В обществе умолишенных

Документальная драма
для театра и телеспектакля


Пьеса написана в 1964 году


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

МАЙОР
КАПИТАН
ЛЕЙТЕНАНТ
СТАРШИНА
СЕРЖАНТ
ЕФРЕЙТОР
БЕЛЫЙ
КИЧКИНА
МОСЬКА
ДОЛБАНОС
БУБОН
МОРА
АБЗАЙ
МАРЬЯНА
ЧТЕЦ


Занавес заменяет большое полотно, на котором изображена географическая карта Советского Союза. Карта эта полностью покрыта колючей проволокой, которую пытается разорвать одетый в робу заключенного волевого вида подросток.
Занавес-полотно поднимается перед началом пьесы и медленно опускается после окончания пьесы.
Перед началом спектакля на сцену выходит чтец и выразительно читает стихи.

ЧТЕЦ.
Когда-нибудь за стопкой водки,
Под ум житейской кутерьмы,
Я вспомню страшные решетки
И стены мрачные тюрьмы.

Я вспомню камеру сырую
Под круглой цифрой, номер сто,
Где против кривды протестуя,
Терпел я горе ни за что.

И в этом горьком состояньи
Предстанут вновь передо мной
Моя тоска, мое страданье,
Несправедливый жребий мой.

Я все припомню. Снова, снова,
Открыв без шороха волчок,
Меня прощупает сурово
Надзора жалящий зрачок.

Опять увижу я кормушку,
Грязь и окурки на полу,
Баланду, кислую горбушку,
Парашу ржавую в углу.

На нарах царствующих урок,
Сходящих фраеров с ума.
Продажные дворы прогулок,
Все то, чем славится тюрьма.

Я замечтаюсь о тяжелой,
Тревожной юности своей,
Порой наигранно веселой
В печальной сутолоке дней.

И если вдруг, махнув рукою,
Проснусь от этого я сна,
То эту стопку с водкой злою
Я залпом осушу до дна.



Зачем нужны мне эти грезы,
Что человека гнут в дугу?
Воспоминания – не слезы,
Но жить без них я не могу.

Чтец заканчивает чтенье. Уход. После этого поднимается занавес и начинается действие пьесы.


СЦЕНА ПЕРВАЯ

КАРЦЕР

Он сырой и мрачный. Стены от холода покрыты инеем.     В стене, что напротив двери, имеется узкое отверстие вместо окна. Оно без стекол и опутано пыльными решетками. Один угол карцера голый. В другом углу имеется бетонный выступ, на котором лежит деревянный настил и на нем валяется старая телогрейка. Это место для отдыха и для сна. Двери карцера двойные. Одна дверь решеточная. Она открывается вовнутрь карцера. Другая дверь тяжелая, покрытая железом, полностью глухая. Она открывается в коридор, что имеется перед входом в карцер. Дверь эта почти всегда находится в открытом положении. Делается это для того, чтобы в карцере царил постоянный холод и чтобы в нем чувствовал себя свободно сквозняк. Иногда эта дверь медленно покачивается и издает неприятный и пугающий скрип. Высоко над дверью карцера горит тусклая лампочка. Днем она выключается и от этого карцер становится почти темным, превращается в гулкий и тревожный тюремный склеп.
В карцере находится Белый. Это энергичный и довольно приятный на вид малолетний заключенный. Он коротко пострижен и одет в тюремную робу. Чтобы хоть как-то согреться, Белый занимается физзарядкой. Приседает, вытянув руки вперед, бегает на месте, выгибается из стороны в сторону. Проделав эти упражнения, он, шумно дыша, подходит к решетчатой двери карцера. Прислушивается, смотрит в пустой коридор и слегка начинает стучать по решеткам двери. Потом негромко произносит, глядя сквозь решетки в коридор.

БЕЛЫЙ.  Дежурный. А, дежурный. /Делает паузу, ждет/.

В коридоре появляется ефрейтор. Медленно подходит к решетчатой двери, смотрит недовольно на Белого. Он в длинной солдатской шинели, в старой шапке-ушанке со звездочкой  и в широких кирзовых сапогах. Ему лет пятьдесят. Носит толстые темно-русые усы. Лицо у него рябое и покрыто частыми морщинками. Когда говорит, то заметно окает и вместо буквы «г» произносит «гхе». Подойдя к двери, недовольно глядя на Белого, ефрейтор произносит.

ЕФРЕЙТОР. Шо орешь? Не можешь тихо, шо ли? /Достает неторопливо из кармана шинели кисет с махоркой и нарезанную маленькими кусочками газетную бумагу, начинает сворачивать самокрутку/.
БЕЛЫЙ.  Я не ору... А хочу спросить…
ЕФРЕЙТОР. Об чем ето ты хочешь спросить? И так все давно ясно.
БЕЛЫЙ.  Который сейчас час, дежурный? /Легкая усмешка/.
ЕФРЕЙТОР. Ето зачем тебье? /Смотрит изучающе на Белого/.
БЕЛЫЙ.  Здесь, дежурный, сильный колотун. Можно дать дуба. А до утра, наверно, еще долго...
ЕФРЕЙТОР. Ничиво. Раз попал сюды, то терпи. /Свернув самокрутку, достает из другого кармана шинели самодельную зажигалку, которая сделана из гильзы винтовочного патрона. Несколько рае громко чиркнув ею, блаженно закуривает/.
БЕЛЫЙ.  Это только легко говорить. Терпеть на деле тяжело...
ЕФРЕЙТОР. А шо жи ты тохда думал раньши? Или тебье казалась, шо тюрьма - это курорт. /Прячет зажигалку и кисет в карманы/...
БЕЛЫЙ.  Нет. Мне это никогда не казалось…
ЕФРЕЙТОР. Тохда ложись я дрыхни. И больше не беспокой...
БЕЛЫЙ. А вторую дверь вы закроете? /Легкая усмешка/...
ЕФРЕЙТОР. Ишь ты чехо захотел? Видать больно шустрый, как я посмотрю...
БЕЛЫЙ. А что в этом особенного? Это ведь сделать нетрудно...
ЕФРЕЙТОР. Ты в карцере. Наказан. Дверь закрывать не положено.
БЕЛЫЙ. А если я отдам концы от холода... /усмешка/.
ЕФРЕЙТОР. Тохда мы тебья спишем… /тоже слегка усмехается/...
БЕЛЫЙ. А я, может, невиновный. Попал в тюрьму ни за что...
ЕФРЕЙТОР. Ты ето брось. У нас в тюрьму ни за что не сажают...
БЕЛЫЙ. Еще как сажают. Процентов восемьдесят сидят ни за что...
ЕФРЕЙТОР. Мнохо ты болтаешь, как я посмотрю. Смотри, а то доболтаешся. /Грозит пальцем/...
БЕЛЫЙ. А. чего смотреть? Мне теперь все равно...
ЕФРЕЙТОР. А шо жи ты тохда просишь, шо бы закрыли тебье дверь? Боишься, шо околеешь, да?
БЕЛЫЙ. Не хочется просто так рано подыхать. Я ведь ничего хорошего еще не видел... /смотрит грустно/...
ЕФРЕЙТОР. Хорошего не видят я взрослые люди...
БЕЛЫЙ. Я это знаю... Но я ведь еще не взрослый... /усмешка/...
ЕФРЕЙТОР. А сколько тебье лет?
БЕЛЫЙ. Уже шестнадцать... /усмешка/...
ЕФРЕЙТОР. Шестнадцать лет. Совсем мальчишка. Тебье бы только жить и радоваться. А ты вот вместе етоха попал в тюрьму. А за шо, интересно, тебья посадили?
БЕЛЫЙ. Я же сказал вам. Ни за что... /натянутая улыбка/...
ЕФРЕЙТОР. Вот смотрю на тебья и думаю: «совсем еще мальчишка, а вот брехать уже научился»...
БЕЛЫЙ. Этому нас учат со школьной скамьи. Что удивляться?...
ЕФРЕЙТОР. /Делаясь, серьезным/. Ну все. Слишком ты разболтался. Ложись лучше дрыхать. И больше не беспокой. А то добеспокоишься ты у меня… /вытаскивает из внутреннего кармана шинели большие дешевые карманные часы, которые привязаны к шнурку, прищурившись смотрит на циферблат/...
БЕЛЫЙ.  И сколько там?
ЕФРЕЙТОР. /Важно пряча часы снова в карман/. Всехо тольки час ночи… До утра еще долхо. Так шо ложись и дрыхай…
БЕЛЫЙ. А вторую дверь вы закроете?...
ЕФРЕЙТОР. Сказано тебье, шо не положено, значит, понимать надо. /Смотрит недовольно/.
БЕЛЫЙ. Тут, гражданин дежурный, гуляет сквозняк. Даже стены покрылись инеем. Разве уснешь по-человечески?
ЕФРЕЙТОР. Нечево. Еще как уснешь после тохо как помучаешься.
БЕЛЫЙ. Ох, гражданин дежурный. Вам, оказывается, все равно. А я думал, что человек вы добрый… /отходит от двери, снова начинает заниматься физзарядкой/.
ЕФРЕЙТОР. /Какое-то время наблюдая за ним/. Вот это ты правильно придумал. Зарядка, можит, и поможет тебье выжить... /уходит/.

Белый прекращает физзарядку, подходит к выступу с настилом. Поправляет телогрейку. Ложится на настил. Сворачивается в калач, старается уснуть. Но через минуту снова встает и начинает заниматься физзарядкой. Видно, что он мерзнет и физзарядкой старается согреться. К дверям карцера снова подходит ефрейтор. Дымит самокруткой, задумчиво наблюдает за Белым. Чувствуется, что он жалеет его. Белый, ничего не говоря, продолжает физзарядку. Ефрейтор вздыхает и говорит.

ЕФРЕЙТОР. Холодно?
БЕЛЫЙ. Да... А сколько градусов мороза? Здесь можно действительно быстро подохнуть... /натянутая улыбка/...
ЕФРЕЙТОР. Градусов пятнадцать будет. А ты здесь вот так какую ночь проводишь?
БЕЛЫЙ.  Пошла уже третья...
ЕФРЕЙТОР. И, каждую ночь этим занимаешься?
БЕЛЫЙ. А куда денешься? Хочется жить…
ЕФРЕЙТОР. А кахда жи ты спишь?
БЕЛЫЙ. Я почти не сплю. Только думаешь уснуть, как чувствуешь, что начинаешь мерзнуть. Вот если бы здесь не было сквозняка, тогда, может, можно было и поспать...
ЕФРЕЙТОР. Что жи паделаешь? Ето жи тюрьма, а не дом отдыха... Но ничево... Зима скоро кончится... Тепло придет и сюды...
БЕЛЫЙ. В тюрьме, гражданин дежурный, тепло никогда не бывает...
ЕФРЕЙТОР. Сам виноват, шо папал сюды...
БЕЛЫЙ. От человека это не всегда зависит...
ЕФРЕЙТОР. А от кохо жи тохда?
БЕЛЫЙ. Зачем об этом говорить? Вы, гражданин дежурный, сами, наверно, знаете, что не все в жизни у вас получается так, как вам хочется… /прекращает заниматься физзарядкой/...
ЕФРЕЙТОР. А ты, как я посмотрю, кое-шо кумекаешь. Ладно. Пожалею тебя. А то ты и вправду околеешь. Закрою на ночь дверь. /Грозит пальцем/. Тольки смотри у менья... Шо бы об етом  нихто не знал...
БЕЛЫЙ. Вы за это не беспокойтесь. Молчать мы можем...
ЕФРЕЙТОР. Перед подъемом снова открою...
БЕЛЫЙ. Спасибо, гражданин дежурный. Я чувствовал, что человек вы добрый... /улыбается грустно/...
ЕФРЕЙТОР. Все. Много не болтай. Ложись лучше дрыхать. /Смотрит сочувственно, стряхивает пепел, закрывает медленно дверь, уходит/.


СЦЕНА ВТОРАЯ

КАБИНЕТ  НАЧАЛЬНИКА

Стол покрытый красным сукном, несколько стульев. На столе письменный прибор, перекидной календарь и телефон. В одном углу находится массивный сейф. В другом, недалеко от большого окна, на толстых ножках стоит подставка, на которой находятся большой гипсовый бюст Сталина. Он покрыт свежей бронзой. И когда на него падает свет или лучи сквозь стекла окна, то бюст этот  ярко сверкает.
Начальник сидит за столом. Он в погонах майора. Ему лет сорок. Он слегка тучен, полностью бритоголов, медлителен. Когда говорит, то заметно картавит. Перед ним на столе лежит массивная пепельница и раскрытая пачка папирос марки «Казбек». Начальник время от времени курит, неторопливо отряхивая пепел о край пепельницы. С боку от стола стоит молодцеватого вида лейтенант.  Он  энергичен,  строен,   носит Сталинского типа усы и густую шевелюру темно-русого  цвета.

МАЙОР. Когда он к нам прибыл,  лейтенант? /Смотрит выжидающе/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Месяц назад, товарищ майор.
МАЙОР. И все это время вы его держите в карцере?
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет. В карцере он находится недели две,   после того как закончился карантин и он  был переведен в зону.
МАЙОР. А за что он попал в карцер?
ЛЕЙТЕНАНТ. Он отказывается  выходить в зону.  Просится,   чтобы  его отправили в другой лагерь. Но не это главное. Он порвал перед строем других заключенных красную повязку активиста, которую хотели повязать ему и которую обязан носить каждый заключенный у нас...
МАЙОР. Понятно. А  откуда  он к   нам прибыл?
ЛЕЙТЕНАНТ. Кажется из  Туркмении.
МАЙОР. Он,   значит,  азиат?
ЛЕЙТЕНАНТ. Да нет.  Фамилия у него русская...
МАЙОР.  Сейчас  многие нерусские любят примазываться  к русским. Особенно всякие там космополиты.  У которых нет ни роду ни племени…
ЛЕЙТЕНАНТ. Совершенно верно, товарищ майop. Космополиты любят это делать...
MAЙOP. Доверять этим выродкам нам совершенно нельзя.   Это они виноваты во всех наших бедах и неудачах...
ЛЕЙТЕНАНТ. Совершенно верно, товарищ майор.  Во всем виноваты эти выродки я ничтожества.
МАЙОР. До космополитов этих  мы еще доберемся... /вздыхает шумно/.. А срок у этого азиата большой?
ЛЕЙТЕНАНТ. Да,  товарищ майop. Пятнадцать лет заключения  и десять лет  высылки. Он осужден в общей сложности к двадцати пяти годам...
МАЙОР. Вот оно как? А за что?
ЛЕЙТЕНАНТ. За умышленный террор,   товарищ, майор.
МАЙОР. А сколько лет ему самому?
ЛЕЙТЕНАНТ. Лет шестнадцать...
МАЙОР. Значит, до совершеннолетия  ему еще нужно ждать два  года?
ЛЕЙТЕНАНТ. Так  точно,   товарищ майop.
МАЙOP. /Недовольно/. Из трехсот малолетних заключенных нашей колонии осужденных  за политические преступления никого нет.  Он,  значит, первый? Как же так получилось,  что он попал к нам?...
ЛЕЙТЕНАНТ. Он прибыл к нам с последним этапом других  преступников.
МАЙОР. А кто принимал этот этап? Разве нельзя  было отказаться от него?
ЛЕЙТЕНАНТ. Принимал этап замполит. Вы как раз были в отпуске. Вот он, наверно, и не захотел отказаться от него…
МАЙОР. /Недовольно/. Я так и подумал. Этот капитан вечно что-нибудь выкидывает нам. Совершенно не считается с нами… /тушит папиросу/. У нас и без этого полно забот, а тут еще и этот политический…
ЛЕЙТЕНАНТ. Политические преступники, товарищ майop, попадая в заключение, как правило ведут себя послушно. А вот он оказался другим. Поэтому мы его и поместили в карцер.
МАЙОР. Вот что, лейтенант. Наш лагерь считается образцовым. И мы ни в коем случае не должны допускать того, чтобы какой-то политический недоносок нарушал наши порядки.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я вас понял, товарищ майор.
МАЙОР. /Делаясь строгим и серьезным/. Чтобы на днях он был в зоне, работал как все и носил повязку активиста. Держать долго в карцере мы его не можем. Он хотя и преступник, но все же несовершеннолетний. Ты беседовал с ним?
ЛЕЙТЕНАНТ.  Да, товарищ майор. Но он меня не понял.
МАЙОР. Значит, плохо беседовал.
ЛЕЙТЕНАНТ. С ним, товарищ майор, бесполезно беседовать.
МАЙОР. Это почему же?
ЛЕЙТЕНАНТ. Он особо опасный государственный преступник. Так указано в его уголовном деле...
МАЙОР. А, вот оно что? А какой он совершил террор?
ЛЕЙТЕНАНТ. /Подчеркнуто/. Этот змееныш умышленно разбил бюст Иосифа Виссарионовича Сталина, товарищ майор. Нашего великого вождя и учителя, верного соратника Владимира Ильича…
МАЙОР. /Резко меняясь/. Что же ты, лейтенант, не говорил об этом сразу. /Поворачивает голову в сторону бюста Сталина/. Он. значит, разбил бюст товарища Сталина? Величайшего вождя всех угнетенных народов и гениального продолжателя дела Ленина?
ЛЕЙТЕНАНТ.  Так точно, товарищ майор.
МАЙОР. Как его фамилия?
ЛЕЙТЕНАНТ. Белов, товарищ майор,
МАЙОР. А, значит, Белов? Запомним это. /Берет ручку из письменного прибора, записывает на листке календаря/. А он случайно не родственник того царского генерала? известного белобандита и предателя.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Нерешительно/. Вы, товарищ майор, наверно, имеете в виду генерала Краснова. Потому что в гражданскую войну генерала Белова - бандита и предателя - не было...
MAЙOP. /Немного подумав/. Кто это тебе сказал? Ты, лейтенант, плохо, оказывается, знаешь  нашу  великую большевистскую историю. У нас были великие бандиты и предатели. Генералы Беловы и Красновы тоже были. Тебе,  лейтенант, надо обязательно повышать своя знания.  Ты советский офицер. Тем более чекист. А чекист, лейтенант, должен все знать. Недаром нас учит партия,   что врага мы должны знать в лицо.
ЛЕЙТЕНАНТ. Виноват, товарищ майор. Я обязательно приму это во внимание...
МАЙОР. Ну ладно. Я это между прочим.  Сколько времени этот Белов находится в заключении?...
ЛЕЙТЕНАНТ. Почти два года.
МАЙОР. Значит,  в момент ареста  он был школьником?
ЛЕЙТЕНАНТ. Ему,  товарищ майор,   било четырнадцать лет.  Он учился в школе и одновременно в художественном училище.  Так указано в его уголовном деле. И бюст товарища Сталина он разбил в художественном училище.
МАЙОР. А,  вот оно как? Он,  значит, умеет рисовать, раз учился в художественном училище?...
ЛЕЙТЕНАНТ. Наверно, товарищ майор.
МАЙОР. Если умеет рисовать,  то его можно использовать, как художника. Ведь у вас своего художника нет...
ЛЕЙТЕНАНТ.  Как вам угодно,  товарищ майор. Но мне думается,   что такого доверия он не заслуживает.
МАЙОР. Это почему, лейтенант?
ЛЕЙТЕНАНТ. Он опасный государственный преступник.
МАЙОР. /Глядя пристально/. Все  это верно.  Но ты,  лейтенант,  забываешь,  что он несовершеннолетний...
ЛЕЙТЕНАНТ. Это не имеет значения, товарищ майор. Он умышленно разбил бюст товарища Сталина. А к таким преступникам у нас не должно быть пощады.
МАЙОР. /Делаясь серьезным/. Ты забываешь,  лейтенант,  что наши законы самые справедливые и гуманные в мире. Перевоспитывать опасных преступников и делать из них активных и честных строителей коммунизма - наша святая обязанность. Мы, лейтенант, чекисты. Верные и преданные солдаты нашей великой партии Ленина и Сталина. На нас смотрит весь мир,  и мы должны показывать ему пример. Если мы не способны на это,  то нам грош цена.
ЛЕЙТЕНАНТ. Виноват,  товарищ майор.  Я с вами полностью согласен.
МАЙОР. Раз согласен,  то займись по-настоящему перевоспитанием этого Белова.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я,   товарищ майор,   займусь этим. Но я ваш заместитель по режиму. Мое первое дело - это следить за порядком. Воспитывать и перевоспитывать заключенных должны замполит и начальники отрядов.  Это их непосредственная обязанность.
МАЙОР. Замполит, лейтенант, сам знаешь, какой воспитатель. И потом он уже две недели находится на повышении квалификации. /Раздраженно/. И вообще, лейтенант, что это за разговорчики? У нас все должны уметь воспитывать преступников. Тем более - малолетних. Ведь молодежь это наше светлое будущее. Недаром говорится: /неумело цитирует/ «Коммунизм -  это молодость мира... И его возводить молодым.»
ЛЕЙТЕНАНТ. Я это знаю, товарищ майор.
МАЙОР. Надо тогда действовать. Только учти. Все должно быть законным и хорошо продуманным. /Смотрит пристально и выжидающе/...
ЛЕЙТЕНАНТ. Слушаюсь, товарищ майop. Я все понял...
МАЙОР./Грузно вставая/. Значит, этот Белов, разбил бюст товарища Сталина? /Подходит к подставке с бюстом/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Так точно, товарищ майор.
МАЙОР. Вот мерзавец, а. Как он это только посмел сделать? /Блаженно смотрит на бюст Сталина, который ярко сверкает от света/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Он заранее все это продумал, товарищ майор.
МАЙОР. Вот подлец, а. Это же изваяние нашего великого вождя и учителя, самого человечного человека на свете. /Смотрит на лейтенанта/. Правда, что бюст этот очень замечательный?...
ЛЕЙТЕНАНТ. А как же, товарищ майор. Товарищ Сталин и в жизни очень замечательный...
МАЙОР. Он еще и очень скромный человек. Не зазнается, как некоторые выскочки, не создает из своего жмени культа. Ведь это он сказал о Ленине: /снова неумело цитирует/ -«Помните, любите, изучайте Ильича - нашего учителя, нашего вождя» . /Смотрит по-идиотски, усмехается глупо/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Очень замечательно сказано. Так могут говорить только великие люди.
МАЙОР. He могу представить, чтобы мы делали если бы у нас не было такого гениального вождя и полководца, как товарищ Сталин.
ЛЕЙТЕНАНТ. Товарищ Сталин самый умный, самый честный и самый добрый человек на свете. Он организатор и вдохновитель всех наших побед и достижений...
МАЙОР. А как ты думаешь, подставка эта прочная, бюст случайно не упадет? /Слегка трогает подставку, на которой находится бюст/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет. Не упадет. Это, как наша государственная система. Основание у нее прочное...
МАЙОР. Это ты верно сказал. Фундамент мы заложили прочный. Надо его только сильнее укреплять...
ЛЕЙТЕНАНТ. Народу нравится наш государственный строй. В нем все должно быть одинаковым единым.
МАЙОР. Мы так все и делаем. У нас действительно все должно быть одинаковым и единым. Но простой народ мало понимает в государственник делах. Очень многое его не интересует. Он по сути своей малокультурен и примитивен, первым делом заботится только о себе. Что такое свобода и независимость, он не представляет, и это очень хорошо. Потому что таким народом править легко. Что ему сверху скажут, в то он верит. Куда его направят, туда он и идет. Им надо править так: в одной руке держать пряник, в другой кнут. Это мутят ему разум только равные там гнилые интеллигенты… Те или иные выскочки, голодранцы и ничтожества...
ЛЕЙТЕНАНТ. Совершенно верно, товарищ майор. Гнилая интеллигенция последнее время совсем обнаглела… Думает, что ей все позволено делать.
МАЙОР. Ничего. Вот покончим с разного рода взяточниками, растратчиками, казнокрадами, бандитами, грабителями и убийцами - возьмемся и за них...
ЛЕЙТЕНАНТ. Это обязательно. Партия все видит и все знает. Она очистит наше общество и от гнилой интеллигенции... /широко усмехается/...


СЦЕНА ТРЕТЬЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

Стандартный письменный стол. В одном углу возле входа находится старый диван с высокой спинкой. В другом, что сбоку стола, имеются две табуретки. Лейтенант сидит за столом. 3а его спиной на стене висит протрет Берия в погонах маршала. Он в пенсне, и взгляд его суровый и холодный. На одной из табуреток сидит сержант. На диване находится старшина. Сержант крупный, физически сильный и молодой. Ему лет двадцать шесть. Лицо у него некрасивое. Черты крупные. Глаза бесцветные и наглые. Подбородок большой, квадратообразный, как у большинства упрямых и умственно недоразвитых людей, тяжелый и неприятный. Одет он во все новое, сверкающее. Форма на нем сидит ладно, подчеркивая его силу и выправку. Он белобрыс и слегка прыщав. Уши у него толстые и сильно скрюченные. Старшина сухопар и длиннорук. Лицо продолговатое, как у лошади. Нос большой с горбинкой. Шея тонкая, кадыкастая, с вздутыми жилами. Глаза мелкие, бегающие и колючие. Он носит челку и как у Гитлера усы. Ему лет сорок пять. Одет он в поношенную форму, но она на нем сидит по размеру, чистая и хорошо выглаженная.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Закуривая дешевую папиросу марки «Прибой»/. Нам надо кончать с этим Беловым. Долго держать его в карцере нельзя. Он несовершеннолетний.
СЕРЖАНТ. Да брось ты, лейтенант, парить нам мозги. У нас все можно. Как будто ты сам не знаешь. /Голос у него зычный, раскатистый. Ответив лейтенанту, он начинает нагло усмехаться/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет,  сержант. Хозяин не доволен нами. Долго не разрешает держать его в трюме...
СТАРШИНА. Этому ****еношу надо создать такие условия, чтобы он caм в конце концов выпрыгнул в зону.
ЛЕЙТЕНАНТ. Мы его не  балуем.  В карцере гуляет сквозняк. Там настоящий колотун. Да жрать мы ему даем только раз через  сутки. А вот хозяин думает,  что мы мудохаемся с ним.
СЕРЖАНТ. Пусть хозяин даст нам больше воли. Я этому гаденышу быстро сверну холку. Он, падла, надолго запомнит меня...
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет.  Метелить его нельзя. Хозяин сказал,   чтобы все было законно. Он ведь малолетка...
СЕРЖАНТ. /С издевкой/.  Малолетка - во рту хрен,  а в жопе конфетка. Я бы таких малолеток вешал на каждом столбу.    И не так,  как обычно вешают,  а только за яйца... /наглая усмешка/…
СТАРШИНА. Шутки,  шутки,  а половина в желудке... Надо что-то придумать,  раз хозяин не доволен...
ЛЕЙТЕНАНТ. Попробую еще раз с ним поговорить по душам. Если он и на этот раз не поймет меня,  то пусть тогда не обижается...
СЕРЖАНТ. Все это бесполезно, лейтенант. Он законченный преступник. Его уже не переделаешь...
ЛЕЙТЕНАНТ. Ты напрасно так думаешь,  сержант. Мы прежде всего чекисты. Верные солдаты великой партии Ленина и Сталина.  Перевоспитывать преступников - это наша святая обязанность. Мы должны из них делать преданных и честных строителей коммунизма. Если мы на это не способны, то нам грош цена.  Мы,   значит,   зря  едим народный хлеб. И нам народ этого не простит...
СЕРЖАНТ. Все это херня,  лейтенант. Народ - это скотобаза.  Тупая и разномастная  толпа. Преступники из народа и выходят. Их  не перевоспитывать надо,   а нужно гноить в тюрьмах. Вот тогда,   может,   мы и в натуре избавимся от них...
ЛЕЙТЕНАНТ. /Слегка усмехнувшись/. Ты, сержант, много на себя берешь, как я посмотрю...
СЕРЖАНТ. Да я,  лейтенант,  говорю дело. Меня любой чекист поддержит.
СТАРШИНА. Ладно. Мы что-то разговорились. Большой срок у этого гаденыша?
ЛЕЙТЕНАНТ. Да, большой. Пятнадцать лет строгоча и десять лет высылки...
СЕРЖАНТ. Ах, падла, значит, на всю катушку раскрутился. А за что?
ЛЕЙТЕНАНТ. Он, паскудник, умышленно разбил бюст Сталина. Совершил заранее продуманный террор…
СЕРЖАНТ. Ах, падла. Он, оказывается, осужден как фашист?...
ЛЕЙТЕНАНТ. Да. По политической статье...
СТАРШИНА.  Между прочим, у него на морде написано, что он фашист. Я это сразу заметил. Недаром он перед строем порвал красную повязку активиста. Я бы таких расстреливал без суда и следствия...
СЕРЖАНТ. Вот, падла, а? Разбил бюст товарища Сталина. Гениального вождя всего передового человечества, первого в мире настоящего генералиссимуса, верного друга и соратника Владимира Ильича... /произносит он это выразительно и громко/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Таких врагов народа и нашего общества сейчас расплодилось много. И если мы полностью не уничтожим их, то нам наше будущее не простит это...
СТАРШИНА. Это точно. Недаром говорят: «если враг не сдается, то его уничтожают».
СЕРЖАНТ. Я неспроста сказал, что таких надо вешать за яйца...
СТАРШИНА. А если это не мужики, а бабы... Тогда за что? /усмешка/.
СЕРЖАНТ.  Нашел бы за что... В крайнем случае протыкал бы им передки и жарил бы их на кострах... /тоже усмехается/...
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно, смехуйки смехуйками, а избавляться от этого ****еныша нам надо срочно. Держать его в карцере постоянно нельзя...
СЕРЖАНТ.  Даю честное слово чекиста, что я из него слелаю такое месиво, что он до самой смерти не сможет очухаться...
СТАРШИНА. Лады, сержант. Ты тогда начинай. А мы тебе поможем... Ведь за нами это не заржавеет... /широко усмехается, показывая корявые и крупные, как у лошади, зубы/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нам надо так действовать, чтобы комар носа не подточил.
СЕРЖАНТ. За это, лейтенант, не трухай. Что, что, а свое дело мы знаем туго... У нас все будет на мази...
СТАРШИНА. А что если мы на него натравим сук. Ведь суки любят гнуть тех, кто держится...
СЕРЖАНТ.  Ты, старшой, говоришь дело. Бубон и его сучья кодла нас не подведут. Жар, в натуре, надо загребать чужими руками.
ЛЕЙТЕНАНТ. А не наломают ли нам много дров? ведь это суки. Бывшие уголовники, которые скурвились и стали теперь активистами...
СЕРЖАНТ. Нет, лейтенант, не трухай. Суки наши люди. Они держат всю зону. Вo всем помогают нам.   Ты ведь сам это хорошо  знаешь.
СТАРШИНА. На них можно надеяться.  Они,  правда,  озверелые,  на все смотрят обозлено,  но нас не подведут... Это я точно знаю...
ЛЕЙТЕНАНТ. Тогда, ладно. /Смотрит на ручные часы/. А сейчас не мешало бы и бухнуть. Уже девятый  час вечера. Волоки,  сержант,   закуску. А мы пока распечатаем бутылки и наполним стаканы... /усмехается довольно/.
СЕРЖАНТ.  Об чем речь, лейтенант? Сейчас все будет. /Важно встает, поправляет форму, широко усмехается/.



СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

КАРЦЕР

Белый стоит возле решеточной двери, смотрит в пустой коридор и слегка стучит по решетке. Через некоторое время к двери подходит сержант. Он выглядит хмурым и заспанным. Недовольно и зло глядя на Белого, громко произносит.

СЕРЖАНТ. В чем дело?
БЕЛЫЙ. Уже утро, гражданин начальник. Пора на оправку.
СЕРЖАНТ. Все. Об этом забудь. Лафа для тебя кончилась. Будешь теперь ходить на парашу…
БЕЛЫЙ. Это почему?
СЕРЖАНТ. По хрену и по кочану. /Поворачивается в сторону коридора, механически открывает громоздкими и звенящими ключами дверь в карцер и зычно кричит/. Кичкина! Мать твою в душу! Ты где это шляешься? А ну, падла, волоки парашу! /Ждет и снова кричит/. Ты слышишь, паскуда? Или я тебе сейчас порву хлебальник. А ну волоки парашу! /Снова делает паузу/.

К двери подходит Кичкина, держа в руке ржавое и помятое ведро, которое на жаргоне называется парашей. Смотрит испуганно. Кичкина невысокий, слегка полноват. Голова у него круглая и большая, наголо острижена. Лицо добродушное, скуластое и узкоглазое. Одет он в замусоленную робу. Подойдя к двери, останавливается в нерешительности.

