела с ним подружиться. Похороны состоялись на сельском кладбище в присутствие всего нашего отряда и представителей командования партизанского соединения. После погребения был оружейный салют, партизаны нашего отряда прошли маршем мимо могилы.
   После похорон Васи мне в торжественной обстановке передали его винтовку, русскую трехлинейку с полными подсумками патронов. Этот бой отмечен в справке – характеристике, которую мне выдали в дальнейшем, следующими словами: - «…во время боя в селе Носиковка Шаргородского р-на проявил себя храбрым, смелым, будучи раненым, продолжал вести бой…».
    Во время рейдов две ночи меня как раненого возили в санях. Потом меня осмотрел начальник санитарной части отряда, сказал, что рана закрыта, можно снова пересесть на коня, что я и сделал. Больше подобных боев не было. Мы снова совершали ночные рейды, отбивали у немцев и румын обозы, стада скота, не давали увозить хлеб и другие ценности. Я стоял в засадах, совершал нападения вместе с другими партизанами на колонны отступавших румынских войск. Враг был напуган, при нападениях румыны в основном разбегались, иногда сдавались в плен. Нам часто доставались богатые трофеи.
   Приближался фронт, наступил март 1944 года, началась распутица, пришлось сани заменять повозками, скорость движения отрядов уменьшилась. Однажды в конце марта после очередного рейда мы оказались среди наших войск. Началось братание, хождение в гости в ближайшие войсковые части. Партизаны с интересом рассматривали красноармейцев, которых теперь называли советскими солдатами, в новой форме одежды с погонами. Теперь Красную Армию называли Советской Армией. Мы ждали приказа перейти линию фронта и уйти в тыл к немцам, чтобы продолжать партизанскую войну. Но такого приказа все не было. В начале апреля 1944 года наше соединение было передислоцировано в город Винницу. Там состоялся военный парад  партизан нашего соединения, нас приветствовали вновь созданные местные советские и партийные власти Винницкой области Украины. Состоялись прощальные праздники по отрядам, так как наше партизанское соединение – кавалерийская бригада имени Ленина подлежала расформированию.
   Всем партизанам выдали справку – характеристику, о которой я уже говорил,  за подписями командира, комиссара и начальника штаба отряда, скрепленные подписью секретаря Винницкого областного  исполнительного комитета советов трудящихся и печатью этого же комитета. Партизаны старших возрастов вливались в Советскую Армию. Для этого были присланы представители разных воинских частей, которые отбирали для себя солдат и командиров. Партизаны рождения 1925 года и позже, в том числе и я, отправлялись по местам прежнего жительства. Которые были издалека, получали воинские литера на железнодорожные билеты, которые жили в пределах Винницкой области добирались домой по партизанским справкам на попутных машинах. Всем не призванным армию был выдан продовольственный воинский аттестат сроком на один  месяц, а также необходимые одежда и обувь из трофейного имущества. Я был одет сверху в длинную итальянскую шинель серо-зеленого цвета и обут в короткие немецкие сапоги. Под шинелью на мне была венгерская куртка цвета хаки и штаны галифе, на голове папаха с красной лентой наискосок. На теле было теплое армейское белье, теплые портянки. Одежда и обувь обеспечивали комфортные ощущения.
   На попутной военной машине по партизанской справке, единственном моем документе, я в начале апреля с утра уехал из Винницы в мой родной город Бар, освобожденный в двадцатых числах марта 1944 года. 60 километров пути проехали за 2 часа. Как только оказался в центре города, остановил машину, поблагодарил водителя и пошел на улицу 8 марта, где под № 12 должен был находиться дом, в котором мы жили до 19 августа 1942 года, когда состоялась первая акция уничтожения еврейского населения города Бара. Дома не было, вместо дома были развалины… В развалинах  были также соседние дома этого еврейского квартала. Начал ходить по улицам города, по которым в недавнем прошлом мне, еврею, ходить было запрещено. Никто меня не узнавал, я также никого не узнавал. Зашел в бывшее еврейское гетто, оставшееся после первой акции, вокруг которого еще сохранились остатки колючей проволоки. В некоторых домах оказались жители, евреи, которым удалось спастись от расстрелов главным образом в Транснистрии. Некоторые оказались знакомыми. От них я узнал, что в Бар возвратились сестры Лиза и Клара, которые со мной жили в Матийкове и были арестованы вместе со мной румынскими жандармами. Прибыл в Бар также  мой друг Фима Тарло, с которым я прятался в последнюю ночь перед вторым расстрелом. Оказались в Баре также мой соученики Муся Теслер, который с родственниками убежал в Транснистрию, а также Нусык Терк, и многие другие.
    Я встретился с Фимой Тарло. Мы обнялись, рассказали друг другу, как прожили жизнь после последней встречи в ночь с 14 на 15 октября 1942 в подвале недостроенного дома возле колхоза. Утром он ушел в другую сторону и спрятался на еврейском кладбище, где встретил моего одноклассника Нусыка Терка, вместе с которым он перебрался на территорию Транснистрии. После долгих мытарств его приютила в одной из деревень украинская семья, и он остался жив. Его дом был в украинском квартале, остался цел. Фима уже выгнал оттуда непрошеных гостей, которые заняли дом после расстрела Барских евреев. Родители Фимы и его младшая сестра были убиты еще при первом расстреле. Фима предложил  мне пожить  у него до призыва в Советскую Армию, который ожидал нас обоих в ближайшее время. Мы стали на учет в районном военном комиссариате. Немного продуктов дали Фиме соседи, кое-что я получил по продовольственному  аттестату партизана, и мы не были голодными. 
При призыве в Советскую Армию у меня не было никаких документов, кроме упомянутой партизанской справки — все было уничтожено во время немецкой оккупации в гетто и лагерях. Этот документ был написан писарем фиолетовыми чернилами. Он был озаглавлен: «Справка - характеристика на красного партизана отряда имени Кармалюка, кавбригады имени Ленина Додика Семена». Текст гласил: “В отряд поступил в феврале месяце 1944 года. Дисциплинированный, преданный Родине. В бою с немцами в селе Носиковка Шаргородского района проявил себя храбрым стойким. Будучи раненным, продолжал вести бой. Во всех боевых обстановках исполнительный и точный”. Подписали: командир отряда — майор Шевляков, комиссар отряда — политрук Федоров, начальник штаба — Сарань, секретарь Винницкого областного исполнительного комитета — Кекин, печать Винницкого облисполкома.
Эту справку я тщательно хранил. Она мне очень помогла в дальнейшей жизни, позволила получить статус инвалида войны, что давало определенные льготы. В настоящее время оригинал этого документа хранится в центре “Холокост” в Москве. Ксерокопию справки прилагаю вместе с ксерокопией партизанского билета, который я получил в 1993 году в Киеве из партизанского архива. 
В Баре я сходил к  братским могилам, где лежали мои родные, соседи, друзья, расстрелянные немцами в 1942 году. Могилы расстрелянных при первой акции 19 августа 1942 года, когда погибла мама и другие жертвы, находились в глубокой заболоченной лощине за городом правее дороги на село Гармаки, примерно в 1 километре от окраин города. В этих могилах, а было их несколько по числу бугров и впадин, кроме мамы лежало много моих школьных друзей: Фима Столяр, Яша Коднер и другие… Могилы расстрелянных во второй акции 15 октября 1942 года, когда погибли отец, младшая сестра, тетя Майка и много друзей, находились на высоком месте на опушке леса правее дороги на село Ивановцы, примерно также в 1 километре от окраин города. От этих могил до места, где я прятался в скирде соломы 15 октября 1942 года, было около 500 метров! Могилы также имели вид небольших углублений или возвышений, заросших прошлогодней травой. Еще не было никаких оград, были только рукописные таблички. Во всех этих могилах лежало свыше 5 тысяч расстрелянных евреев города Бар, ни в чем не повинных людей, в том числе дети, женщины, старики, прекрасные девушки и юноши…
В дальнейшем могилы были огорожены, появились стандартные тумбы с надписями, что здесь лежат советские граждане, расстрелянные немецко – фашистскими захватчиками… Ни слова, что здесь лежат люди – мужчины, женщины, дети, старики, расстрелянные только и за то, что их родители, хотя бы один из них, были евреями! Эти надписи на могилах являются  одним из свидетельств государственной антисемитской политики, проводимой в Советском Союзе после 1945 года до недавнего времени. Только в 90 годах после так называемой перестройки на этих могилах появились памятники с указанием национальности расстрелянных жертв.
Вспоминая о геноциде евреев в моем родном городе Бар, вспомнил один эпизод. Через несколько лет после окончания войны где – то в Румынии был пойман бывший начальник полиции города Бар, которого в Баре же судили. Как мне рассказывал мой школьный товарищ, украинец по национальности, Алексей Мыслинский, бывший на суде, Андрусева спросили, расстреливал ли он лично. На это матерый бандит ответил: - Я не расстреливал, я добивал раненных, чтобы не мучились… Вот, такой гуманист! 
    Хотелось бы здесь затронуть вопросы, связанные с антисемитизмом в партизанских отрядах, армии. Несколько времени назад в газете «Известия» была опубликована статья о белорусских партизанах, в отрядах которых было много евреев из Слонимского и других гетто. Приводились факты дискриминации евреев со стороны отдельных командиров, даже высылки из отрядов, что было равносильно смерти – ведь евреи были вне закона, подлежали смерти. В литературе есть сведения, что среди партизан распространялись слухи, что евреи – немецкие шпионы, в заложниках у немцев остались их семьи. У нас в партизанском отряде о таких фактах я не слышал, однако антисемитский дух чувствовался из разговоров о кривом ружье, из которого евреи стреляют в Ташкенте, и им подобных. Надо сказать, что в нашем рейдовом партизанском соединении комиссаром был еврей Нижник, один из секретарей Винницкого обкома партии. Я лично в отряде никакой дискриминации не чувствовал, однако при поступлении в отряд комиссар отряда Федоров мне напомнил о моих соплеменниках, которые как стадо баранов шли на расстрел. Это было мне до боли обидно. Ведь я видел огромные колонны советских военнопленных – полных сил мужчин, давших присягу, которых сопровождали немногочисленные немецкие конвоиры. Почему они не разбегались, не нападали на конвой? К этому можно добавить, что в еврейских колоннах, которых вели на расстрел, были в основном женщины, дети, старики, к тому же они до последней минуты надеялись, что их ведут не на смерть, может на новое место жительства, о чем твердили немцы и полицаи, сопровождавшие колонны. Хотя здраво мыслящему человеку должно быть ясно, куда их ведут, но ведь так хочется жить, особенно матерям с детьми… Любую ложь примешь за правду!
Должен признаться, что из – за антисемитской обстановки я при призыве в армию, когда меня записали не спрашивая украинцем, промолчал и не стал исправлять ошибку. В результате я до демобилизации из армии в 1947 году считался украинцем по национальности. При демобилизации, не выдержав укоров совести, я заявил при оформлении документов, что по непонятной причине неправильно записана моя национальность. Сказал, что записали так, не спрашивая меня, а я не интересовался этим вопросом, тем более, что в солдатской книжке, а далее в офицерском удостоверении, которые находилась на руках, национальность не указывалась. Начальство при демобилизации не обращало внимания на такие мелочи, тем более, что часть расформировывалась. В результате мое еврейство было восстановлено, в личном деле, пересылаемом в районный военкомат, я уже значился евреем. По документам военкомата я получил соответствующий гражданский паспорт. Все это было возможно, так как никаких архивных данных о моем происхождении не сохранилось, все писалось с моих слов. В дальнейшем при очередной смене паспорта в 1950 году в Одессе мне пришлось восстанавливать свидетельство о своем рождении.
    
                Армия

В мае 1944 года меня и Фиму вместе с другими призывниками 1926 года рождения призвали в Советскую Армию. Отправили нас в город Белая Церковь Киевской области в 34 запасной стрелковый полк. Когда меня оформляли в канцелярии полка, то писарь, спрашивая о национальности и, глядя на мое не типично семитское лицо, как бы утвердительно сказал: — украинец, — что и записал в составляемое личное дело. Я, уже не помню, почему, промолчал. В результате в армии я числился украинцем до самого увольнения в 1947 году, о чем я упоминал.
В полку меня определили в учебную команду. В моем взводе было много молодых солдат из Западной Украины, которым тогда не очень доверяли, так как на их родине действовали националистические банды Степана Бандеры. Так, как я был из восточных областей Украины, к тому же бывший партизан, то ко мне пристал уполномоченный контрразведки “СМЕРШ” (Смерть шпионам), чтобы я ему доносил о настроениях этих солдат. Несколько раз он меня вызывал, распрашивал. Я ничего плохого от них не слышал, они только очень хорошо пели украинские народные песни, я им часто подпевал. Ничего плохого о них я так и не передавал, и контрразведка, в конце концов, от меня отстала.
Некоторое время меня муштровали, учили азам военной науки, потом перевели в школу младших командиров, которую окончил в конце лета 1944 года, получив звание младший сержант. В сентябре 1944 года была сформирована маршевая рота, нас отправили на фронт. Однако, вместо передовых позиций нас сначала отправили в прифронтовой 8-ой запасной артиллерийский полк 1-го Украинского фронта. В этом полку меня задержали, назначили командиром отделения в артиллерийскую учебную батарею. Я учил солдат обращению с 76 мм полковой пушкой, в том числе правилам стрельбы и другим артиллерийским премудростям. Полк располагался в Польше в городе Жешув в бывших немецких казармах. Во время наступления на немцев с Сандомирского плацдарма, расположенном на левом берегу реки Вислы, 8-ой ЗАП участвовал в артиллерийской подготовке. Здесь я принял впервые боевое крещение в составе Советской Армии. Моя батарея стреляла сначала с закрытых позиций по заранее пристрелянным целям, а в дальнейшем сопровождала пехоту до прорыва немецкой обороны. В это время нас неоднократно бомбила немецкая авиация.
Из 8-го ЗАПа, дислоцированного в Польше, я был временно откомандирован в распоряжение комендатуры города Жешув на борьбу с отрядами Армии Крайовой, которыми командовало из Лондона польское эмигрантское правительство. Эти отряды вели партизанскую войну с Советской Армией и Войском Польским, которое воевало на нашей стороне. Вместе с бойцами комендантской роты и “жолнежами” (солдатами) Войска Польского пришлось много поездить по польским лесам, деревням и помещичьим усадьбам — фольваркам в поисках партизан из Армии Крайовой, были также бои. Они обычно проходили в лесных массивах и в небольших населенных пунктах. Бойцы Армии Краевой были хорошо вооружены, храбро сражались, при мне ни разу не сдавались в плен. Осталось в памяти застолье в одном из польских фольварков, где за одним столом сидели наши и польские бойцы. Особенно вкусны были соленые рыжики.
 После возвращения из командировки  полк был передислоцирован на немецкую территорию, куда уже вошли наши войска. Мы разместились в деревянных казармах бывшей немецкой части в городе Волау. Как сравнительно грамотного сержанта меня перевели в школу сержантов командиром отделения учебного артиллерийского взвода. В апреле 1945 года к нам в часть прибыли так называемые “купцы”, которые набирали сержантов на 4-х месячные артиллерийские курсы младших лейтенантов при 1-ом Украинском фронте. Чтобы быть принятым на курсы, надо было иметь образование не ниже 8 классов, желание и удовлетворительную характеристику начальства. Мне надоело служить в запасном полку, образования хватало, и я принял решение поступить на курсы. Однако мое непосредственное начальство не желало меня отпускать из части. Пришлось обратиться по команде к более высокому начальству, после чего я был принят на курсы младших лейтенантов, которые располагались также в городе Волау недалеко от нашего полка.
Учился я охотно и хорошо, помогли неплохие школьные знания по математике, физике, химии. Мы изучали в ускоренном темпе подготовку данных к стрельбе из артиллерийских орудий, для чего нужна была математика. Изучали траекторию движения снарядов и мин, теорию взрыва, устройство орудийных систем и боеприпасов, для чего нужны были знания по физике и химии. На курсах я подружился с Николаем Шнигерем родом из Сибири, которому я очень доверял, у него в роду видно были немецкие корни, в семье были репрессированные советской властью, о чем он поделился со мной. Я же ему рассказал о моей истинной национальности, о судьбе моих родных, о жизни в гетто. На курсах 9-го мая 1945 года я узнал об окончании войны. Это случилось ночью, нас разбудила сильная стрельба, думали, что идет на прорыв окруженная немецкая часть. Очень скоро нас успокоили, сказали, что это залпы в честь победы. Курсанты быстро оделись, прихватили наличное стрелковое оружие и присоединились к ликующей толпе. По случаю победы у нас состоялись торжественное построение, праздничный обед с «боевыми» 100 грамм. Этот день был объявлен свободным от занятий. После окончания войны и ликвидации фронтов наши курсы стали именоваться артиллерийскими курсами младших лейтенантов при Центральной группе войск (ЦГВ).
В сентябре 1945 года я успешно окончил курсы, мне было присвоено воинское звание младший лейтенант. Скоро я был направлен в 92 тяжело - гаубичную артиллерийскую бригаду прорыва (92 ТГАБР) командиром огневого взвода. На такую же должность в ту же часть был направлен по нашей просьбе мой товарищ Коля Шнигерь, которому тоже было присвоено звание младший лейтенант. Мы попали в одну батарею, состоящую из двух огневых взводов, Коля командовал первым взводом, я командовал вторым. Взвод включал две 152 миллиметровые (шестидюймовые) пушки-гаубицы, каждая из которых транспортировалась канадским трактором типа “Джемси”. Эти трактора в войну поставлялись Красной Армии по ленд-лизу. Взвод состоял из двух отделений, каждое из которых обслуживало одно орудие. В батарею также входил взвод управления, которым командовал только что присланный из военного училища молодой лейтенант Борис Белоусов, и взвод связи, которым командовал молодой лейтенант из того же училища Борис Барсуков. Командовал батареей фронтовик, награжденный орденами и медалями, душевный человек, старший лейтенант Межиров. По виду и фамилии он, возможно, был еврей, но об этом я только теперь подумал.
Скоро все офицеры батареи познакомились и подружились. Нам выдали личное оружие: пистолеты ТТ и сабли. Сабли нам были положены по традиции, возникшей, когда артиллерия была на конной тяге, а офицеры передвигались верхом. Если с пистолетом я умел обращаться, то с саблей пришлось повозиться – дело в том, что при дежурствах, а также при торжественных построениях надо было докладывать или шагать во главе взвода с вытянутым клинком. Познакомился я также со старшиной батареи, командирами отделений, личным составом взвода. С одним из командиров отделений, заслуженным фронтовиком, отношения сначала не сложились. Он имел звание старший сержант, до меня командовал моим взводом, пытался меня дискредитировать. Пришлось посоветоваться с командиром батареи, с которым этот старший сержант вместе воевал. Тот поговорил с ним, пояснил, что я прислан на эту должность, что старшему сержанту скоро домой, назначил его помощником командира взвода, в результате работа во взводе наладилась.
Наша бригада дислоцировалась в городе Кремс в Австрии. Это небольшой город в нескольких десятках километрах от Вены, упомянут в романе Льва Толстого “Война и Мир”. Материальная часть – орудия и трактора – располагалась на высоком берегу Дуная в отрытых укрытиях - капонирах, на окраине города, недалеко в немецких казармах жили солдаты и младшие командиры. Офицеры жили в общежитии, в качестве которого служила часть дома католического священника. Этот дом находился в центре города.
Я неплохо знал немецкий язык, на котором говорят в Австрии, чему способствовало мое знание еврейского языка идиш, изучение немецкого языка в школе, а также общение с немцами на принудительных работах во время немецкой оккупации. Поэтому после недолгих поисков мне удалось договориться с одной австрийской семьей, состоящей из двух женщин (матери и дочери средних лет, муж которой погиб на фронте), чтобы они неофициально сдали мне комнату. За это я давал им продукты из моего офицерского пайка и из трофеев. Давал я им также деньги - оккупационные шиллинги, которые нам выдавали на руки в качестве денежного содержания. Нам были положены также советские деньги, но их нам начисляли на сберегательные книжки. Эта квартира служила мне и моим друзьям офицерам для общения, дружеских попоек и прочего.
В выходные дни мы ходили на танцы в местный танцевальный зал. Туда также приходили молодые австриячки. Дело в том, что многие австрийцы считали, что немцы оккупировали Австрию, а мы освободили ее, поэтому относились к советским войскам с определенной симпатией, хотя многие из их близких воевали против нас. По той же причине наше командование не возражало против общения с местным населением. На танцах мы знакомились с молодыми австриячками, завязывались симпатии.
Мой друг Коля Шнигерь познакомился с молодой австриячкой (между собой офицеры называли своих подруг немками), очень красивой по имени Мария, имевшей трехлетнего ребенка, муж которой погиб на фронте. Они быстро подружились, полюбили друг друга по настоящему – Коля был очень привлекательный красивый юноша. Как уж они между собой разговаривали – один бог знает, но ведь понимали друг друга, хотя Коля очень плохо знал немецкий, а Маша (так Коля ее звал) — еще хуже русский. Я с ней тоже подружился, меня она называла уважительно герр Симон. Встречались они часто и у меня на моей квартире. Мария познакомила меня со своей сестрой, с которой я пытался подружиться, даже подарил ей свое фото. Но однажды Мария меня предупредила, что ее сестричка выколола моей фотографии глаза, после чего наши свидания закончились. Нашел я себе девицу на танцах попроще, с которой и подружился.
В Австрии, или еще раньше, я стал искать своих родственников, для чего сначала написал в общесоюзный центр по розыску эвакуированных, который находился, кажется, в городе Бугульма. Получил ответ, что сестра Инна Додик действительно эвакуировалась 26 июня 1941 г. в Ферганскую область Узбекистана, Кировский сельсовет. Написал туда, пришел ответ, что  Инна действительно жила там, но выбыла на Родину. После этого, написал Инне в Бар на почту, до востребования. Скоро  к моей радости получил от Инны ответ, где также сообщался адрес моей двоюродной сестры Раи, дочери тети Майки, сестры Цили и Поли, с которыми я был в лагере в Якушинцах. Она также сумела эвакуироваться из Одессы, где до войны училась в Одесском мукомольном институте. Сейчас она проживает в Одессе в общежитии  института, в котором снова учится. Про себя Инна писала, что после долгих мытарств она осела в Средней Азии, где работала на текстильной фабрике. Она пыталась меня найти, но ей это не удалось.  О том, что я жив, она уже знала, о некоторых подробностях ей рассказали сестры Лиза и Клара, которые жили со мной в Матийкове в «цыганской» хате, особо они отмечали мой побег из жандармерии в Мытках Она уже обратно приехала в Бар, где вышла замуж за фронтовика Тимофея Райдуна,  живет в его доме. Просила написать про себя и родных, хотя кое – что уже знала.  С отцом Тимофея и его глухонемым младшим братом Пиней я во время оккупации вместе работал в колхозе. Вся оставшаяся в Баре семья Райдунов была расстреляна немцами в августе 1942 года.  Получил я также письмо от моей двоюродной сестры Раи, которой Инна передала мой адрес. Она писала, что всю войну была в Красной Армии, работала на военно -  санитарном поезде. Просила написать, о себе, моих родных, о ее маме, сестрах Циле и Поле. Я сразу же написал обеим подробные письма в пределах возможного, с учетом сложности событий.
 Я пытался узнать также о судьбе моего старшего брата Миши, писал в  центр по эвакуации, в Львовский университет, в военные организации. Везде получал стандартные ответы, что сведений нет. Возможно его убили националисты в Львове в начале войны, может он ушел из Львова с Красной Армией и погиб на фронте.
Как в Баре, так и в Одессе, в 1945-1946 годах жилось очень тяжело, разруха, карточная система, не хватало всего: еды, других товаров, лекарств. По возможности я посылал посылки с продуктами, ширпотребом, школьными принадлежностями, лекарствами, как в Бар, так и в Одессу. Кое-что из моего пайка, что-то удавалось покупать у крестьян за шиллинги, многое покупал в местных магазинах и аптеках.
В целом должен сказать, что в Австрии мне жилось весьма хорошо материально, было удовлетворенное чувство, что я помогаю родным, был дружный офицерский коллектив, нормально шли дела личные, вполне удовлетворительно шла служба.
Быстро пролетели дни моей приятной службы в Австрии — всего около 8 месяцев. 6 мая 1946 года наша часть была погружена в вагоны и отправлена на родину в Советский Союз. При отправке чувства были двойственные, с одной стороны вроде живется неплохо, имею возможность помогать близким, но с другой стороны хотелось на Родину. Переехали мы в степной Крым в долину реки Альма рядом с одноименным поселком, расположенным около 15 километров от города Бахчисарай. Солдаты выкопали и благоустроили для себя землянки, а для техники укрытия — капониры, в чистом поле недалеко от водохранилища. Офицеры разместились на частных квартирах в поселке Альма, расположенном в 2 километрах от землянок. Этот поселок до 1944 года был населен татарами, которых по приказу Сталина якобы за сотрудничество с немцами депортировали далеко на восток. В дальнейшем поселок переименовали, кажется, в Яблочное (русский аналог татарского названия).
Нашей части не выдали никаких строительных материалов на сооружение землянок и капониров, строили из подручных материалов, которые искали по всей округе, разъезжая на машинах. В Крыму тяжело было с лесом, брали рельсы, доски, столбы, кирпичи, камни и другое — все что “плохо” лежало.
Я устроился жить в поселке Альма на “койку” к пожилой работнице местного плодоовощного совхоза в саманную хату. Эта женщина, как и многие другие, была переселена из Украины на место выселенных татар. Жизнь для солдат и офицеров была трудная. Занятия на солнцепеке, плохое питание, трудности с питьевой водой, неблагоприятные бытовые условия. Я уже не мог помогать своим близким…
Осенью 1946 года меня временно откомандировали в город Симферополь в строительную часть командиром рабочей команды. Оттуда ездили за строительным лесом с солдатами в крымские горные леса у поселка Кокозы. Леса в основном буковые, но встречается настоящий каштан, сосна. Из лесного лагеря ездили на экскурсию на перевал Ай-Петри на дороге Симферополь — Ялта.
В Симферополе я также снимал койку в семье караимов, которые считали своими предками хазаров. Они исповедывали иудейскую религию, из-за чего при немецкой оккупации фашисты их на первых порах считали евреями и многих караимов расстреляли. Но в дальнейшем им удалось доказать, что этнически они не евреи, многие остались живы. В семье, где я жил, был подросток чуть моложе меня, который работал и учился в 9 классе вечерней школы. Я до войны окончил только 8 классов, поэтому решил вместе с ним вечером учиться в 9 классе. С оформлением на учебу не было вопросов. Командировка в Симферополь продолжалась до января 1947 года, и все это время я учился в школе.
    После возвращения из командировки в часть встал вопрос о дальнейшей учебе, так как в Альме не было вечерней школы, а учиться хотелось. Решил ездить в Симферополь вечерним поездом (езды около одного часа), который проходит через станцию Альма, что рядом с моим поселком. Вечером после школы ночевал у товарища, с которым вместе учился и у которого я раньше жил. Обратно собирался ехать утренним поездом, идущим из Симферополя на Альму. Но оказалось, что удобные во времени поезда не останавливаются на станции Альма. Что делать? Обследуя окрестности станции Альма, я заметил за станцией небольшой мост через речку Альма, перед которым поезд сильно тормозил. Во время торможения можно было вскочить и соскочить из вагона. В то время были вагоны с площадками для кондукторов, на которых удобно было садиться, ехать и спрыгивать. Железнодорожники смотрели сквозь пальцы на молодого офицера, нарушающего порядок. Садиться на Симферополь было весьма удобно, а вот на обратном пути спрыгивать на ходу даже из приторможенного поезда было весьма неудобно и даже опасно. Но я был молод, крепок и вполне освоил эти прыжки. Прыгал я вперед, держась за поручни площадки, несколько секунд бежал за вагоном, затем отрывался. Сейчас мне подумать об этом страшно, но все обходилось нормально.
Скоро меня снова откомандировали в Симферополь в ту же строительную часть, где я работал раньше. Я продолжал по вечерам учиться в 9 классе. В мае 1947 года нашу артиллерийскую часть начали расформировывать, меня вызвали в Альму. Мне объяснили, что согласно инструкциям, так как у меня неполное военное образование (четырехмесячные курсы младших лейтенантов), то в мирное время я не могу служить кадровым военным в Советской Амии. В связи с этим мне предложили или пойти учиться в двухгодичное военное училище, или демобилизоваться из армии в запас. Военная служба, особенно в мирное время, мне не нравилась я хотел учиться, получить высшее образование, поэтому я с удовольствием выбрал запас. Мне очень повезло. Дело в том, что сержантский состав и рядовые, призванные вместе со мной в мае 1944 года, служили еще несколько лет до 1950 года! Так как я проучился в 9 классе почти целый учебный год, на что имелась справка из школы, то я попросил начальника штаба, который оформлял мои документы, учесть мою учебу и записать мне образование не 8, а 9 классов, что он любезно и сделал. Это помогло мне в дальнейшем, когда я сдавал экстерном экзамены на среднее образование, не сдавать экзамены по предметам, изучаемым в 9 классе.
При оформлении документов писарь дивизиона дал мне просмотреть часть моего личного дела, где освещались общие вопросы и прохождение службы. Там же указывалась моя национальность – украинец. Я ранее говорил, что при призыве меня в армию в мае 1944 года, меня, не спрашивая, записали украинцем, а я промолчал. Меня это угнетало, я переживал, не знал, как выйти из этого положения, как стать обратно евреем — сыном своих родителей, жестоко убитых немцами. И вот, прочитав в графе национальность, — украинец, я говорю писарю, что произошла ошибка, я еврей по национальности. Писарь не стал долго спорить, переписал лист, и я стал снова евреем. Дело в том, что у меня не было свидетельства о рождении — ведь немцы все уничтожили, поэтому все воспринимали с моих слов.

