(Продолжение)
4.
«Снова решил вести записи. Что-то вроде дневника. А может, это самоотчет? Или что-то другое – например, попытка понять себя. Или не себя? Может, я хочу постигнуть Алину. Хотя иногда мне кажется, что другого человека незачем разгадывать (не то слово, но другое пока на ум не приходит). Человек – шарада. Пусть и остаётся шарадой. Потому что если её отгадаешь, то, возможно, станет скучно: всё ясно и понятно, нет никаких загадок – конец: если просто и понятно, то стоит ли продолжать? Уже ничего нового не будет, только – то, что было, всегда – одно и то же. Или я не прав? Может, это я – скучный и ясный, как пять копеек? А тот человек, которого считаю разгаданным, на самом деле не постигнут: в его шараде скрываются другие загадки, только я их не вижу или не хочу видеть. Потому что так мне удобнее.
Какую-то чушь пишу. Упражняюсь в логике, что ли? Или играю в слова? Я и сам себя не понимаю. Как же я тогда пойму другого человека?
Трамвайщик сказал: «Не загружайся! Будь проще. Всё на самом деле гораздо проще, чем мы себе придумываем».
Может, он прав?
Я ему не рассказываю, как и что у нас с Алиной. О Катьке – рассказывал. Всё! Об Алине, вернее, о том, как мы любим друг друга, - нет, не могу почему-то рассказать Мишке. Может, потому что у нас с Катькой был всего лишь трах, а с Алиной – совсем другие отношения: у меня сердце замирает (серьёзно, не вру!), когда я её вижу, только вижу – и уже всё, дыханье перехватывает, и сердце будто останавливается, и я даже соображать перестаю… Ха! Если маман случайно найдет эти записи, она же с ума сойдет: её благовоспитанный сыночек знает такие слова – из жаргона подворотни, и мало того, что знает, так ещё и … ха-ха! Маман, не читай, пожалуйста, дальше, сама знаешь: разбирать чужие письма и дневники – занятие, недостойное интеллигентного человека… ха!
Но Мишка, кажется, и так всё понял. «Смотри! - сказал он и как-то слишком снисходительно глянул на меня. – Не закрывай глаза! Мужчина должен видеть, куда идёт. Иначе можешь так упасть, что костей не соберешь. На свете нет ничего глупее, чем влюблённый мужчина. Смотри!»
Я смотрю. Наверное, не так, как надо бы. Мне нравится смотреть на Алину. На её лицо, глаза, нос, на эти легкие завитки волос над её ушами, и на шею, на которой бьются две голубые жилки, и на руки, на грудь (ещё больше мне нравится трогать розовые пуговки сосков: проведешь мизинцем – и они почти моментально твердеют, становятся тугими как горошины)… А еще мне нравится смотреть, как лёгкая ладонь Алины скользит по моей груди, задерживается в ложбинке, где, наверное, находится душа: она сладко замирает, до дрожи под сердцем, и мне кажется, что вот-вот, сию минуту я поднимусь в воздух – лёгкий, как перышко, но Алина ведет ладонь дальше, к животу, и тут во мне будто бы что-то включается: тело напрягается, следует резкий, почти болезненный удар – какой-то мощный поток (крови? энергии? или чего-то еще?) вливается в давно полунапрягшийся член, и он превращается в копье, которое, кажется, стремится оторваться от меня – так велико напряжение, и оно вздрагивает, и розовое сердечко древка окропляется прозрачными капельками: оружие готово к бою… (Зачем, ах, зачем, я пытаюсь писать красиво? Мишка бы сказал проще: «Х*й встал». И это было бы правдивее, чем мои описания? Но мне почему-то не хочется писать о физиологии. Потому что я вижу не её, а что-то другое? Хотя… ну, конечно же, Трамвайщик прав: я в это время закрываю глаза, и всё, что вижу потом, - это моё воображение, не более).
Нет, не могу писать дальше. Иначе не усну.
***
Сегодня мне показалось, что Алина – лисица.
Нет, я не сошёл с ума. Женщина может оказаться лисицей!
