Надеюсь, сработает
как заклинание.
Вновь ночь раскололась надвое. Она раскрыла глаза, и сон ушел. Но легче от этого не стало. Ей уже давно надоело просыпаться от кошмаров. Она поднялась, откинув теплое, но переставшее быть уютным одеяло. За окном в сизом предрассветном сумраке между спящими нахохлившимися деревьями и ничего не подозревающими высотками пробирался вязкий мутящий душу и сознание туман. Она рывком задернула портьеры – Влада ненавидела туман. Но даже сквозь его пелену и плотные занавески виднелся разгорающийся багрово-кровавый восход. Осень несла только беды…
Сон всегда начинался одинаково…
- Як же ты переборчива, дочка! Ну чем ж тебе этот-то не мил?!
- А не мил вот! И всё тут!
- Всех молодцев от себя отталкиваешь! Ни одного не подпустила и близко! Ты хоть бы рассмотрела, узнала, что за хлопчик, прежде чем отправлять к лешему да другим девкам, может, полюбился бы кто.
- А я сразу вижу, что не полюбился бы! Я своего суженного разгляжу, уж не сомневайся, мамушка. Ну не горюй, милая, не бери дурного в голову. Будет и у меня муж, будут и у тебя внуки, нанянчишься еще! Дочка у тебя не дурнушкой уродилась. Не бойся – не останусь в девках.
- И правда - оставь в покое нашу девочку, Милославушка. Еще намилуется!
- На том и порешим! Матушка, батюшка, побегу я лучше с подружечками в лес по грибы да ягоды…
Лес дремучий – тропки нехоженые, не людьми вытоптанные. Лешие да боровики за каждой кочкой, кажется, сидят да смотрят. Деревья могучие над головой о чем-то своем шепчутся. Травы-муравы путь устилают. Ягодка-земляничка аж вздыхает от облегчения, выпрямляясь, когда ты ее от груза непосильного освобождаешь. Земляничка-то сладкая мочи нет: одну в короб берестяной, две в рот. Подружки-сестрички песенки веселые да грустные поют, щебечут о чем-то, да о чем? – всё о молодцах. Да забрела я уж далече от них – всё ягодка земляничка виновата: вкусна как сласти заморские, что батюшка привозит из-за стран далеких, я до тех сластей охотница великая. А леса я не боюсь. Знаю, не даст меня лес в обиду. Берегини защитят, да и леший под беду не подведет. Знаю и все тут. И вдруг…
- Здравствуй, девица! Здравствуй, красавица!
Поднимаю ясны очи. Стоит передо мной добры молодец. Ликом суров, одежда вся запыленная, видно, из пути дальнего, кольчуга, вижу, не раз в боях побывавшая. А очи смешливые. Смотрит на меня и улыбается.
- Здравствуй и ты, добры молодец, - ответствую, а сама думу думаю – откуда он тут такой взялся – не леший али кто другой шутит-забавится. Знаем мы эти забавы: думаешь, красавца повстречала, а он на утро пеньком обернется, и доказывай потом мамкам-нянькам, что ни сном, ни духом.
- Не расскажешь ли, мила девица, далеко ли до селения ближайшего?
Я объяснять начала. Он слушал внимательно, а под конец попросил:
- А не проводишь ли ты меня, подруженька? Лес чужой, лешего не успел как надо бы задобрить. Больно уж не хочется до потемок по незнакомому лесу плутать.
А у самого веселье так в глазах и плещется. А что делать? – пошла провожать. Пока у кромки леса не расстались, ни один раз пожалела о доброте своей. Шутник на мою буйну головушку сыскался. Вроде ни в слове едином никакого умысла нет, да пока дошли до деревни, щеки не раз огнем-багрянцем вспыхнули, а и попрекнуть нечем.
На том и расстались.
