Тютя-Матютя

Юрий Минин
     Древняя каменная кремлёвская башня, одна из двух сохранившихся в городе, лишенная примыкающих к ней крепостных стен, а теперь обстроенная с трёх сторон плотной городской застройкой, почти ничем не напоминала о своём существовании местному населению, озабоченному отнюдь не возможностью ежедневно любоваться стенами памятников архитектуры. Зато башня приносила деньги в городскую казну из кошельков созерцающих её иностранцев-пенсионеров, ещё вполне крепких, несмотря на возраст, белозубых и любознательных, разодетых по молодёжной моде, и пугающих отечественных старух своей ухоженностью и опрятностью. Открытой взору оставалась проездная арка башни, длинная и низкая, с вечными сквозняками в ней и  многочисленными поперечными прорезями на сводах, в которых некогда, во времена польско-литовской интервенции, прятались кованные подъемные ворота да тяжёлые решётки, снятые в советское время и переплавленные на нужды первых пятилеток. Арка, почти тоннель, ещё в советские годы привлекала редких торговцев, не боявшихся тогда ни милиции, ни сквозняков, теперь же была и вовсе плотно забита торгашами, превосходившими своим числом редких прохожих.
     Разглядывая предлагаемый и продаваемый товар этого рынка, прозванного местным населением «рынком под башней», я остановился у прилавка с совершенно невероятным товаром. На старой детской раскладушке из алюминиевых трубок, поверх газет, устилавших её, лежали черно-белые фотографии кошек в самодельных картонных рамках. Фотографии, дабы их не стащил и не унёс ветер сквозняка, были примотаны к раскладушке бумажной бечевкой, какой некогда связывали коробки с тортами и обувью. А на дворе стоял ноябрь, было холодно, и я чувствовал, как под полы моего пальто норовит проникнуть сквозняк и ужалить меня своим ледяным укусом, заставляя бежать прочь за пределы башни. Я не стал бы задерживаться у импровизированного прилавка, но эти фотографии… Они были исполнены столь мастерски, даже с юмором, что я все же устоял в потоке сквозняка, и рассмотрел их.
     На одной из фотографий было запечатлено милое пушистое животное, сидящее на портрете Горбачёва и слизывающее родимые пятна Михаила Сергеевича. На другой - кошка вальяжно разлеглась на портрете московского градоначальника, да так, что с первого взгляда кошку можно было принять за роскошную шевелюру Юрия Михайловича. И ещё много-много других черно-белых кошачьих фотографий с милыми мордочками, крохотными шершавыми носиками, чистыми, прозрачными глазами, удивлёнными и преданными, настороженными и игривыми, доверчивыми и грустными. Крупным планом фотограф поймал момент испития молока из блюдца, зажмуренные от удовольствия глаза, сжатые в две тонкие тёмные щёлки, и мельчайшие молочные капельки, обозначенные светотенью, остановившиеся в воздухе крохотным облачком, часть из которых коснулась упругих усов, и зацепилась на них, чтобы быть сейчас же слизанными быстрым тёмным кошачьим язычком. Я стоял, как завороженный перед черно-белыми фотографиями, любуясь ими, и убеждаясь в потрясающих возможностях монохромного изображения.
     - Интересуетесь? – услышал я хриплый, прокуренный голос позади себя, обернулся и поймал взгляд коренастого мужичка лет сорока, одетого в старую выгоревшую штормовку на ремне с комом на груди от узла толстого шарфика и вязаную шапочку из темно-красной шерсти с прорезью для лица. Видом своим мужичок походил на Бывалого, сыгранного Никулиным в «Операции Ы».
     - Удивительные фотки, - сказал я, сообразив, что рядом со мной стоит их продавец, -  и что, покупает народ?
     - Нет, почти нет… Профессиональная фотография теперь, знаете ли, не в почёте, - ответил мне продавец фотографий.