Алина рассказала мне, что в Древнем Китае считали, что лиса может принимать образ женщины. Она обольщает мужчину, пьёт соки его жизни и, насытившись, бросает умирать. Ни один человек не способен противиться любви лисицы, и никому не удавалось уйти от её пагубных чар. Появление яркой красавицы в серой убогой жизни – это, конечно, само по себе чудо, и мужчина без оглядки погружается в мир счастья, которое он считает самым что ни на есть настоящим. Под неистовым шквалом чувств он теряет голову и ни о чём не жалеет, даже если начинает догадываться, что идёт на верную погибель. Интересно, если бы мужчина знал, что такая любовь – это всего лишь мираж, иллюзия, то стал бы он продолжать свои отношения с прекрасной лисицей-женщиной?
Наверное, стал бы. Любовь – возвышающий обман. И пусть нас обманывают, только бы это было нечто прекрасное и неземное! Впрочем, почему – неземное? Я часто употребляю в речи штампы, особо не задумываясь о их смысле. Проще сказать какую-то банальность, которая понятна всем, чем придумать для обозначения того же самого нечто новое, своё. Так и тут: «нечто неземное»… Ха! Если это происходит на земле, то как раз и является самым что ни на есть земным, просто такое не часто случается.
Не верю сам себе, что у меня есть такая женщина. Алина – чудо! Я боюсь сглазить то, что у нас происходит. И когда Трамвайщик снова спросил меня: «Ну, как она в постели?», я суеверно сунул руку в карман и показал ему фигу. «Да никак, - равнодушно сказал я. – Баба как баба!»
А она – лисица!
После неё во мне не остаётся ни капельки спермы. Я абсолютно пустой! Такое ощущение, будто из меня, как соломинкой, высосали всё. Стерильно чист!
Мать сегодня сказала: «Ты какой-то бледный. Нездоровится?» А отец расхохотался: «Наш молчун, наверное, опять влюбился. Сохнет по какой-то девахе. Ну что, Сергей, разве не так?»
Догадливый!
***
Просто так:
Помнишь, как ты увидела меня, и я даже не знаю, что ты подумала, ты посмотрела на меня и зачем-то закрыла глаза. А до этого я бродил в парке стадиона «Динамо» по ярко-зелёной траве, сочной от ежедневных поливов (хотя делать это было нельзя, везде стояли таблички «По газонам не ходить, штраф – 500 руб.», но у меня таких денег всё равно не было и потому мне было не страшно их терять, а походить по мураве, как это делали герои многих американских фильмов, очень хотелось: им почему-то можно, а мне – нельзя? Но один-единственный раз не считается, разве нет?). Я смотрел
по сторонам и видел тигриц, лисиц, гусынь, волчиц, куриц, кошек… Среди них, особенно в гусиных стайках, были довольно симпатичные особи, может быть, потому что – молодые, свеженькие, смешливые и не такие унылые, как курицы, которые постоянно озирались, чего-то пугались, квохтали, но, впрочем, одна цыпушка тоже была хорошенькая: рябенькая, аккуратненькая, чистенькая. Я смотрел на них, они смотрели на меня, а одна тигрица даже специально остановилась, чтобы вглядеться в меня получше. Пришлось сделать вид, что я не тигр, а всего-навсего котик, к тому же очень-очень домашний. И тигрица, презрительно фыркнув, прошествовала мимо. А ты остановилась. Ты не была ни тигрицей, ни курицей, ни лисицей, ни гусыней - ты была девушкой. И ты, посмотрев на меня, закрыла глаза.
Я сошёл с газона и взял твою руку, ты попробовала освободить её, но я сжал свою ладонь крепче и почувствовал, что твои пальцы слабеют… Твоя рука – теплая, приятно пахнет свежей зеленью, лимоном и солнцем. Тебе, наверное, было интересно, куда я тебя веду. Но ты не открывала глаз… А я и сам не знал, куда иду – просто шёл и шёл, легонько прикасаясь плечом к твоему плечу, и ты тоже прикасалась ко мне. А потом ты споткнулась, оступилась и, повернувшись лицом ко мне, открыла глаза и…
И, конечно, я тут же проснулся и обнаружил: мы гуляем по мокрому асфальту, моросит мелкий дождь, к плащу липнут листья вяза, навстречу идут люди, а весь этот зверинец из лисиц, тигриц и прочей живности куда-то исчез. Но ты сказала, что всё еще только начинается, и я понял, что спал, но больше не хочу закрывать глаза. Хотя, впрочем, иногда стоит смежить веки и…
***
Алина сказала:
- У тебя брови вразлёт, - и тихонько засмеялась. Будто её колокольчик зазвенел. Тот самый, который так и остался у меня. Она мне его подарила.