СЕРЖАНТ. /Зло глядит на него и снова кричит/. Ну что вылупился, как чурбак? Ставь парашу в карцер и ****уй отсюда!
КИЧКИНА. /Пугливо глядя/. Карашом, гражданын началнык. /Говорит он с большим акцентом/.

Робко входит в карцер, смотрит сочувственно на Белого, ставит ведро в угол возле входа.
 
БЕЛЫЙ. /Слегка усмехнувшись/. Тебя как звать?
КИЧКИНА. /Покосившись в сторону двери, за которой стоит сержант/. Настоящым има Абдула… А здеса мая зувут Кичкина. /Пробует тоже улыбнуться/. А твая каком зват?
БЕЛЫЙ. Белый...
КИЧКИНА.  Яхши... /смотрит сочувственно/.
СЕРЖАНТ. /Увидев,   что они говорят/. А  ну кончай трекать! /Смотрит зло/.
БЕЛЫЙ. Нельзя,   что ли, и познакомиться?
СЕРЖАНТ.  Знакомиться  будите на параше. /В сторону Кичкины/. А ну ****уй отсюда пока не получил по харе. /Замахивается  на него/.

Кичкина испуганно съеживается, сторонится сержанта, быстро выскакивает из карцера и убегает.
Сержант провожает его взглядом и злорадно говорит.

СЕРЖАНТ.  Вот теперь порядок. Параша для тебя готова.
БЕЛЫЙ. Это не порядок, а беспредельщина. Я буду жаловаться.
СЕРЖАНТ.  Скажи спасибо и за это, фраерская твоя морда. А жаловаться можешь столько, сколько тебе влезет. /С треском захлопывает решетчатую дверь. Уходит/.



СЦЕНА ПЯТАЯ

ВЕЧЕРОМ ЭТОГО ЖЕ ДНЯ

Карцер освещается тусклой лампочкой. Белый ходит по карцеру из угла в угол. К решетчатой двери подходят старшина и сержант. Открыв дверь, они входят в карцер. По развязным движениям и по наглым выражениям лица старшины и сержанта Белый догадывается, что они подвыпившие.

СТАРШИНА. /Нагло глядя/. Что, не спится, да? Решил прогуливаться из угла в угол? /Усмешка/.
БЕЛЫЙ. Здесь холодно. Просто так не уснешь...
СТАРШИНА. Кто это тебе сказал, что холодно? Здесь душно... / взглянув на сержанта/. Я верно говорю?
СЕРЖАНТ. Об чем речь, старшой? Все точняк. Здесь в натуре духота. Можно вообще разоблачиться... /ухмыляется пьяно/...
СТАРШИНА. А вот он трекает, что здесь колотун. /Смотрит на Белого/.
СЕРЖАНТ. Да он, падла, прогнивший филон. Поэтому и гонит тюльку.
СТАРШИНА. Какая у тебя фамилия, Белов, что ли?
БЕЛЫЙ. Зачем спрашиваете, если знаете?
СТАРШИНА. А ты случайно, не родственник белых генералов - известных бандитов и предателей?
БЕЛЫЙ. Таких родственников у нас нет.
СЕРЖАНТ. Не гони нам тюльку, падла. У тебя на морде написано, что ты прогнивший фашист.
БЕЛЫЙ. Я не фашист.
СТАРШИНА. А зачем же ты тогда ненавидишь Советскую власть?
БЕЛЫЙ. Что вы пристаете ко мне? Нечего делать разве?
СЕРЖАНТ. Отвечай на вопрос, падла, когда тебя спрашивает начальство.
БЕЛЫЙ. Я вам не падла. И не кричите. Я вас не боюсь. /Смотрит напряженно/.
СЕРЖАНТ. У-у, ****еныш… Ты еще огрызаешься? Сейчас как вмажу тебе между глаз, сразу притухнешь… /замахивается/. Понял, падла?
БЕЛЫЙ.  Я вас не боюсь... Не пугайте...  И не оскорбляйте...
СТАРШИНА. Говоришь, что ты не фашист. А почему же тогда осужден ты по политической статье?
БЕЛЫЙ. Политического преступления я не совершал...
СЕРЖАНТ. Не гони нам парашу, паскуда. Не ты разве разбил бюст товарища Сталина?
БЕЛЫЙ.. Это произошло случайно...
СТАРШИНА. Случайно не разбивают самое святое на свете. И перед нами ты не юли... Мы все знаем и все видим...
БЕЛЫЙ.  Это вам только кажется...
СЕРЖАНТ. Да ты, падла, особо-опасный государственный преступник. И тебя шмалять надо 6ез суда и следствия...
БЕЛЫЙ. Пожалуйста... Можете и стрелять... Я не боюсь...
СТАРШИНА. Ничего. Расстрелять мы тебя еще успеем... А сейчас не мешало бы освежить твою хату… А то в ней в натуре очень душно...
СЕРЖАНТ. Это точняк... /Выглядывает в коридор, зычно кричит/ Кичкина, падла! А ну волоки воду! /Смотрит в коридор, снова кричит/. Ты слышишь, чичмек паршивый? А ну волоки воду! Или я тебе сейчас сверну холку...
СТАРШИНА. Что? Его не видно?
СЕРЖАНТ. Идет, падла...

К дверям подходит Кичкина. Тяжело дыша, держит в руках два больших ведра с водой. Ставит ведра на пол, отдыхивается.

СТАРШИНА. /Показывая рукой/. Давай, Кичкина. Одно ведро лей в этот угол карцера, другое в этот...
КИЧКИНА. /Глядя испуганно/. Мая уставала, гражданин началнык... Ны можят болша паднымат этам ведра... /начинает снова тяжело дышать/.
СЕРЖАНТ. /Звонко ударив его ладонью по шее, отчего Кичкина чуть не падает/. А ну, падла, выполняй, что тебе говорят...
КИЧКИНА. /Начиная хныкать и держаться за шею/. Чивом биош, началнык... Моя уставала... Ны можит этам делат...
СЕРЖАНТ. Ах, падла... Ты еще начинаешь косить? А ну лей воду, куда тебе сказали... /снова замахивается на него/...
КИЧКИНА. /Громко хныча и пряча лицо руками/. Мая уставал… Чивом биош?... /Пятится от сержанта назад/.
СЕРЖАНТ. Кому сказал, падла... А ну лей воду… /заносит над ним кулак/. А то сейчас замочу тебя, как мандавошку...

Кичкина плачет, прячет лицо, пятится...

СТАРШИНА. Ладно, сержант… Мы с ним потом разберемся… Дай сюда ведра… /берет одно ведро и с размаха льет воду в один из углов карцера/.
СЕРЖАНТ.  Ну, падла, это тебе как не пройдет… /глядя зло на Кичкину, берет второе ведро и тоже обливает водой карцер/.
СТАРШИНА. Принеси еще воду… /ставит перед Кичкиной пустое ведро/.
КИЧКИНА. Мая замырзала сапсем… Гражданин началнык...
СЕРЖАНТ. /Тоже ставя возле него пустое ведро/. Давай, падла... Волоки...
КИЧКИНА. Мая замырзала... /начинает плакать громко/... Ны выдыш... Сапсем белим стала моя рука...
СТАРШИНА. Значит, не хочешь нести воду?
КИЧКИНА. Мая не можит… Замырзала сапсем…
СЕРЖАНТ. /Хочет снова его ударить/. Неси, падла...
СТАРШИНА. Ладно. Мы с ним еще поговорим… Возьми ведра и топай отсюда…
СЕРЖАНТ. У-у... Падла… /смотрит зло на Кичкину/...

Кичкина плачет, подхватывает пустые ведра и быстро убегает.
СТАРШИНА. Мы, сержант, с ним сейчас поговорим… Он никуда не денется...
СЕРЖАНТ. /Зло глядя/. Его, падлу, тоже надо спрятать в кандей...
БЕЛЫЙ. Что вы издеваетесь на человеком?..
СТАРШИНА. О, сержант, слышишь, что он трекает? /Усмехается нагло/.
СЕРЖАНТ. Это кто человек? Ты или тот чугоей? /Кивает в сторону коридора/ ...
БЕЛЫЙ.  Во всяком случае, не вы...
СЕРЖАНТ. Ах, падла! А ну повтори... /смотрит на него зло и подходит поближе/.
БЕЛЫЙ. Надо будет, повторю... /смотрит на сержанта напряженно/.
СТАРШИНА. /Тоже подойдя ближе /. Ты, гаденыш, скажи нам спасибо что мы еще жалеем тебя… А то смотри... Терпение у нас может лопнуть.
СЕРЖАНТ. Да что с ним мудохаться? Я сейчас вытряхну из него его поганую душу... /хочет схватить Белого и приподнять/.
СТАРШИНА. /Вставая между ними и не давая сержанту это сделать/. Ладно. Мы еще это сделаем с ним... Он еще нас запомнит... /В сторону Белого/... Запомни и заруби себе на носу. Ты особо-опасный государственный преступник… Если мы сейчас тебя искалечим… Отобьем тебе почки... То нам скажут за это спасибо... /смотрит зло/... Понял, гаденыш?..
СЕРЖАНТ. Короче, падла. Надевай повязку и выходи по-хорошему в зону... Долго мудохаться с тобой мы не будем...
СТАРШИНА.  Да... Так лучше будет… Надевай повязку...
БЕЛЫЙ.  Мне и без нее неплохо…
СЕРЖАНТ.  Я тебе, падла, сейчас вытряхну душу...
БЕЛЫЙ. Вы не пугайте меня... Я вас не боюсь...
СТАРШИНА.. Ладно. Ты еще запомнишь нас… Все это у тебя выйдет боком... /Сержанту/. Пошли...
СЕРЖАНТ. Нет. Так легко он от нас не отделается... Сейчас он по-другому запоет... /выглядывает в коридор, снова кричит/. Кичкина! Ты слышишь, чичмек поганый... А ну еще волоки воду... /Ждет, снова кричит/. Кичкина! Кому говорят? А ну снова волоки воду...
СТАРШИНА. Да он, видать, замыкался где-нибудь…
СЕРЖАНТ. Я ему, падле, за это отобью все почки... /плюется и быстро уходит/...
СТАРШИНА. /Вдогонку/. Ты придешь?...
ГОЛОС СЕРЖАНТА.  Да.. .Сейчас...
СТАРШИНА. Ты зря не слушаешь нас. /Смотрит на Белого/. Здесь ты выше хрена не прыгнешь... Надевай, как все, красную повязку и выходи в зону... А то в таких условиях быстро откинешь копыта... /усмехается/.
БЕЛЫЙ.  Ничего… Как-нибудь выживем...
СТАРШИНА. Дурак  ты,  как я посмотрю... У нас  гнулись и не такие, как ты... Мы тебя рано или поздно тоже согнем... Ты просто к  тому времени полжизни потеряешь...
БЕЛЫЙ. Отправьте меня в другой лагерь... Если я  нарушай ваш порядок...
СТАРШИНА. /С издевкой/. Ишь ты какой шустрый… Об этом и не думай. Мы тебя можем отправить только на тот свет… /усмехается, показывая редкие лошадиные зубы/.
БЕЛЫЙ. Я своего все равно добьюсь…

Появляется сержант. Он несет два больших ведра с водой. Входит в карцер и ставит ведра на пол. Небольшая пауза.

СТАРШИНА. А, правильно… А то здесь действительно жарковато… /берет одно ведро с водой и с размаху обливает одну из стенок карцера. Усмехается довольно/.
СЕРЖАНТ. Я знаю, что делаю… /тоже берет второе ведро с водой и тоже с размаху обливает другую стенку карцера/.
СТАРШИНА. Вот теперь порядок… /продолжает усмехаться/.
СЕРЖАНТ. Он думает, что отделается от нас смехуечками…
СТАРШИНА. Пусть что хочет, то и думает…
СЕРЖАНТ. Ты у нас, гаденыш, еще по настоящему попляшешь… Это только цветочки… /тоже довольно усмехается/.
СТАРШИНА. Ну пошли… Пусть он теперь попляшет…

Берут пустые ведра, усмехаясь, уходят. Дверь с треском захлопывают. Другая дверь, что открывается в коридор, от треска решетчатой двери начинает покачиваться и издавать неприятный скрип. Белый молча глядит вслед ушедшим старшине и сержанту. Потом подходит к настилу. Берет телогрейку, отряхивает ее. Смотрит, намокла она или нет. Снова стеллит ее на настил. Садится на край выступа. Ладонями обхватывает голову. О чем-то задумывается.

СЦЕНА ШЕСТАЯ


ПОЛДЕНЬ. НА СЛЕДУЮЩИЕ СУТКИ

Открывается дверь. В карцер входят лейтенант и ефрейтор. Лейтенант проходит вперед,  ефрейтор останавливается возле входа.  Белый выжидающе смотрит.

ЛЕЙТЕНАНТ.  Ну что,  Белов, ты надумал выходить в  зону?
БЕЛЫЙ.  Даже и не думал. /Смотрит успокоившись/.
ЛЕЙТЕНАНТ.  А, так? Считаешь,  значит, что все выйдет по-твоему?
БЕЛЫЙ. Я ничего не считаю. Хочу только,  чтобы меня отправили в другой лагерь, и не выйду отсюда, пока вы не сделаете это.
ЛЕЙТЕНАНТ.  /Криво усмехнувшись/. Тебе,  значит,  здесь не нравится? Хочешь другой лагерь? А ты подумал о том,  что осужденный на срок ты не имеешь право распоряжаться coбой как тебе вздумается?
БЕЛЫЙ.  Я лишен свободы. Остального еще не лишен.
ЛЕЙТЕНАНТ.  Кто тебе это сказал? Запомни, раз ты лишен свободы,  то автоматически лишаешься и всего остального.  Потому что ты после этого становишься вещью, которая исполняет все,   что ей приказывают.  И мы не позволим тебе постоянно нарушать ваши порядки.
БЕЛЫЙ. Я не нарушаю ваши порядки, а прошусь только на этап.
ЛЕЙТЕНАНТ.  Ты брось нам морочить головы. Мы лучше тебя знаем, кого ты из себя представляешь. Ты не только злостный нарушитель наших порядков, но еще и особо-опасный государственный преступник. И скажи спасибо, что ты несовершеннолетний. Иначе мы с тобой не чикались.
БЕЛЫЙ. Думайте обо мне, что вам угодно. Мне все равно.
ЛЕЙТЕНАНТ. Значит, не думаешь выходить в зону?
БЕЛЫЙ. Я уже ответил вам.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну, смотри, я тебя предупредил. Пеняй после этого на себя. /Ефрейтору/. Пошли. Он не понимает нас. Пусть мучается.
ЕФРЕЙТОР. Слушаюсь, товарищ лейтенант. /Посмотрев сочувственно на Белого, выходит вместе с лейтенантом из карцера. Дверь захлопывается/.
БЕЛЫЙ. /Торопливо/. Гражданин начальник, можно у вас попросить иголку с ниткой. У меня порвались по швам брюки. /Показывает возле колена распоротое место брюк/.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Остановившись и безразлично взглянув на Белого/. Говоришь, распоролись брюки?
БЕЛЫЙ. Да, посмотрите. /Показывает/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Это, между прочим, хорошо. Оставшись без штанов здесь, ты, может быть, быстро опомнишься.
БЕЛЫЙ. Ведь иголку с ниткой здесь выдавать разрешают. Неужели нельзя и это?
ЛЕЙТЕНАНТ. У нас все разрешается… Да только не таким, как ты. /Уходит вместе с ефрейтором/.

Белый, проводив их грустным взглядом, подходит к настилу. Поправляет телогрейку, неторопливо ложится, закинув руки за голову. К двери подходит ефрейтор. Белый приподнимается. 

ЕФРЕЙТОР. Шо, распоролись штаны?
БЕЛЫЙ. Да, гражданин ефрейтор. /Быстро встает/.
ЕФРЕЙТОР. Тохда надо заштопать их. А то у тебя других нет.
БЕЛЫЙ. А чем, пальцем, что ли? Вы ведь не даете мне иголку с ниткой. /Легкая улыбка/.
ЕФРЕЙТОР. /Важно вытаскивая из кармана иголку с ниткой, протягивает их сквозь решетчатую дверь Белому/. Вот, возьми. Я уговорил лейтенанта, чтобы он разрешил выдать их.
БЕЛЫЙ. Спасибо, гражданин ефрейтор. /Быстро берет иголку с ниткой/.
ЕФРЕЙТОР. Мнохо не болтай. А садись и штопай штаны.
БЕЛЫЙ. Хорошо, гражданин ефрейтор.
ЕФРЕЙТОР. Вот смотрю на тебя и думаю: такой симпатичный парень, а ведешь себя хреново.
БЕЛЫЙ. У меня, наверно, плохой характер. /Улыбка/.
ЕФРЕЙТОР. Это не характер твой, а твоя дурь. Надо соображать, кохда шо-то хочешь делать. Здесь ты выше хрена не прыгнешь. Надо находить общий язык со всеми.
БЕЛЫЙ. Попытка – не пытка. Гражданин ефрейтор. Я, может быть, прыгну. /Смеется/.
ЕФРЕЙТОР. Мнохо ты понимаешь, как я посмотрю. Лучши быстрее штопай штаны. /Взглянув недовольно, уходит/.

Оставшись один, Белый быстро садится на настил, снимает с левой ноги полуботинок. Засучивает штанину. Поглядывает воровато в сторону двери. Потом оттягивает чуть выше ступни оголенную кожу. Сосредотачивается и неторопливо прокалывает иголкой с ниткой оттянутую кожу. Проткнув кожу и просунув под нее нитку, отрывает иголку от нитки, которая продолжает торчать с двух сторон проколотой кожи. После этого слюнявит нитку и обмазывает ее эмалью, которую скребет ногтем указательного пальца со своих зубов. Совершив это, держит пальцами торчащие концы нитки и продергивает ее несколько раз под кожей, туда и обратно. Потом оставляет нитку торчащей концами из-под кожи. Опускает штанину и снова обувает полуботинок. Опять косится воровато в сторону двери. Медленно встает. Подходит к двери. Прислушивается и, подставив ушко иголки к свету, который просачивается тусклыми лучами из коридора, снова начиняет иголку ниткой. Возвращается назад. Садится на настил. Снимает брюки и приступает к штопанью распоротого места, слегка напевая грустный мотив какой-то песни.


СЦЕНА СЕДЬМАЯ

УТРОМ. ЧЕРЕЗ ДВОЕ СУТОК.

Белый сидит на настиле и, засучив штанину на проколотой ноге, смотрит на рану, которая к этому времени сильно набухла и покраснела. Он готовится выдернуть нитку из-под кожи. Осторожно щупает нарыв. Потом крепко хватает один конец торчащей нитки, жмурится и резко выдергивает ее из под кожи. Чувствуется, что ему становится больно. Он вздрагивает и скрипит зубами. Из набухшей раны вытекает кровавый гной. Белый какое-то время выжидает, успокаивается и осторожно опускает штанину. После этого встает, хромая подходит к двери. Тихо стучит по решетке. Делает паузу, снова стучит. Через некоторое время появляется сержант. Смотрит зло на Белого.

БЕЛЫЙ. Я поранил ногу. Она нарывает. /Поднимает штанину, показывает нарыв/. Вот, смотрите.
СЕРЖАНТ. /Мимолетно взглянув на ногу/. Как это ты ухитрился сделать?
БЕЛЫЙ. Попала заноза. Я ее вытащил. Но, видать, получилось заражение. /Опускает штанину/.
СЕРЖАНТ. А не темнишь ты? /Смотрит подозрительно/.
БЕЛЫЙ. Что тут темнить? Разве не видно, что нога нарывает?
СЕРЖАНТ. А ну, пройдись туда и обратно.
БЕЛЫЙ. /Делает, прихрамывая, несколько шагов туда и обратно/. Больно, когда наступаю. /Приподнимает больную ногу/.
СЕРЖАНТ. А что же ты до этого молчал?
БЕЛЫЙ. Тогда не болело.
СЕРЖАНТ. А когда это случилось?
БЕЛЫЙ. Два дня назад.
СЕРЖАНТ. А ну, еще раз покажи свой больной костыль.
БЕЛЫЙ. /Снова поднимает штанину, показывает рану/. Не верите, что ли? Наверно, заражение. /Опускает ногу/.
СЕРЖАНТ. Ну и хрен с тобой. Если заражение, то хорошо. Отрубим у тебя твою ногу.
БЕЛЫЙ. Сперва позовите врача.
СЕРЖАНТ. А лысого ты не хочешь? /Усмехается нагло/.
БЕЛЫЙ. У меня не нарыв. Неужели не понимаете?
СЕРЖАНТ. /С издевкой/. Понимаю, когда вынимаю. Понял, фраерская твоя морда? Пусть болит твоя лапа. Будешь знать, как дорожат свободой. /Поворачивается, уходит/.
БЕЛЫЙ. Если не позовете, то пожалеете об этом.

Смотрит вслед уходящему сержанту, хромая отходит от двери, садится на настил. Минуты через две к двери подходит лейтенант и сержант. Открыв дверь, входят в карцер. Белый встает.

ЛЕЙТЕНАНТ. Что у тебя там? /Кивает на ногу Белого/.
БЕЛЫЙ. Наверно, заражение. /Показывает нарыв/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Как это случилось?
БЕЛЫЙ. Попала заноза. /Опускает штанину/.
СЕРЖАНТ. Он темнит, лейтенант. Это типичная мостырка.
ЛЕЙТЕНАНТ. А это мы сейчас выясним. Сходи-ка за медсестрой, сержант.
СЕРЖАНТ. Да что ходить зря? И так понятно все.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет, сходи. Если он врет, то это для него не пройдет даром.
СЕРЖАНТ. Да я точно говорю, что это мостырка. Что мы мудохаемся с ним? /Неохотно уходит/.
ЛЕЙТЕНАТ. Ну, Белов, смотри. Если только ты обманываешь нас, то не обижайся. За преднамеренное членовредительство у нас тоже имеется статья.
БЕЛЫЙ. Что мне обманывать? Это попала заноза. Не видно, что ли? Она прошла насквозь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Откуда здесь может быть заноза? Здесь карцер, а не лесопилка.
БЕЛЫЙ. Я готовился ко сну. Заголилась нога…
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну и что?
БЕЛЫЙ. /Показывая на настил/. Доски ведь настила шершавые. Вот, посмотрите. Да и гвоздей в них много.
ЛЕЙТЕНАНТ. А для чего у тебя телогрейка?
БЕЛЫЙ. Я укрываюсь ей. Лежу на голых досках. Здесь ведь очень холодно.
ЛЕЙТЕНАНТ. И ты думаешь, что я тебе поверю.
БЕЛЫЙ. Честно, гражданин начальник. Я вас не обманываю. /Старается быть серьезным, хмурится, приподнимая ногу/.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Грозя пальцем/. Эх, Белов… Допрыгаешься ты у нас. Загремишь, как говорится, под фанфары.

Входит развязно сержант.

ЛЕЙТЕНАНТ. /Взглянув на него многозначительно/. Ну что, медсестра идет?
СЕРЖАНТ. А куда она денется.

Входит медсестра. Ей лет двадцать пять. Она белокурая, привлекательная. Слегка полноватая. Руки держит в карманах белого халата.

МЕДСЕСТРА. Вы меня звали, товарищ лейтенант? /Голос у нее приятный, негромкий/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Взгляни, Тамара, на его ногу. /Белому/. А ну, покажи нарыв.

Белый заголяет штанину, показывая рану.

МЕДСЕСТРА. /Слегка наклоняется, смотрит, потом говорит с тревогой в голосе/. Ой, это очень серьезно. /Выпрямляясь и грустно глядя на Белова/. Болит сильно?
БЕЛОВ. Да, сильно.
МЕДСЕСТРА. Как это произошло?
БЕЛОВ. Попала заноза. Она прошла насквозь.
МЕДСЕСТРА. /Слегка дотрагиваясь до нарыва/. Давно?
БЕЛЫЙ. Два дня назад. /Резко отдергивает ногу/.
МЕДСЕСТРА. /Продолжает смотреть на рану/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну и что, Тамара?
МЕДСЕСТРА. Его нужно обязательно показать врачу.
ЛЕЙТЕНАНТ. А это похоже на занозу?
МЕДСЕСТРА. Все может быть.
СЕРЖАНТ. И ты поверила этому проходимцу? Да это типичная мостырка. Его надо наказать, как следует, а не лечить.
МЕДСЕСТРА. Нет. Так нельзя. Опухоль у него серьезная. /Смотрит сочувственно на Белова/.


СЦЕНА ВОСЬМАЯ

ПАЛАТА САНЧАСТИ

Она светлая, чистая. В ней четыре койки. На одной из них, что находится возле окна, лежит Белый. Он в больничной одежде. Больная нога у него перевязана. Входит Кичкина, неся на подносе лагерную еду. Это баланда из фасоли и овсяная каша, которые находятся в алюминиевых мисках. Ставит миски с пищей на тумбочку, что стоит между койками.

БЕЛЫЙ. /Садясь на край койки и заглядывая в миски/. О, Кичкина, сегодня обед, наверно, хороший. /Слегка улыбается/.
КИЧКИНА. Сегодня, яхши. Пасолывый шурпа и апсановый кашем. /Широко лыбится, показывая потертые мелкие зубы/.
БЕЛЫЙ. Тебе это нраится?
КИЧКИНА. Мая псом равном. Лишь би многам била куйшат.
БЕЛЫЙ. А ты давно сидишь?
КИЧКИНА. Ужем однам годам.
БЕЛЫЙ. А сколько еще осталось?
КИЧКИНА. Ещем четыре годам. /Показывает пальцами/.
БЕЛЫЙ. А за что ты попал?
КИЧКИНА. /Слегка смущаясь/. Воровала одна килограмма пшеницы на нашам колхоза.
БЕЛЫЙ. И за это пять лет заключения! /Берет ложку, хлеб, приступает к еде/.
КИЧКИНА. /Печально/. А чивом мая могла делит на против власта? Мая чилабек малынким. Власта таком, как мая чилабек ны спрашиваит чивом наддам делит. Анна каком хочыт срока дават, таком и будыт делит.
БЕЛЫЙ. А пшеницу ты украл для торговли, что ли?
КИЧКИНА. Нет. Мая этам делит дла мая галодным сыстронкам. Моя мама палном сапсем. А папа пагибала на фронта. Полша мая никавом нету. /Смотрит грустно/.
БЕЛЫЙ. А тебе сколько лет?
КИЧКИНА. Мая ужем палшом. Скорам сымнадцат лет будыт.
БЕЛЫЙ. Ты учился в школе?
КИЧКИНА. Нет. Мая работала на калхоза. Била хлепкароба. Мая малам учылся на школа.
БЕЛЫЙ. Ты из Узбекистана?
КИЧКИНА. Нет. Мая из Фырганским областа. Жила на кишлака.
БЕЛЫЙ. Ничего, Кичкина. Сильно не надо переживать. В жизни все бывает Падать духом нельзя.
КИЧКИНА. Мая первым врема била плохам. Сычас пырвыкала. Многам думат пырставала. Жалком толка мой палной мама и мой малынким сыстронкам. Анна быз мына аставалса. /Грустит/.
БЕЛЫЙ. /Показывает на миску с кашей/. Хочешь кушать?
КИЧКИНА. Нет. Мая ужем кушала.
БЕЛЫЙ. /Протягивая ему миску с кашей/. Возьми. Мне достаточно и этого. /Показывает на миску с супом/.
КИЧКИНА. /Смущенно беря миску с кашей/. Рахмат, Белим.
БЕЛЫЙ. Ты не стесняйся. Садись напротив и ешь.
КИЧКИНА. /Показывая в сторону двери/. Нет. Мая патом кашат будыт. Кагдам пайдет тудам. /Машет рукой в сторону двери/.
БЕЛЫЙ. А скажи честно, Кичкина, почему ты тогда отказывался обливать стены?
КИЧКИНА. Кагдам твоя сыдела на карцыра?
БЕЛЫЙ. Да, когда тебя заставляли это делать.
КИЧКИНА. Твая тожем таком чылабек, как мая. Аллах мая будыт наказыват, еслым мая будыт делит плахом харошым лудя.
БЕЛЫЙ. А сержант тебя после этого бил?
КИЧКИНА. Хатела. А мая начынала плакат, начынала кырчат… /Грустная улыбка/.
БЕЛЫЙ. Тебе, Кичкина, тяжело. Сержант над тобой издевается.
КИЧКИНА. Сыржант настаащым сволошь. Настаащым джаляб, ананыс сыктым. Евом ныкто ны лубит. /Улыбнувшись/. А сыгоднам дыжурный харошым чалабек. Евом псе лубит.
БЕЛЫЙ. Ефрейтор действительно человек хороший. А сержант – паскуда. Бог его все равно накажет. Своей смертью такие, как он, не умирают.
КИЧКИНА. Мая псыгдам малытца Аллаха. Пуская плохам будыт сыржанта. Аллах мая намаз слушайт. Абызатылна будыт делат плахом сыржанта.
БЕЛЫЙ. Это верно. Подлости просто так не проходят. Кто их совершает, того Бог наказывает. /Заканчивает обедать/.

Входит ефрейтор. Кичкина делается серьезным.

ЕФРЕЙТОР. О чем ето вы тут гутарили? /Смотрит добродушно/.
БЕЛЫЙ. Да так, гражданин дежурный…
ЕФРЕЙТОР. /Кичкине/. Ну шо – наговорился? Или ищо хочешь?
КИЧКИНА. Нет. Мая псо сказала.
ЕФРЕЙТОР. Тохда забирай посуду и тикай. /Легкая усмешка/.
КИЧКИНА. Харашом, гражданын началнык. /Берет поднос с мисками, быстро уходит/.
ЕФРЕЙТОР. Вот баласенок, а. Хитер, как сама сатана.
БЕЛЫЙ. Он пацан хороший. Ему просто не везет.
ЕФРЕЙТОР. А тебе везет, шо ли?
БЕЛЫЙ. Я к трудностям привык, а он еще нет.
ЕФРЕЙТОР. А нога болит?
БЕЛЫЙ. Уже легче.
ЕФРЕЙТОР. Как ты решился на такое?
БЕЛЫЙ. Это попала заноза.
ЕФРЕЙТОР. Я знаю, какая ето заноза.
БЕЛЫЙ. Честно, гражданин дежурный.
ЕФРЕЙТОР. Ладно. Пусть будет по-твоему. Хорошо, шо не получилось заражение. /Достает кисет, медленно закручивает самокрутку/.
БЕЛЫЙ. Просто, наверно, повезло.
ЕФРЕЙТОР. Ну ладно, поправляйся. Здесь все жи лучше, чем в холодном карцере. /Взглянув тепло, уходит/.


СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

Лейтенант сидит за столом, старшина на диване, сержант на табуретке.

