Городок Часть 1

                «Родился я на хуторе Козюльки...»
                Тарапунька и Штепсель
Я родился в другом месте.
Я родился в Орехово-Зуеве.
Небольшой фабричный город на реке Клязьма, 88 километров на восток от Москвы – в сторону Владимира. Скорее городок, но позвольте мне в дальнейшем называть его Город – именно так, с большой буквы. Современному читателю имя моего родного города должно быть знакомо – его, наряду с другими этапами страстного пути из Москвы в Петушки, прославил Вениамин Ерофеев.

Город известен Морозовской стачкой, текстильными фабриками, заводами «Карболит», подарившем в свое время письменный прибор Ильичу и «Респиратор», который, кроме всего прочего, делал что-то для космоса, а также  футбольной командой «Знамя труда». В начале 60-х команда вышла в финал кубка СССР, но прославился город не этим, а футбольным дебошем, учиненным в районе Курского вокзала. Ореховские болельщики били стекла, громили винные магазины, но не от избытка эмоций – просто водки на всех не хватало.
Скорые поезда проскакивают город без остановки, Владимирский тракт, он же дорога Москва – Пекин, проходит на приличном отдалении, река Клязьма почти пересохла ещё в пору моей юности... Даже сейчас в Орехове всего два кинотеатра, пять библиотек, один институт... Провинция! Если и не глухая, то только потому, что Москва не так далеко, но все равно – провинция.
Сколько таких мест в России, сколько их разбросано по всему миру...
Кому может быть интересно ещё одно описание провинциального городка? И все-же...
Я думаю, у каждого была или есть своя «провинция» – город,  район, улица, то неповторимое место – чья география и история важнее подчас всех мировых географий и историй, так же, как своя собственная жизнь интереснее любых придуманных и непридуманных историй.

Я хочу рассказать вам о моём Городе и о моём Времени.   
Если чужая, книжная жизнь кажется кому нибудь интереснее собственной жизни, собственных воспоминаний, не как литературное произведение, а как реальность – мне кажется, это говорит или о крайней молодости или о определенной ущербности. Чужая, даже самая яркая жизнь – это лишь мерило, повод для сравнения – не зеркало, а скорее экран на котором проецируются туманные картинки, пьесы в которых играют другие люди. Участие в действии на экране – односторонее. Можно думать: «А я бы сделал по другому... Я бы стал... или не стал...», можно поставить себя на их место, но не их на своё. Их место – это место в иллюзии, виртуальности, а вы живете в реальном, трехмерном мире, где каждая секунда имеет своё особое значение, важна и нужна  именно для вас. Но не забывайте – если бы они читали вашу жизнь, всё было бы точно также, с точностью до наоборот.
Говорят, что биографии великих людей учат как нужно жить. Возможно, хотя принятие решения по сценарию – «Как в этой ситуации поступали Короленко или Королёв?» это выбор людей неполноценных и сильно смахивает на фильмовую ситуацию, где ( в славные времена советов) герой или героиня размышляют: « А что на моем месте сделал бы Ленин, Маресьев или Пржевальский?...». Да и то, не «как они поступали», а «как бы они могли поступить», что из области дидактики переходит  в область игры.
 
И ещё относительно биографий и автобиографий – меня всегда удивляла феноменальная память авторов. Мельчайшие обстоятельства того, что случилось 30 – 40 – 50  месяцев или лет назад, все нюансы задушевных бесед, собственные мысли и чувства  они описывают так, как будто это случилось вчера. Но позвольте – попробуйте записать слово в слово вчерашний разговор с кем нибудь, да просто поминутно вчерашний день... Сколько процентов фантазии в вашем описании? А попробуйте вспомнить, что случилось с вами в самый обычный день несколько недель назад... 20 января прошлого года... позапрошлого года.
Прошлое – это месиво фактов, событий, поступков, эмоций, решений. Иные – особенно яркие – выныривают на поверхность сами, иногда их можно вызвать к жизни только усилием воли, а сколько навеки погребены под грузом лет и дел, смешаны с вымыслом и сами стали почти вымыслом. Как можно сложить из них что то целое? Воспоминания – это кусочки прошлого скрепленные догадками, вымыслами и воспоминаниями других. Но именно этим я и собираюсь заняться.
Хочу предупредить всех, кто жил или продолжает жить в Орехово-Зуеве, возможно вы не узнаете свой город. Что же делать – я описываю МОЁ Орехово, таким, каким оно живет во мне. Если вы со мной в чем-то не согласны – опишите ВАШЕ Орехово – это может быть очень любопытно.   
Есть и ещё одна причина заставившая меня сесть за компьютер – я хочу показать вам мою ностальгическую коллекцию.

В ранней юности, когда я впервые узнал, что существует такая болезнь – ностальгия, она меня очень заинтересовала и понравилась. Ностальгия казалась мне чем-то донельзя благородным и изысканным, вроде подагры или ремарковского туберкулёза. Правда с туберкулёзом было что-то не так. Может быть у Ремарка это была какая-то особая форма туберкулёза, во всяком случае в Орехове ничего утонченного не было в кашляющих, изможденных, постоянно отхаркивающих мокроту смешанную с кровью, больных. Тем не менее стремления испытать ностальгию это обстоятельство не погасило. Я искал ностальгию, я гонялся за ней. Я вспоминал рассказ бабушки о том, что когда они возвращались из командировки в Париж на Родину (пишу это с большой буквы, соответствуя интонации бабушкиных рассказов) после Чопа (для незнающих – пограничная станция) дедушка вышел в тамбур, открыл дверь и не уходил оттуда до самой Москвы. Не обращая внимания на явное преувеличение в этой истории (должен же он был если и не есть или спать, хотя бы в туалет иногда отлучаться) я представлял моего дедушку стоящим в дверном проёме, с развевающимися волосами и наполненными влагой глазами, вглядывающегося в такие нищие (это был 1950 год) и такие милые сердцу пейзажи и безумно завидывал ему.
Когда мне приходилось покидать Орехово или Москву на две, три недели, на месяц я ждал приступов этой загадочной болезни, но она не приходила.
Я уезжал из Союза на три с половиной месяца к родителям в Египет, а вступив на родную землю, почувствовал только сожаление, что сказка окончилась.
Я ничего не мог понять. Я относил неуловимость ностальгии к собственной бесчуственности, к кратковременности разлуки с милой Родиной, но настал день, когда я испытал её, испытал не покидая России, без парижских каштанов и лондонских туманов.
Я приехал после долгого перерыва в Город детства, я стоял около чудом ещё сохранившейся тогда школы, где  учился с первого по восьмой класс, и вдруг краем глаза (я был очень осторожен, чтобы не спугнуть его), на пустынной улице  увидел маленького мальчика в нелепой мышиного цвета форме, в огромной фуражке на стриженной голове – это был я сам.
Это был я – совсем рядом, но бесконечно далеко, между нами лежало не расстояние – расстояния можно преодолеть, между нами лежали годы и тогда я заболел ностальгией, так как понял, что только она может перебросить мостик к тому далекому мальчику в том далеком Городе.
Именно ностальгия оживляет старые фотографии, заставляет пахнуть высохшие запахи, заставляет звучать старые пластинки и первомайские духовые оркестры.
Я стал коллекционером ностальгет (назовем их так). Они хранятся в моей памяти – ностальгические книги и кинофильмы, ностальгические кушанья и напитки, ностальгические города и улицы и даже ностальгические облака. Они связывают меня с моим прошлым, они мучают меня и наполняют смыслом мою жизнь.
«Итак – примерно так писала одна ностальгическая книга – программа века гласила: НОСТАЛЬГИЯ! И ностальгией мы здесь разумеется и займёмся».      
    
               
               
                МОЙ  ГОРОД

Каким был мой Город 50 или 40 лет назад?
Как мне оживить его, если от города моего детства осталось только название? Как мне описать его, если в моей памяти руины не одного, а многих Городов, если в детстве время изменяет даже самые неизменяемые вещи.
Казарма*¹ в которой я родился меняла свой размер год от года. Какая она была огромная, с широкими коридорами, по которым можно было кататься на трёхколёсном велосипеде, с гигантскими печами, где можно было, как казалось испечь слона, с подоконниками, на которых так славно было лежать поперёк и смотреть, как течет внизу жизнь. Тогда я легко представлял себе Америку – это место, где есть дома и повыше нашей казармы, потому что выше её могли быть только небоскребы.

Когда я немного подрос – казарма уменьшилась, хотя и оставалась если не гигантской, то очень большой. Ещё казалось, что с крыши её можно увидеть всё-всё и в хорошую погоду может быть даже Москву, но коридоры и подоконники стали уже, потолки ниже. Зато окружающий казарму мир стал гораздо больше, стал вмещать в себя не только маленький садик около дома с памятником Дзержинскому (копия железного Феликса, которого с таким позором изгнали с Лубянки), но и «Ленинский» садик (конечно же с памятником Ленину) и Горпарк, и таинственный «задний садик».


Город менялся тоже – от безгранично простирающейся вокруг страны детства, до реального, маленького городка, каким он и был на самом деле. Вспоминать хочется не то провинциальное Орехово-Зуево, которое, уже покинув его, я встречал, приезжая повидать родных, а город маленького мальчика, нескладного подростка, полузабытый и такой близкий – Город моего детства..
 __________________________________________
*¹ Казарма в данном контексте не имеет ничего общего ( кроме пожалуй архитектуры ) с армейской казармой. В Орехово-Зуеве казарма – это  общежитие, трех- четырехэтажное здание, где в маленьких комнатках, выходящих в общие коридоры, жило 200 – 300 семей. Казарма – это многоэтажная коммунальная квартира с общими кухней и туалетом. 
               
                География.

Основа на которой строился план моего города – это четыре линии проведенные с запада на восток –
   
Линия на крайнем севере – «большак», «Владимирка», короче – шоссе Москва – Горький. Я знаю сейчас, что шоссе это уходило на восток гораздо дальше Горького, но тогда я так далеко не заглядывал.

Голубая лента пересекающая весь город и делящая его на собственно Орехово и Зуево – река Клязьма.

Следующая к югу  – центральная улица, ну конечно же, как наверное во всех провинциальных городках советской эпохи – имени Ленина, – «Бродвей», «толчок», место променадов, встреч, «кадрёжки» (о всех тонкостях прогулок по этой улице – позже).

Параллельно Ленинской, примерно в 200 – 300 метрах к югу протянулась полоса железной дороги – «чугунки», как называли ее по старой памяти мои дедушки и бабушки. В то время (надеюсь, что и сейчас) Орехово-Зуево  было крупным транспортным узлом и центральную часть города от так называемых «за линией» районов отделяло добрый десяток железнодорожных путей.

Мой Город – каким он был когда-то огромным и главным, казалось, что кроме него в мире существуют всего несколько мест – например Москва (потому, что я там бывал), ну и ещё два-три населенных пункта – Покров, Усад... Все эти города по своим размерам даже сравниться не могли с Орехово-Зуевом. В Москве жили наши родственники, у которых мои родители, приезжая в Москву часто останавливались (представляю, как они «любили» визиты провинциальной родни) Родственники жили в двух шагах от Курского вокзала, так что Москвы во время этих поездок я практически не видел и размера её не ощущал.
Да и позже, Город казался мне если и не самым большим в мире, то уж конечно и не самым маленьким. Я уже знал в то время маленькие, действительно маленькие города по сравнению с которыми Орехово выглядело, как маленькое государство с 79-ой, моей родной казармой посередине.

Итак, география страны Орехово, страны детства.

На севере от казармы, за рекой, раскинулось безбрежное Зуево со страшными Озерными и Парковыми улицами, куда не ступала нога обитателей центральных районов Города.
Жители этих улиц, застроенных одноэтажными частными домами улиц находились в состоянии перманентных войн с обитателями практически всех районов Орехова. Они враждовали с Новой стройкой, наверное потому, что там жили в основном татары и мордва, они враждовали с «Самомазкой» – комплексом бывших складов переделанных в казармы – наверное  потому, что в «Самомазке» жили «казарменные» – люди не первого сорта, они воевали с крутовскими потому, что те жили в многоквартирных домах с относительными удобствами, которых Зуевские улицы были лишены.
               
Северо-Западные территории – Гагаринская улица, Подгорная, посёлок завода «Карболит» - были достаточно цивилизованны и хорошо исследованы отважными ореховскими путешественниками, так же впрочем, как Дикий Запад – Заливные луга, Кабаново, Военный городок.

            Маленькое лирическое отступление. 
Вот и ещё отличие чужих воспоминаний от собственных. Что могут сказать самому искушенному читателю все эти названия? А для меня в каждом из них – целый мир, огромный пласт воспоминаний. Все они, как маячки высвечивающие что-то в темноте прошлого. Даже для жителя Орехова, все эти знакомые названия – части совсем другой вселенной, совсем другая жизнь, а я мог бы ограничиться только названиями, они и были бы моими воспоминаниями.

Юго-Запад – «Новая стройка» - татаро-мордовская диаспора. Я однажды, гонимый зовом подросковой любви, углубился в «Новостроечные» улицы, которых было не то 9, не то 10 протянувшихся параллельно железной дороге и дошел до улицы 3-его Интернационала или по-просту до Третьей улицы, где в доме 22 жила дама моего сердца. Вернулся я из моей экспедиции с самоощущением если не Левингстона, то уж по крайней мере Ганзелки и Зигмунта.

               Необходимое пояснение.
Описывая опасности путешествий по некоторым районам Города, я не слишком преувеличиваю, но  опасности эти существовали для подростков. Взрослые люди могли посещать любые районы города свободно, особенно в светлое время дня. С наступлением темноты в Орехове становилось неспокойно:
«Я иду по «Новой стройке»
Ночь хоть выколи глаза,
Слышны крики – «Раздевают!
Раздевают догола!» – так пели в Городе и не без оснований.
Для подростков и юношества опасность была не в этом, грабить и раздевать их вряд ли стали бы. А вот побить могли запросто. За что? За то, что живёшь в другом районе, за «чужестранность», за «непринадлежность» к данному клану. Знакомая история, не правда ли?
 
На юге – родные и хорошо обжитые места. Здесь, «за линией» жили дедушка и бабушка, Здесь я бывал почти каждый день и здесь для меня не было неисследованных мест, кроме пожалуй южного берега полуозера – полуболота, с выразительным именем – «Плешка». 
Где-то на юго-востоке среди обширных торфяных болот жили странные люди в странных редких поселениях. Я знал от взрослых, что тамошних женщин называют «торфушками» (как называли мужкую часть населения – «торфяне» или «торфянники» - я не знал, а может быть просто позабыл). Знал я также, что если плохо вести себя за столом, например громко чавкать или разбрызгивать еду, то можно заработать укоризненное – «Ты ведешь себя, как торфушка». Бабушка Серафима Ивановна рассказывала мне, что до революции на торфе работали самые бедные и отпетые люди, которым терять и находить было нечего.