                Снова Бар

 Итак, я демобилизован, но  должен был сказать, куда направить мое личное дело, где мне должны были выдать военный билет. Я решил ехать пока в г.Бар, где жила моя сестра, о чем я говорил ранее. Так как это было весной, я решил попытаться в г. Баре сдать экстерном экзамены за среднюю школу, а осенью поступить в институт, — какой именно я еще не решил.
Приехав в г. Бар, я поселился у моей сестры Инны, которая приехала из эвакуации, вышла замуж за Тимофея Райдуна — раненого танкиста. Жили они в одной половине дома родителей Тимофея, который сохранился, потому что находился не в еврейском квартале. Вторая половина дома принадлежала старшему брату и старшей сестре Тимофея, которые тоже были на фронте и теперь возвратились в Бар. Свою часть дома они продали, там сейчас жила вдова с двумя детьми.  С Тимофеем я подружился сразу и наши братские отношения с Тимой (я его так звал) продолжались до самой его кончины в 1992 г.
Я с трудом договорился с руководством школы, чтобы у меня приняли экзамены экстерном: помогли мои партизанские документы. Я предоставил справку, что  окончил 9 классов, которую мне выдали в военкомате на основании личного дела, это помогло мне не сдавать дополнительные экзамены по предметам, которые проходят в 9 классе. Но все-таки пришлось сдать дополнительно несколько экзаменов по предметам, входящим в программу 10-го класса.
Я тщательно готовился к экзаменам и летом 1947 года успешно сдал их, получив “серебряный” аттестат с правом поступления в ВУЗ без экзаменов.
Я начал думать, куда поступать. Так как я много читал, увлекался приключенческой литературой, то решил направить документы (копию аттестата, заявление, фото) в Одесское высшее мореходное училище. Встал вопрос, как отправить документы адресату. Ехать самому было чрезвычайно трудно, поезда были забиты, да и денег не было. На счастье в Баре оказался Борис Кац, которого я знал до войны, он был соседом тети Майки, жены покойного дяди Янкеля. Он учился в Одесском электротехническом институте связи на втором курсе, собирался в ближайшее время в Одессу, его институт находился недалеко от “мореходки”. Он сам мне предложил взять с собой документы и передать по назначению, с чем я согласился.
Жили мы очень бедно. Накануне был неурожайный год — засуха, на базаре было все дорого, в селах голод. Помню, в больницу, которая находилась рядом с домом Тимы, на подводах часто привозили отравленных грибами. Они дико кричали, пугая нас часто по ночам. Была карточная система, Тима получал рабочую карточку, Инна была беременна, она получала специальную карточку. Я же ничего не получал, жил за их счет. После демобилизации у меня было немного денег, но при огромных базарных ценах они быстро уплыли. Однажды Инна получила на свою карточку ржаную муку, сварила клецки (кусочки ржаного теста), которыми меня угостили. Племянница Фанечка родилась очень маленькой, мне казалось, что я ее немного «съел». Всю жизнь этот эпизод мучил меня, я старался заботиться о ней. Инна работала на машиностроительном заводе, выдавала инструменты, Тима работал в конторе по заготовке скота.
Однажды после сдачи экзаменов и отправки документов в Одессу, Тима предложил мне заработок — сопровождать по железной дороге вместе с ним скот в Ленинград. В Ленинграде жила моя соученица Циля Лейвант, с которой я переписывался, была возможность ее посетить без лишних хлопот, к тому же и подработать. Был конец июля, времени до конца августа, когда надо ехать в Одессу, было много, и я согласился. Мы взяли с собой летние яблоки, чтобы продать их в Ленинграде. В отдельном чемодане я взял с собой мою лучшую офицерскую одежду, чтобы выглядеть перед девушкой нормально, сам в поезде был одет в старый комбинезон, который дал мне Тима. Для уборки навоза эта одежда годилась.
Ехали мы в разбитом товарном вагоне, который был набит сеном. Везли нас долго, около 10 дней, сено все убывало, дыры в вагоне открывались. Однажды ночью, поезд остановился на какой то станции, мы крепко спали. Через одну из вагонных дыр пролез вор и украл чемодан с моей парадной одеждой. До слез было жаль... Наконец приехали в Ленинград (теперь Санкт-Петербург), сдали скот, на рынке продали яблоки. Мне купили старый китель, брюки военного образца. В такой неказистой одежде я явился на свидание с одноклассницей Цилей Лейвант, которая жила у тети, училась в техникуме.
После приезда в Бар из Ленинграда в середине августа настала пора ехать в Одессу. Что-то тревожило — из “мореходки” никаких известий. Тима решил меня сопровождать, у него были свободные дни за командировку в Ленинград. Поехали мы на местном поезде до узловой станции Жмеринка, а там решили забраться на какой-нибудь товарный поезд, идущий в сторону Одессы, так как у нас не было денег на билеты, да и билетов практически достать не было возможно. Тогда многие так ездили.Что-то надо было взять на дорогу из еды. Хлеба не было, а немного крупы, которая была, надо было оставить беременной Инне. Пришлось ночью влезть в сад расположенного рядом с домом военкомата, нарвать не совсем зрелых яблок, для надежности сварить их, взять с собой.
До Жмеринки доехали нормально, а там с трудом удалось сесть в открытый товарный вагон с углем — милиция гоняла таких бесплатных пассажиров. Постелили газеты, поезд тронулся в сторону Одессы. Довезли нас за ночь до станции Раздельная, что в двух-трех часах езды от Одессы. Там поезд долго стоял, и милиция согнала нас с вагона. Очень хотелось есть, сваренные яблоки, которых осталось немного, не утоляли голод, а только возбуждали аппетит. Мы пошли на базар, как на Украине называется рынок, на оставшиеся небольшие деньги купили немудреную еду. Бабка предложила по дешевке простоквашу, которую я с удовольствием выпил. Тима отказался — слишком кислая.
Мы пошли на станцию и устроились между запасными путями. Через некоторое время меня вырвало, ужасно заболел живот, наверное поднялась сильно температура, я весь метался в жару, был почти без памяти. Незаметно я передвинулся так, что одна нога очутилась на рельсе. Вдруг на этом рельсовом пути появился маневровый паровоз, который быстро шел на меня. Я фактически был без сознания и ничего не видел, да и Тима отвлекся. Когда он заметил паровоз, тот уже был близко от моей ноги. Тима успел меня вытянуть, но колесо чуть прижало каблук моего ботинка, опоздай он на секунду — прощай нога. После этого стрессового состояния я весь дрожал, однако живот стал понемногу отходить, температура спала. Тима решил ехать обратно, так как Инна могла в ближайшее время родить. Он сел на подходивший на Жмеринку товарный поезд, а я через пару часов на другом товарном поезде добрался до Одессы.

                Учеба в Одессе

По адресу я нашел общежитие института связи на улице Островидова, где жил Борис Кац, который отвозил мои документы в мореходку, умылся, привел себя в порядок. Спросил его, не было ли недоразумений при передаче документов. Ответил, что все в порядке. Я пошел в мореходку, которая была расположена недалеко от общежития института связи. Зашел в приемную комиссию, представился, и спросил о решении по моим документам. Ответ меня огорчил, оказывается мои документы они не получали. Я опять к Борису, утверждает, что передавал документы. Что делать, в мореходку набор окончен, куда деваться? Тут Борис предлагает подать документы в институт связи, где по его сведениям недобор студентов на факультет электросвязи — он знает, об этом говорили в профсоюзном комитете, членом которого он является. У меня остался подлинник аттестата об окончании средней школы, дающий право на поступление в ВУЗ без вступительных экзаменов, в мореходку я послал копию. Сделал копию аттестата, подготовил фото, написал заявление. Меня без волокиты приняли на первый курс факультета электросвязи, предоставили общежитие, теперь я студент!
Но что же случилось с моими документами в мореходке, ведь я так мечтал стать моряком! Все прояснилось неожиданным трагическим образом на следующий год. Борис Кац неожиданно тяжело заболел и умер (у него при вскрытии обнаружили червь солитер). Так как родителей его, как и моих, в Баре убили немцы, то мне, его единственному земляку, пришлось разбирать его вещи, среди которых я обнаружил мои не переданные в мореходку документы. Но было слишком поздно, да и мертвых не судят.
После окончательного оформления я получил как студент рабочую карточку (тогда была карточная система), постельное белье и место в общежитии. Поместили меня в комнату вместе с двумя студентами из Польши, где тогда у власти были коммунисты. Звали этих ребят Янек и Мирек. Были они веселыми и любили хулигански пошутить. Помню, гуляем в выходные по главной одесской улице Дерибасовской, впереди нас идут девушки. Янек говорит: “Ах, какие ножки”. А Мирек добавляет через короткое время: “Еще полфунта соли и на всю зиму хватит”.
В институте на старшем курсе радиофакультета в качестве студента я встретил парня из нашего партизанского отряда. Он был в том же взводе, что и я, участвовал в бою, где я был ранен. Вспомнили с ним, как говорят, былые походы.
Первого сентября началась учеба. Учился я с удовольствием и довольно успешно. В конце первого семестра я сдал экзамены настолько успешно, что получил даже повышенную на 25 % стипендию. Это было для меня очень важно – ведь я не получал никакой помощи, стипендия была единственным средством существования, без нее я не мог бы даже выкупить скудный паек, выдаваемый по карточкам. Оказалось, что я достаточно умело конспектировал лекции, так как я успевал схватывать мысль лектора и доходчиво для себя и для других ее записывать. Так как я к тому же усердно посещал лекции, то у меня всегда были неплохие полные конспекты, которыми кроме меня пользовались некоторые студенты, особенно из числа прекрасной половины человечества.
У нас на факультете было немало фронтовиков недавней минувшей войны, со многими я подружился. Особенно я сблизился с Сашей Шварцманом родом из Тульчина, что в 60 километрах от моего родного Бара. Он был лет на пять старше меня, в армии служил в автомобильных частях. У него в Тульчине была невеста Лиза, на которой он скоро женился. Она к нему часто приезжала, тогда он ночевал вместе с ней у ее родственницы, которая жила недалеко от нашего общежития. Саша познакомил меня с Лизой и ее родственницей, я иногда вместе с ними бывал у нее. После женитьбы Саша продолжал жить в нашем общежитии. С Сашей и его женой я дружил многие годы после окончания института. Он работал по связи в нефтепроводных системах, жил в Бугульме, потом в Рязани. Еще студентом в 1948 году у него родился сын, потом и дочь. Он часто бывал в Москве, где мы встречались. После перестройки он с семьей эмигрировал в США, обещал прислать адрес, но почему - то так и не прислал.
Подружился я также с семнадцатилетним студентом Левой Биренбаумом, жителем Одессы, недавним школьником. У него я часто бывал дома, где он жил с родителями, недавно приехавшими из эвакуации. С ним я также поддерживал связь после окончания института. Он, по-видимому, тоже эмигрировал.
В Одессе, как я уже говорил, училась в институте мукомольной промышленности моя двоюродная сестра Рая. Сейчас она училась уже на четвертом курсе. Она также жила в общежитии, которое находилось далеко от моего общежития, поэтому мы редко встречались с ней. Изредка мы с Раей встречались у ее подруги, которая жила в центре города недалеко от моего общежития. Обычно это происходило по выходным дням и по праздникам. На первом курсе я был убежденным сталинистом, был уверен, что мы победили фашистов благодаря мудрому руководству великого Сталина, верил в непогрешимость “вождя всех народов”. У подруги Раи в семье были репрессированные, ее мудрый старший брат смотрел на меня печальными глазами, но молчал, возражать тогда было опасно…
 Осенью 1948 года Рая окончила институт, ее распределили на работу в Ворошиловград (сейчас Луганск) на мельничный комбинат, она вышла замуж, родила сына Игоря. Скоро с мужем разошлась, переехала в Минск, где вторично вышла замуж, у нее родился второй сын Эдик. В Минске Рая прожила долгую жизнь, мы с ней переписывались, встречались. В середине девяностых годов она умерла. Сыновья ее, отцы семейств, сейчас живут в Минске, я поддерживаю с ними связь. Перед ее смертью я приехал в Минск, она тяжело болела гепатитом, и успел попрощаться. Ушла из жизни замечательная женщина, любящая мать, мой большой друг…
Материально жил я практически хуже всех студентов, которые находились рядом со мной. Помощи я никакой не получал, сестра в Баре сама нуждалась в помощи, тем более что она сидела дома с новорожденной Фанечкой, двоюродная сестра Рая, как и я, бедствовала — жила на нищенскую стипендию. Цены на продукты на рынках были огромные, приходилось питаться тем, что я получал по своей рабочей карточке. Стипендии едва хватало, чтобы выкупить продукты, выдаваемые по карточкам. Я обедал в студенческой столовой, где за обед отрывали от карточек талоны. Иногда в столовой выдавали суп из перловой крупы, которую мы называли шрапнелью, за символическую плату без талона, это было для меня небольшим праздником. Одежду я носил только военного образца, никакой гражданской одежды у меня не было, донашивал офицерское обмундирование. Большим сюрпризом для меня было решение профкома о выдаче мне как бывшему фронтовику, отличнику учебы и остро нуждающемуся промтоварного талона на хлопчатобумажный костюм. Это была моя первая послевоенная гражданская одежда. Для того, чтобы выжить в этих тяжелых условиях приходилось подрабатывать. Во - первых я устраивался на работу во время всех каникул. Рядом с общежитием находился станкостроительный завод, где всегда требовались рабочие. Меня охотно брали для подвозки деталей к станкам. Кроме приличной оплаты я мог сытно обедать в заводской столовой. Во –  вторых, во время учебы, накануне выходного дня (тогда был только один выходной день в неделю) я, как и многие нуждающиеся студенты, поздно вечером без билетов прорывались в местный поезд Одесса-Кишинев, занимали в вагоне третью полку. К утру приезжали в Кишинев и на местном рынке по дешевке покупали канистру вина. Таким же образом дневным поездом приезжали в Одессу и на знаменитом базаре под названием Привоз продавали это вино с достаточным наваром. Мы, конечно, нарушали порядок, за что иногда приходилось отвечать. Но милиция снисходительно относилась к бедным студентам, особенно если они были в военной форме. В худшем случае мы отделывались письмом в институт, но наше начальство нам сочувствовало и, как правило, прощало.
Одна из таких поездок врезалась в память из-за ее трагикомического конца. Однажды перед поездкой я отоварил месячную “сладкую” карточку вместо сахара 400 граммами халвы, что считалось большой удачей, так как халва на рынке была в несколько раз дороже сахара. Так как я растратился на выкуп карточек, то мне не хватало денег на покупку вина, и я решил взять в Кишинев халву, продать ее подороже, купить вина, а после продажи вина в Одессе по дешевке купить на месяц сахар. С такими благими порывами я улегся на третьей полке, чтобы поспать до утра. Так как мне постоянно хотелось есть, а под боком находилась халва, то никакой сон меня не брал, хотя обычно я был не дурак и поспать. В конце концов я не выдержал и решил отщипнуть только маленький кусочек халвы и уснуть. Но не тут, то было! Вместо сна во всю разыгрался голод, на уме была лишь одна халва. Чтобы отвязаться от этого, решил снова съесть ну совсем маленький кусочек. Это было так приятно, что я ничего мог поделать со всеми здравыми мыслями… В результате скоро от халвы остался такой ничтожный кусочек, что не имело никакого смысла его не трогать. С удовольствием я его доел и преспокойно уснул. Утром я проснулся с двойственным чувством. Было стыдно за содеянное, в результате которого “плакали” мое вино, вся моя поездка и сахар на весь месяц. Но с другой стороны, какой прекрасный был ужин!
Время моей учебы в Одессе совпало с оголтелой антисемитской кампанией. Появилось постановление о критиках -- космополитах сплошь с еврейскими фамилиями. Далее газеты, центральные и местные, находили своих космополитов -евреев и с гневом осуждали их за низкопоклонство перед западом и при этом “сало русское едят”. В это же время было совершено злодейское убийство председателя еврейского антифашистского комитета артиста Михоэлса, были арестованы члены этого комитета. У нас в институте по моим впечатлением никаких эксцессов не было, хотя было много преподавателей евреев. Был тогда такой предмет “Основы марксизма – ленинизма”, его нам читала еврейка Розалия Самойловна Мардер. Когда мы, студенты – евреи, спрашивали ее, как она относится к этим проявлениям антисемитизма, она пыталась высказывать официальную точку зрения, но в итоге говорила, что не нужно высовываться вперед. Вся эта кампания основательно поколебала мое отношение к советской власти и ее руководству. Но я продолжал верить в идеалы коммунизма и в феврале 1948 в институте вступил кандидатом в члены коммунистической партии.
В Одессе во время оформления паспорта потребовалось свидетельство о моем рождении, которого у меня не было, все пропало в Барском гетто. Оно было восстановлено путем свидетельских показаний, по которым дата рождения  соответствовала военным документам. Здесь надо сказать, о чем я  упоминал, что точной даты своего дня рождения не помню, а архивные данные после немецкой оккупации не сохранились. Помню по рассказам, что родился зимой то ли в декабре 1925 г., то ли в январе 1926 г. Когда я вступал в партизанский отряд, то я хотел выглядеть хоть годом старше, так как был малого роста и очень худой, боялся, что не примут в отряд. Там я сказал, что 1925 г. рождения, в результате чего в партизанском архиве я числюсь 1925 г. рождения. Сведения из партизанского архива о евреях партизанах, в том числе и обо мне, имеются в мемориале Катастрофы еврейского народа Яд – ва – Шем, что в Иерусалиме, а также в книге  С. Елисаветского «Полвека забвения», изданной в Киеве в 1998 г. Когда я призывался в Баре в Советскую Армию после партизанского отряда, то мои одноклассники мне напомнили, что я, как и они, 1926 г. рождения. Поэтому при призыве я записался 1926 г. рождения, а так как родился зимой, то дату определил наугад 20 января. Ведь все писалось с моих слов, документов не было. В дальнейшем эта дата из армейских документов перекочевала в военный билет, на основании которого было восстановлено свидетельство о рождении и соответствующие паспортные данные.  В свидетельстве были указаны место моего рождения село Калюс Ново-Ушицкого района Каменец-Подольской (в настоящее время Хмельницкой) области, а также мои родители: отец Додик Давид Хаимович, еврей, мать Додик Сарра Лейбовна, еврейка. Этим окончательно восстановилось мое еврейство. Имя матери было упрощено, опущено второе имя Фейгэ.