- Из тебя можно сделать настоящего мачо, - Алина подмигнула мне. – Имею в виду: внешне. В постели-то ты и так мачо, не волнуйся…
Она провела указательным пальцем по моей небритой щеке, губам и шее:
- Хорош, ничего не скажешь! Прикасаюсь к тебе и, мне даже стыдно в этом признаться, снова хочу тебя.
- Давай…
Она, улыбнувшись, стремительно провела указательным пальцем от шеи вниз живота и, внезапно остановившись, шепнула:
- Я не кажусь тебе слишком вульгарной?
- Нет, что ты! Разве может быть вульгарной девушка, читающая «Листья травы»?
- Может, - серьёзно ответила она. – Очень даже может! Ты даже не представляешь, до какой степени может.
- Не верю!
- Хочешь – верь, хочешь – нет, - она притворно зевнула. – Мне скучно объяснять тебе в который раз, что женщины всегда стремятся выглядеть намного лучше, чем есть на самом деле.
- Ну и пусть, - я приобнял ее за плечи. – Должен же хоть кто-нибудь из двоих стремиться к лучшему…
- А ну тебя! – Алина пожала плечами. – Тебя не переспоришь…
Она замолчала и принялась сосредоточенно водить пальцем по моему торсу, приговаривая:
- Узкие бёдра, приличный член, воон он какой у тебя! А почему ты носишь узкий ремень? Тебе пошел бы широкий с квадратной массивной пряжкой. Очень хорошо смотрелось бы: мужественный торс, характерная выпуклость – там, где гениталии…
- И что?
- А то, что ты пользовался бы еще большим успехом у женщин.
- Мне это не надо. У меня есть ты.
- А мне надо. Хочу, чтобы другие завидовали мне!
- Ага, - я с торжествующим криком сгреб её и подмял под себя. _ Вероломная! Вот и открылся твой секрет: ты стараешься для себя, а не для меня! Эгоистка!
Она понарошку сопротивлялась, отбивалась от меня и так же понарошку как-то вдруг обмякла, подчиняясь моим движениям.
- Нет, ты будешь не мачо, ты станешь Натаниэлем Хауком из игры «Пираты Карибского моря», - восторженно шепнула она, когда я вошёл в неё и, чуть помедлив, резко вместился полностью. – Тебе пошла бы аккуратная прическа, выглаженная рубашка из шёлка, замшевые брюки, о которые можно вытирать ладони, вспотевшие в схватке с неприятелем. И обязательно – жилетка: она защитит белоснежную рубашку от крови, грязи и песка, по которому ты обязательно покатаешься в драке с кровожадными пиратами. О, как бы я хотела, ударенная молнией взгляда Натаниэля Хаука, осесть на землю и припасть к его высоким, до колена, свободным сапогам из мягкой кожи, обхватить их одной рукой, а другой…
- Фантазёрка! – сказал я, чтобы хоть что-то сказать. На самом деле, я не люблю объясняться, когда занимаюсь сексом. Но Алина просто обожала говорить в постели, мне даже казалось: слова, изреченные ею, - это всего лишь прелюдия к оргазму.
- Корсар! – сказала Алина. – Мечта, а не мужчина!
- Так мечта или мужчина?
- Поправка, - она глубоко вздохнула и глянула на меня широко раскрытыми глазами. – Мужчина-мечта!
- А сейчас – не мечта?