     Повесть о Лилиан Сокур – королеве торфянников.
Это было уже не в детстве – я тогда заканчивал 10 класс.
Однажды, это было по-моему воскресенье, вместе с приятелями из казармы я стоял на крыльце выходящем на Ленинскую улицу, когда две девицы – одна страшная, как смертный грех, другая внешностью готовая поспорить с Мишел Пфейфер, если бы та жила в те далекие годы – подошли к нашей группе. Они знали кого-то из нашей компании, по-моему мрачноватого детину по прозвищу «Боцман», они первыми начали разговор, нацеленный на вполне определенную цель – «прикадриться» (в дальнейшем БГ будет использовать синоним «застебать») и тут, к моему величайшему изумлению, я понял, что кадрят именно меня и не кто иная, как «Мишел».
 Я помню даже прошёлся с ними до почты и обратно (обычный маршрут Ореховских гуляний), но на этом в общем-то всё и закончилось. Я был слишком молод – девицы были слишком опытные (даже тогда я смог понять это), к тому же Ореховский «кадрёж», как обязательную прелюдию к «дружбе» («дружить» на ореховском диалекте значило встречаться) или послесловие к встречам включал провожание домой, а девицы жили в посёлке «1-го мая», то-есть очень далеко, в заповедной зоне торфянников... Короче говоря ничего из нашей «дружбы» не вышло.
 Я узнал всё о ней, как только присоединился к своим. Узнал, что настоящее имя «Мишел» – Люба, что на «гастролях» в Москве она называет себя Лилиан Сокур и пользуется большим успехом у офицеров, и что с ней нужно быть осторожным, так как она «водит» ребят с торфоразработок и те по её первому слову могут уделать любого.
Орехово – маленький город и с тех пор мы много раз встречались, она звала меня «студентом» и не оставляла ленивых попыток «закадрить». Но постепенно мы стали почти друзьями, а потом я переехал в Москву и только во время редких визитов на родину, среди прочих новостей узнавал о новых приключениях Лилиан.
- Она уснув по пьянке сожгла себе волосы перегидролью;
- Один полковник бросил ради неё жену, а она его при всех послала матом;
- На день рождения у неё собралось человек 50 и все перепились в усмерть, так одного и впрямь не откачали – на торфянниках гнали зверский самогон...
Однажды, в той самой прославленной электричке Москва – Петушки, экскортируемый в толпе таких же безбилетников, я увидел Лилиан. Она сидела в вагоне пьяная с бутылкой самогона, отхлёбывала из горлышка и поила сидящих с нею контролёров. Я постарался сделать так, чтобы она меня не заметила.
Прошли годы – не так уж и много, может быть 5 или 6, когда я снова встретил её в московском метро, на станции «Новослободская».
Теперь приготовьтесь говорить, что так в жизни не бывает, что это happy-end из американских сказочек, что я всё придумал.
«Лиля!» - окликнул я высокую блондинку с портфелем и тубусом под мышкой. «Студент?! Привет! Только я не Лиля, я – Люба».
Не бывает? Значит иногда бывает – Лилиан Сокур стала Любой Заниной студенткой 4-го курса Московского Полиграфического института.

Но вернемся с географии.

Восточную часть города образовывало Крутое. Наверное даже в незапямятные времена название это имело в себе корень «крутой» или «крутые», ведь слово это существовало в русском языке задолго до появления «новых русских» (а может «новые русские» существовали под различными именами всегда).
Район Крутого, прорезанный улицей Ленина, которая там меняла имя и становилась  Кировской, был в сущности самостоятельным большим городом со своей железнодорожной станцией, и только по традиции Город не носил тройного имени Орехово-Крутое-Зуево, что кстати великолепно само по себе и точно отражает его суть  – крутое Зуево.
 
В районе «Холодильника» город кончался. Здесь обрывалась кажущаяся бесконечной Ленинская-Кировская, разворачивались автобусы, и начинался сосновый бор со странным названием, вернее странными названиями. Существовало два варианта имени Крутовского леса : «Эсаул» и «Лесаул»  - и две возможных теории их происхождения:
- Первая: что-то казацкое – «Эсаул, эсаул, что ж ты бросил коня...». По некоторым историческим байкам где-то в этом районе якобы стояли казачьи сотни, которые разгоняли революционные массы в период обострения классовой борьбы (1885 – 1917). См. следующую главу.
- Вторая: Лес – аул, аул в лесу, что то от татарских времен – Мамай, Батый...
За лесом, за Эсаулом (я больше любил этот вариант названия) – озеро, вернее песчанные карьеры заполненные водой – «Амазонка», любимое место купания и все... Дальше  деревня Войново, Усад, но это уже Владимирская область.

               
               
                История об истории.

Историю можно изучать разными способами.
Самый простой – учить историю в школе, предпочтительно в советской. После нескольких лет история становиться предельно ясной и понятной, окрашеной в два основных цвета и эта предельная ясность создает гармонию в душе, которой так не хватает в наше бурное время.
Можно сделать  историю своей специальностью. Путь, чреватый некоторыми осложнениями, поскольку в процессе углубленного изучения предмета возможно зарождение ВОПРОСОВ. Правда явление это чисто временное, поскольку с выработкой собственной точки зрения появляется СХЕМА в которую, как правило, легко укладываются вопросы, чтобы больше никогда не беспокоить. Отсутствие выработанной схемы в исторической науке называется «дилетанством» и не приветствуется. В скобках нужно заметить, что СХЕМА не всегда и не обязательно отражает официальный подход к тому или иному историческому явлению, а вполне может быть противоположной ему или вообще находиться где нибудь в стороне.
Самый надежный вариант – не интересоваться этими делами вообше! «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познание,  умножает скорбь».
Для меня самым привлекательным оказался путь дилетанта – школа, неоконченный исторический факультет МГУ и только одна схема – отсутствие всяческих схем. История творится людьми, это – не что иное, как отражение в человеческих судьбах тех или иных конкретных исторических ситуаций. Другими словами на хронологическую нить неоспоримых исторических фактов – построено тогда-то, произошла битва при том-то – нанизаны миллионы и миллиарды жизней, и они то и создают ИСТОРИЮ, вернее десятки или может быть даже сотни различных «историй».
Наука «история» – должна изучать хронологию, факты – писать Историю должны литераторы, основываясь на судьбах, жизнеописаниях отдельных людей или групп людей. Таких Историй будет много, может быть очень много – История бедных, История богатых, Истории победителей и побежденных, царей и слуг, мужчин и женщин... Тогда их можно будет изучать с тем, чтобы в конечном итоге создать всеобщую Историю для себя.

В школе, а учился я конечно же в советской школе, мне была преподнесена официальная и очень стройная история города. Интересующихся отсылаю к книге «Город на Клязьме»*¹. Конечно я не собираюсь пересказывать все эти трогательные саги о бедных рабочих «стенающих» под гнётом кровопийц-фабрикантов, о невыносимо долгом рабочем дне, о бесконечных штрафах и первом революционном подъеме – Морозовской стачке, но тогда всё это сложились в стройную и очень понятную СХЕМУ и ух, как я ненавидел Морозовых и всех их прихлебателей и клевретов!
Мне казалось, что все должны разделять мои чувства, но, странное дело, рассказы моих бабушек и дедушек о тех далеких временах не совсем укладывались, а иногда и были совсем противоположными той СХЕМЕ, которую я выработал в школе.
Тaк например одно из самых ярких детских воспоминаний моей бабушки было связано с «хозяином» – Морозовым  – не знаю точно с каким из братьев.
Она, ещё совсем девочкой – ей было лет 6 или 7 – мыла крыльцо их дома, когда «хозяин», который сопровождаемый свитой обходил с инспекцией (Sic!) дома рабочих, увидел её, взял на руки и сказал что-то вроде «Хорошая хозяйка растёт!». Бабушка происходила из простой рабочей семьи и должна была с детства впитать классовую ненависть эксплуатируемого к эксплуататору (несчастный русский язык!), да вот не впитала. А Морозовы – «хозяева» – в моей схеме должны были ходить не иначе как с плеткой и то и дело прогуливаться ею по спинам обездоленных рабочих, чтобы те помнили «Who is who!».

Кстати, другое не менее яркое воспоминание моей бабушки относилось ко времени, когда она была уже «барышней». У них на вечеринках тапёром был маленький мальчик по прозвищу «Яшка-сопливый», который, как она рассказывала, класно играл на фортепьяно модные танцы. В дальнейшем этот мальчик приобрел фамилию – это был Яков Флиер.

Дедушка начал трудовую биографию в 14 лет, еще до револющии, на Бумаго-прядильной Фабрике №1, где и проработал, с перерывами для защиты отечества в гражданскую, финскую, германскую и японскую войны (имеется в виду война 1945 года, а не времен «На сопках Манджурья») до пенсионного возраста и закончил свою карьеру начальником планового отдела. Никаких особенных ужасов о времени своего ученичества он до меня не донес, напротив, каждый раз, когда мы проходили мимо Двора Стачки вспоминал почему-то не славное революционное прошлое города на Клязьме, а «харчевую» лавку для рабочих, которая когда-то помещалась там, и рассказывал какие добротные товары были в лавках и как дёшево отпускались они на «заборные» книжки (не от слова «забор», а от глагола «забирать»). Названий некоторых товаров я просто не знал – например «сиги» или «визига», с которой, как утверждала моя родня пироги гораздо вкуснее, чем с капустой или картошкой.

А как трудно было совместить СХЕМУ и то что осталось от Морозовских времен в нашем городе, особенно сравнивая с приметами дней новых, с тем что появилось в городе в светлые советские дни,.
1-ая Городская больница, построенная в те мрачные годы для рабочих, оставалась одной из лучших в окрестностях Москвы. Уникальная операционная под стеклянным куполом, в которой были совершенно исключительные условия для операций, как непедагогично утверждала знакомая нашего дома, врач Вера Ивановна, – оказадась   заброшена в советское время, не знаю почему, может быть стекол не хватало.
Викуловские (крутовские) и Морозовские бани (по именам я думаю вы догадались когда они были построены) – о них можно писать повести или научные исследования. Огромные – способные вместить сотни людей, добротные – они держали тепло даже в самые жестокие морозы, с русскими парными и специальными помещениями для стирки – могли ли с ними сравниться новые, но жалкие помывочные – Ореховские и Зуевские бани.
А «Кинодрамтеатр» или правильнее «Зимний театр» – построенный, и тоже не сейчас, как копия московского Малого театра и акустикой зала которого восхищался выступавший там Шаляпин. В советское время был построен ДК Текстильщиков на Крутом – чем  он знаменит? Пожалуй только тем, что меня там принимали в пионеры.

Я уж не говорю о казармах – о них я расскажу позже – но как эти казармы не были похожи на жилища рабочих-строителей  Московского Дворца Пионеров – я  их застал, когда в 1959 году жил с родителями в Москве. Одноэтажные, почти ушедшие в землю, деревянные бараки стояли на углу Университетского и Ломоносовского проспектов и по своим удобствам так же соотносились с Ореховскими казармами, как скажем шалаш в Разливе с Музеем Ленина. А ведь строили эти бараки народные власти для социалистических рабочих.

Кстати о казармах – бабушка Фрося жила в 11-ой казарме со дня рождения. Она рассказывала мне, что во времена её родителей, на место в казарме была очередь. Мало кто хотел жить «на вольных квартирах» – дорого, да и удобств таких нет. «Вольная квартира» подразумевала съем части дома и конечно – уборная во дворе, печь топить самому, за водой к колодцу, а уж о горячей воде и мечтать не приходилось.

Для полноты картины нужно рассказать о моей первой учительнице – Александре Ивановне Рудневой, которая учила меня с 1 по 4 класс, то-есть с 1954 по 1958 год. Мои родители называли её «учителем старой школы», как я теперь понимаю она начала учить ещё до революции. В 1958, когда она вышла на пенсию ей было, я думаю не меньше 65 лет, то-есть скорее всего она родилась в начале 1890-х годов. Прибавим 16 лет до окончания гимназии, не знаю сколько, наверное года 3 на учительские курсы, получается, что в году 1912 – 13 она вполне могла начать учить детей в какой нибудь ЦПШ.*²  Она была одинокая, мне объяснили, что до революции учительницам не поощрялись замужества, всю свою неизрасходованную любовь она отдала нам – её ученикам. И даже сейчас я помню её лицо, ее прическу – a’la Марина Цветаева, её манеру разговаривать – спокойно и всё время как-то приподнято, даже её голос.
Я помню и другую учительницу – учительницу «новой школы» – Эльзу   Автономовну, которая зачастую придя в класс в состоянии среднего или выше среднего подпития плюхалась враскорячку на учительское место так, что все могли
любоваться ее фисташковыми штанами «Дружба». Кто знает, тот поймет!
Таким вот образом возникли мои первые вопросы к «истории».

Исторический факультет, как я уже говорил, мог только добавить сомнений, но никак не разрешить их. На каждом шагу, отрываясь от учебника и пытаясь копать вглубь, а мне приходилось делать это например для курсовых работ, я натыкался на новые и новые вопросы. Почему в советских учебниках мы учим тему: «Восстание рабов в Древнем Египте во время правления фараона Хамурапи(?)», а согласно монографиям весьма уважаемых дореволюционных египтологов никакого восстания не было, а были обычные грабежи и погромы, во-время войн с нубийцами(?), когда рабы были оставлены без надзора?*³
Почему всенародное, если верить роману Джованиоли, восстание Спартака было не замечено многими римскими историками жившими в тот период?
Но будем держаться ближе к Орехово-Зуеву. Для одной из своих курсовых работ я выбрал тему «Морозовская стачка 1885 года». Я перевернул если и не горы, то холмы литературы исписал кипу тетрадей. Знаний предмета у меня прибавилось  – хотите я вам процитирую, что писал Ленин о Морозовской стачке? – но и количество вопросов возрасло в неимоверной степени.
Почему рабочие забастовали именно в Орехово-Зуеве, хотя по статистике они имели самую высокую зарплату и лучшие условия труда среди фабрик Московской и Владимирской губерний?
Как можно было говорить о всенародной стачке, о всенародном подъёме, если, для того чтобы не пустить рабочих в цеха, организаторам пришлось перекрыть подачу осветительного газа для всей фабрики?
Почему – и в этот пункт вместе с книжной мудростью попали рассказы моей бабушки, которая всю жизнь проработала на фабрике, и ее подруг-ткачих – в «старое время» при 10 часовом рабочем дне, ткачиха обслуживала один станок, могла остановить его и пойти в казарму обедать или покормить ребёнка, а не была привязана к 10 станкам весь 8-и часовой рабочий день с получасовым перерывом, как это было в моё время, и почему это называется «раскрепощением рабочих»?

Не стану перечислять всего, что я нарыл для моей курсовой, в результате курсовую я не сдал и исторический факультет поменял на менее проблемный – географический, а  с историей с тех пор предпочитаю спокойные но осторожные отношения – «доверяй, но проверяй».
_____________________________________________
*¹ Город на Клязьме. Сост. А.Верюжский.  М.,Московский рабочий. 1977
*² ЦПШ – церковно-приходская школа, школа для бедных.
*³ Вопросительные знаки означают мою неуверенность в приводимых данных, проверять же их специально или не имеет смысла, как в данном случае или невозможно в силу географической и временно́й отдаленности от предмета описания.               
               
               
         Город с «лица необщим выраженьем»

Таким он был для меня в те незапямятные годы. Город был совсем другим, он имел своё лицо. Косметические операции проведенные лет 20 назад, уничтожили,  вместе со всеми морщинами, угрями и веснушками и само лицо – и теперь Орехово-Зуево всего лишь стандартный третьеразрядный город, застроенный «хрущевками» и типовыми 9-и и 12-и этажными зданиями. Таких населенных пунктов тысячи на «просторах родины чудесной».
Конечно и это вполне понятно любые новшества, особенно архитектурные, легче и адекватнее воспринимаются людьми следующего поколения, может быть потому, что для них они уже существуют, на глазах не изменяли существующий облик.

Попытка лингвистического открытия.
Может быть это вовсе не открытие (я же предупреждал, что в гуманитарных науках я всего лишь дилетант) если так, пожалуйста пропустите этот абзац.
Меня всегда интересовало происхождение слов, например слова «поколение». В слове этом корнем встало слово «колено» и мне кажется есть два толкования:
- от библейского «колено» = род, семья, общность, но тогда при чём здесь «по...»;
- «анатомическое» колено и поколение – это то, что ещё не выросло – поросль не достигшая еще колена.
-
Наше поколение уже воспринимало нормально, как нерасторжимые с Москвой силуэты высотных зданий, наши внуки наверное уже не видят ужасающей безвкусицы Дворца Советов в Кремле, а следующее поколение может быть привыкнет к Манежной площади (ведь другой они не видели) или памятнику Петру в Москве (хочется надеется, что они его все-таки не увидят – уж слишком многие мечтают взорвать его вместе с привязанным к нему Церетели). Жители сегодняшнего Орехова, особенно молодые, наверняка гордятся (и по праву) новым архитектурным обликом города, мне же, как наверное многим моим 50 - 60-и летним сверсникам, памятен тот – старый ореховский облик.
Город моего детства. Его вряд ли можно было назвать очень привлекательным, но это был именно мой Город. Что определяло его своеобразие, не позволяло спутать Орехово-Зуево с другими городами России?
Во-первых – казармы.               

                Казарма

Когда-то с моим другом, тоже бывшим жителем Города, мы задумали составить Орехово-Зуевский лексикон. Это могло бы быть интереснейшее чтиво -  столько неповторимых, имеющих только местное значение слов было бы в этом словаре. Любопытно, что в гипотетическом труде целая гирлянда ореховизмов: «каток», «балаган», «сушилка», «кубовая», «кухольная» (именно так, сохраняя оригинальное произношение) и даже внешне далекое «говнопёр» – одно из самых любимых ореховских слов моей жены должно была бы иметь прямое отношение к казарме, казарменному быту.
               