                Как я попал в Москву

Летом 1949 года во время студенческих каникул мне удалось устроиться на работу вожатым в пионерский лагерь, расположенный в пригороде Одессы с экзотическим названием 9 станция Большого Фонтана. На Большой Фонтан, который находился на высоком берегу моря, была проложена трамвайная линия, остановки которой называли станциями. Мне нравилось работать с пионерами, а они охотно ходили со мной в походы по окрестностям, к морю, слушали мои рассказы о войне. Кроме приличной зарплаты я мог сытно кушать три раза в день, что при моей бедности многое значило. Рядом с нашим лагерем находился лагерь Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ), куда присылали отдыхать пионеров из Москвы. Обслуживающий персонал этого лагеря, в том числе врач Ревекка Григорьевна, тоже был из Москвы. С вожатыми этого лагеря, парнями и девушками, мы дружили, часто после отбоя гуляли вместе, флиртовали. С Ревеккой Григорьевной я подружился, она иногда просила меня присмотреть за старшими ребятами из их лагеря, которых она отпускала со мной на прогулки. Она меня часто расспрашивала о моей жизни, а когда она узнала о мученической смерти моих родных, о моих мытарствах, о моей учебе прониклась ко мне симпатией. Рассказала о своей семье. Муж ее, Яков Минаевич Марьяхин, работает в Москве во Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина (ВАСХНИЛе) экономистом, она работает в московской поликлинике детским врачом-кардиологом, у них двое детей, старшеклассник Гриша и дочь Белла-студентка 4 курса биологического факультета МГУ, которая должна приехать к матери в Одессу.
В начале августа Белла приехала к матери. Жила в соседнем лагере в комнате вместе с Ревеккой Григорьевной. По вечерам она часто приходила в нашу дружную компанию вожатых, где мы с ней и познакомились. Она уже знала кое-что обо мне от матери. Я с ней много беседовал, рассказывал о себе, она рассказывала о своей учебе. В то время проходила очередная кампания борьбы с менделизмом-морганизмом за мичуринскую передовую науку, которую возглавлял, тогдашний президент ВАСХНИЛ академик Лысенко. Эта борьба отодвинула советскую генетическую науку на несколько десятилетий назад, погубила многих блестящих ученых, среди которых академик Вавилов, выдвинула в руководство нашим сельским хозяйством многих лжеученых, каким оказался и Лысенко. В результате этой борьбы при наличии колхозного строя наше сельское хозяйство топталось на месте, в то время как в других странах свершилась так называемая зеленая революция, эффективность сельского хозяйства существенно возросла. Я интересовался этим вопросом, многое мне было не ясно, и Белла мне кое –что разъяснила. Незаметно пришли последние дни августа. Лагерь заканчивал свою работу, Белла собиралась домой в Москву. Мы немного подружились, обменялись адресами, решили переписываться.
Осенью 1949 года я продолжил учиться уже на третьем курсе Одесского электротехнического института связи на факультете электросвязи. Учеба, как и раньше, шла успешно, получал повышенную стипендию. Жить стало легче, так как летом почти не тратил денег на еду, а кроме стипендии за летние месяцы была еще зарплата за работу в пионерском лагере. Кроме того, отменили карточную систему, можно было вдоволь поесть хлеба и других продуктов. Я достаточно умело планировал свои расходы и никогда не одалживал деньги, хотя жил только на стипендию и летние заработки. От поездок в Кишинев за вином пришлось отказаться - бесплатно проехать в поезде стало невозможно. С Беллой я продолжал переписываться, наши “почтовые” отношения становились все теплее.
Заканчивался первый семестр третьего курса, скоро экзамены и зимние каникулы, и вот я получаю от Беллы письмо с приглашением приехать в Москву на зимние каникулы. При этом отмечается, что ее отец очень хочет познакомиться со мной. Приглашение было принято с благодарностью, о чем я сообщил Белле в ближайшем письме. На радостях сдал досрочно экзамены, обеспечил себе повышенную стипендию, купил билет заранее. Ехал в жестком вагоне на привычной третьей полке. В Москве на Киевском вокзале меня встречала Белла, которой я сообщил время приезда. И вот я впервые в Москве, которая на меня особого впечатления не произвела по сравнению с Веной и Ленинградом. Семья Беллы жила в историческом центре Москвы в 1 Неопалимовском переулке, который расположен между улицей Плющиха и Смоленским бульваром. Это недалеко от Смоленской площади, на которой именно в то время разворачивалось строительство высотного здания министерства иностранных дел, одной из знаменитых высотных сталинских строек, в числе которых здание МГУ, дома на Котельнической набережной, площади Восстания и другие. Жили в 5 этажном доме 11\22 в квартире 20 на 5 этаже. В квартире было 4 комнаты, в двух из которых жили трое взрослых соседей, в остальных двух \14,5 и 19,5 квадратных метра\ жили Белла с родителями и ее младший брат Гриша. В квартире была маленькая кухня с газовой плитой, центральное отопление, водоснабжение холодной водой и канализация, ванная с душем с газовым подогревателем для получения горячей воды. Дом был кооперативный, довоенной постройки. Как я потом узнал, в этом доме этажом ниже жила тетя известной балерины Майи Плисецкой. Майя довольно часто приходила к родственникам.
Белла познакомила меня с отцом Яковом Минаевичем \по паспорту Менделевичем\ Марьяхиным и братом Гришей - учеником 8 класса. Отец весьма хорошо ко мне относился, старался меня вкусно накормить, много рассказывал о себе. Он происходил из бедной еврейской семьи, что жила в местечке Монастырщина Смоленской области. Юношей поехал в Москву учиться, кончил институт, стал коммунистом, устроился на работу в ВАСХНИЛ экономистом. Познакомился в Москве со студенткой мединститута Ревеккой (по паспорту Ривой) Григорьевной Зак, поженились, родились дети. В Москве родственников у него нет, в Монастырщине есть сестра с двумя детьми, которые живут весьма бедно. В Москве у Ривы (так он ее называл) две сестры и брат с семьями. У него и у  Ривы во время войны в Смоленской области немцы расстреляли много родственников. Жила семья Беллы по меркам конца сороковых годов неплохо. Родители получали приличную зарплату, Белла - стипендию, в Москве было хорошее снабжение. Правда, кое-что было дефицитно, но у отца на работе часто выдавали заказы с дефицитными продуктами, а мать, работая детским врачом, имела много знакомых, которые работали в торговле.
Я пробыл в Москве около недели. Бродили мы с Беллой по Москве, удалось достать билеты в Большой театр. Познакомила со своей школьной подругой Лилей, которая жила недалеко на Зубовской площади, а также с подругой по институту Таней, которая жила в бараке на окраине Москвы. Белла мне нравилась, но с ее стороны чувствовалась какая - то скованность, которая не соответствовала сложившимися в письмах отношениям. При очередном душевном разговоре с ее отцом выяснилось, что в последнее время Белла увлеклась студентом их потока неким Колей Перцовым. Этот Коля во -первых болен туберкулезом, а во - вторых не той национальности, которая нужна Белле при нынешнем разгуле антисемитизма, доверительно рассказывал мне Яков Минаевич. В общем, расстались мы с  Беллой достаточно прохладно, хотя договорились писать друг другу. У меня еще было несколько дней отпуска, и я решил заехать в город Бар, где проживала моя сестра Инна с мужем и двухлетней дочкой Фаиной. Один из поездов Москва - Одесса проходил через узловую станцию Жмеринка, откуда до Бара около часа езды на местном поезде Жмеринка - Могилев-Подольский.
Я взял билет прямо в Одессу, а плацкарту до Жмеринки. В Жмеринке сошел с поезда, отметил остановку на 3 дня у дежурного по вокзалу и поехал в Бар. Прямой билет в Одессу позволил мне сэкономить на стоимости проезда и давал гарантию своевременного отъезда из Жмеринки в Одессу, так как при наличии билета я считался транзитным пассажиром, которые обслуживались в первую очередь. В Бар я приехал нормально, Инна и ее муж Тима встретили меня приветливо, радовалась и маленькая племянница, которой привез гостинцы. Инна с семьей жила лучше, чем при моем раннем приезде. Она вместе с Тимой работала на машзаводе, девочка ходила в ясли. С продуктами было нормально, хотя магазины были полупустые, выручали дешевый рынок и огород. Сходил на братские могилы к маме под селом Гармаки и к отцу возле села Ивановцы. Стояла малоснежная зима, троп не было, но увлажненные места замерзли, идти было легко по знакомым местам. На обеих могилах стояли небольшие бетонные обелиски с пятиконечными звездами с небольшими табличками, где указывалось, что здесь лежат советские граждане, расстрелянные немецко-фашистскими захватчиками в августе и  октябре 1942 года. Национальность граждан и причина расстрела умалчивалась. А ведь все расстрелянные граждане  - мужчины, женщины, старики и дети были еврейской национальности, и были расстреляны только за то, что родились в еврейских семьях! Расстроенный я пришел в дом к Инне, дома никого не было. Вечером, когда все собрались, вспомнили наших незабвенных родителей и родственников. Я рассказал о тех временах, в том числе о встречах с отцом  и братом Тимы, с которыми я до первого расстрела работал на колхозных полях. Они, как и наша с Инной мама, были убиты 19 августа 1942 года. На следующий день я уехал в Жмеринку, а оттуда без проблем добрался до Одессы.
Начиналась учеба на 2 семестре 3 курса. Пошли специальные предметы, учиться стало интересней. Скоро получил письмо из Москвы от Беллы. Она писала, что с удовольствием вспоминает о наших московских встречах, что я произвел хорошее впечатление на родителей и на всех, с кем я вместе с ней встречался. Просила не обижаться на свою сдержанность, объясняла ее тем, что во время моего визита приболела, но не хотела мне об этом говорить. Я воспрянул духом, так как мне после посещения Москвы Белла еще больше понравилась. Я сразу ответил ей, что рад ее письму, что после посещения Москвы мое чувство к ней окрепло, наверно, его можно назвать любовью. В результате последующего обмена письмами мы признались друг другу в любви и стали по почте целоваться. Это все может показаться несерьезным, а может и смешным, но так оно было.  В конце третьего курса многие студенты нашего потока стали жениться и выходить замуж, это касалось в первую очередь студентов - фронтовиков. Об этом факте я однажды сообщил Белле, и полушутя написал, что может и нам пожениться. В ответ она написала, что у них на четвертом курсе, на котором она училась, идет такой же бурный процесс бракосочетаний, и что мое робкое предложение не лишено здравого смысла. После этого  в письме я серьезно предложил ей пожениться. Если она согласна, то должна поговорить с родителями, согласны ли они, чтобы я переехал в Москву к ним, ведь у меня своего жилья нет, и в ближайшем будущем не будет. Долго не было ответа, видно думали. Но, наконец, пришло письмо с общим согласием на нашу женитьбу и мой переезд в Москву.
    В процессе дополнительной переписки было решено, что мне следует окончить третий курс института, постараться, как и раньше, сдать все экзамены  отлично, чтобы можно было без хлопот перевестись в родственный Московский электротехнический институт связи (МЭИС). После сдачи экзаменов попытаться в Одессе оформить перевод, если не удастся, забрать документы и с вещами переезжать в Москву. Оформить перевод в Одессе не удалось, я только получил справку, что проучился в Одесском электротехническом институте связи на факультете электросвязи 3 года и успешно сдал экзамены за третий курс, отметки были указаны в зачетной книжке. В институте я стал кандидатом в члены коммунистической партии, в идеалы которой свято верил, взял в парткоме положительную характеристику. Попрощался с друзьями, и в начале июля 1950 года с небольшим чемоданом, в котором были в основном книги и конспекты лекций, уехал в Москву.
В Москве меня радушно встретили Белла и ее родители. Через пару дней мы подали заявления о регистрации брака. 17 августа 1950 года нас зарегистрировали, и мы стали мужем и женой. Белла не стала менять фамилию и осталась в свидетельстве о браке, как и в паспорте, Изабеллой Яковлевной Марьяхиной. Свадьбы как таковой не было, у молодоженов никаких финансов не было, у меня родителей не было, а родители Беллы лишних денег не имели. После регистрации в ЗАГСе, вечером на скромный праздничный ужин собрали родственников Беллы, которые в это отпускное время были в Москве, были также подруги Беллы. С моей стороны никого не было, так как знакомых в Москве у меня не было, а приглашать моих родственников из других городов из-за финансов не было возможности. После оформления брака подали документы на так называемую прописку, то есть на официальное право проживать в Москве. Общая площадь двух комнат квартиры (34 квадратных метра) вроде позволяла проживание пятого члена семья, соседи не возражали, а наличие свидетельства о браке являлось необходимым и достаточным документом для прописки. Для оформления прописки требовались всякие справки, выписки, которые с трудом были получены. В результате 20 сентября 1950 года я получил постоянную прописку и стал жителем столицы нашей Родины Москвы, где проживаю уже более полувека.
Как только мы поженились, я сходил в августе в МЭИС, подал заявление о приеме меня на четвертый курс института, приложил необходимые документы, в том числе копию свидетельства о браке, копию зачетки с отличными оценками, свидетельство участника Отечественной войны, положительную партийную и общественную характеристику. Все эти документы, кому я их не показывал, вроде давали мне гарантию на прием студентом в МЭИС, однако, мне было отказано под смехотворным предлогом заполнения вакансий. В действительности сыграла роль существовавшая в то время государственная антисемитская политика. После этого я решил перейти на дальнейшую учебу во Всесоюзный заочный политехнический  институт (ВЗПИ) на радиоотделение электрофизического факультета, где меня согласны были принять при условии, что я устроюсь на работу по профилю учебы. Это решение было связано не только с отказом приемной комиссии МЭИС принять меня на очную учебу на 4 курс. Ведь я имел еще возможность подать жалобу на имя директора, обратиться в более высокие министерские инстанции. Основной причиной моего решения учиться заочно было нежелание целых два года жить в семье Беллы фактически тунеядцем, так как моя стипендия, которую я бы, конечно, получал, не могла компенсировать расходы на мою с Беллой семейную жизнь. Ведь у меня не было приличной одежды, обуви, без которых я вполне обходился в Одессе, было много и других необходимых расходов в том числе и для Беллы. Хотя родители Беллы всячески уговаривали меня бороться за очную учебе, я, учитывая приведенные выше соображения, твердо решил устраиваться на работу по профилю учебы  и поступать учиться заочно в ВЗПИ.

                Работа в Москве

Теперь остро стал вопрос о моем устройстве на работу на предприятие с радиотехническим уклоном. Таких предприятий в Москве в то время было достаточно много, о чем я узнал  позже, но все они работали на оборону и были засекречены, именовались номерными почтовыми ящиками, их местонахождение было известно лишь немногим специалистам. Для поступления на работу на такие предприятия необходимы были рекомендации работающих там, заполнения сложных анкет, получение допуска к секретным работам. Надо иметь ввиду, что шел конец 1950 года, разгар холодной войны и шпиономании. Помимо всего прочего у меня при поступлении на работу были два отягчающих обстоятельства. Во - первых я был еврейской национальности (пресловутый пятый пункт паспорта), а евреев в то время с работ увольняли, на престижные работы старались не принимать во - вторых я имел несчастье проживать на оккупированной немцами территории, что в то время считалось верхом неблагонадежности. Неважно, что немцы поголовно истребляли евреев, убив в том числе моих родителей и малолетнюю сестренку. Вопрос ставился изощренно издевательски, а почему ты остался жив, не потому ли, что завербован гестапо (тайной немецкой полицией). Как в известном анекдоте надо было доказывать, что ты не верблюд. Правда, у меня была некая индульгенция, ведь я  был в партизанах, на что имелась партизанская справка, да и архивные данные это могли подтвердить.
Вот в такой сложной ситуации мне пришлось устраиваться в Москве на мою первую постоянную работу. Мои личные попытки найти подходящую работу ни к чему не приводили. Помогла покойная ныне мама Беллы, пусть земля ей будет пухом, Ревекка Григорьевна, о которой я упоминал. Она работала врачом в детской поликлинике и обслуживала несколько детских садов, общалась со многими мамами. Одна из мам, которая  работала в министерстве промышленности средств связи (было в те годы такое), по просьбе Ревекки Григорьевной связалась с руководством одного из московских радиозаводов и  дала мне рекомендацию на этот завод. Я получил адрес завода, должен был обратиться к заместителю директора завода по кадрам, который обычно был связан с органами безопасности. Мне было сказано, кто меня рекомендовал. Я дождался очереди, рассказал, кто я такой, сослался на рекомендацию, показал справку из института об окончании трех курсов ОЭИС, особо отметил, что хочу работать по будущей специальности, буду продолжать учебу заочно. В то время на этом заводе начали выпускать первые советские черно-белые телевизоры с малым экраном КВН-49. При заводе было организовано бюро гарантийного обслуживания, куда требовались специалисты по установке и ремонту этих телевизоров. Был вызван руководитель этого бюро, который побеседовал со мной, рассказал о будущей работе. Работа меня удовлетворяла, собеседник также был удовлетворен моими знаниями, дал согласие принять меня на работу. Теперь надо было писать заявление о приеме на работу, а, главное заполнить специальную анкету для получения допуска к работе на этом заводе. В этой анкете кроме паспортных данных, нужно было указать данные о родителях, о проживании на оккупированной немцами территории, о пребывании за границей и много других данных. Анкету я заполнил дома при участии всей семьи. Особое внимание было обращено на мое пребывание на оккупированной немцами территории. Отмечалось, что вначале оккупации я был еще ребенком, что семья не успела эвакуироваться, что во время расстрела мирных граждан (не говорилось, что евреев) были убиты отец, мать и младшая сестра, а я помещен в концлагерь в селе Якушинцы, откуда бежал, обморозив ноги, что меня подобрала украинская колхозница баба Федора из села Матийков Барского района, что после излечения обмороженных ног я поступил в партизанский отряд, на что имелся документ и что можно было проверить по архивам. Мое сложное пребывание на оккупированной территории, о котором я подробно рассказывал в начале этих записок, было до предела упрощено, чтобы не вызывать лишних вопросов. Эту версию моего пребывания на оккупированной территории я продолжал вписывать во все дальнейшие анкеты, которые заполнял при переходе на другую работу.          
Примерно через месяц после передачи заполненной анкеты в отдел кадров мне сообщили, что я принят на работу регулировщиком 7 разряда с месячным испытательным сроком. 20 октября 1950 года я приступил к работе. Был вызван руководитель бюро гарантийного обслуживания телевизоров КВН-49 Резников, который объяснил мне работу, потом надо было обойти разные службы для инструктажа (техника безопасности, пожарная безопасность и т.д.). Последней службой был первый (секретный) отдел, где я дал подписку о неразглашении военной и государственной тайны. Первые две недели я работал в мастерской, где изучал принципиальную и монтажную схемы телевизора и получал необходимые навыки по ремонту и установке аппарата. Далее мне выдали справку с моей фотографией, что я работаю мастером по гарантийному обслуживанию телевизоров КВН-49 на дому, я ходил неделю с напарником в качестве ученика, а потом начал работать самостоятельно. Сначала мне давали 3 - 4 точки по установке телевизоров, в дальнейшем давали и ремонт. Для установки необходимо было вытащить телевизор из упаковки самому или с помощью владельцев, проверить напряжение сети (в то время в Москве нормальное напряжение сети было 220 или 127 вольт), установить переключатель сети телевизора на нужное напряжение, проверить сетевой предохранитель, и при напряжении сети 127 вольт сменить двухамперный предохранитель на четырехамперный. Далее следовало с помощью владельца телевизора установить комнатную антенну, которая входила в комплект телевизора, ориентировочно в направлении телецентра, находившемся тогда на улице Шаболовка, подключить штекер антенны к телевизору и телевизионным включателем включить телевизор. При исправном телевизоре и хорошем телевизионном сигнале экран телевизора засвечивался, на нем появлялась картинка. При хорошем качестве изображения на этом процесс установки заканчивался, владельцу давался необходимый инструктаж, делалась отметка в талоне гарантийного обслуживания. Если изображение было слабым или двоилось, то изменением направления антенны и с помощью органов управления телевизором делалась попытка улучшения качества изображения до приемлемого уровня. Если это не удавалось, то при нормальном напряжении сети давалась рекомендация установки внешней антенны, а если напряжение сети было меньше нормы, то рекомендовалось применение трансформатора. Иногда грамотные владельцы телевизоров сами подключали телевизоры к сети и устанавливали антенны, тогда моя работа упрощалась. Но бывали случаи, когда при первом включении телевизора сразу возникала неисправность, тогда приходилось заниматься ремонтом. Неисправности характеризовались определенными признаками, например, нет изображения, нет звука, не светится экран и т.д. Каждая неисправность была связана с определенной частью схемы телевизора, которые в то время были на электронных лампах. Они отказывали наиболее часто, в связи с чем, зная какие лампы входят в данную часть схемы, я поочередно их менял. Обычно, таким образом устранялась неисправность. Если это не помогало, то на первых порах телевизор отправлялся для ремонта в ремонтную мастерскую. В дальнейшем после лучшего изучения схемы и получения необходимого опыта я справлялся с более сложным ремонтом, чем простая смена ламп. После нескольких месяцев работы я получил необходимый опыт, а с учетом знаний, полученных за три года очной учебы в институте, стал считаться на работе хорошим специалистом.
Мне установили сначала минимальную заработную плату в 750 рублей, а после месячного испытательного срока 900 рублей. Кроме зарплаты я получал премиальные от 10 до 50% от зарплаты. Премиальные зависели от выполнения заводского плана и от качества моей работы, оцениваемой моим начальством. Через 10 месяцев после начала работы на заводе мне повысили разряд с седьмого до восьмого, что повысило  мой заработок на 30%.  Кроме денег, получаемых на заводе, я имел дополнительный доход от "чаевых", которые мне часто клали в карман довольные моей работой владельцы телевизоров. Обычно размер "чаевых" колебался от 5 до 30 рублей, иногда за месяц набиралась вторая зарплата. Все это позволило мне с моей женой Беллой вести вполне сносную материальную жизнь и не обременять бюджет ее родителей. В течение одного-двух лет мы не только хорошо питались, но и купили необходимую одежду и обувь.
Через месяц после начала работы, когда кончился испытательный срок, я взял в отделе кадров справку с места работы, что работаю на предприятии почтовый ящик 383 регулировщиком радиоаппаратуры 7 разряда. Справка была нужна в числе прочих документов (справки об окончании 3 курсов Одесского института связи и зачетной книжки с перечнем сданных предметов) для оформления учебы во Всесоюзном заочном политехническом институте (ВЗПИ) на радиофизическом факультете по специальности "Радиотехника", о чем была предварительная договоренность с руководством института. Оформление произошло без излишней волокиты, и уже осенью я стал снова студентом, но уже заочником. Институт обеспечивал студентов учебной и методической литературой, лекциями по профильным дисциплинам. Студентам необходимо было в установленные сроки или раньше сдавать определенным преподавателям зачеты и экзамены по установленным предметам, а в конце учебы подготовить и защитить дипломный проект. Студентам - заочникам по закону полагался дополнительный учебный отпуск для сдачи экзаменов и зачетов, а также для защиты дипломного проекта. Я с удовольствием взялся за учебу. Сначала я посещал усердно лекции по выходным дням, однако заметил, что толк от этого небольшой. Я тратил около 4 часов с учетом дороги на двухчасовую лекцию, материал которой я получал из учебника за 1 час. Поэтому я скоро, как и много других студентов-заочников, перестал посещать лекции, что разрешалось. Начал усилено один за другим готовить отдельные предметы для сдачи экзаменов и зачетов. Использовал присылаемые программы, методические материалы, учебники и учебные пособия. Подготовив в основном материал по одному предмету, связывался с преподавателем, который принимал экзамены, или зачеты и запрашивал у него консультацию, на которой выяснял неясные вопросы, знакомился с преподавателем, советовался с ним насчет моей готовности к сдаче экзамена или зачета. Если получал добро, то договаривался о месте и времени сдачи, ходил в деканат, где получал письменное направление на сдачу экзамена или зачета, после чего в назначенном месте и в назначенное время успешно сдавал. Иногда преподаватель предлагал во время консультации принять экзамен или зачет. Если все было нормально, то я в дальнейшем получал разрешение на сдачу, а преподаватель в удобное для него время ставил мне соответствующую отметку в зачетку. Таким образом, я за один учебный год к лету 1951 года сдал почти все экзамены и зачеты по учебной программе моей специальности "Радиотехника", встал вопрос о дипломном проекте. Но делать дипломный проект, работая в бюро гарантийного ремонта телевизоров, не было никакой возможности, необходимо было переходить на работу в проектной организации.
Искать работу на другом предприятии не имело смысла, это было сложно, да и не было уверенности, что перейдя на другую работу, смогу сделать там дипломный проект. Надо было искать другую работу на нашем заводе, да такую, чтобы можно было делать дипломный проект. Так, как я работал по ремонту телевизоров и за год работы кроме практики усиленно усваивал теорию телевидения, то хотелось и дипломный проект делать по телевизионной тематике. Я знал, что на заводе есть лаборатория, где занимаются телевидением, связался с ее руководством и получил согласие на работу там. Теперь надо было получить согласие руководства бюро гарантийного обслуживания телевизоров на мой перевод в телевизионную лабораторию. Я объяснил причину, и после ряда отказов (не хватало рабочих, а я был на хорошем счету) получил согласие. Была оформлена переводная записка, и 16 октября 1951 года я получил должность исполняющего обязанности инженера в отделе главного конструктора с окладом 800 рублей в месяц и начал работать в телевизионной  лаборатории в группе ведущего инженера Алисы Комаровой. Мне было жаль оставлять прежнюю работу, которую я неплохо делал и которая мне и моей семье обеспечивала не плохие материальные условия. Теперь моя зарплата существенно уменьшалась... Но кончать институт было необходимо, и вся семья поддержала мое решение о перемене работы.
В группе Алисы Комаровой шла разработка черно-белого телевизора с небольшим экраном, таким же как и у КВН-49, но с электростатическим отклонением луча (в КВН-49 отклонение луча было электромагнитным). Для этой разработки была специально сконструирована в научно-исследовательском институте электронно-вакуумной промышленности электронно-лучевая трубка - кинескоп с электростатическим отклонением луча. Опытные образцы кинескопов имелись в нашей лаборатории. Казалось, какой смысл разрабатывать еще один телевизор с таким же маленьким экраном, как у КВН-49. Технически это объяснялось тем, что при электростатическом отклонении луча существенно упрощались схемы строчной и кадровой развертки (схемы отклонения луча по горизонтали и вертикали) - сложнейшие части телевизора. В телевизионной лаборатории в другой группе, руководимой ведущим инженером Львом Фельдманом, разрабатывался перспективный телевизор на кинескопе с большим экраном с электромагнитным отклонением луча, который в дальнейшем был освоен и выпускался нашим заводом под маркой ТЕМП-1. Этот телевизор стал родоначальником серии телевизоров ТЕМП, которые в течение нескольких десятилетий производились на нашем заводе. Один из телевизоров этой серии цветной телевизор ТЕМП-6 был приобретен мной в 1984 году и работал непрерывно 15 лет. Лев Фельдман был инвалидом Великой отечественной войны - потерял на войне ногу, у меня с ним было много общего, мы часто беседовали на разные темы, в том числе и о проблемах нашего народа.
Надо указать на особенности времени моей учебы в ВЗПИ и защиты дипломного проекта, совпавшие с переходом на работу в телевизионную лабораторию завода п.я. 383. Это было начало пятидесятых годов ХХ  столетия, время разгара войны между Северной и Южной Кореей, время всеобщей подозрительности и шпиономании. Во всю разгоралась антисемитская кампания, приближался ее апогей – «дело врачей». Многих евреев увольняли с работы. К счастью, как уже об этом писал ранее, я был с помощью матери моей жены Беллы устроен на работу на номерной завод, где был на хорошем счету, имел интересную перспективную работу. Я недостаточно ясно понимал текущую политическую обстановку, как и многие другие молодые люди, прошедшие войну, свято верил коммунистическим идеям и "отцу всех народов" товарищу Сталину.  В марте 1952 года на заводе я стал членом коммунистической партии, активно участвовал в работе парторганизации, был пропагандистом в сети комсомольского политпросвещения. Все это закрывало мне часто глаза на существующую политическую обстановку в стране, но мне еврею по национальности дома и среди друзей - соплеменников иногда открывались глаза, становилось страшно за будущее, но работа и учеба не давали времени много об этом думать. Осенью 1951 года я сдал последние экзамены и зачеты и к концу года мог начать работать над дипломным проектом. Мне полагался руководитель дипломного проекта от института ВЗПИ и консультант от телевизионной лаборатории, где я работал. Руководителем проекта я выбрал по рекомендации деканата профессора Николая Иосафовича Чистякова известного специалиста по электронным усилителям, который работал в ВЗПИ по совместительству и которого я знал, так как сдавал ему экзамены. В качестве консультанта я попросил быть Алису Комарову, которая руководила группой по разработке телевизора с электростатическим отклонением луча, в которой я работал. С ней предварительно мы выбрали тему дипломного проекта - "Разработка и расчет телевизионного приемника с электростатическим отклонением луча". В дальнейшем тема была согласована с руководителем и утверждена деканатом под сокращенным названием “Телевизионный  приемник с электростатической трубкой”, а Алиса оформлена консультантом.
После нового 1952 года я начал готовить дипломный проект. Оказалось, что мои знания по телевизионной технике недостаточны для расчета узлов телевизора, особенно для расчета схем развертки (схем отклонения луча по горизонтали и вертикали). Пришлось еще раз взяться за учебники, консультироваться с консультантом и руководителем. Наконец все вопросы были решены, и в черновиках дипломный проект был готов. Осталось оформление - написать пояснительную записку и начертить необходимые схемы и чертежи. Здесь больших трудностей не было, так как в нашей лаборатории имелся опытный образец проектируемого мной в дипломе телевизора. Для оформления дипломного проекта я взял полагающийся мне по закону дополнительный отпуск для защиты дипломного проекта. К марту 1952 года дипломный проект был оформлен и дан на проверку консультанту и руководителю. После проверки и исправления замечаний я переплел в заводской типографии пояснительную записку, договорился с предполагаемым оппонентом и передал проект в деканат для проверки требований к дипломному проекту и формальному назначению оппонента. В апреле 1952 года я защитил дипломный проект на "отлично" и получил диплом  с отличием  и квалификацию инженера-электрика по специальности "Радиотехника". В выписке из зачетной ведомости из 29 отметок 27 были отличными. В итоге оказалось, что я защитил диплом и стал формально инженером на полгода раньше моих однокурсников, с которыми я учился вместе в Одесском электротехническом институте связи - они защитили дипломы только осенью 1952 года.               
     После предоставления документов о высшем образовании в отдел кадров с  1 июня 1952 года я получил должность инженера с окладом 880 рублей. Через полгода в январе 1953 года я был повышен в должности, стал старшим инженером с окладом 980 рублей. Однако это меня не радовало, в  газетах появилось сообщения о врачах – убийцах с преимущественно еврейскими фамилиями. У нас в семье был врач мать Беллы, она, как и многие другие евреи – врачи, ждала увольнения, многие были уже уволены… Все евреи были без вины виноваты и со страхом ждали развязки. Все началось 13 января 1953 года с появления в газетах сообщения ТАСС (Телеграфного агентства СоветскогоСоюза) о разоблачении группы известных врачей, в основном с еврейскими фамилиями, которые неправильно лечили, что явилось причиной гибели многих известных руководителей. В газете “Правда” появилась статья врача Лидии Тимошук, которая писала, как она обнаружила, что известные врачи неправильно  лечат, и разоблачила их. Вскоре Тимошук была награждена за бдительность орденом Ленина. Еврейское население с ужасом ждало развязки. Как сейчас утверждают некоторые историки, Сталин готовил чудовищную провокацию. Арестованных врачей по “требованию народа” должны были повесить на Красной площади в Москве, а евреев Советского Союза по “просьбе еврейской интеллигенции с целью избежать погромов из-за праведного гнева советских людей” депортировать и переселить в таежные районы Биробиджана. Готовились вагоны, начали создавать лагеря. В то время мы об этом ничего не знали, а я вообще еще верил в товарища Сталина и сомневался в невиновности арестованных врачей…
   Но в марте умер Сталин, и о деле врачей  пресса замолчала. В газетах появились огромные статьи главных соратников Сталина – Молотова, Кагановича, Берии, Хрущева, Булганина и других, где они отмечали огромные заслуги вождя и учителя. Гроб Сталина был выставлен для прощания в Колонном зале дома Союзов, что на Охотном ряду. Тысячные толпы людей ринулись прощаться с вождем, создавались чудовищные скопления людей, давка, было раздавлено огромное количество людей, особенно на Трубной площади. Я искренно плакал, горевал, верил, что именно благодаря Сталину мы победили фашистов… Я тоже пытался пробраться к Колонному залу, чуть не был раздавлен у Трубной площади, с трудом выбрался. Через некоторое время после похорон Сталина, а похоронили его набальзамированное тело в Мавзолее на Красной площади рядом с Лениным, в прессе появилось сообщение, что дело врачей – убийц сфабриковано, что они вовсе и не убийцы… Вину возложили на следователя Рюмина, который вел следствие незаконными методами, его судили и быстро расстреляли, видно для того, чтобы можно было скрыть истинных виновников. А истинными виновниками, как выяснилось впоследствии, оказался сам Сталин, его карательные органы и их руководители. До меня стала доходить антисемитская государственная политика Сталина и его соратников, о чем мне говорили многие, но чему я не верил. Скоро был опубликован указ об отмене награждения Лидии Тимошук орденом Ленина. Были также слухи, что ее, будто сбила машина, что это подстроено органами безопасности. Как я недавно узнал, никто Тимашук не сбивал, она жила до глубокой старости, умерла своей смертью. Зато был сбит машиной на кавказских дорогах известный профсоюзный деятель Франции, член сталинского Совета мира Ив Фарж. Он приехал в Москву после публикации материалов о врачах – убийцах, чтобы по поручению международной общественности, лояльной политике Сталина, разобраться в этом деле, просил встречи с обвиняемыми. Сталин не мог отказать ему, видному деятелю международного коммунистического движения. Ему обещали встречу с обвиняемыми врачами, но сначала предложили посетить, как профсоюзному деятелю, некоторые кавказские санатории, где лечатся советские трудящиеся. И вот на одной из горных дорог на легковую машину Ива Фаржа наехал грузовик, что было подстроено сталинскими спецслужбами. Не стало Ива Фаржа, не стало проблемы с его встречей с обвиняемыми врачами…
   После смерти Сталина и реабилитации врачей в печати появились сообщения  о необходимости коллективного руководства. Был «разоблачен» руководитель сталинских спецслужб Берия, которого обвинили, в числе прочих предательств, в шпионаже в пользу Англии. Он был быстро расстрелян. Была разоблачена «антипартийная группировка Молотова, Кагановича… и примкнувшего к ним Шепилова». Этих уже не расстреливали, они остались живы, хотя лишились высоких партийных и государственных постов. Наконец в 1956 году на ХХ съезде КПСС генеральным секретарем Никитой Хрущевым был прочитан доклад о культе личности Сталина, где  разоблачались незаконные репрессии миллионов советских граждан, говорилось о сталинских лагерях, о расстрельных списках. Этот доклад читался на закрытых партийных собраниях. Скоро такое собрание было у нас на заводе, и я, как и многие миллионы членов коммунистической партии, слушал о преступлениях бывшего нашего кумира. Скоро этот доклад стал известен всему миру, он был опубликован в иностранной прессе. Начался разброд в международном коммунистическом движении, которое разделилось на сталинистов и противников Сталина. Началась известная хрущевская оттепель…