ЛЕЙТЕНАНТ. Он, паскудник, сам себе проткнул ногу.
СЕРЖАНТ. Да я сразу понял, что это мостырка.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я ему разрешил выдать иголку с ниткой. Думал, что они ему нужны для шитья.
СТАРШИНА. А нарыв у него сильный?
ЛЕЙТЕНАНТ. Похоже на заражение.
СЕРЖАНТ. Это хорошо. Может, отрежут ее.  /Усмехается/.
СТАРШИНА. Нет. При мостырках до этого редко доходит.
ЛЕЙТЕНАНТ. А ты, старшой, разве знаешь, как это делается?
СТАРШИНА. А что в этом особенного? Оттягивается кожа где-нибудь на теле и прокалывается иголкой с ниткой.
ЛЕЙТЕНАНТ. И после этого получается заражение?
СТАРШИНА. Да. Только нитку нужно покрыть слюной и эмалью от зубов. Есть немало и других мостырок. Можно, например, загнать под кожу одни лишь слюни. От этого тоже получается опухоль. Только в этом случае нужен шприц. /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я об этом не знал, хотя кое-что слышал.
СЕРЖАНТ. Вот падлы, а? Ради того, чтобы филонить они готовы и изуродовать себя. Я, старшой. Тоже не знал это.
СТАРШИНА. Вы в нашей системе работаете недавно. Еще многого не знаете. А я уже более десяти лет служу под началом уважаемого Лаврентия Павловича Берия. /Смотрит умиленно на портрет Берия/. Меня трудно обвести вокруг пальца.
СЕРЖАНТ. Наши зеки вообще во всем обнаглели. А знаете почему? Потому что мы слишком мудохаемся с ними.
СТАРШИНА. Это верно. Слабину им давать нельзя. Они и без этого не считают хрен за мясо.
ЛЕЙТЕНАНТ. А отчего все же получатся нарыв? От иголки или нитки?
СТАРШИНА. У человека самое грязное место – это его рот. Особенно зубы. /Открывает рот, показывает корявые лошадиные зубы/. Вот в них и содержится всякая опасная зараза. Да и слюни у нас очень ядовитые. /Усмехается/.
СЕРЖАНТ. Эх, падла, надо же! А мы еще любим целовать женщин. Да и в кино нам показывают это.
ЛЕЙТЕНАНТ. Что ты имеешь ввиду?
СЕРЖАНТ. Всякие там объятия и поцелуи. А для чего, спрашивается? Для онанизма и для педерастии, что ли?
ЛЕЙТЕНАНТ. На то оно и кино. В нем без поцелуев и объятий нельзя.
СЕРЖАНТ. Нет. Все это херня. В кино надо показывать побольше голых женщин. Особенно таких, у которых имеется настоящий товар. /Изображает руками женские выпуклости/. А нам вместо этого показывают одних только худых плоскодонок или безобразных толстушек. А ведь главное в женщине – это ее аппетитный товар. /Снова изображает женские выпуклости/. Все остальное у нее – это херня на постном масле. /Усмехается/. 
ЛЕЙТЕНАНТ. А в чем заключается этот товар? /Тоже усмехается/.
СЕРЖАНТ. Ты, лейтенант, как будто пальцем деланный. Женский товар – это ее красивая фигура и соблазнительный зад. И не просто соблазнительный, а такой, который бы долго трясся, если хлопнуть по нему ладонью.
ЛЕЙТЕНАНТ. У тебя, сержант, губа не дура. Но таких женщин в обществе очень мало. А среди артисток тем более. Они почти все костлявые и бесформенные.
СТАРШИНА. А что же вы хотели? Наши женщины потому некрасивы и бесформенны, потому что они вкалывают, как лошади и жрут очень много всякой херни. Красивыми и аппетитными бывают только шалавы высокого полета. Потому что ничего тяжелого они в руках не держат, кроме мужского члена. /Снова широко усмехается, показывая корявые лошадиные зубы/.
СЕРЖАНТ. Тогда не надо и показывать народу всякую херню. Ведь целовать костлявую плоскодонку или безобразную толстуху, это все равно, что выполнять каторжную работу. /Смеется/.
СТАРШИНА. Это вы, наверно, привыкли целовать женщин. Я их никогда не целую.
ЛЕЙТЕНАНТ. По пьянке все бывает. /Усмехается/.
СЕРЖАНТ. Когда дело пахнет керосином, то все бывает. Я вот на днях уломал все же одну лярву. Почти два дня фаловал ее. /Блаженно/. Эх, вот это ларва. Товар сам бог давал. А как она подмахивает. Просто дух захватывает.
ЛЕЙТЕНАНТ. А как твоя жена? Она случайно не догадалась, что ты ей изменил? /Смеется/.
СЕРЖАНТ. О, тоже мне сказанул. Я боюсь, что ли, ее? Жена, лейтенант, для настоящего мужика ничего не значит. Она нужна только для дома. Ей доверять и открываться настоящему мужику запрещается. Да и балдеть с ней не очень приятно. Это как баланда, которая становится отвратительной, если ее хаваешь каждый день. Настоящий кайф бывает только с чужой бабой.
СТАРШИНА. Между прочим, когда я был молод, то тоже любил изменять своей бабе. Чужая всегда больше нравится.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Хрен с ними с этими шалавами и шлюхами. Всех их все равно не перехаришь. Надо думать, что делать дальше с этим Беловым.
СТАРШИНА. Пусть немного подлечится. Там видно будет.
ЛЕЙТЕНАНТ. Хозяин недоволен нами. А ведь во всем виноват замполит. Хрен его знает, зачем он только принял этого фашиста. Да и нашему оперу все до лампочки.
СТАРШИНА. Наш кум – ни рыба и ни мясо. Любит только бухать надорма и травить анекдоты. Командиры отрядов тоже не ловят мышей. Им тоже все до фени. А ведь они получают зарплату. Спрашивается, за что?
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот поэтому и приходится вкалывать за них. Как будто я один должен все делать.
СТАРШИНА. Ты, лейтенант, замнач по режиму. Порядок в зоне твоя святая обязанность.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Недовольно/. За порядок мы все должны отвечать.
СЕРЖАНТ. А что если мы к этому фашисту подкинем пинча?
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну и что?
СЕРЖАНТ. Не догадываешься, что ли? Если он клюнет на нашу удочку, то мы его снова раскрутим на новый срок. А так и отправим куда-нибудь подальше.
ЛЕЙТЕНАНТ. Идея вообще-то неплохая. Надо только все хорошо продумать.
СЕРЖАНТ. А что еще думать? Подходящего пинча для этого дела можно найти быстро. Их у нас много.
СТАРШИНА. Это верно. Сейчас их развелось очень много.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот паскуды, а? Как они только доходят до этого? Так опускаются и позорятся. А ведь рождаются пацанами.
СТАРШИНА. Такая у них потребность. И ведется это испокон веков. Им не дает покоя, как они говорят, капуста, которая вырастает у них в заднице. /Смеется, показывая корявые лошадиные зубы/.
ЛЕЙТЕНАНТ. А что? Разве нельзя их вылечить?
СТАРШИНА. Нет. Пинчей лечить бесполезно. У них много раз пробовали вырезать капусту. Медики думали, что после этого они перестанут отдаваться. Но через некоторое время капуста эта снова вырастала. И все снова начиналось. /Ухмыляясь/. Так что горбатого исправит могила.
СЕРЖАНТ. Ладно. Что зря об этом трекать? Каждый по-своему чокается. Раз пинчи у нас имеются, то надо ими тоже пользоваться. Лучше всех для нашей задумки подойдет Марьяна.
СТАРШИНА. Марго или милка тоже не хуже Марьяны.
СЕРЖАНТ. Нет. Я знаю, что говорю. Марьяна у нас недавно. Еще не сильно истаскана. Да и этим /изображает руками заднее место/ сильно напоминает товаристую девку.
СТАРШИНА. Они все этим напоминают товаристых девок. Потому что это у них поневоле вырабатывается.
ЛЕЙТЕНАНТ. Что же, сержант. Ты подал идею, ты ее и осуществляй. А мы поможем тебе.
СЕРЖАНТ. За это не трухайте. У меня все получится, как надо.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну что же, время уже позднее. А на улице холодно. Не мешало бы и сообразить. /Щелкает себя по горлу/. А то ничего путного у нас не получится. /Усмехается/.
СЕРЖАНТ. Сегодня я распоряжаюсь.
СТАРШИНА. А что у тебя имеется?
СЕРЖАНТ. /Самодовольно/. Теща прислала украинский самогон. Как сказать, горилку.
ЛЕЙТЕНАНТ. О, хорошая у тебя теща, раз присылает тебе сивуху. Только, что ты тянешь резину? Волоки, раз это горилка.
СЕРЖАНТ. Ай момент, лейтенант. /Важно встает, поправляет форму, ухмыляется/.
СТАРШИНА. А я принесу кой-какой закусон. /Смотрит по-идиотски. Тоже встает/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Знаете, братва. Это хорошо, что между нами царит дружба. Так всегда бывает, когда люди находят общий язык. Но давайте договоримся, что употреблять тюремных выражений мы будем поменьше. Мы ведь чекисты, а не закоренелые преступники.
СТАРШИНА. Это может и верно. Но ты, лейтенант, забываешь, что в нашей работе мы обязательно должны ботать по фени. Иначе нас никто не поймет. /Ухмыляется/.
СЕРЖАНТ. Вот именно. Недаром говорят о нас: «по фени ботают  и в энкеведе работают». /Нагло смеется/.


СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

ПАЛАТА САНЧАСТИ

Белый сидит на краю койки. Держит на весу больную ногу. На другой койке напротив него сидит медсестра. Она делает ему перевязку.

БЕЛЫЙ. Опухоль уже прошла.
МЕДСЕСТРА. Больше не прокалывай.
БЕЛЫЙ. Это не прокол, это заноза.
МЕДСЕСТРА. Не рассказывай сказки. При занозе в двух местах нарыва не бывает. А у тебя и здесь и вот здесь нарывы. /Показывает пальцем/.
БЕЛЫЙ. Заноза попала большая и прошла насквозь.
МЕДСЕСТРА. Ладно. Не признаешься и не надо. Туго я перевязала рану?
БЕЛЫЙ. Нет. Нормально.
МЕДСЕСТРА. Через неделю можно уже выписывать тебя. /Прекращает перевязку/.
БЕЛЫЙ. Так быстро? /Опускает ногу/.
МЕДСЕСТРА. Ты и так уже две недели находишься у нас. А начальство ругает, если мы больше положенного содержим больных.
БЕЛЫЙ. В карцере, сестра, плохо. /Задумывается/.
МЕДСЕСТРА. А ты попросись в зону.
БЕЛЫЙ. И там плохо.
МЕДСЕСТРА. А где же тогда хорошо?
БЕЛЫЙ. В наших условиях – нигде.
МЕДСЕСТРА. Эх ты. Такой симпатичный парень, а нарушаешь режим.
БЕЛЫЙ. У нас все давным-давно нарушено.
МЕДСЕСТРА. Наверно, скучно одному в палате?
БЕЛЫЙ. Когда мечтается, то нет.
МЕДСЕСТРА. Любишь помечтать?
БЕЛЫЙ. Да. Без этого нельзя.
МЕДСЕСТРА. А о чем?
БЕЛЫЙ. Обо всем хорошем.
МЕДСЕСТРА. Мечтать надо. Без мечты человеку тяжело жить.
БЕЛЫЙ. Я знаю.
МЕДСЕСТРА. Сейчас к тебе должны поместить еще одного больного. Вдвоем вы скучать не будете.
БЕЛЫЙ. А с ним что случилось?
МЕДСЕСТРА. У него перелом ключицы. Он, кажется, неудачно упал.
БЕЛЫЙ. Когда я учился в школе, то тоже ломал руку.

Открывается дверь. Входит сержант, потом тщедушного вида парень с гипсовой повязкой на левом плече. Он сутуловат и узкоплеч. С длинными и тонкими руками. Лицо продолговатое с крупным крючкообразным носом, глаза большие, печальные. Медсестра и Белый поворачиваются к ним.

СЕРЖАНТ. /Развязно/. Принимай пополнение, Филон. /Парню/. Входи, Моська, не трухай. Здесь тебя быстро вылечат.

Парень делает шаг вперед, останавливается в нерешительности.

МЕДСЕСТРА. /Встает, показывает на свободную койку/. Можешь лечь сюда.

Парень робко садится на край койки.

СЕРЖАНТ. А ты, Филон, не обижай его. /Смотрит нагло на Белого/.
БЕЛЫЙ. Я не обижаю людей.
СЕРЖАНТ. Ну, пошли, Тамара. Здесь они сами во всем разберутся.
МЕДСЕСТРА. Не шалите, мальчики. Я скоро вернусь. /Выходит вместе с сержантом/.

Небольшая пауза, при которой Белый и Моська подозрительно присматриваются друг к другу.

БЕЛЫЙ. Тебя как звать?
МОСЬКА. Моисей, а так – Моська.
БЕЛЫЙ. А меня Альберт, а кличка – Белый.
МОСЬКА. А ты давно в зоне?
БЕЛЫЙ. Уже третий месяц.
МОСЬКА. А меня привезли недавно.
БЕЛЫЙ. У тебя перелом?
МОСЬКА. Да. /Смотрит печально/.
БЕЛЫЙ. А я поранил ногу.
МОСЬКА. Болеть хреново.
БЕЛЫЙ. В жизни все бывает.
МОСЬКА. Это точняк.
БЕЛЫЙ. А ты упал, что ли?
МОСЬКА. /Глядя подозрительно/. Меня побуцкали.
БЕЛЫЙ. Кто – дубаки?
МОСЬКА. Нет, суки. Здесь же зона сучья.
БЕЛЫЙ. Я знаю. Поэтому и не выхожу в зону.
МОСЬКА. Как это не выходишь.
БЕЛЫЙ. Сижу в кандее.
МОСЬКА. Все три месяца? /Смотрит удивленно/.
БЕЛЫЙ. Почти.
МОСЬКА. А не трудно?
БЕЛЫЙ. Еще как трудно.
МОСЬКА. А я думал, что ты тоже повязочник.
БЕЛЫЙ. В неволе каждый вызывает подозрение.
МОСЬКА. Значит, сидишь в кандее?
БЕЛЫЙ. Другого выхода нет.
МОСЬКА. Это точняк. Мне тоже, что ли, отказаться от зоны?
БЕЛЫЙ. Дело твое, если не хочешь быть повязочником.
МОСЬКА. Вообще-то можно. Ведь в трюме тоже идет срок.
БЕЛЫЙ. А тебя за что отметелили?
МОСЬКА. Я отказался от повязки.
БЕЛЫЙ. Тебя, значит, тоже хотели ссучить?
МОСЬКА. Мало ли чего они хотели.
БЕЛЫЙ. Раз отказался, то держись.
МОСЬКА. Это обязательно. Мне ссучиться нельзя. Потому что меня знают авторитетные люди.
БЕЛЫЙ. Если ты наденешь повязку, то суки сядут тебе на шею. Ты у них будешь шестеркой.
МОСЬКА. Хрен им в горло. Они не на того нарвались.
БЕЛЫЙ. Молодец.
МОСЬКА. А ты за что чалишься?
БЕЛЫЙ. Да так… За умышленный террор, как указано в приговоре.
МОСЬКА. Это бандитизм, что ли?
БЕЛЫЙ. /С горькой усмешкой/. Что-то наподобие.
МОСЬКА. А срок большой?
БЕЛЫЙ. Пятнадцать строгоча и десять высылки.
МОСЬКА. На всю катушку, что ли?
БЕЛЫЙ. Вроде бы.
МОСЬКА. Ничего себе. Это же почти полжизни. /Смотрит сочувственно/.
БЕЛЫЙ. Ничего. Постараемся вынести. Недаром говорят: «Бог терпел и нам велел». /Взглянув пристально/. А у тебя какой срок?
МОСЬКА. Шестера.
БЕЛЫЙ. А за что?
МОСЬКА. За скачок.
БЕЛЫЙ. Ковырнул, наверно, хату?
МОСЬКА. Да.
БЕЛЫЙ. Ты, значит, скокарь?
МОСЬКА. Вообще-то щипач. Скачки лепить начал недавно.
БЕЛЫЙ. Поэтому, наверно, и спалился?
МОСЬКА. Щипать, конечно, легче, чем слесарничать.
БЕЛЫЙ. А ты давно начал лазить?
МОСЬКА. Еще в детдоме.
БЕЛЫЙ. Ты детдомовский?
МОСЬКА. Да не, домашняк.
БЕЛЫЙ. А где же родичи?
МОСЬКА. /С грустью глядя/. Пахан погиб на фронте, а мамашку шмальнули эсесовцы. Больше у меня никого нету.
БЕЛЫЙ. А ты как спасся?
МОСЬКА. /С волнением/. Меня долго прятала одна украинская семья. Потом я был отправлен в детдом.
БЕЛЫЙ. Ты из Украины?
МОСЬКА. Из Одессы.
БЕЛЫЙ. Таких пацанов у нас сейчас много.
МОСЬКА. Во всем виновата война.
БЕЛЫЙ. Что сейчас говорить?
МОСЬКА. Зачем только люди воюют? Нельзя разве жить мирно? Ведь мирно жить лучше.
БЕЛЫЙ. Воюют не простые люди, а правители. Им вечно чего-то не хватает. Из-за власти они готовы перегрызть друг другу глотки. А страдают от этого простые люди.
МОСЬКА. Это точняк. Власть с народом никогда не считается.
БЕЛЫЙ. А плечо болит сильно?
МОСЬКА. Сильно. Суки, сам знаешь, ничего человеческого не имеют.
БЕЛЫЙ. А много их было?
МОСЬКА. Четыре хари.
БЕЛЫЙ. Здоровые?
МОСЬКА. Да, падлы. Каждому из них лет по двадцать будет. Они давно уже не малолетки.
БЕЛЫЙ. Таких сук специально держат в малолетних лагерях. Мусорам это выгодно. Потому что суки эти шестерят им и держат в руках лагерь.
МОСЬКА. Это ведь незаконно.
БЕЛЫЙ. Кто у простого народа спрашивает, что законно, что незаконно. Для тех, у кого имеются власть и деньги, законов не существует.
МОСЬКА. Это точняк. Справедливости на свете не было и нет.
БЕЛЫЙ. А как зовут этих сук?
МОСЬКА. Я знаю только ихние клички.
БЕЛЫЙ. Какие они?
МОСЬКА. У одного кликуха Бубон, у другого Долбанос, у третьего Абзай, а у четвертого Мора. Мусора все им разрешают делать. Во взросляк их не торопятся отправлять. Знают, что там их могут замочить.
БЕЛЫЙ. Суками становятся обычно бывшие блатные. Те, что курвятся и дают после этого подписи мусорам, что будут на них работать.
МОСЬКА. Я знаю.
БЕЛЫЙ. А за что они сидят?
МОСЬКА. Бубон за мокруху. Мора, говорят, вертел углы на бану, а спалился за бакланство. Абзай за гоп-стоп. Один только Долбанос чалится за краснуху.
БЕЛЫЙ. А может они чехебешники?
МОСЬКА. Не знаю. Но чехебешники суками почти не бывают.
БЕЛЫЙ. Ладно. Хрен с ними. Все это у них не пройдет даром.
МОСЬКА. Не хочется просто снова раскручиваться. А то бы я задвинул кого-нибудь из них.
БЕЛЫЙ. Это не дело. Находить нужно другой выход.
МОСЬКА. Не знаю, какой находить выход, но повязку я ни за что не надену.
БЕЛЫЙ. А я тебе не говорю об этом.
МОСЬКА. Я лучше в натуре кого-нибудь замочу, чем стану повязочником.
БЕЛЫЙ. Дело твое. Но так ты себе окончательно испортишь жизнь.
МОСЬКА. Она у меня давно уже испорчена.
БЕЛЫЙ. Веру в хорошее никогда не надо терять. Потому что без веры хорошего не достигают.
МОСЬКА. А что же ты тогда держишься?
БЕЛЫЙ. Меня осудили несправедливо. Мне обязательно надо держаться, чтобы доказать свою правду. Если я сдамся, то тогда не стоит и жить.
МОСЬКА. А я, может, тоже имею свои понятия о жизни.
БЕЛЫЙ. Тогда надо держаться до конца.


СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

Сержант сидит за столом. На диване находится Бубон. Выглядит он неприятно. У него узкий лоб, пышный чуб, квадратное, покрытое прыщами лицо. Прищуренные мелкие глазки. Вздернутый и широкий, как у бульдога, нос. Он коренаст, мускулист и широкоплеч. Одет он в яркую ковбойку и в скрипучие хромовые сапоги.

СЕРЖАНТ. Надо, Бубон, кончать с этим фраером. Он уже больше трех месяцев отказывается от зоны.
БУБОН. Вы сперва дайте нам волю. Мы быстро согнем этого фуцмана. /Голос у него сиплый, как у сифилитика/.
СЕРЖАНТ. Раз я говорю, значит, все уже на мази.
БУБОН. Тогда, лады.
СЕРЖАНТ. Только не буцкайте его, как Моську. Следов, сам знаешь, оставлять не годится.
БУБОН. Это виноват Долбанос. Когда этот жиденок упал, то он стал прыгать на нем. /Усмехается/.
СЕРЖАНТ. Когда начинаете метелить кого-то, то первым делом смотрите на его комплекцию. А то вообще замочите.
БУБОН. Следующий раз учтем. А жидяра от нас все равно никуда не денется. Мы его обязательно согнем. /Смотрит нагло/.
СЕРЖАНТ. Фашист – не жидяра. Он, падла, крепкий. А главное духарик. Может держаться.
БУБОН. Это херня, сержант. Мы ломали и не таких.
СЕРЖАНТ. Короче, я цинкану вам, когда его надо будет гнуть. Сейчас он лежит в санчасти.
БУБОН. Вместе с жиденком?
СЕРЖАНТ. Да, падла.
БУБОН. А с ним что?
СЕРЖАНТ. Он, паскуда, сделал себе мостырку.
БУБОН. Да? А какую?
СЕРЖАНТ. Проткнул себе ногу иголкой.
БУБОН. А, это простая мостырка.
СЕРЖАНТ. Простая или нет, но не каждый наберется духа, чтобы замостырить ее.
БУБОН. Ничего. Мы ему и это припомним.
СЕРЖАНТ. Короче, договорились. А теперь о главном. /Смотрит пристально/. Ты всю дрянь сграбил, что я тебе дал?
БУБОН. Почти.
СЕРЖАНТ. Тогда гони мазуту.
БУБОН. За это не ссы. Сейчас получишь. /Достает из кармана помятую пачку денег. Небрежно швыряет ее на стол/.
СЕРЖАНТ. /Собирая деньги/. Сколько тут?
БУБОН. Восемь бумаг.
СЕРЖАНТ. Я тебе давал на штуку. Где еще две бумаги? /Прячет деньги в карман галифе/.
БУБОН. Катя я взял себе. Остальную дрянь еще не толкнул.
СЕРЖАНТ. А не гонишь фуфло? /Смотрит подозрительно/.
БУБОН. /Нагло, развязно/. Да ты што – в натуре. Я для тебя фуфлышник, что ли? Или ты меня берешь на пушку?
СЕРЖАНТ. Тебе только поверь.
БУБОН. Тогда сам барыжничай. Я, если ты хочешь знать, подставляю каждый раз холку. А если я спалюсь?
СЕРЖАНТ. За это не бызди. Если спалишься, то отмажем.
БУБОН. Кому ты гонишь тюльку, сержант? Если я спалюсь, то ты первый отвернешься от меня.
СЕРЖАНТ. Сказал тебе, что отмажем, значит, в натуре отмажем. Или ты думаешь, что я трекаю.
БУБОН. Да мне, сержант, все до фени. Если спалюсь, то спалишься и ты. /Усмехается/. Поэтому шевелить мозгами надо тебе.
СЕРЖАНТ. Ладно. Много не базлай. Еще возьмешь?
БУБОН. Анаши, что ли?
СЕРЖАНТ. Да, планчика.
БУБОН. Об чем речь? Давай.
СЕРЖАНТ. Дрянь, значит, идет?
БУБОН. Еще как. А вот чай – хреново. Малолетки, падлы, чифирят мало.
СЕРЖАНТ. Хрен с ними. Пусть тогда обкуриваются. /Смеется самодовольно/.
БУБОН. Только не давай туфтовой.
СЕРЖАНТ. Туфтовой анаши у меня не бывает. /Вытаскивает из кармана гимнастерки завернутый в бумагу пакет, протягивает его Бубону/. Вот, подыбай.
БУБОН. /Взяв пакет/. На сколько тут?
СЕРЖАНТ. На две штуки.
БУБОН. /Развернув пакет, блаженно нюхая содержимое/. О, планчик, что надо. Чувствуется, что не туфта. С двух штук четыре кати мои. /Заворачивает пакет, прячет его в голенище сапога/.
СЕРЖАНТ. Ты сперва сбагри его. Там видно будет.
БУБОН. Не ссы – сбагрю. /Ухмыляясь/. Значит, этого фуцмана надо сломать?
СЕРЖАНТ. Да, предупреди свою колду.
БУБОН. А бухаловка будет?
СЕРЖАНТ. Не бызди. Что-нибудь придумаем.
БУБОН. А ты мне обещал и отдельную хату, где я останусь на ночь с Марьяной. Или ты это просто трекал?
СЕРЖАНТ. Эх, Бубон, наглая твоя харя. Ты все думаешь про это?
БУБОН. А как же? Слово надо держать.
СЕРЖАНТ. Неужели тебе не хватает барака? Обязательно нужна отдельная хата, что ли?
БУБОН. В бараке, сержант, много свидетелей. В нем не тот кайф. С пинчем тогда хорошо ловить кайф, когда остаешься с ним один на один.
СЕРЖАНТ. После того, как согнете Белова, я найду вам что-нибудь подходящее.
БУБОН. И штобы до утра.
СЕРЖАНТ. Что, Марьяна такая аппетитная?
БУБОН. Не то слово, сержант. Марьяна своим товаром даст фору любой смазливой шалашовке.
СЕРЖАНТ. Ты, Бубон, совсем обнаглел, как я посмотрю. Хочешь, чтобы все бегали перед тобой на цырлах.
БУБОН. Такова наша ****ская жизнь, сержант. Не будешь наглеть, не будет и кайфа. Или ты сам этого не знаешь? /Смеется самодовольно/.


СЦЕНА ДВЕНАДЦАТАЯ

КАРЦЕР

Белый лежит на настиле. Ефрейтор стоит возле двери.

ЕФРЕЙТОР. Нога все болит?
БЕЛЫЙ. Не так. Почти зажила.
ЕФРЕЙТОР. А ето верно, шо ты учился на художника?
БЕЛЫЙ. Когда-то учился. /Смотрит грустно/.
ЕФРЕЙТОР. Не могу представить: как ето можно взять карандаш и нарисовать шо-то? Откуда, думаю, дается человеку такое умение?
БЕЛЫЙ. Это, наверно, дается от бога.
ЕФРЕЙТОР. А ты шо, веришь в бога?
БЕЛЫЙ. В хорошее всегда надо верить.
ЕФРЕЙТОР. Ну шо жи, если веришь, то верь. Можит вера эта тебе и поможит.
БЕЛЫЙ. Бог всем верующим помогает.
ЕФРЕЙТОР. А ты уже не мерзнешь здесь?
БЕЛЫЙ. Уже – не очень.
ЕФРЕЙТОР. Время летит быстро. Уже апрель.
БЕЛЫЙ. Я это мало чувствую.
ЕФРЕЙТОР. Сам виноват.
БЕЛЫЙ. Ничего страшного, гражданин дежурный. Все еще перемелется. /Натянуто усмехается/.
ЕФРЕЙТОР. Ех ты, глупая твоя башка. Не понимаешь ты ищо жизни, поэтому и мучаешься.
БЕЛЫЙ. Какие мои годы. Еще пойму.
ЕФРЕЙТОР. /Немного подумав/. Ну шо жи, отдыхай. /Уходит/.

Белый задумывается, потом негромко начинает петь грустную лагерную песню.

Я помню тот Ванинский порт
И вид парохода угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы.
Над морем сгущался туман,
Ревела стихия морская.
Лежал впереди Магадан,
Столица Калымского края.

К двери подходит ефрейтор. Белый перестает петь.

ЕФРЕЙТОР. Шо, на душе грустно?
БЕЛЫЙ. Нет. Просто захотелось петь.
ЕФРЕЙТОР. А шо жи ты тохда такую песню поешь?
БЕЛЫЙ. Она правдивая. В ней поется о тяжелой доле простых и честных людей.



СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ

КРАСНЫЙ УГОЛОК

Большая, продолговатая комната. В одном углу книжный шкаф. Он стеклянный и с полками, на которых лежат книги. В середине находится длинный стол, покрытый красным сукном. По бокам стола имеются несколько стульев. Стены увешаны разного рода стандартными вымпелами. В одной стене есть два окна. Между этими окнами по середине стены висит большой портрет Сталина. Под ним прибит лозунг с надписью: «СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО». Написан он крупно и броско. Красный уголок сильно освещен. За столом сидят Бубон, Долбанос, Мора, Абзай и Моська. Все они кроме Моськи в гражданской одежде. Моська одет в новую робу зека. На левом рукаве у него привязана широкая красная повязка. Перед ним на столе находится закуска, которая состоит из кусков хлеба, соленного сала и головок лука. Там же стоят и бутылки «трехчетки» с крепким вином. Они раскупорены. Лежит также и открытая пачка «Казбека». Командует за столом Бубон. Он наполняет единственный стакан вином и подает его Долбаносу.

БУБОН. Начнем с тебя, Долбанос.
ДОЛБАНОС. Давай, Бубон. Мне все равно. /Ухмыляясь, берет стакан/.

Долбанос долговязый урод с раскосыми глазами, лошадиной мордой и с большим горбатым носом на его некрасивом лице. Разговаривая, он широко открывает рот, показывая большие клыкастые зубы.

МОРА. Лакай шустрее, Долбанос. Стакан у нас один.

Мора смуглый, волосатый и лупоглазый цыган. Манеры у него вульгарны. Он неряшлив и невежественен. Любит дешевую рисовку. Говорит с цыганским акцентом. Специально широко открывает свой большой рот, чтобы виднелись на его зубах золотые коронки.

ДОЛБАНОС. Не быздюхай, Мора. Дойдет и до тебя очередь. /Жмурится, пьет. Ставит пустой стакан на стол, начинает вяло закусывать/.
БУБОН. /Снова наполняя стакан вином/. А это Абзаю.
АБЗАЙ. Ништяк, Бубон, давай. Чем больше нальешь, тем лучше. /Ухмыляясь криво, берет стакан, подмигивает и смотрит на него, потом медленно пьет/.

Абзай скуластый и темно-рыжий татарин. Лоб низкий. Волосы густые и торчащие, как щетина. Поперек переносицы имеет морщину. Нос приплюснутый, широкий. Взгляд тупой и недобрый. Говорит с татарским акцентом.

БУБОН. Не трухайте, братва. Здесь всем хватит. /Показывает на бутылки с вином/.
ДОЛБАНОС. А если не хватит, то прокурор добавит. /Щерится/.
АБЗАЙ. Вот именно. /Ставит стакан на стол, закусывает/.
БУБОН. Теперь ты, Мора. /Наполняет стакан вином/.
МОРА. Молодчик, Бубон. Наполняй полней. /Берет стакан, запрокидывает голову, залпом пьет, машинально закусывает/.
БУБОН. /Снова наполняя стакан вином/. А теперь Моська.
МОСЬКА. Это вообще-то можно. /Берет стакан, медленно пьет, закусывает/.
БУБОН. Остальное мое. /Усмехаясь, наполняет стакан/.
МОРА. Атас, Бубон. Так не годится. Оставь и нам.
БУБОН. Не ссыте, оставлю. /Пьет залпом, снова наполняет стакан/.
ДОЛБАНОС. Этот стакан пустим по кругу.
БУБОН. Нет. Пустим по кругу следующий. Это я сам бухну. /Снова пьет залпом/.
АБЗАЙ. Да ты што, в натуре? Мы для тебя фраера, што ли?
БУБОН. Сказал, не базлайте, значит понимать надо. /Выпив, снова наполняет стакан/. Это Долбанос с Морой бухнет. А другой стакан Абзай с Моськой.
ДОЛБАНОС. Пошло дело. /Пьет полстакана, передает остатки Море/.
МОРА. Ты, Бубон, все же наколол нас. /Пьет залпом/.
БУБОН. Не трекай херню, Мора. Кто это наколол? Да я всего на полстакана больше бухнул. /Наполняет стакан остатками вина/.
АБЗАЙ. /Беря стакан/. Это нам с тобой, Моська.
МОСЬКА. Все. Я больше бухать не буду. Пей сам.
ДОЛБАНОС. Пей, Моська, все равно твоя жизнь дала трещину.
АБЗАЙ. Зачем заставляешь, если он не хочет. /Быстро пьет и ставит пустой стакан на стол/.
БУБОН. Все. Бухаловке пришла хана.
МОРА. Да, хана. А все же не мешало бы еще пару стаканов.
ДОЛБАНОС. Это точняк.
БУБОН. Хорошо и понемногу, а то совсем заторчите.
ДОЛБАНОС. Да мне и пары бутылок мало. /Щерится/.
БУБОН. Не ссыте. У меня в загашнике еще кое-што имеется.
МОРА. Молоток, Бубон, через год кувалдой станешь.
АБЗАЙ. А я догнал сразу это. У тебя, Бубон, имеется планчик.
БУБОН. Ты, Абзай, как в воду зырел. Недаром татарин.
ДОЛБАНОС. Не татарин, а татар-баласы.
АБЗАЙ. Мы татары фронт держали, без штанов домой бежали. /Смеется/.
ДОЛБАНОС. Я, короче, начинаю мостырить косяк. /Берет папиросу из пачки «Казбека», вытягивает ее, высыпает табак на подставленную ладонь/.
БУБОН. Только не понтуйтесь. Дрянь у меня – цимус. Тянется, как пластелин. Вот, подыбайте. /Вынимает из кармана ковбойки комочек анаши, завернутый в клочок газеты, важно разворачивает/.
АБЗАЙ. Не тяни резину, Бубон. Надо мостырить косяк.
БУБОН. /Протягивая анашу Долбаносу/. На, мостырь. Только кроши дрянь мелкими кусочками.
ДОЛБАНОС. Знаю. Не первый раз мостырю косушку. /Берет анашу, крошит ее усердно на мелкие кусочки, смешивает ее с табаком, потом быстро забивает эту смесь в папиросу/.

