Золотарь

Юрий Минин
Ночью в дверь двухместного купе спального вагона высшего класса, обозначенного на розовых железнодорожных билетах двумя заглавными буквами «СВ», громко и неприятно постучали металлическим предметом. Этот стук, отозвавшись болезненным импульсом в голове только что уснувшего после принятых 30 капель «Корвалола» Льва Гацько, разбудил его. Купе заливал слабый холодный синий свет ночного потолочного светильника, окно было зашторено плотной дерматиновой шторой, было не слышно стука колёс о рельсы, не ощущалось покачивание вагона – поезд стоял, а в коридоре происходила какая-то возня, и продолжали стучать тем же металлическим предметом по дверям уже других купе.
- Таможенная служба Украины, - услышал Лев визгливый женский голос, непримечательный в другой ситуации и совершенно невыносимый спросонья. Повернулся ключ, вставленный в замочную скважину двери со стороны коридора, и дверь его купе с шумом отодвинулась, насколько это позволял сделать поднятый изнутри никелированный ограничитель. Из коридора, через образовавшуюся щель, в глаза Льву, будто щедрое окропление, брызнул яркий луч электрического света, заставивший Льва зажмуриться и дернуть головой.
            Лев находился в купе один. Он, не желая встречи и присутствия незнакомого пассажира, купил оба места в двухместном купе поезда «Москва-Симферополь», на котором теперь ехал в маленький южный украинский городок на свою родину, где не помнил, когда был в последний раз. Силуэт человека, возникшего за приоткрытой дверью купе, потребовал открыть её полностью для проверки документов и досмотра багажа. Лев, не сбрасывая с  себя одеяло, потянулся к ограничителю, опустил его, дверь, отъехала в сторону и раскрылась, в купе бесцеремонно вошли двое в синей незнакомой Льву форменной одежде, по всей вероятности, таможенники, мужчина и женщина. Громко щёлкнув выключателем, включили верхний свет.
-  Таможенная служба Украины. Предъявите документы и вещи для досмотра. Обращаем внимание, вы имеете право перевозить только ручную кладь и продукты на путь следования, разрешенную законом сумму, продекламированной валюты иностранных государств, - попеременно, как в школьном пионерском монтаже, отбарабанили заученный текст непрошеные ночные гости.
- Всего-то? Но, позвольте мне хотя бы одеться, не могу же я предстать
пред столь уважаемой службой сопредельного братского государства в неглиже.
- Вы действительно того,… совсем без ничего? – спросил таможенник.
- Совершенно. Надеюсь, это не запрещает таможенная служба
Украины?
Таможенник приподнял краешек одеяла, заглянул под него и быстро опустил его обратно.
- Капитан, выйдете в коридор, - попросил таможенник свою спутницу и
прикрыл за ней дверь, - одевайтесь.
Лев, не торопясь, поднялся, демонстрируя таможеннику все прелести своего тела, хорошо сложенного, усовершенствованного тренажерами, надел плавки, фирменный бело-синий спортивный костюм, достал паспорт из кармана пиджака, висящего на плечиках, и протянул его таможеннику. Таможенник взял паспорт, быстрыми, как у фокусника, натренированными движениями пальцев перелистал его, затем открыл двери купе, впустил свою спутницу, передал ей документ, а сам, почесывая затылок, в раздумье «открывать или не стоит», уставился на небольшой жёсткий округлый чемодан из серой кожи на молнии.
- Паспорт недействителен, - вдруг сказала, как отрезала, визгливым
голосом таможенница.
- Не понял, в чем дело? – переспросил Лев.
Таможенница открыла паспорт на последней странице с мелким коричневым текстом на ней и протянула его Льву.
- Читайте.
- Ну и что? - прочитав, не понимая смысла мелкого текста, не найдя в
нем ничего предосудительного, спросил Лев и впервые ощутил чувство своего гражданского достоинства: «Хрен я вам дамся, хохлам гребаным».
- Просрочен паспорт-то, вам следовало его обменять в 45 лет.
- А-а-а, - Лев замахал руками и от души засмеялся, - ну и формалисты
вы, господа из таможенной службы Украины: только вчера мне стукнуло 45, могли бы и поздравить, юбилей, как ни как. И где же я, по вашему мнению, паспорт свой обменяю, в поезде, да?
- Порядок – есть порядок, - не унималась визгливая таможенница.
- Ну и что же вы теперь со мной делать будете, в тюрьму посадите?
- В тюрьму, не тюрьму, а высадим и выдворим за пределы
независимого государства Украина.
- И что, никаких вариантов?
- Пройдите со мной в служебное купе, - оставляя маленькую надежду
Льву, провизжала таможенница и, пропустив вперед себя Льва, продолжая держать в руках его паспорт, проследовала за ним в купе проводника по коридору, устланному мягкой ковровой дорожкой и украшенному искусственными цветами. Таможенники, найдя зацепку в паспорте, потеряли теперь всякий интерес и к продуктам, и к округлому кожаному чемодану, и к воображаемой валюте Льва, и оставили его вещи в покое. В служебном купе оказался ещё один сотрудник украинской таможни, по всей вероятности начальник первых двух, полный, лысый человек, с густыми черными усами, концы которых свисали вниз, как у казаков, пишущих письмо турецкому султану на картине кисти Репина. Перед таможенником на столике лежала его синяя форменная фуражка и бланки каких-то документов.
-    Контрабандист? - с украинским акцентом спросил усатый таможенник, глядя тоскующими черными глазами куда-то вдаль мимо Льва, и вытирая пот со лба вафельным полотенцем из железнодорожного комплекта постельного белья.
- Паспорт просрочен, - ответила таможенница из-за спины Льва.
- Так-так…. Оставьте нас, капитан, - попросил конвоиршу полный
усатый таможенник и она вышла, захлопнув за собой двери купе, оставив Льва наедине с таможенником.
- Так… Дело не простое, господин, …э-э-э, - откашливаясь,
таможенник посмотрел внимательно в паспорт, - господин Гэцько. Ба, да мы ж земляки! Не гоже братка обижать, как думаете? Так куда едем?
- На родину.
- Тем паче нарушать вам негоже, и у меня задерживать земляка тоже
желаний не имеется. Но служба, есть служба.
- Сколько с меня? - понял намёки, рассуждения и покашливание
таможенника Лев.
- Если без протокола, то двести.
- Каких?
- Зелёных.