                Как я стал ученым
 
   Год 1956 был для меня знаменательным не только как год  развенчания моего бывшего кумира товарища Сталина, но и как год некоторых перемен в моей личной жизни. Во-первых, 29 февраля 1956 года родилась наша с Беллой дочка, которую мы назвали Ириной. Во-вторых, весной этого года я решил сменить профиль своей работы. Решил работать в области вычислительной техники, которая стремительно развивалась за рубежом и у нас, заниматься научной работой, которая меня привлекала, может быть, поступить в аспирантуру. Стал искать подходящее предприятие. Нашел научно-исследовательский институт счетного машиностроения НИИСЧЕТМАШ,  не засекреченное предприятие, где требовались инженеры. Так как на заводе у меня был допуск к секретным работам, который требовался и в НИИСЧЕТМАШе, то оформление произошло сравнительно быстро. Сложности появились со стороны заводской парторганизации, которая не хотела меня отпускать с работы. Я мотивировал свой уход желанием продолжать учебу в аспирантуре, которая имелась на новом предприятии. В итоге, удалось убедить партбюро отпустить меня без партийного взыскания. В результате с 16 июля 1956 года я стал работать на новом месте на должности старшего инженера. В-третьих, я предложил свои услуги в качестве нештатного сотрудника-референта Всесоюзному институту научно-технической информации ВИНИТИ. Я должен был реферировать или аннотировать научно-технические статьи по радиоэлектронике и телевидению на русском, английском и немецком языках. После контрольных рефератов, которые по качеству удовлетворили руководство отдела радиоэлектроники ВИНИТИ, я был принят на эту нештатную работу. Работа в ВИНИТИ продолжалась свыше 40 лет и помогала мне материально, повышала мои знания  в области электроники и иностранных  языков. Кроме того, я учился улавливать главное в статьях и кратко это формулировать. Сначала приходилось рефераты печатать у машинистки, что было неудобно и дорого. Но скоро я купил старую пишущую машинку «Мерседес», которую быстро освоил. На ней работал много лет, начинал писать эти воспоминания, пока несколько лет назад не перешел на компьютер, что несравнимо удобней.
В НИИСЧЕТМАШе я сначала занимался исследованием и разработкой плавающей головки для магнитного барабана, используемого  в качестве запоминающегося устройства компьютеров. Однако в дальнейшем эта работа была прекращена, так как в смежных организациях такие разработки были уже осуществлены. Далее я стал заниматься разработкой  мощных импульсных схем для создания тактовых импульсов системы магнитных логических элементов для компьютеров. Но и эта работа не была доведена до конца не по моей вине - система магнитных логических элементов оказалась не  перспективной. Все же по этой работе я опубликовал две научные статьи в ведомственном сборнике.
 Я был переведен в отдел, где разрабатывалась система обегающего контроля технологических параметров. На мою долю досталась разработка устройства электропитания, в которое должен был входить мощный источник образцового напряжения для электропитания датчиков системы. Точность и стабильность этого источника полностью определяла точность всей системы контроля. Сложность разработки этого источника состояла в том, что до недавнего времени в качестве источников образцового напряжения использовались электрохимические устройства типа обычных батареек для карманного фонаря, называемые нормальными элементами. Для обеспечения необходимой стабильности нормальные элементы должны  были нагружаться током в миллионы раз меньше требуемого, работать в условиях чрезвычайно стабильной температуры. К тому же их напряжение отличалось от требуемого напряжения около 30 раз, они были больших габаритов, не выдерживали тряски и других физических воздействий. Поэтому использование нормальных элементов в разработке было крайне нежелательно.
Я стал внимательно изучать литературу, в том числе иностранную, главным образом на английском и немецком языке. Обратил внимание на статьи, где рассматривался пробой кремниевых полупроводниковых диодов, включенных в обратном непроводящем направлении при ограничении тока пробоя. Оказалось, что напряжение пробоя  стабильно, мало зависит в определенных пределах от тока, температуры, может использоваться в качестве образцового напряжения. В иностранной литературе эти диоды стали называться диодами Зенера. Такие диоды очень подходили к моей разработке. Я обратился в институт полупроводниковой техники, где занимались диодами. Оказалось, что там тоже изучают подобные полупроводниковые устройства, которые у нас получили название  кремниевых стабилитронов. Исследованием и разработкой кремниевых стабилитронов занимался Альберт Сущик, с которым я подружился. Он мне дал несколько опытных образцов для исследования.
 Результаты исследования оказались весьма перспективными для моей разработки. Кроме того, мне удалось по этим результатам опубликовать научную статью в 6 номере за 1959 год журнала «Измерительная техника» под названием « Об использовании кремниевых стабилитронов для получения образцового напряжения». Эта статья оказалась актуальной, ею заинтересовались многие организации, в частности кафедра измерительной техники Московского энергетического института (МЭИ), с которой я стал сотрудничать. Но решение вопроса с образцовым напряжением еще не решало все технические вопросы разработки, ведь требовалось разработать мощный источник на ток 20 ампер и достаточно высокое напряжение 30 вольт, а кремниевые стабилитроны могли обеспечить  только ток в десятки тысяч раз меньше.  Необходимо  было разработать мощный транзисторный стабилизатор напряжения, в котором кремниевые стабилитроны  могли бы использоваться при малых токах. Вопросы разработки таких устройств были слабо освещены в технической литературе, и мне приходилось самостоятельно решать многие научно – технические задачи. В результате получилась интересная работа, которая, как мне казалось, могла служить темой кандидатской диссертации. В связи с этим, в конце 1957 года мне удалось сдать вступительные экзамены и поступить в заочную аспирантуру НИИСЧЕТМАШа. Сначала моим научным руководителем был кандидат технических наук Л. А. Краус, затем заведующий кафедрой измерительной техники МЭИ профессор М. И. Левин. В результате решения научно – технических и практических задач был спроектирован и выполнен в металле мощный полупроводниковый источник образцового напряжения, который использован в разработанной в НИИСЧЕТМАШе машине автоматической регистрации  параметров регулирования  - МАР. Эта машина была  зарегистрирована в 1959 году  в Комитете по делам изобретений и открытий  под №15491, я указан одним из исполнителей работ.
Кроме этой разработки под моим руководством был спроектирован источник образцовых напряжений (ПИОН), который также был зарегистрирован в Комитете по делам изобретений и открытий под №30065. Научно - технические исследования в результате проведения этих разработок дали мне возможность в течение 1958 – 1960 годов получить в указанном Комитете 6 авторских свидетельств на изобретения и опубликовать более 10 научных трудов в научно - технических журналах. Получился весомый материал для  кандидатской диссертации. Мои научно – технические статьи оказались весьма актуальными практически, ко мне стали обращаться за консультациями и технической помощью представители многих организаций, меня приглашали для выступлений на научных конференциях. У меня появились друзья из научно – технической интеллигенции Москвы, Ленинграда, Киева. Меня пригласили быть консультантом в Московский дом научно – технической пропаганды, где я раз в месяц встречался с заинтересованными инженерами. Оказалось, что многие технические вопросы, которые я решал несколько лет, приходится решать другим разработчикам, поэтому благодаря моим консультациям они экономили время и повышали качество своих разработок. Неожиданно для меня я оказался в числе первых в определенной области развивающейся техники, а именно в области  полупроводниковых стабилизаторов напряжения.
Настало время готовить и оформлять диссертацию, материала было достаточно. В процессе разработки плана диссертации оказалось, что материал очень актуален практически, в нем много нового, полезного для многочисленных разработчиков полупроводниковых стабилизированных источников электропитания электронной аппаратуры.  Электронная аппаратура широко разрабатывалась во многих отраслях техники, особенно военной. Возникла идея параллельно с диссертацией издать этот материал отдельной  научно – технической монографией. Эту идею поддержали мои друзья, работающие в данной отрасли техники. В 1960 году я обратился с предложением в издательство «Советское радио» издать книгу под названием «Полупроводниковые стабилизаторы постоянного напряжения и тока», прислал план – проспект книги, приложил копии моих статей и авторских свидетельств. Рецензии на мое предложение были  положительными, и со мной был заключен договор, по которому я должен  был сдать книгу объемом 16 авторских листов к концу 1961 года. Так как материал для книги был уже разработан, частично опубликован, то я без задержки  оформил и передал рукопись издательству в срок. После положительной рецензии и редактирования книга объемом 18 печатных листов тиражом 27 тысяч экземпляров вышла в свет в октябре 1962 года. Тираж книги, который планировался по заказам на издательский проспект, в несколько раз превосходил тираж обычного научно – технического издания в 5 – 10 тысяч экземпляров, что говорило об актуальности книги и об известности автора. Книга не залеживалась в магазинах, тираж был  распродан в течение короткого времени.          
В НИИСЧЕТМАШе под моим руководством работала группа инженеров и техников, из которых отмечу Сашу Карпа и Гарольда Хренникова. С Гарольдом я подружился, мы дружны до сих пор, хотя оба давно уже на пенсии. Гарольд закончил в 1957 году аспирантуру в Московском институте инженеров транспорта (МИИТе), но не защитил диссертацию. Отчисленный из аспирантуры он в поисках работы пришел в отдел кадров нашего института, где как раз разворачивались работы над машиной МАР, о которой говорилось ранее. Нужны были инженеры и в мою группу. Поговорив с ним, я дал добро на его прием. Мы сработались, он внес определенный вклад в разработку аппаратуры, но и сам, благодаря мне, освоил  технику полупроводниковых стабилизаторов. Гарольд проработал в НИИСЧЕТМАШе несколько лет и в 1960 году перешел  работать на предприятие почтовый ящик 3100 на большую зарплату. На это предприятие Гарольд в дальнейшем «переманил» и меня.
Работа над книгой задержала работу над диссертацией, но  к концу 1961 года я подготовил ее рукопись, и дал ее на проверку моему научному руководителю профессору  М. И. Левину. Проверка затянулась, защита была перенесена на 1962год. Благодаря хлопотам руководителя защиту разрешено было провести на Ученом совете автоматики и вычислительной техники МЭИ. Диссертация именовалась «Полупроводниковые стабилизаторы как источники образцового напряжения». Защита диссертации прошла в порядке очередности в конце 1962 года, когда моя первая книга уже поступила в продажу и лежала на столе у председателя Ученого совета. Это сыграло положительную роль в защите наряду с положительными отзывами официальных оппонентов. Было также много положительных отзывов с различных предприятий радио – электронной промышленности. Защита прошла успешно,  и я закатил пир в московском ресторане «Арагви». Плакаты для защиты готовил мой друг Виктор Любивый, который был  с нами в ресторане, с ним мы часто при встрече вспоминаем это торжество.
После сдачи диссертации на проверку я задумался над моей дальнейшей работой. В  НИИСЧЕТМАШе перспектив не было. За пять лет работы я так и остался в должности старшего инженера, при низкой зарплате. Пока была интересная научно – исследовательская работа, аспирантура, работа над диссертацией и книгой  я не обращал внимания на низкую зарплату, на непрестижную  должность. Но теперь, познакомившись со многими специалистами моей квалификации, убедился, что они получают существенно большую зарплату, работают на более престижных должностях. К тому же меня постоянно смущал мой друг Гарольд Хренников, который на новой работе получил должность ведущего инженера при зарплате в полтора раза больше моей. Он долго уговаривал меня перейти на работу на предприятие п.я. 3100, где он работал. По его словам это институт высшей категории, работающий на оборону, там большие оклады, премиальные, меня там знают как высококлассного специалиста, приглашают  на переговоры о переходе к ним на работу. При разговоре с руководителем отдела этого предприятия, в который входила лаборатория электропитания, выяснилось, что меня приглашают работать старшим научным сотрудником этой лаборатории. Узнав, что у меня готова к защите кандидатская диссертация, много печатных работ и изобретений, руководитель отдела посоветовал мне подать заявление на конкурс на эту должность. Это облегчит мне переход на новую работу и сохранит непрерывный стаж работы. Я решился, мне нечего было терять. Рукопись книги находилась в издательстве, диссертация была готова и находилась на проверке у руководителя, в НИИСЧЕТМАШе за мной не было долгов по работе. В начале 1962 года я подготовил необходимые документы, заполнил соответствующую анкету и подал заявление в конкурсную комиссию о приеме меня на  новую работу. На конкурсной комиссии, где я присутствовал в марте1962 года, я был принят по конкурсу на должность старшего научного сотрудника предприятия п. я. 3100. Было направлено необходимое письмо в НИИСЧЕТМАШ, что в соответствие с постановление Совета министров о конкурсах научных работников я должен быть направлен на  новую работу. Это письмо избавило меня от необходимости унизительного разбора в партбюро причин моего ухода с работы. 16 апреля 1962 года я был уволен из НИИСЧЕТМАШа, и в этот же день принят на новую работу на предприятие. Как обычно, было жаль покидать работу, где я многому научился, много сделал, обрел друзей, но дело  сделано… С  нового предприятия я больше никуда не переходил, проработал там  29 лет до  выхода на пенсию в 1990 году.