Пока он проделывает это, остальные напряженно наблюдают за ним.

БУБОН. Запаливай и пускай косяк по кругу.
ДОЛБАНОС. /Блаженно щерясь/. Не быздюхайте. Сейчас запалю. /Слюнявит папиросу, прикуривает, несколько раз жадно затягивается/.
АБЗАЙ. Атас, Долбанос. Раз дыхнул, передавай другому.
ДОЛБАНОС. Не шугай кайф, татар-баласы. /Закашливается/. На, если тебе невтерпеж. /Передает папиросу Абзаю/.
АБЗАЙ. Давай, а то откинешь копыта после таких затяжек. /Ухмыляясь, берет папиросу, затягивается, задерживает дыхание, потом шумно выдыхает дым/.
МОРА. Эх, не жизнь у нас, а малина. Сейчас обшмаляемся и заторчим. /Начинает протяжно с завыванием петь/.
Хорошо наша жизнь плановая,
Долго ль будем по плану мы жить.
Брось шабить, голова ты дурная,
Брось себя ради плана губить.
/Резко прекращает петь, смотрит, вылупив и без того луповидные, выпуклые, как у рыбы, глаза на Абзая и, кривя рот, громко произносит/. Ты тоже не наглей. Передавай косяк другому.
АБЗАЙ. /Недовольно/. Дай сперва поймать кайф. Сейчас передам. Наглая твоя харя. /Еще раз затянувшись, передает папиросу Море/.
МОРА. Эх, пошла душа в рай. /Подносит папиросу к носу, вдыхает ноздрями дым, блаженно закрывает глаза, потом шумно затягивается/.
БУБОН. Ну как, Мора? Планчик достал до жопы? /Ухмыляется/. Он годится или нет?
МОРА. /С придыханием/. Это не анаша, а настоящий цымус. Так и хочется сосредоточиться. /Снова затягивается/.
БУБОН. Хорош, Мора, а то совсем охуеешь.
МОРА. Тогда нешмяк, если забалдею. /Еще раз затягивается/.
ДОЛБАНОС. Да ты што, в натуре. Совсем, што ли, обнаглел? Или гонишь дурака? Спецом делаешь вид, што не понимаешь?
МОРА. Понимаю, когда вынимаю. /Ухмыляясь передает папиросу Бубону/.
БУБОН. У тебя, Мора, не глотка, а пердячая кишка. Лучше сбацай нам цыганочку. /Шумно затягивается и шумно выдыхает дым/.
МОРА. Согнем этого фуцмана, обязательно сбацаю. /Снова протяжно поет/.
По плану родился, по плану крестился,
По плану пошел воровать.
По плану спалился, по плану судился,
По плану пришлось отбывать.
Ой, планчик, ты планчик, ты божия травка,
Отрада блатных щипачей.
Как плану покуришь, так горе забудешь,
И жизнь потечет веселей.
/Широко лыбится, показывая золотые фиксы, мотает головой, трясет плечами, хлопает в ладони/.
АБЗАЙ. Што, Мора. Потерял ключ от жопы? Лучше спой что-нибудь цыганское.
МОРА. Пожалыста. Только што?
АБЗАЙ. А вот это. /Ухмыляясь, поет/. Раз, два Рома. Кирилы нету дома. Кирилла упал в яму, долбал твою я маму.
МОРА. /Становясь серьезным/. Ты, татар-баласы, слишком шустрый, как я позырю. Только отруби не клюешь. При чем тут мама.
АБЗАЙ. Да я, што про твою, што ли? Это же ваша песня.
МОРА. А у татар какая. Татар-баласы, полный жопа колбасы, што ли?
ДОЛБАНОС. /Усмехаясь/. Нет. Мы татары фронт держали, без штанов домой бежали.
БУБОН. Ладно. Кончай базлать. Мы здесь не для этого балдеем. Чья очередь шабить? /Протягивает папиросу/.
ДОЛБАНОС. Не шабил еще Моська.
БУБОН. А, точняк. /Протягивает папиросу Моське/. На, Моська, шаби.
МОСЬКА. /Нерешительно/. Я, пацаны, что-то не хочу.
ДОЛБАНОС. Ты што это, Моська? А ну шмаляй. Или ты считаешь за подлянку обкуриваться с нами?
МОСЬКА. Да нет. Мне просто не хочется.
МОРА. Здесь тебя никто не спрашивает: хочешь ты или нет. Здесь ты должен слушаться нас. Выполнять то, что тебе трекают.
АБЗАЙ. Вот именно. Недаром говорят: «за компанию и жид удавился». /Усмехается/.
БУБОН. Понял, Моська? Так что не выебывайся.
МОСЬКА. Ладно. Разок шмальнуть можно. /Берет папиросу/.
ДОЛБАНОС. Точняк, Моська. Раз – не педерас, а два раза не считается.
АБЗАЙ. Догнал, што тебе трекают? Ведь жизнь твоя все равно дала трещину.

Моська не отвечает, затягивается, начинает сильно кашлять.

БУБОН. Э, Моська, да ты оказывается пархатый фраер. А говоришь, што был щипачем.
МОСЬКА. /Откашлявшись/. Просто долго не шабил. Поэтому закашлялся.
АБЗАЙ. Скажи лучше, што дрянь достала до твоей жопы. /Смеется/.
МОРА. Да, Моська, раскалывайся.  /Тоже начинает смеяться/.
ДОЛБАНОС. Не расколешься сам, тогда мы тебя расколем.
МОСЬКА. Я же сказал: просто не шмалял давно.
АБЗАЙ. А на воле ты часто шабил?
МОСЬКА. Конечно. На воле все можно делать.
ДОЛБАНОС. Раз шмалял на воле, то дыхни здесь еще раз.
МОСЬКА. /Что-то хочет ответить, но смотрит растерянно/.
БУБОН. Ладно. Не приебывайтесь слишком. Моська и без этого поймал кайф. /Берет у него папиросу, докуривает ее, гасит и швыряет окурок в угол комнаты/.
ДОЛБАНОС. А ты, Моська, не гонишь тюльку, что был щипачем?
МОСЬКА. Что мне темнить? Меня в Одессе многие люди знают. Можете послать ксиву, если не верите.
МОРА. А што значит лопатник, если ты щипач?
МОСЬКА. По фраерски  это бумажник.
АБЗАЙ. А скула, што значит?
МОСЬКА. Это внутренний карман френчика.
ДОЛБАНОС. А дурка, што?
МОСЬКА. Дурка – это ридикюль.
МОРА. А тебе приходилось ее коцать?
МОСЬКА. Это легко делать. Мне приходилось даже один на один коцать с фраера котлы.
АБЗАЙ. Карманные?
МОСЬКА. Нет, ручные.
МОРА. А пропуль приходилось давать?
МОСЬКА. Без этого щипачи почти не щипают.
АБЗАЙ. Ты из Одессы, што ли?
МОСЬКА. Да.
ДОЛБАНОС. А вот как называют евреев в Одессе, если ты оттуда?
МОСЬКА. По-всякому. /Смотрит нерешительно/.
ДОЛБАНОС. Евреев в Одессе называют маланцами. /Усмехаясь/. Мы тебе тоже дадим кликуху маланец. Будешь теперь зваться Моська Маланец.
МОСЬКА. Мне все равно. /Смотрит грустно/.
БУБОН. Ладно. Нация среди нас значения не имеет. Моська, хотя и еврей, но видать тоже лазил.
ДОЛБАНОС. А забожись, если ты лазил. /Смотрит на Моську/.
МОСЬКА. Я же сказал… Если не верите, то можете написать ксиву.
АБЗАЙ. А зачем ты, Моська, держался первое время?
МОСЬКА. Я же лазил… /Смотрит робко/.
ДОЛБАНОС. А мы не лазили, што ли?
МОРА. Он, наверно, думал, што мы фраера поганые?
МОСЬКА. Нет… Я так не думал…
ДОЛБАНОС. А что же ты думал?
МОСЬКА. /Опускает голову, пожимает плечами/. Да так…
БУБОН. Ладно. Што было, то было. Моська теперь с нами и талию ему проверять уже не надо.
ДОЛБАНОС. Если бы ты, Моська, не надел повязку, то мы тебя бы опедерастили.
МОРА. И заминировали бы. /Смеется/.
АБЗАЙ. Догнал, Моська? Ты бы у нас был красной шапочкой.
ДОЛБАНОС. Што притух? Отвечай.
МОСЬКА. Я это чуял.
ДОЛБАНОС. Теперь, што мы тебе скажем, то ты и будешь делать.
МОСЬКА. Я же не отказываюсь.
МОРА. Тебе сколько лет?
МОСЬКА. Семнадцать.
АБЗАЙ. А нам уже по двадцать и больше. И мы для тебя считаемся паханами.
МОРА. Заруби это у себя на носу.
МОСЬКА. Я уже сказал вам. /Смотрит печально/.
БУБОН. Хорош, братва. Моська все уже понял. Давайте лучше немного покайфуем. Здесь все же красный уголок. /Смеется/.
ДОЛБАНОС. Мы вольные казаки, а не красные бандиты. Нам красный уголок нужен не для собраний, а для кайфа.
АБЗАЙ. Это точняк.
БУБОН. Сейчас должны привести сюда этого фуцмана. Вот тогда и покайфуем.
МОРА. Да. Надо готовиться.
ДОЛБАНОС. Первым начнешь метелить его ты, Моська. /Смотрит выжидающе/.
МОСЬКА. /Испуганно/. У меня же еще болит плечо.
МОРА. Не гони парашу. Буцкать можно и другой рукой.
МОСЬКА. Она тоже побаливает. Потому что боль отдается и на нее. /Грустно/. В натуре я не вру.
БУБОН. Ладно. Начну метелить его я. А ты, Моська, наденешь на него свою повязку. /Строго/. Догнал, што тебе сказано?
МОСЬКА. Хорошо.
ДОЛБАНОС. И не вздумай юлить. А то я тебе на этот раз переломаю все ребра.
МОСЬКА. Я же сказал… /смотрит испуганно/.
МОРА. А што он из себя представляет, Моська? Ты же с ним лежал в санчасти.
ДОЛБАНОС. Да што может представлять фраерюга? Такой же фуцман, как и все остальные.
МОРА. Нет Пусть Моська немного обрисует его.
АБЗАЙ. Да, Моська, говори.
МОСЬКА. Он начитанный. До ареста учился в художественном училище.
ДОЛБАНОС. Ты не про это трекай, а што он из себя значит. Душок у него есть?
МОСЬКА. Да, есть.
АБЗАЙ. Он, значит, духарик?
МОСЬКА. Да, духовой.
ДОЛБАНОС. Все это херня. Мы и не таких гнули. Вспомните Сеньку Хохла или Витяню Чистодела. Они блатовали. Тоже держались первое время. А сейчас, што из себя представляют?
АБЗАЙ. Сейчас они обычные порчивилы. /Смеется/.
ДОЛБАНОС. Вот именно. Так что согнем и этого. Он ведь стопроцентный фраер, а не блатной. /Усмешка/.
МОРА. А какая у него кликуха? /Смотрит на Моську/.
МОСЬКА. Блый.
АБЗАЙ. Это пока он белый. После нас станет красным.
МОРА. А может и голубым. /Широко ухмыляется/.
БУБОН. Это точно. /Вытаскивает из голенища сапога финку, кладет ее на стол/.
ДОЛБАНОС. Што, Бубон, хочешь его немного пописать?
БУБОН. Надо будет – писану. Мусора нам все разрешили делать.
ДОЛБАНОС. А куда они денутся? Без таких, как мы, мусора ничего не значат.
АБЗАЙ. Это закон подлости. Потому что начальство привыкло на чужом хрене ехать в рай. /С восклицанием/. Вот падлы, а? Как будто так и надо.
ДОЛБАНОС. Такие порядки существуют только у красной сволочи. Они хрен кладут на справедливость.
МОРА. Ладно. Хрен с ними, с этим начальством. Статья у этого Белого фашистская, што ли?
БУБОН. Да, фашистская.
АБЗАЙ. Наверно, трекнул какой-нибудь анекдот о красных бандитах?
БУБОН. Нет. Он разбил скульптуру Еськи Гуталинчика. /Смотрит в сторону портрета Сталина/. Всучили ему за это полную котошку. Так мне сказал сержант.
МОРА. А, он, значит, чалится из-за Черножопого? /Тоже смотрит в сторону портрета Сталина/. За этого пинча, между прочим, страдают очень многие хорошие люди.
ДОЛБАНОС. Дело прошлое, но я бы тоже с удовольствием вибил паскудные шнифты этой пропадле. /Поворачивается в сторону портрета/. Это он, сукадла, превратил нашу страну в огромный лагерь.
МОРА. Все начал Вовка Картавый. Еська Гуталинчик только продолжил его дело.
ДОЛБАНОС. Во всем виноваты поганые жиды. Это они придумали коммунистические идеи и другие паскудные вещи. А все лишь для того, чтобы прижиться среди других наций.
АБЗАЙ. Я бы эту нацию полностью уничтожил. Она самая продажная и самая грязная.
БУБОН. Плохие люди бывают среди любой нации. Недаром говорят: «Плохой нации нет, есть плохие люди».
МОРА. Дело прошлое, а вот русской нацией всегда командовали не русские люди. Еська Гуталинчик по нации черножопый, а вот русскими править может.
ДОЛБАНОС. Все это до поры до времени. Мы, русские, еще многим покажем, где раки зимуют. Все передавим, если надо будет.
БУБОН. Это точняк. На нас многие рыпались, но мы им всем посшибали рога.
МОРА. А говорят, что Еська Гуталинчик был стукачом царской охранки. Многих хороших людей закладывал.
ДОЛБАНОС. Они все, падлы, были стукачами и тихушниками. А главари красных бандитом тем более. Поэтому и нет у нас справедливости и правды.
МОРА. Вот ****во поганое, а? Ничтожная кучка красной пропадлы, а пить кровь у честного народа насобачилась.
ДОЛБАНОС. А так всегда бывает, когда власть достается кровопийцам.
АБЗАЙ. А вот бросаться громкими словами они любят. /Показывает рукой/. Дыбайте, што написано под портретом Гуталинчика. /Протяжно читает/. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». /Усмехается/.
ДОЛБАНОС. Одел бы нашу шкуру, падла, тогда бы понял какое у нас счастливое детство.
АБЗАЙ. Я бы под его портретом написал: «Счастье не хрен, в руки не возьмешь».
МОРА. Молодчик, Абзай. Это как раз што надо. Давай, в натуре, напишем это.
МОСЬКА. Хорош, пацаны. Нас могут услышать. /Смотрит тревожно/.
ДОЛБАНОС. Што, Моська, твоя душа ушла в пятки? Не бызди, хуже смерти ничего не бывает. /Смеется/.
МОСЬКА. Да мне все равно. Просто я хочу сказать, что выше хрена не прыгнешь.
БУБОН. Не трухай, Моська. Будешь с нами, тебя никто не тронет. Мусора, между прочим, тоже между собой поливают грязью эту мандовошку. Теперь ты понял?

Моська не отвечает, нервно закуривает.

АБЗАЙ. Дело прошлое, но не мешало бы еще сообразить немного.
БУБОН. Согнем фашиста – сообразим. Дубаки обещали еще пару бутылок.
МОРА. О, тогда ништяк.
БУБОН. Давайте наведем кое-какой марафет. Сейчас должны привести этого фраера.
МОРА. Об чем речь? Пошло дело. /Вскакивает/.

Встают и остальные. Отодвигают стол ближе к стенке. Наводят легкую уборку.

МОСЬКА. А куда заныкать пустые бутылки? /Берет со стола бутылки из-под вина/.
ДОЛБАНОС. Не знаешь, што ли? Занычь их в свой гудок. /Нагло усмехается/.
МОСЬКА. Нет, в натуре.
БУБОН. Вон, видишь шкаф с книгами. Занычь их за книги.
МОСЬКА. Там же книги известных писателей. /Подойдя к шкафу, останавливается перед ним/.
ДОЛБАНОС. Не смеши честных людей, Моська. Какие там могут быть писатели?
МОСЬКА. Как какие? Шолохов, Фадеев, Эренбург, Маршак, Федин, Симонов, Маяковский, Горький, Катаев, Бабаевский, Сельвинский, Щипачев, Кирсанов, Кассиль и еще какой-то Пастернак. /Смотрит на книги/.
ДОЛБАНОС. Это не писатели, а красные парашники. Они настоящих писателей уничтожили. А сами, падлы, чтобы выжить, нагло и бессовестно лижут черное очко у Гуталинчика. Все, что они пишут, все это ложь, ****ешь и провокация.
АБЗАЙ. Это точняк. Красные парашники становятся лауреатами только потому, што закладывают настоящих писателей. Вот гандоны штопанные, а? Думают, што все у них пройдет даром.
МОРА. А зырьте, как их печатают.
ДОЛБАНОС. Будешь лизать половые органы у начальства, начнут печатать и твою парашу, Мора.
БУБОН. /Усмехаясь/. И будешь и ты новым лауреатом.
МОРА. Вообще-то о своей жизни я бы с удовольствием написал какую-нибудь книгу. Жизнь у меня тяжелая. Она бы многих заинтересовала. Жаль только, што я не умею писать. /Грустная улыбка/.
БУБОН. А это не обязательно надо уметь. Главное надо иметь власть. Тогда за тебя будут писать, а имя на книгах будет твое стоять.
МОСЬКА. Это верно. Человеку нужны или власть или большие деньги. Тогда все у него будет. /Расставляет ряды книг, прячет в них пустые бутылки/.
БУБОН. Ну вот, Моська, а ты еще тушевался.
ДОЛБАНОС. Дело прошлое, а метелить фраеров я люблю. Особенно нравится, когда фраер валяется на полу и корчится от боли. Смотришь на него, и хочется буцкать его и дальше.
БУБОН. Мне тоже нравится это. Фраеров надо так буцкать, чтобы они стонали и обливались кровью. А ты стоял бы над ними и усмехался от удовольствия.
АБЗАЙ. Фраера для того и существуют, чтобы их постоянно буцкать.
МОРА. Это точняк. Фраерам волю давать нельзя. Иначе они совсем обнаглеют.

Открывается дверь. Входит сержант. Все поворачиваются к нему. Небольшая пауза.

СЕРЖАНТ. Все, братва, приготовьтесь. Старшой сейчас приведет его. /Принюхивается/. И откройте форточки. Пусть здесь немного проветрится.
БУБОН. Так, сержант, лучше. Не будет слышно хипиша, если он его поднимет.
СЕРЖАНТ. /Обозлено/. Тут дышать нечем. Вы, падлы, шабили, што ли?
ДОЛБАНОС. Да кто шабил, сержант? Зачем катишь на нас телегу? Мы даже не знаем, што это значит.
СЕРЖАНТ. Я не чую, что ли? Или вы меня считаете за фофона?
АБЗАЙ. Откуда у нас анаша, сержант? Мы в натуре не шабили.
СЕРЖАНТ. Кому вы ****е мозги? Мне, что ли? /Смотрит зло/.
МОРА. Да штоб век свободы не видеть, сержант. Мы, в натуре, не шабили. /Усмехнушись/. Честное сталинское, если не веришь. Хочешь, забожусь перед его портретом.
СЕРЖАНТ. Сколько вам можно вдалбливать, чтобы вы не хамели? Вы же, падлы, не понимаете это.
АБЗАЙ. Кто хамеет, сержант? Да в рот тому кило печенья, если только мы темним.
СЕРЖАНТ. Да у вас, падлы, на харях написано, что вы прогнившее хамье. /Громко/. А ну откройте форточки.
БУБОН. Да ладно, сержант. Зачем хипишуешь и ломаешь кайф? Не понимаешь шуток, што ли? Сейчас откроем, если ты так хочешь. /Моське/. Открой, Моська, раз просит начальство.

Моська подходит к окнам, открывает форточки.

СЕРЖАНТ. Буцкайте так эту падлу, чтобы следов не осталось.
ДОЛБАНОС. За это не трухай, сержант. Што-што, а буцкать мы можем. Мы его так отметелим, что он после этого и костей не соберет. /Широко усмехается, показывая клыкастые зубы/.
СЕРЖАНТ. Ты, Долбанос, совсем обнаглел, как я посмотрю. Учти, если что случится, то я с тебя шкуру спущу.
ДОЛБАНОС. А причем тут я?
СЕРЖАНТ. Вы все тут причем.
БУБОН. Не трухай, сержант. Мы после себя не любим оставлять следов. Так его отбуцкаем, что комар носа не подточит.
СЕРЖАНТ. Короче, я предупредил вас.


СЦЕНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

КАРЦЕР

Старшина открывает дверь, входит в карцер. Белый встает. Смотрит выжидающе.

СТАРШИНА. /Строго/. Собирайся.
БЕЛЫЙ. /Несколько удивленно/. Куда?
СТАРШИНА. Вызывает начальник.
БЕЛЫЙ. Скоро отбой. Почему так поздно?
СТАРШИНА. Это ты у него спросишь.
БЕЛЫЙ. А если я не пойду?
СТАРШИНА. Ты давай не выпендривайся. Не пойдешь по-хорошему, поволокем по-плохому.
БЕЛЫЙ. /Натянуто улыбнувшись/. Да я пошутил, гражданин начальник.
СТАРШИНА. Вот так и дыши.


СЦЕНА ПЯТНАДЦАТАЯ

КРАСНЫЙ УГОЛОК

Резко открывается дверь. Старшина вталкивает Белого, потом сам входит. Все остальные поворачиваются механически в их сторону.

СТАРШИНА. /Злорадно/. Все, сержант, пошли. Здесь нам больше делать нечего.
СЕРЖАНТ. Это верно. Они и без нас во всем разберутся. /Довольно улыбаясь, уходит вслед за старшиной. Дверь с треском захлопывается/.

Небольшая пауза, при которой Белый напряженно смотрит за присутствующими, догадываясь, зачем его привели сюда.

БУБОН. Ну што, фраерская морда, попался? /С ехидством/. Сейчас будем знакомиться.
ДОЛБАНОС. Это обязательно. У нас иначе нельзя.
АБЗАЙ. Догнал, что тебе трекают? /Смотрит изучающее/.
МОРА. А будешь выебываться, вообще замочим. /Усмехается широко, показывая золотые коронки/.
БУБОН. Короче, падла, наденешь повязку или нет?
ДОЛБАНОС. Если не наденешь, то отметелим и опедерастим.
МОРА. А надо будет, заминируем и превратим в полировщика.
АБЗАЙ. Это точняк. Будешь ты после этого своим языком полировать наши елдаки.
БУБОН. Што притух, падла? Отвечай – наденешь или нет?
БЕЛЫЙ. /Резко/. А этого вы не хотели? /Непристойный жест/.
ДОЛБАНОС. Ах, падла, это же не просто повязка, /показывает на рукав Моськи, где повязана повязка/, а часть красной материи от знамени большевиков. А ты отказываешься, да? /Пристально смотрит на Белого/.
БУБОН. /Показывая на Моську/. Вот, посмотри. Он тоже отказывался, а все же надел. Догнал своими мозгами, что в нашем обществе выше хрена не прыгнешь. /Моське/. Я правду говорю?

Моська, потупив глаза и стоя в стороне, не отвечает.

АБЗАЙ. Значит отказываешься? /Начинает медленно приближаться к Белому/.

Это же делают и остальные, обступая Белого с разных сторон.

БЕЛЫЙ. Я хрен положил на вас и на вашу повязку. /Пятится к двери, напряженно глядя на них/.
БУБОН. А это мы сейчас выясним: кто на кого кладет хрен. /Хватает со стола финку, начинает вертеть ею, направляясь к Белому/.
ДОЛБАНОС. Што, падла, считаешь за подлость носить повязку?
БУБОН. Да я его, паскуду, сейчас замочу. /Вертит финкой, зло глядя на Белого/.
МОРА. Сперва мы его опедерастим и заминируем. Кровь спустим после.
ДОЛБАНОС. Мы все сейчас сделаем. /Резко и неожиданно бьет пинком в живот Белого. Белый от удара хватается за живот и сжимается от боли/.

Воспользовавшись этим моментом, Мора и Абзай хватают Белого за руки, резко заламывают их за спину. Белый, полусогнувшись, повисает и беспомощно пытается сопротивляться.

БУБОН. Ну што, падла, сейчас наденешь? /Подносит острие финки к горлу Белого, несколько раз колит горло/.

Белый машинально отстраняет горло от финки, беспомощно сопротивляется.

МОРА. Не тяни резину, Бубон. Пускай его паскудную кровь. /Держа одной рукой белого, с размаху бьет его ладонью по шее/.

Белый издает глухой стон.

БУБОН. Кровь я ему обязательно спущу. Сейчас увидите. /Острием финки делает попытку проколоть горло Белому. Белый отстраняет механически горло/.
ДОЛБАНОС. /Зло взглянув на Моську/. А ты, падла, што стоишь? А ну вяжи на его рукав повязку, пока я тебе не врезал по сопатке.
МОСЬКА. /Испуганно встрепенувшись/. Сейчас. /Быстро подходит к Белому, снимает со своего рукава повязку и машинально вяжет ее на рукав Белого. При этом старается не глядеть на него/.
ДОЛБАНОС. Вот, падла, и ты стал сукой. /Сильно бьет кулаком по спине Белого. Белый от удара сгибается/.
АБЗАЙ. Он думал, што мы с ним шуткуем. /Тоже наносит сильный удар кулаком по спине Белого/.
БУБОН. Сейчас пойдешь с нами по баракам и будешь всем показывать повязку на рукаве. /Держа финку у горла Белого, другой рукой сильно бьет его по губам/.

Белый не отвечает. Опускает голову. Из губ его начинает течь кровь.

МОРА. Што молчишь, скотобаза? /Снова бьет его ребром ладони по шее/.
БЕЛЫЙ. Я хрен положил на вас, сучьня поганая. /Произносит он это сквозь хрипоту/.
ДОЛБАНОС. Ах, ты – курва. Кто это сучьня? /Хватает Белого за голову, приподнимает ее и бьет кулаком по его лицу/.

Кровь начинает литься и из носа Белого.

БУБОН. Ты не так его буцкаешь, Долбанос. Дай мне. /Соединив руки в один кулак и держа в них финку вверх лезвием, наносит сильный удар по затылку Белого. Белый беспомощно повисает, поддерживаемый Морой и Абзаем/.
МОРА. Его надо опедерастить и оминечить. Иначе он не поймет нас.
АБЗАЙ. Сперва превратим его в красную шапочку. Минетчиком сделаем потом. /Начинает дергать брюки Белого/.
МОРА. За нами это не заржавеет. /Тоже начинает сдергивать с Белого брюки/.
БЕЛЫЙ. /Сквозь хрип/. Все… Завязывайте… Я подписываюсь на ваши условия…
ДОЛБАНОС. А, падла, сразу очухался. /Снова бьет его кулаком по лицу/. Не хочешь быть пинчом.
БЕЛЫЙ. Я же сказал вам… Неужели не понято?.. /Выплевывает сгусток крови, тяжело дышит/.
БУБОН. /Море и Абзаю/. Все. Отпустите его. Он подписывается на повязку. /Злорадно усмехается/.

Мора и Абзай неохотно отпускают Белого. Грубо толкают его вперед. Белый откашливается и выпрямляется. Тяжело дыша, начинает обтирать рукавом робы разбитые губы и нос, из которых продолжает сочиться кровь.

ДОЛБАНОС. Немного очухайся, и потом пойдем по баракам. /Смотрит зло/. Пусть все увидят, што ты тоже стал повязочником.
БУБОН. Понял, сукадла? /Снова начинает вертеть финкой перед лицом Белого/.
БЕЛЫЙ. Дайте закурить. /Смотрит выжидающе/.
ДОЛБАНОС. Дай, Моська, ему папиросу.
МОСЬКА. Сейчас. /Взволнованно подходит к столу, берет из пачки «Казбека» папиросу, торопливо прикуривает, хочет нести ее Белому/.
В этот момент, почувствовав, что ему поверили, Белый резко срывается с места, срывает с рукава повязку и с криком: «Хрен вам в горло, ****во поганое» - с разбега ударяется головой о противоположную стенку, на которой висит портрет Сталина. Раздается глухой удар. Белый, раскинув руки в стороны, падает на живот и в таком виде не движется. Портрет Сталина от удара срывается с гвоздей и, ударившись о спину Белого, валится рядом на пол. Бубон и все остальные от неожиданности случившегося растерянно и недоуменно застывают на местах. Некоторое время испуганно смотрят друг на друга. Потом, словно по сговору, медленно обступают Белого. Белый не движется. Из раны, которая образовалась на голове после удара, начинает медленной и густой струйкой течь на пол кровь. Наступает небольшая и напряженная пауза.

БУБОН. Он, падла, кажется, откинул копыта. /Прячет финку снова в голенище сапога/.
ДОЛБАНОС. Сейчас покнокаем. /Нагнувшись, поворачивает Белого на спину. Белый не шевелится. Кровь, превратившись в густые сгустки, застывает темными пятнами у него на лбу, губах и лице/.
МОРА. Да, нет. Он, кажется, дышит. /Смотрит на Белого/.
ДОЛБАНОС. /Показывая ногой на портрет Сталина, который валяется на полу рядом с Белым/. Отбрось, Моська, эту мандавошку в сторону.

Моська, грустно глядя на Белого, машинально поднимает портрет и прислоняет его к стенке, не замечая, что прислонил его вниз головой.

АБЗАЙ. Што будем делать? /Нервно закуривает/.
ДОЛБАНОС. Позовем мусоров и скажем, што он сам разбился. /Тоже закуривает/.
БУБОН. А што темнить? Как было, так и скажем.
МОРА. Я, падла, отрезвел из-за него. /Кривая и натянутая усмешка/.
АБЗАЙ. Да, кайф он нам в натуре сломал. /Задумывается/.
БУБОН. Позови, Моська, дубаков. Дверь закрыта. Стучи.
МОСЬКА. /Взволнованно/. А, сейчас. /Подходит к двери, начинает стучать по ней/.
ДОЛБАНОС. Дело прошлое, а душок у него в натуре имеется. А, глядя на него, не подумаешь об этом.
БУБОН. Душа человека – темный лес. По внешности трудно определить, што из себя представляет человек.
АБЗАЙ. Стучи сильнее, Моська. Мусора, наверно, бухают.
МОСЬКА. Да я так и делаю. /Бьет кулаком по двери/.

Дверь резко открывается. Входит сержант. Смотрит на лежащего Белого. Потом смотрит на остальных.

БУБОН. Он, падла, разбился.
СЕРЖАНТ. Как это разбился? /Подходит к Белому, наклонив голову, присматривается тревожно/.
ДОЛБАНОС. Разбежался и ударился головой об стенку.
СЕРЖАНТ. /Делаясь злым/. А не вы, падлы, замочили его?
МОРА. Да ты што, сержант? В натуре он сам разбился.
АБЗАЙ. Да. Мы не виноваты.
СЕРЖАНТ. А ну положите его на стол.
АБЗАЙ. Это сейчас. /Берет Белого за ноги. Говорит остальным/. Давай, помогите.

Мора и Моська помогают ему. Вместе поднимают Белого. Кладут его на стол. Белый не шевелится.

СЕРЖАНТ. Пусть лежит. Я позову старшого. /Быстро уходит/.
БУБОН. Сбегай, Моська, за водой. Он, видать, выключился.
МОСЬКА. Хорошо. /Хочет идти/.
ДОЛБАНОС. Стой, Моська.

Моська озадаченно останавливается.

ДОЛБАНОС. /Показывает ногой на повязку, которая валяется на полу/. Подними свою повязку.
МОСЬКА. А, сейчас. /Поднимает повязку, снова завязывает ее на левый рукав/.
ДОЛБАНОС. Теперь канай. И не задерживайся долго.

Моська кивает головой, быстро уходит.