Лев свистнул, но, чувствуя свою незащищенность и полную бесполезность всяких объяснений и возражений, молча вынул бумажник, раскрыл его, сообразил, что давать доллары рискованно, что привяжутся ещё чего доброго к валюте, вынул из отделения с российскими дензнаками шесть новых хрустящих купюр сине-зелёного цвета с изображением памятника Ярославу Мудрому и протянул их усатому таможеннику. Таможенник взял деньги, поморщился, посопел себе в усы, покрутил купюры, похрустел ими, и спросил:
- А зелёных нету?
- Не имеется.
- Ладно, на первый раз прощаю, счастливого пути, землячок, другой
раз будь внимательней с документами - сказал таможенник, поставил в паспорте Льва жирную красную печать, тут же испачкавшую две паспортные страницы, засунул полученные купюры под бланки, лежащие перед ним на столике, чем дал понять, что разговор окончен и претензий к пассажиру у таможенной службы сопредельного государства больше не имеется. Лев взял перепачканный паспорт, подул на красную, мокрую печать и молча вышел из купе в коридор, где столкнулся с бледным пассажиром лет сорока. Бледный пассажир, вытирая со лба ладонью выступающий пот, и стуча зубами, спросил Льва:
- Тоже запчасти везёте?
- Хуже: надувные куклы с подогревом и пластиковые члены…
Пассажир пукнул, ахнул и скрылся за дверью служебного купе.
Лев вернулся к себе, закрыл за собой дверь купе и лёг на мягкую полку. Вскоре поезд медленно тронулся и, быстро набирая скорость, застучал колёсами. Зазвенела ложечка о стекло стакана в серебряном подстаканнике, как маятник, закачался висящий на плечиках тёмно серый костюм. Настроение у Льва было испорчено, спать и читать не хотелось. Он подумал, что давно уже никто не поступал с ним таким образом – так нагло и подло. Лев сам привык диктовать свои условия другим и всегда навязывать только свою волю. Теперь же он пожалел, что поехал в эту поездку на Украину один, вопреки уговорам коллег,  без охраны и без помощника.
Лев был крупным бизнесменом. За глаза коллеги его даже называли олигархом, но он не любил и не переносил это слово. Бизнесом он занимался давно, начал ещё задолго до начала горбачевской перестройки и падения режима. Сначала зарабатывал нелегально, с риском быть пойманным и осуждённым, а потом в открытую, уже имея хорошие заделы, закалку, полученную в тоталитарных условиях, и великолепный опыт, оттого, наверное, дела у него сейчас шли как никогда хорошо и гладко. Его дочь успешно училась в кембриджском университете, жена жила отдельно, в специально купленной для неё квартире, неплохо выглядела, несмотря на годы, и встречалась со Львом только на официальных церемониях или модных спектаклях, куда не отказывалась являться в качестве его законной супруги в дорогих нарядах, украшениях и прическах, оплаченных её мужем.
Но вот с годами червячок ностальгии зашевелился в душе Льва, подтачивая её изнутри, и вызывая сладостные воспоминания и необъяснимые желания. Он стал терзаться, что не смог быть в городке на похоронах своих родителей потому, что, как назло, оба скорбных раза вёл неотложные переговоры с партнёрами-иностранцами за границей, а перенос или отмена переговоров грозили потерей архивыгодных контрактов, и оба раза только отсылал деньги на похороны. Отец и мать Льва, нежно его любившие, но не менее сильно любившие и свой городок, где оба родились и выросли, отказывались от неоднократных приглашений покинуть Украину и переехать в столицу поближе к сыну. Родители были врачами, из рода потомственных малороссийских интеллигентов. Они оба вели приемы в городской больнице, а с весны по осень переезжали на работу в санаторий, находящийся в сорока километрах от городка на берегу Азовского моря. Несмотря на то, что школа, где учился Лев, была в городке и дом его родителей, где жили ещё его дедушка с бабушкой, тоже находился там же, Лев вырос на море, прикипел душой к санаторию и считал берег Азовского моря своей второй родиной. Работа в санатории была сезонной, поскольку зимой у берегов замерзало море, и санаторий закрывался. Родители Льва практиковали в санатории вопреки интересам городка. Горожане их знали, любили, ценили и уважали, как классных специалистов, к тому же честных, отзывчивых, добрых, бескорыстных и самоотверженных. Причина их летних переездов на море крылась в маленьком Льве, его слабости и болезненности, а длительное пребывание у морской воды, имеющей целительную силу, лечило, укрепляло и закаляло мальчика.
И вот теперь, как когда-то в юности, он ехал фирменным поездом «Москва-Симферополь», чтобы посетить могилы давно ушедших родителей, побродить по улицам городка, по старым камням его мостовых и тротуаров, где ступали его ноги, обутые в маленькие красные детские сандалии, где ни раз падал, разбивая в кровь свои голые коленки. Но главной целью этой поездки - было желание Льва купить дом на Азовском море как можно ближе к тому самому санаторию его родителей. С некоторых пор он начал мечтать о том, что будет иногда приезжать сюда, как когда-то приезжал в своей юности, ночевать в доме с распахнутыми на море окнами,  как когда-то ночевал здесь в санаторном кабинете своего отца, на большом кожаном диване, слушать звуки своего детства – шумы моря и крики чаек, и дышать воздухом своего детства – свежестью морского прибоя.
Старики очень переживали, когда Лев отказался идти по их стопам, не стал готовиться к поступлению в медицинский институт, а уехал в столицу, где был принят в Московский университет на факультет психологии, откуда уже не вернулся домой, а только изредка, всё реже и реже наезжал в свой городок и на Азовское море.
