а узкий конверт с большой круглой печатью и лентой лежал у меня во внутреннем кармане пиджака. Я потянулся к нему.
– Не сейчас, – шепнула Вера, и мы проследовали за тобой.
За продолговатым столом сидели гости. Ты представил нас. Я по очереди пожал руки. Каждый почтительно назвался.
– Пётр Петрович.
– Очень приятно.
– Василь Васильч.
– Очень приятно.
– Тимофей Поликарпович – герой сци-ци-ци-сква-ква труда.
– Очень, оччень приятно.
– Поликарп Тимофеич – ихний батя.
– Очччнь.
– Сидор Заварухин. По радио, небось, слыхали.
– Как же-как же, очьнь-очьнь.
– Валентин Терешков – тёзка.
– Удивительное совпадение. Очьнь-очьнь-очччь-нь.
Первая рюмка теплом разлилась в груди. После второй запылали руки и ноги, третья жаром бросилась в лицо. В графине космической спиралью завивалась лимонная корочка, водка сулила и звала, звала и сулила, и меня потянуло на четвёртую.
Гости оживились, сразу несколько рук наперегонки ринулось к сосуду, налили мне, наполнили свои рюмки, чокнулись.
– Хорошо пьёте, извиняюсь за выражение, – одобрил Валентин Терешков, тёзка. – По-нашему пьёте, по-рабочему.
Мне стало приятно от похвалы, и я опрокинул пятую.
– А вы, извиняюсь за выражение, не стесняйтесь – закусывайте, – предложил тёзка, подставляя мне своё лицо.
Сперва я подумал, что он жаждет поцелуя. Я облизал губы и потянулся к его губам, но, различив солёность и рыбный запах, потрогал зубами. Оказалось вкусно. Я сжевал и проглотил.
– Хороша горбуша? – задвигал несъеденной губой Валентин Терешков. – Прямо из космоса к столу Иван-Сергеича с уваженьицем, хи-хи. Заешьте, извиняюсь, картошечкой. – И, словно для нового поцелуя, выпятил передо мной свою щеку. Щека у него была открытая, простая и мужественная, с невыковырянным глазком.
– Ешь вилкой, – шепнула мне Вера на ухо. – Неудобно так. Веди себя прилично.
Я неуверенно насадил его щеку на вилку и поволок в рот.
– А вот перчиков ещё отведайте, – направил на меня свою красную физиономию ихний батя Поликарп Тимофеевич. Моя супруга лично... и Иванргеичу с полным нашим почтением...
Я, привстав, вытянул было шею через стол, но, вспомнив наказ жены, ткнул вилкой бате в глаз. Повертев перед собой белесой, со слезинкой, маслиной, я отправил её вместе с косточкой прямо по назначению.
Из второго глаза Ихний Батя нацедил ещё водки, гости чокнулись, проглотили и наперебой устремились ко мне своими круглыми, как тарелки, лицами. Я наугад вонзал вилку в языки и сосиски, печёные перчики и перчёные пальчики, консервированные персики и маринованные усики, засахаренные бородавочки, свежемороженые морщиночки, сушёные прыщики и вяленые козявочки, поглощал всё это, но яства не убывали. Налицо было истинное народное благосостояние.
– Будь здоров, Ваня! – переполняясь восторгом и с трудом пережёвывая члены окружавших меня лиц (а может быть – лица окружавших меня членов), провозгласил я тост и опрокинул очередную рюмку со слезами Ихнего Бати. – За твоих хлебосольных, твоих съедобных, твоих сдобных и удобных гостей, Ваня.
Я неуверенно выкарабкался из-за стола, с трудом добрёл до тебя и обхватил твои четырёхугольные плечи. Ты обернулся в мою сторону.
– Эти люди – рабочие моего цеха холодной прокатки, – гордо сообщил ты. – Они – творцы всех наших побед и создатели материальных благ.
Ты говорил, и тарелки с материальными благами согласно кивали в такт твоим словам. Скатерть-самобранка со следами напитков, рассолов и других выделений услужливо расстилалась перед нами.
– Вчера мы досрочно завершили план текущего квартала и начали прокатку труб в счёт следующего, – продолжал ты. – Это большое достижение, но мы не остановимся на достигнутом. Под знаменем Великого! Под водительством Мудрого! Вперёд – к полной победе Всеобщего! – рванул ты из периода Культа, а затем, переключившись на эпоху Волюнтаризма, призывно завершил:– Итак, за работу, товарищи!
Все твои гости сорвались с насиженных мест, закатывая на бегу рукава и штанины.
