Охота с Архимерусом отрывок из романа

 Итак, тюльпанчик  мой, это  произошло, когда  тебе  было  всего  три  года, а  посему  вряд  ли  ты  что-нибудь  помнишь  из  творившегося  в  те  поры  в  нашем  доме.
     Как  раз  перед  тем  мы  переехали  в  Столицу, но  еще  не  присмотрелись  к  местному  бытию  как  следует, и  снимали  покуда  два  этажа  доходного  дома  в  трех  кварталах  отсюда, а  этажом  ниже  расположилось  семейство, также  приличное  и  состоятельное, хотя  и  не  нашего  круга, - но  из  тех, кто  умеет  держаться  с  достоинством  и  не  выдавать  среди  хорошего  общества  своей  сословной  разницы…
     Глава  этой  семьи, Джегар  Корейн, встретившись  со  мною  на  лестницах, всякий  раз  непременно  приветствовал  меня  радушной  соседской  улыбкой, - а  иной  раз  и  какими-нибудь  замечаниями  о  погоде, если  она  того  стоила.  И, поскольку  все  в  этом  мире  когда-нибудь  да  делается  в  первый  раз, то  однажды  мы  с  ним  разговорились  уже  не  на  шутку, и  с  тех  пор  повели  знакомство.  Помнится, твоя  матушка  в  тот  вечер  встретила  меня  на  пороге  взглядом, в  котором  посверкивали  искорки  нетерпеливого  любопытства, и  такими  словами:
     - Ну  что?  Кто  из  них  все-таки  его  жена, ты  узнал?
     Речь  шла  о  двух  дамах  Джегара: доселе  мы  только  были  осведомлены, что  зовут  их  Тильге  и  Телейре, и  они - родные  сестры, - судя  по  поразительному  сходству (хотя  все  же  не  такому  точному, какое  бывает  у  близнецов), - но  кто  из  них  старшая, а  кто  младшая, и  кто  приходится  молодому  человеку  по  имени  Таджер  матерью, а  кто - теткой, выяснить  в  ходе  житейских  наблюдений  было  совершенно  невозможно: обе  они  были  смешливы, светлорусы, кудрявы  стройны, обе - с  ямочками  на  щеках, выражением  застенчивого  лукавства  на  лицах  и  всегда  как  бы  окруженные  ореолом  несерьезной, беспричинной, но - очаровательной - дамской  суеты; и  если  бы  кто-то  взялся  описывать  их  манеру  двигаться, то  ему  пришлось  бы  использовать  эдакие  лисьи  глаголы - «шмыгнуть», «улизнуть», «промелькнуть», - отказавшись  от  определенно  человеческих, таких  как «прошествовать» или «взойти».  Тильге  была  чуть  ниже  ростом  и  спокойнее, Телейре - выше  и  веселей; Тильге  предпочитала  тона  в  одежде - синие  и  буро-зеленые, Телейре - теплые  и  светлые; и  вот, в  общем-то  и  все, чем  они  на  наш  тогдашний  взгляд  различались.
     Таджер  пошел  в  отца: смуглый, низкорослый, но  мускулистый, словно  молодой  бычок, по  материнской  линии  он  унаследовал  только  примечательную  курчавость, что  делало  его  похожим  скорее  на  галантонца, чем  на  элессита.  Зато  нрав  свой  он, похоже, получил  от  кого-то  через  поколение, ибо, в  отличие  от  всех  троих  старших, был  молчалив  и  задумчив, - верно, по  этой  причине  и  рассеян, и  не  особенно  опрятен: при  ходьбе  с  него  то  и  дело  сыпались  стружки, и  явственно  пахло  свежеструганной  древесиной.  И  этой  раздражающей  его  странности  сразу, как  скоро  мы  свели  приятельство  с  папашей  Джегаром, нашлось  уважительное  объяснение: парень  просто-напросто  любил  вырезать  по  дереву!
     (Погляди, тюльпанчик  мой…  Что?  Что  из  того, что  ты  выросла?  Девушкам «цветочные» прозвища  подходят  еще  больше, чем  девочкам, - и  не  перебивай  отца!…  Так  вот, погляди  на  эту  сову, и  на  ослика - на  каминной  полке.  Ты  сама  их  выбрала  тогда, в  три  года - из  того, что  показал  тебе  Таджер  Корейн.  Не  помнишь?  Он  так  хотел  подарить  тебе  фигурку  нарядной  барышни! - но  ты  заявила, что  барышень  у  нас  уже  в  достатке: ты, да  еще  и  матушка! - а  вот  сов  и  осликов  нет…)
     Мало  того.  Дальше  оказалось, что  сходные «помешательства» имеются  у  всех  членов  семьи, - а  ты  ведь  знаешь, Джейси: человек  с «помешательством», может  быть, и  производит  впечатление  чересчур  ребячливого, но  даже  самый  циничный  прагматик  не  сможет  отрицать, что  в  глазах  у  таких  людей  больше  огня  и  счастья, чем  у  других, занятых  лишь  собой  да  обыденностью…  У  хохотуньи  Телейре - это  были  цветы; она  занималась  этим  всерьез  и  выводила  даже  новые  сорта, например, ей  ничего  не  стоило  заставить  лепестки  любого  цветка  волниться  и  кудрявиться  по  краям, - словно  ее  собственные  волосы, - и  вот  этим-то  она  сразила  наповал  твою  матушку, сделавшись  с  нею  надолго  крепкими  подругами.  Клянусь  тебе, одно  время  в  доме  только  и  разговоров  было, что  о  цветах, семенах, тонкостях  освещения  и  способах  поливки, - хоть  закрывай  уши!
     Тильге (как  выяснилось, именно  она  приходилась  супругою  Джегару) была  вышивальщица - да  не  простая, а - работай  она  кистью  вместо  иглы - ее  с  полным  правом  можно  было  бы  назвать  художницей.  Все  стены  в  их  апартаментах  были  завешаны  гобеленами  ее  работы, изображающими  сцены - то  батальные, то  библейские, то  галантные, а  уж  в  какой  яркой  сказке, наполненной  прекрасными  феями  и  добрыми  животными, Таджер  провел  свое  раннее  детство - об  этом  и  говорить  нечего!  В  то  время, конечно, все  эти  картинки  уже  были  сняты  со  стен  детской, но  Тильге  показывала  их  нам, и  матушка  твоя  упрашивала  ее  подарить  нам  эти  рукотворные  чудеса, или  хоть  продать, да  Тильге  не  хотела  уступить  столь  милой  житейской  памяти  ни  на  каких  условиях.  Впрочем, еще  чуть-чуть, и  мы  бы, пожалуй, уговорили  ее, но… увы!
     И, чтобы  не  забегать  вперед, добавлю  только, что  Джегар  Корейн  обладал  самым  экстравагантным  увлечением  изо  всех  четверых.  Он  собирал  уздечки.
     Как-то  раз  Телейре  зашла  к  нам  с  огромным  красным  цветком  в  таком  маленьком  горшочке, что, казалось, ему  там  тесно, и  с  заплаканными  глазами.
     - Теле, бедняжка! - воскликнула  твоя  матушка, из  сочувствия  борясь  с  очевидным  желанием  немедленно  принять  из  рук  подруги  горшок  и  уткнуться  носом  в  середину  алого  соцветия. - Что  случилось?  Чем  ты  так  расстроена?
     - Мы  с  племянником  играли  в  догонялки, - ответила  Телейре  в  своей  обычной  манере: со  вздохом, но  четко  и  как-то  окончательно, будто  сознаваясь  в  чем-то  ужасном.  И  глаза  ее  сделались  еще  грустнее.
     - Так  что  же?  Разумеется, эта  игра  немного  не  по  возрасту  даже  Таджеру, не  говоря  о  тебе, но  все  же  это  не  повод  для  самобичеваний…
     - И  мы  разбили  зеркало, - продолжила  Телейре. - Да  не  какое-нибудь  ручное, а  то  что  стояло  в  гостиной!  Тадж  так  и  влетел  в  него!  Ужасно, вдребезги!  По  счастью - ни  единой  царапины, но  это  же  такая  плохая  примета… - она  рассеянно  поставила  цветок  на  подоконник, и  твоя  матушка  обрадованно  перехватила  это  сокровище, ответив  рассудительно:
     - Если  мне  правильно  помнится, то  оно  было  у  вас  как  раз  между  двумя  окнами…  Теле, хвала  звездам, что  мальчик  сокрушил  собой  не  окно!  Ведь  он  вполне  мог  оттуда  выпасть!
     - Да, - сказала  Телейре. - Я  уже  подумала  о  том, что  самого  плохого  не  произошло.  Но  все-таки… эти  осколки… так  и  стоит  перед  глазами!  Я  предчувствую  беду.
     Мы, как  могли, приободрили  ее, убеждая  в  том, что  все  это  чепуха  и  предрассудки, и  что  разумный  и  осторожный  человек  никогда  не  попадет  в  беду  ни  с  того  ни  с  сего, а  глупый  попадает  то  и  дело, даже  и  не  бив  никаких  стекол…  Но  в  тот  же  день  у  Джегара  вытащили  кошелек, Тильге  больно  ушибла  руку, а  Телейре, тремя  часами  позже, угодила  на  улице  в  скандальную  ситуацию: какие-то  гуляки  приняли  ее  за  свою  знакомую - женщину  низкого  поведения, будто  бы  очень  на  нее  похожую, - и  пытались  стребовать  некий  давний  долг, из  чего  разговор  вышел  некрасивый, громкий  и  окончившийся  уже  в  присутствии  стражей  порядка.
     - А  вы  говорили  о  предрассудках! - долго  потом  пеняла  нам  Телейре. - И  кто! - родители  Храмовой  Ученицы!

                *          *          *

    Однажды  мы  услышали  на  лестницах  шум: хлопанья, стуки  и  необычайно  воодушевленные  голоса  Корейнов, звучащие  все  разом, без  какой-нибудь  очередности: Тильге  ахала, Телейре  щебетала, Джегар  отдавал  распоряжения, краткие  и  торжественные, словно  приказы  Главного  Судьи  во  время  Большого  Турнира, и  даже  тихоня  Таджер  то  и  дело  восклицал: «Да  не  так!  Не  так!» - его  не  слушали, но, собственно, в  этой  возбужденной  разноголосице  никто  никого  не  слушал  и  не  слышал, и  никого  это  не  смущало.
     Выглянув  на  лестницы, мы  увидели  причину  такого  оживления: все  честнОе  семейство  пританцовывало, постепенно  перемещаясь  бурлящею  кучей, вокруг  двух  малых, с  трудом  втаскивающих  по  ступеням  новое  зеркало.
     - Лучше  прежнего! - улыбаясь, крикнула  нам  Телейре. - Смотрите, с  подзеркальной  тумбочкой…  Теперь  по  крайней  мере  будет  куда  положить  расческу!
     - И  такие  любезные  люди, эти  бывшие  владельцы, - удивленно  прибавила  Тильге. - ПрОдали  нам  совсем  дешево  такую  капитальную  вещь!
     - Дешевизна - дурной  признак, - заметил  я.
     - Но  ведь  оно  целое, - возразил  Джегар. - Ни  трещинки - ни  на  стекле, ни  где…  Я  проверял, сработано  крепко, и  эдакий  благородный  вид…  Только  что  если  ворованное - да  этого  тоже  быть  не  может!  Люди  очень  приличные.
     Зеркало  и  впрямь  было  красивым - в  замысловато  плетеном  обрамлении, включающем  в  себя, как  это  потом  оказалось, притягивающие  магические  знаки, - чем  дольше  вы  на  него  смотрели, пусть  издалека, тем  больше  вам  хотелось  в  нем  отразиться.
     Но  тогда  ни  мы, ни  Корейны  еще  не  ведали  об  этих  знаках, - и  на  какое-то  время  жизнь  наша  вошла  в  привычную  колею.

     Теперь  я  не  вспомню, когда  Таджер  перестал  здороваться  со  мной, но  в  какой-то  момент  я  обратил  на  это  внимание, и  был  неприятно  удивлен  таким  невежливым  обхождением  со  стороны, казалось  бы, достойно  воспитанного  молодого  человека.  Дальше - больше: во  всем  настрое  семьи  стало  чувствоваться  какое-то  охлаждение; у  сестер  все  чаще  вместо  былой  веселости  и  беззаботности  отпечатывалась  на  лицах  некая  озабоченность, раздражение  и  грусть, а  у  папаши  Джегара - обиженное  недоумение…  Мы  старались  не  подавать  вида, что  замечаем  это: ведь  мало  ли, что  может  быть  причиной; а  достойные  люди  обычно  не  любят  предавать  огласке  случающиеся  с  ними  неприятности!  Какое-то  время  мы  молчали  о  своих  наблюдениях  даже  друг  с  другом, но  положение  все  ухудшалось, и  однажды  у  Корейнов  разразился  такой  бурный  семейный  скандал, что  мы  услышали  его  отголоски  даже  сквозь  пол: визг, вопли, ругань, - все  это  звучало  так  грубо  и  некрасиво, что  мы  с  твоей  матушкой, подняв  взгляды, исполненные  немого  вопроса, друг  на  друга, обнаружили, что  лица  наши  покрыты  густым  румянцем: нам  было  стыдно  за  тех, кого  мы  уже  совсем  привыкли  считать  своими  друзьями.
     - Но  это  же  совершенно  невозможно… - с  тихой  досадой  промолвила  матушка. - Если  им  не  жаль  так  терзать  друг  друга, то  за  что  же  страдать  цветам?!
     - Наверное, произошло  что-то  серьезное… - подумал  я  вслух. - Может  быть, они  на  мели, и  скоро  съедут  отсюда?…  Но  все  равно, что  бы  ни  случилось, благовоспитанный  человек  не  смеет  позволять  себе  так  опускаться!  Все-таки  низкая  кровь  есть  низкая  кровь, и  любая  благовоспитанность  при  этом  условии - только  маска…  Печально, не  правда  ли, роза  моя?
     - Печально  разочаровываться  в  людях, - вторила  мне  она. - Но  ты  знаешь, Джасп, мне  просто  не  верится  в  то, что  я  слышу!  Ты  не  думаешь, что  у  них  теперь  какие-нибудь  неприятные… гости?
     - То  есть, ты  хочешь  сказать, что  их  кто-нибудь  грабит?
     - Ну… что-нибудь  в  этом  роде, - нерешительно  кивнула  матушка. - Если  и  не  грабят, то, возможно, выселяют?  Хотя  голоса, кажется, только  их…
     Мы  замерли  и  какое-то  время  старались  не  дышать, разбирая, есть  ли  в  нижнем  этаже  кто-нибудь  чужой.
     - Как  неприлично, - фыркнула  она  наконец. - Мы  подслушиваем  чужую  ссору.  Словно  какие-нибудь  пряхи!
     Не  знаю  почему, но  символом  неблагородного  поведения  у  твоей  матери  всегда  служили  именно  пряхи.  Ты  сама  это  знаешь…
     Что?  Да, ты  права, тюльпанчик, «торговки» - слишком  тривиально, этим  несчастным  женщинам  и  без  того  достается…

     Так  или  иначе, мы  не  смогли  выделить  в  брани, бьющейся  снизу  в  пол, словно  бешеный  зверь  в  стены  клетки, посторонних  голосов, сколько  ни  старались.  Но  несколько  фраз, невольно  различенных  нами, привели  нас  не  то  чтобы  в  замешательство, а  можно  даже  сказать, - в  ужас.  Например, я  ясно  слышал  крик  Таджера: «Держи  эту  дуру!» и  обвинительно-истерический  возглас  Тильге: «Ты  заплатишь  мне, тварь, за  все  потерянные  мною  годы! - за  каждый, каждый  годочек  в  отдельности!»  К  кому  это  было  обращено, нельзя  было  определить  ни  в  том, ни  в  другом  случае, так  как  в  общем-то  все  кричали  разом.
     А  потом  вдруг  все  как-то  разом  же  и  улеглось.  Будто  все  четверо  устали  и  охрипли  в  один  и  тот  же  момент.  Мы  с  матушкой  еще  раз  изумленно  переглянулись, покоробленные  какой-то  зловещей  неестественностью  такого  финала, и  несколько  времени  напряженно  вслушивались  во  внезапно  нагрянувшую  тишину.  Но  из  нижнего  этажа  не  доносилось  больше  ни  звука.

                *          *          *

     Да, тюльпанчик, ты  угадала, что  причиной  всему  послужило  новое  зеркало, и  я  еще  объясню  тебе, как  это  вышло  и  где  здесь  связь  между  событиями…  Но  могли  ли  мы  тогда  уловить  эту  связь, - столь  неочевидную, столь  алогичную?…  Что  ты  говоришь?  Мы  еще  были  в  состоянии  их  спасти?  А  откуда  ты  знаешь, что  спасти  их  не  удалось?  От  совы?…
     Сегодня  же  прикажу  убрать  эти  фигурки  с  камина!

     На  следующее  утро  твоя  матушка  выглянула  в  окно, выходящее  в  сад, - она  хотела  сладко  потянуться, но  ей  пришлось  оборвать  это  движение! - застыла  на  минуту - и  жалобно  ахнула:
     - Джаспер!  Телейре…  Что-то  стряслось  с  Телейре…  Боже  мой, они  убили  ее  вчера!
     - Ты  с  ума  сошла, - произнес  я, не  слишком  хорошо  осознавая, с  какой  интонацией  я  это  говорю - с  укоризной  за  абсурдность  такого  предположения, с  внутренним  сопротивлением, нежеланием  верить - если  основания  для  этого  предположения  действительно  веские, - или  с  закипающей  готовностью  мстить  за  прелестную  хохотушку  Теле, хотя  еще  и  неизвестно - кому…  Я  так  и  не  успел  этого  осознать, потому  что, подлетев  к  окну, увидел  и  понял, в  чем  дело: там, внизу, в  саду, лежали, сваленные  грязной  кучей, поруганные, истерзанные  цветы, - те  самые, что  еще  несколько  дней  назад  красовались  в  аккуратных  горшочках, любимые  и  лелеемые, на  подоконниках  и  полочках  корейновских  апартаментов, - лежали  вперемешку  с  битыми  черепками, вызывая  видом  своим  такое  сострадание  и  боль, что  это  ощущалось  почти  физически…
     - Зачем… - выдохнул  я.

     И  скажу  тебе  честно, тюльпанчик, прежде  чем  постучать  в  двери  к  соседям, я  вооружился!  Все  это  было  так  необъяснимо, так  пугающе  странно, что  никакие  меры  предосторожности  не  могли  бы  показаться  мне  тогда  чрезмерными.

     Мне  открыла  Телейре.
     Не  заплаканная, не  убитая  горем, даже  не  печальная, - все  такая  же  сияющая, деловитая, румяная, с  озорной  усмешечкой, играющей  на  розовых  свежих  губах…  Я  прямо  оторопел.
     - Господин  Ренимер! - воскликнула  она  с  выражением  приятного  удивления. - Как  это  вы  снизошли?…  Ну  что  ж, проходите!
     - Телейре… - проговорил  я  негромко, делая  отчего-то  шаг  назад, от  порога. - Что  произошло?
     - А  что  произошло? - переспросила  она  недоумевающе. - Что  вы, сэр  Джаспер?…  Проходите  же, мы  рады  вас  видеть.
     - Теле, вы  могли  бы  выйти  сюда  на  минутку? - сказал  я, обуреваемый  подозрением, что  она  просто  боится  говорить  откровенно.  Я  почти  прошептал: - Теле, вы  всегда  можете  рассчитывать  на  нашу  помощь…  Что  произошло?
     - Да  ничего  же, я  вас  уверяю! - рассмеялась  она. - Мы  немножко  пошумели  вчера - вы  об  этом?  Уж  извините  нас, подлых…  Так, легкие  родственные  вздоры.  Надеюсь, мы  не  слишком  вас  обеспокоили?
     В  глубине  прихожей  мелькнул  Таджер, бросил  на  меня  короткий  взгляд - и  скрылся.  Это  длилось  мгновение, но  в  глазах  у  мальчишки  мне  почудилось  что-то  нехорошее… слишком  взрослое.
     - Телейре, для  чего  вы  выбросили  цветы? - спросил  я  прямиком, еще  на  шаг  отступая  к  лестницам. - У  вас  хоть  что-нибудь  осталось?
     - А, надоели… - с  наигранной  небрежностью  бросила  она  в  воздух  очевидную  отговорку. - Время  от  времени  нужно  менять  кое-что  в  жизни, вы  не  находите?  Так  что  же  вы  стали?  Прошу  вас…  Правда, Джегар  чуть-чуть  приболел  и  не  сможет  принимать  вас, но  мы  и  втроем  расстараемся…  А  где  же  Фелиция?  Наверное, мне  следовало  отдать  часть  этого  хлама… ах, извините!  отдать  ей…  Не  подумала!  Тильге, пойди  сюда!
     - Джегар  приболел? - повторил  я  машинально, тут  же  перенося  на  хозяина  дома  свои  самые  худшие  опасения.  И  тут  же  увидел  его - живого, здорового, но  пьяного, как  говорят, в  стельку, - он  выбрел  из  комнат, шатаясь, с  разудалой  ухмылкой, весь  обрюзгший  и  красный  от  выпитого, с  мелкой  рваниной  каких-то  бумаг  во  всклокоченных  волосах, - привалился  к  большому  сундуку  и  промямлил  полубессвязно, обращаясь  к  свояченице:
     - Что, уже  клеишь?… -
затем  он  назвал  ее - хотя  и  ласковым - но  настолько  просторечным  и  по  смыслу  уничижительным  словом, что  я  тебе, цветочек  мой, слова  этого  не  скажу.  Ни  к  чему  молоденьким  девушкам  и  вовсе  знать  о  существовании  таких  слов.
     - Засунь  свою  рожу  обратно! - сварливо  посоветовала  Телейре  через  плечо  и  наградила  главу  семейства  примерно  такого  же  свойства  эпитетом - но  только  уже  и  далеко  не  ласковым; и  вновь, обернувшись  ко  мне, мгновенно  надела  великосветскую  маску: - Вот  видите, Джаспер!  Как  неловко  вышло…
     Последней  мне  на  глаза  показалась - опять  же  целая-невредимая - старшая  сестра.
     - Тильге! - умоляюще  позвал  я. - Хоть  вы - объясните  мне, что  происходит… - я  умолк, встретившись  с  нею  глазами.  Что-то  небывало  холодное, пристально-изучающее  плескалось  там, в  ее  взгляде; что-то, даже  я  рискнул  бы  сказать, неженское…
     - Извините, - пробормотал  я.
     И  бросился  наверх, на  бегу  улавливая  конспиративное  шипение  Телейре:
     - Дубьё!…  Спугнули-таки.