               Работа в ЦНИИ «Агат»      

Новое предприятие п. я. 3100, на котором я теперь работал, за 29 лет 2 раза меняло открытое свое название. С 1966 года оно стало  называться Центральным Морским Научно – Исследовательским Институтом (ЦМНИИ), а с 1971 года Центральным Научно – Исследовательским Институтом «Агат» (ЦНИИ «Агат»). Конечно, драгоценные камни агаты никакого отношения к работе нашего института не имели. Я не раскрою никаких государственных секретов, если скажу, что мы разрабатывали электронную аппаратуру для  морского флота, так как об этом сообщалось в открытой литературе. В отделе, где я работал, разрабатывались источники электропитания для этой аппаратуры, в том числе стабилизаторы постоянного напряжения и тока. По этой тематике я был уже известным специалистом, имел много научных трудов. Принял меня коллектив дружелюбно, было много работы, моя квалифицированная помощь помогла избежать многих неприятностей. К концу 1962 года, как я уже говорил, вышла в свет моя первая книга « Стабилизаторы постоянного напряжения и тока». Книга была весьма актуальна, так, как она отвечала на многие теоретические, а главное, практические вопросы инженерной общественности. Я много экземпляров подарил сотрудникам, а также друзьям. Уже на новом предприятии 14 декабря 1962 года я защитил кандидатскую диссертацию и скоро получил диплом кандидата технических наук. В 1968 году я был утвержден в ученом звании  старшего научного сотрудника и получил соответствующий аттестат. Получение этого ученого звания дало мне возможность осуществлять научное руководство подготовкой аспирантов, разрешение на которое я получил от Министерства высшего и среднего специального образования СССР в том же году. Я стал руководителем аспирантов у нас в институте, а также в институте прикладной физике (НИИ ПФ). В 1969 году вышла в свет в издательстве «Советское радио» книга «Источники электропитания на полупроводниковых приборах – проектирование и расчет» объемом около 24 печатных листов и тиражом 55 000 экземпляров под  редакцией моей и Е. Гальперина. В этой книге половина материала была под моим авторством. Книга пользовалась известной популярностью у инженерной общественности, что видно из тиража, а также по многочисленным отзывам в редакции. Она до сих пор используется для инженерных расчетов источников электропитания. В 1980 году вышла в свет в том же издательстве второе, переработанное и дополненное, издание моей книги «Полупроводниковые стабилизаторы постоянного напряжения и тока (с непрерывным регулированием)». Этой третьей книгой по полупроводниковой электронике закончилась моя книжная эпопея по электронной технике.
Работа в ЦНИИ «Агат» не очень располагала к научной деятельности. Дело в том, что мы разрабатывали в основном не научные темы, а практические  технические устройства, которые должны были серийно выпускаться и  использоваться в ответственной военной аппаратуре. Эти устройства должны были изготовляться на серийных заводах, приниматься отделами технического контроля и после них еще военными представителями. На технической разработке этих устройств работа не заканчивалась. Необходимо было дополнительно разрабатывать большое количество технической документации: технические условия (по которым устройство должно приниматься ОТК и военпредами), техническое описание, инструкции по регулированию и эксплуатации, паспорт, формуляр и прочее. Для технических условий надо было разрабатывать методику испытаний, в том числе климатических и механических. Для этих испытаний надо было разрабатывать дополнительно стенды и другую нестандартную аппаратуру.  Все это должно было согласовываться с многочисленными службами. В процессе изготовления и эксплуатации устройств и изделий возникали многочисленные вопросы, которые часто необходимо было решать вдали от Москвы. Приходилось выезжать в командировки на заводы,  военные объекты. В командировках я посещал Ленинград (нынешний Петербург), Севастополь, Северодвинск, Большой Камень, что на Дальнем Востоке, и другие города. Работа была напряженная, сложная, но сложился дружный,  работоспособный коллектив, который вместе со мной решал все вопросы. У меня сложились хорошие творческие отношения с начальником отдела Б. Н. Иванчуком, с начальниками лабораторий А. И. Гавриловым и В. В. Кокоревым , с научным сотрудником Ж. Т. Апиняном, с инженером (моим аспирантом) Н. И. Киселевым и многими другими. Мы получали неплохую зарплату (наш институт был высшей категории), были премии квартальные, за выполнение определенных тем и другие. Но мы работали не только за деньги. Мы  чувствовали ответственность за моряков, которые плавают с нашей аппаратурой, гордились, что работаем над созданием «щита Родины».
Несмотря на большую загрузку на основной работе я все же выкраивал время для научной работы. Кроме упомянутых книг я написал ряд статей в научных журналах, участвовал в научных конференциях, куда меня приглашали как одного из ведущих ученых в области полупроводниковых стабилизаторов напряжения и тока. Хотя я чувствовал недовольство собой за то, что в последние годы мало работал по чисто научным исследованиям, авторитет мой за прежние исследования и за мои книги работал на меня. Поэтому обычно на научных конференциях, симпозиумах я приглашался в президиумы, работал над решениями форумов. У меня было желание исследовать более полно переходные процессы и устойчивость полупроводниковых стабилизаторов, может быть по этой теме защитить докторскую диссертацию. Но ничего не получилось. Моя  повседневная работа перешла в несколько другую область, я стал работать над системами электропитания, куда  полупроводниковые стабилизаторы входили в качестве составляющих. В то же время вести исследования по желаемой теме в выходные и отпускные дни не позволяло мое увлечение туризмом  и работа нештатным сотрудником в реферативном журнале, что забирало все свободное время. К тому же у меня было достаточно авторитета, что льстило моему самолюбию и без докторской диссертации, да и денег я, как кандидат наук, получал достаточно. Поэтому моя научная карьера на этом и закончилась.
В процессе разработки различных электронных устройств мне и моим товарищам по работе приходилось решать сложные технические задачи, искать оригинальные решения часто на уровне изобретений. В результате я получил 28 авторских свидетельств на изобретения. Пять  первых из них я получил один еще в НИИСЧЕТМАШе в процессе работы над диссертацией. Остальные – в соавторстве с сотрудниками. Некоторые соавторы находились на других предприятиях, иногда в других городах. Так, например, 4 авторских свидетельства получены в соавторстве с кандидатом технических наук Виктором Штильманом и его сотрудниками из  киевского НИИ «Квант». Идеи изобретений возникали у нас при встречах на конференциях, командировках, в результате научной переписки. Научное содружество с Виктором переросло в личную дружбу с ним и его семьей, которую мы сохранили до настоящего времени. Интересна интернациональная семья Виктора. Отец его, еврей, известный художник, до войны был директором Киевского художественного института, мать тоже еврейка. Жена Виктора латышка, а старший сын, как и его дед, художник, женат на украинке, ведущей актрисе Киевской филармонии.
Так как я был членом партии, к тому же научным работником, то в  ЦНИИ «Агат» был привлечен к общественно – партийной работе. Меня сделали пропагандистом в сети партийного просвещения. Я вел семинары по философии, экономике, научному коммунизму и прочим измам. У меня в семинаре состояли ведущие работники отделения, главные конструкторы, начальники отделов и лабораторий. Они все были умные, порядочные люди и понимали, как и я, чудовищное несоответствие партийных доктрин и действительности. Но об этом надо было молчать, иначе можно было элементарно лишиться должности, работы, допуска. Поэтому мы старались вести занятия, изучая главным образом правильную теорию и не отвлекаясь на существующие нелепости вроде экономной экономики. Иногда позволяли себе беззубую критику определенных недостатков с целью их устранения. Фактически между мной и слушателями семинара существовала негласная договоренность, своего рода игра. Когда приходили проверяющие, их наш семинар вполне устраивал, я считался неплохим пропагандистом. Однако в конце восьмидесятых годов во время так называемой перестройки эти семинары прекратились, ложь начала вылезать наружу. Многие перестали платить партийные взносы, выходили из партии.  В 1989 году перед выходом на пенсию, я написал заявление о выходе  из партии по состоянию здоровья. Причина была надуманная, в действительности я больше не верил в эту партию так называемого «пролетарского интернационализма» при недавнем государственном и партийном антисемитизме и прочей партийной лжи. С другой стороны идеалы социализма мне импонируют.
В ЦНИИ «Агат» я почти все 29 лет работал на научной должности старшего научного сотрудника с окладом 250 рублей первые пять лет, через 5 лет научного стажа оклад повышался до 280 рублей, еще через 5 лет – до потолка в 300 рублей. Кроме оклада были не плохие премиальные.  Попытка руководства перевести меня на руководящую должность начальника лаборатории длительного успеха не имела. Я не любил руководящие должности. Первого ноября 1989 года я был уволен по собственному желанию в связи с уходом на пенсию. По существовавшему тогда законодательству я еще поработал  временно на прежней должности 2 месяца до конца года, а также 2 месяца в начале 1990 года, получая  в месяц зарплату 300 (без учета премиальных) и пенсию 132 рубля. В ЦНИИ «Агат» я решил и мой квартирный вопрос, который по словам классика «портит» москвичей, или что – то в этом духе. В 1970 году я вступил в жилищно – строительный кооператив и купил малогабаритную двухкомнатную квартиру, где живу 33 года. В этой  квартире в тяжелое для них время жили также мои дети, здесь родился один из внуков. 

                Личные мотивы               

Я не был хорошим семьянином, хотя  любил и люблю своих детей и внуков. Этому в значительной степени мешало занятие наукой, а особенно туризмом, о чем рассказ чуть позже.  Историю моей первой женитьбы я уже рассказывал. С первой женой Беллой у нас разладились отношения в 1962 году после 12 лет совместной жизни. Я ушел из дома, а Белла скоро вышла вторично замуж. С Беллой и ее мужем я поддерживал корректные отношения, часто посещал их семью для встречи с дочкой Ирочкой. Она была чрезвычайно умной и доброй девочкой,  маленькой никогда не плакала, в 2 – 3 года с ней можно было договориться. Когда  ей было 2 года, по какому - то случаю ей дедушка  шутливо сказал, что у нее может пропасть попа, на что она глубокомысленно произнесла – «и не будет попы, и не на чем  будет сидеть». Она была примерной ученицей, занималась музыкой.
 Когда она в 1972 году в 16 лет кончала школу, во всю свирепствовал государственный антисемитизм, евреев, особенно девушек, практически не принимали в ВУЗы. Тогда, видно по подсказке матери и отчима, Ирочка обратилась ко мне с просьбой, чтобы я помог ей после окончания школы поступить в институт. Но, каким образом? Она хочет изменить национальность, для чего ей нужно получить новое метрическое свидетельство, в котором один из родителей будет русским. Тогда при получении паспорта, когда ей исполнится 16 лет, в 5 пункте может  стоять национальность русского родителя. Но как ее мать, еврейку, или  меня отца, еврея, сделать русским? Оказывается, они все с мамой и дядей Володей (так она звала отчима) продумали, проверили у юриста, многие так делают. По их плану я должен, пока ей не исполнилось 16 лет, дать разрешение на ее удочерение отчимом, который по паспорту был русским. После оформления удочерения она может получить новое метрическое свидетельство, в котором отцом будет ее отчим Владимир Лейбовский, русский. При получении паспорта она потребует в 5 пункте проставить национальность отца. Все просто… Мне было очень тяжело принимать решение,  ведь формально я терял дочь, хотя помогал материально, любил ее и заботился о ней. Мало того, что она теперь не будет Ирой Додик, как ее звали в школе, она даже не будет в дальнейшем Ириной Семеновной, а будет Ириной Владимировной… Я ей все разъяснил, но она твердо стояла на своем, утверждая, что она хочет на равных поступать в институт. Я долго мучился прежде, чем дать свое согласие, но что не сделаешь ради блага родного дитяти, тем более, что в то время своим еврейством еще не было модно гордиться… В душе я презирал себя, постоянного чувствуя дискомфорт из – за этого решения.
Ирочка кончила школу с золотой медалью, как русская беспрепятственно поступила в Московский институт управления на престижный факультет экономической кибернетики, успешно закончила учебу в институте, попала на работу в научно – исследовательский институт, где через несколько лет поступила в аспирантуру, а затем защитила кандидатскую диссертацию. Все у нее было хорошо. Я был дружен с ней, любил ее, у нас никогда не возникали конфликты. У нее было много друзей, которые стали и моими друзьями. Я их вовлек в туризм, что им понравилось. Водил их по Подмосковным лесам, водил в дальние походы водные на байдарках и по горам. В 1981 году  Ирочка вышла замуж за Валерия, одного из друзей, которого я хорошо знал, 6 ноября 1986 года у них родился мальчик Володенька.
 Но  после заболевания грудницей 9 января 1987 года неожиданно Ирочка умерла. Дело в том, что во время беременности у нее были проблемы с сохранением, ей давали препараты против отторжения, которые ослабили ее иммунитет. После заболевания ее надо было немедленно положить в больницу, колоть антибиотики, но рядом лежал двухмесячный сын, как с ним быть… В результате промедления, когда вызвали скорую, потерявшая сознание Ирочка уже не пришла в себя. Через пару дней в морозный январский день Ирочку похоронили на Николо – Архангельском кладбище. На памятнике выбито, что здесь лежит Ирина Владимировна. Ничто не напоминает, что здесь лежит моя дочь… Я посещаю уже много лет могилку моей Ирочки в день ее рождения  и в день кончины…
После похорон остро встал вопрос, что делать с двухмесячным Володей, мать Ирочки в пенсионном возрасте еще работала и не хотела бросать работу. Пытались нанимать няню, но попадались все неудачные. Вопрос решился, когда ухаживать за ребенком взялась близкая подруга Ирочки, Таня, которую я знал с детства и которую и взрослую я вместе с Ирочкой водил в походы. Отец Тани, Виктор Любивыи, мой друг, в свое время оформлял графические материалы при защите моей диссертации, о чем я говорил. И вот у Володи появилась фактически вторая мама. Ей постоянно помогали отец Володи, его родители. В дальнейшем молодые люди Таня и Валерий подружились, поженились. Через 4 года у них родился второй сын Саша. Сейчас, в начале 2003 года, когда я пишу эти строки Володе уже 16, а Саше 12 лет. Таня и Валерий - мои дети и близкие друзья, их сыновья мои - внуки. Мать Иры после смерти второго мужа, который умер еще при жизни Ирочки, вышла еще замуж и уехала с мужем в Израиль. Теперь формально  Володя - мой внук по крови, никакого отношения к своему деду Семену Додику не имеет, это иногда меня обижает. Но я гоню обиду, ведь мы любим друг друга. Володя до недавнего времени не знал, что Таня ему не родная мать. Но родители года два назад сами ему все рассказали, он воспринял эту историю спокойно, он знает теперь, что у него еще была мама Ирочка… 
В ЦНИИ «Агат» со мной работала молодая женщина, окончившая Московский энергетический институт, которая воспитывала одна двоих детей. После длительного знакомства мы с ней в 1965 году поженились, у нас родилась дочь Галя. Но и здесь  семейная жизнь не сложилась, и  мы развелись. Однако у меня остались достойные отношения и с этой женщиной и детьми,  для которых я продолжал быть отцом. Время идет, дети выросли, у них появились свои дети, для которых я дедушка.
Младшая  дочь Галя успешно окончила школу, любила математику, и решила поступать в Московский университет по специальности «прикладная математика». Учитывая государственный антисемитизм, я еще, когда Ира с моего согласия изменила национальность, предложил матери Гали также поменять метрическое свидетельство Гали, где она значилась как Галина Додик (еврейская фамилия), на другое, где она будет значиться  по русской фамилии матери. Мы это сделали, и в дальнейшем по паспорту Галя значилась под русской  фамилией, по 5 пункту русская. Но при поступлении в университет требовалось еще заполнение специальной анкеты, где необходимо было указать данные родителей, в том числе их национальность. Здесь выплыло, что у русской Гали отец еврей. При экзамене по любимой математике после отличных ответов по билету ей стали задавать много дополнительных вопросов не по школьной программе и нагло позорно провалили ее. Это подтвердил отец ее школьной подруги,  университетский преподаватель математики. Вот так государственный антисемитизм не позволил Гале поступить в университет. Галя поступила в Московский институт инженеров транспорта (МИИТ) на ту же специальность прикладная математика. Это был институт, куда принимали евреев. Про этот институт был сложен стишок: - «Ты а ид, я а ид, оба мы пойдем в МИИТ». А ид на идиш – еврей. Галя успешно окончила институт, устроилась на работу по специальности. Она вышла замуж, у  них двое детей - Ира ( имя в память о моей погибшей дочери), которой сейчас 15 лет и сын Саша, которому сейчас 10 лет. Семья Гали долгое время жила у меня в моей кооперативной квартире, здесь родился Саша. Сейчас Галя с семьей живет и работает в США, я к ним несколько раз приезжал.
После развода с второй женой я уже никогда больше не женился. В 1977 года в подмосковном туристском походе я познакомился с Людмилой Юрьевной, которую все звали Люсей. Мы с ней подружились, ходили в Подмосковные и дальние походы, и до сих пор идем рядом. Люся, как и я, разведена. У нее есть дочь, с которой я уже много лет поддерживаю хорошие отношения. У дочери Люси три девушки - красавицы  от 17 до 22 лет. Когда дети были моложе, Люся часто приводила их в подмосковные походы, которыми я руководил. Приходили они ко мне и на садовый   участок в поселке Вербилки. Мы с ними собирали грибы, ягоды, купались в реке Дубне. Они меня звали дедушкой. Так у меня появилось еще трое внуков. Старшая и младшая внучки Люси воспитывались в еврейских традициях, хотя по происхождению они далеко не евреи. Старшая - уехала в Израиль, проучилась несколько лет по какой то – программе, прекрасно освоила иврит, отслужила в Армии Обороны Израиля, а сейчас учится в одном из ВУЗов Израиля.
Младшая, Зося, - несколько лет училась в еврейской школе, что на юго – западе Москвы. По ее просьбе я рассказал ей о моей жизни, включая немецкую оккупацию. По этому рассказу она написала сочинение по теме « Мои еврейские корни», которое было одним из лучших в классе. Для обсуждения этого сочинения меня пригласили в эту школу, задавали вопросы, как дедушке Зоси, которая с гордостью показывала мне школьную синагогу. Это было уже после перестройки. Вот такой контраст: в 1972 г. моя дочь Ира, по происхождению полная еврейка, из – за  государственного антисемитизма становится по паспорту русской в 1995 году, когда кончилась «эпоха» этого позорного явления, девочка, только на восьмушку еврейка, учится в еврейской школе и хвастается школьной синагогой. Сейчас дочь и младшие внучки Люси живут в США, а старшей понравился Израиль, и ехать к матери не хочет.
Из родственников у меня осталась родная старшая сестра Инна, еврейское имя которой было Эйга. Муж ее, мой друг Тима Райдун, несколько лет назад умер. Она, как я уже писал, осталась жива потому, что в июне 1941 года за несколько дней до начала войны, уехала к родственникам в Запорожье, откуда она сумела эвакуироваться. Сейчас Инна живет с дочками Фаиной, работающей инженером, и Татьяной, работающей учительницей, в Минске. С ними я делю немецкую пенсию и другие выплаты, которые получаю как бывший узник гетто. Считаю, что эти мизерные компенсационные крохи, о которых я еще скажу, даны не только лично мне, но и за смерть наших с Инной родителей,  за смерть родителей Тимы, безжалостно расстрелянных немцами в Баре. У Фаины в США живет взрослый сын Дима.
 У меня не было родных сынов, которым я мог бы передать мою редкую еврейскую фамилию. К счастью, дети дяди Янкеля Додика, родного брата моего отца, расстрелянного вместе с женой тетей Розой  в Миньковцах, о чем я говорил, остались живы после войны, о них сейчас я коротко расскажу.
У дяди Янкеля и тети Розы до войны было 5 детей, три сына и две дочери. Старший сын Хаим еще до войны работал в Днепродзержинске на коксовом производстве, остальные до войны оставались с родителями. Когда началась война дети Аврум,  Арон, Рухл и Зисл на подводе отца эвакуировались, родители остались. Подвода с детьми, старшему Авруму, было около 17 лет, проезжала через Бар, ребята заходили к нам домой. Места на подводе было мало, мы остались. По дороге подводу у детей забрали, и они пешком и на попутном транспорте добрались до Днепродзержинска к старшему брату, вместе с которым эвакуировались в Магнитогорск. Всю войну они работали на металлургических производствах и учились.
Хаим до конца жизни работал на коксовом производстве в Магнитогорске, его весьма уважали. У него было три сына Миша, Ян и Рома и две  дочери. Миша окончил металлургический институт, занимал руководящие должности на Магнитогорском металлургическом комбинате. Одно время он был командирован в Болгарию, где организовал металлургическое производство и был  его директором. Сейчас он в Магнитогорске управляет заводом по выпуску белой жести для консервной промышленности. У Михаила Додика взрослые дети, сын и дочь, внуки. Я несколько лет назад посетил Магнитогорск, жил у Миши. Второй сын Хаима , Ян, работал в области торговли, недавно умер. У него три дочери, есть внуки. Третий сын  Хаима, Роман, после окончания школы больше не учился, а работает всю жизнь рабочим слесарем – ремонтником на Магнитогорском комбинате. У Романа две взрослые дочери. Одна дочь Хаима утонула, вторая Мила – замужем, имеет детей, внуков живет в городе Верхний Уфалей.
Аврум после войны окончил институт и до конца жизни работал в Днепропетровске ведущим инженером по разработке деревообрабатывающих станков. Он часто бывал в Москве, где мы встречались. У него есть взрослый сын Гриша Додик, который недавно с семьей переехал на жительство в Германию.
Арон после окончания школы до конца жизни работал на коксовом производстве Магнитогорского металлургического комбината. У него есть дочь в Магнитогорске и внуки в Израиле.
Рухл еще в войну окончила медицинское училище и всю жизнь работала медицинской сестрой в поликлинике Магнитогорского металлургического комбината. У нее взрослая дочь Роза, которая также работает медсестрой в той же поликлинике.
Зисл после войны работала в торговле, последняя ее работа – заведующая рестораном в Магнитогорске, где она неплохо жила с мужем и детьми. У нее двое детей, старшая дочь Яна и сын. Судьба Зины (так ее называли после войны) и ее детей весьма колоритна, она отличается от простых судеб ее братьев и сестры. Яна, весьма симпатичная девушка, в конце семидесятых годов перебралась в Москву, где устроилась на работу стюардессой, несколько месяцев жила у меня. Потом она вышла замуж за сына репрессированного военачальника Гудзя. Муж Яны участвовал в правозащитном движении. В это время началась эмиграция евреев, и Яна, как еврейка,  пыталась вместе с мужем эмигрировать, но их, как диссидентов, не выпускали. Тогда Яна уговорила мать с отцом эмигрировать, хотя им неплохо жилось в Магнитогорске, да к тому же никто из родственников не собирался уезжать. Зина с мужем и сыном эмигрировали через Италию в США, временно устроились в Нью – Йорке. Беременную Яну выпустили к матери. В Америке она активно боролась за право мужа и других диссидентов к эмиграции. Мужа, наконец, выпустили к ней, но на чужбине он не прижился и погиб при невыясненных обстоятельствах. Яна родила сына, устроилась на работу, сделала хорошую карьеру, сейчас работает менеджером в фирме, живет в престижном доме в центре Нью – Йорка возле Центрального парка. Зина после многих мытарств, смерти мужа, живет одна в Майями – Бич в муниципальной квартире, сын ее живет с семьей в другом городе США. Весной 2000 года, когда я в первый раз посетил США, я был у Яны, а она предложила мне перед отлетом домой полететь к Зине, купила мне билеты. В результате я несколько дней провел на знаменитом, южном, прибрежном Майями – Бич.               
                О государственном  антисемитизме

Чуть ранее, я показал, как государственный антисемитизм сделал мою дочь  Иру формально не моей дочерью, как позорно из –за отца еврея провалили при поступлении в университет мою дочь Галю. Еще один случай произошел  с В. Г. - сыном знакомого врача. Юноша с матерью часто ходили со мной в походы, и эта трагедия разыгрывалась на моих глазах.  Этот еврейский  юноша воспитывался матерью, так как отец погиб на пожаре. Он с  детства мечтал стать врачом, хорошо кончил школу, сдал вступительные экзамены и поступил в  московский медицинский институт. Он хорошо учился, заканчивал в 1983 году 6 курс.  Однажды в присутствии сокурсников он сказал, что политика в отношении евреев не соответствует теории марксизма – ленинизму. «Добрые» товарищи записали это на пленку, и передали ее в ректорат, кафедру марксизма - ленинизма и комитет комсомола. Реакция была немедленная, студенту была поставлена двойка по марксизму –ленинизму, из – за чего он не был допущен к выпускным экзаменам, исключен из комсомола. В результате юноша с гипертоническим кризом попал в больницу. После этого ему не дали возможность сдавать экзамены, а вместо этого дали справку, что он прослушал курс лекций в мединституте. Далее повестка из военкомата, отправка на Дальний Восток, где юноша через год заболел и комиссован по болезни. Жалобы в любые инстанции оставались без ответа. Только после перестройки и письма на имя Горбачева, его дело рассмотрели, предложили восстановиться в комсомоле, после чего просить о восстановлении в институте. Восстановиться удалось на курс ниже. В. Г. успешно окончил институт, затем аспирантуру, защитил диссертацию, работает врачом.   
Что касается моей работы, то здесь я не чувствовал влияние государственного антисемитизма. Военно – промышленный комплекс, который был основой могущества советской сверхдержавы, требовал квалифицированных специалистов, которых было много среди евреев, и здесь придерживались несколько иных критериев при подборе кадров. Во всех организациях, где я работал и которые я посещал во время командировок, трудилось много высококлассных специалистов – евреев.
Государственный антисемитизм до перестройки проявлялся и в том, что официально как бы не существовал Холокост - катастрофа еврейского народа во время гитлеровского нашествия, когда в лагерях смерти и расстрельных ямах было уничтожено свыше 6 миллионов евреев только за то, что они родились евреями. Около 3 миллионов евреев погибло в Советском Союзе, но они шли под издевательским именем «мирные советские граждане». Такие таблички висели и в местах массовых казней советских евреев, в том числе в городе Бар, где были расстреляны мои родители и 12 летняя сестра вместе с более 5 тысячами соплеменников.