Казарм в Орехове было много, все они были разные, их облик, архитектура  зависили от времени постройки, от того, для какой социальной группы (рабочие, служащие) они предназначались, но в основном от их местоположения. Хотя все они несли в своем облике общую идею казармы, всё же были крутовские, ореховские, подбашенные и другие типы казарм. Не утомляя читателя излишнеми подробностями – опишем на примере моей родной 79-й – генерализированную  казарму – общую идею казармы.    

Родился я конечно в родильном доме, но уж так принято говорить – очередное устойчивое словосочетание, которое в общем довольно верно определяет то, что произошло в том далёком 1947 году. Моя мать, вместе со мной конечно, на время покинула казарму, отправилась в больницу, чтобы вернуться и опять же вместе со мной, но уже на руках.
Итак я родился в этой казарме и прожил в ней ровно 17 лет. Конечно я помню и по своему люблю её, но сразу должен сказать, что ностальгия – ностальгией, но люди в казармах жить не должны. Люди должны жить где угодно – в домах, квартирах, town-houses, хижинах или дворцах, но они должны иметь “privacy”.

Интересно, что в русском языке я не нашел точного эквивалента этому английскому слову (может быть плохо искал). «Частная жизнь» – близко, но мне кажется ближе к чему-то полит-экономическому. Может быть русский народ и не знал, что такое “privacy”.

Во всяком случае,  в ореховских казармах их жители могли найти что угодно, но не уединение (вот вам и приблизительный русский эквивалент слова  “privacy”).
Казармы в Орехове строились на века. Когда их строили время текло так медленно, что казалось люди всегда будут населять казармы, и казармы, как пирамиды Египта будут равнодушно взирать на бесконечную смену поколений. Поэтому казармы строились добротно – где можно – применяли вечные материалы – например лестницы в нашей, да и во многих других казармах, были сделаны из чугуна.
Когда строили казармы, по мере сил и возможностей думали о людях (при этом – повторюсь – казармы не место для людей). Казармы обеспечивали проживающих в них первым, но необходимым: теплом, горячей и холодной водой, печями, местом, где могли храниться продукты и даже специальными помещениями для сушки белья – «сушилками». Советская власть, кстати, эти самые сушилки в большинстве казарм немедленно ликвидировала, создав там или очаги культуры, так называемые «красные уголки» (пропаганда конечно была важнее чем сухое белье) или дополнительные каморки.

В казарму попадали через два «паратных» входа (если сохранять Ореховское произношение) и так называемый «кухольный» вход. Поднявшись на нужный этаж (в казарме как правило было 3 или 4 этажа плюс под самой крышей получердачное помещение – сушилка) попадали в длинный коридор, куда открывались двери комнат – их полу-ласково называли каморки. Я сказал, что помню свою казарму очень хорошо, а сейчас понял, что не уверен – сколько комнат было в нашем коридоре – мне кажется 30 или 32. Вспомнил! – 31.
Каморки предназначались для одной семьи, но само понятие – семья традиционно было связано с русским значением слова  «family» – «семь+Я», т.е. восемь человек. Как правило семья, проживающая в казарменной комнате, состояла из двух поколений, а иногда к ним добавлялись осколки боковых или предыдущих семей.   
               
Так что восемь человек в 20 – 25 метровой комнате не было чем-то необыкновенным.
В нашей семье ситуация была достаточно благополучной – в нашей комнате жило всего 5 человек, а после смерти дедушки – 4. Были и почти идеальные условия – например семья моего приятеля Миши Исаева состояла всего из 3 человек, так как его женатый брат всё время пребывал (сколько я себя помню) в военном гарнизоне в Венгрии, а дедушки и бабушки жили где-то в деревне.
Было бы интересно проанализировать все возможные аспекты персональных отношений в таких своеобразных условиях, условиях совместного скученного проживания  и отсутствия «privacy», но это тема для серьёзного психологического, может быть психо-сексологического исследования, но не моих записок.
 В середине коридора в сторону уходил широкий проход  (это было царство кухни). Вдоль больших окон строем вытянулись кухонные столы – на Ореховском языке – «катки», по одному на комнату, на каждом – керосинка или керогаз и нехитрая кухонная утварь, все это выставлялось, вынималось из запертых отделений «катка» для приготовления пищи  и снова убиралось под замок, чтобы соседи не отливали керосин.

Наверное самым привычным запахом в детстве для меня был запах керосина. Пищу готовили на керосинках или керогазах, при авариях или перерывах в электроснабжении, а это случалось довольно часто, зажигалась приготовленная на этот случай керосиновая лампа. Сколько головной боли приносили эти нехитрые приспособления своим хозяйкам. Всё было дефицитом – фитили и ламповые стекла, какие-то загадочные иглы для керогазов и даже такая простая вещь, как пластинка слюды, которая закрывала «смотровое» отверстие на боковой поверхности керосинки. Но конечно жизненно важным аспектом казарменной жизни было снабжение керосином, и это пожалуй единственный продукт с которым на моей памяти не было проблем.
Не помню как часто – кажется раз в неделю, в определённое время к нашей казарме подъезжала керосиновая бочка с её хозяином – продавцом, мрачным и неразговорчивым татарином, одетым поверх телогрейки в длинный, до самой земли клеёнчатый фартук с огромным карманом, куда он опускал бумажные ассигнации. Хотите знать, что из себя представляла керосиновая бочка? Не нужно напрягать воображение – точная аналогия знакомой пожалуй всем квасной цистерны, с открывающимся, откидывающимся прилавком, где вместо квасных кружек висели наборы воронок разных размеров и мерных черпаков – металлических стаканов с длинной ручкой – помню они были пол-литровые, литровые, 2-ух литровые... Из  латунного крана светлоянтарная с синеватым отливом струя лилась в огромный бак-кастрюлю, откуда продавец черпал и наливал керосин в подставленные битоны и канистры, ловко жонглируя воронками и черпаками. На подносе, куда ставилась керосиновая тара, жирно блестела мелочь для сдачи... Когда меня посылали покупать керосин или я сопровождал кого-нибудь из взрослых, каким удовольствием было (правда, в детстве почти все доставляет удовольствие) слушать звук льющегося керосина, вдыхать его сладковатый запах, следить за манипуляциями керосинщика или (а на первых порах бочку доставляла смирная и наверное очень старая лошадь) сорвав травы покормить её – мирно ждущую своего часа и переезда к следующей казарме.
   
На правой стороне прохода – коммунальные удобства: общий умывальник и уборные. На 31 комнату – два унитаза в мужском и два в женском туалете, 4 крана с холодной водой. Не густо! Не мудрено, что утром умывание становилось проблемой, и если мужчины еще могли например облиться водой до пояса, то женщины такой возможности были лишены, а касательно более интимных гигиенических процедур, то предлагаю читателям попытаться догадаться самим, как они осуществлялись в казарме в условиях казарменной «privacy».

Для совсем молодого поколения, если книга попадет к ним в руки, необходимо подчеркнуть, что каморки были лишены  гигиенических «удобств» – утром население казармы тянулось в туалеты и для опорожнения ночной посуды. В Городе эти эрзацы коммунальной культуры носили не слишком благозвучные имена – «поганое» или «помойное» ведро (если это было ведро) и «урыльник» – для обозначения «ночной вазы».
Меня всегда волновала загадочность этого имени – «урыльник». Не найдя лингвистическо-исторического объяснения в специальной литературе, предлагаю читателям мои собственные варианты происхождения этого слова:
- стоящий «у рыла» на случай крайней ночной необходимости;
- от слова «урчать», симулирование звука происходящего при использовании;
- от термина «урина» (моча) принесённого из госпиталя, больницы.
Вы можете выбрать любой вариант по душе.

Дальше, налево собственно кухня с огромными печами, которые почему-то назывались «голландскими» и двумя комнатами (а может комната была только одна?), где до революции жила, как рассказывала моя бабушка, внося ещё больший сумбур в мою и без того запутанную картину мира, какая-то таинственная «прислуга». Теперь я понимаю, что это была видимо просто уборщица, в обязанности которой входило поддерживать чистоту в казарме.
Направо так называемые «лари», холодная, неотапливаемая комната для хранения овощей (чуть было, разбежавшись не написал «и фруктов», но в моем детстве набор фруктов был столь мал, что они съедались практически моментально). Еще несколько шагов и выход на черную, так называемую «кухольную» лестницу.

Для горячего водоснабжения (о, великий и могучий...)казармы были оборудованы так называемым «кубом» – или общеказарменным кипятильником. В нем под руководством опытного истопника  кипятилась вода для населения всей казармы (когда истопник был слишком пьян, обязанность поддерживать огонь в «кубе» брала на себя казарменная общественность стоящая в очереди). Кроме своего прямого назначения, «кубовая» была местом, где формировались основы коммунистического сознания (от слова «коммуна», как общежитие, а не от светлого будущего всего человечества). В очереди все имели равные права и равные обязанности – ждать, когда запрыгает и загремит металическая заслонка, что означало кипение воды. Была разработана неписанная, но строгая градация всех и всяческих неотложных случаев, дающих право на получение порции кипятка вне очереди – например тот кто заменял истопника на период его отлучки имел право на «внеочередное обслуживание» и т.д.

Об общественной жизни казармы  я расскажу в главе «Быт», а сейчас пора бросить взгляд на казарменное окружение.
Я уже говорил, что в архитектурном плане, казармы, при всем их однообразии имели свое лицо – нашу, огромную и несколько вычурную казарму трудно было спутать с более «типовой» казармой, где жили родители моего отца. Но при этом планировка казармы были обязаны отвечать определённым канонам.
 
Первый и наиболее строгий – казарма должна была быть окружена «балаганами».
Ещё одно локальное слово – привычное значение которого в Орехове неузнаваемо изменилось. Почему в Городе сараи назывались балаганами наверное не сможет установит даже языкознатец-профессионал. «курятниками» назывались сараи, где держали кур, «гаражами» – помещения для редких машин, а чаще мотоциклов, но почему сараипредназначенные не для цирковых представлений, а для хранения огородного инвентаря, старой мебели и ненужных книг и журналов, иногда двух-этажные, иногда с подвалом, где хранили картошку и квашеную капусту, назывались «балаганы»...
Если в казарме жило 100 – 200, а иногда и больше семей можно себе представить эту картину – добротные (читатель конечно же догадался в какие времена были построены эти удобства для рабочих), прилепившиеся друг к другу стандартные, подслеповатые – окошечки были предусмотрены минимального размера – деревянные, часто вытянувшиеся в несколько рядов сооружения, окружающие казарму. Современные мне московские гаражи – аналог балаганов без присущей им добротности.
Второй канон был также очень строгим – наличие, так называемого кухольного или кухонного двора. Сюда открывался черный ход из казармы, сюда истопники из преисподнии котельной вытаскивали в огромном железном корыте пышущую жаром и огнём золу, сюда приезжали «говнопёрки» или по-просту ассенизаторы. Если казарма не имела канализации, а таких казарм было много, особенно «за линией», примерно раз в неделю в казарме объявлялась тревога – «Говнопёрка приехала!», хозяйки опрометью бросались в свои каморки закрывать форточки

  (еще одна лингвистическая загадочка – что бы это значило? «Очки форта»? «For точка»? Кстати в орфографическом словаре*¹ я «форточку» не нашел, «фортепьяно», «фортиссимо» и даже «форшмак» есть, а форточки нет),

а на кухонный двор чинно въезжала телега – я ещё помню столь отдалённые времена – а позже автомобиль с огромной бочкой, в которую, когда-то вручную, с помощью черпака, а с усовершенствованием техники – насосом перекачивалось содержимое выгребных ям казармы. Предлагаю читатель самому представить cмрад наполнявший все пространство вокруг.

             Баллада о Витьке-говнопере
Полузабытая в настоящее время профессия была, в пору моего детства, частью мира загадок и тайн, мира взрослых. Как могут люди заниматься ТАКИМ делом, как могут с ними общаться другие люди. Немного позже я убедился – могут и ещё как! Профессия ассенизатора в Городе была если не престижной, то во всяком случае выгодной и денежной. Один из представителей этой таинственной профессии жил в казарме, где жили родители моего отца и конечно я часто встречал его. Что можно рассказать о
«Витьке-с-говнопёрки» – такое было его неофициальное имя? Низенький мужичок лет 35 – 40, всегда и зимой и летом я его видел одетым в телогрейку и кепку. К моему удивлению от него ничем ТАКИМ не пахло, пахло табаком, почти всегда перегаром, по́том (не помню, но наверное), была ли у него семья, дети – я  тоже не помню, наверное была, и детей наверное дразнили «говнопёркины дети»  или еще как нибудь.
Но не об этом хочу я рассказать, а о том уважении с каким к Витьке относились взрослые. Возможно, что под этим уважением лежали более глубокие слои презрения, в детстве подобные психологические нюансы недоступны, но на поверхности, в разговорах взрослых между собой (т.е. это не было педагогическим приемом – «все работы хороши – выбирай на вкус...» или запах) звучало именно уважение.
 «Я с Витей поговорил, он обещал...»
«Витя сказал, что на следующей неделе, точно...»
«Ну если Витя сказал, он сделает...»
Что же делал Витя, какой гешефт можно было извлечь из продукта за который он был ответственен?
Витя продавал содержимое бочки огородникам, которыми в то полуголодное время (можно подумать, что в России были другие времена) были практически все жители нашего Города. Да, да! Мы ели картошку, морковку и сельдерей выращенные на ЭТОМ. Я думаю только потому, что в детстве связь явлений не была столь очевидной – мы дети не задумывались о кругообороте ЭТОГО в природе.
Витька блестяще замкнул в конце концов кругооборот, так как все «левые» деньги тратил исключительно на выпивку, что и послужило причиной его конца – где-то в году 62 или 63 он сам удобрил землю Ореховского кладбища скончавшись от цирроза печени. Аминь!

 Третий канон – уже не столь строгий – наличие садика, сквера, маленького парка. В нашей казарме было два садика – садик Дзержинского – открытый всем ветрам и взглядам, с огромной древней ветлой у входа, на перекрестке двух больших улиц, где я играл в раннем детстве и задний садик, куда мне долго не разрешали ходить, так как по словам взрослых там собиралась «шпана». Задний садик нельзя было назвать красивым, слишком тесно там срослись деревья, слишком влажная и густая тень накрывала его даже в самые солнечные дни и шпана из нашей казармы действительно облюбовала этот садик, вернеее большую беседку в его глубине. Да и запах в этом садике стоял  странный – то-ли запах сырости, а может быть подванивали расположенные вблизи курятники, короче говоря место было не очень.
Из прочих особенностей присущих многим, почти всем казармам, нужно отметить казарменные имена. Это чаще всего были номера, но номера данные казармам при рождении и приобретшие написание с заглавной буквы. Моя родная казарма носила имя Семьдесят девятой, хотя её почтовый адрес был – дом 55 по улице Ленина, за линией мои бабушка и дедушка жили в Шестой, рядом стояла не восьмая и не четвертая, а Одиннатцатая казарма, была ещё знаменитая Тридцатая, огромная Вторая, ну и так далее.

Пожалуй единственной казармой, которая имела не имя-номер, а настоящее, хотя и загадочное имя была уже упомянутая «Самомазка». Мне так и не удалось выяснить происхождение этого имени – Сами себя мажут? Замазанные сами? Этот комплекс казарм и бывших складских помещений переделанных в казармы был расположен между Клязьмой и Ленинской и внутри напоминал старинный замок с мрачными стенами – зданиями, внутренними двориками, странными переходами и таинственными узкими подъездами, которые, как казалось вели в ужасные подземелья. А может быть все зто только детские сны и на самом деле «Самомазка» была обычной, ну может быть немного причудливой казармой, населенной не самыми лучшими представителями тогдашнего общества?
Не случайно о «Самомазке» в Городе пели:
«Самомазка» – сто четыре*²
Жулики – грабители,
Ехал дяденька с говном,
Они его обидели».