                *          *          *

     Неделю  или  две  мы  не  имели  с  Корейнами  никаких  отношений.  Матушка  твоя, выслушав  мой  доклад  об  ужасном  разговоре-через-порог, пребывала  по  этому  поводу  в  откровенном  страхе  и  трепете, не  выходила  из  комнат, не  окружившись  предварительно  парой-тройкой  слуг, и  даже  имела  крупную  беседу  с  домовладелицей, требуя  расселить  наши  две  семьи  хотя  бы  по  разным  местам  и  грозя, в  случае  неисполнения, съехать  вовсе.  Домовладелица  сочувственно  ахала, совершала  некие  лицевые  ужимки, но  не  говорила  и  не  предпринимала  в  ответ  ничего  радикального.  Так  это  тянулось, и  в  конце  концов  проблема  разрешилась  сама  собой, - Корейны  съехали  первыми.  Мы  вышли  проводить  их: все  же  не  хотелось  расставаться  на  такой  неопределенно-натянутой  нотке; дурные  воспоминания  притупились, а  добрые  вновь  выступили  на  поверхность  сознания…  И  в  любом  случае (говоря  откровенно), мы  видели  их  в  последний  раз!
     Корейны  простились  с  нами  очень  сердечно; весь  их  тон  был  подчеркнуто  доброжелательным  и  милым; и  нам  уже  начинало  казаться, что  прошлое  недоразумение  нам  приснилось, но…  Да, матушка  сказала  тогда  об  этом  лучше, чем  я:
     - …и  когда  Телейре  потянулась  поцеловать  меня  в  щечку, мне  хотелось, хотелось  ответить! - но  перед  глазами  так  и  стояли  эти  проклятые  цветы…  О, видишь - как  получилось, что  я  заразилась  жестокостью?  Я  назвала  цветы  проклятыми - за  то, что  им  было  больно?…  Как  это?…
     - За  то, что  ТЕБЕ  было  больно, - поправил  я, объясняя - но  не  объяснив  этим, по  крайней  мере  себе, ничего.
     Возвращаясь  к  себе, задумчивые, чувствуя  некую  беспричинную  неловкость  по  отношению  друг  к  другу, мы  были  приостановлены  умиленно  улыбавшейся  домовладелицей, ошарашившей  нас  такой  неожиданностью:
     - Милорд, миледи…  Просила  бы  вас  поскорее  присылать  своих  людей  за  наследством…  Ведь  мне  нужно  приводить  в  порядок  комнаты!
     - Наследство? - недоуменно  переспросили  мы. - Что  вы  имеете  в  виду?…
     - Ах, как  же; господин  Корейн  вас  не  уведомил?!  Господин  Корейн  был  так  любезен, что  оставил  в  дар  моему  предприятию  некоторую  част  имущества, как  он  уверял, в  добром  состоянии, совсем  бескорыстно, поставив  одним  лишь  условием - уступить  первенство  в  выборе  вашему  многоуважаемому  семейству… - в  глазах  ее  вдруг  вспыхнула  досада  на  себя, так  неосторожно  выболтавшую  эту  часть «завещания», которую, как  оказалось, можно  было  и  не  выбалтывать, притаив  все «наследство» для  себя.  Но  теперь  уж - ничего  не  поделаешь! - она  продолжала: - Так  я  бы  нижайше  просила, милорд  Ренимер…  Сделаемте  осмотр  в  ближайшее  время, какое  вам  будет  удобно…  Ведь  нужно  наводить  чистоту!
     Мы  переглянулись.
     - Что  это, Джасп? - в  замешательстве  выговорила  твоя  матушка. - Разве  мы  нищие, чтобы  собирать  чужие  обноски?…  Или, может  быть, по  их  понятиям, это  и  впрямь - любезность?
     - Должно  быть, так, - промычал  я, также  озадаченный  вопросом, как  к  этому  следует  относиться. - Во  всяком  случае, роза  моя, я  думаю, нам  стоит  хотя  бы  взглянуть?…  Понимаешь, я  имею  в  виду - возможно, дело  не  столько  в  имуществе, сколько  в  том, что  для  нас  оставлен  какой-нибудь  знак?  Понимаешь?…  От  кого-то  ОДНОГО.
     - Письмо… да? - загорелась  она. - Просьба… или  предупреждение.  Что-то  в  этом  роде.
     Я  кивнул, - и  мы  отправились  на «осмотр» незамедлительно…  Но, как  ты  догадываешься, тюльпанчик  мой, ничего  такого, что  явно  предназначалось  бы  нам, не  нашли, и  только  получили  еще  один  повод  жестоко  расстроиться, - словно  еще  один  предательский  удар  от  затаившегося  врага: вышивки  Тильге…  Они  были  разбросаны  по  полу.  О  них  вытирали  ноги.  Деревянные  же  фигурки  Таджера  исчезли  бесследно, - но  ты  понимаешь, почему  нам  думалось, что  вряд  ли  их  взяли  с  собой, а  скорее  всего - сожгли…
     Отчего  мы  все  же  забрали  зеркало, никто  из  нас  не  мог  бы  вразумительно  разъяснить  другому.  Просто  нам  тогда  очень  этого  захотелось, обоим  и  независимо  друг  от  друга.  Мы  как-то  стыдливо, наскоро  признались  в  этом  друг  другу  и  распорядились  перенести  зеркало  наверх, предоставив  сударыне  домовладелице  разбираться  с  прочим  корейновским  хламом  самостоятельно.
     На  этом, тюльпанчик, и  завершилась  предыстория - может  быть, по  твоему  мнению, слишком  затянувшаяся…  А  настоящая  история  начинается  только  сейчас.  Внимай  же  отцу  своему, Фельджейс, и  хотя  бы  ради  уважения  к  нему - сделай, пожалуйста, вид, что  не  знаешь, чем  все  это  кончилось!
     Что-что?  А, ты  и  не  знаешь?  Ну  вот, теперь  я  вижу  перед  собою  послушную  девочку.  Вот  хорошо…

                *          *          *

     Вначале  зеркало  установили  в  покоях  Фелиции, и  какое-то  время  она, кажется, была  этим  вполне  довольна, но спустя  два  месяца  или, может  быть, три, озадачила  меня  просьбой:
     - Джаспер, я  не  хочу  видеть  этой  вещи  у  себя.  Перенесем  ее  куда-нибудь…  Я… ТАМ - слишком  красива.
     - Слишком?! - не  поверил  я  своим  ушам.
     - Ну  да, и  оттого  меня  все  время  не  оставляет  ощущение, будто  мне  льстят.
     - Льстят?…  По-твоему, с  этим  зеркалом… что-то  не  так?
     - Да, но…
     - В  таком  случае  мы  можем  расстаться  с  ним  вовсе! - заявил  я  решительно, и  твоя  мать  удивилась:
     - Вот  не  думала, что  ты  так  скоро  мне  поверишь…  Напротив, я  боялась, тебя  придется  долго  убеждать  и  уговаривать.  Что  это  с  тобой?  Ты  стал  суеверен?
     - Возможно, - сказал  я  смущенно. - Просто  в  последнее  время  у  меня  возникает  очень… странное  чувство… когда  я  вхожу  к  тебе  перед  сном…
     - Неприятное?
     - Нет!  Скорее  наоборот!  Но  это «наоборот» - настолько  сильно, что…  Не  знаю, как  тебе  объяснить.
     - Не  щади  моих  чувств, Джаспер  Ренимер! - усмехнулась  твоя  матушка, умеющая, как  ты  знаешь, проявлять  недюжинную  проницательность  и  остроумие  в  самые  неожиданные  моменты. - Тебе  делается  досадно, что  за  дверями  тебя  ждет  всего  одна  женщина?
     И, хотя  это  чувство  в  некотором  роде  знакомо  всем  женатым  мужчинам  без  исключения - уж  ты  поверь  мне  на  слово, цветочек! - на  этот  раз  она  была  более  чем  права.  Лишь  разве  словосочетание «за  дверями» являлось  не  совсем  точным, ибо  наваждение  всякий  раз  овладевало  мной  именно  в  тот  миг, когда  я  уже  распахивал  двери  и  улавливал  краем  глаза  свое  отражение  в  дальнем  углу…  Но, впрочем, я  умолкаю.  Нет, нет, Джейси, я  знаю, что  ты  взрослая  девочка  и  изучаешь  многие  взрослые  дисциплины, но  сейчас  речь  идет  о  твоих  родителях, и  без  того  уже  сказано  слишком  много!  Ни  слова  больше.

     …Что  ты  имеешь  в  виду?  Нет, разумеется, это  не  вся  история…  Разумеется!  Разумеется, я  буду  продолжать!  Но  не  с  этого  места.  Что?  Ну, вообрази  себе, что  я  заставил  своего  коня  взмыть  вверх  и  перемахнуть  через  высокий  забор, - ты  же  не  станешь  утверждать, что  след  его  на  земле  в  этом  случае  не  прервется?  Нет.  А  конь?  Что  скажешь?  Смеешься? - правильно, конь «прерваться» не  может.  Во  всяком  случае, это  выглядело  бы  крайне  оригинально, если  бы  конь  вдруг  прервался…  Как  ты  себе  это  представляешь, а?  Не  смеши  отца…  Не  смеши  отца!  Иначе  я, кажется, вот-вот  прервусь, как  тот  конь.

     Ну  так  вот.  Идею  выбросить  зеркало  вон  твоя  матушка  в  тот  раз  категорически  отвергла.  Она  не  желала  терять  возможности  время  от  времени  увидеть  себя «слишком  красивой», - но  только  чтобы  эта  возможность  предоставлялась  ей  не  так  часто.  Мы  имели  легкий  спор  насчет  новой  позиции  зеркала, и  я, настояв  на  своем, в  тот  же  вечер  приказал  переправить  его  в  большой  зал.  Матушка  же  намечала  для  этой  цели  столовую, но  мне  тогда  это  показалось  глупой  причудой - беспрестанно  наблюдать  себя  во  время  еды.  Как-то  даже  не  очень  прилично, на  мой  взгляд - и  определенно  неловко - следить  за  движениями  собственных  жующих  губ…  Или  ты  не  находишь?  По-моему, в  столовых  не  должно  быть  зеркал.  Человек  так  нелепо  выглядит, когда  ест…  Знаю, знаю, твоя  наставница, шутя, называет  эту  черту  во  мне «излишней  изячностью  мысли»…  Что  я  могу  сказать  в  свое  оправдание?  Женщины  вечно  сетуют  на  грубость  мужчин, не  замечая, что  сами  ее  провоцируют!  И, как  бы  там  ни  было, меня  не  особенно  занимает  ее  мнение.  Не  нужно  этих  многозначительных  ухмылок, Джейс!  С  твоей  стороны  это  в  высшей  степени  непочтительно - прислушиваться  к  злоречивым  сплетням  и…  Хорошо, оставим.
     Так  или  иначе, мы  еще  долго  пребывали  в  неведении  относительно  этого  зеркала.  Разве  только  я  стал  замечать, что  при  взгляде  в  него  всплывают  из  глубин  какие-то  странные, смутные  мысли, возникает  нечто  вроде  кратковременного  опьянения, и  тяга  простоять  так  подольше, вживаясь  в  новые  ощущения - поначалу  пугающие, а  потом  захватывающие - становится  все  сильнее.  Опьянение  это  не  было  похоже  на  то, которое  дарит  человеку  доброе  вино, - скорее  в  нем  чувствовалось  что-то  от  полета, или  плавания, или  того  головокружения, что  одолевает, когда  пытаешься  прочитать  еще  несколько  строк  интересной  книги, но  понимаешь, что  минут  через  десять  тебя  неминуемо  сморит  сон, и  образы  предстоящего  сновидения, уже  стучащиеся  в  двери  души, волшебным  образом  смешиваются  с  сюжетом  читаемого, персонажи  встают  со  страниц  и  начинают  задавать  тебе  вопросы… хотя  ты  знаешь, что  книга - это  что-то  окончательное, это  сборник  ответов, где  все  определено  раз  и  навсегда, - но  вот, кто-то  из  героев  готов  взять  тебя  за  руку  и  почти  силой  увести  с  собою  в  другой  мир, и  все  окажется  совсем  не  законченным, не  завершенным, и  ты  будешь  вынужден  принимать  там  решения  на  свой  страх  и  риск, заведомо  меняя  содержание… - но  это  не  страшно, потому  что  книга-то, оказывается, написана  о  тебе… - ах! встрепенешься  и  видишь: твоя  комната, камин, кресло  и  ты  сам  в  кресле, - все  на  своих  местах.  Знакомо  тебе  это, Фельджейс?
     Возле  зеркала  у  меня  родилась  и  затем  настойчиво  повторялась  такая  мысль: «Я  умнее  других.  Я  избран; чувствую, что  избран  для  какой-то  важной  цели…  Бог  ли  осенил  меня  в  раннем  детстве, что  я  так  крепко  позабыл  суть  своего  предназначения? - но  если  я  вспомню - о, если  я  только  вспомню! - я  стану  выше  всего  мира, мудр, знающ  и  неподсуден, - и  я  должен, должен  стать  таким!…»  После  мне  всякий  раз  делалось  совестно  за  приступы  столь  непомерной  гордыни, но  я  желал  знать, что  происходит.  Почему  они  посещают  меня  лишь  во  время «свиданий  с  отраженьем»? - и  почему  именно  в  гостиной?! - представь, Джейси, мы  к  той  поре  успели  позабыть  напрочь, что  зеркало  досталось  нам  от  Корейнов.  Оно  будто  всегда  было  нашим, и  на  мысль  о  внезапных  странностях  с  ним  всегда  появлялась  мысль  ответная - «но  ведь  раньше  все  было  в  порядке!»  «Когда - раньше?» - заставил  я  себя  задаться  этим  вопросом  однажды.  И, ответив  себе, почувствовал  что-то  вроде  того, о  чем  говорят «волосы  встали  дыбом».  Корейны!  Милые  Корейны, за  полгода  обладания  им  превратившиеся  в  чудовищ  воплощенного  плебейства, невежества  и  грубости, с  глазами, до  краев  налитыми  пороком, ложью  и  беспощадностью!…  И  мне, и  Фелиции - грозит  то  же?!
     Я  не  мог  поверить.  Я  в  сотый  раз  перепроверял  себя  со  всею  возможной  искренностью, но  неизменно  находил, что  сила, которая  пытается  околдовать  меня - хоть  мрачна, и  горда, и, может  быть, высокомерна, - но… если  об  этом  можно  так  сказать - благовоспитанна…  Будь  это  человек, а  не  сила, - я  допускаю, что  человек  сей  мог  бы  оказаться  мерзавцем, - но  мерзавцем, не  плюющим  сквозь  зубы, не  ругающимся  в  отвратительно  грязных  выражениях, собранных  со  дна  языка, и - если  и  вытирающим  ноги  о  произведения  искусства, то  только  ради  сиюминутного  эффекта, к  чьей-то  вящей  досаде, но  не  просто  так, от  отсутствия  способности  оценить…  Да.  Я  боялся  и  желал  скорейшей  разгадки  этой  зловещей  тайны.  И  лелеял  надежду  на  то, что, возможно, неправильно  понимаю  нечто  важное, и  зло, которым  дышит  мне  в  лицо  проклятое  зеркало, - если  постичь  его, обернется  на  самом  деле  добром, стоит  лишь  верно  истолковать  его…  Мне  так  не  хотелось  терять  ощущения  грандиозности  собственного  ума  и  всей  своей  персоны, в  последнее  время  овладевшего  мной!  Я  знал, что  зло  часто  обольщает  людей, говоря: «Меня  оболгали  мещане; протрите  глаза - и  увидите  свет  на  месте  тьмы…», - я  придерживал  в  уме  это  знание, но  на  сей  раз  мне  так  хотелось  оправданиям  этим  поверить!…

                *         *          *

     И  однажды  я  решился.
     Может  быть, так  на  меня  подействовал  свой  собственный  настрой, выковавшийся, наконец, из  многодневных  колебаний, - а  может  быть, разговор  с  тобой, тюльпанчик, - да-да, не  удивляйся; ты  как  раз  проходила  в  то  время  с  наставницей  самые  простые  способы  защиты  от  магического  воздействия  и, как  бывало, с  восторгом  передавала  нам  с  матушкой  позже  некоторые  твои  впечатления  от  уроков…  Тогда-то  я  и  узнал, что  одна  из  надежнейших  защит  против  дурного  влияния  зеркал, - самому  носить  на  груди, на  цепочке, развернутым  вовне, маленькое  зеркальце.  Фелиция, как  мне  казалось, выслушала  твой  лепет  тогда  совсем  без  внимания.  Однако, когда, в  назначенный  поздний  вечер, тихо  проскользнув  лестницами, я  приблизился  к  гостиному  залу, то  внезапно  вынужден  был  быстро  отступить  в  густую  тень  между  дверью  и  этажеркой-кашпо  и  замереть  там, вытянувшись  в  струнку  и  затаив  дыхание… через  три  секунды  после  того, как  я  проделал  все  это, твоя  матушка  вылетела  вон  из  дверей, как  мне  показалось, разочарованная  и  рассерженная, и  устремилась  по  ступеням  вверх, приговаривая  гневливым  полушепотом:
     - Негодное… ты  будешь  смеяться  надо  мной!  Это  еще  что!  В  собственном  доме…
     На  половине  пролета  она  остановилась, словно  припомнив  что-то, и  вдруг  рассмеялась - стыдливо  и  немного  по-шалопайски, куснув  край  кружевного  воротничка.  Прибавила  еще  раз:
     - Негодное…
     И  удалилась, теперь  уже  медленным  шагом.
     Уф!…  Я  выступил  из  тени, когда  ее  каблучки  смолкли  наверху, - весьма  озадаченный.  Так, значит, и  супруга  моя  тайком  проводит  такие  эксперименты!  Значит, и  она  хотела  бы  разгадать  тайну  зеркала!…  Но  как  же  она  может  так  рисковать, не  посоветовавшись  со  мной?!  Я  заметил  у  нее  на  груди «защиту», подобную  моей, но…  Впрочем, что  за  вопросы?  Разве  я  не  рисковал  сейчас, - и  разве  не  скрыл  от  нее  своих  планов - так  же, как  и  она?…
     Я  вдруг  почувствовал  в  зеркале  соперника - и  шагнул  в  зал, навстречу  ему, с  возросшей  решимостью.

                *          *          *

     Тот  взгляд  был  долгим, долгим…  Не  помню, сколько  времени  простоял  я  перед  манящим  к  себе  стеклом, не  сопротивляясь  его  чарам, охватывающим  меня  все  сильнее…  Я  только  старался  не  забыть  о  маленьком  зеркальце, спрятанном  под  одеждой, о  том, что  в  какой-то  момент  должен  буду  достать  его… не  пропустить  бы!
     «Ну  и  что? - говорил  мне  рассудок. - Что  ты  пытаешься  тут  рассмотреть? - это  же  обычное  отражение…  Вам  обоим - тебе  и  твоей  жене - просто  приелась  размеренность  жизни; захотелось  приключений; вот  вы  и  придумали  игру  в  тайны, да  еще  и  прячетесь  друг  от  друга, в  глубине  души  желая  быть  застигнутыми…  Как  это  недостойно  зрелого  мужчины - впадать  в  подобное  ребячество!  Разве  тем  пристало тебе  заниматься, чтобы  бегать  в  догонялки  по  лестницам?!  Разве  не  более  похвальная  цель  для  Мужчины - прославить  себя  каким-нибудь  свершением  или  подвигом?  Впусти  меня  в  себя - и  я  обещаю, ты  будешь  прославлен!  Я  сделаю  тебя…»
     «Кто?!» - отшатнулся  я  от  блестящего  омута, распахивая  в  великой  суете  навстречу  этому «кому-то» ворот, скрывавший  до  поры  до  времени  защиту - и  вдруг, тотчас, с  досадливым  смешком  на  моем  месте - на  месте  моего  отражения, я  хочу  сказать, Джейси, - появился… совершенно  другой  человек!  Старец  невозможных  лет  в  плаще  багрового  бархата, шитом  золотыми  цветами…  Я  онемел.  Какое-то  время  мы  разглядывали  друг  друга  молча, но  я  не  чувствовал  в  его  глазах  вины  застигнутого  на  месте  преступления, нет…
     - Кто  ты? - наконец  спросил  я  его.
     И  он, вздохнув, как  бы  сначала  нехотя, но  потом  все  более  втягиваясь  в  роль  рассказчика, повел  свою  удивительную  историю…