- Глупый, - она положила мне на ягодицы холодные ладони (странно: почему у неё пальцы всегда прохладные?). – А я – болтунья. Не злись. Мне хочется говорить, говорить, говорить…
Я молчал, и не потому, что был сосредоточен на своём чисто мужском занятии. А потому, что вдруг подумал о Кате. Это было так странно! Обнимая Алину, я представлял на её месте свою прежнюю подружку. Она тоже говорила мне это слово «глупый», и тоже нежно похлопывала по ягодицам, но Алина, в отличие от неё, ещё пощипывала на них волосинки, и делала это как-то так по-особенному, что меня будто лёгкими разрядами тока пронзало.
Вот это номер! Спать с одной и представлять другую…
Когда у меня подступило, я закрыл глаза. И чуть не сказал: «Катя, Катюша, Котька…»
Но вовремя плотно сжал губы.
***
А Катьке я всё же позвонил. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла её мать:
- Кто?
Я решил не сознаваться и наобум брякнул:
- Одноклассник бывший.
- Сейчас.
Я слышал, как Катя громко высказала матери, что не надо её подзывать к телефону и так, мол, неприятностей хватает, и ни с какими одноклассниками она общаться не хочет. Но трубку всё-таки взяла:
- Алло!
- Зачем ты это сделала? – спросил я. – Мне казалось, что у нас с тобой все-таки были какие-то отношения, а не…
- Что? – Катя, похоже, растерялась. – О чём ты говоришь?
- …а не только секс нас связывал, - продолжал я. – Хотя если даже и секс, то это был самый классный секс в моей жизни. Зачем ты это сделала?
- Извини, - она дышала в трубку, и я понял, что Катя волнуется. Или притворяется, что волнуется?
- Прости, так получилось. И ничего объяснять я не буду. Ты не поймешь.
- Ну, где уж мне понимать? – съёрничал я. – Развести парня на деньги – это только ты можешь понять. А тому, кто платить тебе будет, незачем понимать. Так?
- Я не проститутка, чтобы мне платили, - шепнула Катя. – Говорю же: ты ничего не поймёшь.
- А всё-таки? – не унимался я. – Ну, сказала бы, что деньги нужны. А то – позор, да ещё какой: изнасиловали тебя, мля! Ты разве не догадывалась, что за это и срок могли мне дать?
- Ладно, - она тяжело вздохнула. – Всё обошлось. Спасибо, что не стал против меня свидетельствовать…
- Ещё не вечер, - я мстительно улыбнулся и пожалел, что она не видит эту мою ухмылку. – Меня заставляют это сделать! И я пока не знаю, как поступлю. Но мне ясно одно: не хочу быть лохом, мне противно только от мысли, что ты меня им считала…
- Кем я тебя считала – это моё личное дело, - её голос окреп. – У тебя ещё есть вопросы?
И тут я почему-то спросил:
- Ты меня вспоминаешь?
Сам не знаю, почему это спросил. Она долго молчала, прежде чем ответить:
- Да.
И положила трубку.
Я снова и снова набирал номер её телефона, но в нём раздавались частые сигналы: «Пи-пи-пи-пи!»
Её телефон был занят. Для меня.
***
Трамвайщик расфилософствовался. Сказал так: «Видит ли человек настоящую красоту или ублажается лишь её иллюзией, чтобы слишком не задумываться об уродстве своего существования?»
Может, он это где-то вычитал. Но подал так, будто это плод его долгих раздумий.
А мне понравилось. Я и сейчас об этом думаю.
***
Однажды мы с Катькой разговорились о родителях.
- У тебя замечательные предки, - сказала она. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло!
- У нас всякое бывает, - отнекивался я. – Иногда ругаемся: они – со мной, я – с ними обоими. Иногда отец с мамой из-за меня скандалит: ей кажется, что я что-то не то делаю, а он заступается. Потом бывает наоборот. «Ты его балуешь! Неженку растишь, не сына!» - кричит он. А маман отвечает ему в том смысле, что ребёнок любого возраста должен ощущать токи любви. Так и говорит: токи любви! Старомодная она у меня. Знаешь, я даже думаю, извини, что отец никогда не испытал оральный секс. Мне кажется, что маман это не умеет делать
- Да ну тебя! – Катька отодвинулась от меня. – Маньяк прямо какой-то! Всё время думаешь о трахе…
Нет, не всё время! Иногда я всё-таки им занимаюсь, - пошутил я. – Но секс – это то, что интересует мужчину всегда.