Вот история его вхождения бизнес. Учась в университете, Лев по случайности ли, а скорее по настырности своей, попал в состав делегации студентов, посетивших Штаты. Из Америки он за бесплатно привёз массу заграничных шмоток, удачно продал их, сколотив первый свой капитал, который потом пустил на другие дела. А вот приятелей своих, неудачно, в противовес Льву, толкавших шмотки в туалете ГУМа, и пойманных с поличным там же представителями органов, он просто-напросто убрал со своего пути, заклеймив их позором на комсомольском собрании и вскрыв их «разложившееся буржуазное нутро». Тогда же он пришёл к пониманию, что успех дела в любом бизнесе, пусть ещё диком, ещё советском, строится на принципе «уничтожь своего конкурента» или «бизнесмен бизнесмену волк». Так и пошёл он по головам, затаптывая слабых и выживая сам за счёт поверженных. Он поселился в элитном блоке студенческого общежития, рядом с иностранными студентами, для чего выжил с этого места на улицу своего же сокурсника, женившегося, и в тайне от коменданта проживавшего с молодой женой на мужской половине. Он, блестяще учась, и вытесняя разными способами своих коллег-конкурентов, сделался единственным помощником и консультантом иностранных студентов, особенно тех, что прибыли за советскими дипломами из «банановых» республик и не очень блистали своим интеллектом, за что получал плату в совершенно немыслимых сумах немыслимой в те времена валютой. А дальше больше: он, убирая соперников, организовал пошив и продажу сумок из джинсовой материи, привозимой теми же «банановыми» студентами из «банановых» республик, перепродажу запчастей, доставляемых студентами, приехавшими из городов, где находились заводы запчастей, дефицитных в те времена. Окончив университет и работая в НИИ, Лев, только известным и доступным ему одному способом, доставал дефицит - магнитофонные кассеты, книги, часы, мебель, бытовую технику, строительные материалы, колбасные изделия и организовывал их перепродажу в нужные руки и в нужное им время. И всегда, всегда, всегда, и при прежнем режиме и теперь, когда стал контролировать продажу хорошо покупаемой продукции целой отрасли, Лев убирал с пути слабых, ненавидел и презирал их. Он не отвечал на просьбы и многочисленные письма проявить благотворительность, никогда не бросал копейку нищему, а его БМВ с черными стёклами, пролетая вдоль тротуара по дороге после дождя, не раз накрывал грязной волной из глубокой лужи одиноких пешеходов. Он был уверен, что любой человек сам способен обеспечить свою жизнь, а все попрошайки – бездельники и тунеядцы, и помощь им только способствует их же дальнейшему растлению.
В купе через плотно закрытую штору окна вскоре стал пробиваться дневной свет, настало утро. Лев приподнял штору, за окном до горизонта простиралось Каховское море, его горизонт размывался между водой и небом в дымке испарения, а поезд мчался по искусственному побережью, огибая неровности берегов, мимо сидящих под насыпью загорелых рыбаков и, недалеко отплывших от берега, редких рыбацких лодок. В дверь его купе осторожно постучали: глухонемые продавцы печатной продукции, молчаливые, как картинка за плотно закрытым окном, положили на край его постели сложенную вдвое стопку порно-изданий, о чем свидетельствовала изображенная на верхней странице, выпавшая из несоразмерно маленького бюстгальтера пышная оголённая цветная женская грудь с большим соском. Литературу, нетронутую Львом, так же тихо, как и положили, взяли обратно. Потом по вагону стали один за другим пробегать менялы, громкие и неугомонные, с толстыми пачками украинских денег в руках, перевязанными тонкими цветными резинками, настойчиво уговаривая пассажиров обменять их рубли или доллары на местную украинскую валюту по очень выгодному для пассажиров курсу. Желающих обменять валюту в вагоне не нашлось, и менялы со своими пачками денег, громко хлопая дверьми тамбура, разбежались по другим вагонам. Потом приветливая, свеженькая миловидная проводница со стройными ногами в тёмных колготках, в отутюженной форменной кремовой блузке, синей короткой юбке и синей пилотке и приятным грудным голосом вежливо предложила чай. Лев спросил её, всегда ли лютуют таможенники на границе, на что привлекательная проводница с красивыми ногами ответила, что всегда, а потом добавила, что и их тоже понять можно, потому, что и им кушать хочется. А потом он наконец-то уснул крепко и безмятежно и проспал до самой своей станции.
На вокзале городка был ремонт, здание вокзала стояло в лесах, платформы мостили красной тротуарной плиткой. Из-за ремонтных работ поезд остановился раньше, не доезжая до платформ. Приветливая проводница, с которой и расставаться-то теперь было жаль, открыла люк, закрывающий лесенку под входной дверью в вагон. Льву пришлось спуститься по этой лестнице, а затем спрыгнуть с верхней ступеньки на черные деревянные шпалы прямо в объятия торговцев, бойко и громко на обоих языках рекламирующих свой разноцветный товар: жёлтые ароматные дыни, толстые, налитые соком груши, гигантские помидоры, не уступающие им по размерам персики, покрытые ворсистой румяной кожицей, перцы, как из воска, баклажаны, блестящие на солнце, похожие на черные капли, а также местное пиво «Славутич», в бутылках из коричневого стекла, высохшую, благоухающую копченую колбасу, белый хлеб, и газированную воду в пластиковых бутылках под названием «Мелитопольская минеральная».
- Приятного отдыха, и берегите карманы, - заботливо попрощалась
проводница со Львом, отбивающимся от назойливых торговцев, как от мух, и напомнив ему о криминальном прошлом его родины. Пройдя через кордоны торговцев, не успев ощутить волнения от встречи с родиной, Лев натолкнулся на стенку таксистов, размахивающих ключами, как колокольчиками, и дружно бубнящих один и тот же, мучающий их сакраментальный вопрос: «Кому на морэ, кому на морэ, кому на морэ….».
- А в гостиницу? – перебил стройных хор таксистов Лев, чем немало их
озадачил и заставил враз и всех замолчать. Самый сообразительный таксист, одетый в гарнитур из джинсов и джинсовой жилетки на голое, волосатое, плотное, загорелое тело, подлетел к приезжему и выпалил ему в лицо:
- Поихалы, - водитель вызвался донести серый кожаный чемодан до
машины и они пошли, оставив стенку таксистов ловить приехавших пассажиров, что напомнило Льву футболистов, выстроившихся на футбольном поле, чтобы поймать мяч, забиваемый в ворота с тринадцатиметрового удара. На привокзальную площадь таксист повёл Льва какими-то задворками, мимо гор строительного мусора, штабелей пустых ящиков из-под бутылок, мимо паровоза, стоящего на приколе, свежевыкрашенного, с мемориальной табличкой на боку и похоронным венком под табличкой, напоминающим собой «Траурный поезд Ленина» на Павелецком вокзале. Но Ленина на этой станции никогда не было, не провозили и его тело через городок на траурном поезде, а бывали здесь очень немногие знаменитости: Фрунзе, да батько Махно, ставший последнее время по своей популярности превосходить первого. Тем не менее, памятник Фрунзе с искаженными до неузнаваемости чертами лица из-за многократного подкрашивания серебрянкой, всё еще стоял тоскливо в центре привокзальной площади, куда наконец-то выбрался наш путешественник, ведомый таксистом. Это была до боли в душе знакомая Льву площадь, некогда большая, и чистая, с клумбами и цветниками, со словами на крышах домов, сложенными из гигантскими фанерных букв: «Слава КПСС» и «Наша цель коммунизм», а теперь без лозунгов, плотно заставленная легковыми автомобилями и загаженная разогретым на солнце мусором, состоящим из пластиковых бутылок, обрывков фольги и выброшенных обёрток.