               Царь-пушка на «Самомазке»
«Самомазка» своими задворками выбиралась на высокий берег Клязьмы,  а там, за рекой тянулись узкие и запутанные Парковые улицы. Исторически сложилась вражда между ними и «Самомазкой», так и просится сравнение с Монтекки и Каппулети, но уж слишком оно заезжено.
Моста через реку в этом месте не было и стороны смотрели друг на друга в бессильной злобе, неспособные преодолеть водную преграду и ограничивались драками возле «чудильников» (ещё одно Ореховское слово, так в городе называли женские общежития) и в Горпарке.
Но однажды кто-то из самомазочных обратил внимание на обломок чугунной трубы вросший в землю под углом к горизонту на самом краю обрыва и нацеленный на вражеские улицы.
Нет, не перевелись кулибины и эдисоны на Руси, несмотря на систематическое и повальное пьянство. В гениальную голову неизвестного изобретателя пришла идея и прочно там поселилась – использовать трубу, как могучее оружие возмездия, как «Царь-пушку» .
Задумано – сделано! По рассказам, в подготовке первого выстрела принимала участие половина мужского населения «Самомазки». Трубу снарядили изрядным количеством пороха, пожертвованного местными охотниками для правого дела, забили пыж, заложили картечь (обломки булыжников и кирпичей) и к предварительно просверленному запальному отверстию поднесли спичку...
Эдисоны – эдисонами, а недостаток технического образования сказался немедленно – пушки не делают из чугуна. Пушку разорвало, только чудом не покалечив испытателей.
Притихшие было в ожидании бомбардировки Парковые жители, открыто злорадствовали и глумились, а посрамленные самомазочные, приняв для забвенья, пошли бить крутовских.
               
          Неприсоединение, как основа выживания.
Я не раз упоминал вражду, антагонистические противоречия, между различными районами нашего города. Вражда эта носила в основном характер «холодной войны» иногда вспыхивая в том или другом месте в виде открытых стычек и принимая в этих случаях вооруженный характер.
Помню страшную драку зуевских и крутовских около «чудильника» на Заливной улице, когда после вмешательства милиции, с трудом унявшей страсти, троих увезла скорая помощь, кого-то может быть и навсегда.
Особенно часто дрались в парке, где все предрасполагало к этому: тенистые темные аллеи, обилие горючего материала – сюда собиралась молодежь со всего города, обилие поводов – не так посмотрел, не так задел, не с той девчёнкой кадрится – и пошли свистеть велосипедные цепи, блестеть ножики, трещать скулы или черепа. Жестокое время было, но не уверен, что сейчас оно стало мягче.
Казарменные ребята (я имею в виду нашу казарму) при любых напряжениях внутриГородской ситуации парили над страстями одинокие и гордые, как орлы стервятники. Мы, как бы не принадлежали к этому миру с его границами и государствами, 79-ая казарма была «сама по себе». Это условное деление на новостроечных и озерных, крутовских и карболитовских нас не касалось, мы даже не были ореховскими, хотя жили в самом центре Орехова – мы были «из 79-ой».
Помню, однажды в дни обострения орехово – зуевских отношений, когда мосты соединяющие две части города стали разъединять их – с одной стороны моста стояли ореховские, а на другой – соответственно зуевские и делали вид, что не видят друг друга (ХА! Тоже мне – Гудзон, даже в лучшие дни Клязьма не достигала 100 метров ширины) – и  для подростков перейти мост было более серьёзным делом, чем перейти Рубикон – я должен был отправиться в Зуево (не помню точно, но по моему некое многообещающее свидание было назначено). Напряженная тишина стояла вокруг, когда я подошёл к мосту с ореховской стороны:
«Парень ты куда? Вон зуевские стоят (значит видели все-таки друг-друга) ****юлей хочешь схлопотать?» – обратился ко мне, видимо движимый чувством сострадания, кто-то из ореховских.
Другой, видимо знавший и узнавший меня успокоил его:
«Не бздиломон! (Непереводимое сочетание слов означающее примерно – не беспокойся). Он же из 79-ой»
Примерно такая же сцена повторилась на другом берегу и я благополучно прошёл опасный район.
Так в чем была причина этой экстерриториальности – что за таинственные силы охраняли нашу казарму? Её охраняло её местоположение напротив парка. Казарма была убежищем и за эту функцию казарме платили статусом неприкосновенности.
Казарма была идеальным местом для тех кому нужно было «смыться», убежать  – сквозь ее запутанные проходы можно было с Ленинской попасть на улицу позади казармы или на безымянный кухонный проезд.
В казарме считали и замывали раны, внутри казармы никогда не было драк, так как «мужики» (взрослое мужское поколение) собравшись по первому зову вместе могли прекратить любые стычки. Казарма была бастионом спокойствия в бешеном мире ореховских подростков.

Вот пожалуй и всё о казармах моего детства.

Вместе с разрушением, перестройкой казарм исчезло что-то, что делало Орехово-Зуево моим Городом. Люди не должны жить в казармах, но казарма живет во мне, я слышу ее  – электричество в комнате выключено, из-под двери пробивается яркая полоска – свет в коридоре не гас всю ночь – и голоса ночной казармы, приглушенные разговоры, осторожные коридорные шаги убаюкивают меня, а за окном Ленинская и совсем другие звуки не дают уснуть, и я не сплю и слушаю улицу, слушаю духовой оркестр играющий в Горпарке, ловлю обрывки разговоров прорывающиеся сквозь шарканье сотен подошв и мне хочется быть там – на улице, но снова сонное бормотание казармы, где все спят перед  рабочим днем и тиканье часов на стене и я засыпаю.
Это было столько лет назад, но иногда стоит закрыть глаза и мне кажется, что за дверью не Йоганнесбург, не Dukes avenue, а я все тот же маленький мальчик...
________________________________________________    
*¹Д.Н.Ушаков и С.Е.Крючков. Орфографический словарь для учащихся средней школы. Издание тридцать второе. М., Просвещение. 1977.  стр.174               
*²Видимо номер по которому «Самомазка была прописана на Ленинской.
               
                Ленинская улица

Ленинская (это имя всегда произносилось без добавления слова «улица» и уж конечно никто не употреблял её официальное название «улица имени Ленина») – была не просто главной улицей города, она была главной улицей моего детства. Наша казарма стояла на Ленинской, на прогулки меня выводили на Ленинскую, чтобы идти куда угодно нужно было начинать с Ленинской – перейти, двигаться вдоль, пробежаться по, да и позже – прошвырнуться вдоль, встретить кого-то на – Ленинскую, Ленинской, о Ленинской... Она текла вдоль, она связывала, она казалось бесконечной и всё, что составляло мою жизнь принадлежало ей.
На Ленинскую по вечерам, особенно в субботние и воскресные летние вечера, тянулось население всего города. Главным центром притяжения был Горпарк, расположенный прямо напротив моей казармы. В парке танцевали, там была по-моему единственная(?) в нашем городе открытая танцплощадка, поэтому почти каждый летний вечер звучала музыка – оркестры чередовались: один день играл эстрадный, на следующий день духовой оркестр. С детства я люблю звуки духового оркестра, может быть потому, что по вечерам они заполняли нашу комнату, окна которой выходили прямо на Горпарк. Нужно сказать, что Ореховский парк – это скорее часть молодости моих родителей, так как время его расцвета – конец 40-х, начало 50-х. Когда я подрос достаточно для того, чтобы посещать вечерний парк, его праздничный, немного помпезный дух – дух крепдешинoвых выходных платьев, брюк клёш и угощения дам мороженным, легкого замирания сердца от предчуствия праздника и прогулок «под-ручку» и «шерочка-машерочка»*¹ – ушли   в безвовратное прошлое. В моей юности парк стал местом драк и «кадрёжки», а это согласитесь совсем не то же самое.       
               
В парке было много интересного, но сначала несколько слов о том, что собственно  он представлял из себя. Обычный среднерусский городской парк с тенистыми аллеями, зелеными лужайками-газонами, скамейками и стандартным набором развлечений, он сравнительно неширокой полосой вытянулся вдоль улицы Ленина от монументального общественного туалета, построенного в псевдо-Романском стиле и увенченного куполом (я в юности пустил слух, что этот туалет является  географическим центром Орехово-Зуева, но по-моему слух не прижился) до кинотеатра «Художественный» или по-просту до «Художки». Собственно говоря парк состоял из двух частей – горпарка и Ленинского садика. В центре горпарка до начала 60-х возвышалось изваяние Сталина, в Ленсадике, как я писал в начале моего повествования – соответственно Ленина. В моем детстве Ленсадик и парк были даже разделены дощатым забором, почему – неизвестно.
 
Что можно было найти в парке?
При самом входе в глубине налево ряд строений, в которых помещались отделение милиции, народная дружина или как ее называли в моей юности «Осодмил» – отряд содействия милиции (?) и еще какие то службы. Направо – летняя читальня. Прямо, за памятником Сталину, а позже за парой целующихся лебедей (?), сменивших «отца народов» на его постаменте – танцплощадка.
От памятника направо – павилион «Мороженное. Соки», который в моей памяти всегда был закрыт, дальше атракционы с обязательными каруселью и качелями. А за ними Ленинский садик.

 От памятника Сталина/лебедей налево новая территория, обширная часть парка присоединенная не то перед войной, не то сразу после войны.
Она – территория – начиналась от летнего кинотеатра, предела детско-подростковых мечтаний. Даже, когда вход в парк был платный (в субботу и воскресение вечером(?)) было с десяток путей пробраться туда без билета, но по-моему никому не удалось посмотреть без билета кино в этом кинотеатре. Правда, если не было денег на билеты – а их не было приктически никогда – мы могли слушать, поэтому когда шли популярные фильмы и особенно, если в них звучали песни, около забора кинотеатра собиралась целая толпа ребятишек.
 
«Тяжёлым басом ревёт фугас,
  Ударил фонтан огня...» – это фильм «Последний дюйм»
«Нам бы, нам бы всем на дно,
  Там бы, там бы пить вино...» – наверное многие узнали – ну конечно, один из самых популярных фильмов своего времени – «Человек-амфибия».

Успех этого более, чем среднего фильма поставленного по весьма средней книге был просто невероятным – может быть сказалось то, что в фильме очень хорошие и очень красивые актеры, на фоне псевдо-зарубежных, но все же весьма роскошных коктебельских пейзажей, разыгрывали пусть пошленькую, но такую не нашу историю. После этого фильма любая более или менее смазливая девочка в Орехове получала прозвище (нет скорее звание)  Гутиере, а парень – конечно Ихтиандра (здоровое классовое самосознание не позволяло присваивать кому-нибудь звание злодея и эксплуататора Зурите).

Ещё летний кинотеатр врезался в память, плакатом-карикатурой. Он висел на дощатой трехметровой стене, и изображал гнусную парочку стиляг – вы помните, что это такое? – извивающихся в отвратительном, как казалось наверное художнику, танце. На заднем плане, из-за угла, (откуда же ещё) высовывался «дядя Сэм» с пластинкой на которой было написано «Рок-н-ролл» (по-моему это было написано по-русски).
«Жора с Фифой на досуге
  Лихо пляшут буги-вуги.
  Пляской этой безобразной,
  Моде служат буржуазной» – гласила подпись на плакате.
Ожидаемого действия лично на меня плакат не производил – скорее наоборот. В это время я уже заботился о ширине брюк, называл Ленинскую «Брод’ом», а дядя Сэм в моем тогдашнем представлении был чем-то вроде Santa Claus’а, который мог приносить только очень недоступные и поэтому такие желанные вещи как: жвачку, Coca-Cola, журнал «Америка» и фильм «Великолепная семёрка».   
 В глубине «новых территорий» был построен детский городок, а дальше располагался небольшой пруд с лодочной станцией и островом посередине, на котором росло несколько деревьев и была зачем-то поставлена совершенно недоступная людям лавочка. Этот пруд носил странное, как и почти всё в Городе имя «Димпер» и был известен тем, что (по непроверенным слухам) по вечерам в кустах за ним та-а-а-кое творилось... Проверить правильность слухов я так и не удосужился, поэтому добавить к сказанному мне абсолютно нечего.
               
Ну, что же, пора покинуть парк и осмотреть другие достопримечательности Ленинской.

Самой своеобразной была конечно её центральная часть – между вокзалом и нашей казармой. Эта часть сохраняла тогда, в те далекие годы моего детства, исторически сложившийся облик провинциального, но не стыдящегося своей провинциальности города. Так же как люди держат на подоконниках горшки с геранью – символом мещанства – не догадываясь или не желая догадываться, к какому классу они относят себя этим, так и мой Город не спешил расстаться со своим прошлым.
Почти вся «историческая» часть Ленинской сохранилась в относительной неприкосновенности с тех времен, когда она называлась Никольской и была не просто центральной, но и торговой. Была она застроена двухэтажными домами с кирпичными первыми и деревянными вторыми этажами. Нижний этаж, как правило был отдан под лавки, а в моё время – магазины, наверху когда-то жили купеческие семьи, а в моё время нашли приют различные конторы, библиотеки, склады. Некоторые магазины, как говорила мне моя бабушка, сохранили свою ориентацию еще с дореволюционных времен, другие её поменяли – почему-то трудно представить на Никольской улице магазин с названием «Культтовары» или «Раймаг», если конечно, там не торговали предметами религиозного обихода.
Названия многих магазинов сохранились бог знает с каких времен, например что означало название «Москательные товары»? Я думаю, что оно пришло из таких исторических глубин, что потеряло свое основное значение и стало просто символом непонятного. Вообще в Городе было много загадочных названий, из которых мне больше всего нравилось «Мелкорозничная торговля». Мелкая, да вдобавок еще и розничная, это переводило торговлю во что-то совсем неосязаемое.
               
Торговая часть улицы заканчивалась, как я уже говорил у нашей казармы и дальше на восток солидный отрезок улицы имел официозно-культурный характер. «Дом Советов» (в Ореховском произношении – Домсовет) – здание, где распологались органы власти, и с балкона которого во время праздничных манифестаций труженников города приветствовало местное micro-правительство. Кинотеатр «Художественный» объединенный в единый комплекс с общепитовской точкой, которая меняла свой статус от центрального ресторана до столовой для пролетариата и обратно. Центральный почтамт и такие же центральные телеграф и телефон. Все эти здания образовывали декорацию для фотоснимков изображающих наш город и портило картину только неказистое одноэтажное здание ореховских бань, правда отодвинутое от «Домсовета» садиком Маяковского, с бетонной копией памятника поэту на Садовом кольце в Москве.
               
Дальше Ленинская двухэтажными деревянными жилыми домами подползала к Двору Стачки (Стачек?), который отделял административо-торгово-жилые районы от района фабрик. Те кто интересуются, что происходило на Дворе Стачки и почему его так назвали – отсылаю к специальной исторической литературе (хотя и так все понятно – происходила стачка. Какая? Ну конечно-же морозовская) Для меня Двор Стачки интересен только тем, что здесь в двухэтажном доме, в квартире (а квартиры были не частым явлением в те годы) с кафельными голландскими печками и огромным аквариумом жил друг моего детства – назовём его Майкл Веалис, как он называл себя сам.

На ДС – мне надоело писать его полное имя – были, кроме прочего расположены «Первый магазин» и Дом пионеров.
Между зданием Дома Пионеров и «Первым» большой участок был всегда обнесен деревянным  забором. Мы, конечно в свое время исследовали этот загадочное место и нашли за забором очень глубокий и совершенно замерший котлован. Там явно собирались что-то строить, но на моей памяти так ничего и не построили. Ходили слухи, что там должно было быть бомбоубежище для отцов города. Так это или нет и что там сейчас – мне совершенно неизвестно.
В пятилетнем возрасте мама впервые привела меня в Дом пионеров и с того дня я стал читателем детской библиотеки, расположенной там. Позже я записывался последовательно в разные кружки и секции, которыми был богат этот детский питомник. Я начал с киностудии и с энтузиазмом ходил на занятия до полного и довольно быстрого её распада. Потом пришёл черед шахматного кружка, куда затащил меня мой казарменный приятель – страстный шахматист. Я не мог перенести медлительности этой вечной игры... Я ходил на занятия школы ИЗО, которую я ухитрился закончить.

Ещё одна тема для анализа:
Почему большевики, придя к власти начали, и очень успешно, калечить, кроме всего прочего, и русский язык?
Я имею в виду все эти идиотские сокращения и аббревиации. «Школа ИЗО»? Почему «изо»? ИЗОбразительных искусств – тогда почему, скажем, не школа *** – ХУдожественного развитиЯ.
Я не собираюсь лить воду на мельницу Гей-славян (это не имеет ничего общего с английским термином GAY) и прочих патриотов, скажу сразу – евреи здесь не причем. Мне кажется, что поднятой со дна в результате революции мути только такой язык был понятен и приемлем. Это был жаргон победившего быдла.