– А ты знаешь, куда идут наши трубы? – понизив голос, доверительно, почти интимно, но, вместе с тем, многозначительно спросил ты.
Вот тут я сдрейфил. Конечно же – я знаю, но я не хочу знать, куда идут твои трубы. Не хочу! Понимаешь? Мне нельзя знать об этом, Ваня! Нельзя! Пойми меня – и прости...
Я испуганно вцепился в подкладку пиджака. Пальцы нащупали упругую плоскость конверта.
– Не сейчас, – опять услышал я Верин шёпот.
Но когда же, когда? Ведь мы сюда для этого приехали. Другого раза просто не будет.
– Иван Сергеевич, – полоснул пространство зычный голос, и все гости враз затихли. Я оглянулся. Звучал то ли Пётр Петрович, то ли Василь Васильч, а может и вовсе Сидор Заварухин, который по радио.
– Иван Сергеевич, – единогласно призвали Василий, Сидор и Пётр. – Мы все как один и один как все предлагаем подхватить наш патриотический почин и выпить за партийную честность, в том числе и за принципиальность, которыми в полном объёме обладаете вы, наш дорогой Иван Сергеевич!
Честность – и принципиальность в том числе – вмиг наполнила тебя в полном объёме и через края брызнула во все стороны. Гости, сталкиваясь на бегу и звонко чокаясь, стали жадно всасывать твои обильные струи. Пётр, потный и красный, вскарабкался красному и потному Василию на плечи и шарил жирными пальцами по потолку, силясь изловить Валентина Терешкова, тёзку, который уже завершал свой юбилейный, рекордный виток вокруг тебя. Наконец, Петру это удалось, и он, давясь и задыхаясь, даже не очистив от шелухи, целиком заглотил рекордсмена. Теперь орбита была свободной. Стоявший под Петром Василий торопливо подбирал падавшие объедки.
Ты щедро одаривал копошащееся человечество своими личными качествами. Люстра, ярко сверкавшая хрусталём подвесок, реяла над твоей головой гроздями праздничного салюта. Вокруг тебя разливалось сияние. Ты был виден издалека, из всех концов необъятной страны окончательно победившего лизма и вечно побеждающего низма.
Продолговатый конверт с лентой и печатью упруго прижимался сквозь подкладку пиджака к моей груди.
Сквозь толпу протиснулась Вера.
– Пойдём отсюда, – попросила она. – Я больше не могу. Пойдём отсюда.
– Почему? – удивился я и попытался укусить её за нос. – Здесь всё так мило.
– Уже поздно. Мы не успеем к поезду.
– Я ещё не показал Ване вот это, – упрямо ткнул я пальцем в сердце.
– Пойдём отсюда, – потянула жена за рукав.
Я попытался вглядеться в её лицо, но мне что-то мешало. Я никак не мог разглядеть её лица.
– Попей воды, – протянула она мне стакан. Вода выбрасывала мелкие пузырьки. Они пощипывали язык и нёбо.
У меня перехватило дыхание. Я понял: это живая вода. Я до сих пор недоумеваю: как она в таком месте раздобыла живую воду?
Я сделал глоток и увидел её лицо – кажется, впервые в жизни. Оно было растерянным и прекрасным.
Торопливо и бережно, чтобы не расплескать воду, я глотнул ещё и огляделся по сторонам. Мир стремительно распадался на отдельных рядовых граждан, которые упорно и жадно поглощали нерядовую пищу.
Пётр и Василий, оба бледные и взмокшие, забились в угол и натужно блевали. Сидор Заварухин изо всех сил втискивал себя внутрь транзисторного радиоприёмника, чтобы сделать о себе важное сообщение. Ихний Батя плакали, слизывая со щёк хмельные слёзы.
Я в третий раз глотнул живой воды и взглянул на тебя. Ты стоял в центре комнаты – сильный и самоуверенный; над твоим широким, как крупнокалиберная труба, туловищем, которое опиралось на две негнущиеся, широко расставленные трубы, возвышалась короткая шея-труба с насаженной на неё чугунной болванкой. Ты светился тусклым металлическим блеском и был весь досрочный, сверхплановый, показательный. Я никогда прежде не знал тебя таким. Я впервые вдохнул твой трубный запах. Мне стало вдруг зябко от твоего холодного проката.
Мы торопливо спустились по лестнице. Ты, конечно, не заметил нашего исчезновения.
Я запустил руку за борт пальто и прижал её к спасительной плоскости конверта. Конверт был на месте – с лентой и большой гербовой печатью, да и куда было ему деваться, хотя, при
1978