Стала чувствоваться жара, запахло туалетом с выгребной ямой и тухлой рыбой. Такси оказалось старой проржавевшей «Таврией» с грязными номерами и давно немытыми стеклами окон. «Слава Богу, что не запорожец», подумал Лев и сел рядом с водителем в жесткое сидение.
- В яку гостыныцу вэзти? – гэкая, спросил водитель.
- В пятизвёздочную, самую фешенебельную, - сказал Лев, отчего
водитель отпрянул и вытаращил на него свои глаза. Но тут же быстро оправился, не стал ничего больше спрашивать и уточнять, дабы не потерять странного, хорошо одетого клиента, и с седьмой попытки запустил громко работающий и сильно дымящий двигатель «Таврии».
- Столько будет стоить поездка? – спросил Лев.
- Дэся…, ни - пьятнадцять, - поправил себя водитель.
- Каких?
- Наших.
- Это которых?
- Грывень.
- А российскими рублями берёте?
- Визьмэмо, тики нэ мэлкой купюрой.
- А какой?
- Сотней.
- Ого, да у вас здесь, почти что Брайтон, - сказал, присвистнув Лев.
- А то ж, веников нэ вяжэм. Так едем, начальник?
- Едем, едем, командир.
И такси поехало, с хрустом раздавливая разбросанные пластиковые бутылки, по лужам автомобильного масла, вытекшего из советских двигателей на асфальт, медленно объезжая припаркованные на площади автомобили и бесконечные ряды торговцев фруктами. Ехали через новые, незнакомые Льву жилые районы, застроенные кирпичными пятиэтажками, вдоль тротуаров, со стоящими и сидящими на них торговцами, перегретыми солнцем, продающими всё тот же, что и на вокзале, фруктово-колбасный ассортимент. Льву казалось, что жители городка только и делают, что занимаются торговлей.
Девятиэтажная гостиница, единственное высотное здание городка, построенное ещё в школьную бытность Льва, находилось в самом его центре и называлось громко «Центральна». Последняя буква «я», когда-то завершавшая слово, обозначающее название гостиницы, теперь свалилась, а быть может была снята украинскими патриотами, отчего название быстро из русского языка перекочевало в украинский. Парадный вход, выходящий алюминиевым витражом на мощённую плиткой площадь с фонтаном, оказался заколоченным листами потемневшей фанеры. Было похоже, что фонтан давно не наполнялся водой, его металлические части покрылись рыхлой ржавчиной, штукатурка бетонной чаши осыпалась, обнажив толстую ржавую арматуру, а сама чаша была наполнена прошлогодними, высохшими листьями деревьев и сломанными ветками. Площадь перед гостиницей, судя по её состоянию, тоже не пользовалась популярностью у местных жителей. Часть плитки мощения исчезла, а в швы между сохранившейся плиткой пробилась высокая, сочная, колосящаяся трава. Такси, прыгая по ямам, образовавшимся на местах пропавших плиток, подкатило к центральному подъезду гостиницы, но вид витражей, заколоченных фанерой, колосящейся травы на площади и фонтана с прошлогодним гербарием, заставили искать дополнительные входы в здание гостиницы, которые оказались со двора. В просторном вестибюле многоэтажки, выкрашенном на высоту в рост человека тёмно-зелёной масляной краской, за стареньким обшарпанным письменным столом с настольной лампой сидел пожилой лысый, худощавый вахтёр в тёмной спецовке. На вопрос «Есть ли свободные места?», вахтёр поднял на Льва свои глаза в увеличивающих линзах очков и спросил: «Не понял, вам кого?». Лев, решив, что старичок плохо слышит, прокричал:
- Это гостиница или что?
- Не скандальте, юноша, гостиница у нас на девятом этаже, - ответил
старичок и Лев по манере говорить, по изменившимся, но узнаваемым чертам лица, угадал в старом вахтёре своего школьного учителя географии Семёна Аркадьевича, кода-то носившего пышную шевелюру, энергичного и весёлого, готовившего Льва к областной олимпиаде школьников, на которой в своё время Лев выиграл путёвку в престижный пионерский лагерь, а учителю тогда выдали солидную денежную премию. Учитель не узнал своего ученика и Лев решил пока не называться, подумал, что сначала устроится, а потом и переговорит с учителем и даже разыграет старика.
- А что же нижние этажи, все пустуют?
- Отчего же они пустуют, заняты организациями, райпотребсоюзом,
семенной инспекцией и другими конторами.
Лев подошёл к лифтовой двери и нажал кнопку.
- Идите пешком, не работает лифт: энергетический кризис у нас, -
услышал Лев голос Семёна Аркадьевича.
- А почему же приезжих так высоко поселяете?
- А потому, что их никогда и не бывает здесь… Вот вы первый за… последнее время. И если вы впервые у нас, то вам, наверное, интересно будет с высоты девятого этажа взглянуть на наши просторы, оттуда и море видно. Подымайтесь, не пожалеете, - сказал старый географ, пробуждая интерес в сознании Льва к странствию и неизведанным открытиям, как это делал Семён Аркадьевич лет тридцать тому назад.
- Когда-то уже пришлось побывать здесь, - сказал Лев и, потея, побрёл
по лестнице, выкрашенной в ту же тёмно-зелёную масляную краску, что и стены вестибюля. Он подымался всё выше и выше по зелёной лестнице, всё больше и больше беспокоясь, работает ли гостиница,  и вообще есть ли там кто живой. Но гостиница работала, и на месте были горничная и директриса, и, кажется, весь персонал состоял только из этих двух человек. Расспрашивая директрису, Лев выяснил, что гостиница жила и даже процветала за счёт своего местного бизнеса: комнаты с видом на море сдавались молодоженам в их первую брачную ночь, что стало неизменной традицией городка, как посещение молодоженами Воробьевых гор в Москве.
Ни на какие звёзды номер с видом на далёкое море, старой полированной мебелью, состоящей из деревянной кровати, письменного стола и прикроватной тумбочки, не тянул. Зато был ламповый цветной телевизор, давно забытых форм и исполинских размеров и совмещённые удобства, оказавшиеся заставленными бесчисленными ведрами с водой. На вопрос «зачем запасаете воду?» горничная ответила, как и старый географ:
- Энергетический кризис, - а потом, помолчав, уточнила, - воду дают по
часам. Утром с шести до семи и вечером с восьми до девяти.