               

                Мои походы

Еще в детстве я любил  много читать  о путешествиях и приключениях. Я мечтал стать путешественником, исследователем неизведанного. Когда в 1947 году после окончания экстерном  средней школы я выбирал учебное заведение, куда пойти учиться, то этим заведением было Одесское высшее мореходное училище. Однако, как я об этом писал, судьба распорядилась иначе, по не зависящим от меня причинам я туда не попал. В дальнейшем, уже окончив институт совсем по другой специальности – радиоэлектронике, я все же не оставил мечту о путешествиях и исследованиях. Что касается исследований, то я с ними сталкивался по своей научной работе, о чем я говорил. Мечты о путешествиях я старался осуществить путем туристских походов. Сначала я осуществил несколько так называемых плановых походов во время отпуска по платным туристским путевкам. Однако эти походы не оставили следов в моей душе. Нас возили в автобусах от одной турбазы до другой, иногда были небольшие пешеходные прогулки на 1 – 2 дня. К тому же в плановых походах очень баловались спиртным, что мне не было по душе, хотя я не был трезвенником.
Настоящая туристская жизнь началась у меня после 1956 года, во время моей работы в НИИСЧЕТМАШе. В этом институте работали молодые инженеры, недавно окончившие Московский авиационный институт (МАИ), где студенты ходили в туристские походы. Продолжали они это делать и на новой работе, привлекая местную молодежь. Каждую субботу (в то время это был короткий предвыходной день) группа молодых людей из НИИСЧЕТМАШа во главе с Олегом Чумаченко отправлялась на выходной в поход с ночевкой по лесам Подмосковья. Шли в любую погоду, летом, осенью, зимой на лыжах, весной. Приходили на ночлег уже в темноте, разжигали громадный костер, ужинали и пели песни, иногда до утра. Пели песни Окуджавы, Визбора, Высоцкого, Дулова и других авторов, в основном душевные, лирические. Я тоже начал ходить с этими ребятами, мне такие походы сразу понравились, выучил много песен, которые и сейчас пою. (Чтобы остался след этих песен, я несколько лет назад напел две аудиокассеты, куда уложились 103 песни).   Приобрел брезентовую палатку, спальный мешок, туристскую обувь, одежду. Группа под руководством Олега Чумаченко бороздила подмосковные леса несколько десятилетий, членов группы называли «чумачами». В дальнейшем эта группа часто ходила вместе с группой, которую возглавлял известный турист доктор географических наук Семен Флейшман, автор слов многих туристских песен. Вот, к примеру, пара куплетов одной из песен Семена Флейшмана (ныне покойного):
Как бы я не устал, я в субботу спешу по привычке
На знакомый вокзал, прямо в третий вагон электрички.
Никому не секрет, что туристам в нем ехать отлично,
Есть билет, чаще нет, впрочем, это нам безразлично.
…………………………………………………………………
По тропинкам лесным мы уйдем в подмосковные дали,
И зимой, и весной нас погоды любые видали.
Там не чувствуя ног, у костра мы поем наши песни,
Жаль, что мало суббот, жизнь была бы еще интересней.

И еще одна шуточная песня этого же автора.

Долой, долой туристов, бродяг – авантюристов,
Избавьте нас от этого жулья.
Отколь, скажи на милость, их столько расплодилось,
Не стало от туристов нормального житья.

Ни дачникам – пижонам, ни жирным ихним женам
В субботу в электричку не попасть.
Туристы в ней хохочут, билеты брать не хочут,
И песни непристойные поют, чтоб им пропасть!

Когда же чуть не плача, мы вырвались на дачу,
Бандиты с рюкзаками тут, как тут.
Ночами вместе бродят, костры кругом разводят,
Того гляди, всю дачную природу подожгут.

И что кругом творится, и как земля вертится,
Не стало в магазинах  ни шиша.
Не стало ни  тушенки, ни пшенки, ни сгущенки.
Сожрала все голодная туристская орда.

Кругом такие страсти, куда же смотрят власти,
Давно пора с туристами кончать.
Пора их всех на мыло, чтоб всех их поразило,
Пора их всех, туда их всех в едрену вашу мать.

Песни мы пели не только у костра, но и в вагоне электрички по дороге в лес и обратно. Всегда в группе была одна или две гитары, а в одно время несколько лет подряд брали в поход еще аккордеон и скрипку. С группой «чумачей» я ходил в туристские походы  с ночлегом по Подмосковью по выходным и в праздники несколько лет. С ними я совершил и свой первый дальний поход во время отпуска в 1963 году, но об этом чуть позже. С Олегом Чумаченко и «чумачами» я встречаюсь иногда и сейчас в театре песни «Перекресток», где Олег работает. В 2001 году летом мы собирались на слет и праздник песни в подмосковном лесу у станции Опалиха.
Было одно небольшое неудобство в моих походах с «чумачами» - я был старше этих ребят на 10 – 12 лет, прошел войну, интересы были несколько другие. Поэтому я присматривался к другим туристским группам чуть старшего возраста. С одной из таких групп ходил в походы Толя Фрейдин – муж двоюродной сестры моей жены Беллы (сейчас он эмигрировал в Канаду). Мы хорошо знали друг друга, и по моей просьбе он привел меня в группу, которой руководил известный турист Володя Губерман, иногда его заменял Виктор Никишин. Володя и многие туристы группы были моего возраста, прошли войну. Мы также ходили в походы в любую погоду по субботам и воскресеньям, а также по праздникам. По четвергам вечером собирались в Московском клубе туристов на Рабочей улице, уточняли маршрут и время сбора, распределяли необходимые продукты. Спиртного в обычный поход не брали, а в праздники и на дни рождения обходились сухим вином. За целый день пешком мы проходили 25 – 30 километров, а зимой на лыжах 35 – 40. В группе Губермана тоже пели, но не так много, говорили о политике, «за жизнь». В группе Губермана я познакомился и подружился со многими туристами: Виктором Никишиным, Володей Устиновым,  Колей и Таней Павловыми, Женей Бочаровой  и  многими другими, с которыми дружу и сейчас. Кроме подмосковных походов, с этими туристами я провел и много дальних походов.
  В группе Губермана в начале 60 –ых годов с нами в походы ходили  молодой лейтенант Владимир Чуков с сестрой Таней. В 80 – ых годах полковник Чуков стал руководителем известной лыжной группы  «Арктика», совершившей автономные походы (экспедиции) на Северный и Южный полюсы и в другие высоко широтные арктические места. Весной 1981 и 1982 года с нами ходил в походы по Полярному Уралу Саша Рыбаков, который с семьей переехал из Норильска. С Сашей и его женой Таней я подружился, они стали ходить со мной в походы по Подмосковью. У них в семье было двое детей, том числе однолетний Ванечка, которого часто Саша брал в поход, а носил – в специальном рюкзаке. В походах по Полярному Уралу Саша прекрасно проявил себя, видно было, что он сильнее нас физически, лучше подготовлен, ему под силу более сложные походы. Муза Шишкина из группы Губермана, которая ходила  вместе со мной и Сашей по Полярному Уралу, познакомила Сашу с Володей Чуковым. Саша стал тренироваться   в группе Чукова. В 1988 году они совершили первую попытку пройти по льдам на лыжах в автономном режиме к Северному полюсу. Недалеко от полюса они прекратили поход из – за болезни и смерти одного из участников. В следующем году они совершили вторую попытку. Саша самоотверженно шел к цели, хотя он был очень худой и в этом труднейшем походе сжигал себя. Недалеко от полюса Саша умер от воспаления легких на фоне полного истощения организма… Группа снова остановилась. Тело Саши и нескольких ослабевших участников, в том числе сестру Чукова, вывезли вертолетом. Группа продолжила поход и покорила автономно Северный полюс. В этом походе  погиб один из моих лучших друзей… Вместе с Сашей Рыбаковым в группе Чукова к полюсу шел известный путешественник Федор Конюхов, который в своей книге подробно рассказывает о Саше. 
 В Московском клубе туристов я узнал, что клуб организует для желающих однодневные или двухдневные походы, которые объявляются в ежемесячном плане. Этот план можно получить в клубе за неделю до начала месяца. Эти походы делились на тренировочные и оздоровительные. Тренировочные – для туристов, готовящих себя для трудных дальних походов или подготовленных хорошо физически и желающих получать нагрузку. Оздоровительные – для не подготовленных, пожилых, не совсем здоровых, но любящих природу, свежий воздух, песни. Этими походами руководили энтузиасты – бессеребренники, которые водили группы туристов, иногда численностью более 100 человек по Подмосковью. Эти походы были большим благом для людей одиноких, которые в туристской демократической среде находили свои интересы. Люди знакомились, сближались по интересам, образовывалось постоянное ядро. В тренировочных походах проходили пешком 25 – 40 километров, на лыжах зимой – до 50 и больше. В оздоровительных - проходили 10 – 20 километров. Некоторые группы проходили мало, зато много играли в спортивные игры, главным  образом, в волейбол. Каждый выбирал себе группу по силам, по интересам, всегда принимали всех. В последние годы группа Губермана функционировала нерегулярно, и я часто ходил с плановыми тренировочными группами под руководством известных туристов Генриха Рыжавского, Володи Морозова (ныне покойного), Коли Лифанова, Коли Раззуваева и других. В этих походах я подружился со многими прекрасными людьми: Ильей Циновским, Аркадием Смоляниновым, Таней Максименко, Женей Морозовым, Леней Каганом, Ананием Кисиным,  совершил с ними много дальних туристских походов. 
Когда моя старшая дочь Ира выросла, стала студенткой, окончила институт, я уже как бывалый турист стал вовлекать ее и  ее друзей в туризм, на что они охотно пошли. К нашей группе присоединились Гена Белицкий с женой, и друзьями и другие. С Геной я познакомился во время похода на Камчатку в 1974 году, дружим до сих пор. Я водил образовавшуюся туристскую группу по Подмосковью, особенно по моим любимым местам на восток и северо - восток  от Москвы по Казанской и Горьковской железной дороге. Особенно нам полюбились места по реке Нерской (станция Подосинки по Куровской ветке Казанской дороги), леса в районе станций  Донино, Гжель, Шевлягино по той же дороге, леса в районе станций Храпуново, Фрязево по Горьковской дороге. На Нерской мы всегда проводили и проводим праздник Победы, а в районе Донино на излюбленной лесной поляне мы проводили и проводим дни рождения, в том числе мои юбилеи.
Начал я приучать Иру и ее друзей и к дальним походам, первым из которых был поход на байдарках (каркасных лодках с матерчато – резиновой оболочкой) по реке Молога в 1978 году. В следующем 1979 году я их повел в такой же поход по реке Белая, что на Южном Урале. В этот поход я привлек также мою младшую дочь Галю, школьницу 9 класса. В этих водных походах, так как я был  руководителем капитанов (на каждой двухместной байдарке был свой капитан), я получил шуточный титул адмирала, который прилепился ко мне среди друзей до сих пор. Далее я водил эту группу и по более сложным рекам.   
В походах по Подмосковью я пристрастился к сбору грибов, ягод, начал уточнять и фиксировать удачливые места. Грибы - дело сложное и весьма опасное. Чтобы их использовать, особенно угощать друзей и близких, надо их знать, уметь отличать съедобные грибы от несъедобных и ядовитых. Пришлось поработать с книгами по грибам, прислушиваться к советам бывалых грибников. Особенно мне помог большой знаток грибов Толя Фрейдин, который привел меня в  туристскую группу Губермана. Он подарил мне одну из лучших книг по грибам «100 грибов» с прекрасными цветными иллюстрациями. В результате я стал неплохим специалистом по грибам и даже издал  в 1999 году тиражом 40 тысяч экземпляров книгу «Грибы российских лесов». В работе над этой книгой мне очень помог мой сын Андрей, брат Гали. Он перевел рукопись на компьютер, сделал компьютерную верстку, подготовил для печати цветные рисунки, написал главу о грибных блюдах. Он помог мне освоить компьютерную технику, без которой я сейчас не могу обходиться.
Издать книгу по грибам мне помогла моя приятельница глазной врач Наталья Николаевна Евсютина, которая познакомила меня с ее пациентом начальником отдела издательства АСТ Л. В. Лункевич. Представляет интерес история, как мы подружились с Натальей Николаевной. Я как научный работник прикреплен к поликлинике Центральной республиканской больницы, где работает Наталья Николаевна. Много лет назад она лично проводила мне сложный курс глазных уколов. На середине курса у доктора тяжело заболел инсультом ее отец, проживавший в г. Краснодар. Наталья Николаевна срочно к нему уехала. Когда я об этом узнал, то решил, что курс на этом закончен. Но я ошибся. Наталья Николаевна, несмотря на стрессовые обстоятельства, нашла возможность договориться с другими врачами, которые окончили курс мне и другим ее пациентам. Когда она возвратилась на работу, я сердечно поблагодарил ее и выразил восхищение ее благородным поступком. Я подарил ей соленые и сухие грибы, которые в их семье очень любят, рассказал ей о моем увлечении грибами, что у меня есть подготовленная рукопись по грибам. Наша дружба продолжается по  настоящее время.    
Многие годы, начиная с 1957 года и до недавнего времени, я практически все выходные и праздничные дни проводил в туристских походах – однодневных и многодневных по ближнему и дальнему Подмосковью. Ходил я и на байдарке по подмосковным речкам Москва, Нара, Протва, Тверца и другим. Ходил зимой на лыжах  несколько дней по праздникам. Был  у нас ежегодный традиционный поход на 5 - 6 дней «Золотая осень», который мы проводили в начале октября. В этом походе бывали туристы из группы Губермана, руководил им обычно Витя Никишин.
 Все эти походы не входят в число моих дальних походов длительностью около двух недель и более, число которых равно 41, которые я провел в течение 1963 – 1990 года. Этих походов было иногда 2 – 3 в году. Откуда же бралось время для этих походов? Дело в том, что я, как научный сотрудник, кандидат технических наук, имел отпуск на  36 рабочих дней, который я делил на части. Кроме того, я зарабатывал отгулы за вечерние дежурства в народной дружине, сдавал кровь, за что  также полагались отгулы. Первыми моими дальними походами были водные, главным образом на байдарках. У меня были две байдарки «Салют», на которых я совершал эти походы. Ходил я также по горам  Карпат, Кавказа, Алтая. Стал увлекаться зимними лыжными походами по Кольскому полуострову, Приполярному и Полярному Уралу, Алтаю. Совершил также пешеходный поход по Камчатке, Сахалину и Курильским островам. В этих походах я подружился с замечательными людьми, некоторых уже нет в живых, со многими до сих пор дружен. В дальнейшем в приложении я кратко опишу дальние походы, буду отмечать самые интересные случаи и эпизоды, в чем мне помогут дневники, которые я вел во всех дальних походах.   
Следует отметить еще один вопрос, связанный с моим туризмом. Я расположен к радикулиту, остеохондрозу, возможно даже наследственно – такие проблемы, как я помню, были также у моего покойного отца. Я даже в один из отпусков в конце пятидесятых был по этому диагнозу в санатории. Однако это мне мало помогало. А вот походы, активный образ жизни при моей сидячей работе очень помогали при этих болезнях. Бывало, меня скручивало, но я одевал на выходные рюкзак, уходил в поход и возвращался здоровым. В походах старался закаляться. При байдарочных походах в мае, а также 7 – 8 ноября, купался в холодной воде. Все же окончательно вылечиться мне не удалось. Более того, вследствие подъема больших тяжестей (например, во время  байдарочных походов  на волоке я тащил иногда по мокрым скалам вверх целую байдарку  в сборе весом до 40 килограмм), у меня оказались проблемы с позвоночником. Поэтому туристам следует быть осторожными с  подъемом и транспортировкой тяжестей.
В походах я получил много полезных навыков, которые помогали также в повседневной жизни. Я научился ориентироваться на местности по компасу, солнцу, местным ориентирам. Стал чувствовать себя в лесу как дома. Ставил быстро палатку в месте, где ее не должно было сдуть ветром. Для защиты  от дождя использовал полиэтиленовый тент таких размеров, чтобы  он перекрывал размеры палатки с обеих сторон примерно на полметра, а, чтобы палатка не отпотевала, между палаткой и тентом оставлял зазор не меньше 10 сантиметров. Зимой при сильных морозах палатку ставил на месте прогоревшего костра, тщательно очистив место от горящих углей. Научился отличать сухостой от живых деревьев даже в темноте по щепке. Научился оптимально рубить дрова при помощи небольшого туристского топорика, для чего стоячее бревно держу  и вращаю левой рукой, а правой рублю косо сверху вниз по периметру бревна. Научился разжигать костер даже в дождливую погоду, для чего использую сухие щепки от стоячего сухостоя или от смолистых пней в сочетании с берестой, которую всегда держу в запасе. Это, например, помогло мне в дальнем походе по рекам Нюхча – Илекса, что в Архангельской области, разжечь при волоке  роскошный костер на болоте при сильнейшем дожде. В дальних походах, особенно зимних, я часто выполнял функцию завхоза, что требовало от меня расчет продуктов при согласованном рационе и меню с учетом непредвиденных обстоятельств. Это дало мне некие хозяйственные навыки, которые пригодились в дальнейшей жизни. В дальних походах мы, независимо от пола, поочередно дежурили, то – есть готовили еду. Здесь меня не надо было учить – варить кашу, суп и т.д. меня научила немецкая оккупация. 
В походах по Подмосковью вместе с Виктором Никишиным мы не пропускали ни одного тригонометрического пункта высотой несколько десятков метров, поднимались по узкой извилистой лестнице до самого верха – аж дух захватывало! Было страшно, особенно в первое время, но Витя лез, а я за ним. С высоты открывался чудесный вид на окружающую местность на многие километры. Не пропускал я тригопункты и в дальних походах. Благодаря лазанию на тригопункты я в дальних походах безбоязненно лазил на высокие кедры за шишками, взбирался на высокие деревья, чтобы определиться при необходимости на местности.
В туристской группе Губермана, о которой я говорил, строго соблюдалась экологическая дисциплина. Не ломались живые деревья, костер разжигался на поляне, расчищенной от упавшей хвои, листьев и прочих сухих остатков. При уходе с привала  прогоревший костер обязательно заливался. Оставшиеся бревна и мокрые головешки ставились вертикально с опорой на деревья. Место привала  перед уходом тщательно убиралось, горючие остатки в виде бумаг, тряпок, пленок и прочего сжигались, металлические консервные банки обжигались на костре, после чего закапывались в землю. Стеклянные банки и бутылки укладывались в рюкзаки и увозились домой теми, кто их принес, чтобы в лесу не было битого стекла. Пищевые остатки относились в укромное лесное место для питания лесных обитателей. Все это мне нравилось, я старался эти правила соблюдать в дальних походах и в подмосковных походах под моим руководством. Этому я всегда учил молодежь в походах. Если кто - то оставлял грязь, несмотря на мои укоры, то я часто сам убирал. Это обычно действовало. Так, например, в лыжном походе по Полярному Уралу я собирал обертки от конфет, которые сжигал. В дальнейшем ребята, посмеиваясь, отдавали сами эти бумажки мне. В дальних байдарочных походах были типовые стоянки, обычно на удобных и живописных местах. Но они, как правило, бывали весьма захламленны. Мои молодые спутники просили меня проплыть дальше, ведь очень грязно, но это меня мало трогало. Мы останавливались, тратили определенное время на уборку, зато потом имели удобный и живописный лагерь. К тому же чувствовали моральное удовлетворение от поступка. В дальнейшем это стало правилом для группы, которой я руководил. В подмосковных походах мы иногда проводили чисто экологические дела. Например, однажды летом я с группой плановых туристов под руководством Николая Лифанова сажали в долине родников возле подмосковной станции Акри дубки.
Следует остановиться на временном распорядке в дальних походах. Много полезного я получил о нем в дальних походах под руководством известного туриста, автора многих книг по туризму Генриха Рыжавского, с которым я ходил на байдарках летом и на лыжах зимой. Летом очень важно тратить минимум времени на утренние сборы и как можно раньше выходить, так как в серьезных походах возможны поломки байдарок, перевороты и прочие неприятности. Если не стараться, то от подъема до выхода можно потратить свыше 4 часов. Мы тратили не более 2 часов. Для этого с вечера готовили непромокаемые упаковки, продумывали оптимальный вариант укладки вещей. Для того чтобы летом было больше светлого времени на случай непредвиденных событий, мы сдвигали время на 1 – 2 часа в удобном направлении. Подобное делается сейчас при переходе на летнее время. В результате мы  выполняли намеченный маршрут, проходили за один поход большое расстояние свыше 500 километров, останавливались вовремя на обед и на ночлег в удобном и живописном месте. Оставалось время на рыбалку, сбор ягод, грибов, отдых. Бывало, мы собираемся на обед, проходим мимо группы, которая только загружает байдарки. В зимних дальних походах вставали в 6 утра, еще в темноте, а дежурные на час раньше, выходили в 8 утра. В итоге, несмотря на короткие зимние дни, мы обычно проходили намеченные маршруты.
Такие же порядки я – руководитель дальнего байдарочного похода старался вводить в группу, в которую входила моя дочь Ира и ее друзья. Молодым это не очень нравилось, хотелось дольше спать, поздно ложиться. Однажды я им сказал, что если не нравится, то пусть будет по  ихнему, пусть встают, когда хотят, выходят, когда понравится, а я в это время буду рыбачить. После того, как несколько раз они выходили после 12 часов, а становились в темноте, они сдались, просили меня снова командовать, но подъем сделать на час позже. Сердце не камень, подъем сделал позже, но на сборы дал не более 2 часов. В результате научились быстро собираться, им даже это стало нравиться.
Хочу немного сказать о праздновании моего шестидесятилетия в январе 1986 года в зимнем лесу у станции Донино на живописной поляне, где мы всегда останавливались при переходах с Горьковской дороги на Казанскую, или наоборот. Это место с легкой руки моей старшей дочери Иры (умершей к моему несчастью в январе 1987 года, о чем я писал ранее), называли и сейчас называем столовкой. На это празднование пришли многие мои друзья – туристы и близкие. Ира вместе со своим мужем Валерой и друзьями организовали целую программу номеров, песен, импровизаций и прочее. В числе прочего была  шуточная «речь», прочитанная Ирой под названием «Додикология как мировозрение» (юбилейный доклад). Этот опус в напечатанном на машинке виде был мне вручен в числе прочих сувениров. Считаю необходимым привести этот дружеский шарж полностью, так как в нем приводится ряд сведений обо мне, о которых я сам скромно умалчиваю. Итак:

         ДОДИКОЛОГИЯ КАК МИРОВОЗРЕНИЕ
            (юбилейный доклад)
К великим путешественникам всех времен, в число которых входят капитан Блад и Немо, бароны Мюнхгаузен и Врунгель, несомненно, принадлежит и адмирал Додик (А. Д.). Будучи путешественником, А. Д. является и миссионером, обращая в свою веру верных и неверных, знакомых и незнакомых людей. К славному юбилею отважный путешественник пришел, создав свою собственную школу со свежими и оригинальными взглядами на жизнь – личную, семейную, общественную и интимную, воспитав блестящую плеяду учеников и апостолов его учения.
Сегодня это, пожалуй, уже не просто школа быта и нравов, это мировозрение и даже, если позволите – религия. Когда адмирал неожиданно появляется в лесу перед заблудшими туристами, многие принимают его за вновь явившегося мессию.
Приход в падший загазованный мир великого проповедника новой туристской эпохи был подготовлен. Так известно, что еще в древние времена предтеча и тезка нашего юбиляра Симеон – столпник со своего столпа активно проповедовал активный туризм, за что получил звание святого.
Итак, наряду с Магометом и Христом, Кальвином и Лютером, сегодня, несомненно, умами людей правит и С. Додик. Начав, как и положено, в 30, адмирал уже не может остановиться и читает свои проповеди и наставления, прерываясь лишь на небольшой 4 – х часовой еженощный сон. Каковы же характерные черты его учения? Отметим лишь наиболее важные, основополагающие заповеди и проповеди.
1. Жратва – это свято!, что означает ежедневные, в любую погоду и время года 3 –4 разовые трапезы из 3 – 4 рыбных, грибных и ягодных блюд.
2. Мы пришли на пироги, а не на пороги. Здесь прослеживается гносеологическая близость учения А.Д. и Эпикура, хотя юбиляр и не курит.               
3. Опыт школы не имеет. Читай: ты сам дурак неопытный, но рядом опыт адмирала, бери и пользуйся.
4. На ту же тему – этого нам не дадо, это мы уже проходили. Глубокое изречение, свидетельствующее о высокой степени проходимости А. Д. Мы все восторженно повторяем его как молитву, вспоминая великое чудо прохождения порога Кейникоски вокруг камня на байдарке аки по суху.
5.У нас, слава богу, свобода. Эта крылатая фраза появилась, как показывают исследования додикологов, в ходе дружеских бесед нашего адмирала в местах не столь отдаленных. Например, ЗЕКи в районе реки ИКСы единодушно признали в адмирале земляка и предупреждали его о гнусо – москитной опасности, а также рассказывали о превратностях своей грешной жизни. Адмирал емкой фразой: «Каждый может попасть в беду. Сегодня вы – завтра я,» принял на себя и искупил их грехи, немилосердно страдая от комарих и мошек в морошковом болоте.
6. Всем известно, что есть гомо сапиенс – человек разумный, есть гомо неразумный, попросту дикий, а есть гомо додикий. Адмиралу присуще умение одинаково легко и естественно сливаться с любой из этих групп. В первом случае адмирал одевает галстук, общаясь с дикими – штормовку, а с додикими ничего не одевает, кроме черной повязки на глаз. В своем шерстяном естестве Сема Д. зачастую принимается за снежного человека Федю, или лесного сатира или русалку.
Кстати о сатирах. А.Д. особенно склонен к этому жанру в отношениях с соседствующими группами, если те еще не успели распухнуть от москитных укусов и накрутить на камни 1 – 2 байдарки.
Для А. Д. в высшей степени характерно умение не подделываться под кого - то, а быть всегда самим собой. Эта его ценная черта особенно ярко проявилась летом 1985 года, когда А. Д. во время купания категорически отказался облечься в набедренную повязку при появлении группы столичных туристов.
За время миссионерской деятельности А. Д. о нем сложилась поговорка: адмирал – тоже человек, что не позволяет нам забыть о его барском происхождении и о его близости к языческим идолам – Старому Ундаю, крепкому Бугаю и т. п.
В учении адмирала выделим наиболее важные категории и термины.
Козья Морда – как воплощение сил зла, ада. Примером может служить речка Сяпся, превращенная недругами адмирала в отводной аэрационный канал.
И наоборот, адмиралкайфство – высшая степень эйфории после 7 километрового порога с козьемордным названием Шастья Голова.
Специфичны категории пространства и времени.
Адмиральное время – относительное время, первую половину похода ежедневно сдвигающееся на полчаса назад, а со второй половины похода – вперед.
В адмиральном пространстве почетное место занимают топи и трясины, трудно проходимые таежные тропы и горные вершины. Имеются и черные дыры, в которых прячутся турбазы городского типа, санатории и дома отдыха.
Заканчивая наш краткий доклад, отметим следующее.
В словаре не наших слов на первой же странице вы обнаружите слово «адмирейшн», что означает восхищение. И действительно – А. Д. – личность неутомимо восхищающаяся и неустанно восхищающая.
Так слава нашему АДМИРАЛУ!! Ура, товарищи, ура!!
На этом кончается сей «научный» доклад. Разъясняю тезис о моем барском происхождении. Имеется ввиду что в детстве я жил в городе Бар. На этой же живописной поляне в январе 1996 и 2001 года я с друзьями туристами праздновал 70 летний и 75 летний юбилеи.
Хочу еще привести стихи теперь уже младшей дочки Гали, подаренные мне к 77 летнему дню рождения, где тоже звучит «адмиральская» тема.