БУБОН. /Глядя на Белого/. О, дыбайте. Он, кажется оживает. Кто разбирается в пульсе?
МОРА. /Усмехаясь/. Я только в том разбираюсь, когда ширяюсь.
ДОЛБАНОС. Я тоже. /Щерится/.
АБЗАЙ. Да пусть тогда лежит, раз оживает. Мусора сами разберутся.
БУБОН. Дух у него в натуре, как у блатного. А ведь он фраер.
МОРА. Да, такой фраер может дать фору любому блатному. Вот падла, а?
АБЗАЙ. Зачем он только держится? Што ему это дает?
БУБОН. Он, Абзай, фашист. А фашисты за свои понятья иногда и погибают.
АБЗАЙ. Да какой он фашист. Просто пацан, которого ни за что заарканили.
БУБОН. Он разбил скульптуру Гуталинчика. А ты говоришь, што заарканили его ни за што.
АБЗАЙ. Ну и што? Это разве преступление? А если разбил, то правильно сделал. А это этих скульптур столько понаставили, што дыбать на них противно. И все они, падла, похожи друг на друга.
МОРА. Это точняк. Они везде поставлены. Я видел одну статую Гуталинчика даже возле одного городского туалета. Люди приходили хезать, а он, падла, зырил на них. /Смеется, показывая золотые коронки/.
АБЗАЙ. Гуталинчик, наверно, гавноед. Поэтому и зырил.
ДОЛБАНОС. Не наверно, а точняк. Сам по уши плавает в гавне и весь народ пачкает им.
АБЗАЙ. Так поступают только педерасты.
ДОЛБАНОС. А красные бандиты все педерасты.
МОРА. Еще и вафлюшники.
БУБОН. А вы што, пожалели этого фашиста? Раз огораживаете его?
АБЗАЙ. При чем тут жалость? Просто с ним поступили несправедливо.
ДОЛБАНОС. Какая может быть справедливость в нашем паскудном и ****ском мире? В нем живут так: «кто кого сгреб, тот того и себ».
МОРА. Короче говоря: «кто встал первым, того и сапоги».
АБЗАЙ. Это правила красной паскуды. Они и нас приучают к этому. 
БУБОН. Ладно. Хрен с ними, с этими красными падлами. Нам сейчас надо думать о себе. А фраера этого мы все равно согнем.
МОРА. Да его легче замочить, чем согнуть.
БУБОН. Нет. Его надо обязательно сломать. Чем он лучше нас? Мы испачканы, а он хочет остаться чистым?
АБЗАЙ. Мы, Бубон, сами стали повязочниками. А вот его заставляют.
БУБОН. Это не имеет значения. У нас все должны быть одинаковыми.
ДОЛБАНОС. Ты, Бубон, чирикаешь, как заядлый большевик. Видать, они на тебя сильно повлияли.
БУБОН. Мы все стали шестерками красной сволочи, раз носим красные повязки.
МОРА. Эх, зачем только мы отпустили его?
ДОЛБАНОС. Кто знал, што случится такое?
МОРА. А, все это херня. Што получилось, то и получилось. Сейчас не мешало бы еще пару бутылок.
АБЗАЙ. Это точняк. /Легкая усмешка/.
БУБОН. Пусть все притухнет. Што-нибудь сообразим.
МОРА. Тогда нишмяк.

Входят сержант, потом старшина. Вид у них серьезный и озабоченный.

СТАРШИНА. /Подойдя к Белому, который продолжает лежать без движения на столе/. Как это случилось?
БУБОН. Неожиданно, старшой. Мы с ним по-хорошему беседовали, уговаривали, штобы он вышел в зону. А он издевался над нами. По- всякому обзывал нас. Потом разбежался и ударился головой об стенку.
СТАРШИНА. /Щупая пульс Белого/. Пульс, кажется, ощущается. Принесите воды. /Отпускает пульс/.
ДОЛБАНОС. Моська уже пошел за ней.
СЕРЖАНТ. А как вы проморгали это? Не могли, что ли, тормознуть его?
МОРА. Кто об этом думал, сержант? Сам знаешь, чужая душа – это темный лес.
АБЗАЙ. Мора говорит правду. Мы хотели одно, а вышло другое.
СЕРЖАНТ. Вечно у вас, падлы, выходит все наоборот.
ДОЛБАНОС. Сперва, сержант, надо все выяснить. Оскорблять можно и после.
СТАРШИНА. Ладно. Надо его привести в чувства. А там видно будет, что делать дальше. /Замечает портрет Сталина, который прислонен к стене вниз головой/. А это что значит? /Становится строгим/.
БУБОН. А это, старшой, он сорвался со стены.
СТАРШИНА. Как это сорвался?
ДОЛБАНОС. /Кивает в сторону Белого/. Когда он ударился головой об стенку, то портрет упал.
СТАРШИНА. /Обозлено/. Валите все на него? А вы хоть понимаете, что этим натворили?
ДОЛБАНОС. А причем тут мы?
СТАРШИНА. Да если бы не вы, то портрет не упал бы. Да еще вот так. /Показывает рукой/.
АБЗАЙ. Тут, старшой, умирает человек. А вы говорите о портрете. Неужели он важнее всего?
СТАРШИНА. /Глядя очумело/. Ты это что городишь, наглая твоя рожа? Это же портрет товарища Сталина. Гениального вождя и учителя всех народов. Да за это знаете что делают? /Громко/. Расстреливают без суда и следствия. /Гневно/. А ну повести его на место.
МОРА. Пожалыста. Только не кричите зря. /Берет портрет, встает на цыпки, вешает его на место. Делает он это неохотно и безразлично/.
СТАРШИНА. Зарубите себе на носу. Такое преступление никому не прощается. И если бы это совершили другие, то мы бы быстро нашли им подходящее место.
СЕРЖАНТ. Поняли, что вам говорят? И скажите спасибо, что мы прощаем вам. Следующий раз пощады не будет. /Незаметно от старшины подмигивает Бубону/.
БУБОН. Понятно, гражданин начальник. Большое спасибо, что вы нам прощаете. Мы больше не будем делать этого. /Через силу сдерживает себя, чтобы не рассмеяться/.

Входит Моська, держа  в руке ведро с водой. Ставит ведро на стол.

СТАРШИНА. Все. Можете дергать отсюда. /Набрав в ладони воды, обрызгивает лицо Белого. Белый не шевелится/.
СЕРЖАНТ. Ну что торчите? Отваливайте, когда говорят. /Снова незаметно от старшины подмигивает Бубону/. И чтобы о случившемся никому не трекали. /Грозит пальцем/. Поняли?
БУБОН. Понятно, гражданин начальник. /Кивает остальным/ Все. Поканали.

Медленно уходят. Старшина и сержант провожают их взглядом. Небольшая пауза.

СТАРШИНА. /Щупая голову Белого/. У него небольшая шишка и рана.
СЕРЖАНТ. Значит, ничего страшного не произошло.
СТАРШИНА. А суки отметелили его здорово. Вся морда разбита.
СЕРЖАНТ. Шобла-ебла Бубона правильно сделала. Я бы вообще замочил его.
СТАРШИНА. Может сообщим лейтенанту?
СЕРЖАНТ. А нахрена? Фашист сейчас очухается. Он скорее всего притворяется.
СТАРШИНА. А если нет?
СЕРЖАНТ. Тогда все свалим на Бубона и его шоблу-еблу.
СТАРШИНА. Не все так просто, как это иногда кажется.
СЕРЖАНТ. Да брось ты пороть херню. Все можно у нас сделать, если продумать как надо.
СТАРШИНА. Он несовершеннолетний. Законы его защищают.
СЕРЖАНТ. А кто пишет эти законы? Разве не такие, как мы?
СТАРШИНА. Вот ****еныш, решился на самоубийство. /Снова обливает лицо Белого водой/.
СЕРЖАНТ. А мы так и напишем, если он отдаст концы.
СТАРШИНА. Ладно. Если не очухается, то отнесем его в карцер и укажем, что отдал дуба в нем. /Достает платок, брезгливо обтирает лицо Белого/.
СЕРЖАНТ. Об чем речь? Все сделаем, как надо.
СТАРШИНА. А с суками надо держаться строго. А то они совсем обнаглели. Хрен за мясо не считают. /Выбрасывает платок, которым обтирал лицо Белого, на пол. Моет руки в ведре/.
СЕРЖАНТ. А я им никогда не даю слабинку.
СТАРШИНА. А ты заметил как они притухли, когда дело коснулось портрета?
СЕРЖАНТ. Да, падлы, сразу почувствовали, что с ними не шутят.
СТАРШИНА. А ведь раскрутить их на новый срок ничего не стоило.
СЕРЖАНТ. Это мы всегда успеем сделать. Пока они нужны нам.
СТАРШИНА. Это само собой. Если они окончательно обнаглеют, то мы знаем как с ними поступить. /Трет уши Белого, потом слегка хлопает ладонью по его лицу. Снова обливает водой/.

Белый шевелится, медленно открывает глаза.

СЕРЖАНТ. /С восклицанием/. О, старшой, видишь? Я ведь не зря говорил, что он притворяется. А ты мне не хотел верить. /Нагло и криво усмехается/.


СЦЕНА ШЕСТНАДЦАТАЯ

КАРЦЕР

Белый лежит на настиле. Голова у него перебинтована. Губы разбиты. Под одним глазом синяк. К двери подходит ефрейтор. Одет он в летнюю форму. Она у него поношенная и сидит на нем нескладно.

ЕФРЕЙТОР. Шо, все думаешь? /Смотрит сочувственно/.
БЕЛЫЙ. Приходится. /Попытка улыбки/.
ЕФРЕЙТОР. Ето ты все жи зря сделал.
БЕЛЫЙ. Что?
ЕФРЕЙТОР. А то, шо хотел убиться.
БЕЛЫЙ. Другого выхода не было.
ЕФРЕЙТОР. Ех ты – глупая твоя башка. В жизни всякое бывает. Падать духом нельзя. Я вот во время войны каждый день шел на смерть. Терпел холод и голод. А все жи выжил. А знаешь почему? Потому шо не падал духом. Верил, шо дождусь победы.
БЕЛЫЙ. То война. Там все по-другому бывает.
ЕФРЕЙТОР. А жизнь, думаешь, не война? Она, если ты хочешь знать, намного опаснее войны. И если ты будешь бороться за свою правду, то считай хана тебе.
БЕЛЫЙ. Тогда и я постараюсь дождаться своей победы. /Снова попытка улыбки/.
ЕФРЕЙТОР. Надо верить, а не стараться. Когда человек верит, то он своего добивается.
БЕЛЫЙ. Я это знаю.
ЕФРЕЙТОР. Ето хорошо, шо знаешь. Надо ищо не падать духом.
БЕЛЫЙ. Я это запомню, гражданин дежурный.
ЕФРЕЙТОР. А на дворе уже конец мая. А ты все в карцере.
БЕЛЫЙ. Люди сидят в одиночках и годами.
ЕФРЕЙТОР. То одиночки, а не карцер.
БЕЛЫЙ. Это почти одно и тоже.
ЕФРЕЙТОР. Сколько времени ты уже здесь?
БЕЛЫЙ. Почти пять месяцев.
ЕФРЕЙТОР. Тебе, наверно, все время хочется кушать?
БЕЛЫЙ. Я к этому уже привык. Голод, говорят, тоже полезен.
ЕФРЕЙТОР. Ех ты – глупая твоя башка. Говорят, в Москве кур доят.


СЦЕНА СЕМНАДЦАТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

Лейтенант сидит за столом. Старшина на диване. Оба курят.

ЛЕЙТЕНАНТ. Меня, старшой, снова вызывал хозяин.
СТАРШИНА. А как же иначе? Так и должно было случиться.
ЛЕЙТЕНАНТ. Неужели нет у вас подходящих способов, чтобы покончить с Беловым?
СТАРШИНА. Способов есть много. Но он несовершеннолетний.
ЛЕЙТЕНАНТ. /С досадой/. Вот падла, а?
СТАРШИНА. Сержант, между прочим, говорил дело.
ЛЕЙТЕНАНТ. Какое? Я что-то забыл.
СТАРШИНА. Ну, насчет Марьяны и других педиков.
ЛЕЙТЕНАНТ. А, вспомнил. В чем же тогда загвоздка?
СТАРШИНА. Это тогда надо было делать, когда Белов лежал в больнице. Сейчас время упущено.
ЛЕЙТЕНАНТ. А разве нельзя его снова поместить в санчасть?
СТАРШИНА. Можно, если постараемся.
ЛЕЙТЕНАНТ. Тогда я поговорю с нашим врачом.
СТАРШИНА. Нет. Так дело не пойдет. Нам лишних свидетелей не надо. Все должны знать только мы. И сержант уже кое-что придумал.
ЛЕЙТЕНАНТ. /С издевкой/. Что может придумать законченный идиот?
СТАРШИНА. Э, так не скажи, лейтенант. Ты, видать, мало разбираешься в людях. Чем человек тупее, тем он и изворотливей. Недаром говорят: «голь на выдумки богата». /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Может быть. Но хозяин не любит его. Что-то, наверно, подозревает.
СТАРШИНА. Сержант, конечно, законченный мерзавец. Но его уважают в нашем управлении. И не кто-нибудь, а сам генерал Лапин. Ведь сержант помимо всего еще и спортсмен. Чемпион нашего общества по вольной борьбе.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Хрен с ним с этим придурком. Пусть сам выкручивается перед хозяином. Нам надо решать свои задачи.
СТАРШИНА. Это мы обязательно решим. Надо только набраться терпения. Недаром говорят: «побеждает тот, кто умеет терпеть».
ЛЕЙТЕНАНТ. /Криво усмехнувшись/. Ты все, старшой, заканчиваешь на прибаутках. Как будто наша жизнь веселая штука.
СТАРШИНА. Вот в том-то и оно, лейтенант. Чем тяжелее живется, тем больше надо и веселиться. /Широко смеется, показывая корявые лошадиные зубы/.


СЦЕНА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

КАРЦЕР

Белый задумчиво лежит на настиле. К двери тихо подходит Кичкина. Оглядываясь воровато, негромко произносит.

КИЧКИНА. Белим, моя принесла.
БЕЛЫЙ. /Резко вставая/. А, сейчас.
КИЧКИНА. /Протягивая ему сквозь решетчатую дверь осколок стекла/. Бистрам вазмы, пакам нету сыржанта.
БЕЛЫЙ. Молодчик, Кичкина. /Берет стекляшку, прячет ее в карман/. А химический карандаш?
КИЧКИНА. Мая псо принысла. /Достает из кармана карандаш, протягивает Белому/.
БЕЛЫЙ. Он химический? /Взяв карандаш, тоже прячет его в карман/.
КИЧКИНА. Каком твая прасила, таком мая пырнасила. /Легкая улыбка/.
БЕЛЫЙ. Ты, Кичкина, действительно человек. Спасибо.
КИЧКИНА. Мая ныкагдам ны абманывала карошим лудя.
БЕЛЫЙ. Ну иди, а то погорим.
КИЧКИНА. /Воровато оглянувшись/. Сыржанта нету. Ана ушла на абеда.
БЕЛЫЙ. Все равно. Тут все может случиться.
КИЧКИНА. Сыча спадом. Толкам пырзнавайся честнам. Начиму твая нужнам крандаша и стиклом?
БЕЛЫЙ. Карандаш, чтобы рисовать. А стекляшка, чтобы точить карандаш. А то здесь скучно.
КИЧКИНА. А, мая тепер панымала. Твая расом, умейт рысоват?
БЕЛЫЙ. Да. /Улыбка/.
КИЧКИНА. А дла мая рысават будыш?
БЕЛЫЙ. Конечно. Только, что ты хочешь?
КИЧКИНА. /Смущаясь/. Красывым девишка.
БЕЛЫЙ. А, девушку? Это нетрудно.
КИЧКИНА. Толкам, таком девишка, каторым бываит голым.
БЕЛЫЙ. Ты хочешь голую? /Смеется/.
КИЧКИНА. Да, голым.
БЕЛЫЙ. А зачем?
КИЧКИНА. Сама знаешь начему. Мая ишом ны видала голым девишка.
БЕЛЫЙ. Ладно, Кичкина. Как ты хочешь, так и нарисую.
КИЧКИНА. Тагдам яхши. /Улыбается широко, показывая мелкие истертые зубы/.


СЦЕНА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

Сержант с наглым видом сидит за столом. Перед ним, слегка склонив голову, стоит Марьяна. Он белотел, слащаво смазлив и женоподобен. Одет в потертую, с дырявыми заплатами на выпуклых ягодицах, тюремную робу. Голос имеет девический. Когда улыбается, то на его щеках появляются ямочки. Стоя перед сержантом и отвечая ему на вопросы, Марьяна иногда смущается и переминается с ноги на ногу.

СЕРЖАНТ. Садись, Марьяна. В ногах правды нет. /Показывает на диван. Оценивающе и изучающее смотрит на Марьяну/.
МАРЬЯНА. Я постою… Это не долго же.
СЕРЖАНТ. Ну, как хочешь. Я, знаешь, что хочу спросить у тебя?
МАРЬЯНА. /Пожимая плечами/. Нет.
СЕРЖАНТ. На сколько ты осужден?
МАРЬЯНА. /Со вздохом/. На десять.
СЕРЖАНТ. А за что?
МАРЬЯНА. /Смущенно/. За групповое изнасилование.
СЕРЖАНТ. /Удивленно/. О, вот оно что? Значит, за лохматый сейф? А ты, что способен на это?

Марьяна не отвечает, смущенно опустив глаза.

СЕРЖАНТ. /Усмехнувшись/. Что же ты не отвечаешь?
МАРЬЯНА. Нет. Я не насиловал. Просто присутствовал при этом.
СЕРЖАНТ. А, тогда понятно. Но стоять и смотреть как насилуют – это тоже преступление. Так разве можно поступать советскому человеку?
МАРЬЯНА. Я же не знал об этом.
СЕРЖАНТ. Это нехорошо, Марьяна. Советские законы должен знать каждый наш гражданин. Они самые справедливые и самые гуманные. А сколько тебе было лет?
МАРЬЯНА. Четырнадцать.
СЕРЖАНТ. А сейчас?
МАРЬЯНА. Пятнадцать.
СЕРЖАНТ. Сидишь ты, значит, уже год?
МАРЬЯНА. /Грустно/. Да.
СЕРЖАНТ. А у нас сколько?
МАРЬЯНА. Три месяца.
СЕРЖАНТ. А до ареста ты учился в школе?
МАРЬЯНА. /С грустью глядя/. И в школе и в музучилище.
СЕРЖАНТ. О, ты, значит, любишь еще и музыку?
МАРЬЯНА. Да.
СЕРЖАНТ. Это хорошо. Раз ты любишь музыку, значит мальчик ты послушный. Я вот тоже люблю петь некоторые песни. /Нагло усмехнувшись/. Особенно блатные. А тебе они нравятся?
МАРЬЯНА. Некоторые из них хорошие.
СЕРЖАНТ. Молодец, Марьяна. Значит, в музыке ты разбираешься. И мы с тобой найдем общий язык. А на кого ты учился?
МАРЬЯНА. На скрипача. /Вздыхает тяжело, задумывается/.
СЕРЖАНТ. О, это хорошая профессия. Имея ее, с голода не подохнешь. Паганини, между прочим, тоже играл на скрипке.
МАРЬЯНА. Я знаю.
СЕРЖАНТ. А вот та, которую вы изнасиловали, тоже была скрипачкой?
МАРЬЯНА. Нет. Она была фызыушницей. Жила от нас недалеко.
СЕРЖАНТ. А сколько вас было человек?
МАРЬЯНА. Я и еще два моих дружка.
СЕРЖАНТ. Они тоже учились на музыкантов?
МАРЬЯНА. Нет. Они были старшеклассниками. Один был на год старше меня, другой на два года. Вот они все и заварили.
СЕРЖАНТ. А кто у них были родители?
МАРЬЯНА. У одного преподаватель, а у другого инженер.
СЕРЖАНТ. А у тебя кто?
МАРЬЯНА. Папа пианист, а мама певица. /Задумывается/.
СЕРЖАНТ. Значит, ваши родители люди интеллигентные?
МАРЬЯНА. /Смущенно/. Выходит, что да.
СЕРЖАНТ. Вот видишь, что получается? Сами вы дети интеллигентов, а изнасиловали дочь рабочих людей. /Подчеркнуто/. Представителей того класса в нашем бесклассовом обществе, которому по нашим идеям должна принадлежать вся полнота власти. /Притворяясь недовольным/. Разве так можно поступать детям культурных родителей? А где же была ваша комсомольская совесть?
МАРЬЯНА. Я же не насиловал ее.
СЕРЖАНТ. Ладно. Не переживай. Насиловал или нет – не имеет значения. Твоим дружкам тоже дали по десять лет?
МАРЬЯНА. Нет. Десять только мне. Им по пятнадцать.
СЕРЖАНТ. А, вот видишь? Суд все-таки учел, что ты ее не насиловал. На целых пять лет дал тебе меньше. Недаром я говорил, что наши законы самые справедливые и самые гуманные.
МАРЬЯНА. Десять лет тоже очень много. Я ведь только смотрел.
СЕРЖАНТ. Ничего страшного, Марьяна. Это только для видимости. Будешь вести себя хорошо, мы тебя быстро освободим.
МАРЬЯНА. А я себя так и веду. Во всем вас слушаюсь.
СЕРЖАНТ. Мы это знаем. Поэтому и жалеем тебя. Вот только признайся честно, ты давно занимаешься этим?
МАРЬЯНА. Чем, гражданин начальник? /Волнуется/.
СЕРЖАНТ. Ну этим… Как его?.. Мужеложеством… /Марьяна, опустив голову, молчит. Заметно волнуется/. Да ты не тушуйся. Мы тут одни. Люди, как говорится, свойские. /Наглая усмешка/.
МАРЬЯНА. /С дрожью в голосе/. Это случилось в тюрьме… Когда я еще находился под следствием… Меня, гражданин начальник, заставили…
СЕРЖАНТ. И ты согласился?
МАРЬЯНА. Меня могли бы убить… Я боялся…
СЕРЖАНТ. А теперь уже привык? /Марьяна снова молчит, опустив грустно голову/. Ну ладно. Можешь не говорить. Таких, как ты, на свете очень много. А среди музыкантов и артистов особенно. Вот ты слышал про композитора Чайковского?
МАРЬЯНА. Конечно. Он же великий композитор.
СЕРЖАНТ. Так вот он, Марьяна, тоже был таким, как ты.
МАРЬЯНА. /Первое время смотрит удивленно, потом тихо говорит/. А нам в училище об этом не говорили.
СЕРЖАНТ. А так всегда бывает. Потому что о великих людях стараются говорить только хорошее. Хотя все они при жизни были негодяями и проходимцами.
МАРЬЯНА. А так разве можно поступать?
СЕРЖАНТ. Можно и даже нужно, если этого требуют обстоятельства.
МАРЬЯНА. Первый раз об этом слышу. /Задумывается/.
СЕРЖАНТ. Ты еще очень молод. Подрастешь, услышишь о многом.
МАРЬЯНА. Надо же, а?
СЕРЖАНТ. Ладно. Хрен с ними с этими великими. Их сейчас столько развелось, что всех раком не переставишь. Ты догадываешься, зачем я тебя вызвал?
МАРЬЯНА. /Пожимая плечами/. Нет.
СЕРЖАНТ. Ты, Марьяна, должен выручить нас. /Смотрит пристально, отчего Марьяна волнуется/.
МАРЬЯНА. А как?
СЕРЖАНТ. Сейчас я тебе объясню. Ты вот слышал, что у нас в карцере находится один особо-опасный государственный преступник?
МАРЬЯНА. Конечно. Об этом все говорят в зоне.
СЕРЖАНТ. Так вот, если слышал, то у тебя получится это.
МАРЬЯНА. А что, гражданин начальник?
СЕРЖАНТ. Эх, Марьяна. Как ты не догадываешься? Ну, это самое.
МАРЬЯНА. А-а… понятно… /опускает голову/.
СЕРЖАНТ. Мы тебя дня на два поместим к нему. И вот когда он захочет тебя, мы его тут же и накроем. Теперь ты понял?
МАРЬЯНА. Да.
СЕРЖАНТ. Только ты сперва сопротивляйся. Старайся кричать, царапаться и кусаться…
МАРЬЯНА. А это зачем?
СЕРЖАНТ. Как ты не догадываешься, а? А еще говоришь, что человек ты понимающий. Ведь на его теле должны остаться хоть какие-то следы. Так ведь нам лучше будет доказать, что он тебя изнасиловал.
МАРЬЯНА. А-а… Я теперь понял. Вы его снова хотите раскрутить на новый срок?
СЕРЖАНТ. Вот именно, Марьяна. Теперь действительно чувствуется, что ты сообразительный мальчик.
МАРЬЯНА. /Нерешительно/. А мне за это ничего не будет? Ведь за это у нас судят и потерпевшего.
СЕРЖАНТ. За это не трухай. Мы все сделаем так, чтобы ты остался чистым. Ведь если бы мы хотели, то давно бы тебя осудили снова. Или ты думаешь, что нам неизвестны твои ночные похождения в зоне? Ты, Марьяна, почти каждую ночь отдаешься за пайку хлеба тому или иному повязочнику. /Смотрит нагло/.
МАРЬЯНА. /Смущенно/. Тогда, ладно… Только когда это надо будет?
СЕРЖАНТ. Я тебе скажу. Пока готовься.
МАРЬЯНА. /Униженно/. Можно идти? /Хочет поворачиваться/.
СЕРЖАНТ. Постой. Ты, наверно, голоден.
МАРЬЯНА. /Пожимая плечами/. Не очень.
СЕРЖАНТ. Не стесняйся, Марьяна. Форму свою ты терять не должен. Иначе на тебя никто не будет смотреть. /Ухмыляясь/. Вот, смотри, что я тебе принес. /Достает из стола кусок копченного сала и полбатона булки. Протягивает через стол ему/.
МАРЬЯНА. Спасибо, гражданин начальник. /Берет нерешительно еду/.
СЕРЖАНТ. Поможешь нам, не пожалеешь об этом. Мы тебя переведем из хоздвора, где ты работаешь мусорщиком, в КВЧ. Там ты снова будешь играть на скрипке. /Повелительно/. А теперь иди. И никому не говори о нашем уговоре.
МАРЬЯНА. Хорошо, гражданин начальник. /Прижимая еду к груди, поворачивается, уходит/.

Сержант провожает его презрительным взглядом и, еогда он уходит, шумно плюет ему вслед.


СЦЕНА ДВАДЦАТАЯ

КАРЦЕР

Белый, закинув руки за голову, лежит на настиле. Повязки на голове и синяков под глазом у него уже нет. К двери подходят лейтенант и сержант. Открыв дверь, заходят в карцер. Белый медленно встает.

ЛЕЙТЕНАНТ. Ну что, Белов, ты подумал о том, что тебе говорили?

Белый не отвечает, смотрит напряженно.

СЕРЖАНТ. Что заткнулся? Охренел, что ли?
БЕЛЫЙ. А что думать? Уже все давным-давно продуманно.
СЕРЖАНТ. Ты, паскудник, вот как нам надоел. /Проводит ладонью по своему горлу/.
БЕЛЫЙ. Отправьте тогда в другой лагерь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ишь, чего захотел.
БЕЛЫЙ. А что в это особенного?
СЕРЖАНТ. А ху-ху ты не хочешь? Мы тебя, падлу, туда отправим, откуда уже не возвращаются. /Смотрит зло/.
БЕЛЫЙ. А что это вы постоянно оскорбляете меня? Я же вас не оскорбляю.
СЕРЖАНТ. Да тебя, падла, замочить мало. Сколько ты можешь пить нашу кровь?
БЕЛЫЙ. Это вы пьете кровь, а не я.
СЕРЖАНТ. У, падла! Ты еще огрызаешься? Сейчас как ебну по сопатке, сразу заглохнешь. /Замахивается на него/.
БЕЛЫЙ. Вы меня не пугайте. Я вас не боюсь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Последний раз предупреждаю. Если завтра не выйдешь в зону, то пеняй на себя. Чикаться с тобой мы больше не будем.
БЕЛЫЙ. Какая разница, где я нахожусь?
ЛЕЙТЕНАНТ. Наш лагерь образцовый. А ты своим поведением нарушаешь наши порядки.
БЕЛЫЙ. Если вы меня отправите на этап, то все это прекратится.
ЛЕЙТЕНАНТ. Значит, ты стоишь на своем?
БЕЛЫЙ. Я уже ответил.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну что же, я предупреждал тебя. /Сержанту/. Пойдем, он нас не понял.
СЕРЖАНТ. /Грозя пальцем/. Ну, падла, запомни. Сегодня вечером ты пожалеешь об этом. /Поворачиваются, уходят. Дверь с треском захлопывается/.

Белый какое-то время стоит на месте. Напряженно думает. Потом подходит к двери, смотрит сквозь решетки в пустой коридор. Прислушивается. Убеждается, что в нем никого нет. Возвращается к настилу. Торопливо снимает с себя зековскую рубашку и майку. Остается по пояс голым. Берет майку, рвет ее на две половинки. Сворачивает из них жгуты и туго перетягивает ими чуть выше локтей руки. Достает после этого из кармана осколок стекляшки. Делает быстрые движения кистями, то сжимая, то разжимая их. Смотрит на вены, которые при движении кистей набухают, и резкими взмахами вскрывает себе вены чуть ниже локтей. Сперва на правой, потом на левой руке. Из вскрытых вен тонкими струйками начинает сочиться кровь. Убедившись, что вены вскрыты, встает в середину карцера. Срывает с рук повязки. Ложится спиной на пол, раскинув руки в стороны. Кровь тонкими фонтанчиками начинает стекать на пол. Белый первое время наблюдает за кровью, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Потом закрывает глаза и лежит без движения. К двери к этому времени подходит сержант. Смотрит недоуменно на лежачего Белого. Что-то хочет крикнуть. Но, передумав, быстро открывает дверь, входит в карцер. Останавливается возле Белого. Слегка пинает его в бок. Белый медленно открывает глаза. Сержант зло кривит рот и громко кричит.

СЕРЖАНТ. Ах, падла! Вскрыл себе вены? Ну и хрен с тобой. Лежи  теперь и подыхай.

Белый не отвечает ему. Медленно закрывает глаза. Сержант, гневно сверкнув глазами, резко поворачивается, уходит. Дверь остается открытой.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ПАЛАТА САНЧАСТИ

Белый лежит на койке. На нем с короткими рукавами больничная рубашка. Руки в локтях перебинтованы. Входит ефрейтор. В руке он держит сверток. Белый слегка приподнимается.

ЕФРЕЙТОР. Не вставай, лежи. /Протягивает ему сверток/. Вот, ето тебе. Моя жинка любит готовить пирожки с капустой. Они вкусные.
БЕЛЫЙ. Спасибо, гражданин дежурный. /Берет сверток/.
ЕФРЕЙТОР. Только ты пока спрячь.
БЕЛЫЙ. Да, я знаю. /Прячет сверток в тумбочку/.
ЕФРЕЙТОР. /Глядя сочувственно/. Раны ищо болят?
БЕЛЫЙ. Уже не так. /Натянутая улыбка/.
ЕФРЕЙТОР. Шо жи ты ето делаешь, а?
БЕЛЫЙ. /Виновато улыбнувшись/. Так получается, гражданин дежурный.
ЕФРЕЙТОР. Ех ты – глупая твоя башка. Мне, думаешь, легко живется? А я вот не думаю о смерти. Стараюсь жить.
БЕЛЫЙ. У вас, наверно, такой характер.
ЕФРЕЙТОР. Ето не характер, а время такое. Хочешь или нет, а терпеть надо.
БЕЛЫЙ. Я хотел  кое-кого испугать.
ЕФРЕЙТОР. Да так разве пугают? А если бы тебя не спасли? Тебе жить надо, а не пугать кого-то. Ты ведь ищо очень молодой.
БЕЛЫЙ. Хорошо, гражданин дежурный. /Смотрит тепло/.

Входит медсестра. В руке у нее банка с водой, в которой находятся густые кусты белой сирени. Улыбаясь, ставит банку с сиренью на тумбочку.