Я разглядел грустные карие глаза на его небритом лице, и рыжую, почти красною щетину, находящуюся в гарнитуре с его вязаной темно-красной шапочкой. Он не стал расхваливать мне свой товар, как это обычно делают другие торговцы, а стал сам, стоя рядом со мной, рассматривать фотографии на раскладушке, грустно улыбаясь карими глазами и поёживаясь от завывающего сквозняка. Во мне шевельнулась жалость к этому продавцу, неухоженному, нескладному, замершему, с его странным неликвидным товаром, который никому не нужен и никак не рекламируется.
     -    Вы сами фотографируете? - спросил я
     - А кто ж ещё? - на вопрос вопросом ответил мне он.
     - Сколько хотите за фотографию? – спросил я, и он лукаво
сощурился, посмотрел на меня и ответил:
     - Пару бутылок пива не жалко?
     - Всего-то?
     - Всего. Холодно сегодня. Погреться бы.
     - А за эти две – четыре? -  я отобрал двух кисок, ту, что лакала молоко и ту, что слизывала генсековские пятна.
     - Да.
     Я подумал, что и сам бы не отказался от согревающего напитка, только испитого не здесь на семи ветрах, а в теплом баре и предложил:
     -    Тогда уж пойдемте в бар.
     Продавец закашлялся, закивал головой в знак своего согласия с моим предложением, и я понял, что этот кашель возник у него от переполнивших его чувств радости и благодарности за моё внимание к его творчеству. Пивной бар располагался рядом, за углом, в старых двухэтажных домах, подпиравших башню. Я сказал, что сейчас же пойду в бар, закажу пиво, займу столик и подожду его там, пока он будет собирать свой товар. А он ответил, что пойдёт со мной, а фотографии оставит здесь.
     - Я даже буду рад, если кто-нибудь возьмёт их, стало быть, они кому-то понравились.
     В баре был народ, но мы нашли свободный столик, и оба были рады этому потому, что никто не помешает нашему общению. Он сел, расстегнул свою штормовку, и… я ахнул… Бугор на его груди, принятый мною за узел шарфа, оказался живой сиамской киской, запечатлённой на фотографиях. Я понял, что это она позировала фотографу, а теперь сидела на его груди, уцепившись когтями за свитер, свесив свою голову с тёмной мордочкой, и рассматривая меня вверх ногами большими небесно-голубыми глазами.
     - Пока она меня только грела, а вот сегодня напоит.
     - И покормит, - сказал я и в дополнение к пиву заказал фотографу салат и курицу с жареной картошкой.
     Кошка перебралась на плечо хозяина, подобрала пучком свои четыре лапы, обвила их тёмным хвостом, выгнула светло-бежевую спину и мирно замурлыкала:
     - Му-р-р-р-р-р-р-р.
     Я подивился послушности животного, не скрывающего своей преданности, и не покидающего своего хозяина.
     А фотограф достал из кармана брюк пластмассовый очечник, вынул из него очки с увеличивающими круглыми линзами, надел их на нос и приступил к трапезе, рассматривая меня, этикетки бутылок, и запивая еду пивом. Он оказался патриотом «Жигулёвского», за которым поведал мне свою историю, записанную мною по памяти.
Вот она, история фотографа:

     «Моя кошка… Зовут её Чернушкой. Смотрите: острая мордочка и торчащие ушки - черненькие, как уголь. А дальше, к шее и спине, шерстка светлеет, смотрите сюда, видите? Нравится? Чернушка… Умнейшее существо, скажу я вам. Остались мы с ней вдвоём. Так получилось. Она понимает меня, знает, что нужна мне, хотя бы для того, что бы выслушать меня. Промолчит глубокомысленно, а я успокоюсь и даже порадуюсь тому, что просто живу, и что она рядом со мной, моя Чернушка. Она чувствует, когда мне особенно тяжко. В эти моменты прыгает мне на грудь, лежащему и считающему мух на потолке, упрется в меня через лапки приятной тяжестью своего тела, и смотрит в мои глаза своими крупными голубыми глазищами, и слушает, слушает, слушает… А потом ткнёт холодным носиком мне щёку – поцелует меня, да так, что слеза на глаза навернётся…
     Она – свидетель  моего провалившегося бизнеса. Знаете, я понял, что не всем дано быть бизнесменами, но не всем дано понять это. А я смог понять, что это не моё. Сейчас расскажу.