Молодца, кстати, Бориславом кличут. Принес он в селение наше весть тяжелую да недобрую: вновь степняки пошли по землям русским, никакого спасу от них нет, чтоб им икалось, когда они кумыс свои поганый пьют. Весть принес молодец да так жить и остался. А староста-то и рад – нашей деревне завсегда лишние руки нужны. Помощник оказался на все руки мастер – и в поле подсобит, и в ремесле каком, и к оружию руки привычны. Всем взял, да вот только повадился он к моему отцу да братьям в гости захаживать. В гости-то к ним ходит, да с меня глаз не сводит, все шуточками да разными приятственными словами осыпает, просто спасу нет, да что-то я и не сильно-то ищу спас-то этот. И что-то всё ближе к вечеру дела дома какие-то находится, что Борислав меня постоянно в горнице застает. А как гулянья какие, то все мы вместе оказываемся в забавах да играх развеселых. Но девка я гордая, знаю, что нельзя близко к себе подпускать, не сладит никто со мной, пусть так и знает, не дамся.
Вот и лето красное прошло, урожай пока уж собирать. Солнышко на зиму повернуться скоро должно. Денечки с ночками сравнялись почти. Вот и праздник осенний справлять надо. Вот и волхвы забили в бубны, вот и костры жертвенные загорелись до неба доставая, вот уж звуки сладкие полились, и девки да молодцы пошли водить хороводы, а пляски и пиво пенное да мед сладкий зажгли молодую кровушку да ударили в буйны головушки. Я же и веселилась, и плясала, и мед-пиво пила, а что-то все не хватает мне, и сердечко что-то щемит, и песни грустные все в голову приходят. Тихо выйду на полянку да расскажу березкам, что на душе моей. Скользнула рыбкой я в лес. Сижу на пенечке, ягодки по одной в рот кладу, перемазалась уж вся: и пальцы белые, и уста ненасытные. И тут тень меж дерев показалась, и как лис перед травой вырос передо мной Борислав.
- Здравствуй, девица! Здравствуй, красавица!
Вот заладил! Хоть бы раз по-другому поприветствовал!
- Чего надобно? – говорю. Но грубость нарочитая моя от него словно от стенки горох.
- Побеседовать вот хочу с тобой, Славушка.
- Ну беседуй, - разрешаю я. Когда ж ты уберешься, окаянный, думаю.
- Иди за меня, Славна.
Я как сидела на пенечке, так с того пенечка чуть и не свалилась.
- Что? – спрашиваю.
- Иди за меня. Я с родителями твоими уже договорился. Сватов на следующей неделе зашлю.
- Что?! – кричу я. – Да как ты?!. Да что ты?!. – аж слов не хватает! – Да кем ты себя возомнил?! – вскочила я и ручку белую для пощечины хлесткой занесла. Только руку он мою перехватил, прижал к себе меня и молвил:
- Суженым твоим. Люблю я тебя, Славна. Люблю так, что сил нет эту муку терпеть. И знаю, что и ты меня любишь.
И прижался ко рту моему устами жаркими да настойчивыми. А сказать-то ему и нечего. Прав ведь во всем: и что люблю его, и что замуж пойду…
Вот и нам волхв слова венчальные говорил, вот и мы постельку делить вместе стали, вот и наш сыночек по травушке-муравушке первые шажочки делать стал.
Да недолго счастье наше длилось, недолго мы как сыр в масле катались. Ох недолго. Беда как всегда пришла нежданно-негаданно. Пришла ни в день ясный, ни в ночку звездную. Пришла под покровом тумана ненавистного. Пришла под видом басурман поганых.
Сыночек наш в лес по ягодки убежал, муж же мой домой за чем-то забрел, я как раз у печи возилась. Подошел он ко мне, обнял ласково. В глаза смотрит да по волосам гладит. Знает, злыдень, как я это люблю! Прижалась я к нему, ни о чем кроме него думать не могу. Склонил он ко мне русу голову и устами сладкими прижался. Затрепетало сердечко, забилось птицей в силки пойманной. Вдруг застыл мой милый, и мне не понять, что случилось. Совсем уж собралась я обидеться да тут и сама услыхала – рокот какой-то и набат забил. Рванулся Борислав к двери, в руке уж топор зажат, только крикнуть успел:
- В лес беги!