                Моему адмиралу
 
                Мой адмирал, разрешите отдать швартовы!
                В теплом желе Гольфстрима неймется днищу!
                Руки весло и кружку ночами ищут,
                Тысячи миль отметая, как жалкий довод.

                Мой адмирал, поднимайте пиратский вымпел –
                Белый скелет на черных трусах семейных
                У переката встав, распустите змеем,
                Вот перейдем и спирта на клюкве выпьем.

                Мой адмирал, завалитесь с лесной опушки,
                Тесный уют наполнив костром и летом,
                В детство ко мне с рассказом, как полгалеты
                Дал говорящему зайцу за три волнушки.

                Мой адмирал, Вы предельно точны в деталях,
                Сказку ревнуя к жизни, а жизнь к поэме,
                И убеждая мелкое Ваше племя:
                Волка морского покой, а не годы старят.

                Мой адмирал, поправляя пластмассу дужек,
                Смотрит в экран, и в такт шевелит губами:
                «Если приеду летом – то за грибами.
                Папа,  да чтоб ты здоров был, другое – сдюжим»         
               
Теперь перейдем к перечню моих дальних походов. Водные походы проводил на байдарках, кроме первого.
1 поход провел летом 1963 года по озеру Байкал и реке Лене на разборном катере. 2 – летом 1964 года по рекам и озерам в Саянских горах. 3 – летом 1965 года по реке Инзер на Южном Урале. 4 – летом 1966 года по рекам и озерам Кольского полуострова и Белому морю. 5 – летом 1967 года по реке Конде в Западной Сибири. 6 – летом 1968 года по рекам Подчерем и Щугор на Северном Урале. 7 – летом 1969 года по рекам и озерам Северной Карелии. 8 –  руководителем летом 1970  года по рекам и озерам Заполярной тундры. 9 -  летом 1971 года пешком по лесистым Карпатам. 10 – летом 1972 года по рекам Поной и Варзуга Кольского полуострова. 11 – весной 1973 года по реке Днестр. 12 – летом 1973 года по рекам и озерам Заполярной тундры. 13 – весной 1974 года по реке Южный Буг. 14 – летом 1974 года пешком по Камчатке, Сахалину и острову Кунашир. 15 – летом 1975 года пешком по Катунским белкам Горного Алтая. 16 – в марте 1976 года на лыжах по Хибинским горам на Кольском полуострове. 17 – летом 1976 года по реке Жиздре в средней полосе России. 18 – летом 1976 года по озеру Кереть в Северной Карелии. 19 – в марте 1977 года на лыжах, по горам  Приполярного Урала. 20 – летом 1977 года пешком по Чуйским белкам в Горном Алтае. 21 – в марте 1978 года на лыжах по горам Приполярного Урала. 22 – летом 1978 года по реке Мологе с дочкой Ирой и ее друзьями, руководителем. 23 – в марте 1979 года на лыжах по Чуйским белкам Горного Алтая. 24 – летом 1979 года с дочками руководителем по реке Белой Южного Урала. 25 – в марте 1980 года на лыжах по горной тундре Кольского полуострова левее железной дороги на Мурманск. 26 – летом 1980 года по реке Охте и озерам Северной Карелии с дочкой Ирой, руководителем. 27 – в апреле 1981 года на лыжах по горам Полярного Урала. 28 - летом 1981 года по рекам и озерам Южной Карелии с дочками, руководителем. 29 – в апреле 1982 на лыжах по горам Полярного Урала. 30 – летом 1982 года пешком с дочкой Ирой и ее мужем Валерой по горам Западного Кавказа, руководителем. 31 – в апреле 1983 года на лыжах по горам Полярного Урала. 32 – летом 1983 года по северным рекам Нюхча и Илекса, руководителем. 33 - в апреле 1984 года на лыжах по горам Полярного Урала. 34 – летом 1984 года пешком по Фанским горам в Средней Азии. 35 – в марте 1985 года на лыжах по  равнинам и озерам Валдая. 36 – летом 1985 года по рекам и озерам в бассейне северной реки Онеги. 37 - в марте 1986 года на лыжах по Хибинским горам  Кольского полуострова. 38 – летом 1986 года по озерам Заонежья в Карелии. 39 –летом 1987 года по латвийской реке Гауя. 40 – летом 1988 года по озерам Заонежья в Карелии, руководителем. 41 – летом 1990 года по реке Керженец в  средней полосе России.
После 1990 года я в дальние походы в связи состоянием здоровья не ходил. По Подмосковью водил группу, лето проводил на садовом участке, где выращивал овощи, собирал грибы, ягоды.


                Пенсионные годы

                Садовый  участок    

В январе 1986 года я достиг пенсионного возраста, однако, продолжал работать до весны 1990 года и продолжал свои туристские походы в выходные и отпускные дни.
 На работе уже три года было организовано садоводческое товарищество «Аист» недалеко от поселка Вербилки, что на границе между Дмитровским и Талдомским районом Подмосковья. Там оставалось несколько заболоченных бесхозных садовых участков по 6 сотых гектара. Начальник отдела, где я работал, уже имел там участок и предложил мне также взять участок. Я долго раздумывал, боялся, что это помешает моим походам, но мне возразили, что я всегда могу отказаться от участка, и соблазнили хорошими грибными и ягодными лесами. Осенью 1986 года я  вступил в товарищество, получил участок №74, на сухой трети которого рос лес, а остальная часть была заболочена. Недалеко от моего участка протекал ручей, который сухим летом  пересыхал. С пересохшего ручья я возил на тачке плодородный песок с илом и хорошо поднял заболоченную часть участка. Лес я выкорчевал, хвойные бревна послужили мне материалом для постройки каркаса дома. Скоро не стало моей Ирочки, о чем я уже писал, и я решил построить маленький красивый домик в память о ней. Эту мысль навеял мне зимний поход на Приполярный Урал, где была изба Алякринского, которую построили друзья этого художника, писавшего  северные пейзажи и пропавшего на севере, в память о нем. Не будучи строителем, я с небольшой помощью друзей построил домик на одну 15 метровую комнату с вторым этажом – чердаком. Домик украсил красивыми наличниками и прочим мой друг по туризму Леня Каган, ныне покойный Главный конструктор Моспроекта. Он жил в этом домике  с женой летом 1989  года перед кончиной в декабре этого же года. Надя, его жена - архитектор, нарисовала портрет Ирочки, который висит в домике, рядом фото ее сына Володи, чуть далее большой фотопортрет Лени. Там же алюминиевая табличка, где выгравировано: домик памяти Ирочки и Лени. На открытие домика приехали около 30 человек:  мои друзья – туристы, друзья Ирочки, родственники. В этом домике собираются, а иногда живут, друзья Ирочки и Лени, просто друзья… В нем я давал интервью немецким телевизионным  журналистам. Участок я огородил сухими палочками, в домике поставил чугунную печку – буржуйку. Я там живу с тех пор, как я не работаю, с ранней весны до поздней осени, выращиваю овощи, картофель, смородину, яблоки, в парнике – огурцы и помидоры. Собираю грибы, чернику. Обычно я солю 50 –70 литров различных грибов, которые в основном едят мои друзья. Грибы я собираю с конца апреля до конца ноября. Здесь я написал черновую рукопись книги «Грибы российских лесов», о которой я упоминал.  Меня окружают здесь мои любимые прекрасные хвойные и смешанные леса. Здесь у меня много друзей – соседей по участку и местных жителей.

                Здоровье

В последние годы уже в пенсионном возрасте меня стали одолевать болезни, связанные главным образом с опорно - двигательным аппаратом, несколько раз лежал в больнице. 9 мая 1991 года у меня случился спинальный инсульт, в результате чего были парализованы ноги. Я больше месяца пролежал в больнице, но полностью восстановиться не удалось, я ходил с трудом при помощи палки.
 В июле этого же года я мне оформили инвалидность второй группы по общему  заболеванию. Так как я получил ранение в партизанском отряде, о чем было указано в моей партизанской справке, о которой я уже говорил, то меня по существовавшему законодательству должны были оформить  инвалидом Великой отечественной войны (ВОВ) второй группы. Это давало определенные преимущества в виде повышения пенсии, бесплатного проезда в междугороднем транспорте, что было в то трудное время перестройки для меня очень важно. Автоматически это не получилось, с меня потребовали кроме партизанской справки дополнительно справку о ранении из госпиталя. Но в партизанском отряде госпиталей не было. Пришлось обратиться в военкомат,  меня направили на военно – медицинскую экспертизу, где подтвердили ранение времен ВОВ. На основании этого вышестоящие инстанции после моей жалобы оформили меня инвалидом ВОВ второй группы.
Я продолжал ходить в несложные походы по Подмосковью, посещал также свой садовый участок, продолжал собирать в лесу грибы, зимой ходил на лыжах. Мне тяжело было ходить, но намного легше было ездить на велосипеде. Я стал тренироваться на велосипеде, друзья подарили мне велотренажер, который я крутил дома. Это дало свои результаты, я стал лучше ходить. Помогало также моему восстановлению посильная работа на садовом участке.
Однако на этом мои беды не кончились. 19 июля 1999 года в моем домике на садовом участке меня разбил теперь уже ишемический инсульт, были парализованы правые рука и нога, ухудшилась речь. Это случилось ночью, связи не было, с трудом я сполз с кровати, принял сосудорасширяющее лекарство. Утром выполз из домика, соседи отвезли в местную сельскую больницу, попросил их позвонить в Москву  родным. Уже следующим утром ко мне приехали старшая дочь Катя, и нынешняя мать моего внука Володи Таня. Я пролежал неделю в сельской больнице, после чего друзья меня перевели в московский НИИ неврологии, где я пролежал еще месяц. У меня полностью восстановилась речь, восстановилась правая рука, хуже было с правой ногой, которая и до этого была не в порядке. Я снова много тренировался, в результате чего снова мог ходить с палкой, обслуживать себя. Я настолько восстановился, что через полгода самостоятельно посетил в США семью Гали и других родственников. Сумел я также в январе 2001 года отпраздновать в лесу вместе с друзьями туристами свое 75 - летие. Сейчас, когда мне исполнилось 77 лет, я хожу с палкой, обслуживаю себя сам, посещаю общественные мероприятия, работал летом на садовом участке, собирал осенью грибы. Однако, учитывая случившееся, на садовом участке у меня с собой есть мобильный телефон.