Позади здания пионерского Дома существовал маленький и малодоступный садик-дворик. С моим приятелем Колей Боровым мы нашли доступ в это заповедное место и, будучи уже в пост-пионерском возрасте, использовали его для совершенно непионерского занятия – распития спиртных напитков. Во дворике всегда было тихо и пусто, а разросшиеся деревья и яркий свет льющийся из окон создавал совсем приличный антураж для нашего неприличного занятия.
«Первый» магазин должен быть упомянут хотя бы потому, что на втором этаже в отделе «Парфюмерия» мы покупали «Брилиантин» или «Особый» крем (до сих пор помню их своеобразный запах) для создания стильных причесок, но об этом позже, а пока  мы пришли к фабрикам, и фабриками мы здесь разумеется и займёмся.
_________________________________________
*¹ Знаете, что это такое? Как мне объясняла моя бабушка, было неприлично для девушки придти в парк одной или с кавалером, если он не был официальным женихом или мужем. Поэтому приходили с подругой, встречали кавалера, который был тоже с приятелем, гуляли вчетвером, а уже потом кавалеры разбивали «шерочка-машерочка» (чуствуете французские корни) пару и все приличия были соблюдены.               
               
               

                Фабрики и заводы.
             
Должен сказать сразу, что в детстве фабрики меня интересовали мало. Тому было несколько причин, но главное, в отличие от многих моих сверстников я прочно связал свое будущее с чем угодно, кроме фабрик. Мой дедушка не раз брал меня, когда я был еще почти несмышленышем, с собой на работу – ну точно «Божественная комедия» – мой дедушка в роли Вергилия и ад фабрики. Что я запомнил из тех посещений? – во-первых запах. Даже сейчас – 50 лет спустя – стоит мне почуствовать запах «хлопчатки», как я опять в Орехове, опять в пыльном цехе БПФ 2. Во-вторых, и конечно, шум и ещё почему-то огромные металлические ящики стоящие в цехе вдоль стены. Никакого интереса машины заполняющие цех, бесконечно производящие какие-то тупые однообразные движения на меня не произвели. Единственное, что заинтересовало меня, да и то не на «дедушкиной фабрике», а в цеху (не помню, как я туда попал) Ткацкой фарики – это трансмиссии, приводные ремни соединяющие станки с центральным  валом, который в свою очередь вращался огромной паровой (?) машиной спрятанной за кирпичной стеной в отдельном помещении. В этой картине было что-то нереальное – тысячи движущихся ремней пересекающих цех в разных направлениях, ритм ткацких машин, наэлектризованный воздух и молнии отскакивающие от ремней (я думаю, что молнии это только моё детское воображение).

Степень моего детского «диссидентства» нельзя преуменьшать – в городе, где вся жизнь подчинялась Фабрике, где само имя «Фабрика» произносилось как имя живого и всемогущего существа, где успех ассоциировался с положением на фабрике, а все остальные профессии казались придатком к фабричным профессиям –  хотеть быть на Фабрике или хотя бы интересоваться Фабрикой – было нормой поведения. Но мой детский негативизм можно проанализировать и в конечном итоге понять.
Сравнительно недавно я обнаружил, что много лет неправильно читал одно стихотворение, по моему принадлежащее перу Е.Евтушенко (цитирую по памяти):
«Носил он брюки узкие,
Читал Хемингуэя.
«Вкусы, брат, не русские!» –
Внушал отец мрачнея».

Так вот, презирая знаки препинания, я читал таким образом:

«Вкусы, брат, нерусские внушал отец мрачнея».

(Написал в одну строчку, чтобы ярче проявить разницу). Мне такое прочтение внутренне было гораздо ближе, так как в моём детстве и юности, может быть не желая этого родители внушали мне вкусы «нерусские».
Помню привезённые родителями из первой заграничной поездки (мой отец был дипломатом) каталоги голливудовских фильмов, только представте себе: Орехово-Зуево и ГОЛЛИВУДСКИЕ ФИЛЬМЫ. Это в то время, когда из голливудовских фильмов мы знали только «Тарзана», когда «Тайна двух океанов» собирала аудитории, которые и не снились всяким современным «Титаникам», а «Верные друзья» люди помнили наизусть.
Помните, я рассказывал, что в первые школьные годы я был очень «правильным» гражданином Страны Советов, хотя и маленьким. Хорошо помню, как засыпая в детской кроватке, в переполненной комнате казармы, я искренне думал – «Как хорошо, что я родился в СССР, а не в какой нибудь Америке...» Я знал тогда, что в Америке у детей нет детства, что взрослые мучаются под игом эксплуататоров... Откройте газеты 50-и летней давности и вы поймете чему я верил, и не я один.
Но перелом произошёл и я даже помню когда – в начале 1958 года. В 1957 году мои родители уехали в первую заграничную командировку в только что получивший независимость Судан.
Я конечно пытался узнать что нибудь об этой стране, кое что мне рассказывал отец: Судан – одна из самых бедных и самая жаркая страна в мире... река Нил... главный город... религия... население, которое все еще ходит без штанов... Ганзелка и Зигмунд... «Африка грёз и действительности»... В начале следующего года мы с бабушкой, на попечении которой я оставался, получили первую посылку.
 
Это стоит особого рассказа – посылки из-за границы. Их пересылали только по рукам (почте конечно-же не доверяли, к тому-же это было очень дорого), только с самыми доверенными людьми (даже в дипломатической среде не гнушались при возможности.. ну вы понимаете), объем конечно был минимальным ну и т.д.

Короче говоря к нам пришла первая посылка из Африки, что было в ней не помню – помню только, что там был пенал, обычный школьный пенал, но как он был не похож на тот пенал, который  лежал в моём портфеле.

Десять предметов которые перевернули мир.
Я не очень уверен, что именно десять предметов было в том пенале – продолговатой пластмассовой коробочке на «молнии». Помню, что там был ластик, точилка для карандашей, ручки – нет не шариковые, время шариковых ручек еще не пришло – перьевые ручки и несколько карандашей «Кохинор». Что еще было в этой волшебной коробочке я не помню, да это и неважно, потому что самое важное – впечатление которое произвели на меня все эти предметы. Карандаши из этой коробочки точились и рисовали так мягко, как и должны рисовать карандаши, ластик стирал написанное не оставляя следа, а ручки писали так...
Вы помните советские ученические ручки того времени? Карандаши, которые было невозможно заточить потому, что всё время ломался грифель? Вы помните точилки, которые шершавили карандаши вместо того чтобы делать их остыми, ластики, размазывающие написанное?
A вы знаете, как пахнут карандаши «Кохинор»? Они пахнут моим детством,  это запах вещей из моей коробочки, присланной из нищего Судана в страну которая уже запустила первый спутник, запах карандашей сделанных для людей, а не для плана.
Низкопоклонство перед западом – это и сейчас есть во мне. Я стеснялся надевать вещи присланные родителями, потому что они слишком отличались от того, что носили мои сверстники, а когда я преодолел себя – некоторые вещи я носил не снимая, потому что они совершенно отличали меня от моих друзей. Помню осеннее пальто из водозащитного материала с вязаным воротником с меховой подкладкой – оно называлось «Штурман» и в нём я казался себе в десять раз мужественее, чем  был на самом деле. Все что присылали родителе было лучше, чем то что мы могли покупать в родимых магазинах.
Тогда я перестал верить, что «...за детство счастливое наше...» мы должны благодарить родную страну, я не мог понять, почему, если самое лучшее в нашей стране (как Они говорили) отдано детям, мы носим жестяные ботинки с несгибаемой подошвой и пальто, которое до крови натирает шею. Это был «вещизм», но мир состоит из вещей, особенно в детстве, и вещи формируют идеи.
Позже, летом 1962 года мои родители «выбили» мне поездку в Египет, где в посольстве работал мой отец. Это был если и не подвиг, то что-то весьма героическое, так как по советским стандартам я был слишком взрослый, чтобы запросто отправиться за рубеж, а мой отец был недостаточно «номенклатурен», чтобы ему это разрешили без проволочек.
В Египте моё про-Западничество едва не рухнуло, я увидел, что люди делятся на богатых и бедных, что дети живут на улицах, а глаза  больных трахомой в египетской деревне мне наверное невозможно будет забыть никогда.
Я увидел, что синица в руках лучше чем ничего, и если нет денег, то запах «Кохинора» так же незнаком египтянам, как и детям Орехово-Зуева.
Не хочу рассказывать о всех колебаниях моего про- и антипатриотизма, о становлении антисоветизма, который всегда имел слабоокрашенный в звездно-полосатый цвет характер и переживая эпохи спада и подъема не выходил, в основном, из рамок кухонного и пододеяльного показывания фиги. Важно то, что я хотел на запад, хотел быть там богатым, а не бедным, (подобные устремления были свойственны многим моим сверстникам) и понятно, почему меня не привлекала               
               
Фабрик в Городе было много.
Почти все они кучковались в геометрическом центре города по обе стороны Ленинской, занимая пространство между железной дорогой и рекой. При всём моём безразличии ко всему, что было связано с фабриками – они являлись частью жизни Города и следовательно моей жизни.
Я уже говорил, что Фабрика имела свой особый запах – это был запах Орехова, рано утром в казарме меня будил стук дверей и коридорные шаги – люди вставали на утреннюю смену, «на заработки», как говорили в Городе. Все вокруг было частью «Комбината»: дома культуры, спортивные секции, детские сады, казалось не фабрики расположены в городе, а сам город это только часть фабрики.

Еще немного лингвистики.
Я конечно знаю, что фабрики назывались так и в Ленинграде и в Иванове, а слово «комбинат» стало просто русским словом. Однако в Городе эти слова имели особое звучание. Фабрика – fabric и комбинат – combined, английское происхождение этих слов, как бы связывало Город с его прошлым, которое еще присутствовало в нем.
Огромная машина, котороя вращала трансмиссии, так удивившие и поразившие меня имела клеймо со словом «British»(?) напоминая о том времени, когда на Морозовской мануфактуре под надсмотром английских управляющих, на английских станках и по английской технологии русские рабочие производили русские ткани.
Названия некоторых районов города пришли из того прошлого – например «Англичанка», другие из недавнего – неподалёку от моей казармы стоял дом, который все называли «немецким», в память о том, что после войны строили его пленные немцы. Моя первая школа располагалась на Кооперативной улице, название уходящее корнями в 1930-е годы (?), время первых жилищных кооперативов.

Вообще фабрики производили странное, как бы сказали сейчас «сюрное» впечатление, особенно ночью и почему-то зимой. Может быть виной тому был яркий, непривычный ещё тогда свет ламп «дневного освещения», когда он широкими пятнами падал на снег. Может быть вид постоянного движения машин и людей, шум и горячий воздух вырывающийся из вентиляционных отверстий слишком резко контрастировал с замершей ночной зимней природой. И наверное именно поэтому так страшно, как непогребенный труп, выглядели неработающие фабрики – по-моему они останавливались на праздники – в моём детском сознании они должны были работать всегда.
Странное впечатление на меня производили люди работающие на Фабрике – названия их профессий звучали загадочно и отстранённо, не «пряха», почти родное слово пришедшее из книг, а «прядильщица» – слово которое вошло в мою жизнь из Фабрики, что не могло не принизить его, «ткачиха», «красильщица» и уж совсем неинтересно-загадочные «ровнищница» (не уверен, что помню правильно) или «отбельщица». Сами люди Фабрики казались совсем чужими – не принадлежищими этому миру. Напрасно было бы объяснять, что вот она «тетя Маша» (откуда в русском детском языке появилось это дурацкое обращение ко всем взрослым, даже отдаленно не связанных родственными узами), она работает на Первой ткацкой... Нет, была «тётя Маша» с которой мы жили в казарме в одном коридоре и была другая женщина, которая работала там – в этом заповедном и неприятном мире Фабрики.
Кстати и позже, когда я «кадрил» девочек с Фабрики, ходил к ним в «чудильники» или в надежде «полапать» (что было пределом мечтаний) увозил на прогулку в Эсаул, они в моём сознании никоем образом не связывались с Фабрикой, я не мог их даже представить ТАМ.
 
О существовавших в моём Городе заводах я знал немногим больше, чем о фабриках. Причиной являлось конечно то же стойкое отвращение с рабочим профессиям, хотя нужно признаться, что заводы были гораздо более интересным объектом, чем фабрики.
Лучше всего я знал завод «Респиратор»*¹, так как много раз проходил через его ворота для так называемого производственного обучения. Для нас, школьников, там был даже организован специальный цех, где стояли пусть не новые, но настоящие станки. Станки были по-моему довоенные – марки ДиП, что означало «Догоним и Перегоним» (кого? Ну конечно Америку) – но во всяком случае они работали и мы даже производили что-то более или менее полезное для родного города.
Я обучался премудростям токарного дела, но единственное более или менее важное знание, которое я вынес из стен «Респиратора» было  –  включая станок не забывать вынимать ключ из шпинделя (?) станка (Я имею в виду такой барабан в который вставляется деталь, потом она зажимается этим самым ключём – или всё это называется супорт (?)) Мастер, который учил нас, в первый же день показал опасность такой забывчивости, он вставил ключ в шпиндель (или супорт), выгнал нас из цеха, залез под станок и (мы этого не видели) изловчился его включить. Шпиндель завертелся и следующий звук, который мы услышали был глухой удар в стену. Когда мы вошли в цех ключ торчал из стены, врубясь в неё на несколько сантиметров.

Завод «Респиратор» производил массу заманчивых вещей, например маски для подводного плавания. Я не уверен, что Жак Кусто надел бы маску произведенную в Городе, но мы – ученики воровали их с завода и плавали в Клязьме воображая себя подводными исследователями, хотя из-за мути не видели почти ничего.

О некоторых цехах «Респиратора» рассказывали легенды, так как там, в этих цехах, для промывки деталей кислородных приборов использовали чистый спирт, причём питьевой (хотя и технический). Я думаю, что администрация завода не хотела терять рабочие кадры, за счет немедленного отравления метиловым спиртом и позволяла рабочим делать это самим добровольно и постепенно. В цеха, где спирта было море разливанное, устроиться на работу было нелегко, во-первых цехп были секретные и специальные. Именно там собирали системы жизнеобеспечения для лётчиков и космонавтов, а значит и платили там больше, за секретность.
Во-вторых – лёгкодоступность спирта притягивала многих, но...
Выносить спирт с завода было практически невозможно – охрана проверяла работающих со спиртом особенно тщательно, потому наверное, что вахтёры-то не имели свободного доступа к алкоголю. Ходили правда слухи о умельцах, которые заполняли спиртом клистирные трубки и обматывались ими, как молодогвардейцы пионерским знаменем, о спирте в велосипедных шинах, о старике с клюкой в которую была вставлена стеклянная трубка, что позволяло ему выносить с завода каждый день чуть-ли не по литру спирта... – не знаю, может быть и правда, но уж очень сомнительно, учитывая характер русского народа. Настучали бы, товарищи по цеху и настучали бы немедленно.
Пить в рабочее время было рисковано – могли засечь и в качестве наказания перевести в другой цех, лишив всех привилегий (см. выше). Поэтому (это уже не легенда – сам видел) делали так: в самом конце смены – вместе с гудком – выпивался стакан спирта и главной задачей было дойти до проходной и пройти вахтёра до того, как выпитый спирт начинал «забирать».
Сразу от ворот завода, в сторону реки, начинался пологий, длинный откос, поросший зеленой травой и я не раз наблюдал, как выходящие рабочие, пребывая ещё в более или менее здравой памяти и твердом уме, сворачивали в сторону реки и вскоре весь косогор покрывался телами павших за святое дело – выпить задарма. Разумеется этот импровизированный отдых рабочие устраивали себе только в теплые летние вечера. Зимой или в дождливую погоду  желающих не было, на престижном «Респираторе» работал цвет Ореховского пролетариата, в такие дни рабочие с честью несли свой стакан спирта (влитый в организм) домой, где и сваливались до следующей смены.