Я и побежала бы, но как на крыльце оказалась, так и застыла. Первое, что в глаза бросилось – муж мой рванулся вперед, топор рассек воздух и с развороченной грудью степняк полетел через голову коня своего лохматого. А Борислав уже на другого всадника замахивается. Кроки вокруг, свист какой-то, лошадиное ржание. И басурмане всюду. Кони, копыта, кривые сабли, мужчины с русыми волосами да топорами в руках, залитые кровью тела на земле-матушке.
Узкоглазые всадники ветром степным неслись по деревне. Первого муж мой встретил ударом топора снизу, от второго увернулся. Но взметнулись сабли, упал мой милый, а из груди его кровь хлещет. Бросилась я к нему. Все тело – одна сплошная рана. Рука судорожно топор сжимает.
Ты всегда хотел умереть с оружием в руках…
…Я всегда хотел умереть с оружием в руках. Хотел умереть в бою, на боевом коне, летящем как ветер. Только вижу я не русскую конницу, не друзей-товарищей и слышу не русские победные славицы. А вижу я глаза твои прекрасные, а в очах твоих боль такая, что словами не передать. Смерть свою в них читаю. Но не от этого так больно – схватили тебя руки басурманские. Тянут к себе, платье на тебе рвут, тело белое терзают. Вырываешься ты. Вижу не понимаешь, что с тобой делают. Ко мне рвешься, только страх меня потерять, осознание этого в очах твоих огромных. Только за меня боишься, только за мою боль скорбишь. Кричишь – не богов призываешь – имя мое с уст твоих срывается да птицей стремительный в небо уходит. Рвусь я к тебе от боли ужаса защитить, а даже перст не двигается. Не смог я тебя защитить, не смог от беды уберечь, не смог от врагов заслонить. Обещал я жизнь твою радостью одной наполнить, детишек вместе растить, состариться вместе. Не выполнил обещанного. Не выполнил долга. Нет мне за это прощения. И просить о нем я не смею. Вечное проклятье за слово порушенное принимаю.
Он вновь очнулся от холода. Окна были плотно закрыты. Одеяло должно было бы согревать. Только у этого холода, очевидно, не было внешней причины. Холод сидел глубоко внутри. И каждую ночь выходил оттуда, как орел на охоту прилетал к скале, к которой прикован Прометей. И спрятаться от него было невозможно. Борис сел на кровати и уставился в окно, сквозь мутную пелену тумана грязным фонарем светила луна. Ночная царица сдавала позиции. Он отвернулся, чтобы не видеть багрового начала еще одного бесполезного дня. Борис давно уже перестал отрицать, что ждет. Каждую ночь он видел свою смерть. Каждое утро он просыпался, помня глаза любимой женщины, полные ужаса и боли. И каждые день он, где бы ни был, искал ее, зная, что не найдет. Жить без нее становилось невыносимо. Борис стиснул зубы. «Вечное проклятье на себя принимаю…»
Чувствуя себя разбитой, истерзанной и несчастной, Влада поплелась на работу. Внутри было пусто. Смотря на свое отражение в стекле вагончика метро, она подумала, что дальше будет только хуже. Каждая ночь становилась кошмаром, каждое утро наполнялось отчаянием, день превращался в бесконечную муку.
Выбравшись из метро, она свернула в переулок и вошла в обшарпанное здание издательства. Тут же шум в комнате перекрылся воплем редактора:
- Влада, так тебя рас так, где статья?!
Она скривилась, стянула с плеча рюкзак, вытащила стопку бумаг и шлепнула на руки ежедневному монстру, правда, любимому монстру.
- Бездельница! – получила обычную похвалу, и редактор переключился на следующую жертву.
- Юля, где тебя черти носят?! Бегом к Аркадию, он тебя к язычникам отвезет!
- Да вы что, Григорий Юрьевич! На мне уже интервью со Степаниным. Через два часа назначено. Не успею я в Подмосковье!
- Слышать ничего не желаю, вывернись наизнанку, но мне нужна статья про этот языческий праздник!