                Опять про Холокост

Я уже говорил, что в Советском Союзе до прихода к власти команды Горбачева и так называемой перестройки, существовал государственный антисемитизм, одним из проявлений которого было отрицание Холокоста. Но после перестройки, а особенно после разрушения СССР, про Холокост вспомнили, заговорили. В марте 1991 года в «Известиях»  появилось сообщение, что начались переговоры с властями Германии, о компенсации бывшим узникам фашизма. Чуть позже уже в  независимой Российской Федерации появился указ президента Ельцина о бывших малолетних узниках фашизма, которым полагалась повышенная пенсия и прочие льготы. Если раньше вспоминать, что был на оккупированной территории, тем более узником гетто, вызывало подозрение – «почему ты остался жив?», то сейчас об этом можно было говорить открыто, это даже сулило некоторые льготы. Узники начали объединяться в различные организации. Была создана Ассоциация евреев бывших узников гетто и концлагерей, в которую я вступил в конце 1992 год.
 Малолетними узниками, согласно указа Ельцина, считались граждане России, которые в возрасте до 16 лет были угнаны с оккупированной территории СССР на принудительные работы в Германию, или находились в гетто или концлагерях. Вопросами узников занимались районные пенсионные органы. Чтобы считаться узником, нужно было представить справку из архива – государственного или органов госбезопасности. Проще всего эти справки получали угнанные в Германию неевреи (евреев в Германию не угоняли, их убивали), так как при возвращении на родину они проходили через фильтрационные пункты органов безопасности, где на каждого заводилось досье, хранившееся в архивах этих органов. Но где взять подобную справку бывшему узнику гетто, как я, узники которых не значились в архивах? Мне казалось, что достаточно будут свидетельские показания очевидцев того времени. Я поехал в феврале 1993 года в город Бар, где я был в гетто, и оформил через местного нотариуса 2 показания, одно местного еврея Аншина, как и я, случайно оставшегося в живых, второе украинца Муравского, школьного товарища (смотри приложение). Однако такие свидетельства во внимание не принимались. Мне разъяснили, что нужно послать запрос в местный архив и архив местных органов безопасности (в самостийной Украине, где находился Бар, эти органы назывались служба безпеки), откуда надо получить справки, что сведений о моем пребывании в гетто у них нет. После этого  нужно иметь двух свидетелей, с которыми следует придти в пенсионный отдел, где специальная комиссия проведет их опрос, на основании которого будет принято решение о моем пребывании в «местах заключения» и о моем статусе малолетнего узника. Я получил справки из обоих архивов, где говорилось, что сведений об узниках гетто города Бар  у них нет (см. приложение). Теперь пришлось искать в Москве свидетелей, не привозить же их из Бара. Нашелся один, бывший житель Бара Берченко, родственник Йоси Берченко, с которым я встречался в 1942 году в Матийкове, о чем я уже рассказывал. Второй свидетель был из Мурованных Куриловец (Мурованные Куриловцы во время оккупации территориально входили в гебитскомиссариат «Бар»), его привозили в 1942 г. в Бар на принудительные работы, где мы встречались. Опрос свидетелей прошел нормально (протокол опроса см. в приложении), и в феврале 1994 года я получил удостоверение малолетнего узника. Как видно, мне повезло, что мог найти в Москве двух свидетелей. А как быть узникам, у которых в Москве не было свидетелей?
В 1994 году Германия выделила деньги для компенсации рабского труда бывших узников, которыми считались узники гетто и концлагерей, а также угнанные на принудительные работы в Германию. Был организован Российский государственный «Фонд взаимопонимания и примирения», который принимал документы узников и решал вопросы выплаты. Документы признанных малолетних узников передавала в государственный фонд другая государственная организация - районные пенсионные отделы. Однако оказалось, что документы пенсионных отделов, в том числе протокол опроса свидетелей, по которому я получил статус малолетнего узника, оказались недостаточными для получения немецкой компенсации. Снова требовалась пресловутая архивная справка, что я был в гетто, которой, как я уже говорил, не могло у меня быть. Я обращался в фонд, разъяснял нелепость требования, но там утверждали, что такое требование выдвинули немцы. Создалась тупиковая ситуация – одна государственная организация признала меня узником по ими же установленным документам, а другая государственная организация эти документы не признает. Пришлось мне внимательно ознакомиться с постановлением правительства от 9 августа 1994 г. о «Фонде взаимопонимания и примирения». В одном из пунктов этого постановления говорилось, что в случае отсутствия архивных документов, подтверждающими документами могут служить выписки  из личного дела, автобиографии, анкеты и прочего, если эти документы были заполнены лично до 1985 г. Я обратился в ЦНИИ «Агат, где у меня была в 1961 г. написана лично автобиография, и получил оттуда выписку (см. приложение). Здесь следует сказать, что когда я писал автобиографию в 1961 г., я, учитывая государственный антисемитизм, не выпячивал мое содержание в еврейском гетто, существенно упростил и сместил во времени многие события моей сложной жизни того времени. В выписке говорится об убийстве моих родителей и сестры при массовых расстрелах населения (о том, что расстреливали евреев ни слова), о пребывании в лагере Якушинцы. Но там ничего не говорится о гетто, а обморожение ног смещено во времени и не связано с гетто. А ведь читатель помнит, что ноги я обморозил не в 1943 г., как сказано в выписке, а в 1942 при злополучном походе в разгромленное гетто. Выписку признали подтверждающим документом, и в 1995 г. я получил от немцев  через «Фонд взаимопонимания и примирения» компенсацию.
В конце 1997 года швейцарские  банки, которых обвиняли в сотрудничестве с немцами во время войны в присвоении еврейской собственности, образовали фонд для оказания материальной помощи евреям – бывшим узникам гетто и концлагерей. В это же время Конференция еврейских организаций по претензиям к Германии, известная как «Клэймс конференс», известила, что она договорилась с Германией о выплате евреям - бывшим узникам гетто и концлагерей Восточной Европы ежемесячной пенсии в размере 250 марок (в остальных странах такая пенсия в размере 500 марок уже выплачивалась и выплачивается). Теперь надлежало снова готовить документы, которые принимала уже не государственная, а общественная организация, в которой я уже состоял, Ассоциация евреев бывших узников гетто и концлагерей. Снова требовалась архивная справка, что я был в гетто, которой у меня не было и не могло быть. Сразу собирали документы  для швейцарского фонда и для немецкой пенсии. Я представил свидетельские показания, выписку из личного дела, копию свидетельства, что я имею статус малолетнего узника и прочие. Их оказалось достаточно для швейцарского фонда, но снова недостаточно для получения немецкой пенсии. В октябре 1997 г. я получил из Винницкого архива два важных документа: копию приказа о создании в Баре гетто и архивную справку о гибели моих родителей и младшей сестры (см.приложение). Но и этого оказалось мало. Возник вопрос, так как я был в партизанах, то не был ли я в эвакуации, а к партизанам меня забросили на парашюте, ведь в списках эвакуированных, которые были в документах Красного Креста значилась моя старшая сестра Инна Додик . Вопрос решился при моей личной встрече с представителями «Клэймс конференс», которым я дополнительно показал выписку из военкомата, где значилось, что я был призван в армию из Бара в мае 1944 г.  В результате в мае 2000 г. я получил письмо из «Клэймс конференс», о том, что я буду получать ежемесячную немецкую пенсию.
В 2000 году я стал получать письма из Сан – Франциско, о том, что еврейские организации через американский суд предъявили иск к швейцарским банкам, которые наживались за счет ценностей, конфискованных немецкими фашистами у евреев во время Холокоста и за счет рабского труда евреев в это время. В дальнейшем сообщалось, что иск выигран, швейцарские банки должны уплатить определенную сумму. Я в предварительной анкете описал ценности, которые немцы забрали у нашей семьи, сообщил о рабском труде в гетто и лагере в Якушинцах. Однако в дальнейших письмах было сообщено, что, так как у многих евреев, переживших Холокост, нет подтверждающих документов о разграбленных ценностях и о рабском труде, то принято решение: всем евреям, получающим немецкую пенсию, оказать денежную помощь из средств, поступившим от швейцарских банков по рассмотренному иску. Таким образом, я и другие евреи, бывшие узники, в 2002 г. получили эту помощь.
В 2000 г.  в Германии было принято решение вторично выплатить денежную компенсацию гражданам бывшего Советского Союза, принуждавшимся национал – социалистским режимом Германии к рабскому и принудительному труду в годы войны. Выплаты должны осуществляться Германским фондом «Память, ответственность и будущее». По сообщению печати по половине средств выделяло Германское правительство и германские предприниматели. В России выплату  денежных компенсаций снова осуществлял Российский «Фонд взаимопонимания и примирения». Этот же фонд принимал документы, удостоверяющие рабский или принудительный труд, и принимал решения о выплатах. Тем, которые уже получали  компенсацию от фонда (я ее получал в 1995 г. о чем я говорил раньше) и документы которых находились в фонде, необходимо было  только представить заявление с просьбой о выплате компенсации и дополнительные документы при их наличии. Такое заявление с дополнительными документами – архивной справкой о гибели родных и копии приказа о создании в Баре гетто я представил в фонд. В июне - июле 2002 года я получил информацию из фонда о положительном решении и о выплате мне компенсационного платежа. При этом сообщалось, что для получения выплаты я должен буду подписать текст об отказе от дальнейших претензий к Федеративной Республике Германия, что предусмотрено Германским фондом «Память, ответственность и будущее». Без такой подписи выплата производиться не будет. Пришлось такой текст подписать. Все средства, которые я получаю в качестве компенсации, я делю с моей сестрой Инной и ее дочерями, так как считаю, что эти средства принадлежат не только лично мне, но и расстрелянным нашим родителям, а также расстрелянным родителям мужа Инны семье Райдун, о которых я писал раньше. Компенсационные средства я также использовал для посещения Израиля и моих внуков за океаном. 
  Жена моего друга, доктора медицинских наук, заведующего лабораторией Онкоцентра, Геннадия Белицкого,  известный врач – онколог Любовь Исаковна Белицкая дошкольницей оказалась на оккупированной немцами территории в городе Дядькове Брянской области. У Любушки, так я ее называю, отец – еврей был на фронте, а мать, русская, оставалась дома. С приходом оккупантов девочку с несколькими местными евреями поместили в тюрьму перед предстоящим расстрелом. Мать и другие русские родственники подкупили охранников – полицаев, и девочка убежала. В дальнейшем, до  освобождения, она пряталась у дальних родственников. Евреев, находившихся в тюрьме вместе с ней, скоро расстреляли. У Любы есть документы, что немцы хотели ее убить, и она находилась в тюрьме, по которым  она получила статус малолетнего узника. Но этого оказалось недостаточно для «Клэймс  конференс», от нее требовали документы (как и у меня), что она была в гетто. Только после личного общения с представителем этой организации Люба стала получать немецкую пенсию. Странное положение: евреев убивали по разному, в гетто, в тюрьмах, иногда сразу, а, чтобы получать немецкую пенсию, надо быть только в гетто…   
  Весной 1973 года я совершал с друзьями поход на байдарках по реке Днестр. В конце похода, перед Могилев – Подольским, мы проходили знаменитые Калюские пороги. А ведь Калюс – моя  Родина, вспомнил я. От реки до местечка около 1 км, решил сходить, посмотреть, что осталось. Вместо оживленного когда – то местечка осталось несколько хат. Поинтересовался у местных  жителей, живут ли здесь евреи. Ответ: - Немцы всех перебили. Как уточнил недавно, 20 августа 1942 г. немцы расстреляли в Калюсе 540 евреев… В следующем году мы тоже весной совершали такой же поход по Южному Бугу от Винницы до Первомайска. Кроме  небольшого участка после Винницы весь поход проходил по границе Транснистрии, о которой я писал раньше. Проходили мы также мимо известного лагеря «Печора», куда меня с товарищем Рахмилом отправляли в декабре 1943 г. Как помнят читатели, я убежал тогда из поезда на станции Жмеринка.
 Будучи членом Ассоциации евреев бывших узников гетто и концлагерей, я надеялся, что я смогу заниматься историей Холокоста и работой по противоборству антисемитизма, что требовала от меня совесть и память о безвинно расстрелянных моих родителей, сестренки, земляков в  числе 6 миллионов погибших евреев. К сожалению, в Ассоциации, в которой я состоял,  до 2000 г. занимались главным образом оформлением денежных компенсаций и выдачей продуктовых наборов. В 1992 г. я начал писать воспоминания о Холокосте. В мае 1995 г., к  50 – ой годовщине Победы я опубликовал в «Еврейской газете» статью « Праздник со слезами на глазах», где кратко, с существенным упрощением и некоторым отклонением от правды, описал нашу жизнь при фашистской оккупации, гибель родных.. В том же году я имел уже машинописный вариант первой части моих воспоминаний «Мальчик из гетто», где уже подробно и правдиво описывались события военных лет, включая мои партизанские дела. Я узнал о работе научно – просветительского центра и фонда «Холокост», и в декабре 1996 г. познакомился с его руководителем Ильей Альтманом, историком – архивистом, знатоком и энтузиастом своего дела. Я стал участвовать в работе этой организации, передал туда копию моих воспоминаний, встречался со школьниками, которым рассказывал о пережитом, участвовал в заседаниях, семинарах. Сделал доклады «Судьба узника», «Транснистрия и евреи».
В октябре 1996 г. меня попросили дать видео интервью представителям фонда Спилберга, рассказать для потомков, что со мной и моей семьей случилось во времена Холокоста (по терминологии фонда Спилберга – Шоа). Интервью проходило в виде вопросов и ответов, которые записывались на видео кассеты. Копии двух видео кассет с благодарностью Спилберга (см. приложение) были получены мной через месяц, хранятся у меня дома. 
Мне очень хотелось посетить государство Израиль, страну, являющуюся Родиной всех евреев, которая показала в оборонительных войнах против арабов, что она может себя защищать. Главное, посетить мемориал Яд ва - Шем, поработать там в архиве, передать туда мои воспоминания. В феврале 1997 г. я оформил бесплатную визу, которую консул Израиля предоставил мне, как бывшему бойцу еврейского Сопротивления – партизану. Илья Альтман рекомендовал мне в Яд ва – Шеме встретиться с компетентной  сотрудницей Эллой Барак. Любопытно, что это же рекомендовала мне моя подруга – туристка Алла Кацова, которой эта женщина приходилась двоюродной сестрой. В марте 1997 г. я прибыл в Израиль, где меня встречали друзья, знакомые по России. В Иерусалиме я жил у подруги моей покойной дочери Иры. Несколько дней я посещал Яд ва – Шем, долго беседовал с Эллой Барак, которая меня подробно расспрашивала про жизнь в гетто. Посетил музей Холокоста, сильное впечатление оказал детский зал с его мерцающими в темноте огоньками. Мной заинтересовались сотрудники отдела еврейского Сопротивления, нашли меня в списке партизан – евреев кавалерийской бригады им. Ленина, находящегося в Яд ва – Шеме. В архиве, куда я передал мои воспоминания (благодарность Яд ва – Шема см. в приложении), я нашел интересные для меня материалы – воспоминания Евгении Лернер из  г. Бар, дочери моего учителя немецкого языка, расстрелянного немцами. Она сумела спастись вместе со своей сестрой Доней, моей одноклассницей, в Транснистрии. Сейчас Доня живет в Запорожье, недалеко от моего друга Фимы Тарло, с которым она тоже дружит. Кроме того, в архиве я нашел в материалах Чрезвычайной государственной комиссии (ЧГК) копию списка расстрелянных евреев г. Бар, где были указаны «Додик Дудя с женой и дочерью». Это были мой отец, мать и сестренка. После приезда домой я пытался увидеть этот список в Винницком архиве, куда специально поехал, но его там не оказалось. Работники архива показали мне другие архивные материалы ЧГК по г. Бар тех времен, где я нашел  в списке расстрелянных фамилии  и имена моих родителей и сестры с годами рождения. Я тут же взял архивную справку, а также копию приказа от декабря 1941 г. о создании в Баре гетто, о чем я уже писал. В Израиле я посетил также Тель – Авив, Хайфу, побывал в местных сосновых лесах, высаженных эфиопскими и йеменскими евреями после возникновения Израиля. Побывал также в еврейских святынях на горе Герцля, у Стены Плача, в крепости Моссада, на Мертвом море и других местах. В Израиле я несколько дней гостил у Беллы (бывшей жены), которая живет вместе с мужем (ныне покойным) в городе Ариель, расположенном между Тель – Авивом и Иерусалимом. Этот город построен недавно на горе, которая господствует над лежащими внизу арабскими деревнями. Муж Беллы, мой приятель, был в Советском Союзе одним из ведущих специалистов по ракетной технике. Но его дети и внуки уехали в Израиль, и ему очень захотелось к ним…
В 1997 году я работал  в Государственном Архиве Российской Федерации, что на Большой Пироговской улице в Москве. Меня интересовал Холокост в Винницкой области, материалы ЧГК по отдельным районам. Я просмотрел много дел, в том числе дело по городу Бар и Барскому району, где я был в гетто, где погибли мои родные. Я нашел там список расстрелянных в Баре евреев, который я уже видел в архиве Яд ва – Шема, но там не было документов, которые я нашел в Винницком архиве, где были указаны фамилии, имена и годы рождения моих родителей. Мне это показалось странным, я проконсультировался с работниками архива. Оказалось, что в Винницком архиве были первичные материалы ЧГК, которые непосредственно записывались при опросе местных жителей. А в центральный архив пересылались обобщенные материалы, где часть информации терялась. Интересно было сравнить эти материалы по районам, где была немецкая администрация (как я уже писал ранее, эти районы входили в рейхскомиссариат «Украина»), с районами, где была румынская администрация (эти районы входили в румынскую провинцию Транснистрия). Если в «немецких» районах все евреи были безжалостно расстреляны, то в «румынских» районах евреев не расстреливали, там много умерло от голода и болезней, но много и осталось в живых. Как я уже писал, там также спаслось много беглецов из «немецких» районов, в том числе и пишущий эти строки. В архиве я сделал много выписок, которые в дальнейшем наряду с другими материалами, помогли мне выступить на 4 международной конференции «Уроки Холокоста и современная Россия» 2 октября 2002 года с докладом «Транснистрия как коллективный праведник мира». На основе доклада я написал и передал в  фонд «Холокост» статью «Судьба евреев Транснистрии».
В 1995 г. я переслал в Запорожье моему другу Ефрему Тарлову ( в детстве Фима Тарло), с которым я прятался при последнем расстреле в г.Бар, мои воспоминания о Холокосте. Фима заинтересовался ими, решил написать свои воспоминания. Он их не только написал,но сумел и опубликовать под названием «В гебитскомиссариате Бар – в памяти и в сердце». Книга подарена мне,  а  также фонду «Холокост». Фима занимает руководящую должность в местной организации евреев – бывших узников гетто и концлагерей. Он участвует в запорожских и украинских организациях по изучения  Холокоста и противодействию антисемитизма. Любопытно, что когда Илья Альтман был в Запорожье на одном из форумов по Холокосту, он встретил там Тарлова, который рассказал ему обо мне. Альтман сказал ему, что он давно и хорошо со мной знаком.
10 ноября 1998 г. в мемориальной синагоге на Поклонной горе общественность Москвы отмечала 60 лет «Хрустальной ночи», когда фашисты впервые в Германии открыто осуществили еврейские погромы с разгромом еврейских магазинов, синагог и многочисленными жертвами. Руководство Ассоциации евреев – бывших узников предложило мне выступить, как узнику и бывшему партизану, бойцу еврейского Сопротивления. В то время часто выступал с антисемитскими речами генерал Макашов. Я произнес небольшую речь примерно такого содержания. « 60 лет прошло после хрустальной ночи, фашизм разгромлен, но фашисты остались. Генерал Макашов грозится убивать жидов, видно меня тоже. Но я, бывший узник гетто, участвовал в разгроме фашизма, в мирное время крепил оборону своей страны, ковал, как говорят, щит Родины. Я еще посмотрю, кто кого убьет». После моего выступления ко мне подошли журналисты, среди них Криста Шатори – продюсер Московского бюро Телевидения ФРГ (1 канал ARD),    и попросили дать им интервью для этого канала немецкого телевидения. Я согласился, договорились, что они приедут ко мне  утром домой в пятницу 20 ноября, там кое – что снимут, потом поедем для съемок в мемориальную синагогу на Поклонную гору, далее поедем на мой садовый участок в Вербилках,  где они тоже хотят снимать. Утром 20 ноября с немецкой  точностью журналисты приехали, но дома ничего не снимали. Сразу поехали на Поклонную гору, где меня фотографировали в подвале в музее Холокоста там в то время хранились некоторые мои материалы военных лет. После этого, несмотря на плохую дорогу, поехали ко мне в заснеженные Вербилки. Русский шофер на «мерседесе» быстро довез нас. Уже в темноте я разжег мою печку – буржуйку, в домике стало уютно. Меня расспрашивали про жизнь в гетто, участь моих родных, про антисемитизм.  Их интересовало внутреннее и внешнее убранство домика, оператор старался во - всю… Делали много дублей. После деловой части было небольшое застолье. Перед отъездом журналистов из Вербилок, неожиданно для меня, Криста передала мне приличный гонорар.  В результате съемок мне была прислана видеокассета с отснятым материалом, на которой еще был размещен короткий, минут на 10, видеофильм, в котором фигурировал материал моего интервью и дополнительный сюжет из еврейской школы. Этот видео фильм показывали по немецкому телевидению.
В конце 1997 г. ко мне обратился Лев Клебан, житель города Маалот (Израиль), племянник моей одноклассницы Цили Лейвант, к которой, как помнит читатель, я явился летом 1947 года в Ленинград, куда приехал, сопровождая скот вместе с моим шурином Тимой Райдун.   Клебан,  уроженец и житель Бара, эмигрировавший  в Израиль, просил рассказать ему про евреев Бара в годы оккупации, так как он хочет написать книгу на эту тему. Я предложил ему использовать мои воспоминания, которые я  передал в архив Яд ва – Шема. Он запросил копию, но ему отказали, без разрешения автора, о чем он мне сообщил. Через фонд «Холокост» передал в Яд ва – Шем разрешение. Кроме того, я ему рекомендовал обратиться еще к моему другу Ефрему Тарлову в Запорожье, откуда он получил подробное письмо. Клебан использовал также воспоминания нескольких барчан, живущих в Израиле. В результате Лев Клебан в 2000 г. издал  в Израиле за свой счет тиражом 50 экземпляров книгу «На всю оставшуюся жизнь» про город Бар, в том числе в годы фашистской оккупации. Меня и Тарлова автор в этой книге называет консультантами. По одному экземпляру этой книги от автора с дарственными надписями получили я и Тарлов. Из этой книги я почерпнул эпизод с раввином, который при расстреле просил евреев не сопротивляться, так, как это божья кара, о чем я рассказал ранее. В 2003 году Клебан выпустил второе дополненное издание своей книги.
В апреле 2003 года в фонд «Холокост» поступила изданная в Израиле в 1999 г. автором Анатолием Штаркманом книга «Новая Ушица», где рассматривалась история местечка Новая Ушица, районного центра Каменец – Подольской области (сейчас Хмельницкой) Украины, в том числе Холокост в этом местечке. Местечко Калюс, где я родился, относилось к Ново – Ушицкому району. В этой книге упоминается Бенцион Альтман, один из местных советских активистов, который по моей памяти сопровождал представителей ГПУ во время обыска в нашем доме в Калюсе в начале тридцатых годов прошлого столетия, о чем я упоминал ранее. Кроме того, здесь есть воспоминания Михаила Айзена, где говорится, что он с отцом Борисом и дядей Шмилом убежали в 1942 году из Новой Ушицы в местечко Копайгород, входившем тогда в состав Транснистрии. Далее Михаил рассказывает, что в начале 1943 года  он, отец и и дядя жили в селе Матики, где отец и дядя, шили крестьянам кожухи. В конце 1943 года их забрали румыны, обвинили в связях с партизанами. Илья Альтман, руководитель фонда «Холокост», обратил внимание, что эта история похожа на ту, что я описал в своих воспоминаниях о жизни в селе Матийкове, предложил мне познакомиться с этой книжкой. Когда я прочитал эти эпизоды, то мне показалось, что Михаил Айзен  - мальчик, которого я знал под именем Муня, его отец Борис – это Бейрл, а дядя Шмил – Лейбл. Здесь я, видно, запамятовал верное имя дяди… Но то, что они шили кожухи, совпадает. Бывший Муня в своих воспоминаниях кое – где напутал. Так, неправильно названо село Матийков, неверно указано, что румыны арестованных сразу повезли в Копайгород, а не в село Мытки, не упоминается о моем побеге из румынской жандармерии, что явилось причиной освобождения, неправильно Лиза названа беженкой из Бессарабии. В действительности Лиза была из моего города Бар, где я встречал ее после войны. Надо было найти Михаила Айзена, уточнить с ним неточности. При помощи представителя центра «Холокост» в Израиле Григория Рейхмана удалось найти координаты автора этой книги Анатолия Штаркмана. Анатолий сообщил мне адрес и телефон Михаила Айзена, который с семьей проживает в США в городе Буффало. Михаилу был передан номер моего телефона. В начале мая 2003 г. раздался звонок ко мне от Михаила Айзена. Когда я назвал его Муней, он убедился, что я тот самый Сёма, который жил с ним вместе в 1943 г. Оказалось, что у нас обоих есть электронная почта, завязалась оживленная переписка. Я выслал Муне свои воспоминания. В ответ я получил от Муни более полные, чем в книге А. Штаркмана, воспоминания, где упоминается жизнь в «цыганской» хате. Кроме того, 8 мая я получил электронное письмо, где Муня пишет: «… В отношении разночтений, я думаю, ты прав. Дело в том, что я был в то время на два года моложе, во вторых, ты был один, и выживал один, и должен был сам крутиться везде, а я был под опекой отца, в третьих, у каждого индивидуума свое восприятие и один и тот же предмет или событие воспринимаются по - разному. В первые послевоенные годы, да и позже тоже, не принято было говорить об оккупации и перенесенных страданиях. Это все началось с середины 80-х., а за годы молчания многое позабывалось. Время и возраст свое дело сделали.» 
 Вот снова встреча с одним из  сожителей «цыганской» хаты в селе Матийкове. После войны я встречался и с другими сожителями:  Йосей Берченко в самом Матийкове, а также с сестрами Лизой и Кларой, которые жили в Баре.
   
                Холокост и связь поколений

19 августа 2002 г. исполнилось 60 лет после первой акции, когда в Баре в этот день 1942 г. были расстреляны свыше 3 тысяч евреев, в том числе моя мама, родители и младший глухонемой брат Тимы, мужа моей сестры и моего близкого друга. Я решил поехать, поклониться могилам. Сестра Инна по состоянию здоровья не могла ехать, поехала ее старшая дочь Фаина, та самая Фанечка, которая родилась в 1947 г., когда я приехал в Бар после военной службы. У нее в этот день 1942 г. расстреляли двух бабушек,  дедушку и  несовершеннолетнего дядю… С Фаиной мы встретились в Киеве, куда она приехала из Минска и пересела в мой прямой поезд на Бар.
Приехали мы 18 августа, нас встречал на станции Бар, что в 5 км от города, на своем «Запорожце» мой одноклассник и друг, украинец Алексей Мыслинский, тоже инвалид ВОВ. Мы планировали остановиться в гостинице, но Лёша нас повез к себе домой, где его жена Майя, прекрасно знавшая нас, ни в какую гостиницу нас не отпустила. Вечером к нам зашел заместитель председателя  Барской еврейской общины (менее 100 человек) Исаак Аншин, который жил недалеко. Исаак,  бывший узник Барского гетто, давал на меня свидетельские показания, о чем я упоминал. Он попросил меня выступить у братских могил, но ни в коем случае не упоминать кого - либо из живущих в Баре узников. Это связано с тем, что сейчас им выплачиваются денежные компенсации, а в районе есть случаи грабежей и даже убийств  таких узников.
На следующий день я и Фаина вышли в город, где стоял автобус, выделенный управой, для посещения мемориала. Возле автобуса стояло около 30 человек, из которых ко мне подошла женщина лет 80, которая меня спросила: - Сёма, не узнаешь? Это оказалась Хума, моя бывшая пионервожатая, которую прятал у родственников ее муж – украинец Миша Гетьман, служивший у немцев полицаем. Мы обнялись, расцеловались. Хума мне рассказала, что, кроме нас, на эту скорбную годовщину приехала также женщина из Америки. Скоро автобус поехал. Остановился у еврейского кладбища, которое стоит по дороге к братским могилам у села Гармаки; ждали автобус с представителями Винницкой еврейской общины. Я с Фаиной прошли к могиле ее отца, моего друга, Тимофея Райдуна, бывшего танкиста, провоевавшего всю войну. Подъехал Винницкий автобус, и мы скоро были у могил. Несколько возвышений над бывшими ямами были обсажены цветами, стоял бетонный обелиск с надписью, что здесь лежат евреи, расстрелянные немцами 19 августа 1942 г.. Район могил был обсажен густым кустарником, обкопан глубоким рвом. Из Винницы приехал раввин, представитель Винницкой общины, которая вела траурную церемонию. Присутствовали представители местных властей, в том числе мэр города Бар, а также большое число местных евреев. По разные стороны обелиска стояли два еврея - один с Украинским -  второй с Израильским флагом. Двое детей из Винницы прочитали  траурные стихи. Выступило несколько человек, в том числе мэр города. От бывших узников гетто выступил я. Кратко рассказал, как это все было, как остался жив благодаря украинским селянам из Матийкова и других сел. Что это не должно повториться никогда, ни с каким народом. В заключение раввин  пропел заупокойную молитву кадиш. После этого поехали к другим братским могилам у села Ивановцы, где лежат мой отец, сестричка Геня, тетя Майка и еще свыше двух тысяч евреев, которых расстреляли 15 октября 1942 г. Эти могилы аналогично благоустроены, но там, в очередной раз, раскопали две ямы. Гробокопатели искали «жидивске золото». Траурная церемония повторилась в сокращенном варианте. Меня снова попросили выступить, и я спел песню узников гетто, слова которой я приводил ранее.
 После траурных церемоний в одном из местных ресторанов была организована поминальная трапеза на деньги  богатого местного еврея. Во время трапезы ко мне подсел человек лет 45 – 50, который представился как Борис Михайлович Тресер, директор Барской средней школы № 3. Первое, что он сделал – попросил ему отдать мою видавшую виды белую шапочку с согнутым козырьком, в которой я выступал у могил, защищаясь от яркого солнца. Эта шапочка, конечно, далеко не украшала мой внешний вид. Он мне сказал, что по внешнему виду ожидал от меня длинного, нудного выступления; он был приятно удивлен обратным, но главное не в этом. Он очень заинтересован моим рассказом о селе Матийков, где он родился после войны. Вкратце рассказал, что его отец, молодой депортированный еврей из Бессарабии (или из Северной Буковины) женился на местной еврейке, родственнице  еврея Иоси, который скрывался в Матийкове. Тогда я ему сказал, что я был хорошо знаком с Иосей, даже знал его любовницу Домку, которая жила на улице Причепиновка, где он скрывался. Тут Борис Михайлович заволновался. Дело в том,  Иося и Домка  были легендарными личностьями в их семье, и я, который их знал, тоже, как бы, стал легендой. Говорить на застолье было весьма неудобно, и я пригласил его с супругой к семье моих друзей Мыслинских, где жена Алексея  Майя по моему поручению тоже готовила поминальный обед. Трапеза в ресторане была короткой, так как гости из Винницы спешили домой.
Когда мы с Фаиной возвратились к Мыслинским, в саду под яблоней по моему заказу был накрыт богатый  стол. Я попросил Майю подождать гостя, который скоро позвонил, что они выходят. После прихода Борис Михайлович преподнес мне новую шапочку взамен отобранной у меня. За рюмкой хорошей водки я рассказал кратко про мою жизнь и, особенно, про жизнь в Матийкове в «цыганской» хате, о чем читатель помнит. Борис Михайлович рассказал, что семья его отца после войны жила в Матийкове в большом доме дедушки Иоси, который был родственником его мамы и скоро умер после войны. Отец работал в местном колхозе. В этом доме рассказчик родился и вырос. Сейчас на месте этого дома его младший брат построил новый дом, где и живет. Брат возглавляет заводик по разливу минеральной воды «Барчанка», добываемую в Матийкове из скважины. Борис Михайлович после окончания института работал учителем, а затем директором школы в соседнем селе Мытки, где в годы войны располагался  румынский жандармский пост, из которого я убежал. Оказалась, что  школа, где директором был Борис Михайлович, находилась в здании, где в годы войны находился этот  пост. Школа в Мытках была признана лучшей сельской школой на Украине, а ее директор Б. М. Тресер переведен в районный центр Бар. Борис Михайлович сказал мне, что он приглашает меня с Фаиной завтра поехать в Матийков совместно с журналистом газеты «Барчаны» С. Навроцким. Возможно, еще живы люди, которые помнят бабу Федору, «цыганскую» хату. Мы дали согласие.
На следующий день за нами заехал Борис Михайлович вместе с водителем – журналистом. Мы поехали в Матийков, что в 12 км от Бара. По дороге на станции Бар, благодаря именитым жителям Бара, купили дефицитные в это время билеты на завтра в Москву. Фаину я пригласил в Москву, погостить у меня. По дороге я немного рассказывал журналисту о себе, о жизни в Матийкове. Он на коротких остановках делал записи. Скоро приехали в Матийков, нашли улицу Причепиновку, которая теперь называлась Комсомольской. Прошли на дальний край улицы, что близок к селу Слободка Матийковская. Тут недалеко была «цыганская» хата, рядом с которой была мазанка бабы Федоры, откуда я ушел в партизаны. Узнать это место было невозможно. Дома все были новые под железными и шиферными крышами, а раньше дома были крыты соломой. Мы нашли двух бабушек возрастом  за 80 лет, которые помнили бабу Федору; она умерла скоро после войны. Они также помнили племянника бабы Федоры Ксандыка, инвалида Финской войны. Я его хорошо тоже помнил, он иногда заходил к бабушке, помогал ей.  Помнили они также Домку и ее дочь. Я подарил этим селянкам, которые во время войны были на 3 – 5 лет старше меня, немного  денег, просил заказать молебен в память бабы Федоры.
Потом мы заехали к брату Бориса Михайловича, где был накрыт стол, и нас приветствовала семья брата. Я увлекся вкусными карасями в сметане, за что был наказан косточкой, которая мучила меня 2 дня, пока ее не вытащила врач – отоларинголог уже в Москве. В результате этой поездки журналист С. Навроцкий опубликовал 30 августа 2002 г. в газете Барского городского  совета Винницкой области «Барчаны» статью «А все - такы тягне в ридни краи…», что в переводе с украинского означает «Все – таки тянет в родные края…» В этой статье объемом две страницы листа А4, рассказывалось обо мне при оккупации и после нее, а также о помощи матийковских селян спасавшимся во время оккупации евреям. К сожалению, то, что я рассказывал журналисту, он многое перепутал.
На обратном пути мы остановились у неизвестной могилы на опушке леса с небольшой табличкой, что здесь покоятся несколько сот невинно погибших людей. Тресер объяснил мне, что, скорей всего, здесь лежат депортированные евреи, которых румыны гнали, как и его отца, пешком в декабре 1941 года.
После приезда в Бар из Матийкова, вечером, в дом моих друзей Мыслинских пришел Борис Михайлович с подарком для меня – книгой «Бар», роскошно изданную в Польше в 2001 на украинском и польском языках по случаю 600 – летнего юбилея города.  Книга написана коллективом авторов, в числе которых журналист С. Навроцкий, который возил меня в Матийков. Но самым интересным для меня была не книга, а дарственная надпись, которая смутила и удивила меня. Я приведу эту надпись полностью, после чего выскажусь по ней. Надпись гласит: -

Великому Мудрому Чудному Человеку, исторической личности, Героическому нашему Земляку, Символу стойкости и выдержки, ученику Барской сш № 2 Додику Семену Давидовичу с низким поклоном и самыми добрыми пожеланиями!
          Потрясены!
С глубоким уважением барчане –матейковчане –
Семья Тресера Бориса Михайловича – подпись
19 августа 2002г.

Ниже приписка жены Бориса Михайловича: -

Благодарны судьбе за встречу. Оля Т.

 Мне неудобно показывать эту роскошную книгу с прекрасными иллюстрациями моим друзьям, так как считаю оценку моих личных достоинств  Борисом Михайловичем весьма сомнительными и даже смехотворными. Но, пожалуй, эту оценку можно отнести ко многим евреям – узникам гетто и концлагерей, которые после тяжелейших испытаний, в экстремальных условиях сумели выжить, стать учеными, писателями, военачальниками и другими специалистами. К этим людям я могу отнести:  В. Тамаркина, автора книги «Это было не во сне»; Е. Эйнгорна (ныне покойного) директора крупнейшей онкологической клиники, члена Нобелевского комитета. Автора книги «Избанный выжить»; Д. Кловского, доктора технических наук, профессора, автора книги «Дорога из Гродно»; М. Рольникайте, автора книги «Я должна рассказать», изданую на 18 языках; Я. Этингера, доктора исторических наук, профессора, автора книги «Это невозможно забыть», Е. Тарлова, подполковника в отставке, бывшего Главного инженера топографического полка, моего земляка и друга, автора книги «В памяти и в сердце – в гебитскомиссариате «Бар»;   Б. Вайцмана, полковника в отставке, бывшего начальника строительной организации министерства обороны и многих других. Вот к ним всем вместе и, может быть, отчасти и ко мне, следует отнести слова учителя Бориса Михайловича Тресера на подаренной мне книге.