ЕФРЕЙТОР. Откуда, Тамара, ты такие цветы достала?
МЕДСЕСТРА. О, это секрет…
ЕФРЕЙТОР. Очень замечательные.
МЕДСЕСТРА. Это же белая сирень. /Достает из кармана халата бинты/.
ЕФРЕЙТОР. Ну шо жи, я пойду. Не буду вам мешать. /Белому/. А ты слушайся нашу сестричку. Она у нас, видишь, какая славная. /Медленно уходит/.
БЕЛЫЙ. /Вдогонку/. Я ее всегда слушаюсь.
МЕДСЕСТРА. /Садясь на край койки/. Ну, герой, показывай свои руки.
БЕЛЫЙ. Они уже заживают. /Протягивает правую руку/.
МЕДСЕСТРА. А мы сейчас посмотрим. /Разбинтовывает рану/.
БЕЛЫЙ. Иногда, правда, болят.
МЕДСЕСТРА. /Осматривая порез/. Опухоли уже нет. И заражения не видно.
БЕЛЫЙ. А бывает и это?
МЕДСЕСТРА. Бывает и похуже. Покажи теперь другую.
БЕЛЫЙ. /Протягивая левую руку/. И здесь все нормально.
МЕДСЕСТРА. Значит, повезло тебе. /Разбинтовав и эту руку, осматривает рану/.
БЕЛЫЙ. Наверно.
МЕДСЕСТРА. Не наверно, а верно. Некоторые мальчики, вскрывая вены, перерезают заодно и сухожилия. А ты не задел их. И крови потерял ты много. Хорошо, что мы вовремя успели.
БЕЛЫЙ. Я это не помню.
МЕДСЕСТРА. Скажи спасибо нашему врачу. Он все сделал, чтобы спасти тебя. /Смазывает раны йодом и мазью/.
БЕЛЫЙ. А швы скоро снимете?
МЕДСЕСТРА. Когда придет время.
БЕЛЫЙ. Значит, я здесь еще долго буду.
МЕДСЕСТРА. А разве здесь плохо? /Перевязав одну руку, приступает к другой/.
БЕЛЫЙ. Здесь, конечно, лучше.
МЕДСЕСТРА. Тогда много не говори. /Улыбается/.
БЕЛЫЙ. А зачем вы принесли цветы?
МЕДСЕСТРА. А тебе они разве не нравятся?
БЕЛЫЙ. Нравятся. Но в тюрьме они больше расстраивают.
МЕДСЕСТРА. Это почему же?
БЕЛЫЙ. Напоминают о свободе.
МЕДСЕСТРА. О свободе люди всегда должны думать. Потому что человек рождается для свободы.
БЕЛЫЙ. Это только слова.
МЕДСЕСТРА. Когда-нибудь будет и на деле.
БЕЛЫЙ. Все может быть.
МЕДСЕСТРА. А как же? В хорошее всегда надо верить.
БЕЛЫЙ. Это верно. А вот цветы вы все же принесли напрасно.
МЕДСЕСТРА. Почему?
БЕЛЫЙ. Придет завтра сержант и выбросит их.
МЕДСЕСТРА. А, вот ты о чем? Нет. Сержант теперь не скоро появится.
БЕЛЫЙ. Ушел в отпуск, что ли? Или заболел?
МЕДСЕСТРА. /С иронией/. Уехал на соревнование. Он же у нас еще и спортсмен.
БЕЛЫЙ. Борец, что ли?
МЕДСЕСТРА. Что-то в этом роде. /Улыбка/.
БЕЛЫЙ. Я так и подумал. Потому что у него очень скрюченные уши. /Усмешка/. Такие бывают только у борцов.
МЕДСЕСТРА. У него скрюченные не только уши.
БЕЛЫЙ. Это верно. Мозги тоже повернутые.
МЕДСЕСТРА. Может быть и это.
БЕЛЫЙ. Борец Бамбула занимает два стула, выжимает мокрую тряпку. /Смеется/.
МЕДСЕСТРА. Не нравится он тебе?
БЕЛЫЙ. Он, наверно, никому не нравится.
МЕДСЕСТРА. Ничего не поделаешь. Плохих людей на свете еще очень много. Они и портят жизнь хорошим людям.
БЕЛЫЙ. Это потому что хорошие люди привыкли терпеть. Этим и пользуются негодяи.
МЕДСЕСТРА. Ничего. Правда все равно победит. /Прекращает перевязку/.
БЕЛЫЙ. А вот сегодняшний дежурный – человек хороший.
МЕДСЕСТРА. Дядю Федю все уважают. Он честный и добрый.
БЕЛЫЙ. Его зовут дядя Федя?
МЕДСЕСТРА. Вообще-то, Федор Иванович.
БЕЛЫЙ. А вас Тамарой?
МЕДСЕСТРА. Не Тамарой, а Тамарой Васильевной. /Улыбка/.
БЕЛЫЙ. Буду теперь знать.
МЕДСЕСТРА. Ну все. Поправляйся. /Медленно встает/. И больше не шали. /Смотрит тепло/.
БЕЛЫЙ. Постараюсь.
МЕДСЕСТРА. А говорят, что ты учился в художественном училище?
БЕЛЫЙ. /С грустью/. Да, учился.
МЕДСЕСТРА. Значит, умеешь рисовать?
БЕЛЫЙ. Кое-что умею.
МЕДСЕСТРА. А мне на память нарисуешь что-нибудь?
БЕЛЫЙ. Если попросите, то постараюсь.
МЕДСЕСТРА. Тогда не болей, а то у тебя ничего не получится. /Треплет его слегка по голове, улыбается/.
БЕЛЫЙ. Хорошо, сестра. Как вы прикажете, так и будет. /Тоже улыбается/.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

КРАСНЫЙ УГОЛОК

Сержант сидит за столом. Вид у него недовольный. Бубон стоит. Иногда развязно прохаживается. Когда он это делает, то его хромовые сапоги громко скрипят.

СЕРЖАНТ. /Взяв со стола толстую пачку помятых денег, слегка тряся ими/. Говоришь, что здесь полторы штуки?
БУБОН. Можешь перещелкать, если не веришь.
СЕРЖАНТ. Ты, бубон, постоянно накалываешь меня. То шпаруешь планчик, то мазуту. Так не годится. Мы с тобой не паскудные барыги, а подельники. Поэтому должны быть во всем честными.
БУБОН. Да ты што мелишь, сержант? Я тебя парю, што ли? Да я, если ты хочешь знать, беру только то, что мне положено.
СЕРЖАНТ. Все это туфта. Тюльку будешь гнать другому. Ты мне уже целую штуку должен.
БУБОН. Какую штуку? Я тебе лох, што ли? Или ты меня берешь на пушку? Да я тебе, если уж на то пошло, от силы должен Катю. Да и то еще выяснить надо.
СЕРЖАНТ. Ладно. Не хипишуй. Не надо просто двигать фуфло. Я тебе тоже не лох пархатый. /Рассовывает деньги в карманы/.
БУБОН. Какое фуфло, сержант? Да ты што, в натуре? Надо думать, што трекаешь. Я тебе фуфлышник, што ли?
СЕРЖАНТ. Валюта, Бубон, любит счет. А долг хороший человек должен отдавать.
БУБОН. Да ты за это не ссы. Я если должен, то отдам. Чалиться мне еще долго.
СЕРЖАНТ. Все. Много не базлай. Я это на всякий случай.
БУБОН. Кто базлает? Ты же сам начал.
СЕРЖАНТ. Ладно. Потрекаем о деле. Может начнем фуговать и водяру?
БУБОН. Ваксу фугать тоже не мешало бы. Но здесь малолетки. Они, мандавша поганая, как только набухаются, то начинают поднимать хипишь. И качать друг другу права. А это, сам знаешь, пахнет горением.
СЕРЖАНТ. /Немного подумав/. Ладно. Время покажет. Пока будем толкать дрянь. /Довольно усмехнувшись/. От него не поднимают хипиша, а ловят кайф. И он не так опасен.
БУБОН. Это до поры до времени. Пока не знают хозяин и кум.
СЕРЖАНТ. Все это херня. В нашей системе у всех морда в пуху. Хозяин сам любит химичить. А кум у нас алкаш и кусошник. Он за копейку готов дать в женю.
БУБОН. Ладно. Договорились. Будем пока фугать планчик. Да только где Марьяна? Ты же обещал, што сегодня придет он. Или снова хочешь наколоть меня?
СЕРЖАНТ. За это не трухай. Сейчас он приканает. /Смотрит на ручные часы/.
БУБОН. Тот раз ты тоже обещал нам отдельную хату.
СЕРЖАНТ. Тогда все испортил фашист. Забыл, что ли?
БУБОН. Можно было и после.
СЕРЖАНТ. До этого, что ли, было?
БУБОН. А фашист этот все еще в санчасти?
СЕРЖАНТ. Да, падла. Вскрыл себе вены. Чуть было не подох. Но выжил, паскуда.
БУБОН. Дело прошлое, но дух у него имеется.
СЕРЖАНТ. В том то и весь фокус, что с ним до сих пор мы все мудохаемся.
БУБОН. Все это херня. Мы его все равно сломаем. Он не лучше нас. Чистым от нас не уйдет.
СЕРЖАНТ. Сломать его обязательно надо. Это дело принципа.
БУБОН. А ты, что, был на соревнованиях? /Смотрит с ухмылкой/.
СЕРЖАНТ. /Недовольно махнув рукой/. Да.
БУБОН. А что так быстро на этот раз вернулся?
СЕРЖАНТ. Так надо было.
БУБОН. А говорят, што ты проиграл. /Усмехается/.
СЕРЖАНТ. Просто попался здоровый амбал. Я полутяж. А пришлось выступать в тяжелом весе. Он, падла, оказался почти на двадцать килограмм тяжелее. /Задумывается/.
БУБОН. И такая туфта проходит в спорте?
СЕРЖАНТ. У нас проходит любая туфта. И не только в спорте.
БУБОН. Ладно. Туфта – туфтой. А Марьяны все нету. Ведь время идет. /Смотрит недовольно/.
СЕРЖАНТ. Сейчас приканает. /Снова смотрит на ручные часы/.
БУБОН. Да мне, сержант, все равно. Не придет сюда - отмечу его в бараке. Ночь еще впереди. Просто хотелось один на один остаться.
СЕРЖАНТ. А скажи, Бубон: что это вы называете пинчей женскими именами? /Смеется/. Они ведь не шалавы.
БУБОН. А как называть, по-твоему, тех, которых отмечают, как шалав? И кто это тебе сказал, што они не шалавы? Пинчи, сержант, намного лучше, чем шалавы. Они так подмахивают и так умеют чмокать, что многим шалавам могут дать фору. /Ухмыляясь/. Вот поэтому и называют их женскими именами.
СЕРЖАНТ. Ты сперва отыграйся над Марьяной. Он, падла, здорово подвел нас.
БУБОН. За это не ссы. Пусть только придет сюда.

В дверь в это время кто-то начинает тихо стучать.

СЕРЖАНТ. О, слышишь? А ты еще не верил мне. /Громко поизносит/. Входи, Марьяна. Мы тебя заждались. /Подмигивает Бубону/.

Входит Марьяна. Смотрит робко. Опустив голову, стоит возле двери.

СЕРЖАНТ. /Встает, подходит к Марьяне, делается злым/. Сейчас мы с тобой по-настоящему поговорим.

Марьяна от страха сжимается.

БУБОН. Не трухай, Марьяна. Сержант берет тебя на понт. Тебе здесь хреново не будет.
СЕРЖАНТ. Такую падлу замочить мало, а ты его успокаиваешь. /Марьяне/. Ну что, пиндос поганый, пришел раскаиваться? Мы из-за тебя почти две ночи не спали. Все ждали твоего цинка. А ты, козлиная харя, подвел нас. /Громко/. Отвечай, гандонная твоя морда, почему ты это сделал?
МАРЬЯНА. /С ужасом глядя на сержанта/. Он же не хотел… Даже не подавал намека… /Голос у него звучит слезливо, почти как у плачущего/.
СЕРЖАНТ. А ты для чего там был? Сам, что ли, не мог намекнуть?
МАРЬЯНА. Я думал об этом… Но не получилось…
СЕРЖАНТ. А с другим почему у тебя получается?
МАРЬЯНА. Не знаю… /Смотрит испуганно/.
СЕРЖАНТ. У, гандон штопанный, сейчас как ебну по твоей козлиной харе, сразу узнаешь. /Замахивается на него/.

Марьяна машинально закрывает лицо руками, наклоняется на бок.

БУБОН. Хорош, сержант. Зачем храпишь на него? Марьяна не виноват, если ничего не получилось. Следующий раз получится. /Нагло лыбясь/. На крайняк я научу его.
СЕРЖАНТ. Запомни, падла. Я тебе еще покажу, как надо любить свободу. Ты у меня еще попрыгаешь на толстом хрене…
МАРЬЯНА. Простите, гражданин начальник. /Смотрит с ужасом/.
СЕРЖАНТ. Сейчас девять часов вечера. /Смотрит на часы/. Останешься с ним до утра. /Кивает в сторону Бубона/. Он тебя, падлу, научит, как надо по-настоящему отдаваться.
МАРЬЯНА. Хорошо, гражданин начальник.
СЕРЖАНТ. /Грозя пальцем/. И учти, паскудник, разговор с тобой еще не кончен. /Незаметно подмигнув Бубону, быстро уходит. Дверь с треском захлопывается/.

Марьяна с облегчением переводит дух, пытается улыбнуться. Но улыбка у него получается печальной, как у человека, обреченного на страдание и потерявшего веру в хорошее. Небольшая пауза.

БУБОН. Што, Марьяна, душа у тебя ушла в пятки? /Ухмыляется/.
МАРЬЯНА. /Приходя в себя/. От него же ведь все можно ожидать.
БУБОН. При мне он тебе ничего не сделает. А шипел он для блезира. Теперь догнал?
МАРЬЯНА. Да… /Улыбается/.
БУБОН. Ну все. Садись. /Показывает на стул/.

Марьяна медленно садится.

БУБОН. /Глядя умиленно/. Обкуриваться будешь?
МАРЬЯНА. Дай сперва отдышаться.
БУБОН. А может сперва раздавим полбанки?
МАРЬЯНА. Вообще-то не мешало бы. /Улыбается широко, показывая ровные и красивые ряды зубов/.
БУБОН. Тогда пошло дело. /Подходит к портрету Сталина, протягивает руку за портрет, достает оттуда бутылку вина/. Видишь, где она была заныкана? /Лыбясь, садится напротив Марьяны/.
МАРЬЯНА. Даже не подумаешь.
БУБОН. За портретами красных ****ей все можно тырить. /Быстро откупоривает бутылку, протягивает ее Марьяне/. На, пей первым.
МАРЬЯНА. Прямо из горлышка? /Берет бутылку/.
БУБОН. Да. Не шугайся. Мы здесь одни. Разговора не будет. Мне оставишь половину.
МАРЬЯНА. А полопать есть что-нибудь?
БУБОН. Ах, падла, конечно есть. Я про это чуть не забыл. /Встает, подходит к шкафу с книгами, достает оттуда большой сверток, в котором находятся хлеб, колбаса и лук. Развернув сверток, возвращается на место и ставит еду перед Марьяной/. Вот, лопай.
МАРЬЯНА. /Улыбаясь/. Лопай, лопай… Ровняй морду с жопой… /Делает несколько глотков, жмурится, ставит бутылку на стол, начинает жадно закусывать/.
БУБОН. Это ты верно сказал. У тебя в натуре классное очко. От него оторваться трудно.
МАРЬЯНА. Я знаю… Мне об этом многие говорят. /Продолжает закусывать/.
БУБОН. Ты сперва бухни, как надо. Лопать будешь после.
МАРЬЯНА. Хорошо. /Проглотив с трудом недожеванный кусок колбасы, берет снова бутылку, зажмурившись делает несколько больших глотков/.
БУБОН. Вот теперь лады. Остальное дай мне. /Отбирает у него бутылку с остатками вина, задрав голову и широко раскрыв рот, без передышки, громко булькая, опустошает бутылку/.
МАРЬЯНА. О, Бубон… Я первый раз это вижу. Так бухать я не могу. /Снова приступает к еде/.
БУБОН. /Ставя пустую бутылку на стол/. Какие твои годы, Марьяна? Поживешь еще лет десять, многому научишься. /Начинает вяло и безразлично закусывать/.
МАРЬЯНА. А планчик у тебя хороший?
БУБОН. Сейчас подыбаешь. /Вытаскивает из кармана ковбойки заранее начиненную анашой папиросу, смачивает ее слюной, потом блаженно закуривает/.
МАРЬЯНА. А я уже вижу по дыму, что планчик годится. /Улыбается/.
БУБОН. /С шумом выдохнув дым/. Под планчиком, сам знаешь, отмечаться приятнее. Кажется, что кайф никогда не кончится.
МАРЬЯНА. Это верно. Все забывается и все становится приятным.
БУБОН. /Протягивая ему папиросу/. Тогда не тяни резину. Возьми и дыхни, как следует.
МАРЬЯНА. Сейчас. /Берт папиросу, затягивается и закашливается/.
БУБОН. /Усмехаясь/. Што, Марьяна, дрянь достала до жопы?
МАРЬЯНА. /Откашливаясь и пытаясь улыбнуться/. Да… действительно…
БУБОН. Ты не торопись. Шаби спокойно.
МАРЬЯНА. Хорошо. /Снова затягивается, но на этот раз не закашливается/.
БУБОН. Вот видишь. Уже другое дело.
МАРЬЯНА. Я, кажется, действительно поймал кайф. /Еще раз затягивается/.
БУБОН. Это хорошо. Потому што лучше будешь отмечаться.
МАРЬЯНА. Конечно. Мы для этого здесь и находимся. /Протягивает папиросу Бубону/.
БУБОН. Ты, Марьяна, знаешь, што говоришь. /Берет папиросу, тушит ее и прячет снова в карман ковбойки/.
МАРЬЯНА. Там же еще есть. Давай докурим.
БУБОН. Докурим потом. До утра еще долго.
МАРЬЯНА. Это верно. /Снова широко улыбается, показывая красивые и ровные зубы. При этом на щеках у него появляются ямочки/.
БУБОН. Ты, Марьяна, когда смеешься, то в натуре становишься очень аппетитным. Тебя так и хочется побыстрее отметить. /Смотрит жадно и умиленно на него/.
МАРЬЯНА. Тогда я всегда буду смеяться. /Продолжает широко улыбаться/.
БУБОН. А скажи честно: тебе нравится, как я тебя отмечаю?
МАРЬЯНА. Да… у тебя он большой и крепкий… /Улыбается блаженно/.
БУБОН. Сегодня я по-настоящему дорвусь до тебя. Потому што никто нам не будет мешать.
МАРЬЯНА. Конечно… В бараке так нельзя… Там все могут услышать…
БУБОН. А тебя, што, хотели мусора подставить под этого фашиста?
МАРЬЯНА. Да… /Улыбается/.
БУБОН. Ну и што, не получилось?
МАРЬЯНА. Если бы я захотел, то может бытьи получилось бы. Ноя подумал, что менты меня тоже могут осудить. Ведь я для них ничего не значу.
БУБОН. Ты верно подумал.
МАРЬЯНА. Конечно. Ведь новый срок никто не хочет получать.
БУБОН. А фашист тебя сам разоблачил?
МАРЬЯНА. Нет. Я сам ему рассказал обо всем.
БУБОН. И што?
МАРЬЯНА. Он пожалел меня. Сказал, чтобы я этим больше не занимался. После этого я выскочил из палаты.
БУБОН. Ты поступил верно. Мусора хотели тебя использовать для своих паскудных целей. Им верить нельзя. Святого у них ничего нету.
МАРЬЯНА. Сейчас никому верить нельзя. Это я давно понял. Потому что не пальцем деланный. /Смеется широко/.
БУБОН. Верно, Марьяна, верно. Ты в натуре не пальцем деланный.
МАРЬЯНА. Я знаю…
БУБОН. Ну ладно. Мы здесь находимся для кайфа. Ты заторчал?
МАРЬЯНА. Да, Бубон. Все плывет и качается… /Продолжает широко улыбаться, показывая красивые и ровные зубы, но улыбка у него получается натянутой и напоминает улыбку потерявшего над собой управление, самодовольного идиота/.
БУБОН. Раз заторчал,  то разоблачайся. /Встает, подходит к двери, резко закрывает ее на задвижку/.
МАРЬЯНА. Совсем разоблачаться? /Улыбаясь по-идиотски, медленно и покачиваясь встает/.
БУБОН. Да, Марьяна, совсем. А потом потанцуешь и повертишь попой. Сам знаешь, она у тебя очень аппетитная. /Подходит к нему, начинает страстно гладить и щупать его зад. Потом, шумно вздохнув и опупело глядя, отходит в сторону/.
МАРЬЯНА. Хорошо, бубон… что ты скажешь, то я и сделаю… А свет тушить будем? /Специально оттопырив зад, начинает им медленно вертеть/.
БУБОН. После того, как я наберусь сеанса – потушим. /Начинает тоже раздеваться/.
МАРЬЯНА. Правильно… /Продолжает медленно раздеваться, оттопыривая зад/.
БУБОН. Теперь, Марьяна, ты только со мной будешь отмечаться. Я всех предупрежу, што ты лично моя баба.
МАРЬЯНА. Это хорошо… Я тебе тогда не буду изменять… /Вертя задом и кривляясь, как кокотка, показывает на портрет Сталина/. А он не рассердится на нас за то, что мы здесь будем делать? Ведь он все увидит.
БУБОН. Кто – Гуталинчик, што ли? /Тоже смотрит на портрет/.
МАРЬЯНА. Да, Черножопый…
БУБОН. Нет, Марьяна… он не должен сердиться… Потому што сам любит педерасничать. /С кривой и мерзкой ухмылкой, что застыла на его поганом лице, не моргая смотрит, как вертит задом и медленно раздевается Марьяна/.



СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

КАРЦЕР

Лейтенант стоит возле двери. Сержант осматривает карцер.

ЛЕЙТЕНАНТ. Шмон здесь надо дать капитальный. Вечером его выписывают из санчасти.
СЕРЖАНТ. А я так и делаю. /Прощупав телогрейку, швыряет ее на пол/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ничего не обнаружилось? /Смотрит на телогрейку/.
СЕРЖАНТ. А что может быть в этой паршивой тряпке? /Начинает переворачивать настил и осматривать щели/.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Показывая рукой на отверстие в стене, которое заменяет окно/. А может там что-нибудь спрятано?
СЕРЖАНТ. А как он туда влезет? /Бросает настил, подходит к стене с отверстием, протягивает руку вверх и подпрыгивает/. Видишь, я сам не мог дотянуться.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Кивая на настил/. А эту хреновину он разве не может подставить к стенке?
СЕРЖАНТ. Да нет. Она слишком тяжелая для него. Да и что там можно припрятать? /Отряхивается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Веревку или еще что-нибудь.
СЕРЖАНТ. Думаешь, что он способен и вздернуться?
ЛЕЙТЕНАНТ. От него все можно ожидать.
СЕРЖАНТ. Веревка оттуда бы торчала. /Смотрит на отверстие/. А если и вздернется, то хрен с ним. Так даже лучше будет.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет. Нас по головке за это не погладят. Он несовершеннолетний.
СЕРЖАНТ. Да кто будет поднимать хипишь из-за этого фашиста? Спишем, как подохшего пса и дело с концом.
ЛЕЙТЕНАНТ. У него, наверно, есть родные. Он не детдомовский. Не все так просто.
СЕРЖАНТ. А что родные? Начнут много базарить, их тоже спрячем, куда следует. /Усмехнувшись/. Или сам не знаешь, как это у нас делается?
ЛЕЙТЕНАНТ. /Немного подумав/. Все это, конечно, верно. Но сейчас не до этого. Ты вот что думаешь, кто мог принести ему осколок стекла?
СЕРЖАНТ. А хрен его знает? За  всеми не уследишь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот поэтому хозяин и недоволен нами. /Подчеркнуто/. Особенно тобой.
СЕРЖАНТ. Это почему? Кроме нас есть еще охранники. Может, кто-то из них это сделал.
ЛЕЙТЕНАНТ. Все может быть. Но вены вскрыл он в твое дежурство.
СЕРЖАНТ. /Делаясь недобрым/. Ну и что?
ЛЕЙТЕНАНТ. А то, что ты плохо относишься к своим обязанностям.
СЕРЖАНТ. Это так думает хозяин, что ли?
ЛЕЙТЕНАНТ. Да.
СЕРЖАНТ. Да я хрен положил на то, что обо мне думают. /Криво усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Положил или нет, но толкать анашу надо завязывать.
СЕРЖАНТ. А, падла, до хозяина, значит, дошло и это?
ЛЕЙТЕНАНТ. У нас все доходит до начальства. Потому что у нас паскудная система. Не донесешь ты, донесут на тебя другие.
СЕРЖАНТ. А хозяин подумал о том, что на нашем мерзком окладе сильно не разгуляешься?
ЛЕЙТЕНАНТ. Это все знают. Но люди ведь живут.
СЕРЖАНТ. Кто это тебе сказал, лейтенант? Наши люди не живут, а сосут всю жизнь лапу. /Смеется ехидно/. А я хочу действительно жить… Хочу есть шашлыки, а не сосать лапу. Харить красавец, а не Дунек с трудоднями.
ЛЕЙТЕНАНТ. Это все, может, хотят делать. Но начальство об этом не думает. Оно, прежде всего, заботится о своей шкуре.
СЕРЖАНТ. Конечно, падлы. Сами что хотят, то и делают, а вот от простого народа требуют порядка.
ЛЕЙТЕНАНТ. Такое наше общество, сержант. И переделать его очень трудно.
СЕРЖАНТ. Да это не общество, а вонючий гадюшник. В нем прав тот, кто имеет власть и деньги. И пусть хозяин много не выступает. На него тоже найдется управа. Или он думает, что я не знаю, почему у нас разрешаются  незаконные свиданки для некоторых ублюдков, чьи родичи имеют деньги? А досрочные освобождения этих подонков тоже что ли происходят за их красивые глазки? /Смотрит зло/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Это, сержант, каждому известно. Но начальству виднее, что оно делает. Мы люди маленькие.
СЕРЖАНТ. Вот поэтому все и происходит, что мы привыкли молчать. Да только хозяин не на того нарвался. Пусть только он рыпнется. Я не посмотрю, что он мой начальник. /Самодовольно/. Меня, лейтенант, еще уважают в управлении. А если я цинкану генералу Лапину о нашем майоре? Думаешь простят ему его махинации?
ЛЕЙТЕНАНТ. /Слегка улыбнувшись/. У нас, сержант, все друг с другом повязаны. Хозяин пять пальцев в рот не сует. Если бы он это делал, то долго на своем месте не продержался бы.
СЕРЖАНТ. Это не имеет значения. Генерал Лапин моему слову поверит больше.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Я это между прочим. Хозяин сейчас больше всего беспокоится о поведении Белова. Наш лагерь образцовый, а Белов нарушает его порядки.
СЕРЖАНТ. А что же он тогда не развязывает нам руки? Хочет, что ли, и рыбку съесть и на хрен не сесть?
ЛЕЙТЕНАНТ. А хрен его знает, что он хочет?
СЕРЖАНТ. Тогда пусть сам мудохается с этим фашистом. Или он забыл, что на хитрую женю есть хрен с винтом?
ЛЕЙТЕНАНТ. А почему ты это говоришь мне? Я такой же, как ты. Высказывай свое недовольство начальству.
СЕРЖАНТ. Если надо, то выскажу. Потому что начальство привыкло ехать в рай на чужом хрене. Да только пусть помнит, что мы тоже не пальцем деланные.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ну все. Пошли. Что толку от разговора? Шмон еще надо дать и самому Белову.

СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

В нем находятся лейтенант и старшина.

ЛЕЙТЕНАНТ. Сколько прошло времени, как Белова выписали из санчасти?
СТАРШИНА. /Немного подумав/. Уже две недели.
ЛЕЙТЕНАНТ. Все. С ним теперь можно по-настоящему говорить. Сегодня вечером я тоже пойду с вами.
СТАРШИНА.  Хозяин, значит, разрешил?
ЛЕЙТЕНАНТ. Да. Я уломал его. И вы должны сказать мне спасибо. /Довольная усмешка/.
СТАРШИНА. /Усмехаясь и потирая руки/. Его, значит, можно и мочить?
ЛЕЙТЕНАНТ. До этого, конечно, еще не дошло. Но полжизни отнять уже можно.
СТАРШИНА. Ну, тогда все. Мы его сегодня так отметелим, что он век нас не забудет. /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Его давно можно было бы раскрутить на новый срок, но хозяин не соглашался на это. Хочет, чтобы мы его сломали. Говорит, что это дело принципа.
СТАРШИНА. Это верно. Срок у него и без нового большой. Сержант тоже хотел этого. А что получилось?
ЛЕЙТЕНАНТ. Это подвел нас педик Марьяна, иначе все получилось бы.
СТАРШИНА. Ничего страшного. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет. Я этого педика еще поставлю в угол. Это у него не пройдет даром.
СТАРШИНА. А зачем? Бубон это делает с ним почти каждый день. /Широко усмехается, показывая корявые лошадиные зубы/.
ЛЕЙТЕНАНТ. А это болезнь, что ли?
СТАРШИНА. Да, как говорят врачи, и притом неизлечимая.
ЛЕЙТЕНАНТ. Что говорить? Мужеложество в местах заключения сильно распространено.
СТАРШИНА. Оно везде распространено сильно.
ЛЕЙТЕНАНТ. Среди женщин тоже это бывает?
СТАРШИНА. Еще как. У них даже сильнее, чем среди мужиков. Такие женщины именуются коблихами. /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот мерзкие твари, а? А еще их называют прекрасным полом.
СТАРШИНА. А что поделаешь, если женщины эти страдают заскоками? Недаром говорят: «любовь зла, полюбишь и кобла».
ЛЕЙТЕНАНТ. Да, ничего не скажешь. Грязи в нашем обществе еще очень много.
СТАРШИНА. В любом обществе грязи много.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ничего, это все временно. Наша партия и лично товарищ Сталин все сделают, чтобы наше общество стало чистым.
СТАРШИНА. Это верно. Недаром нам завидуют капиталисты.
ЛЕЙТЕНАНТ. Капитализм, старшина, это догнивающее общество. Поэтому он и завидует нам.
СТАРШИНА. А я это и говорю.
ЛЕЙТЕНАНТ. А ты слышал про капитана? Говорят, что он скоро вернется.
СТАРШИНА. Да, слышал.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот кому везет, а? Был на повышении квалификации. И не где-нибудь, а в самой Москве.
СТАРШИНА. А так всегда бывает. Кому-то везет, кому-то нет.
ЛЕЙТЕНАНТ. Хорошим людям обычно не везет.
СТАРШИНА. Конечно. У хороших людей блата не бывает. Они живут открыто. Верят, как дураки, в справедливость. А плохие люди организованы. Они рвутся вверх и обычно помогают друг другу. Поэтому им и везет во всем.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Взглянув на ручные часы/. А что это задерживается сержант? Уже девятый час пошел.
СТАРШИНА. А он всегда любит задерживаться. Считает, что так лучше будет.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вот тип, а? Не стоит и ломанной копейки, а мнит из себя хрен знает кого.
СТАРШИНА. Тупые и паскудные люди всегда бывают такими. Они тоже страдают сильными заскоками.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Хрен с ним с этой наглой мордой. Приготовим пока закуску. /Вытаскивает из стола чашку с помидорами. Ставит ее на стол/. Смотри, какие я достал помидоры.
СТАРШИНА. О, это, действительно, что надо. /Смотрит жадно на помидоры/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Есть еще и поджаренная курица. /Достает тарелку с жирной курицей/.
СТАРШИНА. Закуска у нас классная. Я пока помою стаканы. /Берт графин с водой, начинает ополаскивать стаканы/.

Входит сержант. Весело глядя, держит в руках две бутылки с водкой.

ЛЕЙТЕНАНТ. А не много ли это?
СЕРЖАНТ. /Ставя бутылки на стол/. Да нет, лейтенант. Мы же, сам знаешь, идем сегодня на дело. /Наглая усмешка/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Раздавим водку и пойдем. /Достает из кармана галифе складной ножик, начинает резать помидоры/.
СЕРЖАНТ. А ты, лейтенант, тоже, что ли, пойдешь с нами?
ЛЕЙТЕНАНТ. Сегодня обязательно надо.
СЕРЖАНТ. Тогда у нас дело получится. /Усмехаясь, берет бутылку водки, быстро откупоривает ее/.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

КАРЦЕР

Белый стоит возле двери. Смотрит в пустой коридор. О чем-то думает. Через какое-то время слышит шаги и неясные голоса. Догадывается, что это идут к нему. Быстро отходит от двери. Садится на настил. Выжидающе смотрит. К этому времени к двери подходят сержант, старшина и лейтенант. Шумно открыв решетчатую дверь, входят в карцер. Белый встает. Сержант и старшина подходят к нему. Лейтенант останавливается возле выхода в коридор.

СТАРШИНА. Ну все, гаденыш, сейчас тебе наступит хана. /Смотрит пьяно/.
СЕРЖАНТ. С тобой, падла, мы сейчас по-настоящему потолкуем. /Злорадная ухмылка/.
БЕЛЫЙ. Мы уже по всякому толковали.
ЛЕЙТЕНАНТ. Но не так, как полагается.
СЕРЖАНТ. Наденешь по-хорошему повязку, паскудная твоя харя или нет?
БЕЛЫЙ. Что вы постоянно оскорбляете меня? Кто вам дал такое право?
СЕРЖАНТ. А, падла, тебе надо право? Тогда – получай. /Резко и неожиданно бьет кулаком в живот Белого. Белый сгибается, хватаясь руками за живот/.
СТАРШИНА. Чикаться с тобой мы больше не будем.
СЕРЖАНТ. Понял, паскуда? /Не давая опомниться Белому, наносит еще несколько ударов в живот, в грудь и в лицо ему. Отчего Белый пятится назад и падает на пол/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Надевай повязку и выходи в зону, иначе мы тебе отобьем легкие. /Усмехается пьяно/.
СЕРЖАНТ. /Встав над лежачим Белым и приподняв над его головой ногу/. Слышишь, падла, что тебе говорят? Или я тебя сейчас раздавлю, как гниду.
СТАРШИНА. Бить тебя теперь мы будем каждый день. А начнешь выпендриваться, наденем и смирительную рубашку. /Бьет его пинком в бок. Выждав немного, еще раз это делает/.