     Я - фотограф, профессионал и кое-что соображаю в фотографии.
     Что? Учился ли я фотографии?
     Знаете, это от Бога. Хотя нет, учился, конечно, азам. Была школа, армия, было ПТУ, и, наконец, её величество фотография.
     Что? В каком смысле фотография? 
     Во всех смыслах. Фотография, это и искусство, и место работы. Помните ту «Фотографию», что была раньше у нашего театра? Да… А ведь было время, когда ко мне записывались на съёмку, становились в очередь… Свадьбы подстраивались под меня. Моя выставка проходила в доме художника. Персональная… Быть может, вы видели или слышали о выставке? Помните? Не помните… Да…. Теперь уже мало кто помнит…
     Что случилось, спрашиваете?
     А ничего не случилось. Ни-че-го. Ровным счётом, ни-че-го. Просто моя «Фотография» не выдержала конкуренции с цветным салонами «Кодака». Потом помещение продали адвокатской конторе за долги, а меня выбросили на улицу вместе с реактивами и бумагой. То, что вы видели, там под башней, на раскладушке и то, что приобрели - сделано ещё на той бумаге и обработано ещё теми реактивами.   Хорошие были материалы, скажу я вам.
     Что? Чем я теперь занимаюсь?
     Знаете, это интересная история. Началась она с краха моей фотографии. Как только я без работы остался, тёща, блин, стала советы мне давать. Послушался  я тёщу, чего зарекался не делать никогда, а тут вдруг дал слабину и послушался.
     - Все теперь в бизнес ударились, - говорила теща, - все состояние сколачивают, о семье думают, а ты – «тютя-матютя»…
      Обидное слово… Хм, откуда и взяла она его, выражение-то это – «тютя-матютя»? Только от неё и слышал такое....
Моя Чернушка, видите ли, пробудила в тёще коммерческие идеи. Так вот, насоветовала мне тёща, чтобы я кошек разводил, и продавал их. Уверяла меня, что состояние на этом сколотить можно. Да и жену мою, дочь свою, тоже против меня настроила. Теперь уже двое галдели, в унисон: «тютя-матютя», да «тютя-матютя». Одна лишь кошка осталась на моей стороне. Бывало, услышит кошка про «тютю-матютю», зарычит и укусит тещу за пятку. А тёща, вместо того, что бы от укуса заорать благим матом, ещё громче на меня кричала: «Тютя!!!». И такое зло меня взяло на эту «тютю-матютю», что решил я плюнуть и сделать по тёщиному. И сделал. Нашёл кота той же породы, что и моя Чернушка, заплатил хозяевам «папы» за соитие, изнасиловал он мою кошечку, забеременела она, и выдала на свет Божий шестерых породистых котят.
     Тёща рада радёшенька и жена ласковей стала. «Тютей-матютей» перестали обзывать, и кошка тёщу за пятку не кусает. У котят, как только глаза открылись, а красивые, скажу я вам, глазки были - голубые, как васильки - так тёща определила им цену:
     - Не ниже 500 баксов за каждого, - и стала меня тёща подбивать на торговлю.
     - Иди на базар, иди!
     Ну, и пошёл я. Нехотя, из-под палки, можно сказать, но пошёл. Взял я двоих котят, за пазуху их спрятал. На базаре пристроился я к продающим мяукающую живность. Стою, значит, жду. Мордочки котят выглядывают из-за пазухи, я их поглаживаю, щекочу, дыханием своим согреваю.
     Не прошло и получаса, как подъехали ко мне парни-мордовороты.
Документы на моих котят затребовали, справки, и разрешения какие-то запросили. А когда узнали, что справок у меня нету, скандал учинили, морду мне начистили, и котят моих отобрали… Ну, а дома, только успел я за собой двери закрыть, вместо того, что бы пожалеть, ругать меня мои бабы стали… И опять я услышал старую песню: «тютя-матютя, тютя-матютя».