- Горячую? – с надеждой уточнил Лев.
- Что вы? Разве вода может быть горячей?… Не надо смеяться над
нашими бедами…
- Простите.
- Если захотите помыться, скажите, я вам согрею в кастрюле и принесу
ковшик.
-     Ну и дела. Цивилизация и не взмахнула над вами крыльями. Да… Настоящая экзотика… Будет о чем порассказать в столице…
Горничная ушла, а Лев, громко крякая и ахая, поплескался холодной водой, бодрящей, позволяющей легче перенести усиливающуюся жару, надел темные джинсы, серую футболку в мелкий рубчик, белые кроссовки и собрался идти. Лев, следуя давней своей привычке, четко планировал своё время, вот и в этот раз, находясь ещё в столице, он распланировал три дня, отведённые им на поездку. Пока всё шло по плану. Первый день он посвящал своему городку, второй - выезду на море и приобретению дома, а третий – посещению могил родителей, поиску оставшихся в живых родственников и общению с ними. Выйдя из гостиницы, Лев отправился к дому родителей, который покинул в свои семнадцать лет. Одноэтажный, добротный дом, построенный в 1898 году из красного кирпича, на белокаменном цоколе, с неоштукатуренными фигурными из точеного кирпича наличниками и пилястрами, высокими дубовыми окнами, когда-то имел парадное крыльцо с ажурным козырьком из кованого железа и располагался на самой старой улице городка, называвшейся улицей Карла Маркса. Льву рассказывали, что сестра его дедушки, жившая в их доме и работавшая директором женской гимназии, а затем школы, допустила в какой-то бумаге ошибку, а быть может, неудачно пошутила при написании названия улицы. Она вместо слова Маркса написала «улица Карла Марла», о чем бдительными осведомителями без промедления было донесено в соответствующие органы, и сестра дедушки осуждена и выслана в лагеря, как шпион вражеской разведки. Подходя к дому, Лев увидел, что улица теперь переименована и, судя по вывешенным и уже начинающим ржаветь новым железным табличкам, зовется теперь улицей Воронцовской, в точности так, как звалась она ещё до революции. Лев хорошо знал это старое название улицы потому, что медная табличка с настенным фонарем и со словами «Дом городского врача Николая Петровича Миндова на Воронцовской» висела на их доме и была оставлена коммунистами, толи из-за их невнимательности, толи так прочно была приделана к стене, что не снималась и провисела на своем месте почти целый век, храня память о том первом названии улицы. Дом сохранился со всеми своими наличниками, пилястрами и окнами, только теперь его фасады были почему-то побелены, а дубовые рамы окон выкрашены белой краской. И еще не было старого ажурного козырька, а вместо него над парадным входом было установлено современное шарообразное изобретение местного дизайнера из зеленой пластмассы с рельефными буквами, сделанными из той же из пластмассы, и сообщающими теперешнее назначение дома «АПТЕКА». Лев, к своему огорчению, не нашел старой медной таблички с названием улицы и фамилией его дедушки. А место, где раньше была старая табличка, было неровно оштукатурено и забелено. «Варвары. Наверное, повредили стену, когда её снимали», - с сожалением подумал Лев. 
Торговый зал аптеки с белыми, застекленными прилавками размещался в помещении старой дедушкиной столовой, лепнина потолка и падуг карнизов была  закрыта подвесным потолком из пористых, как пробка, белых плиток, а стены облицованы белым сайдингом. За прилавками, из белого пластика через приоткрытую дверь с сохранившимися старыми полотнами и латунными ручками, было видно анфиладу комнат дома, заставленную теперь белыми аптекарскими стеллажами и шкафами.
- Что вы хотите? – молодая аптекарша в белом, чисто
выстиранном, отутюженном халате, и такой же шапочке спросила Льва, долго рассматривающего аптечный интерьер.
- Простите за моё любопытство. Я турист, интересуюсь стариной.
Вам известно, что было раньше в этом доме?
- Раньше? Говорят, жили знаменитые врачи Миндовы. А вы
Лучше сходите в наш музей, там есть целая комната с мебелью и их вещами, вам расскажут о них.
- А здесь, в доме, ничего не осталось от прежних жильцов?
- Нет, ничего, - аптекарша покачала головой и пожала плечами.
Теперешний вид комнат его дома с белой аптечной мебелью, белой аптекаршей напомнил Льву киевский дом-музей Михаила Булгакова, что на Андреевском спуске, с воссозданным по фотографиям интерьером, где все несохранившиеся предметы были сделаны белыми и только несколько подлинных вещей имели свою натуральную окраску. А вот в доме Льва на Воронцовской улице было всё белым…
Лев вышел на улицу, медленно прошёлся вдоль фасада по булыжной отмостке, находя до боли знакомые щербинки, погладил руками побеленную поверхность стен, потеплевшую от пригревших её солнечных лучей, посмотрел во двор в щёлочку между досок, недавно сколоченного, пахнущего смолой, деревянного забора, где некогда находился сад дедушки, были детские качели и песочница, а теперь ничего этого не было, ни качелей, ни песочницы, ни плодовых абрикосовых, айвовых и черешневых деревьев, а был выкопан большущий котлован, и строилось фундаменты какого-то нового здания.
Городской музей, размещавшийся по той же, теперь Воронцовской улице в одном из сохранившихся двухэтажных зданий, построенных в начале века в стиле провинциального модерна, был закрыт на замок. Надпись на вывеске, выставленной за остеклённой вычурной модерновой дверью, сообщала, что музей сегодня и завтра будет закрыт на выходной день.
Лев, стоя у дверей музея, задумался. «А стоило ли ему уезжать отсюда, отказавшись от продолжения династии врачей, где так чтили, помнили и любили его предков и где он, несомненно, при его-то способностях, был бы не менее уважаемым человеком, чем его дедушка городской врач Николай Петрович Миндов, его отец и мама, в память о которых в местном музее теперь есть свой мемориальный зал. Что сделал он в своей жизни? Что смог достичь? Ложного уважения коллег и охранников, готовых в любую минуту растерзать его самого? Бесславных денег, которые тратил только на самого себя? Дачу на Крите, где был-то сам всего лишь два раза? Кто и когда вспомнит о нем?»
-   А никогда-а-а-а! - прокричал он на всю улицу себе же в ответ, чем вызвал недоумевающие взгляды редких прохожих, привыкших к местной патриархальной тишине и, впервые за многое время Лев, нарушая свой установленный распорядок, купил бутылку «Горилки» с заспиртованным горьким перцем внутри и  напился в гостинице.