- Да я не про это хотела поговорить, - сказала она. – Мои родители не понимают меня. Они меня, конечно, любят, но как-то слишком специфично. Не ради меня самой или, скажем, моего счастья, а ради того, чтобы я так и оставалась их любимой маленькой куклой…
- Это тебе только так кажется…
- Нет, - она покачала головой. – Ещё год назад мне запрещали, например, гулять позднее девяти часов вечера – хоть летом, хоть зимой, представляешь? Могли запретить встречаться с друзьями, которых я люблю, зато внушали: «Володя из сорок пятой квартиры – такой хороший мальчик, и семья у него приличная!» А того не знали, что этот Вовчик, когда был маленьким, ловил муравьёв и отрывал им головы, чтобы посмотреть, как они без черепушек будут ходить, и кота соседского над костром подвешивал, и всякую гадость в подъезде писал, но при этом вежливо улыбался: «Здрасти, тетя Наташа! Как ваше здоровье?» Потом, когда ему сперма в мозги ударила, он перетрахал половину девчонок из нашего двора, и каждой говорил: «Ах, как я тебя люблю!» Чтобы потом сказать: «Секс – ещё не повод для продолжения знакомства». И вот этого умненького, чистенького, сволочного Вовчика мои родители считают подходящей для меня парой…
- А, может, он полюбил бы тебя, - усмехнулся я. – С другими девчонками он, может, кувыркался только потому, что физиология просит. А с тобой – ля-ля-тополя, ля мур и всякое такое…
- Да пошёл он! – рассердилась Катя. – Я бы удавилась с тоски, если бы мне выпало такое «счастье». А родители, особенно мама, кричат, что я ничего не понимаю ни в жизни, ни в людях, что я - лентяйка и дура, хотя, знаешь, так, как я училась в школе – многие бы предки позавидовали. Правда, у меня брат - медалист. А я - нет. Но это только потому, что ему чуть ли не мозги вышибали, уши за «четвёрки» драли, заставляли зубрить день и ночь… Меня почему-то жалели, мама говорила: «Девочке не обязательно медалисткой быть, ей нужно стать красивой невестой…» Я их любимая дочь, младшенькая. Если бы меня так лупили, как братика, то я бы тоже из кожи вон лезла, лишь бы голову не откручивали, застав вечером за компьютерной игрой или какой-нибудь не той книгой, которую по программе читать не обязательно.
- Получается, что ты – их любимая дочь?
- Ага! – Катя ожесточённо тряхнула головой и прядка волос закрыла ей глаза. Этот короткий, лёгкий жест внезапно преображало её фигуру: она как бы подбиралась, становилась ещё стройнее, приковывала мой взгляд к своему телу, а казалось бы: всего лишь простое, может быть, даже немножко вычурно-кокетливое движение головы. Ещё в этот момент она закусывала губу, и это мне тоже нравилось.
- Ага! – повторила она. – Я их любимая дочь. Мне их любовь – ком в горле. Но им этого не понять. Что это за любовь такая, которая состоит из всяких ограничений, предостережений, наставлений? Прихожу домой, и мне даже поговорить не с кем. Ну, представь: я рассказываю маме о тебе, она тут же: «А что это за мальчик? Из какой семьи? А он к тебе не пристаёт? А что вы сегодня делали?» Тоска! С ней поговориииииишь…. Ага! Так я всё и рассказала! Чтобы она мне потом запретила даже к телефону подходить… Мрак! Отец, если бы узнал, наверное, приковал бы меня к батарее наручниками. А ещё, знаешь, что они мне говорили о том парне, который был у меня до тебя? – она вдруг осеклась, посмотрела на меня долгим, тяжелым взглядом и опустила глаза. – Серёжа, думаю, что ты и так догадался, что у меня кто-то был…
Я молчал, потому что не знал, что вообще в таких случаях говорят. То, что она не сама себя лишила девственности, - это и так понятно. Но впервые я слышал от девушки честное признание, что у неё был любимый. И не знал, честное слово, не знал, как к этому отнестись.