     А ещё тёща сказала, что без неё ни одно дело в доме не делается, и снова меня «тютей–матютей» обозвала, потом взяла котёнка, положила его в старую коробку из-под ботинок, утепленную рваными колготками, и понесла его на рынок продавать. Но тоже не пошла у неё торговля. Вот только морду тёще не набили, не замечал я на её широком лице синяков и ссадин (а жаль), но котят не отбирали, и покупать их за баксы не спешили. С каждым днём тёща всё мрачнее и мрачнее делалась, а потом, начитавшись на ночь экономической газеты, обвинила меня во всех неудачах нашего бизнеса (кто бы сомневался):
     - Конъюнктуру прежде изучить нужно было, «тютя-матютя»!
     Несколько дней прошли в спокойствии, должно быть тёща вынашивала новый план.
     И вдруг совершенно неожиданно разразился скандал.  Сейчас расскажу какой.
Тёща хранила несколько трофейных вещей, вывезенных в свое время её мужем из Германии. В их числе был роскошный персидский ковёр, с орнаментом изумрудного цвета, сотканный в начале века. Ковер этот висел на стене в большой комнате над тахтой и мел столь исполинские размеры, что, подвешенный к самому потолку, спускался за тахту до пола и ещё под тахтой был свернут в рулон.
     В один из дней воцарившегося спокойствия, последовавших после неудачных попыток реализации котят,  я, будучи один дома, присел отдохнуть на тахту. Ну, откинулся спиной на трофейный ковёр, и вдруг почувствовал, что ковёр этот мокрый. Влаги было так много, что я промочил свои одежды, состоявшие из трикотажного нижнего белья и махрового тёщиного халата. Я вскочил и задрал голову вверх, решив, что нас затопили соседи, но на потолке не было ни одного влажного пятнышка. Я оттопырил ковер от стены и заглянул под него,  даже руку просунул туда, ощупал стену, полагая, что влага поступает оттуда, но стены наши были сухими. Тогда я полез под тахту, коснулся руками свернутой части ковра, и ощутил влагу. Потом понюхал руки, и всё понял.
     О, ужас!
     На тёщин трофейный ковер мочились мои милые кошки! Я тот час же вспомнил своё недоумение, когда не находил мест, где отправляли свои надобности мои кошки.  И вот теперь нашёл. Материал трофейного ковра оказался подобным губке, он впитывал кошачьи испражнения в себя, не оставляя следов на полу, поднимая влагу наверх, всё выше и выше, действуя как фитиль в керосиновой лампе. И ещё я вспомнил, что и тёща и жена, обе обладая чуткими носами, вот уже две недели ходили с насморком и, следовательно, не могли почувствовать пикантного запаха. Что же касается меня, то я просто привык не обращать внимания на такие мелочи, как неприятные запахи, хотя в этот момент отчетливо почувствовал, резкий, как нашатырь, сшибающий запах кошачьих неожиданностей.
     - Господи, как хорошо, что я один дома, - подумал я, вспомнив ненавистное, обращенное ко мне, и режущее моё сердце, как острием лезвия, - «тютя-матютя».
     - Нужно до прихода тёщи быстро снять ковёр, ополоснуть водой, высушить его разогретым утюгом и повесить на место, - решил я.
И сразу же приступил к делу. Не без труда я снял со стены трофейную реликвию, намочил описанную часть ковра в ванне, потом вытащил потяжелевший от воды ковёр, расстелил его на полу в комнате и стал сушить разогретым утюгом. Ковёр высыхал плохо, топорщился, дыбился, шипел и парил. Когда дело было закончено, и трофей был повешен на стену, а я отошёл к противоположной стене, чтобы полюбоваться качеством быстро проделанной работы, то… снова ахнул… В моих глазах потемнело, мои ноги подкосились, в висках застучало, а в ушах зашумело голосом тёщи: «Тютя-матютя, тютя-матютя…».

     Знаете, что я увидел? Ковёр покоробило от влаги, да так, что он стал похож на холмистую местность. Когда я служил в армии, мне довелось мастерить наглядные пособия для занятий военной подготовкой – макеты местностей, на которых мы, солдатики изучали тактику сухопутного боя. Так вот, трофейный ковёр теперь представлял собой живописные холмы и овраги, которые выглядели столь объемными и убедительными, что если бы у меня получались такие классные макеты в армии, то уж я точно был бы я представлен к правительственной награде.