Ранним утром второго дня Лев на маршрутном такси, заменившими собою большие и душные автобусы, выехал к Азовскому морю. Дорога к морю, раньше грунтовая и ухабистая, а теперь спрямлённая и асфальтированная, с яркой, недавно нанесенной белой разметкой, проходила через поля подсолнечников, несколько ухоженных сел с добротными белеными домами и одинаковыми наличниками окон, нарисованными темно-синей краской.
Всякий раз, подъезжая к морю, Лев, пристально вглядывался в даль горизонта, что бы поймать тот момент, когда на равнинном рельефе за бескрайними полями подсолнечника возникнет полоска моря, ещё сливающаяся с небом, но уже увиденная им по каким-то понятным только ему нюансам цвета, отличным от неба,  и едва заметному блеску морской глади. На этот раз ничего подобного не произошло: за полями подсолнечника вместо полоски моря возникли бесконечные, беспорядочные, разновеликие постройки. Потянулись коттеджи, дома отдыха, теснящиеся и безликие, громоздкие и неказистые, прячущие за собой море, и разрушившие некогда спокойный рельеф, запечатлённый в душе Льва детской, не стираемой фотографией. «Курортный бизнес, се-ля-ви», - не без сожаления подумал Лев.
В отличие от баз отдыха, ухоженных, пахнущих жареной рыбой и щами, санаторий, бывший когда-то единственным оазисом в этом месте, теперь же являл собой жалкое зрелище. Не было тенистых аллей, отсыпанных желтым морским песком вперемешку с ракушками, и усаженных густым высоким кустарником с мелкими сочными ягодами оранжевого цвета, не было многочисленных прохладных тенистых беседок, прячущихся в кустарнике и увитых виноградом, не было танцплощадки с эстрадой, гирляндами лампочек и тумбой с наклеенными афишами, не было фонарей на тонких изящных столбах, причудливо склоняющих вниз, как цветки ландыша, свои матовые плафоны. А была территория, почти пустынная, большая и бестолковая, поросшая жухлой некошеной травой со старыми, знакомыми Льву постройками, напрочь лишенная зеленого, некогда заботливо сохраняемого санаторного антуража. Среди построек, на бывшей главной аллее санатория, ведущей к морю, сохранился осиротевший памятник, выкрашенный потемневшей от времени серебрянкой и потерявший вторую свою половину. Когда-то на высоком постаменте посреди цветочной клумбы, спиной к морю и лицом к зданию санаторной администрации мирно стояли два вождя, один в тяжелом, накинутом на плечи пальто и кепке, что в жару у отдыхающих вызывало чувство жалости к тепло одетому вождю, другой во френче, галифе и сапогах, с роскошными каменными шевелюрой и усами. На постаменте была надпись: «Ленин и Сталин». Теперь же фигура во френче и в усах исчезла вместе со второй частью надписи, а фигура в пальто стояла одиноко и нелепо, на краю широкого постамента, внецентренно нагружая его своим весом, отчего постамент дал заметный крен в сторону и наводил на мысли о Пизанской башне.  Лев подошел вплотную к постаменту, обросшему, как небритый старикашка, жухлой травой, поднялся на цыпочки, посмотрел на то место, где раньше находилась исчезнувшая фигура во френче, и увидел оставшиеся на постаменте подошвы каменных сапог и торчащую из них, загнутую вниз ржавую арматуру…
Одноэтажное, отдельно стоящее здание медицинского пункта, с галерей арок, примыкающих к нему, где раньше размещался кабинет отца, судя по вывеске, называлось теперь «Шестым корпусом». Сквозь занавески на окнах были видны расставленные в комнатах корпуса кровати с никелированными спинками, а на арках галереи были повешены верёвки, на которых сушились мужские плавки и разноцветные женские купальники, раскачиваясь на слабом ветре, дующем с моря. Лев обернулся на знакомый скрип колёс. По аллее медленно, как и сорок лет тому назад брела лошадь, качая светлой, будто выгоревшей на южном солнце гривой, запряженная в телегу, на которой, как и тогда, стояли бидоны с лечебной грязью, добытой на лимане.
-  А что грязи в лимане ещё много? – спросил Лев сопровождающего телегу, загоревшего молодого человека, в шортах, сапогах и тельняшке, с жесткой шевелюрой волос, выгоревших, как грива его лошади.
- Грязи у нас ещё хватает, - ответил молодой человек.
- А куда подевалась растительность, деревья, кусты?
- А разве здесь росли деревья? – на вопрос вопросом ответил молодой
человек и добавил, -  понятия не имею, я здесь временный, на шабашке, студент.
- Удачи тебе студент, - пожелал Лев молодому человеку, вспоминая
свой студенческий опыт добывания денег и, делая предположение, что санаторий по-прежнему принадлежит государству, у которого нет ни средств, ни желания заниматься его благоустройством.
- Ага, - поблагодарил молодой человек, и подвода заскрипела дальше в
сторону старой грязелечебницы.
Водопровода и канализации, как и раньше, в санатории, по-видимому, до сих пор не было потому, что у шестого корпуса стоял знакомый Льву своей архитектурой и поразительно как сохранившейся туалет. Он хорошо помнил, как копали яму и строили из свежих толстых сосновых досок эту постройку, и как потом его отец аккуратно черной краской выводил две большие буквы, дискриминирующие посетителей этого заведения. Потом, в тот же день вечером, с местными ребятишками Лев стащил у отца эту черную краску и сделал на стенах заведения надписи, в мужском и женском отсеках, соответственно: «Давид я люблю тебя» и «Раиса я люблю тебя». Давид и Раиса были влюбленной парочкой, как тогда казалось Льву, уже совершенно преклонного возраста, встретившейся в санатории, и предпочитавшей препроводить свое свободное от процедур время не на пляже, как все отдыхающие, а в тенистых беседках санатория или того хуже в густых кустах с мелкими ягодами оранжевого цвета, чем только привлекали к себе ненужный интерес назойливых мальчишек. Тогда по испачканным краской рукам, отец быстро прознал о шалости Льва и единственный раз в жизни, выпорол его своим широким кожаным ремнем.
