Начало книги, о которой мечтаю

И.Сухарев
    Мои предки умели читать и писать. По крайней мере, начиная с тех,  что жили в Х1Х веке.
   
    Конечно, они не предполагали, что когда-нибудь в конце века двадцатого один белобрысый мальчуган,  листая  страницы старых фотоальбомов, будет терзаться мыслью: "Ну, почему никто из этих  красивых, умных людей не отложил на минутку свои дела, не взял в руки  перо и не написал нам в будущее коротенькое письмецо, не рассказал о своей жизни, мечтах, помыслах...?"
   
    Мальчик надеялся, что такое письмо все же есть и, пытаясь отыскать чудесное послание, не раз тайком от старших рылся в заполненных истертыми  бумагами ящиках полированного шкафа.
    Но письма не было.
    Его просто не написали.
    А ведь оно могло быть. Тогда б и ему, когда вырастет, было что рассказать о своих предках  любопытной дочурке, а той своим детям, а им – своим...
   
    Я и есть тот самый выросший мальчишка, который решил  осуществить  детскую мечту. Письмо о прошлом я написал себе сам, в надежде, что дойдет оно до будущих потомков, как весточка из прежнего, недоступного им времени.

                *  *  *
   
    В моем кабинете на полке  две фотографии: не очень старый, усталый человек  с грустными, потухшими глазами – мой тогда уже смертельно больной отец, и дед по отцовской линии -  тридцатилетний, интеллигентного  вида мужчина в щеголеватых усиках  с выправкой офицера Белой гвардии. Когда-нибудь рядом будет и мое фото, хотя сейчас жена шутит:  "Ты будешь жить вечно!" Во всяком случае, я пока еще жив, и есть у меня один долг, который достался мне в наследство от этих самых близких мне людей, висит бременем.

    Когда я всматриваюсь в родные лица на фотографиях, острее чувствую, что и отец, и дед пронесли через свою жизнь такой же оставшийся им от предков долг,  так и не уменьшив его на йоту. Уходя, оставили этот долг мне – своему потомку.  Но что мог отец рассказать мне о деде?  Как однажды пасмурным октябрьским днем 1937 года, возвратившись из школы,  счастливый и гордый впервые повязанным ему пионерским галстуком,  услышал от испуганно шептавшихся соседок непонятные детскому уму страшной безысходности слова: «Иван Иваныча забрали...»?

    И отец остро чувствовал этот долг, мучился им. Десятилетним пареньком остался Борька круглым сиротой при живой матери, бросившей его на  попечение чужих людей в захолустном сибирском городке, ради безбедной, сытой, нарядной жизни театральной актрисы. В августе 1943-го неполных шестнадцати лет Борис сбежал на фронт. А демобилизовавшись в 48-м, вернулся в тот самый городок, к приютившей его  когда-то крестной, которую до конца дней почитал как воистину родного человека.

    И все же потом в течение всей своей жизни Борис Иванович не позволил себе сказать о бросившей его матери худого слова. Показывая нам с сестрой потертые фотографии, на которых кокетливо улыбалась раскрашенная под Любовь Орлову дама в казавшихся нам безумно старомодных нарядах, отец повторял только одну фразу: "Это ваша бабушка Ирина Петровна." Так и называл официально: «Ирина Петровна». Больше он не говорил ничего. И о ее судьбе мы  смогли узнать только из уст нашей матери, которая по секрету рассказала, что баба Ира жива-здорова, работает в Хабаровском театре драмы, у нее новая семья, и даже есть сын (стало быть, наш дядя) от второго мужа - режиссера Гаврилова. Однажды я набрался смелости и спросил, почему бабушка никогда не приезжает к нам в гости, почему мы не поедем к ней и даже не получаем от нее писем? Мама испуганно взглянула на отца, а тот, побледнев, печально улыбнулся и ответил  детским четверостишьем: «Лев-отец и львица-мать малыша покинули, мы решили львенка взять и назвали Кинули...». Потом,  пряча глаза,  встал  и ушел курить на балкон. Борис Иванович повидал свою  мать только в 1976 году, в окружении новой, чужой ему семьи, когда уже сам смертельно больной преодолел расстояние в пять тысяч километров, чтобы положить руку на крышку ее гроба.

   По сути не имея матери, отец боготворил нашего деда. Вечерами, вороша богатую, чудом уцелевшую при обыске и аресте Ивана Ивановича коллекцию фотографий, папа рассказывал нам с сестрой обо всем, что сохранила его цепкая детская память. Тот не открыл сыну многого, просто не успел. Но, точно чувствуя рок, которым было предписано уйти в  небытие, Иван Иванович оставил после себя эти фотоальбомы, где год за годом  была запечатлена вся его короткая, но яркая биография офицера, топографа, отважного исследователя  золотоносного чукотского Севера.

  Я не могу забыть тех вечеров и тех рассказов отца. Он всегда  терялся,  не зная,  как ответить на мои бесчисленные вопросы: где жил дед до революции, где учился, служил, работал... Он  и сам хотел бы все это знать, но черная метка «враг народа», вычеркнувшая деда из списка достойных памяти на полвека,  служила надежным заслоном всякому любопытству. И даже потом, после реабилитации, когда государство спокойно, с присущим ему достоинством сообщило, что Сухарев Иван Иванович был расстрелян по приговору тройки УНКВД г. Новосибирска 13 декабря 1937 года  за участие в  кадетско-монархическом заговоре, все письма отца в инстанции получали строгие, лаконичные отписки бдительных чинуш: «нет возможности установить», «не сохранилось», «под грифом «секретно».... И отец нес на себе этот  крест, не имея сил забыть и не смея помнить это ставшее для него святым имя единственного не предавшего его родного человека.

    Спустя двадцать лет после тех ужасных событий "эпохи большого террора", таким же холодным декабрьским  днем - тоже 13-го числа - на свет появился я, Игорь Сухарев. А еще через три десятка лет, и тоже 13-го декабря, не стало Сухарева Бориса Ивановича – моего отца. Сама судьба  заявляла нам о неразрывной связи поколений, напоминала о долге предков перед потомками.

    Я решил оплатить этот долг и за него, и за деда по нравственному  счету  благодарного сына и внука.
   
    На суд читателей представлена повесть "Злато Ермака".