- Они, когда узнали о нём, даже угрожали мне, что "закажут" его, представляешь? – она коротко рассмеялась и снова закусила губу. – И только потому, что этот негодяй, как мама выразилась, лишил меня девичьей чести. Ха-ха! Прости, что я тебе все это рассказала. Просто родители – моя больная тема. Иногда мне их просто жаль… Они у меня вроде бы такие крутые, но в то же время беззащитные какие-то: бывает, чуть что не по им скажу – мама сразу в слезы, а папа вообще - в запой. Да-да, он у меня пьёт. И скрывает это от сослуживцев, соседей, родственников. Потому как папа должен выглядеть преуспевающим человеком, у которого всё тип-топ. А я ненавижу, когда лгут.
- А не кажется ли тебе, что ты даже не пыталась говорить с ними как взрослый, самостоятельный человек? – спросил я. – Они считают тебя маленькой, потому что привыкли, им так удобнее. А ты откровенно не говоришь с ними…
- Нет, они не поймут! – усмехнулась Катя. – Их удар хватит от моих откровенностей. Папа тут же начнёт орать: мол, из кожи вон лезет, чтобы мы намазывали на хлеб масло, да ещё с красной икрой. Что он старается-старается, а дочь, неблагодарная, с жиру бесится. Это так гадко, когда тебе напоминают, что в семье есть баночка с деньгами и холодильник с едой – это ставит в зависимость, унижает достоинство. Да я бы давно от всего этого сбежала! Но как представлю, что в меня все будут пальцем тыкать: смотрите-ка, какая порочная и вся из себя аморальная, родители для неё всё сделали, а она их ни во что не ставит, погналась за каким-то х**м, променяла семью на безродного хахаля, - как представлю это, так вообще тошно становится. Уж как-нибудь перемучаюсь в семейке своей, пока кто-нибудь меня замуж не возьмёт…
- Но ты ведь по любви замуж-то хочешь? – уточнил я. – К примеру, тот же Вовчик из приличной семьи тебя не устраивает?
- Хорошо бы по любви, - согласилась Катька. – Но знаешь что мне мама сказала? Она любила совсем другого человека, и у них даже ребенок мог родиться. Но этот мужчина пошел в горы – альпинист был, каждый год с друзьями поднимался на какие-то вершины. В тот раз ему не повезло: упал в расщелину, расшибся, в общем – не стало его. А отец просто сох по маме, вот он и сказал: «Давай поженимся, у твоего будущего ребенка должен быть отец…» Такой вот он у меня романтик был. Или не романтик? Не знаю. Мама согласилась, они поженились. А тот ребёнок так и не родился: от стресса или ещё от чего случился выкидыш. Мама говорит, что очень благодарна отцу, но любит ли она его – это, думаю, ещё большой вопрос. Так что, выходит, можно и без любви прожить нормально.
Я заметил, что мать делилась с ней самым сокровенным. Может быть, она ждала от дочери того же самого.