Журналистка и редактор затеяли отчаянный спор. Влада каждый день выслушивала нечто подобное, уже привыкла. Так что следующие ее слова стали неожиданностью прежде всего для нее самой:
- Давайте я съезжу.
Это было так необычно, что даже редактор замолчал.
- Это же не твой профиль.
Влада и сама не поняла, почему сказала:
- Мне это всегда было интересно.
- Вот и отлично! – радостно закричал Григорий Юрьевич, пока жертва не раздумала. – Бегом к Аркадию!
Уже трясясь в хлипкой легковушке по раздолбанным российским дорогам и выслушивая поучения и на редкость нудные наставления Аркадия, Влада начала проклинать себя за импульсивность.
Язычники не оправдали ожиданий. Ореол тайны и оригинальности пропал. Понимая, что сейчас все, что угодно, вызовет у нее негативную оценку, Влада старалась меньше говорить, а больше смотреть. Мужики и несколько девчонок в славянских и псевдославянских рубахах с такими славянскими и псевдославянскими именами возносили славу Сварогу, Перуна, солнцу, земле, веру, русским людям, выливали в огонь молоко, мед, квас, сыпали зерно. По кругу пошла братина с отличной медовухой. Порадовали глаз забавы молодецкие, мордобой, по-нашему. Влада не чувствовала себя чужой, впрочем и своей тоже. Она давно заметила, что с некоторых пор перестала быть для людей раздражающим фактором, не вызывая никаких эмоций, лишь легкое удовольствие и удивление после общения с ней. И это перестало ее тревожить. Внутри все давно жило только одной болью, другая не проникала, как впрочем и ни что другое.
В какой-то момент, переговорив со всеми, с кем только можно, Влада отошла от людей. Влада совсем уж было решила углубиться в лес для поиска местного эквивалента туалета, как что-то неприятно кольнуло ее изнутри. Капище было неплохо спрятано на границе леса и луга. Какое-то странное чувство тянуло ее прочь от первого. Подумав, что вряд ли брюки могут намокнуть в траве, чем уже намокли, Влада смело направилась в противоположной кромке поля, где темнел другой лес. Трава была высокая, мокрая то ли от дождей, то ли от невысохшей в этот холодный лень росы, земля неровная, кочки ненадежными, но каждый шаг давался все легче и легче. Ей даже касалось, что тело вдруг стало невесомым, а то и просо исчезло. Осталось только мысли и чувства, а ее самой или нет, или… она спит.
Ноги донесли ее до лесочка. И Влада в изнеможении опустилась на траву. Кажется, отчего вдруг такая усталость – тут-то расстояние – метров триста. Лес был причудливо тих. Ветер качал кроны деревьев, и листья шуршали где-то в вышине, создавая ощущение тихо рассказанной на ночь сказки. Им вторили птицы, напевая незнакомую мелодию. Что-то скрипело, шебуршало, стучало. И при этом было как очень тихо. Все ждало чего-то.
Девушка прислонилась к дереву и посмотрела на небо – синее-синее – сквозь искусный орнамент листьев. Хотелось по-глупому, рыдая, по-детски заплакать…
Наша семья вновь вернулась в прежнее селение. После смерти Борислава брат – дружинник при князе – забрал ничего не соображающую сестру с племянником в стольный град. Несколько весен жида я там. Потом пришлось вернуться.