И ещё одна городская легенда была связана с «Респиратором».
Завод был окружён, там где это было возможно, высоким, трёхметровым, металлическим забором. Прутья забора были окрашены в черный цвет и говорили, что будто бы существует специальная бригада маляров, занятая исключительно покраской забора. Что мол пока они движутся вдоль забора, то место которое они окрасили в начале «цикла» успевает придти в негодность и дойдя до него, они вынуждены начать новый круг. Эдакие Данаиды в телогрейках и с перерывами на обед. Должен заметить, что если в этой истории и есть капля истины, то это не свидетельствует об огромности территории завода, а скорее о дурном качестве отечественных красок. Завод был довольно большой и занимал почти всю береговую полосу от Нового до Старого моста, но не был он громадным, необозримым.
А может быть краску просто разворовывали?

Из других предприятий самым известным за пределами Города был  завод  «Карболит».
«Карболит» – это не только имя завода или название пластмассы, которую на нем производили ( в Городе ходила дуратская детская дразнилка:

«Тут болит, там болит,
  А вместо жопы – карболит»),

но и название района города и даже что-то вроде звания – «карболитовские». Район этот распологался довольно далеко от моей казармы, бывал я там очень редко и о заводе знал только понаслышке, так же, как о других не столь известных заводах: имени Барышникова, «Прибордеталь»  или «Торфмаш», более известным под народным названием «Трам-тарарам».
Кстати, именно с этим заводом связана моя последняя встреча с Городом. После этого я приезжал уже в реконструированный и перестроеный город Орехово-Зуево, а тогда, вместе с моим коллегой по работе мы приехали в Город.  Завод «Трам-тарарам» построил что-то по профилю НИИ, где я тогда работал – и нас послали, вернее мы сами выпросили эту командировку. 
После деловой части я решил показать моему коллеге Город – его ещё можно было увидеть или по крайней мере угадать. Именно тогда я последний раз стоял около здания школы №2, моей самой первой школы.
В следующих мой приезд школа уже не существовала, как и весь окружиющий её район Города, как и весь Город.               
___________________________________________
*¹ - С названием «Респиратора» связана психологическая загадка: завод был секретный, поэтому распространяться о том, что именно там производилось было нехорошо и даже преступно, однако название завода говорило само за себя. Представьте себе совершенно закрытый завод,  с названием «Танк Т-54»
               
               
 

                МОЙ МАЛЕНЬКИЙ МИР   
Мой детский косм, какой маленький и милый он был. Он не был роскошным – не то время было, не тот исторический период – иногда он мог отпугнуть, но я любил его, хранил от вторжений, берег его...

              Игрушки.
У меня их было до смешного мало. Помню почти все: жестяного мотоциклиста с заводным моторчиком, акробата на трапеции (тоже заводного) и почему-то огромный экскаватор в который совсем нельзя было играть, так абсурден (прости мама) он был. Землю копать он не мог (всё-таки игрушка) в песочнице он по-моему просто не помещался, кроме того там он был просто не нужен, так как песочница сама по себе была достаточно привлекательна и там было можно «много чего делать».
Еще по-моему у меня был плюшевый медвежонок из которого всё время сыпались опилки.
Моими по-настоящему любимыми игрушками были маленькие пластмассовые звери привезённые бабушкой и дедушкой из Франции – они были совсем настоящие, а у слона даже были малюсенькие острые бивни. На полочке, где они стояли украшая наш быт, был ещё один предмет – объект моих детских игр – сделанный из оргстекла монумент(?) или что-то миниатюрно монументальное. Огромный красный прозрачный стяг с силуэтом Сталина на белом пьедестале, на котором для усиления монументальности были даже сделаны микро-ступеньки. Вот эти ступеньки и нравились мне больше всего в «Сталинском монументе», по ним можно было так разнообразно прогуливать французских зверей.
Игрушки моих детских приятелей не помню, судя по тому, что в памати не осталась зависть к другим детям – набор игрушек у них был тоже не ахти.
               
                Игры 
В памяти остались только зимние игры – то-есть игры внутри казармы – «на   кухонном». Летом все старались увезти детей из города – на дачу, в пионерские лагеря, к родственникам – наша семья сколько я себя помню уезжала в деревню, благо в то время отпуск у учителей летом был с июня до сентября, что означало для меня – три месяца в деревне с мамой и бабушкой.
Зимой, поневоле запертые в четырёх стенах казармы мы играли в те же игры в которые играли наши мамы и папы и в которые уже, к сожалению, почти не играют наши внуки. 
«Кольцо на лицо», «На златом крыльце...», «Сыщик ищи вора», «Фанты» (не фантики – это была совсем другая игра) «Испорченный телефон», может быть вы называли их по-другому, но уверен, играли так-же.
Недавно я описал своим ученикам, а мои ученики – это в основном дети из Soweto, чёрного района Йоганнесбурга, правила игры «испорченный телефон» и они немедленно узнали эту игру. Она даже называется в переводе с Зулу – “Broken Phone”.

                Книги               
Я не очень хорошо помню мои детские книги. Может быть прочитанных книг было слишком много – я читал запоем и беспорядочно, а может быть причиной был не слишком изысканный выбор книг, да и откуда было взяться сокровищамам мировой литературы в библиотеке Дома Пионеров. Помню одну из самых ранних книг – «Серую шейку», которая вызывала такой уровень сопереживания, что несмотря на благополучный конец – это мне обещали родители – я ни разу не смог дочитать её до конца. Я начинал плакать и бросал книгу, так жалко мне было бедную одинокую уточку – изгоя, с которой может быть втайне я отожествлял себя (без особых к этому оснований).
Очень хорошо помню книгу «Азербайджанские сказки» подаренную кем-то из родственников. Книга была толстенная, роскошно изданная, с множеством иллюстраций, но я не уверен, что прочитал хотя бы одну страницу, так как даже сейчас эта книга ассоциируется с ужасной скукой.
Некоторые книги из моего детства дожили и доехали до Южной Африки. Я храню их чисто сентиментальных соображений, так как мои дети уже не читали их и внуки никогда не прочтут. На моей Йоганнесбургской книжной полке стоит «Малахитовая шкатулка» Бажова и «Васёк Трубачов...» Осеевой – сколько раз в детстве я перечитывал их, не целиком – некоторые сказы Бажова стыдно читать, например о Ленине-Сталине – но любимые страницы. В «Ваське (ударение на последний слог) Трубачове», книге в трех томах, я любил только первый том. Помните, например, трогательную историю о дружбе Русакова и Мазина, их секретный пароль РМЗС (Русаков Мазин Знаменитые Следопыты), землянку в лесу, вареную ворону... А Зина Синицина с её глупенькими и трогательными стихами... Не помню, а специально проверять не хочу, но по-моему в этом томе было не слишком много «нравоучительства» и образцово показательных примеров иначе вряд ли даже тогда я читал бы с таким интересом. Я ведь не любил третий том именно за то, что в нем было слишком много дидактики (а во втором томе – ужасов).
Привез я в настоящее и два томика Аркадия Гайдара. Не могу сказать, что  зачитывался Гайдаром в детстве – скорее прочитывал, так как он входил в обойму знаменитых и рекомендованных детских писателей. Из всего его наследства больше всего любил почему-то полу-повесть «Дальние страны», а не полу-фашиствующего «Тимура с его воробышками...». Любил и даже сейчас перечитываю с удовольствием совершенно не детскую «Голубую чашку».
Многие книги исчезли, растворились в чёрной дыре прошлого. Некоторых из них очень жаль, например старое издание «Дон Кихота» (по моему «Академии») с великолепными иллюстрациями Доре. Я так любил рассматривать картинки в этой книге, что к стыду своему, так и не удосужился прочесть это, как утверждали взрослые, бессмертное творение.
Очень заманчиво было бы найти книгу (не помню автора) «Витя Малеев в школе и дома» не из-за высокого интереса к самой книге, хочется оживить в памяти математическую задачку о бутылке и пробке, которую в книге решают со всеми подробностями на протяжении целой главы.
Когда я  подрос мой круг чтения конечно изменился – нет, я продолжал читать практически также беспорядочно и много, но нравиться стали совсем другие книги.
Из книг того времени, которые я помню, уже можно составить уже довольно длинный список. В нем будут конечно Жюль Верн (любимая книга – «Таинственный остров») и Майн Рид, у которого я любил больше всего не «Всадника без головы», а «Морского волченка»(?) (хотя наверное книгу следовало назвать «Морской заяц» так как в ней рассказывалось о том, как мальчик пробравшийся на корабль, чтобы уплыть в дальние страны, и спрятавшийся в трюме, просыпает погрузку и оказывается  под ящиками и бочками, которые преграждают ему путь к свободе). В списке будет и высмеяная всеми возможными критиками фантастическая утопия Колпакова(?) «Гриада»(?) и роман «Отверженные», который я перечитывал наверное раза три (и это единственное, что я прочел у Гюго) и «Война и мир», тоже прочитанная трижды – первый раз в классе 5-ом, когда я упирал в основном на военные сцены, позже основной интерес переключился на паутину человеческих отношений в романе и где-то в конце школы я перечел роман в последний раз, соединив все и всех воедино.
А другой Толстой – Алексей Николаевич, который сопровождал меня на протяжении почти всей жизни? – сначала он подарил мне  Буратино, когда я немного подрос пришла пора Никиты, дальше это был блистательный инженер Гарин и не менее блестящая Зоя Монроз (кстати эта книга была моим любимейшим чтением на протяжении наверное 10 или 15 лет). Прошли годы и я подружился с Рощиным, Телегиным (с последним особой дружбы не вышло – он мне почему-то всегда казался занудой и не нравился) Лёвой Задовым и Махно. Я читал Петра Первого и каждый раз, дочитывая книгу, в глубине души по детски надеялся, что книга не оборвется там, где её оставил умирающий писатель, будет продолжена. А когда мы c женой проездом посетили Стамбул, половина названий была мне знакома благодаря эмигрантскому циклу Толстого.
С дальнейшем взрослением появились совсем особенные книги из которых главной пожалуй на каком-то этапе  был сборник Эдгара По. Какое ошеломляющее впечатление  производили его стихотворения:
«Каркнул Ворон – Nevermore!»
рассказы: потрясший мое воображение «Дом Эшеров», «Золотой жук» – «Глядите! Хо! Он пляшет, как безумный, тарантул укусил его...», «Колодец и маятник», «Маска Красной смерти» – неужели Эболи вирус свирепствовал уже в те времена – и особенно «Бочонок амонтильядо». Для меня этот рассказ имел особое значение – у меня не было подвалов под Тибром или хотя бы под Клязьмой и уж конечно я не мог похвастаться боченком амонтильядо, но у меня было много обидчиков и видит бог, если бы мне довелось, если бы я мог... И моя рука сжимала черенок несуществующей лопатки...
Любимых книг было много – список может оказаться слишком длинным – я ведь должен упомянуть Грина и Лондона, Паустовского и Гашека, Ефремова и Гримм, Казанцева и Марка Твена, Каверина и Андерсена, Каверина и Стивенсона, Рыбакова и Конан-Дойля... Я не сказал ни слова о русских классиках, а ведь и Пушкин, и Гоголь, и Некрасов стояли на полках нашего книжного шкафа и уверяю вас не просто пылились.
Но есть одно название которое я хочу вписать в мою книгу большими буквами – БСЭ или Большая Советская Энциклопедия.
Я не помню какое это было издание, помню, что начала она выходить по-моему в год моего рождения, в 1947. 51 том картинок, статей, которые я читал, знаний, которые я получал – 51 том моего деского мира.   

                Фильмы
Гораздо проще рассказать о фильмах моего детства.. В те далекие годы, когда Голливуд и Болливуд еще не захлеснули родимый экран, когда Фантомас, Зорро или Терминатор еще не начали свой триумфальный марш-бросок, отечественных фильмов было немного, еще меньше было фильмов зарубежных. Каждый фильм становился событием, шел в кинотеатрах по несколько недель и всегда собирал полный зал. Удивляться в общем нечему – при явном дефиците развлечений в городе, при смехотворной цене на билеты:
- детские сеансы – 10 коп;
- взрослые – 35 или 50 коп
в условиях российской зимы, лучшим убежищем для народа было кино.
Первые фильмы которые я запомнил (по крайней мере названия) были «Тайна вечной ночи» – что-то ужасно фантастическое и «Серебристая пыль» – если мне не изменяет память тоже фантастика, причём ужасно антиимпериалистическая.
Некоторые фильмы моего детства я наверное с удовольствием посмотрел бы и сегодня, например:
- «Верные друзья» – несчастный фильм, который исчез с экранов на долгие 20 или 25 лет только потому, что в его создании принимал участие опальный А.Галич.
- «Огни на реке» с такими очаровательными супероптимистичными песенками – помните?
«Чайка крыльями машет,
За собой нас зовет.
Пионеры – друзья и товарищи наши
Собираются в дальний поход...»
И ещё – феминистская
«На пятёрки я учусь и мальчишек не боюсь,
Я умею нырять с берега крутого...»
а  дальше – всё, что героиня ещё умеет делать
Особой полочки заслуживают китайские фальмы.
Это было время Великой Дружбы, время, когда по трассе Москва – Пекин шли и шли народы, когда моя соученица Наташа Рукавцова на школьном утреннике бойко распевала что-то вроде –
«Нашу землю родную,
 Мы в боях защищали!
    Со-ло-ло
    Си-ли-ли
    Хай!
Солнце Китая
Хо-хань»
Из педагогических соображений нас водили в «Художку» смотреть «Седую девушку», «Бессмертный гарнизон» или приключения китайских Дзень-Бонь-дов в фильме «Отрубим лапы дьяволу». Что мне запомнилось из этих фильмов – только отдельные кадры, отдельные диалоги
«Товарищ командир! Нас окружири враги!»
«Товарищ боец Ван! Возьмите гранату и уничтожьте врагов!»
«Товарищ командир! Враг цериком разбит!»
«Мородец, товарищ боец Ван! Поставьте гранату на место и можете отдыхать»
Еще запомнился страшный шум производимый школьными глотками и посторонние предметы (яблоки, бумажные комки и пр.) летевшие в экран при каждом появлении «плохих».
Были фильмы на которые было почти невозможно попасть: «Тайна двух океанов», «Волшебный меч» и предшественник «Великолепной Семерки» албанский супербоевик «Великий воин Албании – Скандербек».

Есть в моем детском сундучке памяти фильмы, которые требуют особого рассказа, но, чтобы окончательно не утомить читателей я ограничусь только одним.
Это не будет «Тарзан», хотя бы потому, что я его совершенно не запомнил. В памяти остались только бегущие по экрану тысячи живонных – зебр или антилоп и имя-кличка «Чита», которая после фильма присваивалась наиболее несимпатичным представителям Городского общества.

Это даже не будет «Великолепная семерка», которая потрясла Город и которую многие месяцы, а некоторые утверждают годы крутили в кинотеатре «Заря» в Зуеве.
Я хочу рассказать о впечатлении, которое произвел на меня вполне ординарный, хотя и очень милый фильм «3 + 2». Я смотрел его много раз – сколько? Трудно сказать, может быть 5 или 7 или 10. Я наизусть помнил и частично помню даже сейчас диалоги из этого фильма, песни, и даже места, где этот фильм снимался. Почему? В чем магия этого фильма? Игра актёров? Ну если Андрей Миронов в этом фильме блистал как всегда, если игра Н.Фатеевой заслуживает, как всегда твердой четверки, то уж назвать Кустинскую большой актрисой или считать шедевром игру остальных действующих лиц... Сценарий? Нормальный средней руки история. Режисерские находки? А вы помните имя режиссера? Так в чем же дело? Фильм этот пришёл как раз во-время. Это было время первой влюбленности, пробуждения чувств, время когда «...не любить, значит не жить...» Когда простые парни так необычно и заманчиво находят подруг на экране, в настоящей будущей жизни, думалось тогда, это может быть еще замечательнее. Фильм показал любовь или летний роман без производственных проблем, без борьбы с бюрократизмом и разгильдяйством, а с ласковым морем, замечательными коктебельскими пляжами и легкостью в отношениях, которой так не хватало обычно вымученным и мучительным советским фильмам.
К тому же в фильме звучала такая прелестная музыка – и музыкой мы здесь разумеется и займемся.