- Ну что ты! Она бы потом припомнила все эти мои откровения, - возразила Катя. – Знаешь, мой дом – всё что угодно, только не семья. А своим домом я считаю комнату, где хозяйничаю вдвоем со своим обожаемым и обожающим меня котом Мявом. У нас хорошо: стол с лампой под зелёным абажуром – мне её бабушка подарила, полка с книгами, любимая музыка, постеры на стенах, маленький телевизор, диванчик и шерстяной плед в крупную клетку – шотландский, между прочим. Мяв любит сидеть на подоконнике, рядом с бамбуком, его черенок папа из Китая сумел провезти, и никакие таможенники не заметили. Наверное, кот воображает, что находится в бамбуковой роще в засаде на птиц: он внимательно следит за воробьями, голубями и сороками, которых в нашем дворе полно. Уютно… Но распахивается дверь, является мама и начинает со мной общаться. Это сводится к жалобам на отца, который опять засиживается в офисе за шахматами с коллегами, а у неё на работе всё хуже некуда: она там, выходит, самая умная, но её начальство почему-то не слушает, и как это всё отвратительно, достало уже её, и какая я эгоистка, потому что опять не навестила бабушку, которая, между прочим, может переписать завещание на свою квартиру в пользу другой внучки – эту Таньку, дочку брата своего отца, я видела всего два раза: первый – когда ей было лет пять: крепенькая такая толстушка с яркими синими глазами, всё время прижимала к себе охапку своих игрушек и не хотела делиться со мной шоколадкой, второй раз – в прошлом году, когда они через Ха летели в Паттаю: длинноногая, стильная, отличная косметика, видно, что дорогая девушка, но вот её лица я так и не запомнила. Мама считает, что Танька понравилась бабушке, она посылает старушке открытки ко всем праздникам, не то что я… Да пусть живёт бабуська! Я уж как-нибудь без её квартиры обойдусь. А мама пилит и пилит меня: «Ничего ты в жизни не понимаешь, и даже слушать добрые советы не хочешь…» А я просила мне что-то советовать?
В общем, эти разговоры заканчивались тем, что Катька хлопала дверью, орала: "Заткнись!" и запиралась в туалете, где утыкалась в какую-нибудь старую газету: отец их там целую кучу оставлял, или развлекала себя раскладыванием пасьянсов: она, оказывается, держала карты на верхней полочке, где всякие стиральные порошки стояли. А на все стуки в дверь и просьбы выйти отвечала ледяным тоном: «Дайте спокойно посидеть! Надоели вы мне все! Никакой жизни!» А мать в это время кричала, что жизнь у Катьки начнется, когда её замуж возьмут. «Ха-ха!» - смеялась в ответ она, потому что считала: какая ж это жизнь за мужем? Ложиться с ним в постель в одно и то же время – по расписанию, как какой-нибудь поезд или самолёт, народить ему детей, нянчиться с ними, стоять у плиты за готовкой еды и утром, и днем, и вечером – это жизнь? Или раз в месяц наконец-то встретиться с друзьями - всей толпой, но не в каком-нибудь летнем кафе под зонтиками, как прежде, а непременно «на шашлыках» - за городом, и все на своих авто приедут, и навороченный мангал кто-нибудь обязательно привезет, и все будут на это чудо пялиться и тихо завидовать…
- Я же возненавижу своего мужа за то, что он непременно позавидует чужой шикарной машине, и всем этим мангальницам с прибамбасами, и непременно отметит, что у его друга новая любовница, которой тот какое-то кольцо по сумасшедшей цене купил, - говорила Катя. – Я буду тихо копить в себе злость, плакать по ночам и, может быть, вспоминать, например, тебя.
- Почему меня?
- Ну, потому что ты мне – не перспектива, - Катя вскинула на меня сухие горящие глаза. – Да ты, кажется, и не любишь меня. Молчи, ничего не говори! Не люблю, когда врут. А вспоминать тебя буду, потому что ты – не посторонний, ты мне как родной. И совсем не важно, что ты когда-нибудь уйдёшь от меня. Важно, что с тобой я чувствую себя человеком…
А ещё она тогда сказала, что, кажется, нашла способ, как заработать денег. Но сколько я её не расспрашивал, как она это собирается делать, Катя так и не рассказала. Наверное, именно тогда она и задумала «косить» под изнасилованную и «разводить» парней на деньги?
***
Чушь:
У меня мало друзей. Но может оказаться так, что их и вовсе нет. Я считаю кого-то другом, а он меня – просто знакомым. Трамвайщик не в счёт.