                *          *          *

     «Итак, узнай, человек, историю  могущества  и  падения, которую  расскажет  тебе  бывший  Верховный  Магистр  Корнерского  Двора  и  Повелитель  химер, бакалавр  мирраксии  и  Мистериозус  гипногогии  Мербидафль  Малиантурский.
     Узнай  и  воспреполнись  трепета  пред  коварством  и  непостоянством  Судьбы, не  щадящей  никаких  заслуг  человеческих  и  сильнейшей  любого  из  смертных, так  что  меряться  с  нею  силами  означает  быть  играющим  ребенком  на  коленях  у  великана  в  минуту  его  благодушия…
     При  Корнерском  дворе  я  состоял  на  службе  в  совете  магов  еще  во  времена  старого  короля  Гартификуса, меня  не  жаловавшего  за  молчаливый  и  несуетный  нрав, поскольку  сам  он  был  задирист, криклив  и  жесток, полагая  себя  за  это  весельчаком, - какова  и  есть  физиономия  всех  неудачных  монархов.  Ко  всему  он  был  глуп (но  глупость  и  жестокость  вообще  едины  в  корне  своем), и  тайны  магии  во  время  его  правления - о, позорная  страница  в  истории  Великого  Искусства! - использовались  для  устроительства  дурацких  развлечений, столь  же  роскошных, сколь  и  разнузданных, - и, видно, не  зря  существовали  упорные  слухи, что  жилы  Гартифиркуса  нечисты  и  наполовину  заполнены  недостойной  кровью  короткоживущих…
     Но  при  сыне  его  Керальгуре, все  стало  по-другому.  Керальгур  был  настоящий  ахоннийский  король: суровый, спокойный, деловитый, всегда  имеющий  перед  собою  цель, - словом, такой  человек, которому  нет  нужды  специально  заниматься  магией, ибо  самая  жизнь  его  есть  магический  ритуал, мистерия, творимая  на  ходу… нет  нужды  обращаться  за  помощью  к  богам, когда  ты  сам - молодой  бог!
     Вот  поэтому  пои  нем  верхушка  старого  совета, состоящая  из  пресыщенных  жизнью, властью  и  грязными  удовольствиями  стариков, была  распущена, и  в  фавор  вошли  такие, как  я, - чьи  умы  жадны  до  знаний, а  руки - до  дел.  Очень  скоро  я  был  отмечен  Керальгуром  и  введен  в  ранг  Верховного  Магистра  и  Первого  Советника  по  Невидимому, - а  именно  это  произошло, когда  я  предложил  королю  взглянуть  на  результаты  некоторых  моих  исследований.  И  внял  он, что  я  силен, и  моя  сила  нужна  ему, ибо  может  быть  полезна; в  сложении  же  с  его  силой - в  особенности.  А  ведь  я  для  этого  только  провел  его  через  ритуал  восьми  отражений - то, что  в  мирраксии  считается  не  азами  даже, а  лишь  предисловием  к  азам!  В  тот  день  я  усадил  его  перед  двумя  зеркалами, выставленными  под  таким  углом, чтобы  восьмикратно  отображать  воссевшего  в  фокусе, и  произнес  над  головой  у  него  формулу  Введения, - а  дальше  он  все  делал  сам: обнаружив  свой  дух  в  одной  из  зеркальных  комнат, он  не  был  устрашен  и  даже  не  взывал  ко  мне  с  какими-нибудь  вопросами, а  так  и  помчался  по  коридорам  с  головокружительной  скоростью, закладывая  крутые  виражи  и  меняя  картину  в  призрачном  прямоугольнике  пересечения  так  быстро, что  мельканье  в  глазах  появилось  даже  у  меня, привычного  к  таким  походам; и  я, смеясь, сопутствовал  ему  словами: «Вот  кого  я  взял  бы  себе  в  ученики, Ваше  Величество, если  бы  не  прискорбная  ваша  занятость  делами  власти  видимой!»
     «Держи  в  рассудке, с  кем  имеешь  дело, - перебил  он  меня  совершенно  четким, не  размазанным  по  отражениям  голосом. - Не  ошибка  ли  это - назвать  дела  твоего  короля  достойными  прискорбия?  Подумай».
     В  это  время  он  наткнулся  в  своем  полете  на  военного  министра, беседующего  в  зеленом  кабинете  с  одним  из  помощников  Старшего  Зверолова, и  я  уже  понял  по  кривой  усмешке, тронувшей  губы  Керальгура, что  он  не  нуждается  в  заверениях, а  точно  знает  сам: наших  с  ним  переговоров  эти  двое  не  услышат, нет  необходимости  таиться, а  можно, напротив, разворачивать  картину  в  любых  ракурсах, свободно  перемещая  точку  зрения  вокруг  собеседников, вплоть  до  того, чтобы  расположиться  прямо  между  ними, и  любоваться  всем  этим  зрелищем, неузнанно  и  безнаказанно, столько, сколько  потребуется.
     - Звук? - коротко  уточнил  он, понаблюдав  за  военным  министром  с  минуту.
     - Не  в  возможностях  мирраксии, государь, - развел  я  руками, одновременно  прокладывая  себе  дорогу  в  зеленый  кабинет  в  соседнем  пересечении. - Но  даже  несведущий  в  губочтении  может  вникать  в  один  только  зрительный  образ, делая  очень  интересные  выводы.  Иной  раз  лица  говорят  больше, чем  уста; а  не  услышав  ничего, вы  по  крайней  мере  не  услышите  заодно  и  лжи, туманящей  смысл  момента.
     - Эдак  я  могу  подглядывать  за  кем  угодно? - спросил  он  еще  через  какое-то  время.
     - Абсолютно, государь.
     Он  обернулся, удерживая  силою  воли  интерьер  зеленого  кабинета  в  выпущенном  из-под  власти  взгляда  пересечении, и  вонзил  свои  глаза  в  меня, словно  два  копья:
     - Эдак  и  ты  можешь  подглядывать  за  мной?
     - Не  я  один, - откровенно  признался  я, выдерживая  его  атаку. - Но  те, кто  умеет  делать  это, не  склонны  к  подглядыванию  по  пустякам.  Часто  ли  вы  смотрите  в  замочные  скважины, Ваше  Величество?  А  ведь  имеете  массу  возможностей  для  этого!  Так  ведут  себя  дети, или  одержимые  сплетники…
     - Если  есть  тайны, - возразил  он, - есть  и  те, кто  исполнен  желания  владеть  ими.
     - Ваше  Величество, без  сомнения, научено  не  доверять  особенно  важных  тайн  бумаге, - усмехнулся  я. - А  другого  способа  останавливать  слово  и  делать  его  доступным  для  зрения  я  не  припомню.  Делаете  ли  вы  что-то  еще, могущее  выдать  ваши  тайны  волшебным  зеркалам?
     Керальгур  задумался.
     - Я  говорю  с  разными  людьми  в  разное  время, - произнес  он  негромко. - О  некоторых  моих  разговорах  не  известно  никому… например, об  этом, - в  глазах  его  вспыхнула  тревога.  Забытое  без  присмотра  изображение  зеленого  кабинета  качнулось  и  с  бешено  нарастающей   скоростью  понеслось  вдаль; словно  взгляд  короля  натянул  тетиву, а  теперь  она  была  спущена. - А  может  ли  быть, что  кто-то  подсматривает  за  нами  прямо  сейчас?  Ты  сказал - «не  я  один».  Кто  еще?
     - Начать  с  того, что  моя  комната  заперта  от  подобных  вторжений…  Угодно  вам  видеть, как?  Я  помещу  ваш  дух  туда  снова, а  вы  попробуйте  проникнуть  к  моему  учителю…
     - Запор  и  отмычка  никогда  не  удалены  друг  от  друга  достаточно, - раздраженно  перебил  он. - Мне  не  нравится  такое  положение  дел.  Соотнесена  ли  возможность  этих  блужданий  с  расстоянием?
     - В  принципе - нет, - объяснил  я. - Но  почти  в  каждом  здании  создается  свой  особый  мир, продолжения  которого  просто  нет  за  его  пределами.  И «восемь  отражений» уводят  Знающего  именно  туда.  Вы  не  сможете  покинуть  это  пространство  ни  через  одну  из  наружных  дверей.  Иногда  вы  можете  выйти  на  балкон, но  не  сумеете  с  него  спрыгнуть, ибо  найдете, что  весь  внешний  слой - пейзажи, виды  из  окна, - только  подвижный  рисунок  на  незримой  стене.  Он  предупредит  вас  о  чьем-либо  приближении, но  вам  не  удастся  разглядеть, какого  цвета  шнуровка  стягивает  на  нем  плащ.
     - Это  хорошо, - вздохнул  король  с  искренним  облегчением. - Значит, остальным  будет  довольно  ссылки.  Не  люблю  убивать…  Ну, Мербидафль; что  же  ты  в  неподвижности?  Ты  знаешь, что  делать.  Позаботься  о  том, чтобы  остаться  во  дворце  единственным  путешественником  по  восьми  отражениям.
     Я  пребывал  в  растерянности  и  сумел  только  вымолвить:
     - Но  как  же… мой  учитель…
     - А  твой  учитель  скажет: как  же  мой  ученик, - передразнил  Керальгур. - Но  я  точно  знаю, кто  не  сокрушится  ни  об  одном, ни  о  другом!  Мне  назвать  имя?
     - Нет, Ваше  Величество, - смиряя  волнение, ответил  я.
     - Издать  гласный  указ  об  удалении?  Не  хотелось  бы  бесчестить  уважаемых  людей  в  силу  будущих  причин.  Большинству  понятны  только  прошлые.
     - Будущих  причин, Ваше  Величество?…  Вы  предвидите  удар?  От  кого?
     - Сейчас  это  не  ведомо  даже  богам, - рассмеялся  он. - Боги  не  настолько  мелочны, чтобы  избирать  заранее.  Когда  жаждущий  зачерпывает  из  бочки - и  ему, и  ковшу  в  его  руке  безразлично, от  которого  края  черпать.  Под  долг  всегда  найдутся  должники.
     - Всегда… - повторил  я, пряча  в  голосе  и  вопрос, и - еще  глубже - слабый  намек  на  угрозу.
     - Должники, но  не  умельцы, - добавил  он  с  хитринкой - такой  миролюбиво-усталой, что  я  подумал: «Он  понял  ПЕРВЫЙ, но  не  уловил  ВТОРОГО».
     А  потом  тот  Великий  Оправдатель, что  скрыт  в  каждом  из  нас, сказал  мне:
     «Или  ты  не  зришь, Мербидафль, что  решение  государя  твердо?  Обманув  твоих  друзей  и  сподвижников  при  помощи  чар, ты  в  конечном  счете  сослужишь  им  добрую  службу: они  покинут  это  место  с  легким  сердцем, не  оскорбленные, но  следующие  зову  судьбы - что  с  того, что  роль  судьбы  будет  на  тебе?  Есть  ложь, которая  становится  ложью  лишь  после  того, как  открыта  правда.  Ибо  если  назвать  черного  коня  белым - он  останется  черным, и  это  зримо  всем  вокруг.  Но  назвать  оскорбленным  счастливого  человека - без  указания  резонов  к  этому - значит  оставить  его  счастливым  и  лишь  дать  повод  к  сомнению  в  твоем  рассудке!»
     Но  я  совершил  мою  месть.  Я  предложил  государю  поглядеть, как  это  будет  сделано, - и  по  мгновенной  вспышке  тут  же  окороченного  и  спрятанного  внутрь  гнева  в  его  очах  понял, что  и  ему  вполне  ясен  смысл  моего  предложения, - но  и  то, что  он  не  устоит  перед  соблазном, понял  тоже.  Ибо  когда  двое  делят  свое  бесстыдство  между  собой, - в  этом  есть  неизъяснимая  сладость, которая  превращается  в  гнусную  отрыжку  желчью  досады  позже, много  позже.  Такие  моменты  связывают  крепче  клятв!  Сравните  это  с  прелюбодеянием, пожалуй… - а  я  так  возражу  вам, что  законные  супруги  могли  бы  вам  поведать  об  этой истине  гораздо, гораздо  больше  и  подробнее!
     И  так  мы  промчались  по  покоям  всех  тех, кто  работал  со  мной  рука  об  руку, вскрывая  магические  запоры, развеивая  в  дым  духов-охранников, - такими  средствами, которые  были  доступны  только  мне, ибо  мне-то  все  они  доверяли! - даже  тот, кого  имел  в  виду  Керальгур, говоря, что  о  моем  отсутствии  он  не  опечалится…  Особенно  мне  запомнился  дух-охранник  Лейши - единственной  женщины  среди  нас, - маленький  огненный  сфинкс  с  лицом  своей  хозяйки, летучий, отважный  и  насмешливый, как  она.  Этот  сфинкс  не  задавал  вопросов.  Он  сражался, отшвыривая  меня  могучим  ударом  крохотной  обжигающей  лапки  в  дальние  подвалы  дворца: пять  раз  я  улетал  туда  кубарем, словно  пушинка, гонимая  ураганом, и  вслед  мне  несся  по-мальчишески  заливистый, неуважительный  хохот  этого  прелестного  существа…  Пока  не  понял, что  мне  мешает  в  действительности: я  не  хотел  его  развеивать!  Он  мне  понравился.  Тогда  я  собрал  в  кулак  всю  силу  этой  внезапной  симпатии, и  намотал  на  руку  ее  вгрызающиеся  в  самую  глубь  души  корни - черные  молнии  отвергнутой  когда-то  любви, - и  утяжелил  это  все, как  кастетом, собственным  презрением  к  себе, полагавшему, будто  сумел  сохранить  это  чувство  возвышенным, тихим  и  благословляющим, - а  теперь  готовому  мстить  с  такой  силой, с  таким  удовольствием, - лишь  потому, что  кто-то  наконец  повелел  мне  это  извне! - и, подобравшись  вновь  боковым  коридором  к  посту  маленького  огненного  сфинкса, застиг  его, все  еще  дышащего  смехом  и  азартом, врасплох  и, негромко  свистнув  ради  последнего  мига  наслаждения  местью, бросил  ему  в  еще  не  совсем  успевшее  обернуться  лицо  всю  эту  гремучую  смесь - как  липкий  смоляной  шар - «я  люблю  тебя, Лейши!…»  И  душа  моя, вздрогнув, подалась  следом - но  не  удержала, отпустила… как  кожа  головы, когда  из  нее  вырывают  большой  клок  волос, - «я  любил  тебя, Лейши…»  Да, вот  теперь  ты  знаешь…  Нет, сфинкс  не  испугался  даже  в  этот  момент, - такие  твари  ничего  не  боятся.  Им, в  сущности, все  равно…
     Но  это  сожгло  его.  Понимаешь, это  оказалась  такая  вещь, которая  смогла  сжечь  сам  Огонь!
     Потом  я  сотворял  и  более  сильные  заклинания, - но  тогда  мне  стало  жаль  себя, словно  бы  потратившего  богатырский  замах  меча  на  то, чтоб  снести  голову  кролику.
     Если  прорывать  магическую  оборону  было  делом  интересным, но  трудным, то  все  последующее - напротив, веселым  и  легким; здесь  можно  было  проявить  фантазию - в  том, какой  образ-пугало  разместить  на  серединах  комнат, а  какой  образ-манок  подвесить  возле  дверей  и  окон.  Верность  догадок  находилась  в  прямом  соотношении  со  скоростью  отъезда  изгоняемых  мной, и  оттого  я  старался…  И  Его  Величество  Керальгур - старался  тоже, должен  признаться! - хоть  это  и  не  пристало  королю.
     Мы  были  изобретательнее  Врага  Людского  в  изготовлении  соблазнов  в  тот  вечер!  Мы  развешивали  в  колышущемся  воздухе  чародейских  апартаментов  искристо-голубые  амфоры  Вдохновения, слоновой  кости, с  золотыми  замочками, сундучки  Мудрости, готовые  затянуть  в  свои  жерла  хищные, огромные  белые  цветы  Покоя, радужных  бабочек  Гармонии, стремительные  даже  в  недвижности  синие  фигурки  ласточек  Вечного  Поиска, - все  то, что  может  увлечь  человека  думающего…  О «пугалах» говорить  не  стану: они  были  слишком  отвратительны.  Не  страшны, - ибо  первая  реакция  Знающего  на  страх - проверить, не  наведен  ли  он, - но  именно  отвратительны, - как  мерзко, но  ничуть  не  устрашающе, к  примеру, общественное  отхожее  место.  И  только  для  Лейши «пугалом» я  поставил  себя.  Собственный  фантом.  Неважно, чем  я  догадался  ее «приманить», - она  уехала  в  числе  первых.  Нет, Мудрец  не  должен  позволять  себе  чувственной  Любви…  Мы  заполнили  этим  все  восемь  отражений, - и  в  тех  семи, куда  проникали  через  первое, я  всякий  раз  слышал, как  взбешенно  рвется  внутрь  и  царапается  о  дверь  тамошний  огненный  сфинкс.  Но  что  он  мог  сделать, если  был  поставлен  снаружи?  Исходный  же, настоящий - он  и  вовсе  ничего  не  заметил.

     Итак, вскоре  изо  всех  волшебников  в  королевском  замке  остался  я  один.  Поначалу  все  шло  как  обычно, и  мое  новое  положение  мне  не  было  в  тягость.  Но  однажды  Керальгур  призвал  меня  к  себе  и  сказал  следующее:
     - Ну  что  ж, Мербидафль, обойдемся  без  предисловий.  Пришло  тебе  время  послужить  ахоннийскому  двору  всерьез.
     - К  вашим  услугам, мой  господин, - ответил  я, почтительно  кланяясь. - Осмелюсь  я  узнать, какая  светлая  идея  озарила  ваш  разум, и  к  чему  я  должен  приложить  свои  усилия?
     - Видишь  ли, - начал  он  с  небывалой  для  себя  мягкостью (и  это  уже  насторожило  меня). - Я  покуда  только  спрашиваю, есть  ли  способ… - он  замялся  и, перебив  сам  себя, подобрался  с  другого  конца: - Но  не  думай, что  меня  устроит  отрицательный  ответ!  Следующим  моим  вопросом  будет - «когда?»
     - Если  способа  нет, он  должен  быть  открыт, - кратко  сформулировал  я  за  него. - Способ - К  ЧЕМУ, Ваше  Величество?…
     - Ты  говоришь  об  этом  так  спокойно? - удивился  он. - Не  зная, какова  задача?
     - Я  буду  работать, - пожал  я  плечами. - Во  всяком  случае, мое  занятие  мне  по  душе.  Если  способ  МОЖЕТ  быть  открыт - он  БУДЕТ  открыт.  Я  жду  вашего  слова, мой  король.  Способ - к  чему?
     - Мое  правление  многим  причиняет  неудобства, - сделал  Керальгур  третью  попытку.
     - Еще  один  способ  убийства? - ухмыльнулся  я, рисуясь  невозмутимостью.  Мне  нравилось  тогда  быть  жестоким. - И  это  все, Ваше  Величество?  Могу  хоть  теперь, без  подготовки, назвать  штук  пятнадцать.
     Керальгур  нахмурился, взглядывая  на  меня  с  осуждением  и  разочарованием.
     - Ты  знаешь, что  я  не  люблю  убивать, Мербидафль.  Так  или  иначе, здесь  много  оговорок, и  если  ты  нынче  не  в  состоянии  беседовать  серьезно, не  изображая  из  себя  юношу, ломающегося  перед  отцом, я  предпочел  бы  побеспокоить  тебя  в  другой  день.
     Эта  фраза  задела  меня  за  живое, поскольку, будучи  хоть  трижды  королем  ахоннийским, Керальгур  имел  все  же  вдвое  меньше  годовых  колец  в  стволе  своего  существования, нежели  я.  Будучи  хоть  трижды  королем, он  не  смел  сравнивать  меня  с  юношей!
     - Оговорка  первая? - дерзким  тоном  вопросил  я.
     Он  неожиданно  сдался:
     - Их  СЛИШКОМ  много.
     - Это  не  может  быть  казнью? - уточнил  я.
     - Среди  них  есть  весьма  влиятельные  особы.
     - Это - уже  вторая…  Иными  словами, вы  не  можете  брать  это  на  себя.
     - Ни  при  каких  обстоятельствах.  И  третье.  Не  беря  на  себя, я  бы  не  желал  также  складывать  это  на  кого-то  другого.
     - Отправить  в  мир  иной  достаточно  заметную  группу  людей - так, чтобы  в  этом  нельзя  было  обвинить  абсолютно  никого, - подвел  я  итог. - Я  ничего  не  упустил, мой  король?
     - Я  упустил, - поправил  Керальгур. - Все  же  это  не  должно  быть  убийством.
     Я  воззрился  на  него  в  недоумении.
     - Да, - подтвердил  он. - Я  хочу  избавить  себя  от  большого  количества  головной  боли - в  лице  этих  людей.  Избавить  надежно.  Неогласно.  Но  они  не  должны  быть  убиты.
     - Чем  плоха  высылка  или  заточение? - осведомился  я, справившись  с  замешательством.
     - Первое - нарушает  условия  надежности  и  неогласки.  Второе - хлопотно.  У  меня  не  хватит  темниц  и  тюремщиков.
     Брови  мои  взобрались  на  самый  верх  лба  от  изумления.
     - Сколько  же  несчастных  должно  исчезнуть  с  лица  земли  по  вашему  замыслу, государь  мой?
     - Я  хотел  бы  просто  иметь  способ, - успокоил  он  меня. - Пока  что  список  не  очень  длинен.  Но  я  должен  иметь  возможность  наращивать  его  беспрепятственно, когда  и  сколько  потребуется.
     - Кровь  разжигает  аппетит, - напомнил  я.
     - Вот  потому  я  и  не  хочу  лишней  крови, - улыбнулся  он  мне  нарочито  ослепительно. - И  потом - кто  знает?  Вдруг  одно  из… назначений  окажется  ошибочным?
     - Складывать  людей  в  ящик  и  доставать  их  по  мере  надобности, словно  вещи, - оценил  я  простоту  и  изящество  идеи. - Да, это  замысел, поистине  достойный  короля.
     - Мерб, - обратился  он  ко  мне  доверительно. - Тебе  известно, что  моего  отца  называли  в  народе  королем-преступником?
     - Вашего  дядю, - поправил  я.
     - Дядю?…  Что  ты  хочешь  этим  сказать?
     - То, что  сказал.  Вам  это  тоже  известно.
     - Тоже?!  Я  не…  Мербидафль, - прорычал  он. - Сдается  мне, ты  только  что  нанес  оскорбление  моей…
     - Матушке, - довершил  я, перебивая. - Я  сделал  ей  комплимент, Ваше  Величество.  Она  в  свое  время  также сумела  принять  решение, достойное  королевы.  Она  сохранила  для  Островов  нетронутой  чистоту  тронопреемнической  крови.  Как  видите, грань  между  преступлением  и  праведностью  тонка.  Так  или  иначе, вы - чисты  в  любом  случае.  Но  как  это  относится  к  нашему  разговору - мне  до  сих  пор  непонятно.
     - Да, черт  побери, - усмехнулся  Керальгур. - Я  вижу, что  ты  действительно  посвящен  в  эту  тайну…  Ты  был  среди  помощников?…  Впрочем, это  очевидно.  Ну  так  тем  более  тебя  не  должно  удивлять, что  я  одержим  затеей  искоренения  преступлений  в  самом  широком  смысле.  Мир  без  тюрем - разве  это  было  бы  не  прекрасно?  Но  начать  я  хочу  с  собственного  окружения.
     - КОГО  обидел  Гартификус? - поинтересовался  я, выдерживая  среднюю  линию  между  небрежностью  и  тактом. - КТО  был  так  дорог  вам  из  его  жертв?
     Он  помолчал, перебарывая  себя.  Боль  выплеснулась  в  его  чертах.  Наконец  выдавил  из  себя:
     - Многие…
     - Имя, которое  вы  спрятали  под  языком…  Оно  принадлежало  женщине?  Я  не  стану  допытываться  дальше, но - это  так?
     - Так, - сознался  он, старея  на  глазах.

     Мы  долго  молчали, прежде  чем  возобновить  беседу, и  пламя, пляшущее  в  очаге, бросало  беспокойные  отблески  на  золотую  отделку  мебели  и  стен, так  что  казалось, будто  кабинет  перетянут  спутанными  огненными  нитями…  Король  и  Мудрец, вершители  судеб  народа, обладатели  Силы, ревнители  Справедливости…  Двое  мужчин  с  разбитыми  сердцами.  ЭТО  являлось  корнем  всего.  Никогда  не  верь, о  внимающий, тому, кто  скажет  тебе, будто  любовь - одна  из  женских  игрушек, та, что  лежит  у  них  между  пудреницей  и  расческой…

     - Ну - так?… - произнес  он, разбивая  тишину  молотом  своего  могучего  голоса.
     - Я  думаю, что  средство  есть, Ваше  Величество, - отозвался  я  с  готовностью. - По  стечению  обстоятельств  я  сейчас  как  раз  работаю  над  той  вещицей, которая, как  я  почти  уверен, сумеет  помочь  нам  в  этом  деле.

     Да, я  имел  в  виду  именно  это  зеркало…  Как  такового  его  еще  не  существовало; я  лишь  раскопал  в  сундуке, оставленном  моим  учителем  в  королевском  дворце  по  рассеянности  и  спешке, некоторые  чертежи, шифры  и  указания…  Искал  я  там  другое.  Не  раз  мне  удавалось  подглядеть  невольно, какие  чудеса  вытворял  мой  наставник  с  этим  сундуком: он  мог  достать  оттуда  все, что  угодно, любой  предмет, иногда  даже  превосходящий  размерами  сам  сундук!  Мало  того: он  мог  вынуть  оттуда  собаку  или, скажем, вытащить  за  веревочку  упирающегося  верблюда…  А  однажды - это  уж  я  подсматривал  определенно  нарочно - он  выволок  из  загадочного  сундука  четырехгранную  пирамиду, сделанную  из  толстой  бумаги, разложил  ее  на  столе  в  большой  квадрат, повел  над  этим  рукою, - и  вместо  разрисованной  пейзажами  внутренней  поверхности  пирамиды  на  столе  у  него  вдруг  сделался  целый  мир!  Трехдюймовое  солнышко  медленно  проплывало  от  одного  края  до  другого, весело  играя  тонкими  лучами; мизерная  мельничка  вращала  серебристыми  лопастями, установленная  на  речке, мостом  через  которую  могла  бы  служить  швейная  иголка; повсюду  шумели  деревья  и  кустарники, рядом  с  которыми  самый  маленький  зонтик  укропа  показался  бы  раскидистым  дубом; тут  и  там  сновали  крошечные  обитатели  этого  мира, - работающие, спешащие  по  делам, отдыхающие  в  веселии; на  рыночной  площади, которую  всю  можно  было  бы  уместить  поверх  одной  игральной  карты, шла  торговля; в  кузнице, высотой  в  фалангу  пальца, звонко  стучали  молоточки; кошка  величиной  с  маковое  зернышко  охотилась  на  невидимую  мышь; а  на  другом  конце  мира-квадрата, в  таинственном  темном  ущельи, изредка  озаряемом  глубинными  вспышками  жара, должно  быть, отдыхал, набираясь  сил, дракончик, которого  легко  было  бы  спрятать  в  наперсток…  Я  заметил, как  один  из человечков, что-то  мудривший  с  куском  дерева, оторвался  от  своего  занятия  и, обратив  лицо  кверху, прокричал  что-то, чего  я  не  расслышал, и  несколько  раз  широко  взмахнул  руками.  Учитель  в  ответ  на  это  кивнул, поднялся  из-за  стола  и, поискав  у  себя  в  шкафчике, достал  там  массивную  стамеску  и, вернувшись  к  своему  творению, положил  ее  возле  человечка.  И - о  чудо! - еще  в  воздухе, еще  только  собираясь  соприкоснуться  с  бывшим  бумажным  листом, ныне  до  краев  наполненным  жизнью, стамеска  начала  стремительно  уменьшаться; возлегши  же  туда, рядом  со  своим  новым  обладателем, она  уже  приходилась  как  раз  ему  под  руку!  В  другой  раз, примерно  четвертью  часа  позже, учитель  обратился  уже  к  вышедшему  на  свежий  воздух  кузнецу, и  тот  протянул  ему  нечто - маленькое  и  сверкающее, как  застежка  на  женской  серьге, - но  учитель, осторожно  приняв  это, извлек  из «квадратного» мира  великолепно  откованный  меч-дугу, наподобие  тех, которыми  пользуются  грабители  древних  святилищ…  И, сделав  несколько  замечаний, тут  же  вернул  эту  вещь  на  место…
     Все  это  показалось  мне  тогда  таким  изумительным, что  я  не  сдержал  своих  чувств  и  выдал  себя, проникнув  из  третьестепенного  пересечения  в  исходное, первостепенное, и  появившись, таким  образом, в  зеркале  у  учителя, как  отражение  без  материального  двойника…  Тебе  не  понятно, короткоживущий?  На  самом  деле  я  был  в  собственной  комнате - он  же, увидав  меня  в  качестве  путника  по  зазеркалью, дерзко  нарушившего  его  одиночество  без  разрешения, разгневался  и, приговаривая «это  не  для  твоих  глаз, мальчишка», встал  и  занавесил  зеркало  старым  халатом.  Теперь  я мог  уйти  в  любую  степень, кроме  первой, чтобы  беспрепятственно  продолжать  наблюдения, но  почувствовал  себя  таким  пристыженным, и  жалким, и  терзаемым  виною, что  оставил  эту  затею  вовсе.
     Понятно, что, обнаружив  сундук  учителя  брошенным, я  воспылал  вожделением  к  волшебной  пирамидке - и  кинулся  отыскивать  первым  делом  именно  ее, - но  не  нашел.  Зато  бумаги  с  кое-какими  набросками  показались  мне  достойными  внимания; и  я  самым  добросовестным  образом  взялся  за  их  изучение.  О, это  был  благодарный  труд!  Он  открыл  мне, что  туманные  догадки, время  от  времени  посещавшие  мой  ум, имеют  вполне  реальное  основание, и - более  того - учителю  все  это  было  досконально  известно  уже  тогда, когда  я  лишь  баловался  фантазиями, никак  не  предполагая  в  них  нечто  большее, чем  фантазии…
     «Мирраксия, - писал  мой  учитель, зашифровывая  выводимые  строки  трехъязычьем, смешанным  с  нумерабельным, аналоговым  и  алфавитно-обратным  кодом  плюс  переброс  нумерации  с  предыдущей  страницы  на  последующую, - есть  искусство  обращенья  с  иллюзиями, возникающими  на  плоскости, - как  это  полагаем  мы, именующие  себя  магистрами… какое  заблуждение!  Ведь  кроме  всех  этих  миров, где  можно  быть  призраком  среди  призраков, ничем  не  рискуя  и  ничего  не  теряя, кроме  миров, как  две  капли  воды  схожих  с  нашим, из  которых  в  любой  момент  можно  ускользнуть  в  изначальную  позицию  перед  собственным  трюмо, - есть  пугающе  мрачный  мир  Истинного  Зазеркалья, неизведанный  и  нехоженый…  Все  эти  глупые  привидения, являющиеся  нам  по  нашему  вызову, нам  в  угоду  и  на  потребу, все  эти  видения  будущего…  Какая  глупость!  Бессмысленная  игра  ума, исследующего  возможности, - где  посеребренное  стекло - лишь  один  из  инструментов, легко  заменимый  дюжиной  других.  Мирраксия  только  начинает  достигать  своих  первых  ступеней; до  вершин  же  ей  так  далеко, что  об  этом  не  стоит  и  говорить!…»

     Много  страниц  позже  он  начертал  вот  что:
     «…и  клянусь  никогда, никогда  больше  не  трогать  этого  проклятого  знания!  Пусть  все  остается  как  есть».

     Но  я-то, сломавший  в  результате  многомесячных  усилий  невероятно  сложный  шифр, скрывавший  смысл  запечатленного  в  этом  дневнике, - я-то  сумел  прочесть  все  те  листы, что  были  посередине  между  этими  двумя!  И  я  не  собирался «оставлять  все  как  есть».  Напротив, я  собирался  сделаться  автором  продолжения  данной  рукописи, - и  продолжения  весьма  обширного.  И  к  тому  моменту, когда  Керальгур  призвал  меня  к  себе, чтобы  задать  свою  многотрудную  задачу, ко  мне  уже  прибыли  с  почтою  почти  все  необходимые  компоненты, заказанные  в  двадцати  девяти  разных  городах - ради  сохранения  тайны  Целого - для  создания  того, чего  еще  не  видел  наш  мир, того, что  могло  стать  самым  удивительным  чудом  и  самым  страшным  оружием, - зеркала  Архимеруса!