Белый сворачивается в калач, прячет руками лицо.

СЕРЖАНТ. Что молчишь, курва? /Тоже бьет его пинком/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Он думает, что мы с ним мудохаться будем и дальше. Нет, паскудник, лафа для тебя кончилась. Ты после нас всю жизнь будешь харкаться кровью. /Пошатываясь и ухмыляясь, держится рукой за косяк двери/.
СЕРЖАНТ. /Корча гневную мину/. Последний раз говорю: наденешь, курва, повязку? Или я тебе сейчас переломаю кости. /Наступает кованным и тяжелым сапогом на ноги Белого, сильно давит на них, стараясь переломить кости/.

Белый издает глухой стон, хочет повернуться и выдернуть ноги из-под сапога сержанта, но тот не дает ему это сделать, продолжая сильно давить.

СТАРШИНА. Надо сперва отбить ему почки. /Снова бьет пинком по боку Белого/.
СЕРЖАНТ. А может, поднимем, а потом опустим его на женю? /Продолжает давить его ноги/.
СТАРШИНА. Сейчас все сделаем. Пусть харкается кровью и всю жизнь работает на лекарства. /Подпрыгивает и опускается ногами на спину Белого/.

Белый стонет и старается сильней свернуться.

ЛЕЙТЕНАНТ. Пока хватит. Пусть немного очухается. /Усмехается пьяно/.
СЕРЖАНТ. Понял, сволочь? Мы даем тебе время подумать. /Перестает давить ему ноги, шумно отплевывается/.

Белый глухо стонет, продолжает лежать.

СТАРШИНА. Мы тебе, паскудник, все внутренности отобьем. Ты по-настоящему поймешь, как надо дорожить свободой. /Бьет пинком по хребту Белого/.
СЕРЖАНТ. Харкаться кровью мы тебя обязательно заставим. /Тоже бьет пинком по хребту Белого/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Пойдем. А то остынет закуска. /Смотрит пьяно на ручные часы/. Через полчаса снова вернемся.
СЕРЖАНТ. Понял, падла? Мы еще вернемся.
СТАРШИНА. Пока не отобьем тебе легкие и почки, мы от тебя не отстанем. /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Все. Пойдем. Он от нас никуда не денется. /Покачиваясь и ухмыляясь, все трое медленно уходят. Дверь с треском захлопывается/.

Белый какое-то время продолжает лежать. Потом тяжело и медленно поднимается. Держась руками за бока, садится на настил. Пробует лечь, но снова встает. Начинает щупать ноги, слегка гладит их. Смотрит грустно в сторону двери. На глазах у него появляются слезы. Они медленно катятся по щекам. Задумывается. Покачиваясь, встает. Тужась и тяжело дыша, поднимает настил. Ставит его к стене с отверстием. Медленно влезает на него. Пошарив рукой в решетках, достает оттуда спрятанный химический карандаш. Сует его в карман. Спускается на пол. Снова с трудом кладет настил на место. Успокаивается, поглядывая в сторону двери. Пошатываясь, подходит к ней. Убеждается, что в коридоре никого нет. Возвращается к настилу. Вытирает рукавом робы слезы и лицо. Выворачивает один из карманов брюк. Резко отрывает его. Из другого кармана вынимает карандаш. Грызет и расщепляет его. Вытаскивает химический грифель. Сует его в оторванный карман. Кладет этот карман с грифелем внутри на пол. Встает и каблуком полуботинка начинает давить и мять грифель, стараясь превратить его в порошок. Убедившись, что грифель размят, высыпает его из кармана на ладонь. Отбрасывает оторванный карман в сторону. Садится на настил. Печально осматривает карцер, останавливая взгляд на дверях и отверстии. Потом, откинув голову назад, оттягивает веко левого глаза и высыпает туда часть размятого грифеля. Жмурится. Закрывает глаз. Оттягивает веко другого глаза. Высыпает туда остатки размятого грифеля. Снова жмурится и закрывает глаз. Какое-то время ждет. После трет пальцами глаза, стремясь этим растворить грифель. Через какое-то время делает попытку открыть глаза. Но почувствовав сильную боль, резко жмурится. Прижимает ладонями глаза. Падает на пол и начинает со стоном кататься по полу, переваливаясь с боку на бок. Длится это минуты две. К двери снова подходят сержант и старшина. На этот раз более пьяные и без лейтенанта, который, видимо, совсем опьянел. Увидев, что Белый стонет и катается по полу, зажимая ладонями глаза, останавливаются на мгновение возле двери. Пьяно и недоуменно смотрят сквозь решетки за Белым. Потом, мешая друг другу и не попадая ключами сразу в замочную скважину, шумно открывают дверь. Пошатываясь, входят в карцер. Белый, не обращая на них внимания, продолжает кататься по полу, зажав ладонями глаза.

СЕРЖАНТ. Ты что это, падла, валяешься на полу? /Хватает Белого за грудки, резко поднимает. Белый, извиваясь и сильно жмурясь, пытается вырваться. По его щекам текут фиолетового цвета крупные слезы/.
СТАРШИНА. А ну, сержант, оттяни от его лица руки. /Смотрит на Белого/.

Сержант, схватив одной рукой затылок Белого, другой отрывает от его лица ладони. Белый продолжает жмуриться, мотая головой из стороны в сторону. Лицо и глаза его покрыты фиолетовыми пятнами и потеками. Старшина, догадавшись почему это происходит, гневно произносит.

СТАРШИНА. Он, гаденыш, отравил химикатами себе глаза.
СЕРЖАНТ. Ах, падла! Успел отравить себе глаза? /Хватает Белого за плечи, начинает его трясти/. Да я из тебя сейчас вытряхну твою душу.
СТАРШИНА. Хрен с ним, сержант. Пусть слепнет. Он теперь никому не нужен. Отпусти.
СЕРЖАНТ. Слепни, падла! /Резко отталкивает Белого/.

Белый, продолжая зажимать ладонями глаза, пятится назад, ударяется спиной об стенку, валится на пол и снова начинает кататься из стороны в сторону.

СТАРШИНА. Вот курва, а? Решил ослепнуть. /Плюется шумно/.
СЕРЖАНТ. Хрен с ним! Пусть дохнет. Пошли. /Покачиваясь, поворачиваются и уходят. Дверь остается открытой/.

Белый, зажимая ладонями лицо, продолжает лежать на полу, переваливаясь с боку на бок.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА

Майор сидит с недовольным видом за столом. Лейтенант стоит возле стола и заметно волнуется.

МАЙОР. Прошло, лейтенант, уже девять месяцев, а вы так и не заставили Белова встать на путь исправления. Мало этого, допустили еще ему совершить и последнюю выходку. /Строго/. Почему вы это ему позволили?
ЛЕЙТЕНАНТ. Это произошло при дежурстве сержанта, товарищ майор.
МАЙОР. А где были вы? Ведь сержант подчиняется вам.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я, товарищ майор, уже отсутствовал. Белов отравил себе глаза ночью.
МАЙОР. Это не оправдание, лейтенант. Вы служите в НКВД, а не в шарашкиной конторе. Белов прокалывает себе ногу, вы допускаете это. Вскрывает себе вены, тоже допускаете. Травит себе глаза, и это позволяете ему сделать. А ведь вы отвечаете за режим. Спрашивается, для чего вы только несете службу, если происходит такое безобразие? А если завтра произойдет бунт? Начнутся погромы и убийства: кто тогда должен ответить за это? /Смотрит выжидающе/.
ЛЕЙТЕНАНТ. До этого, товарищ майор, дело не дойдет. Положение в лагере строго контролируется. Наши активисты в курсе всех дел, что в нем происходят. Они не допустят нарушений.
МАЙОР. /Немного подумав/. Одним словом, я вами недоволен. Так дальше у нас дело не пойдет. И скажите спасибо обстоятельству, что я перевожусь в управление. Иначе такого безобразия я вам не простил бы. /Открывает пачку «Казбека», медленно и важно закуривает/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Виноват, товарищ майор. Допущенные ошибки я обязуюсь исправить. /Осторожно/. А кто вместо вас назначается начальником лагеря? Случайно не капитан?
МАЙОР. Он, лейтенант, уже назначен. И вы сами знаете, что это за человек? Подобные нарушения у него не пройдут даром.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Стараясь замять неприятный для него разговор/. Поздравляю вас, товарищ майор, с повышением. Желаю вам всего наилучшего в новой должности.
МАЙОР. /Заметно изменяясь/. Ладно, лейтенант, это не обязательно. Служба есть служба. Знаете, что об этом сказал наш великий Суворов? /Выразительно произносит/. Плох тот солдат, кто не мечтает быть генералом.
ЛЕЙТЕНАНТ. Очень замечательно сказано, товарищ майор.
МАЙОР. Великие люди, лейтенант, знают, что говорят. У них все продумано и все взвешено.
ЛЕЙТЕНАНТ. Так точно, товарищ майор. Поэтому они и великие. Товарищ Сталин тоже начал путь великого вождя и учителя с молодого революционера.
МАЙОР. /Взглянув оценивающе/. Значит, ты понял, что я тебе сказал о капитане?
ЛЕЙТЕНАНТ. Так точно, товарищ майор. А когда он заступает на работу?
МАЙОР. Послезавтра. И запомни, лейтенант. Он церемонится не любит. Это я добрый, могу прощать многое.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я вас понял, товарищ майор.
МАЙОР. Ну все. Можете идти. /Многозначительно/. И не забудь предупредить остальных о неуживчивом характере капитана.
ЛЕЙТЕНАНТ. Слушаюсь, товарищ майор. /Поворачивается по-военному, быстро уходит/.
МАЙОР. /Вдогонку/. Особенно это должен знать самодовольный и обнаглевший сержант. /Попытка улыбки/.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

На столе разнообразная закуска. Две бутылки водки. Одна уже выпита. Сильно накурено. Лейтенант, старшина и сержант сидят вокруг стола и пьянствуют.

ЛЕЙТЕНАНТ. Завтра он уже заступает.
СТАРШИНА. Везет же некоторым. Смотришь, и майора присвоят.
СЕРЖАНТ. Подумаешь важность.
ЛЕЙТЕНАНТ. А сколько ему лет?
СТАРШИНА. Лет тридцать шесть. Он еще молодой.
ЛЕЙТЕНАНТ. А мне через два года тридцать. Я все еще лейтенант.
СЕРЖАНТ. В нашем деле звание мало что значит. Бывает, что лейтенанту подчиняется и капитан. /Усмехается/.
ЛЕЙТЕНАНТ. У него, видать, есть большая поддержка. У нас без этого на повышение не идут. /Задумывается/.
СЕРЖАНТ. Скорее всего – не поддержка, а всесильная лапа. /Нагло ухмыляясь, изображает пальцами деньги/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Откуда у него деньги? Он, по разговорам, вроде бы не занимается махинациями.
СЕРЖАНТ. О, тоже мне сказанул. Он же овевал. А во время войны многие занимались мародерством.
СТАРШИНА. Капитан во время войны был разведчиком. Забрасывался даже в тыл немцам. Ему не до этого было. Он имеет награды и ранения.
СЕРЖАНТ. Ну и что? Разведчиками были многие. А награды тоже многие получали по блату.
СТАРШИНА. Я капитана знаю больше вас. Он человек честный.
ЛЕЙТЕНАНТ. Между прочим, мне это говорил и майор.
СЕРЖАНТ. Все это херня.  Перед деньгами честные тоже ломаются. /Усмехаясь/. Недаром говорят: «деньги – это все».
ЛЕЙТЕНАНТ. Ладно. Поживем – увидим.
СТАРШИНА. Это верно. Потому что не так страшен черт, как его малюют.
СЕРЖАНТ. Сейчас говорят по другому. /Усмехаясь/. «Не так страшен большой и толстый, как его боятся бабы». /Берет бутылку с водкой, наполняет свой стакан/.
СТАРШИНА. Ты, сержант, не наглей. Наливай и нам.
СЕРЖАНТ. /Показывая бутылку/. Не ссыте, господа удавы, как говорят блатные. Тут всем хватит. Ну а если нет, то прокурор добавит. /Ухмыляясь блаженно/. Хотите расскажу, с какой я вчера балдел лярвой? /Громко/. Эх, ну и товар у нее…
ЛЕЙТЕНАНТ. Тоже очень долго уламывал ее?
СЕРЖАНТ. Да, падла… Целых два дня… /Наполняет стаканы лейтенанта и старшины остатками водки/.
СТАРШИНА. Тогда рассказывай. /Широко лыбится, показывая корявые лошадиные зубы/.
СЕРЖАНТ. Сперва давайте бухнем. Расскажу после. /Поднимает стакан с водкой/.


СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
 
КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА

Капитан сидит за столом. Черты его лица правильны и мужественны. Он темный шатен с проседью в середине волос. Перед ним на стуле сидит медсестра.

КАПИТАН. Сколько прошло времени, Тамара, как Белова отправили в сангородок?
МЕДСЕСТРА. Чуть больше недели, товарищ капитан.
КАПИТАН. Он ослепнет?
МЕДСЕСТРА. Все зависит от врачей. Отравление глаз у него серьезное. Если бы его сразу поместили в болницу, то этого могла и не быть.
КАПИТАН. А на какой день его отправили в сангородок?
МЕДСЕСТРА. Только на третий, товарищ капитан. На этом настоял наш врач, а то его вообще не хотели помещать в больницу. Он, бедный, очень мучался. /Смотрит грустно/.
КАПИТАН. Врачи в нашем сангородке хорошие. Многие из них до ареста были очень известными. Они спасут зрение Белова.
МЕДСЕСТРА. Дай бог, товарищ капитан. А то его очень жалко. Такой молодой и вдруг потеряет зрение.
КАПИТАН. Зрение для любого человека много значит.
МЕДСЕСТРА. Ой, конечно. /Вздыхает/.
КАПИТАН. А как ты думаешь, кто виноват во всем этом?
МЕДСЕСТРА. Я, товарищ капитан, человек маленький. Мне не все известно, что происходит вокруг.
КАПИТАН. Ничего, Тамара. Начнем по-настоящему работать и помогать друг другу, у нас тогда все наладится.
МЕДСЕСТРА. Так, товарищ капитан, и должно быть у хороших и порядочных людей. /Задумывается/.



СЦЕНА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

ЛЕЙТЕНАНТ. Видишь, сержант, как получается? Капитан круто взялся за дело. Решил переделать все.
СЕРЖАНТ. Новая метла метет по-новому.  Все это херня. Нашу систему переделать трудно. Пройдет немного времени, и все встанет на прежнее место.
ЛЕЙТЕНАНТ. Но все равно надо держать уши топориком.
СЕРЖАНТ. Ничего страшного, лейтенант. Начнет много выпендриваться, найдем и на него управу. Потому что нарушать наши порядки никому не позволено.
ЛЕЙТЕНАНТ. Он все валит на нас. Говорит, что это мы распустили сук. Особенно он недоволен шоблой-еблой Бубона. Называет Бубона и его шоблу рассадником беспредельщины.
СЕРЖАНТ. Много он понимает, как я посмотрю. Не будет у нас беспредельщины, не будет у нас и порядка.
ЛЕЙТЕНАНТ. Он и заскоки Белова валит на нас. Говорит, что это мы довели его до такого состояния.
СЕРЖАНТ. Пусть сперва докажет. Говорить все можно. /Усмехается/. А что, фашист этот ослеп, что ли?
ЛЕЙТЕНАНТ. А хрен его знает.
СЕРЖАНТ. Если ослеп, то хорошо. Отправим его в лагеря инвалидов и дело с концом. Пусть там мудохаются с ним.
ЛЕЙТЕНАНТ. Это, между прочим, не мешало бы.

Входит старшина.

СЕРЖАНТ. О, старшой, а мы тебя заждались.
СТАРШИНА. А что это вы без закусона? /Садится на диван/.
СЕРЖАНТ. Ждали тебя. Сейчас что-нибудь сварганим. /Медленно встает со стула/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Нет, друзья, все. С этим /щелкает себя по горлу/ надо завязывать. Лафа, как говорится, прошла.
СЕРЖАНТ. А что, до капитана дошло и это?
ЛЕЙТЕНАНТ. До него все дошло. /Смотрит многозначительно/.
СЕРЖАНТ. Эх, падла. Это кто-то из наших закладывает нас. Вот сволочь, а? /Смотрит на старшину/.
СТАРШИНА. А чему ты удивляешься? У нас такая система. Без доносов и слежек в ней хорошего положения не достигнешь. /Широко усмехается, показывая корявые лошадиные зубы/.


СЦЕНА ТРИДЦАТАЯ

 ПАЛАТА САНЧАСТИ

Белый, закинув голову назад, сидит на койке. Медсестра стоит. Осматривает его глаза. После берет капельницу и приступает к лечению. Белый слегка жмурится.

МЕДСЕСТРА. Сильно беспокоит?
БЕЛЫЙ. Не очень.
МЕДСЕСТРА. Как же ты решился на такое? Ведь это глаза.
БЕЛЫЙ. У меня другого выхода не было.
МЕДСЕСТРА. А если бы ты ослеп? /Вытирает ватой потеки возле глаз/.
БЕЛЫЙ. Меня тогда бы, может быть, освободили.
МЕДСЕСТРА. Эх ты – дурачок неопытный. /Слегка треплет ладонью по его голове/. У нас в тюрьмах сидят и слепые. Кто обращает внимание на это?
БЕЛЫЙ. Я несовершеннолетний. Мне повезло бы.
МЕДСЕСТРА. Тебе повезло, что ты не ослеп.
БЕЛЫЙ. Врачи в сангородке тоже мне так сказали.
МЕДСЕСТРА. Там хорошие врачи. Некоторые из них до ареста были профессорами.
БЕЛЫЙ. Такие специалисты, а тоже сидят. Как это можно? Они ведь люди честные, а не враги народа.
МЕДСЕСТРА. У нас не спрашивают, кого надо сажать, а кого нет. Мы люди маленькие. Что нам говорят, то мы и должны делать. /Легкая улыбка/.
БЕЛЫЙ. А где же тогда справедливость?
МЕДСЕСТРА. Я уже сказала. /Улыбается/. Недели через две у тебя все пройдет.
БЕЛЫЙ. /Смеясь/. О, месяц в сангородке, полмесяца здесь. Смотришь, и сроку конец.
МЕДСЕСТРА. В жизни все может случиться.

Входят капитан и ефрейтор. Медсестра и Белый поворачиваются к ним. Небольшая пауза.

КАПИТАН. Ну как, Белов, ты поправляешься? /Смотрит изучающе/.
БЕЛЫЙ. Да, вроде бы…
КАПИТАН. Я думал, что ты похож на злодея. А ты, оказывается, не отличаешься от других.
ЕФРЕЙТОР. Он, товарищ капитан, парень неплохой. Вот только иногда не слушается.
КАПИТАН. Теперь все будет по-другому. /Пристально глядя на Белого/. Как твое имя?
БЕЛЫЙ. Альберт.
МЕДСЕСТРА. Видишь, у тебя и имя красивое. /Смотрит добродушно/.
КАПИТАН. Так вот, Альберт. Ты, оказывается, учился в художественном училище. А у нас художника нет. Будешь работать художником?
БЕЛЫЙ. Я уже два года не брал в руки кисти. Кое-что, наверно, забыл.
КАПИТАН. Ты на кого учился?
БЕЛЫЙ. Хотел стать живописцем.
КАПИТАН. А оформительские работы знаешь?
БЕЛЫЙ. У нас это не преподавали. Но, наверно, сумею.
КАПИТАН. Ну вот и отлично. Дело у нас, значит, пойдет.
БЕЛЫЙ. /Пожимая плечами/. Может быть.
КАПИТАН. Ну что же, поправляйся. /Еще раз взглянув изучающе, уходит вместе с ефрейтором/.
МЕДСЕСТРА. Товарищ капитан человек справедливый. Он наш новый начальник.
БЕЛЫЙ. Я знаю. /Снова садится на койку/.
МЕДСЕСТРА. Будешь вести себя хорошо, он тебя в обиду не даст.
БЕЛЫЙ. Художником я бы попробовал работать. Это мое любимое занятие. /Задумывается грустно/.
МЕДСЕСТРА. Ну вот… А ты еще думаешь. /Улыбается/.

Входит ефрейтор. В руке у него ватманская бумага пачка цветных карандашей.

ЕФРЕЙТОР. Догадываешься, зачем это? /Показывает на бумагу с карандашами/.
БЕЛЫЙ. Да, догадываюсь.
ЕФРЕЙТОР. Товарищ капитан хочет убедиться в твоих способностях. Нарисуй шо-нибудь. /Кладет бумагу и карандаши на тумбочку/.
БЕЛЫЙ. А что?
ЕФРЕЙТОР. Ето ты сам думай.
МЕДСЕСТРА. Нарисуй букет красивых роз.
БЕЛЫЙ. Цветы рисовать трудно. Особенно по памяти.
МЕДСЕСТРА. А я принесу красивую открытку.
БЕЛЫЙ. Тогда можно.
ЕФРЕЙТОР. Только смотри у меня. Шо бы они хорошо получились.
БЕЛЫЙ. /Улыбнувшись слегка/. Постараюсь.



СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

ЛЕЙТЕНАНТ. Понял, старшой, как все получилось?
СТАРШИНА. Да, ничего не скажешь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Майор требовал сломать Белова, а капитан взял его под свое крылышко.
СТАРШИНА. Начальству виднее, что оно делает. С подчиненными начальство не советуется, когда принимает то или иное решение.
ЛЕЙТЕНАНТ. Тогда выходит, что во всем виноваты мы. Ведь капитан этим унижает нас.
СТАРШИНА. А что в этом такого? Мы к унижениям давно привыкли. /Усмешка/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Хрен знает, что происходит? Делаешь одно, выходит другое.
СТАРШИНА. А это верно, что Белов умеет рисовать?
ЛЕЙТЕНАНТ. /Неохотно/. Да, умеет.
СТАРШИНА. Надо же. А с виду не подумаешь.
ЛЕЙТЕНАНТ. Вид человека обманчив.
СТАРШИНА. Это верно. Особенно у проходимцев.
ЛЕЙТЕНАНТ. Капитан создал для Белова все условия. Выделил помещение под мастерскую. Приказал, чтобы его никто больше не беспокоил. Теперь этот гаденыш день и ночь малюет картины. /Задумывается/.
СТАРШИНА. А что от этого толку? Ведь свободы у него все равно нету.
ЛЕЙТЕНАНТ. А как после этого всего смотреть в глаза Белова? Ты ведь сам знаешь, как мы с ним поступали.
СТАРШИНА. Мы выполняли приказы, лейтенант. А приказ начальника – это закон для подчиненных. /Усмехается широко, показывая корявые лошадиные зубы/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Ты напрасно ухмыляешься. Ничего смешного в этом нет.
СТАРШИНА. Я правильно делаю, лейтенант. Потому что в нашем обществе – это обычное явление. /Смотрит на ручные часы/. А что это так долго задерживается сержант? Неужели капитан решил окончательно разделаться с ним?
ЛЕЙТЕНАНТ. Сержант сам виноват. Я его неоднократно предупреждал, чтобы он завязывал свои махинации с анашой.
СТАРШИНА. Пусть тогда сам отмазывается, раз хрен за мясо не считал.
ЛЕЙТЕНАНТ. Сержант – это ерунда. Капитан дорвется и до нас. Мы должны думать сейчас об этом.
СТАРШИНА. А зачем? Пусть думает об этом тот, кто искал на свою женю приключения. Мы законов не нарушали. Совесть и руки у нас чистые. /Наглая усмешка/.




СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

МАСТЕРСКАЯ

Она светлая и достаточно просторная. В одном углу находится старый топчан. Напротив, у стены, что освещается большим окном, стоит самодельный мольберт. К нему прикреплен большого размера холст. Рядом с мольбертом стоит старая табуретка. На ней лежат тюбики с красками, карандаши и кисти. На холсте изображена копия картины Айвазовского «Девятый вал». С боку мольберта приколота к стене репродукция этой картины. Копируя картину Айвазовского, Белый вместо палитры держит в руке кусок фанеры. Вид у него сосредоточенный. Входит ефрейтор. Подмышкой у него находится потрепанная папка. Белый поворачивается в его сторону.

ЕФРЕЙТОР. Товарищу капитану нравится, как ты рисуешь. Молодец, голова у тебя кумекает. /Легкая улыбка/.
БЕЛЫЙ. /На время отрываясь от работы/. Я рисовать люблю.
ЕФРЕЙТОР. Закончишь эту картину, начнешь другую. /Раскрывает папку/. Тут мнохо хороших вещиц.
БЕЛЫЙ. /Глядя на папку/. Чтобы нарисовать все это, потребуется очень много времени.
ЕФРЕЙТОР. А куда тебе торопиться? Срок-то ведь идет.
БЕЛЫЙ. Хорошо, гражданин дежурный. Как закончу эту, то начну другую.
ЕФРЕЙТОР. У нас хороших картин почти нет. Те, шо имеются, надо уже выбрасывать. Вот ту, шо ты нарисовал, повесили в столовой. /Смотрит добродушно/.
БЕЛЫЙ. А, «Три богатыря»?
ЕФРЕЙТОР. Да, ету.
БЕЛЫЙ. А эту куда повесят?
ЕФРЕЙТОР. Найдут куда. Мест у нас мнохо.
БЕЛЫЙ. Положите папку с рисунками на топчан. Я потом посмотрю ее.
ЕФРЕЙТОР. Тут мне нравится особенно одна вещица. /Вытаскивает из папки лист репродукции/. Вот, посмотри, какая замечательная. /Показывает «Купальщицу» Беллоли/. Неужели на свете есть такие женские фигуры? До чехо красива, а?
БЕЛЫЙ. /Улыбнувшись/. Это ведь написано с натуры. Такие фигуры, значит, есть. /Смотрит на репродукцию/. Я, между прочим, когда учился в училище, пробовал копировать ее. Но в наших местах такие вещи показывать нельзя. /Смеется/.
ЕФРЕЙТОР. Ето понятно. /Тоже смеется/. Я ее хотел бы для себя иметь.
БЕЛЫЙ. А, тогда другое дело. /Берет репродукцию/.
ЕФРЕЙТОР. Ну шо, нарисуешь?
БЕЛЫЙ. Конечно, гражданин дежурный. Для вас обязательно.
ЕФРЕЙТОР. Можешь не торопиться. Рисуй в свободное время.
БЕЛЫЙ. Я ее нарисую по всем правилам. Когда я учился в училище, то голые натурщицы у меня получались, как настоящие. Наш преподаватель всегда хвалил меня.
ЕФРЕЙТОР. А шо – у вас рисовали даже и голых женщин?
БЕЛЫЙ. Конечно. Без этого нельзя научиться по-настоящему рисовать. Художник должен хорошо разбираться в женской красоте. А в женских фигурах особенно. /Смеется/.
ЕФРЕЙТОР. Надо жи, а? А я об етом первый раз слышу.
БЕЛЫЙ. Об этом у нас мало кто знает.
ЕФРЕЙТОР. А женщины не стесняются разве стоять нагишом?
БЕЛЫЙ. Наверно, нет. Ведь такая у них работа.
ЕФРЕЙТОР. Вот дела, а? А ищо ховорят, шо женщина должна быть скромной. 
БЕЛЫЙ. Когда дело пахнет деньгами, то скромность забывается.
ЕФРЕЙТОР. Ето, между прочим, верно. Везде и во всем большую роль играют деньги. Человек без них мало шо значит. Дажи если он и очень умный. А нам ховорят, шо счастье – не в деньгах. /Задумывается/.
БЕЛЫЙ. Так любят говорить или дураки, или очень богатые. Потому что у дураков денег не бывает. А богатые такими разговорами привыкли обманывать народ.
ЕФРЕЙТОР. /Немного подумав/. Да… Ну ладно… Не буду тебе мешать… Ты любишь пирожки с картошкой? /Кладет папку с рисунками на топчан/.
БЕЛЫЙ. Да. Они тоже очень вкусные.
ЕФРЕЙТОР. Следующий раз принесу. /Смотрит тепло/. Моя жинка мастерица в этом деле.
БЕЛЫЙ. Спасибо, гражданин дежурный. Вы и так приносите мне что-нибудь.
ЕФРЕЙТОР. Ничего особенного. Тебе обязательно нужно поправляться после всего случившегося.
БЕЛЫЙ. А у вас, гражданин дежурный, дети имеются?
ЕФРЕЙТОР. /Делаясь грустным/. Дети? Да… Когда-то были…
БЕЛЫЙ. Скончались?
ЕФРЕЙТОР. Дочь умерла маленькой. А сын погиб во время войны… Я вот остался живым… А он погиб… /С печалью/. А было ему всего девятнадцать… /Задумывается, машинально начинает закручивать самокрутку/.
БЕЛЫЙ. Простите, гражданин дежурный… Я не знал об этом…
ЕФРЕЙТОР. А при чем ты тут? Во всем виновата война…
БЕЛЫЙ. А у меня на фронте погиб отец. Я его мало помню…
ЕФРЕЙТОР. Ничего… Таких, как мы, мнохо…

Небольшая пауза, при которой каждый из них сочувственно смотрит друг на друга.


СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

СТАРШИНА. Ну что, сержант, уладил свои дела?
СЕРЖАНТ. Ему кто-то все фукнул про меня. /Задумывается/.
СТАРШИНА. Мы с лейтенантом тоже так думаем.
СЕРЖАНТ. Это кто-то из другой смены. /Обозлено/. Узнаю эту падлу, сверну ему шею.
СТАРШИНА. А может, это делают суки?
СЕРЖАНТ. Нет. Меня закладывает кто-то из наших.
СТАРШИНА. И что же тебе сказал капитан?
СЕРЖАНТ. /Недовольно/. Чтобы я увольнялся или перевелся в другой лагерь.
СТАРШИНА. Капитан – человек Москвы. У него там большие связи.
СЕРЖАНТ. Сперва пусть докажет. Я тоже не пальцем деланный.
СТАРШИНА. Тебе надо находить общий язык, а не артачиться…
СЕРЖАНТ. Да он, падла, и слушать меня не хочет.
СТАРШИНА. Надо выиграть время. Тогда все забудется.
СЕРЖАНТ. Слушай, старшой. А случайно не лейтенант делает это?
СТАРШИНА. А хрен его знает? Потому что в нашей системе все может быть. В ней, сам знаешь, доверять друг другу нельзя.
СЕРЖАНТ. Вот падла, а? Какой же это надо быть паскудой, чтобы жрать вместе один хлеб и после этого втихаря закладывать тебя?
СТАРШИНА. Этому нас учат со школьной скамьи. А ты возмущаешься. /Усмешка/.
СЕРЖАНТ. Да я, собственно, положил огромный хрен на все это. Капитан святой, что ли? Он пригрел под своим крылышком особо-опасного государственного преступника, который умышленно разбил святое изваяние товарища Сталина. А если я цынкану об этом куда следует?
СТАРШИНА. Этим ты только еще больше навредишь себе. Раз капитан пошел на это, значит ему разрешили пойти. Между прочим, ты видел, как умеет рисовать этот ****еныш? Просто не верится, что это его работа.
СЕРЖАНТ. Хрен с ним, пусть рисует. Праздник будет и на моей улице.
СТАРШИНА. Я думаю, что только поэтому разрешили капитану пригреть его.

Входит лейтенант. Старшина и сержант замолкают. Смотрят выжидающе на лейтенанта.

ЛЕЙТЕНАНТ. Что это вы замолчали?
СТАРШИНА. Да так… Просто немного задумались…
ЛЕЙТЕНАНТ. Пойдемте. Капитан снова вызывает.
СЕРЖАНТ. Снова, что ли, начнется мозгоебство?
ЛЕЙТЕНАНТ. Наверно.
СЕРЖАНТ. /Раздраженно/. Заеб он нас этим мозгоебством.
ЛЕЙТЕНАНТ. А что поделаешь, если он начальник?



СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

МАСТЕРСКАЯ

Белый, стоя у мольберта, копирует картину Саврасова «Грачи прилетели». Входит Кичкина. В руках он держит чистый холст для будущей картины. Ставит его к стенке.