Годы шли. Жизнь текла рекою да не речкой-Смородинкой, а широким полноводным Днепром-батюшкой. Сын рос, богатырем будет. Красота моя не увяла, а с каждым днем все расцветала. Только в очи мои ясные радость так и не вернулась. Живу я как все, дела разные делаю, сына ращу. Только счастья нет. Сватаются ко мне добры молодцы, да не люб никто. Родители вздыхают втайне, вижу, помощник им нужен, уже не молодые. Сынишку жалко, любить я его люблю, только каждый раз как гляну на него, очи слезами сами наполняются – на батюшку своего похож, мужа моего покойного, покойного, да не забытого. Тенью по жизни хожу, всё его высматриваю, знаю, не встречу никогда, а глаза сами ищут. А как приехали в места знакомые, так вообще спасу не стало. Все здесь только о нем и напоминает. Плачу целыми днями. Все глаза выплакала. Сердце печалью изошло. Брат за голову хватается. В реку бросилась бы да и на это сил нет. Пойду по селу – вот здесь мы у колодца столкнулись, ведро вместе вылавливали; здесь дом наш стоял; здесь плясали мы на Купалу…
Понимаю я теперь, почему прабабки наши на костер вслед за мужьями всходили: только огнем эту боль и выжечь можно – лучше в том же огне сгореть, чем с болью этой жить. В лес пойду – еще хуже. Здесь я его в перший раз встретила, в очи ясные заглянула. Все дальше иду. Вот и капище. Боги деревянные смотрят на меня и словно осуждают за что-то. Даже деверья, цветы и травы отворачиваются, будто вину мою в чем-то видят. Только не я в этом виновата. Вы это виноваты! Вы, боги! уж не знаю, не ведаю, кто из вас, но вот вам проклятье мое! Проклинаю вас, боги! за мужа моего, любовь мою незабвенную проклинаю!
Влада очнулась как ото сна с головой, тяжелой как с недосыпу или перепою. Над ней синело то же высокое небо, и трава зеленела, деревья качались. Только что-то изменилось. Все наполнилось каким-то смыслом. Словно весь это шум – шептание листьев, шорох травы, пение птиц – был подсказкой. Словно он отчаялся докричаться за всю толщу веков и сейчас, уже не веря в то, что она услышит и поймет, умолял, просил, не в силах остановиться. Влада полуприкрыла глаза, чувствуя, как что-то более древнее, более настоящее, более мудрое, чем все, что она знала прежде входит в нее – не в сердце, не в душу, не в разум – а то, что чем я она была на самом деле, в суть самого ее существования. И стало понятно, что медлить больше нельзя.
Твердым шагом она направилась в глубину леса. Подмосковный загаженный жидкий лесок вдруг уступил место вековым великанам, про каких рассказывают в сказках. Казалось, каждое дерево здесь имело свою историю, почти легенду. Среди таких деревьев живут лешие и стоит избушка на курьих ножках.
Лес расступился, и Влада оказалась на залитой солнцем идеально круглой поляне. На лужайке не было никого. Ничто здесь не выдавало того, что люди тут вообще когда-нибудь были. Но девушка знала, что не одна она здесь стоит. Солнечные лучи выстроились в столбы света, сквозь которых отчетливо проступали человеческие женские фигуры. Они ждали, их ожидание просто летало в воздухе. Они ждали. Они даже надеялись. Может быть, им тоже было больно от этого. Не прощать порой труднее, чем просить прощения.
Влада хотела было возмутиться, обвинить, упрекнуть, бросить вызов. Но внезапно нахлынуло отчаяние, с каким она просыпалась каждое утро, и понимание того, что ничто не приносит облегчения, чувство одиночества и вечной невстречи. Она когда-то отреклась от прошлого и будущего, возненавидела настоящее. Влада не верила ни в наказание и ни в прощение. В судьбу или карму. И знала, что они сюда пришли не прощать или злорадствовать. Они пришли сюда выслушать. В запале брошенные слова бывают глупы, но если за ними стоит горе, они могут на многое повлиять, и никто не останется в стороне.
Владе хотелось сказать, сделать хоть что-нибудь, лишь бы нарушить эту выжидательную тишину.