     Что  есть  Архимерус, - должно  быть  понятно  из  самого  имени  даже  тебе, непосвященному: Повелитель  химер, Лорд  Самовольных  Иллюзий, или - самая  большая  из  таковых; понимай, как  хочешь, но  в  любом  случае  он - несколько  больше, чем  это, ибо  он  существует  на  самом  деле.  Это  не  то, что  мы  привыкли  полагать  о  зеркалах, но  о  такой-то  недооценке  и  писал  в  дневнике  мой  учитель!  Я  не  слишком  долго  бился  над  загадкой, чтобы  понять, что  в «мрачный  мир  Истинного  Зазеркалья» нельзя  пройти  без  особого  приглашения - но, поняв, и  не  слишком  огорчался  по  этому  поводу, ибо  ключ  к  приглашению  был  у  меня  в  руках.
     Для  окончательной  сборки  Зеркала  мной  были  наняты  двое  из  твоего  племени: на  них-то  я  и  собирался  опробовать  действие  собранного; ибо  не  мог  же  я  отправить  в  путешествие  с  исходом, вполне  возможно, трагическим  ни  в  чем  не  повинного  ахонна; если  же  бы  это  был  виновный  ахонн - я, опять-таки, не  мог  допустить  исхода, возможно, более  выгодного  ему, чем  мне.  Я  не  знал, каков  будет  исход!  Поэтому  жертвовать  приходилось  кем-то  из  короткоживущих, но, разумеется, они  не  ведали  тогда  о  своем  назначении, а  только  полагали  свою  задачу  в  том, чтобы  смонтировать  воедино  все  компоненты.  Двое  выпивох, промышляющих  грубой  столярной  работой, - они  не  стоили  того, чтобы  ради  них  вспоминать  о  снисхождении.  Итак, после  того, как  ими  были  собраны  два  магических  зеркала (а  для  того, чтобы  уловить  Архимеруса, их  нужно  именно  два), я  отпустил  этих  людей  с  миром  и  оплатой, предупредив, что  через  какое-то  время, - вероятно, недолгое, - они  понадобятся  мне  снова  для  столь  же  простой  работы  и  столь  же  щедрого  платежа, так  что  им  же  самим  на  руку  не  исчезать  с  моего  горизонта, - с  чем  они  тут  же  радостно  и  согласились, отправившись  пятью  минутами  спустя «обмывать» свой  заработок, с  последующим, вероятно, перерешением  пропить  его  вовсе.  Так  живут  люди  похожего  сорта, и  этого  никак  нельзя  исправить.
     Итак, в  назначенный  час, перед  которым  я  трое  суток  не  брал  в  рот  ни  крошки, а  до  того - еще  трое  суток  принимал  лишь  пищу, очищающую  плоть  для  проведения  Ритуала, я  облек  свое  тело  в  одеяния  цвета  вечернего  моря  с  нашитыми  лунного  цвета  контурами  знаков  Обращения, Власти  и  Времени, - ибо  Архимерус  есть  в  некоторой  своей  ипостаси  также  и  Время, - одно  это  говорит  о  его  реальности, и  о  том, насколько  силен  он! - я  перепоясался нитью  дымчатых  опалов, отстраняющих  всякую  ложь  по  праву  подобия  и родства; я  возложил  себе  на  грудь  цепь  из  свинца  с  подвешенным  к  ней  символом  Реального  среди  Правдоподобного, - три  пересекающихся  окружности  с  шестиконечным  полнообъемным  крестом  внутри, - я  умастил  свою  бороду  и  волосы  прогорклым  маслом, выстоявшим  три  четверти  года  на  одном  блюде  с  цветком  бессмертника, зубом  змеи  и  осколком  пещерного  камня, я  воздел  на  запястья  мои  браслеты  из  ежиных  шкурок, а  на  чело  мое - обруч  с  алмазом, дарующим  Правдивость  Ясного  Взора, в  центре, и  жемчужинами, обращающими  Бесполезное  Зло  в  Безвредную  Красоту, по  краям; я  закрыл  уши  мои  пробками  из  безупречно  белой  ткани, наверченной  на  небольшие  болванки  из  серебра; я  взял  в  руку  мой  жезл  из  дуба  и, трижды  окунув его  в  красную  краску, начертал  вокруг  себя  на  каменных  плитах  пола  знаки  Сатурна  и  Черной  Луны; и, наконец, я  мощью  своего  волшебства  вычертил  холодным  огнем  за  пределами  этого  круга  звезду  в  семь  лучей (которая, если  тебе  любопытно, короткоживущий, соотносилась  с  кругом  так  же, как  всякого  рода  сопутствующие  лица  вельможи  соотносятся  с  его  охраной), - и, так  приготовившись, я  стоял  с  закрытыми  глазами  и  ждал, когда  придут  и  объемлют  сердце  мое  Покой  и  Уверенность…  Я  стоял  в  узком  темном  коридоре, лишенном  окон; два  моих  магических  зеркала, занавешенных  покуда  алыми  полотнами, располагались  в  двух  концах  его, и  единственные, слабые, источники  света  находились  позади  них - между  слепой  поверхностью  и  стеной, чтобы  ни  в  коем  случае  не  иметь  себе  здесь  прямых  отражений.  Двери, ведущие  из  коридора, Керальгур  по  моей  просьбе  приказал  заложить  с  другой  стороны  кирпичом, кроме  одной, у  которой  несли  стражу  двое  лучников, чьей  задачей  было  в  каком-нибудь  ужасном  непредвиденном  случае, ворвавшись, выстрелить  по  зеркалам, - такой  удар  прикончил  бы  Архимеруса  даже  если  бы  он, выбравшись, успел  отойти  далеко  вглубь  коридора…
     Итак, я  почувствовал, что  необходимая  Сила  возросла  и  укрепилась  во  мне.  Двумя  посылами  Мощи  я  сдернул  занавеси  с  чудесных  стекол, - и  коридор  тут  же  сделался  необозримым, множа  количество  моих  двойников  до  бесконечности…  Я  полуприкрыл  глаза  и  перенес  свое  второе  зрение  насколько  мог  далеко, - до  семнадцатого  или  восемнадцатого  двойника, стоящего  в  колышущейся  голубой  глуби  лицом  ко  мне, - сам  я  виделся отсюда  в  нестерпимо  ярких - до  боли - красках, и  это  означало, что  переселение  состоялось  еще  не  полностью: вокруг  меня  вся  обстановка  выглядела  как  хаотичная  рассредоточенность  прозрачных  ультрамариновых  призм, только  приблизительно  повторяющих  формы  мебели, вещей…  мои  пальцы  ледяными  конусами, мой  посох, сжимаемый  в  них, - холодно-белым  продолговатым  цилиндром, увенчанным  трапециевидным  кристаллом, - но  там, в  сердцевине  его, уже  начинали просвечивать  отдаленно-розовые  отблески  Творимой  Реальности, не  дотягивающие  пока  до  свежего, насыщенно-красного  цвета  краски, в  которую  я  окунал  посох  незадолго  до  этого…  Я  сделал  еще  шаг  в  глубину, - теперь  это  был  двойник, развернутый  ко  мне  спиной; картина  мира  на  мгновение  рассыпалась  в  хрустящий  иней  и  собралась  вновь  в  180-градусном  повороте  к  прежнему  ракурсу; здесь  было  темнее, чем  в  предыдущем  повторении  коридора, но  густота  темени  таила  в  себе  начало  нарастания  и  сгущения  цвета.  Набалдашник  посоха  засветился  грязно-вишневым, словно  застарелая  гематома.  Вид  меня-исходного, оказавшийся  теперь  позади, больше  не  отвлекал  меня  своей  режущей  глаз, игрушечной  живостью  расцветки; кругом  остался  лишь  постепенно  наливающийся  жизнью - верой  в  Подлинность - острый  лед, - фигуры  изо  льда  ломались, но  каждый  такой  разлом  не  разрушал, а  детализировал: контуры  становились  все  точнее, все  приближеннее  к  настоящим, - и  я  мог  в  любой  момент  приостановить  дробление - там  или  тут - с  тем, чтобы  создать  из  ненужного  повторения  исходного  мира  другой, - слегка  изменить  форму  листка  розы, одиноко  красующейся  на  призеркальном  столике (я  специально  распорядился  поместить  ее  здесь), - или  приказать  цветку  приобрести  нежно-лимонный  оттенок - намек  на  оттенок… - и  распахнуть  дверь  в  совершенно  иной  мир!…  Все  это  меня  не  интересовало.
     Я  выкликал  Архимеруса.
     Меня  не  интересовала  ложь.  Я  выкликал  ее  Повелителя.
     Еще один  мир  вперед.  И  еще, - не  переставая  начитывать  заклятие  Победителя  Времени, - мое  продвижение  высветляло  все  более  отдаленные  слои  повторений; я  заставлял  их  в  точности  соответствовать  исходному  миру; хотя  кое-где  уже  намечались  упругие  участки  Искажений, - чтобы  выровнять  их, каждый  раз  требовалось  все  больше  и  больше  усилий  и  внутренней  концентрации, - и  в  этом  все  определеннее  чувствовалась  чужая  воля, - воля  Зазеркалья…  Наконец, в  135-ом  или  136-ом  слое  я  отпустил  все  Искажения, сдерживаемые  мною  дотоле, словно  собаки  на  поводке, сразу - мир  взволновался  и  понесся  вакханалией  кривизны; ваза  на  столике выпустила  из  себя фаянсовые  отростки-завитки  и  оплыла  свечкою  набок, стебель  розы  завязался  узлом  и  разделился  надвое, заставляя  цветок  парить  без  опоры.  Пространство  прогнулось  чашами  песочных  часов, куда  стекало  по  капле  Вещество, исчезая  на  другой  стороне…  Я  разбил  все  это  в  пыль  и  воссоздал  из  пыли  точную  копию  реальности, - натяжения  тут  же  изменились, распластывая  мою  картину  по  другим  направлениям, я  снова  восстановил  все  как  было, - словно  кто-то  мял  и  растягивал  ячейки  рыболовной  сети, смешивая  нанесенный  на  нее  рисунок  в  бессвязицу, - а  я  каждый  раз, не  возражая  против  взаиморасположения  ячеек, вновь  и  вновь  изображал  на  них  один  и  тот  же  интерьер.
     Эта  борьба  стала  привычной, - и  я  опять  начал  перепрыгивать  из  одного  слоя  в  другой, уже  почти  не  чувствуя  разницы  между  ними, оставляя  за  собой  слои, до  неузнаваемости  изуродованные  Искажениями, и  наводя  порядок  только  в  одном  из  пяти, - то  была  бравада, небрежность  Мастера, который  может  сыграть  и  на  одной  струне, - а  потому  до  поры  позволяет  насмешникам  рвать  остальные: струн  все  меньше, а  музыка  не  расстраивается…  Нет, я  держал  себя  не  Хозяином, - я  и  не  был  здесь  покуда  Хозяином, - но  если  и  Гостем, то  Гостем  дерзким  и  своевольным, демонстрирующим  Хозяину  неприкрытое  намерение  и  умение  уклониться  от  оков  гостеприимства. «Да, - говорят  такие  гости. - Это  твой  дом; но  я  буду  делать  в  нем  все, что  захочу, а  если  ты  думаешь, будто  я  не  должен  этого  делать, - что  ж… помешай  мне!»
     И  он  помешал  мне.
     Несколько  слоев  я  промчался, уже  давно  потеряв  счет, - должно  быть, шла  четвертая  сотня, - когда  заметил: странно, коридор  снова  чист, законы  геометрии  соблюдены  безупречно, роза  на  столике  свежа  и  нетронута, и  стены  вновь  образуют  к  уложенному  мозаичной  плиткою  полу  прямые  углы…  Я  остановился. Если  бы  повторения  имели  реальную  протяженность, я  находился  бы  от  своего  тела  теперь  в  трех  с  половиною  тысячах  ярдов… а  не  в  пяти-шести, как  на  деле.  Но  в  этот  момент  первая  цифра  показалась  мне  более  соответствующей  истине.  Ибо  законы  Повторений  были  попраны.
     Он  двигался  навстречу  мне, пронзая  телом  однообразные  слои, - нигде  при  этом  не  отражаясь, не  повторяясь, не  имея  двойников, - он  приближался  совершенно  так, как  приближалось  бы  живое  существо, под  живым  небом, по  живой  земле… - а  не  плоский  призрак  на  плоском  крутеве  столь  же  призрачного  льда, слагающегося  в  узоры…  Он  был  огромен  и  ужасен.  Он  выступал  вперед  на  львиных  лапах, подметая  изукрашенный  пол  гривой, обрамляющей  ноздреватую  морду  с  яростно  сморщенным, как  у  обороняющегося  волка, носом, и  холодными, стеклянными  драконьими  глазами; сзади  волоклось, изгибаясь  волной, змеиное  тело  толщиной  в  колонну  из  Святилища  Всех  Богов, - но  и  при  этом  условии  оно  казалось  ниточкой, учитывая  несоразмерность  длины: отсюда  было  не  разглядеть, где  кончается  Архимерус, что  завершает  его  физиологический  склад: еще  одна  пара  лап  или  все-таки  кончик  хвоста? - все  терялось  в  слоистой  затемняющейся  дымке  Повторений…  Мне  почудилось  в  тот  момент, что  ради  спасения  я  должен  пробежать  все  три  с  половиной  тысячи  намеренных  иллюзией  ярдов - и  пробежать  живьем, на  своих  ногах, разгоняя  воздух  своими  локтями…  Хотя  мне  стоило  только  плотно  закрыть  глаза - и  раскрыть  их - уже  в  собственном  теле.  То  был  настоящий  страх…  Но  я  не  сделал  этого.  Архимерус  становился  все  ближе, и  я  с  ужасом  заметил, что  опять  превращаюсь  в  лед - но  теперь  только  я  один, и  обледенение  это  до  дрожи  реально: я  замерзал  и  чувствовал, что  не  могу  пошевелиться.  Великий  Зверь  Истинного  Зазеркалья  глядел  на  меня  неотрывно  и  с  интересом…
     - Обремененный  мясом, - прогрохотал  он  еще  из  отдаления. - Ты  мнешь  мои  цветы…

            ----------          ----------          ----------

     - Ты  мнешь  мои  цветы, - повторил  он  чуть  тише, подходя  ко  мне  вплотную. - Что  тебе  нужно  здесь?
     - Здесь  только  один  цветок, - возразил  я, указывая  на  розу. - И  он  не  смят.  И  он  не  твой.
     - Ты  даже  не  видишь  того, что  мнешь, - зловеще  усмехнулся  Архимерус. - Если  бы  ты  УВИДЕЛ - то  одно  мгновение  этого  зрелища  уничтожило  бы  тебя…
     - Нет, - сказал  я  твердо. - Ничто  здесь  не  может  меня  уничтожить.  Я  принадлежу  иному  миру, где уничтожает  только  Действие, но  не  Знание  само  по  себе.
     - Глупый  мир, - фыркнул  блистательный  Зверь. - Глупый  и  нецелесообразный.
     - Возможно, - ответил  я  смешком  на  смешок. - Но - Настоящий.
     - Все  те  же  обремененные  мясом, - с  презрением  промолвил  Архимерус. - По-прежнему  полагают  свое  мясо  единственно  заслуживающим  атрибута  истинности…  Если  в  вас  не  меняется  ЭТО - что  проку  в  иных  переменах?
     - Что  же  ты  предложишь  как  атрибут?  Свой  лживый  голубой  лед?
     - Я  не  знаю  никакого  льда, - возразил  он. - Как  не  знаю  и  того, во  что  ты  облекаешь  себя - если  это  лед, то  такова  ТВОЯ  воля.  Ты  свободен  здесь; но  не  умеешь  даже  оценить  этого.  И  поэтому  я  спрашиваю  еще  раз: что  тебе  нужно?
     - Ты, - я  указал  на  него  посохом. - Ты - дух  зеркала, созданного  мной.  Я  пришел, чтобы  укротить  тебя, по  праву  создателя.
     - Ты  создал  еще  одну  дверь  в  мой  мир, но  не  сам  мир, и  не  меня, - ответил  на  это  Архимерус. - Так  о  каком  же  праве  идет  речь?
     Я  заметил, что  тело  его  начало  понемногу  сжиматься  в  кольца, по  одному  кольцу  на  каждый  призрак  коридора; рукопись  учителя  предупреждала  меня  о  том, что  это - начало  атаки, но  у  меня  есть  еще  время.  Я  бросил  подчиняющую  силу, словно  сеть, выстрелив  ею  из  посоха.  Архимерус  оскалился  и  раздраженно  тряхнул  гривой, сгребая  лапой  из  дрожащего  воздуха  волну  моего  посыла  и  разминая  ее  в  пыль  об  пол  перед  собой.  Там, где  его  антрацитовые  когти  касались  пола, терзая  умирающий  огонь, узор, начертанный  на  полу, расплывался, процвечиваясь  изнутри  рваной  зеленью  редкотравья…
     - Что  там? - спросил  я  зачарованно, сопровождая  вопрос  направлением  взгляда. - Что  там  на  самом  деле?  Расскажи  мне!
     - Ты  хочешь  видеть?
     - Я  хочу  знать.  Вдруг  мне  не  удастся  усмирить  тебя  с  первого  раза.  Хотя  бы  запомнить  ничтожную  часть  пейзажа…
     Повелитель  химер  расхохотался:
     - А  ты  обучен  лести - и  лучше, чем  волевому  бою!…  Зачем  я  тебе?  Может  быть, твоя  цель  не  вызовет  возражений?  Хотя  пока  что  у  меня  нет  впечатления, будто  ты  мне  нужен!  Итак - ?
     - Твой  мир  был  бы  идеальной  тюрьмой, - я  не  нашел  причин  скрывать  это. - Так  полагает  тот, кому  я  служу; и  я  с  ним  согласен.  Но  если  ты  спрашиваешь  именно  обо  мне…
     - …то  ты - тот, кто  служит, - довершил  он  за  меня  с  презрительной  интонацией. - И  хочешь  при  этом  быть  тем, КОМУ  служат?  И  кто - Я?  Тюрьма, говоришь  ты; а  не  ведаешь, что  сам  пребываешь  в  тюрьме, оскорбляя  словами  своими  мир  настоящей  свободы!
     - Лжи, - поправил  я  непреклонно.
     - Не  лжецу  говорить  о  лжи! - взревел  дух  зазеркалья. - Для  вас  свобода  всегда  была  ложью, ибо  она  не  ограничивает, - но  что  вы  называете  правдой?  Что-то  одно - и  вам  безразлично, что  это  ОДНО  могло  бы  быть  и  другим, могло  бы  тысячу  раз  превратиться  в  другое; вся  ценность  его  для  вас  в  том, что  оно - ОДНО…  Вы  делаете  это  ОДНО  твердым, вы  заставляете  это  ОДНО  обрастать  мясом  подобно  вам  же, - и  после  объявляете  на  этом  основании  правдой!  И  меня - того, кто  только  охраняет  гирлянду  прекрасных  миров  от  вашего  всесокрушающего  узколобия, - Мастером  Обмана!  Плоскоголовая  мелочь, враждебная  всякой  фантазии - и  ты  не  лучше  их  всех, ничтожный  выродок  Безмерности…
     - Но  твои  узники  также  будут  не  лучше, - прервал  я  его, не  скрывая  злорадства. - Готов  ли  ты  покарать  свободою  несколько  сотен  тех, кто  не  ценит  ее?   Кажется  ли  тебе  такая  месть  остроумной?  Кстати, о  том, что  у  тебя  под  ногами…  Я  ВИДЕЛ.  Короткая  травка  на  взрыхленной  земле…  Верно?
     - Верно, если  ты  это  видел, - фыркнул  он. - Но  ты  не  вызвал  во  мне  интереса.  Убирайся.  Убирайся  прочь  из  моих  владений.
     - Прогони  меня, - парировал  я. - Попробуй  прогнать, если  можешь.  Или  я  перемну  здесь  не  только  цветы, которых  не  вижу, но  и  все  остальное.
     - Ладно, - усмехнулся  он. - Ты  хочешь  драки  со  Временем - ты  получишь  ее.  Но  прежде  скажи: какой  из  элементов  твоих  заклятий  позволил  тебе  пройти  сюда, так  далеко, что  в  моей  прихожей  зазвонили  колокольчики?
     - Воля  Создающего  вокруг  себя  пространство  собственной  Судьбы, - ответил  я  гордо. - Никто  не  может  навязать  мне  роль  части  чужого  узора.  Я  достаточно  силен, чтобы  нести  с  собой  свою  Чашу, не  расплескивая  и  не  жаждая  напиться  из  других.  Ты  видишь: я  знаю  эти  секреты!
     - Тот, кто  был  до  тебя, говорил  так: «Когда  я  перестал  употреблять  фразу «Это  невозможно», тогда  все  для  меня  стало  возможным».
     - Узнаю  мастера, - кивнул  я. - Ему  всегда  требовалось  втрое  меньше  слов, чем  мне, чтобы  выразить  ту  же  мысль.
     - Но  если  все  в  твоем  мире  овладеют  этим  искусством, - продолжал  Архимерус, - кто  понесет  на  себе  скромный  долг  ЧАСТИ?  Ваши  интересы  вновь  придут  в  столкновение, и…  Что?
     - Наступит  всеобщая  гармония, - отчеканил  я  то, во  что  верил. - Столкновений  не  будет.  Задуманное  есть  совершенство; мешают  только  ошибки  и  путаница.
     - Ты  хочешь  научить  Время  тому, что  будет? - спросил  он  с  сарказмом. - Хочешь  научить  Того, для  Кого  все  это  уже  было, и  есть  сейчас?  Хорошо.  Ты  готов? - смотри!… -
и  он  вдруг  изменился, будто  бы  облившись  медною  краской  и  приняв  очертания, куда  более  определенно  львиные, нежели  раньше.  Хвост  его  оборвался  и  растаял  в  воздухе, наполненном  предзакатным  малиновым  трепетом…  Роза  вырвалась  из  вазочки, разнося  ее  в  пыль  и  одним  толчком  разрастаясь  в  аккуратно  подстриженный  тополь…  Я  почувствовал  тонкий  запах  эвкалиптового  масла, и  свежее  дыхание  ветра  на  коже…  и, опустив  глаза, увидел  вместо  узорчатого  пола  каменную  мостовую…  Я  огляделся, пытаясь  сорвать  с  окружения  покровы  иллюзии, - но  безуспешно.
     - Восемь  лет  вперед  и  тридцать  тысяч  миль  на  юго-восток, - с  улыбкой  объяснил  мне  медный  лев, в  которого  был  обращен  сейчас  Архимерус. - Ближайшая  точка  сходства.  Я - украшение  площади; ты - памятник  местному  сподвижнику  медицины; это  тебя  устраивает?  Через  несколько  мгновений  сюда  врастет  жизнь, - смотри, что  будет  происходить.
     И  правда: пространство  вокруг  меня  как  будто  начинало  прорисовываться  тенями, все  более  уплотняющимися  и  многочисленными…  Я  узнавал  одежды  и  лица  смуглых  варваров, живущих  в  жаре  и  зловонии.  Да, это  была  площадь  какого-то  города, и  на  ней  разворачивались, - проясняясь  для  моего  зрения, - некие  драматические  события.  Словно  из  отдаления  доносился  все  усиливающийся  шум, люди  метались  и  кричали…  Вглядевшись, я  наконец  понял, что  это: не  более  чем  поимка  вора.
     - Да, мелковато, - согласился  на  мою  мысль  Архимерус. - Но  и  восемь  лет - срок  недолгий, правда? -
и  в  тот  же  миг  он  преобразился  снова, и  ветер  сдул  шелуху  теней, словно  сухие  листья  из-под  ног.  Теперь  я  видел  перед  собой  огромную  фигуру  собаки  из  белого  мрамора, на  месте  розы - бывшего  тополя - сгустился  из  воздуха  тонкий  золотой  шест  непонятного  предназначения, увенчанный  чем-то  наподобие  миниатюрного  фонарика; я  же… я  стоял  посреди  пышного  зеленого  сада, неподалеку  от  этой  статуи, и  этого  фонарика, в  какой-то  глупой  полосатой  одежде, - во  всяком  случае, рукава  ее  были  полосатыми! - оранжево-желто-синими - мне  стало  дурно  от  подобной  безвкусицы! - и  сердце  мое  отчего-то  учащенно  билось…
     - Это  прошлое, - подсказал  мне  мраморный  пес. - Очень  далекое  прошлое  для  тебя, и  если  ты  посмотришь  внимательно, то  увидишь, что  на  твоих  руках  теперь  лишь  по  четыре  пальца, - и  это  не  последствия  травмы…  Два  эона  назад, но  всего  лишь  три  мили  к  северу.  Твои  соплеменники  владеют  мгновенным  перемещением, сотворением  копий  чего  угодно  в  каких  угодно  количествах  и  еще  многими  премудростями - с  той  же  легкостью, с  какой  в  мире, временно  оставленном  тобой, прядут, или  варят  мясо…  Но  жизнь - везде  жизнь: ты - молодой  студент, ожидающий  в  месте  общественных  увеселений  свою  возлюбленную.  Какая  идиллия!…  Смотри, все  оживает.
     И  верно: снова  крик  и  шум  заполнили  собою  мой  слух.  Опять  вокруг  была  беспорядочная  беготня, в  нескольких  местах  затевались  драки, откуда-то  полетел  град  камней, и  я  едва  увернулся…
     - Она  не  придет, - хохотнул  мраморный  пес - Архимерус - я  знал, что  никто  вокруг  меня  не  видит  его  движений; для  всех  он - только  скульптура… - Ее  убили  семь  минут  назад, во  время  городских  беспорядков  на  межнациональной  почве.  Ты  об  этом  еще  не  знаешь…
     Меня  швырнуло  людской  волной - на  другую  волну - и  кто-то  вдвинул  в  мое  лицо  уснащенный  неким  металлическим  инструментом  кулак…  Я  вскрикнул, сгибаясь  пополам, чтобы  попытаться  вырваться  из  повального  столкновения, пробравшись  на  четвереньках.  Один  глаз  залило  кровью…
     - Вытащи  меня! - не  своим  голосом  крикнул  я  Архимерусу. - Иначе  сейчас  убьют  и  меня!
     - Почему  тебя  это  пугает? - смеялся  он. - А, ты  недоволен  временем?  Ты  считаешь, что  прошлое  всегда  хуже  будущего? - он  вскочил  на  своем  пьедестале  и  принялся  бешено  рыть  передней  лапой, - в  этот  момент  что-то  острое  влетело  мне  под  ребра, и  я  почувствовал, что  умираю.  Мир  мутился  вокруг  меня, рассыпаясь  в  тлен - и  только  это  бессмысленное  зрелище  сохранялось  посреди  пепла  нетронутым  и  неотвязным: громадная  собака  из  камня, остервенело  царапающая  белый  постамент…  Нет, не  лапой…  Когда  из  безумия  прорисовалось, что  лапа  обросла  копытом - и  мне  уже  стало  ясно, что  я  не  умру.  Все, что  было  там - отошло.  Восьмирукий  всадник  на  шестиногом  коне…  Коне?  Если  у  коней  бывают  клювы!  И  два  этих  чудища  говорили  со  мной, как  одно, синхронно  открывая  рты  и  покачивая  головами…  Роза  цвела  палящей, больной  белизной  под  приторно-синим  небом - огромный  цветок-дерево, плюющийся  искрами  совершенно  чуждых  моим  знаниям  Сил, - словно  недовольный  тем, что  существует, и  стремящийся  к  самоуничтожению.  Я… - создание, видящее  все  вокруг  неестественно  выпуклым… в  этом  мире  все, все  будто  вот-вот  собиралось  лопнуть, словно  пузырь, - но  тем  не  менее  продолжало  БЫТЬ, на  грани  исчезновения…
    Нет, и  здесь  не  ценили  того, что  живут  посреди  такой  мрачно-чудесной  красоты!  Опять  кругом  бушевал  мятеж, люди-змеи  с  синими  шкурами, отливающими  полупризрачной  зеленью, как  сорочье  крыло, бились  не  на  жизнь, а  на  смерть  с  багровошкурыми  соплеменниками…
     - Это  Будущее  кажется  Будущим  даже  мне, - прогрохотали  в  один  голос  клювоносый  конь  и  ужасный  всадник. - Так  оно  отдалено.  Что? - и  здесь  все  то  же? - ты  видишь?  Что  это, по-твоему?  Самый  что  ни  на  есть  тривиальный  бунт  местных  повстанцев  против  расы  завоевателей…  А  хочешь, я  покажу  тебе, как  беснуются, не  имея  врагов - просто  от  пресыщения  миром? - еще  чуть  подальше  во  времени?  Или  ближе? -
и  он  показывал  мне  все  новые  миры, города, народы, уже  не  комментируя  зрелищ, меняющихся, словно  в  калейдоскопе: передо  мной  вставали  и  разрушались  вереницы  Историй, беломраморные  дворцы, нежно  подкрашенные  розовым  светом  заката, великолепные  семиярусные  фонтаны, резные  домики - буйство  фантазии  деревообработчика, - все  неслось  мимо  меня  в  яростной  скачке  взбесившейся  Красоты - и  исчезало, исчезало, всякий  раз  разрушаемое  огнем, неистовством, взрывами, - несколько  их  было  такой  силы, что  мир  обугливался  и  превращался  в  выжженную  плоскость  мгновенно; и  я  не  успевал  осознать  момента  собственной  гибели, как  уже  от  меня  оставалась  лишь  горсточка  пепла… и  все - заново…
     - Довольно? - спросил  Архимерус. - Вот  все, что  вы  можете, в  какую  бы  оболочку  ни  обрядила  вас  Жизнь: создать - и  тут  же  разметать  в  прах.  Это  не  кончится  НИКОГДА.  Ты  убедился?…  Ты  плачешь, считающий  себя  Мудрым?   О  чем  твои  слезы?
     - О  неразумии, - ответил  я, вживаясь  во  вновь  возвратившуюся  картину  коридора  в  корнерском  дворце  с  истовостью  испуганного  ребенка, прижимающегося  к  матери. - Я  плачу  о  неразумии  братьев  моих, готовых  губить  даже  то, что  сделано  их  собственными  руками, ради  потворства  мелочным  страстям…  Я  плачу  не  о  жестокости, - пусть  бы  она  убивала  самое  себя, - но  о  том, что  соседствует  она  с  таким  Вдохновением  и  Мастерством, с  которым  не  смеет, - не  должна  сметь  соседствовать! - и  побеждает…
     - Видишь  ты  теперь, что  в  мире  меняются  лишь  декорации, и  всегда  будет  в  нем  тесно  Мудрости, но  просторно - Мудрецам?
     - Да, вижу…
     - Признаешь  ли  ты  теперь, что  заклятия  твои  выстроены  на  ошибках?
     - Нет, - сказал  я.
     - Нет? - приподнял  он  бровь. - Почему  же?
     - Я  знаю, - ответил  я, глотая  последние  слезы. - Я  знаю, Повелитель  Иллюзий, ЧТО  ты  пытаешься  скрыть  от  меня.  Все  эти  миры  суть  участки  первой  ступени - так  же, как  наш - грешные, и  падшие, и  оттого  не  живет  в  них  красота, что  слишком  легка, слишком  совершенна - она  уходит.И  лучшие  души, души, сумевшие  очистить  себя  от  скверны, живут  в  тех  мирах, о  коих  ты  даже  не  упомянул!
     - Горние? - усмехнулся  он, помолчав. - Что  же, разве  лучше  эти  миры  в  самом  деле, если  там  ценят  красоту, но  слыхом  не  слыхивали  о  доброте  и  сострадании?  Будь  я  человеком, как  ты, так  предпочел  бы  остаться  внизу, где  встречаются  хоть  крупицы  жалости  к  слабым, где  хотя  бы  Зло  провоцирует  возникновение  Добра.
     - И  снова  лжешь  ты! - с  горячностью  выкрикнул  я  ему  в  лицо. - Как  может  холодная  и  бессердечная  душа  взойти  ступенью  выше?  Существа, живущие  там, стремятся  помогать  нам, - в  этом  я  уверен!  Только  не  всегда  и  не  всякая  помощь  им  дозволяется; и  не  всякую - мы  способны  восприять  с  благодарностью!
     - Думаешь?  Да, ты  слишком  хорошо  думаешь  о  Вселенной, если  полагаешь, что  ей  есть  дело  до  тебя…  Очистившиеся  от  скверны, как  ты  говоришь, сбегают  отсюда  раз  и  навсегда, подло, как  дезертиры, бросающие  на  поле  боя  раненых  товарищей… - раненых  пороками  и  страстями - знаешь  почему?  Они  бояться  запачкаться  и  упасть  снова.  Они  знают, что  это  довольно  легко…  Да, да, плата  за  совершенство  есть  обледенение  сердца, и  это  никогда  не  было  по-другому!  А  те, кто  вовсе  не  спускался  вниз, те, кто  милостью  Неба  с  самого  начала  заняли  места  поближе  к  Огню - они  и  вовсе  преисполнены  презренья  к  таким, как  ты, и  не  сделали  бы  даже  символического  различия  между  тобою  и  ничтожнейшим  из  насекомых!  Если  бы  только  намекнуть  такому  небожителю  о  самых  тонких  и  возвышенных  из  твоих  переживаний - он  изошел  бы  гневом  и  сарказмом  от  того, что  кто-то  смеет  называть  такую  грязь «тонкостью» и «возвышенностью»!… - если  бы  вообще  сумел  понять, что  это  и  зачем  это  нужно.  Того  же, чем  занят  он, ты  и  вовсе  никогда  не  поймешь, - но  тут  я  скорее  останусь  на  твоей  стороне, - ибо  сейчас, когда  говорю  это - чувствую, как  твое  сердце  отзывается  трепетом  и  уважением  к  Высоте…  Поверь  мне: там  нечего  уважать!  Нечего, кроме  спеси, надутости  и  самомнения.
     - Покажи, - перебил  я. - Я  уже  понял, что  ты  хочешь  сказать.  Не  надо  повторять, теперь  покажи.
     - О, я  покажу  тебе  лучших, - усмехнулся  он. - Ты  хочешь  видеть? - я  покажу  тебе  существ  беспечных  и  веселых, творящих  волшебные  миры - но  даже  эти  лучшие  оставят  тебя  в  печали, ибо  на  свете  нет  ничего, что  могло  бы  согнать  улыбку  с  их  лиц…  Твои  боли, беды, страдания  не  впечатлят  их  нимало - они  все  так  же  будут  улыбаться  и  твердить, что  все  это  чепуха, что  это  пройдет…  Но  какое  дело  тебе, живому  и  страдающему, до  того, что  это  пройдет, если  сейчас, вот  в  эту  минуту  твой  мир  преисполнен  скорби, и  никто - никогда - не  сможет  уже  сделать  так, чтобы  скорби  сей  и  ее  причин  будто  бы  никогда  не  существовало?…
     - Покажи, - упрямо  повторил  я. - Ибо  я  не  беспамятен, словно  дитя, и  я  запомнил  твои  предыдущие  речи, из  которых  явствует, что  ты  сам - такое  существо, или  же  стоишь  очень  близко  к  ним.
     - О, нет… - улыбнулся  он. - Я  храню  то, что  вы  называете  Хаосом - от  вмешательства  таких, как  они - того, что  вы  называете  Порядком…  Я  не  создатель.  Я  страж  Запасного  Выхода; и - рано  или  поздно - вы  все  прибегаете  ко  мне  в  слезах, терзаемые  горем  неудачи, - этого  момента  не  избежать  никому.  Его  можно  только  оттянуть, но, повторяю  тебе, рано  или  поздно  создания  загоняют  создателя  в  угол!
     - И  на  всякий  случай  в  этом  углу  должно  стоять  зеркало, - пошутил  я.  Он  оценил  мой  юмор: волна  смеха  пролилась  по  его  бесконечному  телу, уходя  в  морозный  мрак  дальних  слоев  зазеркалья…
     - Не  обязательно, - ответил  он  мне  чуть  позже. - Сюда  возможно  войти  и  другими  путями.  Их  много, и  все  они  очень  просты; большинство  их  много  проще  зеркального…  Просто  его  вы  открыли  первым - и  с  тех  пор  упорно  используете, ленясь  поискать  другие…  Но  ты  хотел  взглянуть?… - я  готов!
     Он  подступил  ко  мне  вплотную  и  обошел  со  всех  сторон, окружив  петлею-ловушкой  змеиного  тела…  Кольцо, переливающееся  золотистой  чешуей  с  черными  узорами, лежало  вокруг  меня  обманчиво-мягко, и  Архимерус  подставлял  мне  свою  холку, приглашая  садиться  для  поездки  в  чудесные  края; но  я  знал  от  учителя: это - последний  момент, когда  еще  можно  отступить  и  вернуться.  Иначе - смерть - и  кольцо  сожмется  и  раздавит  меня  в  прах  прежде, чем  я  успею  заметить  перемену  в  игре  бликов  от  чешуи, вызванную  началом  этого  движения, - или  Победа…