     Но даже не это перепугало меня… Ковер оказался сожжен утюгом, и та его часть, которая была проглажена, из изумрудной сделалась ржаво-рыжей.
Полнейший атас! Ну, думаю, всё, конец тебе пришёл, фотограф.
И что же вы думаете?
     Пришла тёща, увидела свой вздыбленный, прожженный трофей-макет, и меня, на его фоне, обалдевшего в доску, вскрикнула, как Чернушка при родах, потом хотела свою сакраментальную фразу произнести, но смогла пискнуть каким-то тоненьким не своим голоском только одно её начало, фразы этой: «Тю…».
     И всё, и потеряла дар речи.
     Потом несколько дней тёща пребывала в прострации, молча пребывала, лежала  на тахте и в потолок глядела… На вопросы: «Мама, что с вами?» не отвечала и никак не реагировала на внешние раздражители, даже на взмахи рукой у её глаз не реагировала…
     Вы представить себе не можете, что я пережил… Ощутил себя в шкуре Родиона Раскольникова, только без топора. Нет, стоп. Ковёр мною воспринимался как топор… Слава Богу, жена ничего не знала и не понимала причину этой прострации…
       Отошла, спрашиваете? Отошла, слава те, Господи. Только не в том смысле отошла, что в мир иной, а отошла у неё немота… Заговорила тёща, только как-то странно заговорила. Когда меня не было в поле её зрения – говорила она нормально, без странностей, а вот когда я ей на глаза попадался, то тёща только и могла вымолвить, что: «тю… тю… тю… тю…», и всё… Будто икота у неё возникала, а ещё это тёщино «тюкание» напоминало мне выстрелы трассирующими пулями. Точно помню: так в армии на стрельбах пули свистели.
       Что было дальше, спрашиваете? А дальше ничего и не было. Какая тут жизнь с тёщей, «тюкающей» из-за меня?
Ушёл жить в общежитие вместе кошкой и реактивами… Стал опять заниматься своим делом, чему учился, что нравится и что умею – фотографировать, а фотографии - не продавать, а выставлять. Вот. Вы первый мои фотки и заприметили…»

      Пиво было выпито, курица и гарнир съедены, и мы засобирались уходить. Фотограф снял очки, похлопал себя по груди, делая кошке знак. Кошка поднялась, зевнула, потянулась, перебралась к нему на грудь, обняла его лапами, и повисла на его свитере, а он запахнул штормовку, застегнул её, подпоясался ремнём. Мы вышли на холод ноября, завернули под башню, прошли вдоль столиков с разложенной на них всякой всячиной, и оказались у старенькой раскладушки с фотографиями.
Фотограф заметил, что на раскладушке не хватило одной фотографии, чему он искренне обрадовался, довольно потёр руки, засмеялся и сказал:
     - Ну, вот и ещё одна приятность: кажется, кому-то понадобилась моя фотография. Значит, я опять востребован.
Прощаясь, я подумал, что теперь не брошу фотографа, буду регулярно навещать его здесь, под башней, и покупать его фотографии, хотя бы по одной в день, чтобы поддержать его и его кошку. И ещё я точно знал, что постараюсь привести к нему иностранцев-пенсионеров, разодетых по молодежной моде и рыщущих в поисках редких сувениров. Воспользуюсь для этого своим английским… Уж они-то, иностранцы, должны знать толк в черно-белой фотографии, исполненной талантливым автором. Я буду уговаривать их приобрести эти замечательные фотографии за их зелёные бумажки с изображенными на них президентами. Я сделаю это, обязательно.
     А обидное выражение «тютя-матютя», придуманное тещей фотографа, означающее, на мой взгляд,  совсем безобидное понятие «неудачник», так прочно осело в моей голове, что я решил поставить его в заголовок этого рассказа.
     Не обессудьте, товарищ фотограф.


Ноябрь, 2003 г.