- На поклон пришла, - кто говорил эти слова, она не знала. Но ее губы сами их произносили. – Никогда ни перед кем головы не склоняла, спины не гнула. Разве не за это вы меня любили? Разве не этого хотели? Смирения вы моего хотите или покорности? К кому из вас мне обращаться? К тебе, Макошь, ведь ты судьбу определяешь? Так за что же, Мать Сыра Земля? Или к тебе, Лада? Или к Живе? Не вы ли защитить должны были?! Или может, в Марене? Или… У кого мне прощения просить? У кого милости?.. – только злости не было в этих словах. – Не знаю, перед кем я виновата. Не знаю, кого прогневила. Но разве это важно? Разве вы можете быть настолько жестоки? Ведь и вы женщины. Ведь и вы любили. Ведь и страдали. Вы прожили тысячи жизней вместе с теми, кто вас почитал. Ведь у вас просили встречи с суженым, ведь у вас просили счастья замужние, ведь вам плакали о болезнях детушек. Ведь вы наши матери. Ведь вы наша кровь и душа наша, суть наша и судьба. Ведь мы плоть от плоти Земли этой. Счастье наше и ваше счастье, горе наше и ваше горе. Неужто не чувствуете вы, как сердце мое на куски рвется? Как душу мою тоска выпила? Много веков прошло, и вам досталось сполна горюшка. Детки ваши вас позабыли. Но вы ведь все равно нас не бросили. Как могли, другими именами, другими путями, но нас не оставили. Оберегали нас, беспутных, корней не помнящих, отцов не знающих. Слезы наши вытирали, от боли избавляли. Понимаю я это. И сейчас милости прошу. И прощения… за всех.
Аркадий смотался сразу, как довез ее сюда. Возвращаться пришлось на электричке. Вагон был полупустой. И Влада забилась в угол к окошку, искренне надеясь, кто никто общаться не полезет. Облегчения никакого она не испытывала. Было только чувство, что все сделала неправильно. Слов нужных не нашла и опять все испортила.
- Здравствуйте! А я знаю вас, - очень бодро послышалось рядом, голос показался ей не очень трезвым. Влада обернулась. Около нее сидел один из виденных ею на празднике язычников. – Вы та самая журналистка, что была на празднике. Так?
- Да, еще раз здравствуйте.
- Ну и как вам? Первый раз на таком мероприятии? - у парня были необыкновенно добрые глаза и улыбка маленького сатира. Против воли она улыбнулась в ответ.
- Да, в первый… по крайней мере, в этой жизни, - пошутила Влада. Парень рассмеялся, и захотелось рассмеяться в ответ.
Борис ехал с праздника неудовлетворенным. Боги давно перестали его слышать.
- Слушай, Яр, вот скажи мне как волхв…
- О боги! – притворно тяжко вздохнул тот. – Ну чего?
- Скажи, если вина одного человека перед другим, богами самим собой велика до немысленных пределов, то может проклятье на нем лежать веками?
- Может.
- А как же его снять?
- Когда простят.
- Кто?
- Все, кто замешены – боги, сам человек и тот, кто пострадал.
- Да как же можно себя простить, если из-за тебя любимейший человек!..
- Слушай, Борис, ну что ты гонишь?! Не могу я вот так тебе ответить, не зная ситуации. Знаю только то, что если ты любишь этого человека, то должен сделать его счастливым. Это наипервейший долг и перед ним, и перед собой, и, если хочешь, перед богами. А уж как и как скоро и каким путем…
Яр продолжал что-то говорить и дальше, только у Бориса в голове засело… должен сделать ее счастливой, не дать ей страдать и дальше… Раз ты мужчина, то и поступай по-мужски…
- Слушай, а как твои дела с аспирантурой? – вдруг прервался Яр.
- Нормально, поступил.
- Значит, в армию не загребут?
- Не-а.
Он услышал смех и машинально повернул голову. Это его друг очаровывал журналистку, которая была празднике. Борис совсем уж хотел отвернуться, но тут она откинула назад темные волосы и подняла карие очи. Глаза были совершенно другие. Непохожие на те, которые он помнил…
Она вышла на конечной станции, отвертевшись от предложения проводить до дому. Влада начала спускаться в метро. Но вдруг…
- Здравствуй, девица! Здравствуй, красавица!
Она развернулась так резко, что длинные черные волосы чуть не хлестнули его по лицу. И уставилась на незнакомого молодого человека. Он смотрел на нее и не мог сдержать улыбки. Влада посмотрела ему в глаза и что есть силы влепила пощечину.
Он даже пошатнулся и следующее мгновение притянул ее к себе:
- Прощаешь?
- Угу.
31 октября 2003 г.