Я родилась в Стокгольме, в мастерской Карла Густава Эрикcсона. Очень давно, еще до войны, была продана в одно поместье на правом берегу Ботнического залива и стала семейной реликвией. Владельцы обращались со мной очень аккуратно, я находилась на чердаке, подальше от детей и домашних животных, а ключ к заводу хранили в ящике старинного комода в общей зале.
Я умела делать многое. Мягкие и упругие ложбинки были приятны пользователям, по их желанию темп ускорялся или замедлялся. Я и сама была активна, стоило только переключить режим смены ориентации. Я умела разговаривать, но в основном приходилось кричать. Мои почти натуральные волосы впитывали любые ароматы, эластичная кожа благоухала по требованию, а всевозможные химические новинки создавали иллюзию мускуса или пенистой человечинки, способной творить чудеса.
Собакам категорически запрещалось со мной играть, но любимец старой барыни, дог Ричард, оставался моим тайным другом до самой кончины. Я любила его! Такого волнующего языка не было даже у хозяйских дочек, которые развлекались на чердаке, торгуя ключом из комода и девичьим стыдом.
Барыня журила их, отбирала ключ и потом в своей спальне использовала меня. Старуха была так скучна и педантична, что я засыпала посреди монотонного шума моторчика. До сих пор содрогаюсь от холода ее посиневших пальцев с розовым перламутром и остекленевших глаз, устремленных на вышитую картину с изображением Мартина Лютера. К моему счастью бабуля была не темпераментна и быстро уставала. Откидывая дрожащие руки, сбрасывала свою куклу на пол в изнеможении. Вставая, не забывала пнуть и отправить меня, покрасневшую от стыда, в дальний угол под кроватью. Дорогой Ричард приходил на помощь, осторожно касаясь клыками, вытаскивал на середину ковра и тщательно вылизывал.
Любимый, как он сходил с ума от ревности, когда барчук отправлялся на острова, захватив и меня с собой. Там, в дюнах, мне приходилось испытывать все неудобства стихии и необузданной страсти молодого фантазера. Белый песок забивал мои щели, издавая ужасные звуки при трении. Желтые цветы, собранные на берегу и причудливо вложенные мне в рот, приклеенные к соскам и старательно утрамбованные в остальных моих сокровенных местах, мешали работе механизмов и засоряли тело. Я усиленно моргала, стараясь дать знать любовнику, что жажду влаги и просто хочу домой. Но он оставлял меня на берегу, наедине с пронзающим ветром и пугающей синевой морских далей. Я очень боялась, что окажусь там, на глубине залива, с рыбами и другими неизвестными мне пользователями. Очень хотелось к людям, к катерам и лодкам, оттуда доносились запах свежей рыбы, цветущих роз и ощущение безопасности.
Истерзанную и бездыханную он привозил меня домой, я грезила о чердачной тишине, но не тут-то было! Хозяйка неистовствовала, мстя барчуку. О, этот театр сладострастия с дамской истеричностью, - он убивал меня. Женщина была зла и отвратительна, как медуза, которую я успела увидеть на море. Ее плоть напоминала желе, пахнущее мертвятиной, мой конь вяз в этих безнадежных топях, не было и намека на удачный конец. Хозяйка ругалась на саму себя и оскорбляла меня самыми последними словами. Я грустно смотрела на нее, даже не пытаясь утешить. Дама еще больше негодовала от моего всепонимающего взгляда. Если бы смогла тогда, я сказала бы, что без барчука она ничто, что только он способен воспламенить ее существо, будучи пиротехником с детства. Но женщина истязала саму себя, упрямо пытаясь зажечь огонь.
Когда началась война, я надолго застряла на чердаке. Мне было хорошо в лунном свете, я и забыла про все свои заводы и человеческие страсти. Казалось, люди тоже оставили меня, решив сохранить в качестве музейного экспоната. Ричард давно умер, хозяйка уехала в Париж, а барчук превратился в седовласого зануду. Он-то и напомнил нам обоим былое, сдувая бережно пыль с моего туловища и смазывая заодно мои внутренности каким-то раствором.
Нежность была в его движениях, он умиленно гладил мои спутанные волосы. Усмехался, расправляя пожелтевшие кружева белья. "Моя дорогая, огонь моих чресел и ад воображения, была ли ты верна все эти годы?" - очень романтически он смотрел на меня и пытался вставить дрожащей рукой ключик, мотор еле завелся. Вдруг любимый заскрипел и стал медленно умирать прямо на моих расширившихся от изумления глазах. Механизм нещадно вибрировал, но старик уже не был способен вынуть свой бедный посиневший орган из меня. Глаза любовника устремились в даль, пальцы мертвой хваткой впились в мои плечи. Он продолжал качаться в ускоряющемся темпе, слюна капала на мое лицо, я хотела кричать, но не могла, так как не был отрегулирован режим звука.
Я только моргала и проклинала судьбу. Возненавидев механизм, который услаждал не одно поколение, я даже не могла надругаться над самой собой. О, этот швед, папа Карло, зачем он изобрел меня?
Старик пролежал на мне долго, пока не явилось новое существо, забравшее ключ себе и только после этого позвавшее других. Эта бестия-малолетка, внучка хозяина, много попортила мне крови в дальнейшем, заводя и пользуя меня при каждом удобном случае. Она закапывала мои бедные глаза соляным раствором, набивала битым стеклом нежные отверстия, в мой полуоткрытый рот вставляла морковку, бесчинствуя, как никто со мной не поступал.
Сейчас я устарела, появились новые куклы, технически совершенные и без разных мыслей в силиконовых головах. Находясь на заслуженном отдыхе, я не перестаю удивляться: зачем мастер вложил в меня нечто, что заставляет задумываться над бедой людей? А беда эта у всех одна: одиночество. Пусть даже больно и обидно порой, но мне все равно хочется общаться, и я жду нового пользователя, чужого или родного, который заведет мой мотор хотя бы на минуту.