Нахлынувшие воспоминания отозвались неожиданным урчанием в желудке Льва и не желанием, а уже необходимостью посетить знакомое до боли в сердце дощатое заведение. В нехитром интерьере, побеленном известкой, на требуемом возвышении размещались соответствующие отверстия, густо обсыпанные хлорной известью, способной своим резким запахом, не хуже нашатыря, привести в сознание любого, впавшего в обморок, человека. По внешнему виду возвышения с отверстиями можно было судить о неаккуратности, неловкости или неточности посетителей этого заведения. Спустив джинсы и присев, Лев, ещё не успев приступить к приятному облегчению, как с удивлением услышал звук упавшего в яму предмета. «Неужели я перестал контролировать свое опорожнение?» Инстинктивно и судорожно нащупав задний карман приспущенных джинсов, только что приятно распираемый полным  бумажником, документами и мобильником, он обнаружил, что карман этот совершенно пуст. Лев спрыгнул с возвышения, стал хлопать себя по всем остальным карманам и даже по футболке, но пропажа не находилось. Чудовищная догадка заставила заглянуть его в дырку, над которой только что он находился. Слабый свет, падающий в яму из соседнего, женского отсека, помог различить два предмета, бывшие только что в его кармане. Бумажник и мобильник теперь медленно, как в трясину, погружались в массу, зовущуюся в строительных нормах и правилах словом фекалии.
Лев всегда быстро анализировал любую ситуацию, и моментально находил верные решения, но на сей раз он был застигнут врасплох.
- Спокойствие, только спокойствие, - тихо сказал он себе вслух
успокаивающую фразу чудака Карлсона, которую помнил с детства, - там, в этой яме, моё богатство никто не возьмет, оно сохранится лучше, чем в любом банке.
А богатство Льва состояло из паспорта, испачканного красной печатью таможенной службы, без которого теперь его точно не выпустят из суверенного государства, или не примут в родной федерации, билетов на обратный проезд, мобильника, в памяти которого занесены все необходимые телефонные номера, банковской пластиковой карточки, и наличности из рублей и двадцати новеньких зелёных стодолларовых купюр, приготовленных для дачи задатка за покупаемый дом.
- Ничего, организую им чистку туалета, за что мне только спасибо все
скажут, да… и студент, жаждущий заработать, подвернулся очень кстати - сказал Лев и решительно направился к административному корпусу в кабинет главного врача санатория.
Начав беседу издалека, представившись сыном бывшего врача, портрет которого, как портрет президента, висел над креслом главного, Лев, совершенно не подозревая того, навел главного врача на мысль о детях капитана Шмидта и заставил насторожиться.
- Как видите, мы с уважением относимся к памяти наших старших
коллег. Но, если это не секрет, то с какой целью вы приехали сюда? – спросил врач, показывая на висящий портрет, надевая очки со стерильно чистыми стёклами и поправляя белоснежную шапочку на розовой лысине.
- Помочь вам.
- Благотворительным взносом?
- Почти. У вас дурно пахнут туалеты, они не убраны и неухожены. Для
начала я приведу в порядок один из них… Ну, хотя бы тот, что стоит у бывшего медпункта, где теперь ваш шестой корпус…
- Хм, - сказал главврач, найдя предложение гостя несколько
странноватым, а про себя подумал: «А все ли у него дома?», и потом сказал: - и как, позвольте вас спросить, вы намерены это сделать?
- Естественно, за свой счёт.
- Хм, а может быть вам лучше для начала оплатить счета за
электроэнергию и телефон?
- Оплачу, но сперва почистим выгребную яму. По рукам?
- Хм, - странное предложение спонсора озадачило главврача, -
понимаете, чистить сейчас никак нельзя.
- Отчего же?
- Санитарная служба не разрешает это делать во время пребывания
отдыхающих в санатории, к тому же ещё и в жару…
- С санитарами я всё улажу.
- Нет уж, позвольте. Я дорожу своим местом, а нарушения и жалобы
мне ни к чему, да и ямы чистить сейчас нет никакой надобности.
- Ладно, тогда разрешите мне воспользоваться вашим телефоном.
- К сожалению, не могу вам ничем помочь, телефоны санатория
отключены за неуплату.
- Ну и дела… А если кому плохо станет, и срочно нужна будет
помощь, а вдруг пожар, в конце-то концов?
- Это уже не ваши проблемы. Если хотите, оплатите счета за телефон и
тогда приходите, я разрешу вам позвонить, - сказал доктор и снял свои стерильные очки, чем дал понять, что поднимать туалетную тему он больше не намерен, да и продолжать разговор тоже, а сам подумал: «Избавиться бы поскорее от этого сынка капитана Шмидта, явно перегревшегося на солнышке».
- Жаль, что вы не хотите принять мое предложение.
- Простите, я вынужден распрощаться с вами: настало время
осмотра больных.
Лев уже пожалел, что пришёл к врачу, который, по его мнению, оказался неотзывчивым человеком, и непонятно почему отказался от весьма заманчивого предложения. Лев решил идти на почту, и уговаривать почтовиков разрешить ему позвонить в Москву, что бы попросить срочно выслать ему деньги.
«Но… Стоп… Как же получить деньги, если у него теперь нет никаких документов? Надо идти к студенту просить у него помощи, Так и сделаю» - решил Лев.
Студента он догнал по дороге на лиман, куда тот вёз на телеге пустые бидоны. Они познакомились, и Лев рассказал студенту только что придуманную им историю:
- Выручай, Володька. Такое дело, проспорил я и теперь должен
вычистить выгребную яму, ту, что у шестого корпуса, где ещё тебя встретил, - Лев придумал эту историю потому, что боялся сказать правду и тем самым привлечь ненужный интерес к своей пропаже. Студент свистнул, захохотал и сказал:
- Круто ты попал, Лёва.
- Да уж, круче не попадал. Помоги вычистить, а я тебе заплачу, сколько
запросишь. А?
Студент остановился, призадумался, почесал жесткие от морской воды, выгоревшие волосы и сказал:
- Извини, старик, не смогу. Понимаешь, есть вещи, которые мне не под
силу, нет, не смогу.
- Называй цену.
- Да не моё это, гальюны чистить, нет.
- Тогда я сам вычищу. Достань мне инструмент и сапоги, я в долгу у
тебя не останусь.