                Музыка моего детства
Один из любимейших разделов моей ностальгической коллекции – музыкальный, наверное потому, что с раннего детства я любил музыку, песни, моим любимым чтением были песенники и даже сейчас, в прореженной временем памяти, я храню множество маленьких, но таких прелестных сувениров из прошлого.
Начнем с радио.
Детские радиопередачи – их знали,  их ждали, писали письма. У каждого была своя любимая передача, у меня – частоповторяемый «Димка-невидимка» и песенка оттуда:
«Чтоб водить корабли,
  Чтобы в небо летать,
  Надо много уметь,
  Надо многое знать.
      И при этом, вы заметьте ка,
      Очень важная наука – арифметика!»
Из радиопостановки название которой напрочь забылось и даже сюжет вспоминается с трудом – что-то  о ужасно бедном мальчике, который должен был, если он встретит трубочиста, взяться (оторвать? покрутить?) за пуговицу на одежде и тогда его желание исполнится. Он встречает трубочиста, но на его одежде нет ни одной пуговицы... (Почему он не подумал о пуговице заранее?) Из этого спектакля помню чудесную балладу:
«Однажды рыцарь Далибор
  На белом свете жил,
  Он зову сердца своего
  Всегда послушен был.»
А сколько песен хороших, а больше разных приносили дедушка, Боря, по-моему Галочка и другие из «Угадайки».
Вот так начиналась передача:
«Угадайка, угадайка – интересная игра,
Собирайтесь-ка ребята,
Слушать радио пора»
Помню ещё дебильную песню почтальона Маруси:
«Тук-тук-тук
  Идет сама (не тащат, не несут)
  Почтальон Маруся»
Конечно оцениваю я песни сейчас, обладая повышенным жизненным опытом, но была одна песня в «Угадайке», которая не нравилась мне уже тогда, не нравилась своим примитивным бодрячеством. Это была песня волшебного таксиста.
«В кино, в театр и в зоосад
  Куда ни попроси
  Свезёт на праздники(почему только на праздники?) ребят
  Волшебное такси» (если везёт «куда ни попроси», а не в парк, не на заправку или только в центр, то такси – действительно волшебное)
Но, чувствуя слабость доказательства волшебности, авторы мучительно придумывали:
  «Моё такси повсюду гость
    И каждый километр,
    Оно выбрасывает (куда?) горсть
    Обещанных (кому? кем?) конфет»
Прошу меня простить, если я не совсем точно привожу слова песен. Не ройтесь, пожалуйста, в справочниках, это ведь было моё Время и именно так эти песни запомнились мне, воспринимались мною именно так.

К сожалению многие радиошедеврики напрочь забылись, но одна программа  прочно врезалась в память, такой  бессмысленной и безумной она мне казалась. Передача эта называлась «Разучим песню» и выходила она в эфир я думаю не реже, чем раза два в неделю. Я запомнил только одну и запомнил даже, что в этот день я был болен и не пошёл в школу. Мне было нечего делать в пустой комнате и поневоле я слушал включенный репродуктор, слушал эту передачу.
В тот день разучивали песню о школе – сначала бодренький и противненький голос ведущей медленно читал строчку за строчкой:
«Наша... старая... планета
 Наша старая планета – записали?
 Вся... изучена... давно»
и так далее.
Потом разучивалась мелодия. Слачала её играли на чём-то, потом на трубе, потом ещё на чём-то...
«А теперь послушайте, как эта мелодия звучит на флейте... А теперь слова и музыка вместе...» – сейчас-то я понимаю, что давали подработать всем понемногу – и флейтисту, и контрабасисту... Такая скромненькая кормушечка.

Всё же главный источник моих музыкальных воспоминаний – не радио и уж конечно не телевиденье. Телевидение в моём детстве играло роль диковинки, но никак не источника информации, особенно музыкальной.
Наверное все люди моего поколения, поколения первых телевизоров помнят не передачи, не телевизионные программы, но скорее сами телевизоры, которые были символом чего-то нового, окном в загадочный мир, мир который расширялся сразу и до пределов невозможного. Кто не помнит КВН-47, Темп, Рекорд и т.д., линзы, куда наливалась дистилированная вода и которые казалось были больше чем сами телевизоры, антенны на крышах и первых ведущих – тех, кто действительно вёл зрителей от одного к другому кругам познания...
Зато сколько песен впечаталось в мою память c чёрных дисков патефонных пластинок. У нас на каком-то этапе был патефон и куча пластинок в нижнем отделении тумбочки, на которой сначала стоял патефон, а затем вытеснивший патефон телевизор.
Сломался и исчез патефон, потом и пластинки растворились где то в пространстве между нашим переездом в Москву и окончательным уничтожением Ореховского дома... Но я до сих пор помню металлический диск с наклеенным зеленым войлоком, на который осторожно укладывалась пластинка, отпускался рычажёк и пластинка начинала вертеться, изображение на ней превращалось в туманный круг и сквозь потрескование и шипение прорывалось, что нибудь этакое:
«Хороши весной в саду цветочки,
 Еще лучше девушки весной...» – как  будто дело идет о сборе даров природы:  «Ещё лучше рыжики в лесу...».
Собрание пластинок в нашем доме было довольно большим и разнообразным. Сохранились даже граммофонные пластинки дореволюционных времен – было их по-моему две – одна с пением Шаляпина, а другая – клоуны Бим и Бом вели диалог из которого я сквозь шипение и треск мог разобрать только: «Здравствуй Бим! Здравствуй Бом!» Довольно много было «импортных» пластинок, которые мои бабушка и дедушка привезли из Франции, куда мой дедушка был направлен в командировку сразу после войны. Среди них была одна из моих любимейших – на ней звучала, что было продтверждено этикеткой, мелодия буги-вуги.
Эй! Моё поколение! Вы помните о чем идет речь?
195* год – Орехово-Зуево и буги-вуги. Не слабо!?
Остальную массу пластинок представляла советская песенная классика. Из всех этих пластинок я любил три.
Первая – Вертинский. На одной стороне «Маленькая балерина», на другой – «Матросы мне пели про остров...». Слушал я эти песни столько раз, что даже сейчас могу пропеть обе песни.
Песни со второй пластинки тоже хорошо помню, хотя не уверен, что они сохранились в истории. Одна из них была развесёлая –
«Наш приятель весел и хорош
 Лучше парня в мире
 Право не найдешь...»
На другой стороне – очень сентиментальная песня солдата возвращающегося с фронта, дань прошедшей войне –
«Сколько капель в море
 Сколько в небе звёзд,
 Столько над землею
 Песен пронеслось»

А теперь о парадоксах и загадках человеческой памяти.
Была! Точно помню, была и третья любимая пластинка, помню даже несколько строчек –
«Дремлют плакучие ивы,
 Низко склонились к...»  (к чему? По-моему к пруду)
Так вот, другие пластинки помню целиком, мелодию, слова и даже интонации, а песню про плакучие ивы и о том, что с ними случилось – как это ни грустно – забыл.
Это были песни моего раннего детства, в начале 60-х пришло время других песен.
Первое различие – песни стали связываться с движением. Даже та немного заигранная пластинка буги-вуги, которую я привык просто слушать, упиваясь неизвестным ритмом, приобрела танцевальный характер. Я конечно уже не приносил её на вечеринки, это было время долгоиграющих пластинок, но дома я пробывал танцевать под неё некий импровизированный «западный», как мне казалось тогда танец.
Танцевальная музыка! Помните все эти термины и названия столь сладкие сердцу?
Медленный танец – «Маленький цветок»,  и это значило, что когда зазвучит
«Застыли слёзы в глазах
 И голос чуть дрожал...»  можно тесно и нежно обняв партнёршу, ощутив где то в районе нагрудного кармана пиджака (а у нас на танцы полагалось одевать пиджак) её маленькую грудь, забыть обо всём на свете.
Быстрый фокстрот!
«Ма-маё-керо,
 Ма-маё-керо,
 Ма-маё-керо
 Мама...»  и можно дрыгаясь и дергаясь воображать, что ты танцуешь по крайней мере рок’н’ролл.
Помните все зти быстрые чарлстоны, «Гвоздички»... кто помнит больше названий – отзовитесь. А знаменитая «Чу-ча»! На экранах шла «Серенада солнечной долины», а на танцах не разрешали играть «Чу-чу», и одна из моих учительниц, в надежде установить контакты с нами, с учениками, и несомненно рискуя многим, приглашала нас к себе домой и ставила на проигрыватель по-моему польскую пластинку с запрещенной мелодией *².

А зимняя музыка на катке! Синий вечер, темный ещё, свежезалитый лёд катка, белые сугробы, как рамка в которую вставлен лед, яркий свет и музыка, как неотъемлимая часть наслаждения движением.
«Сидим мы в баре в поздний час
 И вдруг от босса пришёл приказ...» – это каток «Динамо», это русские слова для музыки, которая звучала там – «Шестнадцать тонн».
На «Динамке» заводили только иностранщину, но для меня ходить туда было небезопасно, так как каток входил в сферу влияния Кооперативной улицы, а на ней жили мои персональные враги.
Зато «Торпедо» – каток на самом берегу Клязьмы, в конце Заливной улицы, где жили все мои друзья был островком безопасности, но ходить туда я не очень любил. Во-первых до него было очень далеко идти, а во-вторых – музыка...
Там играли добротные советские песни:
«Догони, догони –
 Ты луково кричишь мне в ответ...»
Или
«Ну-ка чайка отвечай-ка
 Любит или нет
 Ну-ка чайка передай-ка
 Милому привет...»
Эта последняя – «Чайка... передай-ка...» через много лет почему-то приводила в настоящее исступление, моего знакомого – немолодого, интеллегентного человека. Он в гневе, так и не смог объяснить, чем его настолько раздражала эта рядовая посредственная, пусть даже весьма посредственная песня. Может быть вмешивалось что-то очень личное.

Были ещё очаровательные песни из кинофильмов, их было не слишком много,*² но их знала и пела вся страна.
«Свадьба с приданым», «Карнавальная ночь», целая коллекция разнообразных девушек – «Без адреса», «С характером» или «С гитарой», «Дело было в Пенькове» и т.д. с ними приходили песни, которые зачастую начинали жить своей отдельной жизнью, настолько отрывались от своих целлулоидных или лавсановых родителей, что теперь мало кто помнит кто чей ребёнок.
Верным индикатором популярности являлась переделка, пародирование песни – я уверен любой мой сверстник может без труда вспомнить десятка два таких фольклёрных песен.
«Если вам бутылкой
 Стукнут по затылку
 И поступок этот
 Сердце вам пронзит...»
Или
«...Мы с тобой два дерева
 А кругом пеньки»
Или
«...Мишка, Мишка,
 Где твоя сберкнижка?»  и тому подобное.
Иногда песни заканчивали свой земной путь вместе с породившим их фильмом, фильм сходил с зкрана вместе с песнями. Наверное это были не самые плохие песни, но стать народными, оторваться от фильма они не могли.
Помню один из таких фильмов, он назывался, если я не ошибаюсь – «Без вести пропавший». Не уверен, что многие вспомнят этот фильм, а уж песню из него, я уверен помню я один, да и то смутно. Запомнилимь такие слова:
«Птицы вы мои,
 Гуси (?) журавли  (неужели правда – гуси?)
..............................
Если б только вы,
Вы понять могли, (несколько трудная задача для гусей)
Как без дома трудно оставаться»
Несколько шедевриков из позабытого (или полузабытого) фильма «На графских развалинах», где играл потрясающе красивый еще в те годы Сошальский. Он так изнеженно-изыскано пел романс на слова Тэффи «Три юных пажа...», что этот музыкальный сувенир в моей коллекции неразрывно связан с молодым Сошальским.
Еще там пелась псевдореволюционная – грустно – решительная.
«И мы садились в тесные теплушки...
 И горько-горько плакали старушки
 И нам ватрушки клали в рюкзаки» (Изумительная сквозная рифма! Не уверен, что такой термин существует, но «теплушки», «старушки», «ватрушки» – это просто очаровательно)
Немного выбивалось из общего строя последнее слово (или я опять что-то перепутал). Оно явно из туристической песни – мне кажется во время гражданской войны ватрушки должны были класть в вещмешки или «сидоры» скажем.

Отдельного разговора стоят уличные, приблатненные песни, которые впитывались вместе с первыми сигаретами, первыми глотками дешевого портвейна и кайфом на берегу Клязьмы в недоступном для взрослых месте за забором всё того-же стадиона «Торпедо». Пели их под гитару два наших коновода с Заливной улицы – Пышкин и Аверкин (забыл их имена). Они были значительно старше нас – Пышкин, по-моему успел даже отсидеть в колонии – но ничему книжно-плохому они нас не учили: ни обижать беззащитных старушек, ни мучать животных или обворовывать родителей, а деньги нести им. Также не заставляли они нас стоять «на стрёме» или прятать ворованные вещи, мы просто были благодатной аудиторией, которая слушалась и смотрела в рот нашим «наставникам», когда те снисходили до малышни.
Вмести с ними мы пели про
«...пару распущенных кос,
 Что пленяли своей красотой»
про «дочь прокурора»
про то как
«Бледной луной осветился
 Старый кладбищенский двор,
 И там над сырою могилкой
 Плакал молоденький вор»
Но эти песни не слишком затрагивали мою душу, я был начитанный и не по годам развитый ребенок и конечно не мог не видеть пошлости и фальшивой слезы в этих песнях. Из всего репертуара дуэта Пышкин-Аверкин мне больше всего нравилась песня про Ялту, которую, поскольку память компьютера стерпит, привожу целиком с незначительными лакунами и комментариями.
«По спиралям шоссе,
 По лужкам-бережкам (какая прелесть – что-то совсем-совсем народно-песенное)
 И срываясь обрывисто вниз (а это почти Северянин «Каретка куртизанки»(?))
 Мимо сосен глядящих лицом в небеса,
 Пролетел комфортабельный ЗиС (я не очень уверен, но мне кажеться, что легковой машиной был не ЗиС, а ЗиМ, а ЗиС – это марка грузовика, но тогда почему он «комфортабельный»?)
Я был уверен,
Что этим летом
Любовь и счастье подстерегу.
И вот явился залитый солнцем
Чудесный город на южном берегу (Крыма разумеется)
   
Припев:
Ялта, где растёт золотой виноград,
Ялта, где цикады ночами звенят
Ялта, где мы счастливы были с тобой,
Там где солнце горит
                И целует гранит,
Шумит прибой морской

Помню берег крутой,
Помню встречи с тобой,
Нежный профиль, задумчивый взгляд (а какой же еще? В какой подобного жанра песни вы встречали например «кокетливый» или «весёлый твой» взгляд? Жанр требует)
И как в сердце моём
Пробудилося вновь (не отвечаю за русскую граматику – пелось именно так – «пробудилося»)
Непонятное чуство – любовь.
Нас страсть пленила и сердце ныло ( ну как? Это уже Лещенко, но не этот мордастый с телевидения, а старый – эмигрантский)
Душа любовью была полна,
Сердца и руки соединила,
А виновата во всём была она.

Припев:
Ялта, где...

По спиралям шоссе,
По лужкам-бережкам,
И обратно в обрывистый путь,
А когда разошлись
По своим поездам,
Ты шепнула: «Пиши, не забудь»
И пусть наш поезд на север мчится,
Пускай метели стучат в лицо (тут или я что-то перепутал, забыл, или это явный анохронизм – какая метель, когда в Ялте цикады поют и виноград зреет. Ялта – это же не Маврикий)
В мороз и вьюгу мне будет сниться
Чудесный город на южном берегу

Припев и конец песни»

Ну, как вам песня?
На меня она в те детско-подростковые годы произвела ошеломляющее впечатление – не сюжетом, конечно, а описанием Ялты. Нужно-ли говорить, что тогда о Южном береге Крыма я знал только понаслышке. И вот петляющее шоссе, яркая зелень вокруг, ослепительное солнце, ночное пение цикад, море везде и всюду, отсюда и до неба – такой в моём воображении предстала Ялта. 

Разумеется, когда через много лет я побывал в Ялте, она оказалось не совсем такой, а пыльной, переполненной отдыхающими и довольно скучной. Море было грязным, цикады если и звенели, то уж никак не в городской черте... Нельзя сказать, что я был разочарован, я уже успел позабыть мои детские ожидания, к тому же я уже хорошо знал, что такое российские (украинские) южные городки, но всё же было обидно...

