Я сижу за столом и мне стыдно, что я такой большой, такой неловкий, и занимаю так много места. Я глубоко наклоняюсь над своей тарелкой, стараясь не выпирать, но это у меня плохо получается. Моя голова возвышается над столом огромной волосатой горой. Я молча жую мясо и вяло думаю, что не пристало вообще-то мамонту есть говядину - он ведь травоядное животное.
Все сидящие рядом, и я это чувствую, ждут от меня чего-то особенного. Чего-то большого. Большого слова или большого действия. Но мне хочется только одного, чтобы ко мне не приставали и дали спокойно доесть блюдо. В конце концов я - реликт, меня надо оберегать. В том числе и от стрессов. такое напряженное внимание к моей персоне - действует на нервы.
Но нет, они ждут от меня чего-то. Чего же? Опять трубного гласа?..
Я хочу взять кусок сыра, тянусь было к нему хоботом, но спохватываюсь, что хоботом - это неприлично. Даже если ты и мамонт.
Кроманьонец угадывает мое смятение и кладет кусок сыра мне на тарелку. Спасибо. Лицо кроманьонца невозмутимо. пожалуй, даже чересчур невозмутимо и спокойно. Мышцы его лица абсолютно расслаблены, веки полуопущены. Зря только он надел очки.
Он может позволить себе быть невозмутимым. Ведь это он привел меня сюда, диковинного и большого. Ему не нужно никого убеждать, не надо ничего доказывать. Я - впечатляю!
Все-то полагали, что мамонтов давно уже нет, что они вымерли, как мухи. И вдруг кроманьонец приводит меня: теплого, живого, последнего.
И вот я сижу за столом и все ждут от меня чего-то значительного, большого. Но пока кроме большого молчания, тягостно висящего над столом, ничего примечательного.
Я медленно тяну из стакана свой чай и стараюсь не зацепить бивнями вазу с фруктами. очень тесно тут. А уже наготове стоит магнитофон кроманьонца. Сам он - поигрывает шнуром от микрофона. Невозмутим. Примеривается к натуре. Пока вымирающий реликт не вымер окончательно нужно успеть записать для потомков его трубный глас...
Эх, если бы он знал, как мне тошно трубить! Особенно сегодня - с больным горлом. И кажется, у меня опять начинается насморк. Сказывается все-таки близость к ледникам. Очень часто простужаюсь.
Я все еще молчу. Изредка осторожно поворачиваю свою седую голову. надо, чтобы все оценили мои седины. Я - благородный мамонт!
Увы, все-таки придется трубить. Кроманьонцу плевать, вымираешь ты или нет. Даже еще и лучше, если вымираешь. Потом можно будет написать воспоминания. "Прогулки с мамонтом" или "Я и мамонт в свете надвигающегося перелома". О, я представляю себе, что там насочиняет кроманьонец! Ему бы только дорваться до пера! До микрофона! До киноаппарата!!..
Я прикрываю свои морщинистые веки и вижу...
Кроманьонец в своей, пропахшей кошками пещере, бодро размахивает гантелями. Потом начертав на стене кайлом: Клава, я пошел за мамонтом, - облачается в тигриный смокинг и по первому снежку, по первотропью, устремляется в даль светлую. На его плече японский кассетник, в руке кресало, тесало и швыряло...
Он дует в граммофонную трубу, созывая друзей кроманьонцев, а может, - приманивает мамонтов-самцов. И вот уже самец-мамонт, возбужденный трахательным инстинктом, бежит, радостно трубя, и - падает в яму.
Друзья-кроманьонцы весело отплясывают и отсвситывают на краю нечто битловое. Потом в яму опускают микрофон на длинном шнуре и в бок мамонту тычут острым копьем. Мамонт ревет. Лента крутился. Микрофон дрожит... Вечный кайф и массовый оргазм!
Самый писк, когда мамон испускает дух. Для этого микрофон подносят к тому месту, откуда, предположительно, должен дух изойти... Но дух исходит из другого места.
Следует некоторое разочарование. Но тут же народ взбадривается "Палеолитической крепкой" и снова - вечный кайф и экстаз.
Запись треска сдираемой шкуры записывается отдельно, в стереоварианте. Это, так сказать, на сладкое...
А ведь можно начхать на кроманьонца и уйти отсюда к чертовой матери! Скажут, конечно, какой невоспитанный мамонт! Ну и что?
Конечно, придется потом кому-то чинить дверные проемы, восстанавливать покалеченную мебель...
Нет, надо уходить и немедля! В тундру! Куда-нибудь в верховья Индигирки. Или на остров Врангель... Пока последняя шерсть клоками не повылазила. (Позвольте кусманчик на сувенирчик!) Ой, надо, надо уходить!..
Но нет, сижу и молчу... А ведь все равно буду трубить, на хрен. Пока не издохну! Не высохну и не осыплюсь как дерево. Трубач хренов! Выпирало волосатое!
Ну, что молчите люди-человеки? Что жуете? Эх, не жуете! Сами знаете, что не то, а - жуете. А ну бросай вилки - вилы хватай, камни, дубины! Эх, налетай, подешевело! Рвите мое мясо, ломайте мои бивни! Ну, кому дармовой мамонтятинки?!!
...Стоп! Хватит мазохизма. Хватит дешевого самонакачивания... Ну-ка, посмотри на всех по-доброму... Вот так. Ишь, как их всех повело от твоей улыбки. А что, вполне нормальные люди. Не злые. Цивилизованные даже. Совсем не страшно...
Пожалуй, я все-таки потрублю им немного. Вполголоса. Или, еще лучше, в четверть голоса. Чтобы не напугать. И чтобы не обидеть кроманьонца.
1986.