            ----------          ----------          ----------

     Что  я  видел  в  этом  полете – уносясь  на  спине  Архимеруса  в  пространство, где  любое  направление, какое  ни  выбери, окажется  вышиною, чувствуя, как  Молодость  и  Веселье  вливаются  в  меня  с  каждой  секундой, заставляя  жалеть  о  годах, потерянных… - да, они  показались  мне  тогда  потерянными! – за  книгами  и  опытами, - когда  существует  такой  мир, где  становишься  волшебником  сразу – просто  потому, что  ты – Здесь, и  больше  ничего  не  нужно, и  это  так  просто…  Что  я  видел, хочешь  ты  знать?…
     Мириады  сияющих  сфер, каждая  из  которых  включала  в  себя  остальные, но  и  эти  остальные  включали  в  себя – и  эту, и  все  прочие… как  передать  тебе  возможность  такого  миросклада?  Разве  ты  сумеешь  понять!…  Они  просвечивали  изнутри  немыслимыми  красками, намекая  о  творящихся  внутри  чудесах, и  каждая  манила  к  себе  с  неодолимою  силой, призывая  узнать  ее  неповторимую  тайну… а  между  сферами – тысячецветным  фейерверком  рассыпалось  искристое  Торжество, - и  искры  были  как  музыка, а  музыка – как… нет, не  найти  и  мне  слов!
     - Куда  свернем? – спросил  Архимерус, превращаясь  подо  мной  в  желтенькую, как  цыпленок, деревянную  лошадку-качалку  в  крупный  красный  горох.
     - Куда?… – переспросил  я, вне  себя  от  восторга  и  замешательства; и  озорная  синяя  спираль, пролетая  мимо  с  мелодичным  свистом, чуть  не  скинула  меня  с  его  спины  в  карамельное  море…
     - Это – мир  Детства? – крикнул  я, хватаясь  за  теплую  деревянную  шею.
     - Как  хочешь, - мотнул  он  головой. – Ну  так  куда?  Покажи  пальцем.
     - Пальцем… - я  совсем  растерялся  и  шмыгнул  носом. – Но  воспитанные  мальчики  не  показывают  пальцем…  Это  неприлично.
     - Эй, перестань! – пополам  с  веселым  ржанием  окоротил  меня  Архимерус-лошадка. – Я  понимаю, что  тебе  надоело  быть  мудрым; это  всем  надоедает  время  от  времени, но  не  распускайся  уж  так-то; не  то  помолодеешь  до  младенческого  состояния, и  мне  придется  нести  тебя  в  мир  Добрых  Нянюшек.  А  там  скучновато.
     - Сюда, - ткнул  я  в  пространство  наугад.  Мне  не  хотелось  в  мир  Добрых  Нянюшек.  Эти  бестии  вполне  достаточно  сводили  меня  с  ума  восемьдесят  лет  назад.
     И  тут  же  упал  сквозь  мягкий  войлок  голубых  облаков, - потом  сквозь  какие-то  алые  своды, - потом  сквозь  бесконечные  подвесные  мосты  над  холодным  морем, сквозь  серебристые  лестницы  над  огромными  подсолнухами, сквозь  радужные  кисти  маляров-великанов, сквозь… я  не  помню  всего.  Я  очнулся  на  маленькой  круглой  площадке, парящей  в  воздухе  под  ночным  небом – или, вернее, посреди  него: внизу, вверху – все  была  только  бездонная  ночь, редко, неплотно  наполненная  такими  же, парящими, предметами  непонятного  предназначения, но  земли  я  не  увидел  нигде, - а  все  же  не  было  и  страха  упасть; вот  что  самое  странное…  Над  площадкой  кольцом  висели  жгуче-яркие  фонари, и  на  среднем  возвышении  из  трех, в  которых  с  трудом, но  все  же  угадывались  стол  и  два  стула, красовались  два  бокала  с  игристым – столь  причудливой  формы, что  мне  вспомнилась  моя, изувеченная  Искажениями, ваза…  Я  подошел  и  неуверенным  движением  взял  в  руку  ближний  ко  мне  бокал, опасаясь, что  это  приготовлено  не  для  меня…  Из-под  круглой  площадки – то  есть  из-под  пола, на  коем  я  стоял, всплыла  отвратительная  короткомордая  собака  с  залитыми  слюной  брылями  и  принялась  рычать.  Я  немедленно  вернул  бокал  на  место, оглядываясь  в  поисках  укрытия, но  тут  на  одном  из  стульев  возникла  сама  Хозяйка  этого  мира – женщина  неописуемой, но  несколько  печальной, красоты  в  платье  из  синей  ртути  и, не  говоря  ни  слова, щелкнула  пальцами  в  направлении  собаки.  Собака  превратилась  в  фиолетовый  вопрос, пахнущий  жасмином, и  лопнула, словно  мыльный  пузырь.
     Беседа  с  Хозяйкою  у  меня  как-то  не  сложилась: я  начал  было  представляться  по  всем  куртуазным  правилам; она  же  перебила  меня  недовольным  жестом, пригубила  вино  и  отвлеклась  взором  в  ночь, похоже, совсем  потеряв  ко  мне  интерес.  Тоскливо  оглянувшись  и  проводив  глазами  слева  направо  синий  конус  и  малиновый  тетраэдр, проплывавшие  мимо  площадки  игриво-торжественной  парой, я  кашлянул  и  осведомился  об  имени  самое  Хозяйки, - на  что  она  удивленно  приподняла  брови, подумала  секунду  и  поморщилась, жестом  показывая, что  находит  этот  вопрос  не  самой  интересной  темой  для  разговора.  Я  смутился, отпил  ради  вежливости  вина (на  вкус  оказавшегося  жидким  ирисом) и  уточнил:
     - Ты  лишена  голоса, моя  госпожа?
     Женщина  пожала  плечами  с  выражением  лица, более  всего  соответствующим  фразе “никогда  об  этом  не  задумывалась – и  теперь  не  хочу”.  По  всей  видимости, ей  просто  нравилось  молчать.  Весь  ее  маленький, но  необозримый, мир  был – воплощенное  молчание!  В  тишине, нарушаемой  изредка  лишь  шорохом  палого  листа (хотя  здесь  не  было  ни  листьев, ни  деревьев), кругом, качаемые  неощутимым  ветром  или  невидимыми  волнами, медленно  перемещались, появляясь  из  крадущей  расстояние  тьмы  и  в  ней  же  потом  растворяясь, геометрические  формы  приглушенных, неярких  оттенков  и  какие-то  сложно-текучие  образования, очень  отдаленно  напоминающие  дубовый  лист, если  бы  он  был  не  плоским, а  объемным, - и  мне  казалось – нет, я  тогда  точно  знал! – что  это – компактно  упакованные  эмоции, бОльшую  часть  из  которых  составляли  восторги  встреч, когда-то  давно  желанных  и  радостных, а  теперь – полузабытых  и  потерявших  значение… встреч – кого? с  кем? я  не  знаю.  Эти  восторги – если  они  принадлежали  Хозяйке, то… о, я  удивился  бы, если  бы  это  было  так!  Она  и  восторг – это  казалось  несовместимым.  Она  пила  понемногу  вино, которого  в  бокале  все  не  убывало, смотрела  в  небо, да  изредка  щелкала  пальцами, изгоняя  не  нравящиеся  ей  предметы  в  небытие – что-то, слишком  острое  и  блестящее, что-то, слишком  сложное  и  подвижное, что-то, возмутительно  ярко-розовое…  Я  быстро  выучил  ее  пристрастия  и  уже  заранее  знал, какие  формы  придутся  ей  не  по  вкусу.  Я  только  не  мог  понять, почему  они  вообще  возникают  тут, где  все  подвластно  лишь  ей  одной?…
     - Как  я  могу  покинуть  тебя? – спросил  я  спустя  пять-шесть  вечностей  отдохновения.  Она  в  то  время  уже  перебралась  со  стула  на  край  площадки  и  сидела, свесив  подол  платья, переставшего  быть  ртутным, но  оставшегося  синим, и  ножки  в  туфельках  на  высоком  широком  каблуке  вниз, в  бесконечность, и  предметы  плыли  там, собравшись  в  поток, удобно  для  ее  теперешнего  взгляда…
     Она  обернулась  ко  мне  с  вопросом  в  глазах.
     - Другие  миры, - пояснил  я. – Я  хочу  снова  выбрать.
     Она  протянула  мне  свой  бокал, резко  стукнув  пальцами  по  его  тонкой  стенке, - внутри  затанцевали, шипя, срываясь  с  поверхности  хрусталя, мелкие  пузырьки, - и  я  понял, что  она  имела  в  виду: пузырьки  эти  и  есть – другие  миры; таков  здешний  выход  вовне, и  это – красиво…  Я  нырнул  в  бокал  с  головой, продолжая  держать  его  в  руке – как?! – я  не  помню…  Поплыл  через  бледно-золотистые  струи, присматриваясь, куда  бы  вынырнуть  наудачу…  И  наконец – выбрал…