КИЧКИНА. Салям алекуйм, Белим. /Широко улыбается, показывая мелкие истертые зубы/.
БЕЛЫЙ. Здорово, Кичкина. Как твои делишки?
КИЧКИНА. Мая дылышка нету. Дылышка бивает на прокурора.
БЕЛЫЙ. У него бывают дела, а не делишки.
КИЧКИНА. Этам псем рабном. А твая каком?
БЕЛЫЙ. Нормально.
КИЧКИНА. Тагдам яхши.
БЕЛЫЙ. Слушай, Кичкина. Ты сможешь грунтовать холсты, если я тебе покажу?
КИЧКИНА. А штом этам?
БЕЛЫЙ. /Отрываясь от работы/. Вот, видишь холст? /Показывает на принесенный холст. Его надо сперва проалифить, потом покрыть белилами. Я тебя научу. Ты не волнуйся.
КИЧКИНА. А началнык будыт разрышат?
БЕЛЫЙ. Я попрошу его. Он разрешит.
КИЧКИНА. Тагдам яхши.
БЕЛЫЙ. Значит, договорились. /Снова приступает к работе/.
КИЧКИНА. А твая забивала, да? /Легкая улыбка/.
БЕЛЫЙ. Что?
КИЧКИНА. Рысават для мая голим девишка.
БЕЛЫЙ. А, вспомнил… Я это обязательно сделаю. /Смеется/.
КИЧКИНА. Мая бистрам надам.
БЕЛЫЙ. Сегодня обязательно будет. Тебе же ее надо нарисовать на бумаге?
КИЧКИНА. Таком, каторым можнам на кармана пратат.
БЕЛЫЙ. Голые девушки тебе, значит, нравятся?
КИЧКИНА. Канешнам. Таком девишка псем нравытца.
БЕЛЫЙ. А как ее нарисовать, боком или по-другому?
КИЧКИНА. Мая псом рабном. Лыж ба красывым пигуры била.
БЕЛЫЙ. Фигура будет. За это не волнуйся.
КИЧКИНА. Этам самим главным бивает на женщина. Асталном – нычывом ны значыт у невом.
БЕЛЫЙ. О, видишь? А говорил, что мало разбираешься в женской красоте. /Смеется/.
КИЧКИНА. Этам мая нымногам панымайт. /Тоже начинает смеяться, показывая мелкие истертые зубы/.
БЕЛЫЙ. Хорошо, Кичкина. Придешь вечером, и женщина эта будет для тебя готова.
КИЧКИНА. Мая этам ныкагдам ны будыт забыват. Тожем на твоя будыт делит каком-ныбут харошым дела.
БЕЛЫЙ. Ты, Кичкина, уже выручал меня.
КИЧКИНА. Мая ишом будыт выручат. Твая харошым челавек.
БЕЛЫЙ. Спасибо, Кичкина.
КИЧКИНА. Ладнам, мая пашла. /Хочет идти, но останавливается, смотрит на Белого/.
БЕЛЫЙ. Что еще, Кичкина?
КИЧКИНА. Мая чут ни забивала. Твая, Белим, хочет видат Моска. Анна просыла извынатца на табой.
БЕЛЫЙ. А, Моисей? А за что он хочет извиняться?
КИЧКИНА. Так анна сказала. Мая ны знаит на чиму.
БЕЛЫЙ. Ладно. Если встретишь его, скажи пусть зайдет. Он не виноват передо мной.
КИЧКИНА. Ну, мая пашла. Ищом надам мыт пола на барака. /С грустью/. Многам ищом ест работа.
БЕЛЫЙ. Тебе трудно, я знаю. Но ничего, все еще уладится.
КИЧКИНА. Нет. Мая работа ны баитца. Лыж ба никтом ны издывалса на мая.
БЕЛЫЙ. А что, Кичкина, тебя кто-то обижает? /Смотрит серьезно/.
КИЧКИНА. Э, Белим… Сукам псо можыт делит. /Вздыхает/.
БЕЛЫЙ. Ты, Кичкина, не бойся. Если тебя кто-нибудь из них еще раз обидит, то сразу же скажи мне. Я любому набью морду. Хочешь, пойдем сейчас к ним? /Прекращает работу/.
КИЧКИНА. Яхши, Белим. Мая абызатылна будыт сказат твая. /Смотрит тепло/. Сыча сны надам.
БЕЛЫЙ. Сукам лафа прошла. Если мы будем вместе, нас никто не обидит.
КИЧКИНА. Рахмат, белим. Мая этам забиват ны будыт. /Быстро уходит/.

Белый, проводив его взглядом, садится на топчан. Задумывается. Чувствуется, что ему на душе тяжело. Потом медленно встает. Смотрит какое-то время на холст. Снова приступает к работе. Входит в это время Моська. Останавливается в нерешительности возле входа. Смотрит робко и виновато в сторону Белого.

БЕЛЫЙ. /Повернувшись к нему/. А, Моисей? Здорово. Что стоишь у входа? Входи.
МОСЬКА. Ты, Белый, прости. Я виноват перед тобой.
БЕЛЫЙ. А за что?
МОСЬКА. Что я тогда надел на тебя повязку.
БЕЛЫЙ. Все это ерунда. Я об этом забыл.
МОСЬКА. Я хотел давно к тебе зайти, но думал, что ты не простишь меня.
БЕЛЫЙ. Да брось ты думать об этом. Тебя же заставляли делать это. /Прекращает работу/.
МОСЬКА. Ты же сам видел. Если бы я отказался, то меня могли бы замочить. /Опускает голову/.
БЕЛЫЙ. Все забыто, Моисей. Лучше садись. /Показывает на топчан. Моська молча садится/. Ну, рассказывай. Как поживаешь?
МОСЬКА. А, сам знаешь, здесь разве поживешь?
БЕЛЫЙ. /Показывая рукой/. А повязку ты всегда носишь?
МОСЬКА. Что поделаешь? Заставляют. /Смотрит печально/.
БЕЛЫЙ. Я же тебе говорил. Дашь им волю, они сядут тебе на шею.
МОСЬКА. Такая, наверно, у меня судьба. Что теперь говорить? /Смотрит виновато/.
БЕЛЫЙ. Ты работаешь?
МОСЬКА. Здесь без этого нельзя.
БЕЛЫЙ. Где?
МОСЬКА. На лесопилке. В солярный цех не переводят.
БЕЛЫЙ. Тебе сказал Кичкина, чтобы ты зашел?
МОСЬКА. Да.
БЕЛЫЙ. На лесопилке тяжело пахать?
МОСЬКА. Конечно. Там надо постоянно ворочать бревнами.
БЕЛЫЙ.  А в столярке?
МОСЬКА. В столярке – ништяк. Колотить нужно только ящики.
БЕЛЫЙ. А сегодня ты отдыхаешь?
МОСЬКА. Нет. Дневалю в бараке.
БЕЛЫЙ. Заставляют и дневалить?
МОСЬКА. Все заставляют делать.
БЕЛЫЙ. Я, может, помогу тебе перевестись в столярку.
МОСЬКА. В натуре?
БЕЛЫЙ. Постараюсь.
МОСЬКА. Ты, Белый все можешь сделать. Тебя уважают.
БЕЛЫЙ. Суки и некоторые дубаки готовы сожрать.
МОСЬКА. Зато все пацаны гордятся тобой. Говорят: если Белый скажет, то мы на все пойдем. Они тебя по-настоящему уважают. И хозяин тоже стоит за тебя.
БЕЛЫЙ. А суки что толкуют?
МОСЬКА. Они завидуют тебе. Ищут момента, чтобы отыграться над тобой.
БЕЛЫЙ. Хрен им в горло. Лафа для них прошла. Я их не боюсь. Так им и передай.
МОСЬКА. Мутит больше всех Бубон. Если от него отделаться, то остальные притухнут.
БЕЛЫЙ. Мы отделаемся от всех. Вот увидишь. Беспредельничать они уже не будут.
МОСЬКА. Это было бы хорошо.
БЕЛЫЙ. Это обязательно будет.
МОСЬКА. /Вставая/. Ну, я пойду.
БЕЛЫЙ. Что так быстро?
МОСЬКА. Я же на дневальстве.
БЕЛЫЙ. Заходи почаще.
МОСЬКА. А можно?
БЕЛЫЙ. Конечно. Ты же пацан неплохой. Тебе просто не повезло. А кому сейчас везет? Сам знаешь, из нас никому. Но падать духом нельзя. В жизни все случается. /Смотрит добродушно/.
МОСЬКА. Значит, к тебе приходить можно?
БЕЛЫЙ. Я же сказал.
МОСЬКА. Тогда – ништяк. Если что-нибудь услышу, то передам.
БЕЛЫЙ.  Обо мне, что ли?
МОСЬКА. Да. Ведь суки что-то затевают.
БЕЛЫЙ. Все это ерунда. Пусть затевают.
МОСЬКА. Нет. Тебе, Белый, надо обязательно знать, чем они дышат.
БЕЛЫЙ. Ладно. Заходи.
МОСЬКА. Ну, пока. /Протягивает руку/.
БЕЛЫЙ. Не падай духом. Мы еще поживем. /Улыбаясь, жмет его руку/.



СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

 КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА

Капитан сидит за столом. Белый с боку стола, на стуле.

КАПИТАН. Ты уже сколько времени находишься здесь?
БЕЛЫЙ. /Подумав немного/. Уже год. Даже чуть больше.
КАПИТАН. А до этого в какой колонии находился?
БЕЛЫЙ. В других колониях мне не приходилось бывать. Меня почти два года возили по пересыльным тюрьмам. Один раз, правда, я был этапирован в колонию. Но после карантина там от меня отказались.
КАПИТАН. Я познакомился с твоим делом. Но в нем толком не указано о твоем преступлении. Расскажи, что ты все-таки натворил?
БЕЛЫЙ. Мне, гражданин начальник, было всего четырнадцать лет. Я учился в художественном училище. И одновременно в школе. В училище я был уже третьекурсником.
КАПИТАН. А во сколько лет ты был принят туда?
БЕЛЫЙ. В одиннадцать.
КАПИТАН. Так рано?
БЕЛЫЙ. Я был принят туда в порядке исключения. Прошел объявленный конкурс. Днем я учился в школе, а после обеда в училище.
КАПИТАН. Ну и что же случилось?
БЕЛЫЙ. У на в фойе, при выходе из училища, стоял на подставке гипсовый бюст Сталина.
КАПИТАН. /Взглянув в сторону бюста, что находится в кабинете/. Такой, как этот?
БЕЛЫЙ. Да, гражданин начальник. Они все похожи друг на друга.
КАПИТАН. И что же?
БЕЛЫЙ. Я торопился домой. Бежал к выходу после занятий. И возле бюста неожиданно споткнулся. Чтобы не упасть, машинально ухватился за подставку. Она наклонилась, и бюст, упав с нее на плиточный пол, разбился на куски. /Грустно/. Вот и все, гражданин начальник.
КАПИТАН. И за это тебя осудили на такой большой срок?
БЕЛЫЙ. Да, гражданин начальник. Других преступлений я не совершал.
КАПИТАН. А в приговоре указано, что ты совершил умышленный террор.
БЕЛЫЙ. Нет. Умышленного террора я не совершал. Так, наверно, хотелось указывать следственным органам.
КАПИТАН. Тебя пытали?
БЕЛЫЙ. Нет. Но всегда угрожали.
КАПИТАН. Зачем же ты подписал такое обвинение?
БЕЛЫЙ. Что я тогда понимал? Мне ведь было четырнадцать лет. Следователь говорил, что если я признаюсь в предъявленном обвинении, то суд учтет это и освободит меня. А если я откажусь от него, то будут арестованы и мои родные. А сам я буду осужден, как особо-опасный государственный преступник. /Печально усмехнувшись/. Я поверил следователю. Думал, что человек он честный. Хочет по-настоящему помочь мне. А он обманул меня. Поступил со мной нечестно. И суд осудил меня несправедливо. Он даже не стал вести судебное разбирательство. Зачитал мне обвинение. Услышал от меня признание. И минут через двадцать вынес мне приговор. /Задумывается/.
КАПИТАН. А после суда ты пробовал писать кассацию?
БЕЛЫЙ. Я, гражданин начальник, месяца два не мог прийти в себя. Не верил, что осужден так несправедливо. Думал, что это сон. Мне разве до этого было?
КАПИТАН. У тебя есть родные?
БЕЛЫЙ. Есть мать. Отец погиб на фронте. Он тоже был офицером.
КАПИТАН. Больше никого нет кроме матери?
БЕЛЫЙ. Есть еще младшая сестра и бабушка. Больше никого не осталось.
КАПИТАН. Ты писал домой письма?
БЕЛЫЙ. Еще не писал.
КАПИТАН. Почему?
БЕЛЫЙ. Меня же возили по этапам. Долго на одном месте не держали. А отсюда я еще не успел написать.
КАПИТАН. Так поступать нельзя. У тебя есть родные. Они думают о тебе. Беспокоятся. Ждут твоего возвращения. Сегодня же напишешь матери, что ты жив и здоров. Они очень обрадуются. Твоя мать, возможно, даже и приедет сюда. Ведь ты ее сын. Если не сумеешь написать сам, то я тебе продиктую. /Смотрит сочувственно/.
БЕЛЫЙ. Хорошо, гражданин начальник.
КАПИТАН. Условия у тебя нормальные?
БЕЛЫЙ. Да.
КАПИТАН. Никого не бойся. Пиши картины. Мы тебя в обиду не дадим.
БЕЛЫЙ. Спасибо, гражданин начальник.
КАПИТАН. Пройдет немного времени, и мы будем ходатайствовать о пересмотре твоего приговора. Ты только не отчаивайся. Держись. Верь, что хорошее в жизни тоже случается.
БЕЛЫЙ. Большое спасибо. /Смотрит взволнованно/.
КАПИТАН. У тебя настоящий талант. Тебе надо дорожить им.
БЕЛЫЙ. Рисовать я, гражданин начальник, очень люблю. Лишь бы мне не мешали это делать.

Входит ефрейтор. В руках он держит поднос с чайником и конфетами.

КАПИТАН. /Взглянув весело/. А вот и Федор Иванович. Будем сейчас пить чай с конфетами.


СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

В нем находятся лейтенант, старшина и сержант.

ЛЕЙТЕНАНТ. Слышали, да? От Бубона и других сук капитан решил избавиться. Уже готовы документы для этапа.
СРЖАНТ. Кто это тебе сказал?
ЛЕЙТЕНАНТ. Я сам видел.
СТАРШИНА. Этого вообще стоило ожидать. Взрослых преступников нельзя держать в малолетних колониях.
СЕРЖАНТ. А как же тогда наводить порядок? Суки держат в руках всю зону. Во всем помогают нам. Нет, так дело не пойдет. Нам пока не поздно надо тормознуть капитана.
СТАРШИНА. От таких, как Бубон, толку бывает мало. Он и его шобла-ебла окончательно обнаглели. Они бухают, обкуриваются, отнимают у других передачи. Часто метелят тех, кто не слушается их. А если попадается кто-нибудь смазливый. То педерасят его. Знают, что им за это ничего не будет. А ведь так поступать активисту нельзя. Ведь активист – не обнаглевшая рожа, а человек, вставший на путь исправления.
СЕРЖАНТ. Что-то, старшой, ты по-другому зачирикал. Думаешь примазаться к капитану, что ли?
СТАРШИНА. Да брось ты пороть хреновину. Я говорю то, что надо. Мы чекисты. Верные помощники партии. Должны воспитывать людей, а не издеваться над ними. Недаром говорят: «У чекиста должны быть чистые руки, холодный рассудок и горячее сердце».
СЕРЖАНТ. А что же ты тогда избивал Белова, месяцами гноил его в карцере и старался окончательно расправиться с ним?
СТАРШИНА. Что ты меня упрекаешь этим? Я один, что ли, делал это? Мы вместе это делали. Потому что выполняли приказ.
СЕРЖАНТ. Тогда много не выступай, а сиди и помалкивай.
ЛЕЙТЕНАНТ. /Недовольно/. Ладно. Только не ругайтесь. У нас и без этого много забот.
СЕРЖАНТ. Да это он все начал. Я тут при чем?
 ЛЕЙТЕНАНТ. Суки – это ерунда. Отправят этих, найдутся другие. Капитан думает избавиться и от нас. Вот о чем сейчас нам надо думать.
СЕРЖАНТ. Да? А от кого именно? /Смотрит напряженно/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Пока точно не знаю.
СЕРЖАНТ. А ху-ху он не хочет? Или думает, что я для него падарок, что ли? /Кривая усмешка/.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я же не назвал тебя. Что ты прежде времени лезешь в бутылку?
СЕРЖАНТ. Ты не парь мне мозги, лейтенант. Я тебе не лох пархатый. Не фраерская рожа. Капитан пожалеет об этом, если только пойдет на это.
ЛЕЙТЕНАНТ. Я же сказал: речь идет не о тебе, а обо всех нас. И ты напрасно кипятишься.
СЕРЖАНТ. Я знаю, что говорю. Капитан пригрел особо-опасного государственного преступника. И я обязательно об этом сообщу в Москву. /Смотрит нагло/. И не кому-нибудь, а лично товарищу Сталину.
ЛЕЙТЕНАНТ. Дело твое, сержант. Но с бухты-барахты можно наломать немало лишних дров. Так сообразительные и понимающие люди не поступают. Давай немного подождем. Ты же сам знаешь, что из себя представляет наша система. Вот увидишь, капитан рано или поздно сам споткнется на чем-нибудь. И от него избавятся без нашей помощи.
СТАРШИНА. Это верно. Терпение много значит. Недаром говорят: «Терпи казак, атаманом будешь». /Широко усмехается, показывая корявые лошадиные зубы/.


СЦЕНА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

МАСТЕРСКАЯ

Белый стоит у мольберта, заканчивает картину Брюллова «Последний день Помпеи». Входит ефрейтор. Останавливается. Смотрит на картину.

БЕЛЫЙ. /Не отрываясь от работы/. Нравится вам, гражданин дежурный, эта картина?
ЕФРЕЙТОР. Ничего не скажешь. Люди у тебя получаются, как настоящие. Как ето ты можешь, а?
БЕЛЫЙ. Я сам не знаю. /Смеется/.
ЕФРЕЙТОР. А давно ты начал рисовать?
БЕЛЫЙ. Еще в детстве.
ЕФРЕЙТОР. Надо жи, а?
БЕЛЫЙ. А с детства все начинают чего-то делать. Жаль только, не все чего-то достигают.
ЕФРЕЙТОР. Ето верно. Жизнь многих ломает. Не каждый может переносить тяжести.
БЕЛЫЙ. Вы, наверно, зашли по делу?
ЕФРЕЙТОР. Да нет. Шел мимо. Думаю, загляну.
БЕЛЫЙ. А я сегодня что-то не слышал сообщений о болезни Сталина. Вы, случайно, не слышали?
ЕФРЕЙТОР. Тожи не слышал. Но, наверно, сообщат. День только начался.
БЕЛЫЙ. Болезнь, наверно, серьезная, раз стали применять пиявки?
ЕФРЕЙТОР. Я думаю, шо все ето временно. Товарищ Сталин скоро поправится. Здоровье у него отменное.
БЕЛЫЙ. А вам приходилось видеть его?
ЕФРЕЙТОР. А как жи? Один раз приходилось. Как раз ето было во время войны. Я тохда проходил службу в Москве. Был участником военного парада.
БЕЛЫЙ. Наверно, он и в жизни такой, как рисуют его на портретах?
ЕФРЕЙТОР. Нет, шо ты? В жизни он намного лучши. На портретах он не очень крупный, а в жизни большой и веселый. Правда, до трибуны было далеко. Но я сразу заметил, шо он очень добрый человек.
БЕЛЫЙ. А что, даже и это можно было заметить?
ЕФРЕЙТОР. А как жи? Доброта в человеке сразу заметна. Товарищ Сталин стоял на трибуне, улыбался и махал нам рукой. /Посмотрев вопросительно/. Плохой человек разве будет вести себя так? Да ищо перед солдатами, которые после парада сразу жи были отправлены на фронт. Конечно – нет. Машут с трибун руками и улыбаются только добрые люди.
БЕЛЫЙ. Тогда – понятно.
ЕФРЕЙТОР. А как жи? Иначе не может быть.
БЕЛЫЙ. Возможно.
ЕФРЕЙТОР. Ну ладно. Я пойду. А то мы разговорились. А ты рисуй. Не бойся никого. Ето у тебя получается очень замечательно. /Медленно уходит/.

Белый отходит от холста. Смотрит внимательно. Снова приступает к работе. Чувствуется, что ему на душе радостно. Работается хорошо. Нарушая тишину мастерской, в это время доносятся далекие и радостные крики «Ура». Доносятся они недружно, но сильно. Белый прекращает работу, садится на топчан. Прислушивается к этим крикам. В мастерскую в этот момент вбегает радостный и взволнованный Кичкина. Белый встает, смотрит вопросительно.

КИЧКИНА. /Громко/. Слыхала, да?
БЕЛЫЙ. Что?
КИЧКИНА. /Радостно/. Памырала Сталын.
БЕЛЫЙ. /Удивленно/. Когда?
КИЧКИНА. Сычас на радыо пырдавалы. Псе пацана радыватца стала. Кырчит «урам». Апнимаитца, танцавает, смыетца.
БЕЛЫЙ. Вот оно что? А я думаю, почему это кричат «ура»? Оказывается, отдал концы Сталин. /Смотрит радостно/.
КИЧКИНА. Да, Белим… Ужем падыхала…
БЕЛЫЙ. /Срывающимся голосом/. Ура, Кичкина… Ты понимаешь, что это значит? /Хватает Кичкину, отрывает от земли, начинает кружиться/.
КИЧКИНА. Урам, урам… Падыхала Сталын… /Машет руками, смеется/.
БЕЛЫЙ. /Отпуская его/. Это, Кичикина, настоящая радость. Нас теперь ждет свобода. Вот увидишь. Будет амнистия…
КИЧКИНА. Урам, урам. Будым асвабаждатца. Падыхала Сталын.

Вбегает Моська. Ничего не говоря, тоже пускается в пляску.

БЕЛЫЙ. Понял, Моисей, что теперь нас ждет?
МОСЬКА. /Весело, звонко/. Свобода! Откинул копыта Черножопый. Ура. /Стихийно взявшись за руки, смеясь и ликуя, все трое танцуют/.

Тем временем крики «ура» продолжаются. И доносятся они все сильней и сильней.

   
СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

КАБИНЕТ ЛЕЙТЕНАНТА

СЕРЖАНТ. Вот так, Бубон. Капитан окончательно обнаглел. /Ходит взволнованно туда и обратно. Изучающее смотрит на Бубона, который сидит на диване/.
БУБОН. /Протяжно/. Значит, нас отправляют во взросляк?
СЕРЖАНТ. Да. Это точно. Он и от меня решил избавиться.
БУБОН. А куда? На Север или Колыму?
СЕРЖАНТ. Это не знаю. Но могу точно сказать: в лагерь, где верх держат блатные.
БУБОН. Понятно.
СЕРЖАНТ. Это спецом делается. Сам знаешь, зачем.
БУБОН. Это кто-то надрочил хозяина. Вот падла, а? Я целых три года, как лох сохатый, наводил в зоне порядок. Постоянно рисковал жизнью. А в оконцовке решили от меня отделаться? Где тогда справедливость?
СЕРЖАНТ. Какая справедливость, Бубон? Забыл, что ли, где ты существуешь? В нашем обществе только тот живет хорошо, кто хрен кладет на эту справедливость. В нем, чем ты подлее, тем и нужнее для общества. А честный человек – это как зараза. Поэтому капитан и решил отделаться от нас. А сам, падла, снюхался с фашистом.
БУБОН. Ничего. Просто так это не пройдет. Я напоследок кое-кому испорчу кровь.
СЕРЖАНТ. Верно, Бубон. Такие подлянки не прощаются. Нам перекрыли воздух. Лишили куска хлеба, который мы с трудом зарабатывали.
БУБОН. Все это у них выйдет боком. Вот увидишь.
СЕРЖАНТ. Верно. Жаль вот только, что умер Сталин. А то бы я написал ему. Вот падлы, а?
БУБОН. /Показывая рукой на портрет Берия/. Написать можно и этому. Он тоже не хуже Сталина. Копыта еще не откинул. /Усмехается/. Видишь, как он зырит на нас. Так и ждет от нас какого-нибудь важного цынка.
СЕРЖАНТ. /Тоже повернувшись в сторону портрета/. Это вообще-то дело. Ты, Бубон, молоток. Как я сразу не подумал об этом? Ведь Лаврентий Павлович – человек нашенский. Он быстро пойдет нам навстречу.
БУБОН. Конечно. Недаром он так за нами дыбает.
СЕРЖАНТ. Но сперва, Бубон, надо кое-кому отомстить.
БУБОН. За это не ссы. За мной это дело не заржавеет. /Нагло и самодовольно усмехается/.


СЦЕНА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

МАСТЕРСКАЯ

Белый стоит у мольберта. Держит в руке карандаш и линейку. Готовится разбить холст на клетки. Рядом с мольбертом прикреплена репродукция картины Шишкина «Рожь». Разбивая холст на клетки, он напевает негромко мелодию танго «Черные глаза». В мастерскую входит с наглым видом Бубон. Развязно останавливается возле входа. Белый замолкает. Поворачивается в сторону Бубона. Делается серьезным.

БУБОН. Што, фраерская твоя морда, все малюешь хреновины?
БЕЛЫЙ. Что тебе, паскуда, здесь надо? /Кладет линейку и карандаш на топчан/.
БУБОН. А это, падла, ты сейчас узнаешь. /Вытаскивает из голенища сапога финку/.
БЕЛЫЙ. Спрячь пику, сука. Я хрен на тебя положил. /Смотрит напряженно/.
БУБОН. Это кто сука? А ну, падла, повтори. /Держа в руке финку, медленно движется в сторону Белого/.
БЕЛЫЙ. /Резко хватает табуретку/. Я тебе, сука, сейчас расколю башку, если ты еще сделаешь шаг. /Держит наготове табуретку/.
БУБОН. А, падла, схватил табуретку? Думаешь, она тебе поможет? /Делает прыжок и резким движением руки, в которой имеется финка, хочет проткнуть Белого/.
БЕЛЫЙ. На, сука, получай. /Отклоняется от финки в сторону и наносит сильный удар табуреткой по руке Бубона. От удара финка падает на пол. Бубон, вскрикнув, хватается за руку/.

Воспользовавшись этим моментом, Белый вторым сильным ударом табуретки по спине Бубона валит его на пол. Бубон от удара корчится и перекатывается с боку на бок. Белый снова бьет его табуреткой по спине. Бубон издает вопль, сворачивается в ком и замолкает. Подумав, что он потерял сознание, Белый отходит от него. Ставит табуретку на пол. Взволнованно подходит к окну. Начинает слегка отряхиваться, стоя спиной к лежачему на полу Бубону. Тем временем Бубон приходит в себя. Какое-то мгновение выжидающе смотрит на Белого, потом хватает лежащую рядом финку, резко встает на ноги, подбегает к Белому и с кривой гримасой на своем поганом и прыщавом лице с размаха втыкает финку в бок Белого. Белый резко поворачивается, хватается за бок, гневно смотрит на Бубона.

БУБОН. /Злорадно/. Што, падла, попрыгался? Хотел остаться чистым? А «Вовку Лысого» ты не хотел? /Показывает непристойный жест, ухмыляется, быстро уходит/.

Белый делает несколько нетвердых шагов. Держится одной рукой за бок, в котором торчит рукоятка финки, и медленно падает на топчан. Вбегает взволнованный Кичкина. Кричит весело.

КИЧКИНА. Белим, слышала? Апявляла амнистый. Будым асвабаждатся!

Доносятся радостные крики: «Ура! Амнистия! Ура! Свобода»!

КИЧКИНА. Белим, амныстый. /Замечает, что Белый лежит без движения/. Белим, штом с табой? Надам радыватца. Вставай. /Осторожно подходит к нему. Видит рукоятку финки, которая торчит в боку Белого, и кровавое пятно вокруг рукоятки. Тихо произносит/. Белим, твоя стышыт? Будым асвабаждатся. Амныстый. /Смотрит испуганно. Слегка дотрагивается до Белого/.
БЕЛЫЙ. /Открывая глаза и тяжело поднимая голову/. Выручай, Кичкина. Меня порезали.
КИЧКИНА.  Ктом? На чиму? /Смотрит грустно/.

Белый не отвечает. Снова закрывает глаза и опускает голову на топчан.


СЦЕНА СОРОКОВАЯ

КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА

Капитан задумчиво стоит возле стола. Видно, что он переживает. Потом смотрит на ручные часы. Входит ефрейтор.

КАПИТАН. Ну, Федор Иванович, увезли Белова в больницу?
ЕФРЕЙТОР. Да, товарищ капитан.
КАПИТАН. Кто с ним поехал?
ЕФРЕЙТОР. Наш врач и старший сержант Андреев.
КАПИТАН. А как он себя чувствует?
ЕФРЕЙТОР. Да вроде бы, нормально, товарищ капитан. Только вот очень бледный.
КАПИТАН. Он не терял сознание?
ЕФРЕЙТОР. Да нет. Пытался даже улыбнуться.
КАПИТАН. Как же мы допустили такое?
ЕФРЕЙТОР. Я сам, товарищ капитан, думаю об етом. Видать, шо-то не досмотрели. /Задумывается/.
КАПИТАН. А сволочь эту изолировали?
ЕФРЕЙТОР. Да, товарищ капитан. Ребята так его били, что мы еле его спасли.
КАПИТАН. Такую сволочь не жалко и убить.
ЕФРЕЙТОР. Я думаю, товарищ капитан, шо его кто-то подтолкнул на ето. Сам бы он не решился.
КАПИТАН. В ходе следствия мы все выясним. Виноватые от нас не уйдут. Мы их всех накажем.
ЕФРЕЙТОР. Надо жи случится такому, а? У ребят радость. Объявлена амнистия. А у него горе. А ведь он очень хороший парень.
КАПИТАН. Вот за это и обидно.
ЕФРЕЙТОР. Да, мнохо у нас еще безобразия.

Входит медсестра.

КАПИТАН. Ну что, Тамара?
МЕДСЕСТРА. /Пытаясь улыбнуться/. Будем надеяться на лучшее. Нож внутренности не задел. Он ударился об ребро и застрял в мякоти между ребрами. Рана, как сказал наш врач, не очень опасная.
КАПИТАН. Ну, слава богу.
МЕДСЕСТРА. Такой способный парень, а сколько ему выпало горя. /Смотрит грустно/.
ЕФРЕЙТОР. Я вот тожи инохда думаю. Почему у нас получается все не так, как должно быть? Плохие люди живут хорошо, а хорошие люди страдают. Ведь ето несправедливо. Люди плохие не должны издеваться над хорошими. Ведь людей хороших больше, чем плохих. Почему они позволяют им издеваться над собой?
МЕДСЕСТРА. Я тоже часто думаю об этом. И знаете, почему происходит это? Потому что хорошие люди по своей натуре очень добрые. Они верят обещаниям и доверяют каждым. Вот за это и приходится им страдать.
КАПИТАН. В больном обществе, где все перевернуто с ног на голову, - правды, справедливости и свободы не бывает. И мы сами виноваты, что до сих пор терпим это.

Медленно опускается полотно.






Снова на сцену выходит Чтец. Сделав паузу, читает.

ЧТЕЦ. /Выразительно/.
Как юношу бушующее море,
Волнуй меня свободы кутерьма.
Я много видел трудностей и горя,
Меня поэтом сделала тюрьма.

Я был когда-то безупречным малым,
Я вдохновенно и влюблено жил.
Меня считали даже идеалом,
Поскольку я оригинальным был.

И вот за то, что я любил свободу,
Что был подростком честным и прямым,
Пятнадцать лет, в четырнадцать от роду,
Мне вынес мерзкий сталинский режим.

Меня хлестали на допросах плеткой,
Бросали после на булыжный пол.
Я задыхался, я дышал чахоткой,
Я знаю, что такое произвол.

Но вопреки отчаянью и боли,
Запретам и контролю вопреки,
В сырых и мрачных камерах неволи
Я о свободе сочинял стихи.

Стихи мне приносили озаренье,
Будили мысли о добре и зле.
Я верил, что придет освобожденье,
Что утвердится правда на земле.

Когда покину светлую природу
И погружусь песчинкою во тьму,
Скажите с грустью: он любил свободу,
И был за это заключен в тюрьму.

Чтец уходит. Медленно опускается занавес.

К о н е ц