С опоэтизированием «чудесного города» я столкнулся и позже, когда Соловьёв снял свою «АССУ» в зимней Ялте. Я уже хорошо знал этот город, бывал в нем и зимой, но после фильма я не мог уже смотреть на Ялту прежними глазами, что то случилось с городом – он стал другим. Таков эффект «упоминания» или «связи», как я бы назвал его.
Довольно безвкусный и топорный c моей точки зрения Инженерный замок в Санкт-Петербурге, опоэтизированный трагедией Павла I, кажется более значительным и даже более красивым.  Продолжая тему Петербурга – вполне ординарный жилой дом на улице Глинки имеет своё лицо только потому, что в этом доме жила семья Бенуа.
Эффект «связи» может унизить в той же мере, как и возвысить. Эрмитажные атланты потеряли часть своей привлекательности для меня, будучи связаны с неплохой, но далеко не достигающей их величия бардовской песней «Атланты», которая в пору своей  популярности почти достигла банальности «Танца маленьких лебедей».
А Фонтанка, мало кто воспринимает её отдельно от «Чижика-Пыжика», который наконец-то обосновался на Фонтанке, увековечив в металле связь песни с жизнью.*³   
__________________________________________________________
*¹ - для непонимающих о чём идет речь. «Серенада солнечной долины» - американский фильм (1942), в котором главную роль играл (и очень хорошо играл) оркестр под управлением Гленна Миллера, а «Чу-ча» - песня из этого фильма.
*²- хочу лишний раз напомнить, что фильмы в те далекие годы не пеклись, а производились и находились в производстве достаточно долго, импортных фильмов было мало и в основном они были китайские, так что каждый новый фильм был событием   
*³ - на набережной Фонтанки установлен недавно памятник «Чижику», металлический «Пыжик», который пьет то, что ему предписывалось песенкой.


                Школы

Начинал я школу в 1954 году, в сентябре (когда же ещё), когда моя мама привела меня в семилетнюю (позже она стала восьмилетней) школу №2. Семейное предание донесло до меня пикантную подробность моего первого школьного дня. В этот день дети приходят в школу с цветами и конечно мои родители снабдили меня большим комнатным цветком в горшочке. Собрав в пары нас торжественно повели в актовый зал, где построили на сцене. Прямо перед нами, в зале сидели родители, а внизу, под сценой, выстроились учителя.
Я очень плохо помню этот день, помню только, что мне было ужасно скучно стоять без дело с цветком, который оттягивал мне руки. Прямо передо мной, на уровне пояса маячил чей-то затылок, едва прикрытый редкими седыми локонами. (Позже я узнаю, что голова принадлежит учительнице физкультуры – Лидии Андреевне). Далее предоставляю слово моей маме.
Моя мама сидела в зале и любовалась её большеголовым белобрысым сыном, когда вдруг заметила что-то необычное в поведении одной из учительниц. Та странно ежилась, вертелась и встряхивала головой, иногда оборачивалась и угрожающе посматривала на первокласника стоящего позади неё. Этот первокласник был я и занимался я тем, как с ужасом поняла мама, что вынимал землю из горшка с цветком и посыпал ею голову несчастной Лидии Андреевны.
 
Нужно сказаать.что из всех школ, которые я сменил за свою одиннадцатилетнюю школьную жизнь, больше всего я любил мою самую первую – бывшуя женскую  гимназию – школу №2.
Небольшая, двухэтажная, состоящая из двух зданий соединнённых переходом на уровне второго этажа, школа словно убежала от центральной, шумной Ленинской и уютно устроилась на углу полу-деревенской Кооперативной улицы и безымянного  в моей памяти переулка. Около торца – маленький садик, во дворике под галереей –  дровяной склад, уютное, совсем провинциальное крыльцо под небольшим навесом, потемневшие, как будто покрытые пылью брёвна деревянного верха, всё словно заснуло в прошлом веке и проснулось с моим приходом. (Это не эгоцентризм, как может показаться – просто до 1954 года я ничего об этой школе не знал и значит в моём мире она не существовала).
Внутри школы налево от входа – раздевалка. Я уже настолько стар, что помню время, когда при входе в раздевалку дежурил сторож, он же дворник и уборщик, он же звонил в колокольчик, обозначая  уроки и перемены.
Прямо – медицинский кабинет, направо – деревянная лестница ведущая на второй этаж. Под лестницей вход в столовую. Даже сейчас, спустя столько лет, помню вкус котлет, которыми нас там кормили (остальные блюда в памяти постепенно рассосались).
Вы можете легко представить, что это было такое – обед в школьной столовой, если вспомните своё детство или возьмёте в расчёт количество людей кормящихся вокруг подобных мест.
На втором этаже – кабинеты физики и биологии, пионерская комната, учительская и кабинеты директора школы, монументальной и как она мне казалась тогда – очень старой женщины (прославлю её память в веках, полностью назвав её  – Елена Харитоновна Яворская) и завуча – помню только её имя и отчество – Софья Михайловна.
 
Почему-то в нашей школе почти все учительницы носили отчество Михайловна – историчка Валентина Михайловна, ботаничка Нина Михайловна, географичка Лидия Михайловна. Все учителя носили прозвища, но я помню прозвища только некоторых учителей и вообще в моей памяти сохранилась только эта пятёрка:
- По заслугам начнём с директрисы. Прозвища её не помню, а может быть его и не было, так все первоклашки – четвероклашки боялись эту большую, седоволосую женщину с постоянно строгим взглядом и громовым голосом. Только позже, в классе седьмом, я понял, что в сущности наша грозная директриса была вовсе не такой грозной, а просто пожилой, измученной делами и не очень интересующейся детьми женщиной. Позже, гораздо позже я узнал, что в каком-то году (кажется в конце 60-х) она открыла в школе подпольное трикотажное производство, на неё, как водится настучали и кончила она по-моему в тюрьме.
- Завуч Софья Михайловна – подпольная кличка «Софочка», учительница физики в старших классах – что еще она преподавала не помню. Главный расследователь всех детских преступлений и руководитель наказаний. Короче – главный инквизитор.
- Историчка Валентина Михайловна – типичная представительница провинциальных «душечек» за что и получила прозвище «кошка». Говорила мурлыкающе-мяукающим голосом, но в общем была довольно безобидна. Помню школьные стишки посвященные ей:
«Ходит киска по паркету –
«Расскажу вам по секрету
  Про озера и моря
  Где была когда-то я»
- Нина Михайловна – «Помидора», хорошая знакомая моей мамы (та тоже в своё время была учительницей биологии). Так же, как моя мама густо краснела при малейшей возможности, стоило ей понервничать или рассердиться. Репрессий не применяла, хотя поводов для этого мы давали много.
- Лидия Михайловна рыхлая, несуразная, мужиковатая, за что и получила очень идущее ей имя «Лошадь». Про неё в школе тоже сложили стишки:
«Дверь открывается,
  Тень появляется,
  Карты вперед (Вариант – Пузо вперёд)
  Это Лошадь идет!»
 Отношение к ней было скорее никакое – её принимали, потому что она была одной из учительниц, она по-моему столь же безразлично относилась к своим ученикам, то-есть к нам.

Других учителей я практически не помню, почему-то выпали из моей памяти и учительница математики и русского языка, я только уверен, что это были именно учительницы – учителей мужчин мы видели только в мастерских, где нас несколько раз в неделю (кажется два) приобщали к общественно полезному труду.
Но мы всё еще около кабинета директора. Отправимся дальше.
Через длинный переход попадаем в учебный корпус, где на втором этаже в широкий коридор открываются двери классов и где больше всего сохранялся дух гимназии – строгий, казенный. Мне всегда казалось (и в этом  виновато чтение так запросто переносящее меня в прошлое), что после звонка из классных комнат чинно и парами должны выходить гимназистки во главе с классной наставницей, а не вываливаться орущая толпа мальчишек и девченок.
Внизу актовый зал, туалеты, столярная и слесарная мастерские, где в классе 5-ом я так и не смог соорудить игрушечную табуретку, а позже, в 7-ом или 8-ом самостоятельно сделал ножовку по металлу (уже настоящую), чем несказанно гордился.
В актовом зале проходили торжественные линейки и уроки физкультуры, которые я терпеть не мог по причине неспособности к физическим упражнениям.

Как нас учили в школе и чему учили не хочу описывать, об этом написаны горы книг (любопытствующих отсылаю к книге «Васек Трубачов и его  товарищи» –   нас учили точно также.
«Кремлёвские звёзды над нами горят,
  Повсюду доходит их свет...» – это русский язык.
«Образ Катерины, как типичного представителя...» – литература.
«Из пункта А в пункт Б протянута труба В, из которой Г наливается в бассейн Д...» – математика, ну и так далее.
Помню, самым ненавистным предметом в начальной школе было чистописание, а в старших классах химия, все премудрости которой я так и не одолел.
Самыми любимыми были уроки «Внекласного чтения», где мы были должны рассказывать о прочитанных вне программы книгах.
Я научился читать очень рано – года в 4 – научился сидя напротив мамы, когда та была занята чтением газет, и спрашивая названия букв. На первых порах я читал книжки вверх ногами, как привык видеть буквы в маминой газете, но быстро переучился,  картинки в книгах подсказали мне правильное положение.
Читал я совершенно беспорядочно, мои родители были слишком заняты на работе и после работы – они были учителями, что это значит надеюсь понимает каждый. Помню, однажды родители вернулись из гостей и обнаружили меня – мне тогда было лет 8 – за чтением томика Мопассана, который конечно обычно запирался от меня, но по какой то случайности остался незапертым. Шокированные родители услышали от меня весьма пренебрежительный отзыв о прочитанном – «Совсем неинтересно, всё любовь, да любовь..»
Так вот, однажды на уроке свободного чтения в 3-ем, если я не ошибаюсь, классе подошла моя очередь рассказывать о прочитанном. Случилось так, что накануне я начал читать «Бравого солдата Швейка» и книга эта так мне понравилась, особенно в сравнении с тем, что я читал до этого – «Серая шейка», «Дети подземелья», где все герои, даже полубеспризорные дети, выражались крайне изысканно, что я решил немедленно рассказать о ней всему классу.
Александра Ивановна, моя первая учитильница, явно насторожилась, когда услышала название книги, но может быть потому, что сама её не читала, а может быть решив, что я читал какое-то несуществующее в природе детское издание, позволила мне продолжить. Когда я дошёл до слов Швейка: «Я знаю двух Фердинандов... а еще есть Фердинант Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо», она сделала протестующий жест, но смолчала и только при описании трактирщика Паливеца, а как известно у того каждое второе слово было «задница» или «дерьмо» она остановила меня, сказав что то вроде: «Спасибо Толя, продолжишь в следующий раз». Так закончилась моя попытка приобщить моих однокласников к бессмертному творению ярослава Гашека.
Вот и вся школа. Вернее всё, что сохранилось в моей памяти от той школы, где я проучился восемь лет, где я взрослел, где учились со мной рядом мои друзья и враги, где я впервые и совершенно безнадежно влюбился, и это всё, что осталось от неё, потому, что школа больше не существует и я даже не знаю, что стоит на её месте. Наверное очередная жилая коробка и уж конечно 9-и или даже 16-и этажная. Скоро уйдем и мы, те кто учились в той далекой школе №2 и она уйдет вместе с нами навсегда. Пусть эта глава сохранит её в этом мире еще на какое-то время.

Моей следующей школой была школа №3, но в мою миссию не входит сохранить её для потомков  и тому есть несколько причин.
Во-первых, насколько я знаю, эта школа ещё существует и если вы хотите – садитесь в электричку на Курском вокзале, заплатите не знаю сколько, я давно не бывал в тех местах, в моё время билет стоил 84 коп., (вы ещё помните такие цены?) сойдите в Орехове и идите налево по ходу поезда пока не упретесь в Ленинскую улицу (интересно, как она называется сейчас? Уж не Никольской ли?). Дальше вдоль Ленинской-Никольской до Школьного проезда (минут 20 пешком) направо около молочного магазина и вдоль глухой стены пахгаузов комбината...
Извините, я незаметно для себя опять вернулся в Город, это в нем был Школьный проезд, молочная, пахгаузы и много чего другого...
В любом случае, как бы не назывался проезд, довольно скоро вы упрётесь в красное кирпичное трёхэтажное здание, которое невозможно не узнать – типичная  школьная архитектура конца 19 века.

Калязин, как явление.
Этот город, в котором я пробыл всего 12 часов по делам моей диссертации (там мне помогли «по блату»*¹ напечатать автореферат) попал на одну из самых-самых полочек моей памяти, так он мне понравился.
Он явился из утреннего тумана и сумерек (поезд «Москва – Что-то» прибывал в Калязин в 4 часа утра, и до открытия типографии – до 8 часов – я имел достаточно времени побродить по его улочкам), как сон, как мираж – пустые улицы, ни души вокруг, дома утопающие в ещё черной предрассветной зелени, Волга и полузатопленная колокольня калязинской церкви.
Я встретил рассвет на берегу Волги и продолжил свою прогулку по спящим улицам.
Проснулись птицы, почему-то только во̀роны или воро̀ны (я до сих пор не знаю разницы между ними) и началось что из Хичкоковских фильмов.
Я стоял на пустыре рядом с  полуразрушенным собором без купола с пустыми глазницами оконных проёмов и старым кирпичным зданием, в котором я безошибочно узнал школу (Sic! Вот он мостик от школы №3 к Калязину), когда тысячи черных птиц надо мной начали исполнять странный танец-ритуал. Они слетались со всех сторон к церковному зданию, начинали кружить над ним постепенно формируя огромное черное колесо. Прокружившись несколько раз с гортанным карканьем, колесо разворачивалось и рваной лентой исчезало за верхушками деревьев, а на смену ему сотни новых птиц собирались в новое колесо.

Во-вторых и это самое главное, я проучился в этой школе всего один год и покинул её с радостью, так угнетал меня её казарменно-военизированный стиль, дух и даже архитектура. От этой школы осталось только пожалуй воспоминание о руководителе военной подготовки – он носил очень странную фамилию Беша и в связи с его предметом – «Гражданская оборона» – сохранилось выражение ставшее в свое время крылатым (во-всяком случае среди моих друзей) – «Не поддавайтесь панике! Беша спасёт вас!».
 
Нет, неправда – еще несколько лиц всплывают в моей памяти.
Завуч, по прозвищу  «Катя-партизанка». Женщина неопределённого возраста, с мужской походкой (мы всегда узнавали её по шагам) и с грубыми чертами лица она, как говорили в Орехове, действительно партизанила где-то в Белоруссии(?). Всегда одетая в полувоенный, полумужской костюм, никогда не улыбающаяся, она не пользовалась любовью школьников, особенно наверное потому, что главной своей обязанностью считала насаждение и неукоснимое выполнение всех требований устава, за неповиновение – расстрел на месте. Именно поэтому наверное с дисциплиной в этой школе было из рук вон плохо. Мы прогуливали уроки, дрались на переменах и в классах (в том числе и с учителями), бегали в «Первый» магазин за дешёвым разливным портвейном и пили его в туалетах.
Некоторые учителя из школы запомнились тем, что панически боялись учеников – например учитель истории. Только став волей судеб учителем, я понял те муки которые должен был испытывать этот немолодой, слабый человек каждый день, каждый урок. Я представляю его бредущим в класс, сгибающимся под грузом креста – семьи, а впереди, за дверями класса толпа, которая кричит: «Распни его!» и нет спасения.
Страшно!
Были и другие учителя – спокойные и уверенные в себе, смотрящие на учеником свысока, и в глубине души презирающие их. Таким был наш классный руководитель, учитель физики.
Были и настоящие учителя – таких к сожалению было меньшинство. Эти люди не считали, что то чем владеют они – знание – должно принадлежать только им и хотели поделиться им с нами. Они старались стоять не выше и не ниже нас – школьников, они не были нашими заложниками, ни нашими палачами. Они были нашеми родителями – а мы их не самыми лучшими детьми. И так же, как всегда мы помним, как бы далеко мы от них не были, наших родителей, так же я помню и сохраню ваши имена дорогие мои учителя:
- Александра Ивановна Руднева;
- Ирина Владимировна Якобсон;
- Владислав Иванович Бобров;
- Эля Вартановна Саркисянц.               
______________________________________________       
*¹ - очередная попытка лингвистического анализа.
«Блатной», «по блату» – не случайно эти слова пришли из уголовного языка. Делать что-то по блату значило принадлежать к «семье», мафии. Криминализация общества таким образом это не новомоднее изобретение, такое же старое, как и «по блату», «блатной».