            ----------          ----------          ----------

     …полную  противоположность.
     Этот  мир  ошеломил  меня  шумом  и  суетой: если  тот, прежний, - был  мал  и  безмерен, то  этот, наоборот – бесконечен  и  тесен: люди, люди, люди, существа, животные, все  вероятные  помеси, - они  толклись  вокруг  нескончаемо, и, по-моему, здесь  вообще  не  было  ничего, кроме  живых  существ, хотя, приглядевшись, можно  было  заметить, что  они  все  же  что-то  передают  друг  другу, а  потом, слегка  пообвыкнувшись  с  гомоном  и  всеобщим  необычайным  интересом  друг  к  другу (и  ко  мне), я  увидел  даже  и  то, что  нахожусь  на  громадной  террасе  какого-то  дворца…  Впрочем, тут  была  очень  странная  архитектура, но  когда  попадаешь  внутрь  чужого  материализованного  воображения, архитектуре  следует  удивляться  в  последнюю  очередь.
     Заставив  себя  сосредоточиться  на  чем-то  одном, я  остановился  взглядом  на  совершенно  гладком  темно-голубом  зверьке, напоминающем  отчасти  кошку, а  отчасти  кролика, - спорившем  о  чем-то  с  разодетым  в  пух  и  прах  господином.  Зверек  восседал  на  блестящем  железном  поручне, неизвестно  где  начинающемся  и  кончающемся, и  господину (я, впрочем, не  уверен, - возможно, он  являлся  и  госпожой) приходилось  для  оной  беседы  запрокидывать  лицо  кверху, отчего  его  высокая  взбитая  прическа  все  кренилась  назад, грозя  рухнуть.
     - Я  говорю  тебе, что  это  твоя  вина! – горячо  выговаривал  ему  зверек, стегая  хвостом  воздух. – Твоя, твоя, твоя, и  ничья  больше!
     - Ну, и  что  такого  особенного  приключилось? – вопрошал  господин  томно.
     - Это  все  твоя  привычка  без  конца  поправлять  запонки!  Смотри: прилив  совершается  пять  раз  в  сутки, - это  же  решительно  невозможно!  Создается  путаница  при  купании  и  размножении  морских  обитателей!
     - Тебе-то  что…
     - Мне?!  Мне  ничего, но  не  далее  как  вчера  подо  мной  рухнул  балкон – как  бы  тебе  это  понравилось?!  А  между  тем  все  оттого, что  твои  запонки  запараллелены  с  балочными  креплениями…
     - Неужели?
     - Да; и  ты  знаешь, что  не  может  быть  ничего  более  естественного!  Для  чего  эти  ухмылки?!  Ты  что, намерен  доказать, что  ты  умнее  меня?
     - Именно, - подтвердила, даже  не  отвлекшись  на  мгновение  взглядом, проходящая (хотелось  сказать «пролетающая») мимо  девица  с  огромными  синими  глазами  и  черной  кистью  на  плече – и  исчезла  во  всеобщей  толкотне.
     - Ну  и  совершенно  зря! – заорал  голубой  кроликокот  прямо  в  лицо  расфуфыренному  господину, наклоняясь  с  поручня, как  рассерженный  попугай.
     - Простите, - вмешался  я. – Но  слово «именно» было  произнесено  отнюдь  не  вашим  собеседником…  Вероятно, вы  не  заметили?
     - Он  заметил, - благодушно  заверил  меня  господин  с  высокой  прической. – Он  просто  не  хочет  как  следует  подстригать  когти.  А  между  тем, стоит  ему  подстричь  четвертый  коготь  на  правой  передней – и  я  тут  же  изменюсь.  Но  он  не  хочет!  Что  я  могу  поделать?
     - Это  вранье! – совсем  разозлился  кроликокот. – Ты  сам  все  время  теребишь  свои  запонки, и  оттого  у  меня  троится  в  глазах…  Разве  можно  стричь  когти  в  таком  состоянии?!  Вы  видите – он  измывается! – обратился  зверек  ко  мне.
     - Не  морочь  ему  голову, - вклинилась  в  разговор  одна  из  запонок – прямо  с  запястья  своего  носителя. – Ты  же  видишь: человек  извне…
     - Как  пройти  в  центр? – ляпнул  я  вдруг, совершенно  для  себя  неожиданно.  Господин  с  прической, зверек  и  запонка  рассмеялись  хором  и – хором  же – похвалили:
     - Хороший  вопрос!
     Между  тем  ко  мне  подъехал  короткоклювый  пингвин  на  оранжевых  колесах  и  уныло  пробубнил:
     - В  Центр  пожалуйте  за  мной…  Я  отведу…
     - А  как  ты  узнал, что… - я  окончательно  растерялся. – Тебя  ведь  здесь  не  было, когда  я  спросил!
     - Он  не  понимает, - хихикнул  кроликокот. – Как  они  живут  в  таких  диких  условиях, а? – повернулся  он  к  пингвину. – Никто  ничего  ни  о  ком  не  знает!  Умрешь  со  страху!  Того  и  гляди – укусишь  себя  за  хвост!
     - Ужасно, - согласился  хвост.
     - Вы  все  телепаты? – попробовал  догадаться  я. – Вы  мгновенно  передаете  друг  другу  мысли?
     На  этот  раз  расхохотался  пингвин.  Остальные  взглянули  на  него  с  молчаливым  укором  и  сожалением.
     - Кто – все? – угрюмо  поворотился  ко  мне  господин  с  прической. – Вы  видите  здесь  каких-то «всех»?
     - Но  как  же…  Вы…  И  вот  вы… это  существо…  А  вот  все  эти  люди  вокруг…  А  почему  такое  оживление – какой-то  праздник  в  городе?
     - Это  мысль, - деловито  сказал  зверек. – Праздник  в  городе!  Каково?  Это  надо  обмозговать.
     - Но  у  нас  же  нет  города…
     - Ну, сделаем.
     - Скажите  ему  что-нибудь! – потребовал  пингвин. – А  то  я  стою  же…
     - Скажи  ему  сам, что  ты  к  нам  привязался?
     В  этот  момент  мимо  нас  пронеслась  ватага  еще  каких-то  пестрых  существ  во  главе  с  синеглазой  девицей; все  они  кричали  наперебой:
     - Праздник  Равностояния!!!
     - Праздник  чего?! – переспросил  я  у  странно  одетого  господина.
     - Да  попутали  они  все, - ответил  пингвин, плотоядно  поглядывая  на  запонку. – Есть  солнцестояние…
     - …есть  равноденствие, - подхватил  кроликокот. – Сами  же  знаете; зачем  спрашивать  об  очевидном?!  Ненавижу, когда  так  делают!
     - Так  насчет  Центра, - напомнил  я, решив  махнуть  на  это  сообщество  рукой.
     - Поздно, - трагически  выговорил  пингвин. – Пока  вы  тут  мешкали, Центр  переместился.
     - Куда?! – опешил  я.
     - Сюда, куда  же  еще.  Вот, в  данный  момент, мы  с  вами  стоим  в  Центре.  Так  вы  чего  хотели-то?
     - Я  хотел  говорить  с  Хозяином, - отрезал  я  раздраженно.
     Они  переглянулись.
     - С  кем? – развязным  тоном  уточнил  кроликокот.
     - С  богом  этого  мира, - выразился  я  еще, как  мне  казалось, яснее.
     Господин  с  прической  поправил  запонку.  Вдалеке  пыхнул  вулкан, и  на  него  все  напустились.
     - Ну  я  хозяин, - подошла  сзади  девица  с  синими  глазами  и  фамильярно  дотронулась  до  моего  плеча. – Что? – словно  оправдываясь, буркнула  она  тут  же  пингвину  и  голубому  зверьку. – Он  все  время  обо  мне  думает; я  не  могу  отойти!
     - Слушайте, это  наглость! – заметил  мне  господин  с  прической. – Пустите  девушку  попастись; она  же  не  виновата  в  том, что  красива!
     - Так  кто  здесь  хозяин?! – воскликнул  я, чувствуя, что  схожу  с  ума.
     - Нет, вот  какая  ему  разница? – с  досадой  произнес   пингвин, обращаясь  ко  всем  остальным. – Вы  у  хозяина  что  хотели  спросить?  Спрашивайте.
     - Так  это  вы?
     - Я.
     - А  она?
     - И  она.  Вы  ей  прискучили, между  прочим.  А  мне  еще  нет.
     - Значит, вы – не  одно  и  то  же?
     - Еще  бы!  Вы  видели  где-нибудь, чтобы  красивая  девушка  и  пингвин  были  одно  и  то  же?…  А, вот  как  я  называюсь! – внезапно  обрадовался  он. – Пингвин!
     - Вы – сборище  сумасшедших, - заявил  я  обреченно. – Я  кого-нибудь  из  вас  сейчас  ударю, и  вот  тогда  посмотрим, кто  есть  кто, и  кто  прибежит  наводить  порядок.
     - Кто  пустил  сюда  этот  примитив? – поинтересовалась  девушка, поглаживая  зверька  за  холкой. – Я  говорила  тебе, чтобы  ты  не  глазел  так  часто  в  сторону  Ночного  Ока?  Вот  результат!  Откуда  их  только  заносит…  Вы  как  попали  сюда? – сварливо  произнесла  она.
     - Меня  принес  Архимерус…  Архимерус! – вспомнил  я. – Как  мне  найти  Архимеруса?
     - Зачем  вам  этот  пошляк, - возразил  странно  одетый  господин  с  рассудительнейшею  интонацией. – Только  и  знает, что  дразниться…  Что  взять  с  безотцовщины!… – вздохнул  он.
     - Архимерус… безотцовщина?…  Вы  понимаете, о  ком  говорите?
     - Я  понимаю, - рявкнул  зверек, будто  я  спрашивал  у  него. – Это  вы  вот  не  понимаете  ничего.  А  я  все  понимаю.
     Со  стороны  моря  донеслось  шипение.
     - Кита  ловят! – загорелся  пингвин. – Пойдемте  посмотрим, как  ловят  кита!
     - Он  мог  бы  рассмотреть  это, следя  за  тем, как  качаются  мои  усы, - шепнул  мне  на  ухо  кроликокот. – Но  ему  непременно  хочется  подкатиться  туда  на  своих  дурацких  колесах…  Вы  зачем  ему  колеса  приделали? – осведомился  он  неожиданно.
     - Я?!
     - Да  конечно  вы, не  я  же!!
     - Как  бы  уйти  отсюда… - тоскливо  подумал  я  вслух. – Где  здесь  выход?
     - Выхода  нет, - в  голос  ответили  девушка  и  господин  с  прической, - и  все  пятеро (включая  запонку), расхохотавшись, запели  на  разные  тона: - Выхода  нет, выхода  не-ет… - при  этом  они  уже  бодро  шагали  в  сторону  моря, и  мне  поневоле  приходилось  семенить  вслед  за  ними.
     - Эй! – окликнуло  меня  очень  странное  существо, состоящее  из  малинового  дыма  и  натирающее  полотенцем  белую  кружку. – Что  вы  их  слушаете?  Они  просто  песни  петь  любят.  Всем  известно, что  выход – в  чреве  кита!
     Я, уже  привыкший  к  тому, что  здесь  можно  в  любой  момент  бросить  разговор  с  кем-нибудь  на  полуслове  и  тут  же  возобновить  его  с  того  же  места  с  кем-нибудь  другим, кивнул  ему  на  ходу, благодарно, но  несколько  болезненно.  Выходит, мне  повезло: именно  теперь, там, возле  берега, решалась  моя  судьба, решалось  то, смогу  ли  я  покинуть  это  разноцветное  безумие, сотворенное  каким-то  злым  насмешником, так  и  не  соизволившим  показаться  мне  на  глаза, хотя, несомненно, знавшем  о  моем  присутствии  в  его  всецело  больном  на  голову  мире!
     У  берега  копошились  танцоры  в  юбках  из  листьев  и  изо  всех  сил  швыряли  какой-то  утварью  в  волны, норовя  попасть  в  плещущегося  там, неправдоподобно  маленького – скажем, примерно  с  семгу – кита, испуганно  лавирующего  между  падающими  то  там, то  тут  горшочками  с  чем-то  горячим  внутри, и  пускающего  время  от  времени  вызывающе-протестующие  против  такого  отношения  фонтаны.
     - Его  ЛОВЯТ? – уточнил  я – спокойнее, чем, думал, способен.
     - Ловят, - зачарованно  подтвердил  пингвин.
     - На  мой  взгляд, его  ГОНЯТ, - сообщил  я. – А  на  ваш?
     - А  вы  когда  на  лисицу  охотитесь – ГОНИТЕ  ее  или  ЛОВИТЕ? – ехидно  парировал  господин  с  прической.
     - Больше  ловлю, - согласился  я. – Хотя  и  гоню  отчасти.
     Кроликокот  покосился  на  меня  с  уважением.
     - Видишь? – тронул  он  лапой  пингвина. – Небезнадежный  случай.
     Пингвин  склюнул  с  рукава  разодетого  господина  запонку  и  резво  покатился  под  уклон, где  пышно  цвели  орхидеи.  Поднялся  переполох.
     - Он  давно  к  ней  подбирался! – торжествующе  орал  кроликокот, подпрыгивая, как  обезьяна. – Я  так  и  знал!  Что  рано  или  поздно  это  случится!
     Ограбленный  господин  бросился  догонять  грабителя, несмотря  на  свое  явно  невыгодное  положение  двуногого.  Кот  метался  туда  и  сюда, но  из  прежней  компании, так  или  иначе, со  мною  осталась  одна  Синеглазка.
     - Нет, я  не  нахожу  это  романтичным! – отрубила  она  через  плечо – хотя  я  ровно  ничего  не  сказал. – Вон  ваш  глупый  кит, и  отвяжитесь, наконец, от  меня!
     С  сожалением  проводив  ее  взглядом, я  обнаружил, что  заметно  раздавшийся  кит  распугал  всех  танцоров  посредством  сильных  дуновений  в  сторону  берега – они  так  и  бежали  прочь  опрометью, все  облепленные  песком – и  теперь  весело  подмигивает  мне  с  отмели, и  в  морде  его  чудится  что-то  узнаваемое…  Ну  конечно.
     - Это  ты? – крикнул  я. – Архимерус – ты?!
     - Быстро  же  тебе  здесь  надоело, - фыркнул  он, обдав  меня  мельчайшими  брызгами. – Ну, прыгай! – и  широко  раскрыл  рот…

            ----------          ----------          ----------

     И  я  нырнул  в  его  пасть, но  не  успел  заметить  ничего, похожего  на  живую  разверстую  плоть  зверя – ни  зрением, ни  обонянием, - нырнул, как  сквозь  обруч, - и  тут  же  покатился  кувырком  по  мягкой, пушистой  зелени, залитой  солнцем, как  маслом  и  медом…  Огляделся – и  так  некстати  припомнил  поговорку  умницы  Лейши: «Человеку  для  счастья, как  правило, нужно  то, что  у  него  уже  есть, - только  лучшего  качества…»  Чем  отличалась  моя  третья  экскурсия  в  чужой  мир  от  обыкновенной  прогулки  по  лесу  в  погожий  денек, - я  даже  затрудняюсь  тебе  сказать, короткоживущий…  Может  быть, тем, что  голубизна  неба  была  особенно  чиста  и  открыта, и  белые  птицы, скользившие  там, в  необозримой  вышине, были  не  столько  птицы, сколько  живые  сгустки  радости, упоения  полетом?…  Но  это  только  слова, скажешь  ты, слова, которые  не  передают  никакой  ощутимой  разницы…  Может  быть, тем, что  решительно  все  там  было  прекрасным, и  даже  гигантский  паук, качавшийся  на  одном  из  деревьев  неподалеку  от  тропы – в  блистательно-серебряной  сетке, осыпанной  жемчугом  росы, словно  то  была  не  паутина, а  лебединая  песнь  какого-нибудь  гениального  ювелира, - даже  паук, которого  мы  привычно  считаем  мерзейшей  тварью  на  свете, казался  там  воплощенным  гимном  Изяществу  и  Симметрии, - и  он  изысканно  раскланялся  мне  из  центра  своего  кружева, и  я  откуда-то  знал, что  оно – не  более  чем  гамак  для  хозяина, но  никак  не  ловушка  для  случайных  гостей…  Может  быть, тем, что  любая  моя  мысль, любое  чувство, возникавшие  на  ходу, - отзывались  вовне  каким-нибудь  зримым  событием, - и  я  видел, как  под  ногами  моими  вырастали  цветы, когда  я  думал  о  хорошем, и  нежной  укоризной  шелестела  трава, а  из-за  редких  облаков  вдруг  показывалась  нахмуренная  тучка, когда  не  к  месту, мимолетно, проносилась  мысль  о  плохом, - и  было  еще  такое… что  не  назовешь  ни  дурным, ни  хорошим, а  за  что  только  бывает  стыдно, словно  ребенку, застигнутому  за  недолжным  занятием, - и  тогда  я  увидел  вдруг  трех  лягушек – малахит  поверх  янтаря  и  умные, веселые  глазки, - они  выпорхнули  откуда-то  из  сырой  ложбинки  и  принялись  смеяться  надо  мной… всего  лишь  смеяться! – ты  скажешь: что  из  того, что  они  квакали, как  и  надлежит  уважающим  себя  лягушкам? – но  я  клянусь  тебе, что  через  них  надо  мной  добродушно  смеялся  сам  этот  мир!…  А  может  быть, тем, что, пока  я  ступал  по  тропе, чувствуя, что  вот-вот  еще – и  я  не  выдержу  столько  Красоты, и  умру, захлебнувшись  в  ней, - чей-то  голос – тонкий  и  проникновенный  девичий  голос – будто  нашептывал  мне  слова, которые  и  по  теперь  я  храню  в  сердце – одним  из  самых  дорогих  мне  воспоминаний?… –

          Из  опально-серых  улиц, переулков,
          в  мертвом  камне  заплутавшая  душа,
          ты  идешь, шаги  впечатывая  гулко, -
          одиноко.
               Бесконечно.
                Не  спеша.
          И  глядишь  кругом, нисколько  не  волнуясь,
          потому  что  ты  не  просто  так  идешь
          из  опально-серых  переулков, улиц
          под  весенний  легкий  ненастырный  дождь.
          И  когда  вокруг  уже  не  так  уж  серо,
          потихоньку  начинает  зеленеть,
          вспоминаешь: в  мертвом  городе-без-веры
          можно  жить – но  невозможно  умереть.
          Значит, сделан  этот  шаг – один  из  многих –
          и  уже  не  вспомнить – ни  когда, ни  где…
          Ты  так  крепко  там  привык  смотреть  под  ноги,
          чтоб  ходить  по  камню, а  не  по  воде…
          И  уже – смотри, как  нестерпимо  сине,
          как  слепит  глаза, привыкшие  к  грязи,
          и  без  хмеля  пьян  от  запаха  полыни,
          и  из  уха  в  ухо  птичий  звон  скользит…
          А  в  лесу, в  каких-то  зарослях  коротких –
          может, ельника, а  может, ивняка, -
          ты  отыщешь  кем-то  брошенную  лодку,
          и  окажется, что  рядышком – река, -
          напевает  тихо  водяную  песню,
          переносит  стайки  легкие  ундин…
          Весел  нет, - а  нам  без  весел  интересней:
          мы  сегодня  быть  гребцами  не  хотим…
          На  груди  твоей  распущена  шнуровка,
          и  деревьев  монотонность  не  скучна…
          Ты  рукой  взмахнешь – неопытно, неловко
          доставая  яркий  камешек  со  дна;
          Яркий  камешек – а  вдруг  осколок  солнца? –
          или, может  быть, совсем  другой  звезды?…
          И  бегут, бегом  бегут  по  речке  кольца
          рассыпающейся  искристой  воды…
          И  плывешь, плывешь  куда-то  по  теченью,
          и  всплывает  из  зеленых  лопухов
          невозможное  такое  ощущенье –
          дорастания
                до  собственных
                стихов…


     И  так  было…
     Все  было, как  сказала  мне  Она – та, чье  творение  я  пересекал  ничтожнейшим, недостойным  созданьем, вдруг  чудом  допущенным  к  лицезрению  святынь…  Но  всему  приходит  конец! – и  я, как  ни  надеялся  в  глубине  души  окончить  этот  путь  чем-нибудь  знаменательным, не  ПРОЙТИСЬ, но – ДОЙТИ  докуда  бы  то  ни  было, окажись  ли  это  дворцом, или  садом, или  чем-то  подобным, до  чего  стоит  идти, - нет, я  не  пережил  ничего  похожего, и  Она  не  вышла  встретить  меня…  Я  лишь  заметил  в  один  прекрасный  момент  перед  собою  развилку: тропа  расходилась  натрое, и  было  понятно, что, куда  бы  я  ни  свернул, это  будет  дорога  вовне, мое  время  здесь  кончилось; а  попытавшись  схитрить, направившись  прямиком  по  траве, где  пестрела  россыпь  каких-то  неприятных, излишне  обтекаемых  белых  предметов, минуя  тропинки, я  тоже  не  добьюсь  никакого  успеха, и  Она  найдет, как  остановить  меня – мягко, без  насилия – но  найдет…
     Да  Ей  даже  и  искать  не  пришлось.
     Еще  не  успел  я  дойти  до  развилки, как  она  начала  на  моих  глазах  разрастаться  в  пышный  веер  из  узких  дорожек – так  что  за  считаные  минуты  их  сделалось – куда  три! – не  меньше, чем  тридцать  три! – а  все, что  пролегало  по  сторонам, и  между, - все  стало  таять, подергиваясь  дымкой  темной  акварели… дорожки  вздрогнули  и  распластались  лучами, перестав  быть  частью  одной  плоскости – веер  превратился  в  метелку… пучок  освещенных  матово-лунным  сиянием  полос – как  бумажные  ленточки  на  игрушечной  детской  короне  или  занавеска  от  мух – среди  исчезающего  в  тумане  пейзажа  и  проявляющейся  вместо  него  голубой  пустоты, кою  при  всем  желании  нельзя  было  назвать  небом…  Я  оглянулся.  Оборвыш  тропы, по  которой  я  пришел, завернулся  за  моею  спиною  в  рулет  и  покачивался  теперь  на  весу, словно  сорванная  часовая  пружина.  Архимерус  плавно  опускался  сверху  огромным  гусиным  пером, ожидая  от  меня  знака: по  какой  из  дорожек  вычертить  линию, знаменующую  дальнейший  путь?
     Но  я  сказал:
     - Довольно.

            ----------          ----------          ----------

     - Почему? – поинтересовался  он  дружелюбно, превращаясь  из  гусиного  пера  в  обыкновенного  человека, но  остановившись  в  этом  превращении  где-то  на  полпути – и  этот  трудновообразимый  гибрид  присел  рядом  со  мной  на  край  плавно  уходящей  ввысь  бумажной  ленты. – Ты  еще  не  пробовал  воззвать  к  лучшим  качествам  этих  существ.  Пропало  желание?
     - Пропало, - подтвердил  я  убито. – Я  чувствую, что  воззвания  мои  будут  неуместны.  Не  знаю, чем  и  когда, но  они  заслужили  право  не  знать  больше  боли – ни  своей, ни  чужой.  Они… прекрасны.  И  я  не  хочу  доказательств  того, что  они  жестоки.
     - Такой  ответ  не  достоин  Мудреца, - хмыкнул  человек-перо. – Лишь  дети  да  глупцы  не  желают  знать  того, что  стучится  в  их  сознание.
     Мы  помолчали, глядя  в  пустоту, и  он  добавил:
     - Я  не  стану  служить  глупцу.
     Это  предупреждение  означало  смерть  для  меня, зашедшего  слишком  далеко, но  тогда  я  отнесся  к  нему  безучастно.
     - Не  вижу  во  всем  этом  цели, - признался  я  спустя  какое-то  время. – Не  вижу  одухотворяющего  начала…  Разброд.  Я  понял  только: все  они  разные, как  и  мы, но  не  увидел, чем  они  лучше.  Такие  миры  мог  творить  бы  и  я  сам.  У  меня  нет  для  подобного  творчества  ни  сил, ни  умения – но  воображения достанет на  тех  троих, с  кем  удалось  познакомиться – и  еще  по  меньшей  мере  на  дюжину.  Почему  им  дана  сила?  В  чем  их  мудрость  и  праведность?  Я  не  увидел  ни  того, ни  другого.
     - Я  говорил  тебе  то  же  самое, - кивнул  Архимерус.
     - Говорил, но  не  имел  в  виду, - возразил  я. – Ты  хочешь, чтобы  я  опроверг  тебя, постигнув  их  секрет – я  же  с  внутренним  убеждением  повторяю  за  тобой  слова, которые  ты  говорил, сам  в  них  не  веря!  Убей  меня.  Я  не  хочу  жить  в  таком  мире.
     - В  каком  из  трех  ты  не  хочешь  жить?
     - В  том, где  возможны  такие  три!  Ведь  все  они  состоят  друг  из  друга.
     - Почти… - загадочно  улыбнулся  Архимерус.
     - Почти  состоят?…  Так  не  строят  фразы.  Что  ты  хочешь  сказать?
     - Ты  почти  угадал  секрет.  Все  в  твоих  собственных  словах.  Думай.  Я  не  имею  права  трогать  тебя  сейчас.
     Ему  удалось  вывести  меня  из  апатии.  Я  прищурился, восстанавливая  в  памяти  разговор  по  возможности точно.
     - “В  том, где  возможны…”  Ты  разумеешь, что  над  ними – учениками – есть  мастер?…
     Улыбка  Архимеруса  стала  яснее.
     - А  разве  этот  мастер – не  ты?
     Он  расхохотался:
     - Мастер  иллюзий?  Правит  теми, кто  создает  Реальность?  В  уме  ли  ты, мнящий  себя  Мудрецом?  Я  гость  здесь – более  вхожий, чем  ты, но  тоже – лишь  гость…
     - Я  уже  не  отличаю  одно  от  другого…  Что  есть  Реальность, если  в  любой  момент  она  может  быть  смешана  в  крошево  первоэлементов?  Мир, могущий  быть  стерт, словно  мел  с  доски?  Разве  это – Реальность?
     - Это  именно  она  и  есть, - сказал  Архимерус.
     - Что  же  тогда  Иллюзия?!
     - Реальность  без  самомнения, - пожал  он  плечами. – Мел, доска  и  мокрая  тряпка.  Рисуй!  Ты  можешь.
     - Я  не  могу.
     - Ты  можешь.  Хозяин  мастерской  сейчас  смотрит  на  тебя – но  видит  только  мальчишку, с  раскрытым  ртом  наблюдающего  за  тем, как  работают  его  ученики.  Твое  право – доказать  свою  способность  войти  в  их  круг.
     - Мы  с  тобой – между  мирами, значит…
     - В  мире  Мастера, - докончил  он. – Ну, рисуй!  Она  ждет.
     - Она?…
     - Да.  Здесь  заправляет  женщина.
     - Пол  сохраним  до  таких  высот?!
     - При  желании.
     - И  желания - ?!
     - Желания  умирают, но  природа  их  воскресает.  Желание  Творца – не  то, что  желание  человека; но  ведь  и  в  любви  человека  сохранено  в  малой  доле  то, что  составляло  всю  без  остатка  сущность  любви  животного…  А?  Это-то  ты  понимаешь!
     - Ты  сам  животное, - огрызнулся  я, давая  себе  передышку  для  осмысления  его  слов.
     - Я  зверь, - поправил  он. – Это  разные  вещи.
     - Зверь… значит – жесточайший?
     - Я  похож  на  жесточайшего?
     - Нет.  Ты  похож  на  гусиное  перо.
     Трехголосый  хохот, раздавшийся  позади, заставил  меня  вздрогнуть.  Я  вскочил, скользя  на  лунной  дорожке…  Позади  нас  парил  в  пустоте  стол, за  каким  заседают  судьи.  На  судейских  креслах  расположились, свысока  глядя  на  нас, Хозяйка  мира  Тишины, причудливо  одетый  господин  с  черной  кистью  на  плече  и  голубыми  когтистыми  лапами  и  светящееся  существо, в  котором  лишь  с  большим  трудом  угадывались  смутно-женственные  очертания…  Все  они – включая  леди  Молчальницу, смеялись  надо  мной  от  души.  Но  теперь  в  этом  не  было  доброты…
     - Что  вы… - пролепетал  я  растерянно.
     - Да  что  он  может  создать? – запальчиво  выкрикнул  средний, обращаясь  к  Архимерусу. – Не  знаю, где  как, а  у  меня  его  якобы  безграничной  фантазии  хватило  только  на  дурацкие  колеса.
     - А  знаешь, от  чего  эти  колеса? – играя  пальцами, спросила  Молчальница. – От  ночного  горшка, который  был  у  него  в  детстве.  Ничего  и  никогда  он  не  ценил  в  своей  жизни  больше, чем  этот  поразительно  безвкусный  горшок.  Он  и  у  меня  забил  его  дублями  всю  вселенную.
     - Горшок? – изумился  господин  с  когтями.
     - Розовый  стульчак, оранжевые  колеса, сам  горшочек – вынимающийся  для  слива – белого  цвета.
     Светящееся  существо  испустило  вместе  со  смехом  феерически-радужные  ореолы, подобные  волнам.  Я  покраснел, припомнив  белую  россыпь  между  тропинками.
     - Горшок  на  колесах – это  по  крайней  мере  оригинально, - очень  серьезным  тоном  заметил  господин  с  кистью. – Тот, кто  это  придумал, пойдет  далеко.  Но  я  не  удивлен, что  эта  вещь  так  глубоко  поразила  воображение  мальчика.  Пожалуй, возьму  свои  насмешки  обратно.  Вот, - и  он  сделал  несколько  быстрых  жестов, как  бы  выбирая  в  щепотку  пальцев  что-то  из  воздуха.  Из  ладони  его  посыпались, со  звоном  падая  на  стол, бубенцы  в  меху.
     - Что  это? – недовольно  протянула  леди, и  ее  ртутное  платье  полыхнуло  на  секунду  багровым.
     - Насмешки, - пояснил  господин. – Я  же  обещал  взять  их  обратно.  Ну, вот  они.  Куда  бы  их  приспособить?
     Светящееся  существо  разлилось  по  столу  скатертью  и  принялось  играть  с  бубенцами.  Я  стоял, рассеянно  разминая  пальцы  и  не  зная, чувствовать  ли  себя  оскорбленным  или  просто  несправедливо  обиженным.  Надо  мной – уважаемым  и  почтенным  Мудрецом – потешались  создания, несерьезностью  своей  и  бесшабашностью  худшие  самых  озорных  детей!  И  уж  совсем  странным – более  странным, чем  клеветническим! – мне  показалось  их  обвинение  в  скудости  воображения.  Этим  я  никак  не  страдал, - и  решил  доказать, на  что  способен, доверившись  словам  Архимеруса  о  том, что  Здесь  любой  может  Творить…
     Я  закрыл  глаза  и  взмахом  широкой  кисти  окрасил  пустую  тьму  в  приглушенно-синий  цвет, создав  фон  начинающегося  мира…
     От  земли  я  отказался – если  для  признания  они  требовали  от  меня  чего-нибудь  необыкновенного! – а  проткал  синеву  в  разных  направлениях  сверкающими  спицами  лимонно-желтого  света, кое-где  сходящимися  в  ослепительные  точки-звездочки; я  совершенно  не  представлял, что  буду  делать  дальше!…
     Я  пропустил  местами  вокруг  спиц  нежные, прозрачные  ленты  голубого  тумана, качаемые  потоком  эфира, и  сделал  так, чтобы  случайное  соприкосновение  их  со  спицами  вызывало  к  жизни  быстрые  промельки  искр  цвета  фуксии, - и  это  было  началом  здешней  Любви…
     А  за  Любовью  всегда  возникает  Жизнь, - и  я  рассеял  по  моей  маленькой  Вселенной  горячий  мужской  пар  и  ледяную  взвесь  заиндевевших  кристалликов  женственности, и  заставил  их  искать  друг  друга, и  смешиваться, и  петь  торжествующую  Песнь  Зарождения – Песнь-катастрофу, Песнь-взрыв, - ибо  нет  иного  способа  заставить  Жизнь  существовать, кроме  как  взорвать  ее!  Я  держал  глаза  закрытыми – и  знал, что  снаружи  повторяется  все  то, что  я  проделываю  в  своем  уме, и  подтверждением  мне  был  вздох  изумления, изданный  тремя  весельчаками-умельцами  в  этот  момент. «Ага! – губы  мои  тронула  улыбка. – Вы  не  ожидали  от  меня, существа  низшего  порядка, такой  прыти – а  я, пожалуй, еще  и  обогнал  вас  в  вашем  мастерстве!…»  Я  взял  свой  мир  в  руку  и  перекатил  его  в  ладони, как  мяч, любуясь  танцующей  внутри  Красотой – звездами  из  Воды, и  реками  из  Огня, и  юными  богами – богами, вызванными  к  бытию  моей  Волей! – существами, состоящими  из  перекрестья  горящих  колец, - и  там, где  они  обосновывались, в  подобные  кольца  начинали  сплетаться  голубые  ленты, и  в  полученных  сферах  спицы  покрывались  инеем, как  пушком, - то  оседали  из  продолжающей  шипеть  и  бурлить  смеси  мужского  и  женского  принципов  частички  закаленного  льда – первые  Дочери, и  радужным  сияньем  переливались  вокруг  мгновенные  сполохи – первые  Сыновья.  Мир  мой  рос  и  менялся.  Я  вновь  качнул  его  в  ладони, меняя  точку  зрения – и  передо  мной, предвестьями  будущих  Форм, мелькнули  контуры  замков, скал  и  разворачивающихся  спиралей  Совершенства, - я  посмотрел  еще  с  другой  стороны – и  увидел  Лицо, в  котором  содержались  все  лица, - и  я  выбрал  лицо  Лейши – опять… - и  она  улыбалась  мне, хотя  теперь  мне  это  было  не  нужно, и  соблазн  уничтожить  эту  прекрасную  улыбку  скребуще  царапнул  по  моему  сердцу, но  я  сдержался: живи.  Живи  здесь, не  помня, что  тот, кого  ты  любишь, когда-то  и  где-то  отвергнутый  тобой, - теперь – Бог!…  Живи, я  не  придумаю  для  тебя  страданий  кроме  того, на  которое  ты  и  так  обречена  ныне: Недостижимость…
     И  снова  троегласный  хохот  вырвал  меня  из  блаженства  Творения, - ошеломил, и  пронзил  болью…  Что, почему?  Почему  они  опять  смеются?! – как  смеют  они  смеяться  над  тем, кто  превзошел  их, не  утруждая  себя  прохождением  стадий, на  кои  у  них  ушли  мириады  пред-существований?!  Я  распахнул  глаза.
     Ничего, ничего  из  того, что  происходило  перед  моим  взором, не  перелилось  в  здешнюю  реальность, - совсем  ничего…  Там, в  бесконечной  вышине, на  чудовищном  расстояньи  отсюда – и, значит, чудовищных  же  размеров – плавал  среди  звезд, медленно  поворачиваясь  вокруг  оси… мой  ужас – розовый  стул  на  колесах.