***
Странный сон. Без сюжета. Почти одни ощущения. Будто бы мне очень хочется полностью погрузиться куда-то, в какую-то тьму, и ничего не думать, НИЧЕГО! Раствориться… Но для этого нужно открыть какую-то дверцу, и я её вижу, вот она – серая, с комками грязи, невзрачная – полуоткрывается, и я пытаюсь заглянуть в узкую щелку, а там – темнота, чёрная, зловещая, пульсирующая. Она притягивает, мне хочется войти в эту дверь, но я пугаюсь ужасной и такой прекрасной тьмы за ней: возможно, меня там ждёт счастье, для которого свет не обязателен, но я-то не могу без него жить, я привык к солнцу, а там – чернота, аспидная тьма. Но так хочется узнать, что такое счастье. И кто-то шепчет мне: «Не бойся, входи… Ты узнаешь, что такое счастье. Настанет время, и тебя отпустят, дверь медленно откроется, и ты снова увидишь солнце и облака, и голубое небо, и птиц, но улыбка твоя станет печальной. Потому что ты будешь знать, что такое жизнь и смерть. Но ключа от этой двери у тебя не было и не будет никогда. Возможно, ты снова захочешь вернуться сюда, но дверь уже не откроется навстречу тебе, и ты примешься ломать её косяк, тарабанить в неё, бить по ней ногами и, может быть, даже сумеешь просунуть в щелку палец, а то и руку, но дверь вдруг захлопнется, и ты останешься без части себя. Стоит ли входить, чтобы потом выйти? И если вышел, то стоит ли возвращаться? Но ты не думай об этом. Просто – входи…»
Но я проснулся.
***
Чушь:
Может, сначала нужно научиться стоять, а потом – ходить? Впрочем, некоторые из нас и не стоят, и не ходят, и не бегают, а – протискиваются, юркают, пробиваются, втыкаются, влазят, и делают это довольно неплохо, даже быстрей, чем другие ходят. Таких, кто ползает, как змея, больше, чем мы думаем. Просто мы не видим их, а если видим, то восхищенно цокаем языком: «Надо же, без мыла в задницу пролез!» А чему-то завидовать-то? Без мыла в задницу – значит, маленький, извините, размер. Ну, и чем гордиться-то?
А стоять нужно научиться затем, чтобы эти ползающие вокруг не смогли тебя сбить с ног.
***
Боже, как я люблю её! Я готов сто раз написать: Алина Алина Алина Алина Алина…. И тысячу раз готов написать её имя! Или больше… Тупо сидеть и писать: «Алина Алина Алина Алина…» Мне всё время хочется повторять: «Алина…» И я всё время хочу её. Кажется, именно это называется половым подбором (это надо же, какой термин придумали!). Ну, как в сказках: найди вторую половину своего яблока – и тогда будет самое-самое. Я дурею от Алины. Она сделала из меня мачо, который хочет её круглыми сутками, в любом месте и в любое время. Как хорошо с ней!
Может, она вправду лисица? Оборотень, который даёт человеку счастье, забирая в обмен душу…
Алина, Алина, Алина -
ты не малина,
Алина, Алина, Алина -
лепишь из глины
Меня,
Алина, Алина, Алина –
Я уж не я…
Глупость какая-то. Но эта песенка сочиняется сама собой, она звучит во мне, у неё какой-то лёгкий ритм, будто подковки каблучков цокают по асфальту, и будто где-то звонит серебряный колокольчик – его тихонько раскачивает застенчивый ветерок…
Глупая песня. А может, любовь – это, вообще-то, проверка на глупость? Теряешь голову и всякое соображение – глупеешь, дурак дураком становишься. И где предел этому? Фу! Ну и сказанул! Тут больше подходит другая мысль: любовь – проверка человека на человечность. Это понравилось бы моей маман. Хотя, чёрт побери, при чём тут «проверка»? Я же не лекции сижу, когда препод перед её началом начинает перекличку – проверяет, кто соизволил придти послушать его скукотень-белиберду. И не на армейском плацу, где командиры тоже любят что-нибудь проверять: как маршируешь, как отдаёшь честь, чистый ли у тебя подворотничок… И не на экзамене, где проверяют твои знания. Любовь – это не проверка. Это просто любовь. Любишь или не любишь – вот и всё! А если это не любовь? Кажется, что – она, а на самом деле – игра гормонов в крови, химия тела, всё такое, и при чем тут любовь?
А о Кате я уже даже не вспоминаю. Хотя вчера она приснилась мне. Не помню всех подробностей сна. Только помню, что она присела на край моей постели и погладила по голове. Она всегда это делала, когда жалела меня…»