Получив от отзывчивого студента сапоги, рукавицы и ведро, Лев с помощью проволоки и длинной палки, которые тоже помог разыскать студент, смастерил приспособление для черпания, напоминающее гигантский половник. Вечером, когда закончился ужин, закрылась санаторная администрация, и ушёл за пределы санатория главврач, Лев рядом со злосчастным туалетом установил табличку, которую тоже помог изобразить сердобольный студент. На табличке крупными буквами, красной тушью была выведена надпись: «Извините за неудобства, ремонт канализации». Затем он снял джинсы, надел сапоги, рукавицы, поднял и убрал в сторону щиты, закрывающие яму снаружи, и приступил к делу, стараясь дотянуться и черпать именно в том месте, где, по его предположению, исчезли бумажник и мобильник. Содержимое ведра он выплёскивал на поверхность, и оно растекалось по земле всё увеличивающейся в своей площади зловонной лужей, медленно подбирающейся к шестому корпусу. Слабым ветром запах стал разноситься по санаторию, слетелись назойливые мухи разных цветов и видов, стали прибегать отдыхающие и так же быстро убегать обратно, зажав свои носы чем попало: кто носовым платком, кто панамой, кто газетой, а кто просто рукой. В шестом корпусе стали закрывать окна и форточки, громко хлопая ими. А потом из шестого корпуса выбежал долговязый, худой старик с выступающими суставами, в выгоревших синих плавках, помятой соломенной шляпе, шлёпанцах,  и, размахивая худыми руками,  по-украински потребовал немедленно прекратить работы. Лев, будто ничего необычного не происходит, не обращая внимание ни на мух, ни на испуганных отдыхающих, продолжал невозмутимо делать своё дело и лишь буркнул старику:
- Ша, папаша, скоро закончу.
Старик убежал и, кажется, вызвал главврача потому, что прибежал главврач в шортах и шлёпанцах, в ужасе закатил свои глаза, схватился за голову и закричал высоким, срывающимся не своим голосом:
- Пр-о-о-о-о-чь!!!!
Лев продолжал черпать содержимое ямы, а лужа всё больше и больше растекалась по дорожкам и ложбинкам, захватывая всё новые и новые площади, подбираясь к жилым корпусам. Доктор убежал. Отдыхающие из шестого корпуса по одному стали выбегать из корпуса с одеялами и матрацами под мышками, и торопиться, что бы успеть занять спальные места в павильоне, располагавшемся на самом берегу, который назывался «Корпус лечебного сна у моря» и куда по их расчетам не должна дотечь лужа. Вдруг Лев остановился и понял, что делает бесполезную работу потому, что его вещи, по всей видимости, глубоко утонули в фекалиях, а яму ему одному не вычерпать, а если бы и вычерпать, то содержимое ямы залило бы полсанатория. Он понял, что жизнь сыграла с ним злую шутку, отомстив за многих людей им же когда-то поруганных, кинутых и обутых, вытолкнутых, выброшенных и облитых грязью. Лев сел на корточки и тихо заплакал от безысходности: дороги обратно домой не было…
И снова прибежал главврач, а вместе с ним украинский милиционер в форме очень похожей на российскую. Они оба остановились поодаль, поскольку, приблизится к нарушителю спокойствия мешала окружавшая его зловонная жижа. Милиционер, вперемешку, русскими и украинскими словами, потребовал ото Льва предъявить документы, удостоверяющие его личность. На что Лев предложил милиционеру подойти поближе и взять их, а потом, видимо, от слабеющих нервов стал вдруг хохотать, продолжая сидеть на корточках в центре сотворённого им озера.
- Приступообразная шизофрения с маниакальным синдромом, - сказал
громко и самоуверенно врач, поставив диагноз Льву, и определив тем самым причину всего произошедшего, а потом, уже обращаясь к милиционеру, добавил: - он социально опасен, посидите с ним, только не возражайте ему, а соглашайтесь с ним, а я побегу на почту, свяжусь с городом и вызову сюда санитаров. И главврач убежал.
Зажглись фонари на толстых деревянных столбах, вокруг фонарей замелькали облачка комаров, в потемневших кустах застрекотали сверчки, и Лев, уже в присутствие милиционера, продолжил, не торопясь, своё занятие, заставляя медленно, всё дальше и дальше, отодвигаться милиционера потому, что пополнялась и разливалась лужа. Когда совсем стемнело, приехали санитары, а с ними и главврач. Санитары открыли заднюю дверцу своей машины и зачем-то вытащили носилки, но потом постояли, подумали, убрали носилки обратно в машину, и вытащили, расправили смирительную рубашку, но подойти поближе ко Льву не решились. Они стали звать его к себе, обращаясь к нему словами: и «любезный», и «уважаемый», и «гражданин», и «дорогой» и даже «милый», но Лев продолжал своё дело, не реагируя на призывы санитаров. Потом санитары провели консилиум с участием главврача и милиционера, тихо, чтобы не слышно было их медицинских секретов, пошептались, потоптались, и вытащили из машины марлевые повязки, раздали их всем, и милиционеру тоже, и все привязали эти повязки на нижние части своих лиц. А один из санитаров вытащил из машины железный баллончик, похожий на огнетушитель, направил его в сторону Льва и выпустил из баллончика газ. Лев встал во весь рост, прикрыл лицо руками, но вдруг зашатался, опустил руки, заулыбался, а санитар, только что распыливший газ, стал звать Льва словами: «Ну, милый, давай, иди сюда, иди, иди, быстренько…». Лев подошёл к ним, качаясь с опьяневшими, улыбающимися глазами, и санитары, быстрыми, точными движениями тот час же накинули на него рубашку, обмотали длинными рукавами, положили на носилки, примотали к носилкам и втолкнули в машину.
Вот и вся история. Лев пробыл в заточении в районной психушке десять дней, его чудом разыскали коллеги, еле вызволили из больницы и увезли домой, решив все вопросы с обеими таможнями. Документы Лев свои выправил, банковскую карточку заблокировал, а через пару недель вновь приехал в санаторий, но уже с людьми и специальной машиной для чистки ям. Яму вычистили, но пропажу так и не нашли. Каким-то непонятным образом о пропаже стало известно всей округе, и все стали её искать, а на словах называть пропажу кладом миллионера. Рассказы о месте поиска клада так исказили и переврали, что его продолжают искать везде, и по сей день: даже в лимане, даже на чердаках корпусов, в подушках и матрацах. А Льву в психушке поставили «несмываемый» диагноз «шизофрения» и сообщили куда надо по месту его жительства и он теперь ходит по комиссиям и экспертам и доказывает, что он не псих. В результате принудительного лечения в психиатрическом отделении у Льва пропало чувство ностальгии, а вместе с ним и желание приобрести дом на море. Коллеги по бизнесу перестали звать его за глаза олигархом, а дали новое прозвище, злящее его ещё больше – «золотарь»*.

Примечание: Золотарь – профессионал по чистке отхожих мест (из толкового словаря русского языка Д. Н. Ушакова, 1935 г.).

Май, 2003 год.