            ----------          ----------          ----------

     - Из  такого  можно  слить  десять  галактик, - оценил  наконец  Архимерус  хотя  бы  масштабы  моего  невольного  творения.
     - Это  обман? – спросил  я  его  шепотом, доверительно.  Один  из  приемов, позволяющих  обезоружить  врага – неожиданно  довериться  как  союзнику – если  поблизости  есть  другие  враги. – Это  они  помешали  мне, чтобы  потешиться?  Я  ведь  создавал  совсем  другое.
     Ухмылка  Архимеруса  в  момент  показала  мне, что  мой  прием, возникший  из  навыка  общения  с  себе  подобными, по  меньшей  мере  наивен – с  ним.
     - Ты  все  еще  не  видишь?  Никто  не  может  помешать  тебе, кроме  тебя  самого.  И  дело  не  в  том, что «они» – могут  быть  сильнее  или  слабее  тебя…
     Я  перебил, догадавшись  внезапно (но  только  потом  сообразил  задним  числом, что  этот  миг, миг, в  который  я  успел  опередить  его, спас  мне  жизнь!):
     - …а  в  том, что  они – это  тоже  я.  Да?
     Он  молчал, и  в  нем  оседало, только  начав  подниматься – звериное…
     - И  ты – это  тоже… Я.  Ты  существуешь  в  себе, но  для  меня  ты  никогда  не  будешь  чем-то  иным, чем  я…  Ты  не  сможешь…  И  никто… не  сможет… значить  для  другого  больше, чем  тот  позволит.  Значит, любое  насилие – есть  насилие  над  собой…  И  жалость  к  жертве  есть  лишь  не-осознание  того, что, оказавшись  на  месте  насильника, жертва  была  бы  не  лучше…  Вот  почему  они  свободны  от  чужой  боли.
     - Они – то, чем  ты  будешь, - в  тоне  Архимеруса  подразумевалось, что  я  заслужил  подсказку – одну  десятую  от  пути, девять  десятых  коего  я  прошел  сам.
     - Да.  Будущее  существует  для  меня, но  для  тебя – Времени – это  уже  сейчас  так…
     Я  засмеялся.
     Розовый  стул  в  небесах  лопнул, как  пузырь.  Четверть  черного  неба  откинулась, словно  крышка  с  коробки, и  оттуда  заглянуло  в  этот  промежуточный  мир  огромное  женское  лицо – немного  удивленное…  я  даже  видел, что  она  сидит  за  столом, что  она  оторвалась  сию  минуту  от  какой-то  своей  писанины…  Темно-серое  платье  с  глубоким  треугольным  вырезом  и  стоячим  воротником…  слишком  занятой  для  женщины  вид…  Она  протянула  мне  руку, взбалтывая  пропорции  в  совершеннейшую  условность.  Архимерус  взвился, оплетаясь  вокруг  руки  ее  стремительным  змеиным  телом – нет! – он  не  напал  на  нее.  Он  только  поспешил  вслед  за  мной, превратившись  в  многовитой  браслет  поверх  рукава…  Я  исчез…
     …но  продолжал  Быть  в  Неопределенности.  Исчезло  все.  Я  ничего  не  видел, не  слышал  и  не  ощущал, но  мне  было  хорошо.  И  он  парил  где-то  рядом, незримый, но  внимающий, и  сколько  это  длилось – на  такой  вопрос  нельзя  было  бы  получить  ответа, ибо  то, что  окружало  меня  сейчас, так  же  отличалось  от  привычного  нам  Времени, как  бескрайнее, спокойное  море – от  текущей  по  раз  и  навсегда  проложенному  руслу, с  раз  и  навсегда  установленной  скоростью, реки…  Вечность – слишком  невыразительное  слово, и  Беспредельность – лживое  понятие, выстроенное  вокруг  лживого  корня «предел», - и  это  все  еще  происходит  со  мной, вот  даже  теперь, сей  момент  происходит, потому  что  об  этом  невозможно  сказать – «когда»…  Конечно, чувство  притупилось, и  скорби  жизни  земной  заставляют  меня  забыть  об  этом  окончательно.  Но  это  Было – если  о  таком  можно  говорить  в  прошедшем  времени! – и, стало  быть, Есть…  Нет, тебе  не  понять.
     Чистым  безумием  прозвучали  в  Блаженстве  Безвременья, раскалывая  его  в  звенящие  болью  куски, мои  слова, которых  я  не  хотел  произносить, но  хотело  Нечто  внутри  меня:
     - Я  возвращаюсь.

            ----------          ----------          ----------

     …и  в  тот  же  миг  глаза  мои  распахнулись, являя  взору  покинутую  эоны  назад  белую  розу  в  вазочке, - но  возле  нее  не  открывался  более  проход  в  неизвестность, утерянный, казалось  мне, навсегда, - там  зияла  только  серая  брешь, из  которой  застенчиво-непристойно  выглядывала  грубая  каменная  кладка, подсвеченная  маленьким  канделябром: зеркало  рассыпалось  в  пыль.  Я  оглянулся: то, второе – целехонько, но  без  двойника  своего  уже  не  может  создать  волшебного  коридора…  Так  получилось  у  меня  или  нет?! – один  взгляд  на  посох  развеял  мои  сомнения.  Набалдашник  его, измазанный  красной  краской, не  был  более  геометрической  фигурой.  Теперь  он  являл  собой  застывшую  в  ярости  поражения  морду  Мастера  Зазеркалья.  Значит, я  смог… я  победил  Время!  И  не  играло  никакой  роли  то, что  опять  я  плыл  в  его  привычном  потоке, - вместе  с  теми, кто  минуту  спустя  услышит  мой  стук  в  единственную  оставшуюся  незаложенной  кирпичом  дверь…  Да, я  успел  еще  в  нее  стукнуть – перед  тем, как  лишиться  сознания.  Да.

            ----------          ----------          ----------

     Чашка  теплого  бульона…  И  в  ней  золотистыми  солнечными  кругляшами  плавает  жир.  Жизнь.
     Такими  безмятежными  бывают  воспоминания  детства, - времени, когда  обязанности  отложены  на  завтра, и  ты  пока  можешь  пользоваться  помощью  других – успевших  врезаться  в  суету  воплощенности  падучими  звездами – раньше  тебя.  Вечность  в  очередной  раз  открывает  тебе  кредит, и  еще  не  подошел  срок  задумываться  о  процентах.
     Пять  дней.  Пять  дней  на  то, чтобы  вжиться  в  себя – обратно; мне  дали  бы  и  больше, да  я  не  взял.  Мне  предстояло  снова  стать  жестоким  и  взрослым – так  лучше  не  затягивать  с  этой  неприятностью…
     - Ты  готов, Мербидафль?
     - Я  готов, Керальгур.

            ----------          ----------          ----------

     Как  это  случилось  в  первый  раз?  Даже  не  знаю, что  рассказать  тебе, короткоживущий…  Ты  помнишь, как  делал  что-либо  в  первый  раз? – это  интересно  в  тот  самый  момент, и  немного – потом, а  после  становится  обыденностью, о  которой  столь  же  трудно  поведать  увлекательно, сколь  о  том, как  ты  дышишь…  Ну  хорошо, представим  себе, что  ты – мой  ученик.
     Это  делается  так: ты  берешь  Архимерусов  жезл  и  направляешь  его  на  человека… нужно  коснуться  его, но  удерживать  прикосновение  не  обязательно.  При  этом  вы  оба  должны  отражаться  в  зеркале-капкане  и  оба  должны  стоять  так, чтобы  иметь  возможность, не  сходя  с  места, увидеть  свое  отражение.  Это  очень  важное  условие!  Иначе – даже  если  предполагаемую  жертву  заслоняет  от  вероятности  взглянуть  на  себя  всего  лишь  статуя, - ничего  не  случится.  Кроме  того, чтобы  ты  не  думал, будто  можно  отправить  в  зеркало  кого-то  по  ошибке: наводя  жезл  на  приговоренного, я  должен  произнести – вслух  или  про  себя, неважно, - формулу  вызова; это  примерно  будет  соответствовать  собачьему «Фас!» – чтобы  еще  понятнее.
     Как  только  соприкосновение  произошло  при  соблюдении  всех  условий, Архимерус  в  зеркале  оживает.  Морда  его  быстро  вырастает  до  положенных  ей  размеров, свешиваясь  с  конца  жезла  на  гибком, воронкообразно  расширяющемся  змеином  теле, он  разевает  пасть  и  проглатывает  жертву, после  чего  медленно  возвращается  в  исходное  состояние  якобы-неодушевленного  набалдашника.  Все  это  происходит  между  отражениями.  По  эту  же  сторону  жертва – если  она  стоит  спиной  к  зеркалу – вначале  ничего  не  почувствует, - даже  в  самый  момент  глотка, - но  спустя  минуту  начнет  таять, постепенно  исчезая  из  виду – и  вот  тогда  уже  это  сопровождается  с  ее  стороны  паникой, воплями…  О, я  долго  не  знал, как  выглядит  этот  процесс  с  точки  зрения  подверженного  ему!  Но  не  будем  забегать  вперед.
     Вот  так: в  общем, все  очень  просто.  Просто  и  быстро.  Помню, я  даже  был  некоторым  образом  разочарован, проделав  сей  опыт  с  первыми  пробными  экземплярами – теми  самыми  работниками, которых, ничего  не  подозревающих, вызвал  будто  бы  для  какого-то  столярного  дела…  Ужас, написанный  на  их  лицах  во  время  исчезновения, произвел  на  меня  тягостное  впечатление.  Я  не  думал, что  вина  за  эти  две  погубленные  жизни, казавшиеся  мне  никчемными, падет  мне  на  сердце  таким  тяжелым  камнем…  Да, я  долго  потом  приходил  в  себя, вновь  и  вновь  рисуя  в  воображении  ту  картину – когда  они, растворяющиеся  в  воздухе, пытались  хвататься  за  окружающие  предметы, проскальзывавшие  у  них  сквозь  пальцы; мольба, смешанная  с  гневом  и  обидой, плескалась  в  их  глазах…  Один  даже  старался  ударить  меня, - но  я  не  чувствовал  ничего, кроме  легкого  ветерка, словно  бы  волнующего  на  мне  одеяния…  Я  усмехался, силой  удерживая  на  лице  выражение  презрения; знал, что  делаю  нечто  недолжное, но  закрывался  этим  презрением, как  щитом – от  них, от  себя…  Больше  от  себя.  Все.  В  принципе – вот  и  все.  Через  два  дня  я  уже  был  готов  продолжать, осознавая, что  теперь-то  уж  кара  изгнания  в  зазеркалье  настигнет  лишь  тех, кто  ее  заслуживает!  Так  был  открыт  сезон  охоты  с  Архимерусом, продолжавшийся  потом  много  лет  кряду.  После – мне  уже  не  было  страшно.
     Вначале «чистке» подвергся  королевский  дворец  и  первейшее  королевское  окружение, и  волна  необъяснимых  исчезновений  прокатилась  по  придворным  кругам  с  такой  быстротой, что  никто  не  успел  сообразить, в  чем  дело, и  кого-либо  в  чем-либо  заподозрить.  Эти  случаи  даже  не  связали  друг  с  другом, хотя  бесследная  пропажа  более  чем  двадцати  человек, кажется, не  может  не  навести  бодрствующий  ум  на  верные  выводы…  Но  факт  остается  фактом: догадки, близкие  к  истине, всплыли  на  поверхность  лишь  спустя  год, когда  я  уже  был  отправлен  Керальгуром  в  своеобразный  карательный  вояж  по  Островам: моей  миссией  было  посетить  тюрьмы  во  всех  крупных  городах  и  по  возможности  удалить  в  мирраксическую «ссылку» самых  отъявленных  злодеев, но  где  удастся – также  и  прочий  сброд.  Кроме  того, он  соизволял  мне  действовать  по  собственному  усмотрению, исправляя  ошибки  судопроизводства  там, где  мне  покажется, будто  они  имеют  место, и  скармливать  Архимерусу  таких  господ, о  которых  как  бы  известно  всем  на  свете, что  это  первостатейные  разбойники, а  только  никто  ничем  не  может  этого  доказать…  И  я  пользовался  его  соизволением  без  ограничений!  Я  наводнил  Хаос  мерзавцами  всех  мастей  и  масштабов; бывало, в  маленьких  местечках, куда  заворачивал  по  дороге, я  выкашивал  за  ночь  всю  местную  тюрьму  вместе  с  надзирателями, - ведь  на  такие  должности  тоже  не  нанимаются  добрые  люди… - и  выезжал  оттуда, оставляя  за  собой  девственно  пустое  здание, из  коего, видно  со  страху, разбегались  даже  и  крысы…  В  поползших  по  Островам  слухах  и  байках  меня  стали  называть «черным  ревизором», но  только  никто  не  знал  обо  мне  наперед, что  это  именно я, - путешествующий  старик  с  зеркалом – что  тут  особенного?  Мало  ли  на  свете  таких  чудаков, что  предпочитают  иметь  попутчиком  собственную  мебель – возможно, из  сентиментальности?  Я  ехал  по  ахоннийской  земле  и  думал, что  за  мною  она  становится  чище.  Я  представлял  себя  огромной  метлой.  Мне  это  нравилось.

            ----------          ----------          ----------

     Ты, короткоживущий, должно  быть, знаешь, чем  отличается  официальная  встреча  от  неофициальной?  Но  клянусь  тебе: ты  не  можешь  знать  этого  вполне, не  видав, как  изменилось  лицо  Керальгура, когда  из  приемной  были  удалены  все  сопровождающие  лица  и  мы  остались  вдвоем!  Как  будто  камень  отвалился  от  входа  в  пещеру, и  стало  видно, что  внутри  пещеры – пожар.  Давно  не  утолявшийся  голод  окрасил  черты  моего  короля, сделав  их  почти  безобразными… нет, безобразно  живыми, - животными…
     - Наконец-то, - продышал  он  в  лицо  мне, странно  улыбаясь. – Как  я  завидую  тебе, Мербидафль!  Но  наконец-то  ты  здесь…  Поохотимся  нынешним  вечером?  Я  давно  наметил  двоих  к  высылке, да  думаю  еще  над  тремя.  Но  двоих  пока  достаточно.
     - Достаточно? – переспросил  я. – Достаточно  для  чего, Ваше  Величество?…

     Но  ты  сам, верно, уже  понимаешь, о  чем  я  хочу  поведать  тебе.  Охота  с  Архимерусом  превратилась  для  моего  господина  в  пагубную  страсть.  Несколько  раз  присутствовавший  при  символической «казни», он  был  так  глубоко  впечатлен  ею, что  после  стал  не  в  состоянии  без  этого  обходиться: удивительное  и  страшное  зрелище  исчезновения  притянуло  его  к  себе, и  захватило, и  сделало  почти  безусловно  зависимым.  Моя  поездка  длилась  без  малого  год, и  все  это  время  Керальгур  едва  держал  себя  в  руках, всякую  свободную  минуту  возвращаясь  своевольным  воспоминанием  к  пережитым  мгновеньям…  Мое  предупреждение  о  крови, разжигающей  аппетит, все-таки  оправдалось; и, хотя  здесь  дело  обходилось  всегда  без  крови, пожалуй, можно  было  сказать, что  аппетит  разжигает  и  тайна, и  власть  над  другими, власть  безграничная  и  безнаказанная…
     К  чему  это  я  заговорил  о  наказаниях?  Керальгур, как  истинно  благородный  человек, оставался  справедлив; и  я  не  уподобил  бы  его  волку, терзающему  ягнят.  Он  был  способен  удерживать  свою  страсть  в  голоде, пока  намеченная  жертва  не  доходила  в  беззаконии  до  апофеоза, - но, если  она  переступала  этот  предел – тут  уж  пощады  не  было  никому.
     Короткоживущий, ты  видел  лицо  человека, искаженное  наслаждением, словно  болью?…  Тогда  ты  представляешь, каким  мне  доводилось  видеть  моего  короля – в  те  минуты, когда  очередной  несчастный, все  более  прозрачнея, в  исступлении  метался  по  комнате, словно  тонущий  в  лихорадочных  поисках  бревна, - и  единственными  свидетелями  его  мрачному  исходу  из  этого  мира  были  только  мы, двое…  Плохо  было  то, что  после  моего  приезда  в  окружении  Керальгура  очень  скоро  не  осталось  подходящих  кандидатур – и  начались  наши  с  ним «тайные  походы» – опять  же, по  тюрьмам, а  потом  и  по  гнусным  злачным  местам…  Мы  опускались  все  ниже  и  ниже – мы, оба; и  жертвы  наши  становились  все  мельче  и  мельче…  В  конце  концов  он  заразил  меня, считавшего  себя  только  холодным  орудием  возмездия, своей  ненасытной  жаждой.  То, что  начиналось  как  восстановление  справедливости  и  гармонии  в  мире, - обернулось  охотой – утолением  преступной  страсти  к  слегка  замаскированному  убийству  двух  немолодых  людей, попавших  в  рабскую  зависимость  к  куску  стекла!…  Мне  тяжело  говорить  об  этом.
     Ты  догадываешься: Керальгур  опомнился  первым.
     Потому  ты  видишь  здесь  не  его, а  меня.

            ----------          ----------          ----------

     Что  Керальгуру  давным-давно  известно  короткое  заклятие-вызов, для  меня  не  было  секретом: я  уж  столько  раз  произносил  при  нем  эти  слова  вслух, что, без  сомнений, он  выучил  не  только  фонетический  строй  их, но  и  интонацию, и  горловую «подкраску», с  которыми  их  следовало  выговаривать.
     В  тот  день  он, как  бывало  не  раз, сухо, между  делом, пригласил  меня  шепотом  на  очередную «охоту» – и  вечером  ждал  в  кабинете  для  приватных  бесед, куда  я  добирался  в  таких  случаях  иными, нежели  государь, коридорами.  Только  в  этот  раз  он  был  необычайно  печален  и  подавлен; я  сразу  заметил  это, когда  вошел…  То, что  кроме  нас, в  кабинете  никого  нет, меня  не  насторожило: значит, сейчас  приведут, или  он  сам  явится, не  подозревая  об  истинном  намерении  короля, - тот, кому  не  место  в  живом  мире…  Вот  только  на  кого  нынче  пал  высочайший  выбор? – я  терялся  в  догадках.  Убитый  вид  Керальгура  приводил  меня  в  недоумение.
     - Негодяй, должно  быть?… – осведомился  я  об  ожидаемом.
     - Чрезвычайный, - кивнул  государь.  Он  сидел  возле  камина, не  отнимая  руки  ото  лба.  Я  подошел  и  поворошил  угли  нижним  концом  жезла: после  вселения  духа  Архимеруса  тот  потерял  подверженность  разрушению – огнем  ли, острием  или  гнилью; стал  крепче  стали; и  даже  любая  случайно  попавшая  грязь  с  него  исчезала – стоило  лишь  капельку  подождать.
     - Убийца?…  Женотерзатель?… – уточнил  я, зная, что  Керальгур  ставит  для  себя  эти  два  греха  на  одну  доску.  Но  он  удивил  меня, сказав:
     - Хуже.
     - Хуже?…  Кто  ж  хуже?!
     Он  впился  в  меня  пристальным  взором.  Помолчав, ответил:
     - Гордец.
     Я, почуяв  в  его  голосе  грозу, лишь  слегка  приподнял  брови:
     - Вы, я  вижу, очень  расстроены, Ваше  Величество.
     - Он  будет  последним, - решительно  произнес  Керальгур. – Ты  не  задумывался, Мербидафль, в  какую  бездну  мы  пали  с  тобой, занимаясь  всем  этим?… – кивок  на  зеркало. – Клянусь, мне  следовало  бы  отправить  туда  самого  себя!…  Но  кто  тогда  положит  этой  страшной  эпопее  конец?  Ты?  Ты  не  лучше…  Даю  обет: сегодня – последний!  Я  избавлю  мир  от  созданного  нами  ужаса.  Довольно, довольно…  Я  исправлю  свою  ошибку.  У  Зла  есть  одно  любопытное  свойство, Мербидафль: когда  перед  ним  ставят  минус, оно, вместо  того, чтобы  обратиться  в  ноль, умножается  вдвое!  Нельзя  во  всем  полагаться  на  арифметику.
     Я  был  абсолютно  выбит  из  колеи, но, поразмыслив, ответствовал:
     - Смирение – добродетель; и  она  способна  украсить  короля  так  же, как  и  любого  другого, но…  Врата  Архимеруса  неуничтожимы, Ваше  Величество.  Раз  открывшись, они  не  закроются  никогда.  Бросьте  чем-нибудь  тяжелым  в  зеркало – и  Вы  убедитесь  в  этом  сами.  На  стекле  не  останется  ни  царапинки.
     - Да, ты  говорил…  Я  знаю.  Но  я  придумал  хороший  способ  запереть  эти  Врата, не  разрушая  их.
     Я  улыбнулся: какая  наивность!
     - Это  невозможно, мой  государь.
     - Да  нет  же, возможно, Мербидафль! – воскликнул  он, вдруг  засуетившись  лицом, как  нетерпеливый  подросток. – На  самом  деле  это  очень  просто: нужно  вложить  жезл  в  руку  изгоняемому  и  вывести  формулу, продолжая  держаться  за  него – а  потом  отпустить!  И  он  заберет  инструмент-чудовище  с  собой – туда!…  Навеки.  Скажи  сейчас, что  я  не  мудр! – он  внезапно  расхохотался  нехорошим, возбужденным  хохотом. – Ну, разве  ты  сам  не  хотел  бы  этого?
     Все  во  мне  дрогнуло.
     - Значит, Вы  догадались… - прищурился  я. – Да, такой  способ, действительно, есть.  Но  он  равносилен  тому, чтобы  сорвать  замок  с  дверей  и  вбросить  его  внутрь  ранее  запертой  комнаты.  Вы  должны  были  посоветоваться  со  мной, государь, прежде  чем  принимать  решения  по  вопросам, о  которых  не  осведомлены  надлежащим  образом.  Зеркало  ОТКРОЕТСЯ, если  с  ним  поступить  так.  И  все, кто  заточен  в  нем, выйдут  на  свободу!  Этого  вы  не  учли!  Сколько  сил  мы  приложили – нет, я  приложил! – чтобы  вычистить  хоть  какую-то  долю  Островов  от  грязи – и  теперь  позволить  ей, всей  разом, хлынуть  обратно?!
     Керальгур  застыл, озадаченный.  Затем  на  лице  его  появилось  выражение  человека, делающего  прикидки.
     - Каким  путем  они  выйдут?  Ведь  тела  их  исчезли?
     - Исчезли, - подтвердил  я. – Но  не  забывайте  о  великой  власти  отражения  над  человеческим  взглядом!  Им  ничего  не  будет  стоить, приручив  кого-нибудь  из  живых, вселиться  в  него, - и  им, ТАМ, не  нужно  быть  Мудрецами, чтобы  прознать  об  этом: они  чувствуют  это  так  же  естественно, как  мы  с  вами  ходим  и  дышим.  Они  только  и  ждут  момента, когда  жезл  очутится  внутри!
     - Значит, не  сразу… - произнес  про  себя  Керальгур, слушая  меня  не  очень  внимательно. – Ну  так  что  ж, еще  лучше!  Мы  вмуруем  зеркало  в  стену…  Или  нет, любые  стены  падут  когда-нибудь…  Мы  отошлем  его  на  Большую  Сушу, к  короткоживущим, - пусть  расхлебывают  наши  мерзости: не  все  ли  равно?  Они  и  сами  совершают  их  на  каждом  шагу  своих  ничтожных  восьмидесяти  лет!… – он  задумался  над  чем-то, затем  махнул  рукою: - Да.  Будь  по-моему.  Спасибо, Мербидафль.  Теперь  я  знаю  все, что  нужно.  Дай  мне  жезл, я  хочу  в  последний  раз  сделать  это  сам.
     На  мгновение  верное  подозренье  мелькнуло  во  мне, и  я  уж  собирался  спросить, где  же  приговоренный, почему  он  так  запаздывает, - но  тут  двери  скрипнули, растворяясь, и  впустили  в  кабинет  Каллебриэфа – юношу, с  которым  я  был  слабо  знаком, недавно  сделавшегося  одним  из  царедворцев – кажется, по  писарской  части…  Возможно, у  короля  и  есть  причины  считать  его  сверхдопустимым  гордецом! – подумал  я, - и, с  некоторым  сожалением, но  все  же  уступил  жезл, про  себя  строя  планы, как  улизнуть  из  дворца  вслед  за  зеркалом: я  не  мыслил  уже  себе  без  него  жизни, и  восхищался, несмотря  ни  на  что, стойкостью  короля, решившегося  оторвать себя  от  тягостного  владычества  непреоборимой  привычки…  Я  уступил  жезл  и, еще  не  успев  убрать  с  него  пальцы, уже  отвернулся, желая  пройтись  до  дальнего  угла  кабинета, пока  Каллебриэф  приветствует  государя.  И  о  легком  прикосновении  к  моему  плечу  я  еще  не  сразу  же  понял, - чем  оно  было…

            ----------          ----------          ----------

     Мир  вокруг  меня  помутился  и  стал  разваливаться  на  части, - нет, изнутри  это  не  было  похоже  на  то, как  если  бы  все  таяло  в  дымке; буквально, от  всего  отпадали  части; предметы – включая  людей – рушились, словно  взорванные  башни, и  не  только  предметы; само  пространство, и – невидимые, но  ощущаемые  мной, осколки  чувств – моих, чужих… и  припомнились – нет, не  вырвать, видно, до  последнего  корней  из  сердца! – стихи  Лейши, написанные  ею  о  безобразии  гордыни, - нарочито  гнусные  стихи:

            «…и  скопившийся  гной
                из  душевных  ран,
            хохоча, будет  лить  на  пол;
            и  я  не  выпью  яд;
                я  разобью  стакан
            и  попрошу, чтоб  ты  быстрее  ушел…»

     «Ну, вот  видишь, - подумал  я, замирая  перед  неотвратимостью  происходящего. – Я  ухожу…»  Не  думаю, чтобы  я  метался  по  кабинету, как  другие, застигнутые  совсем  врасплох, хотя  и  не  припомню  с  уверенностью, чтобы  не  делал  этого…  Через  жуткую  картину  ползающих  по  паркету  торсов  без  голов  и  ног (это  не  было  так, но  страдание – если  оно  невыносимо – заставляет  думать, будто  страдаешь  не  ты, а  другие!) все  явственнее  проступало  иное: меня  уносило  по  серой, волнообразно  изгибающейся  трубе, уносило  вихрем  Архимерусова  глотка; с  бешеной, приводящей  в  отчаяние, скоростью  неслось  мимо  меня  сквозящее  через  прозрачные  от  натуги  стенки  его  бесконечного  пищевода  Истинное  Зазеркалье…  Я  пытался  запомнить  путь, беспомощно  цепляясь  взглядом  за  обрывки  ландшафтов, - но  ничего  не  получалось: СТОЛЬКО  подряд  и  так  быстро  не  мог  бы  запомнить  никто.  Судьба  догнала  меня, подумал  я, - и  отдался  течению…  Нет; еще  подумал: а  что, если  Архимерус  и  впрямь  бесконечен.
     Но  нет: меня  вышвырнуло  из  отвратительной  серой  трубы, как  раз  когда  я  окончательно  свыкся  мыслью  с  этим  предположением, и  оцепенение  Покорности  заставило  меня  смежить  веки – прямо  в  этом  ужасном  полете…  То  есть – я  думал, будто  бы  они  смежены, полуприкрыты – но, попытавшись  открыть, обнаружил  новое  несчастье: у  меня  больше  не  было  ни  век, ни  глаз, хотя  я, кажется, что-то  и  видел, но  это  были  только  серые  мазки  по  серому  фону, и  сам  я – нелепый  сгусток  серого  дыма  среди  призрачных  серых  форм…  Ничего  больше.  Я  мог  бы  обрадоваться  тогда  хотя  бы  тому, что, очевидно, сохранил  способность  передвигаться… но  зачем  и  в  какую  сторону?  Я  даже  не  видел  нигде  обрубка  трубы, из  которой  выпал  сюда… мне  отчаянно  хотелось  схватиться  за  что-нибудь  руками, - не  было  рук, кричать, - не  было  рта, подняться  повыше, взглянуть, что  вдалеке, - не  было  ни «повыше», ни «вдалеке».  Все  состояло  в  Здесь, и  все  было  серым.  Если  бы  ты, короткоживущий, оказался  вдруг  обречен  до  конца  дней  своих  бродить  по  огромному, темному  складу, забитому  нераскрывающимися  ящиками  различных  размеров, - то  и  тогда  ты  не  испытал  бы  такого  ужаса, в  котором  я  прожил – не  знаю  сколько  лет  или  дней… там  не  было  Времени – но  не  так, как  оно  из  реки  превращается  в  море, - а – совсем, как  если  бы  море  иссохло  до  дна, не  оставив  за  собой  даже  соли…  Печальным  духом, заброшенным  в  Никуда, бродил  я  по  замкнутому  кругу  безысходной  серости, лишь  представляя  изредка, как  исступленно  бы  выл  я  от  невыразимой  скорби, если  бы  мог…  само  слово «изредка» предполагает  течение  времени, не  так  ли?  Прислушайся: как  пропитан  Временем  весь  язык!  Настолько  же  он  и  лжив – задумайся  над  этим!…  Нет, не «изредка», - ненамного, но  все  же  точней  было  б  сказать «местами».  Не  смейся.  Это  не  смешно.  Да, МЕСТАМИ  МЕНЯ – дико  звучит, но  лучшего  выражения  нет – СЕРОСТЬ  ПРИПОМИНАЛА  О  СУЩЕСТВОВАНИИ  ВОЯ.  Можешь  ты  себе  вообразить  такое  состояние, в  коем  подобная  фраза  передавала  бы  суть  происходящего  наидостовернейшим  образом?  Нет, ты  не  можешь.  И  за  одно  это  тебе  надлежало  бы  считать  себя  безусловным  счастливцем!…
     И  другими  МЕСТАМИ  МЕНЯ – было  еще  хуже, чем  всем  остальным, хуже, чем  Плохо, - потом, когда  я  разворачивал  воспоминания  об  этом  вновь  во  временнУю  линеечку, понял: это  кто-то  из  предшественников  моих  и  смертельных  моих  врагов  старался  причинить  мне  боль…  что  ж, им  удавалось.

            ----------          ----------          ----------

     Предвестья  конца  стали  возникать  вокруг  меня  в  странном  порядке. Первым  на  одной  из  серых  глыб  вдруг  вырос  шоколадный  тюльпан.  Увидев  его, я  не  мог  измерить  своего  изумленья – и, чувствуя  непонятную  еще  радость  оживания, я  пережил  внезапно  удар  такой  беспощадной  боли! – оттого, что  у  Серости  появился  контраст, - и  рядом  с  этим  невозможным  цветком, вокруг  него, - она  оказалась  еще  в  тысячу  раз  более  мерзка, чем  сама  по  себе.  Но  я  все  же  радовался, как  безумный, я  не  мог  наглядеться  на  мой  шоколадный  тюльпан – и  берег  его, как  зеницу  ока, и  все  же  убегал  от  него  все  дальше  и  дальше, хоть  потом  возвращался, - потому  что  у  пространства  наконец  объявилась  возможность  быть  вымеренным: Дальше  или  Ближе  от  Шоколадного  Тюльпана… - это  стало  НЕ  ВСЕ  РАВНО!
     Потом  вокруг  него – вдруг  поплыло, оттепелью, ручейками, во  все  стороны, стаивая  и  открываясь – разноцветное, разноформенное – дома, колонны, трава, - все  живое, но  одинокое, покинутое… будто  бы  пять  минут  назад.  Тогда  уже  что-то, похожее  на  время, существовало, накрывая  мир  волной – там, где  сошла  на  нет  серая  мерзость, - во  всяком  случае, с  той  стороны  казалось, что  это  заняло  около  месяца…  Но  тут  не  было  солнца.  Небо  уже  распласталось  над  очищающимся  Городом, а  солнца  все  не  было.  Я  закатывался  туда  серым  клубком – и  становился  собой, Мербидафлем  Малиантурским.  Я  делал  шаг  вовне – и  превращался  в  дым.  Какое-то  время  спустя  это  стало  казаться  забавным… потом  прискучило.
     И  только  потом, много  позже, когда  уже  завиднелся  в  появившемся  ДАЛЕКЕ  горизонт, и  я  собирался  отправиться  в  путь, - все  снова  смешалось!  Я  был  испуган, но, по  крайней  мере, больше  не  наступали  извне  эти  глыбы  не-существования, и  мой  шоколадный  тюльпан  цвел, не  осыпаясь, не  увядая – мое  новое  божество!  Я  почти  молился  на  него  тогда.  Мой  Город – аккуратных  двух-трехэтажных  домиков  с  каменными  лестницами, запутанными  коридорами  и  уютными  комнатками, в  каждой  из  которых  так  хорошо  было  думать  и  радоваться  вновь  обретенной  жизни, - однажды  ночью (когда, все  еще  без  связи  с  солнцем, уже  совершалось  в  небе  подобие  суточного  круговорота: оно  темнело  и  светлело) я  почувствовал  глухой  удар, сотрясший  весь  мой  безлюдный  мир.  Это  сильно  встревожило  меня, но  я  решил  подождать  утра  и  успокаивал  себя  тем, что, может  быть, какое-то  величественное  здание  вырисовалось, вырвалось  из  серого  плена  где-нибудь  далеко – или  произошло  что-то  подобное.
     Но, выйдя  из  дома  наутро, я  не  узнал  моего  Города!  Он  был  располовинен – весь, до  последнего  камешка, но  первым  делом  в  глаза  бросалось  состояние  моих  любимых  домиков: некоторые  из  них  были  расчерчены  сверху  донизу  линией, по  одну  сторону  от  которой  оставались  прежними, мягко-гранитными – а  на  второй  стороне  отчего-то  сделались  угловатыми, оштукатуренными, бледно-желтыми, с  крышами  и  оконными  рамами, выкрашенными  в  отвратительный  темно-зеленый  цвет – и  больше  всего  меня  возмутили гадостно-розовые  цветы  на  подоконниках…  А  некоторые  дома  представляли  собой  равномерное  смешение  этих  двух  вариантов; в  иных  же  половинки, подобные  вышеописанным, не  были  отчерчены  друг  от  друга  так  четко, а  будто  перетекали  друг  в  друга.  Я  окинул  мой  Город  широким  взглядом  и  ахнул:
     - Что  это?!…
     - А-а-а, вот  ты  где, - протянул  слева  от  меня  высокий  женский  голос.  Поверишь  ли, короткоживущий, - я  даже  не  вздрогнул: чутье  мага  подсказало  мне  заранее, что  чего-то  в  этом  роде  и  нужно  ожидать.  Я  повернулся  на  голос  довольно  неспешно.
     - Старый  дьявол, - с  усмешкой  произнесла  женщина, опасливо, но  настойчиво  оценивая  меня  взглядом. – Скажи  спасибо, что  я  пробилась  до  тебя  первая.  Иначе  они  разорвали  бы  тебя  в  клочья.
    - Жаль, что  от  слова «глупец» не  образуется  женский  род, - ответил  я, заставляя  себя  казаться  холодным  и  ничуть  не  взволнованным  появлением  рядом  со  мной  другого  живого  существа. – Меня  нельзя  разорвать  в  клочья: у  меня  нет  тела…  И  у  тебя  его  нет – если  есть  какие-то  иллюзии  на  этот  счет.  Кто  ты?  Я  тебя  не  помню.
     - Не  глупей  тебя, - вульгарность  и  высокомерие  смешались  в  ее  тоне  в  забавной  пропорции. – Это  значит  только  то, что  рвать  тебя  в  клочья  они  могут  целыми  днями, и  потом  с  утра  по  новой.  Сама  видела.  Не  тебя, конечно, других…  Я? – я  из  последних.  Не  помнишь?  Нас  было  четверо.  Промышляли  по-мелкому…  Чего  ты  на  нас  окрысился – мы  так  и  не  поняли!  Тут  у  тебя  такие  зубры  да  психи  понасобраны  по  большей  части – не  подойди, слова  не  скажи…
     - Четверо… - тщился  я  припомнить.
     - Остальные – мужчины, - подсказала  она  почти  дружелюбно. – Ну, борода  драная, имей  совесть: губишь  души  живые – и  даже  имен  не  соизволишь  запомнить!  Ну?  Гарт, Собейра, Туран – и  я.  Плина.
     - Погоди! – воскликнул  я. – Да…  Помню.  Мы  поймали  вас  в  каком-то  захудалом  кабачке…
     - Точно, - кивнула  она.
     И  мир  тотчас  сотрясся, на  глазах  прорастая  другими  формами.  Милый  моему  сердцу  гранит  почти  стерся, оставив  на  мешанине  чужих  стилей  только  смутный  оттенок.  Из  воздуха  сформировались  фигуры  недостающих  троих…  Теперь  я  вспомнил  их  окончательно.  Компания  воришек, мелких  мошенников.

            ----------          ----------          ----------

     Я  почти  подружился  с  ними.  Нет, они  не  питали  ко  мне  никаких  теплых  чувств, как  и  я  к  ним, - но  нас  объединяла  общая  цель: выбраться.  По  моей  же  воле  вышло  так, что  здесь  мы, пятеро, оказались  слабейшими  среди  чужой  жестокости, но  факт  моего  существования  помогал  им  скрываться  в  мире, изначально  бывшем  только  моим.  Плина  с  охотой  взяла  на  себя  роль  учительницы – и  часами  водила  меня  по  Городу, объясняя  особенности  его  устройства – благо, имела  больше  времени, чем  я, для  того, чтобы  изучить  их.
     - Вот  смотри, - говорила  она. – Пока  ты  в  полной  отключке, ничего  не  увидишь.  Мы  и  друг  друга-то  нашли  не  сразу…  Вообще  один  остаешься – ужас!  Ну, богам  все  ведомо; испытал-таки  на  своей  шкуре, да, дьявол  старый?… чтоб  тебя…  Ну  да  ладно, слушай  дальше.  Когда  оклемаешься, - начинаешь  потихоньку  с  другими  объединяться; ну  и  вокруг  все  меняется  поэтому.  Сначала – как  ты  сам  хочешь, потом – как  другие… все  это  складывается.  Ты  прочих  пока  не  вспоминай  специально, поменьше  думай  про  них; если  они  сюда  прорвутся – живого  места  на  тебе  не  оставят.  Мы  и  сами-то  от  них  прячемся, а  что  тебя  отыскали – никто  больше  не  знает.  Только, скажу  тебе, праздник  был  большой, очень! – когда  тебя  сюда  занесло.  Ох, как  радовались!  Ты, отключенный, вон  там  всю  дорогу  стоял, в  виде  статуи…  Потом  глядим – исчез; отошел, значит, свою  жизнь  строить  начал.  Так  что  по  твою  душу  тут  многие  рыщут, имей  в  виду!
     - Постой, - перебивал  я. – Так  ты  имеешь  выход  в  общий  мир?
     - Точно, - соглашалась  она. – Надо  так  взгляд  затуманить – и  перепрыгнешь.  Вот  где  мы  сейчас – это  мир  на  нас, на  пятерых, и  здесь  пока  никого  другого  нет… небо  благодари, подлец!  А  зеркало – во-он  там, подалее…
     - Зеркало?…  Но  мы  ведь – внутри  зеркала?
     - Ну, внутри.  А  дверь  ежели  в  доме  входная – она  и  изнутри  и  снаружи  дверь…  Чего  придуриваешься-то?  Будто  сам  не  понимаешь!  Короче.  Зеркало – вот  оно.  Видишь  его?  Только  осторожнее: тут, возле  него, знаешь, сколько  народу  крутится?  Все  же  выйти  хотят…  Вот.  Соглашение  у  нас  такое: выходишь, осваиваешься, зеркало  продаешь – и  дальше, по  цепочке.  Хозяева  сменились – опять  есть  куда  выпрыгивать…  Понял?  Жаль, конечно, что  нас  к  недолюдкам  отправили: недолго  пожить  придется…  Оглянуться  не  успеешь – уже  старуха.  Ну  и  все  равно  же – на  воле!…  А  очередь  сам  понимаешь  как  установлена: кто поматёрее, тот  и  первый.  Это  везде  так.  Так  что  мы – предпоследние.
     - А  последний  кто?
     - А  последний – ты, - недобро  рассмеялась  она. – Тут  все  по  справедливости…  Нет, некоторые, конечно, умудряются  без  очереди  прошмыгнуть: кто-нибудь  готовит  себе, готовит  тельце  снаружи, приручает-приручает  недолюдка, а  такой  проныра  возьмет  и  в  последний  момент  вперед  него  выскочит!  Ух, злятся  тогда – не  попадайся!…  Но  соглашение  никто  не  нарушал.  Насчет  тебя – нам  уж  сто  раз  говорили: как  выйдете, ребятки, зеркало  куда-нибудь  задвиньте, чтоб  ему  ни  в  жисть  не  выбраться, окаянному; чтоб  ни  одна  живая  душа  более  сюда  не  гляделась!  Мы  обещаем.  Так  ты  смотри, нас  не  выдай  ненароком!  И  не  бойся: никуда  мы  тебя  задвигать  не  будем, подыщем  местечко…  Но  если  надумаешь  тайком  обогнать – смотри.  Мы  тебя  потом  в  любом  виде  найдем, даже  не  сомневайся!…
     - Не  угрожай  мне, Плина.  Я  не  тороплюсь.  Тем  более  теперь – в  твоем  очаровательном  обществе.
     - Смеешься, подлец  старый?…  Будто  я  не  знаю, как  ты  про  себя  честишь  мою  персону!
     - Нет, я  просто  реально  смотрю  на  вещи.  Пожалуй, я  и  впрямь  виноват  перед  вами.
     - То-то…  Да  кабы  тебе  палку  твою – долго  б  ты  думать  стал, ага, как  же…
     - Какую  палку?
     - А  такую, какую  я  нашла  и  кой-где  от  тебя  припрятала.  Выходить  буду – скажу, где.  А  раньше – и  не  думай.  Мне  змей  сам  сказывал: ты  с  этой  палкой  тут  полным  владельцем  сделаешься – и  нас  жалеть, надо  так  понимать, что  не  будешь.
     - Змей…  Архимерус?
     - Ну, я  не  знаю, как  ты  там  его  называешь.  Палку  берешь – он  появляется, глотало  подлое…  Подчиняться, говорит, токмо  Мербидафлю  стану, а  поговорить  с  кем – это  пожалуйста.  Не  обременительно.
     - Послушай, Плина, а  он  не  говорил  тебе – здесь  есть  что-нибудь  настоящее?
     - Все  настоящее, - закивала  она. – Только  видимость  своя  у  каждого.  Где  дом – там, значит, у  всех  дом  и  ничего  больше.  Но  отделку  каждый  сам  себе  надумывает.
     - А  он?  Он, сам?  Как  это  видит?
     - А  черт  его  знает; я  не  спрашивала; мне  зачем!

     Зеркало  я  сумел  разглядеть  ясно, лишь  когда  был  уже  седьмым  в  очереди.  Оно  стояло  на  Городской  площади – местной  святыней, символом  надежды…
     Но  я  и  впрямь  уже  не  торопился.  С  каждым  уходящим  общий, перемешанный, мир  все  больше  сдвигался  в  сторону  нашего  мира-на-пятерых; бояться  и  прятаться  приходилось  все  менее  тщательно…  Дальше  ты  знаешь, короткоживущий.  Твои  друзья, о  которых  ты  горюешь, в  последние  дни  ваших  встреч  были  уже  не  они, а – Гарт, Собейра, Туран  и  Плина.  Добряк  Собейра  выбрал  себе  тело  Джегара, а  главарь – Гарт – не  погнушался  дамской  оболочкой…  Он  говорил  об  этом  так:
     - Бабой  быть, может, и  стремно, да  выгодно…  А  я  не  брезгливый.
     И  теперь  они  с  Плиной, бывшей  раньше  более  чем  близкой  подружкой  всем  троим, - сестры.  Где  они  сейчас? – не  беспокойся  об  этом.  Твои  друзья  умерли.  Не  думай, что  они  до  сих  пор  привязаны  к  своим  телам, - нет, они  боролись, но  проиграли – и  ушли  на  небо, как  любые  умершие.  Не  переживай  о  них.  Им  хорошо.
     Теперь  я  здесь  один, и  мир  вокруг  меня  опять  оделся  в  гранит.  Архимерус  показывал  мне  свое  Истинное  Зазеркалье…  Там  скучно.  Все  как  везде.  Не  понимаю, почему  учитель  писал  в  дневнике, будто  там  страшно.  Там  скучно.
     Впусти  меня  к  себе, Джаспер  Ренимер…  Я  не  стану  прогонять  тебя  из  тела, мы  станем  жить  в  нем  вдвоем, и  мы  совершим  вместе  великие  вещи: ведь  я  не  преступник, я – Мудрец, Повелитель  химер, бакалавр  мирраксии  и  Мистериозус  гипногогии  Мербидафль  Малиантурский…  я  могу  сделать  все, чего  касаюсь, лучше, интенсивнее…  Красивее – того, кто  хочет  красоты; умнее – того, кто  хочет  ума; успешнее – того, кто  хочет  удачи…  Впусти  меня…


     Я  набросил  на  зеркало  халат.

                *          *          *

     Двумя  месяцами  позже  я  выбросил  этот  тандем  двух  чудовищ  в  морскую  глубину  между  островами  Корнера  и  Приора.  Я  сделал  то, что  должна  была  сделать  беспечная, развратная, бездумно-жестокая, но  подверженная  приступам  благодушия  эгоистка  Плина, убившая  красавицу  Телейре…  И  об  этом  я  ничуть  не  жалею.
     Вот  такие  мрачные  чудеса  творятся  в  этом  мире, цветочек  мой…  Так  что  будь  поосторожнее  с  зеркалами!

                *          *          *