О ЧЁМ ПЕЛА СУНГЛО
А о том, как заготавливали чай, я узнал, когда стал интересоваться поэзией Китая, и вот в одной книге нашёл древнюю китайскую народную песню:
"Наш дом стоит среди десяти тысяч холмов,
К северу и югу от деревни пышно растёт чай.
Беспрестанно подгоняют меня Чинце и Кухий,
С раннего утра я иду на работу.
Я одеваюсь, едва забрезжит свет, наскоро причесавшись;
Беру я свою корзинку и выхожу на улицу,
в густой туман.
Маленькие девочки и почтенные женщины идут
по дороге, держа друг друга за руку.
Они спрашивают меня: " На котором из склонов,
Сунгло, ты будешь работать сегодня?"
Небо сумрачно, и жуткая тьма застилает
вершину горы;
Трудно срывать росистые листья и тёмны бутоны цветов.
Мы не знаем, для кого - для утоления чьей жажды -
Мы ежедневно мучимся и работаем, по двое
взбираемся на гору.
По двое, помогая друг другу, хватаем мы ветви
чайных деревьев
И ободряем друг друга тихими словами:
"Торопись, а то на конце ветки состарится почка,
А то с новым утром начнётся мелкий моросящий
дождь."
Мы теперь достаточно нарвали; только на
верхних ветвях виднеются редкие листья;
Мы до краёв наполнили свои корзины
и собираемся домой".
А потом, когда Сунгло и её подруги приходили домой, то рассыпали листоч-ки для провяливания, а потом долго и утомительно тянулась эта работа - скручи-вание листьев между ладонями; их томили до тёмно-красного цвета и, наконец, высушивали. В "Песне срывальшиц чая" ничего не говорится о том, каким дол-гим путём шли караваны из Китая через Кяхту на знаменитую Нижегородскую ярмарку, откуда чай развозили по всей матушке-России. Год, почти год он путе-шествовал на верблюдах, телегах, санях, паромах, паровозах и пароходах!
ПРЕЗЕНТ МОНГОЛЬСКОГО ХАНА
А начал чай своё хождение по всей России, как утверждает знаток русской народной эстетики писатель Василий Белов, с хором купцов Строгановых, где по-чётных гостей поили иноземной заваренной "травкой". Это нынче под "травкой" известно что понимают - марихуану, коноплю, маковую соломку и прочую одур-манивающую дрянь, а в те давние времена труднопроизносимое китайское "тцай-ие" заменяли более простым и понятным словом . Потом, правда, привыкли вво-дить в родной язык иностранные понятия, и "чай" - это уже, считай, своё, род-ное.
Но впервые о чае узнали на Руси всё-таки в 1638 году, когда один из монголь-ских ханов через посла Старикова передал нашему государю Михаилу Федоро-вичу четыре пуда "сушёной китайской травки". Вроде как и неприлично было везти её вместо драгоценностей, мехов и других более привычных даров, и посол очень сокрушался и даже просил восточного владыку заменить свой "презент" чем-нибудь посущественней. Хан очень удивился: дескать, разве можно отказы-ваться от такого дорогого подарка? Чай сначала царю не очень-то пришёлся по вкусу, но вскоре бояре заметили: как напьются этой "водицы", так вроде как-то легче себя чувствуешь, и от сна отвращает, да и, как говорили придворные лекари, кровь очищает и здоровье укрепляет. Но когда запасы этой "сушеной травки" кон-чились, печалиться о том особо не стали. А напомнил о чае снова другой дипло-мат – Н.Г. Спафарий (Милеску), который привёз его из Китая. О поездке в Китай он сочинил довольно-таки обстоятельный доклад и, конечно, не забыл упомянуть в нём о чае, который даёт “доброе благоухание” и, “когда привыкнешь, гораздо укусно.” После подписания Нерчинского договора 1689 года в Китай пошли рос-сийские казенные караваны, но чая закупалось по-прежнему мало. Кстати, ещё в 1679 году между двумя нашими странами был заключен договор о поставках "заварной травки". Но привыкал русский народ к ней долго…
Чай начал завоёвывать Россию с Соли Вычегодской, и, между прочим, сей дивный восточный напиток даже на столе царя Алексея Михайловича присутст-вовал не каждый день: и не потому, что дорог был - уж в государёвой-то казне на-шлись бы деньжата, всё просто: поначалу он был в дефиците, без которого мы ну никак не могли обойтись в своём историческом развитии: вечно у нас чего-то не хватало и всё-то приходилось "доставать", даже монархам!
Василий Белов в своей книге "Лад" пишет: " Чай, по-видимому, сильно потес-нил в русском быту сбитень, а также плодовые и ягодные напитки, хотя с квасом ему было трудно тягаться. Да такое противоборство и неуместно. Добрый, выве-ренный народом напиток, как добрый национальный обычай, не враг другому та-кому же доброму напитку (обычаю). Они лишь дополняют друг друга, и каждый выигрывает рядом с другим.
Время, место и настроение безошибочно подсказывали хозяину или хозяйке, чем утолить жажду гостя, работника, домочадца. В одном случае это был чай, в другом квас, в третьем сусло. Многие любили березовый сок. Каждому такому пи-тью соответствовали своя посуда и свой ритуал, зависимый, впрочем, и от инди-видуальных особенностей человека. Говорят: " Всяк попьёт, да не всяк крякнет”.
АХ, ЭТИ КИТАЙСКИЕ ЦЕРЕМОНИИ!
Что касается “кряканья”, то иногда это целая философия.
Замечательный дальневосточный писатель Вс. Н. Иванов ещё в 1951 году пе-ревёл “Книгу о чае” Окакура Какудзо. Может, он не случайно делал это в холод-ные зимние месяцы, когда душу веселит и согревает чашка настоящего, хорошо заваренного чая. А если при этом ещё и соблюдаются определённые ритуалы, то на душе становится как-то спокойней, всю косматость настроений снимает как ру-кой…
Окакура Какудзо в своей изысканной книге напоминает о том, что чай снача-ла был лекарством, и только со временем стал повседневным напитком. В Китае в 8 веке чаепитие считалось изящным развлечением и воспевалось поэтами. В 15 веке Япония воспринимает “чаизм” как религию эстетизма. Это что-то вроде культа прекрасного вопреки тупой и грубой повседневности. Это те самые “китай-ские церемонии”, которые неторопливо воссоздают “моральную геометрию”, оп-ределяющую наше чувство меры во Вселенной, учат комфорту и красоте в просто-те, а не в сложности и дороговизне.
В Японии есть такая поговорка: “Человек без чая” - это о том, кто безразличен даже к личной драме. Но японцы распознают и человека “с большим чаем, со слишком большим” – это тот, кто, не обращая внимания на общую трагедию, спо-собен предаваться самым утонченным переживаниям.
Кто-то скажет: “ Ну уж! Совсем им, видно, делать нечего! Прямо буря в стакане чая!”
“ Но если мы поймём, как мала она, чашка наших радостей, и как часто осуша-ется она до капли в нашей неукротимой жажде бесконечного, то не станем пенять себе за некоторые преувеличения, - пишет Окакура Какудзо. – Мы часто прино-сим непомерные жертвы Бахусу, а также смягчаем образ жестокого Марса. Так по-чему бы не преклонить колени перед царственным растением, не отдаться тёпло-му потоку симпатии, струящемуся с его алтаря? Жидкий янтарь, оправленный фарфором цвета слоновой кости, у всех посвященных пробуждает ассоциации с воздержанием Конфуция, остротой мысли Лао-Цзы и эфирным ароматом Шакья-муни. Те, кому не дано понять великих духовных откровений, не смогут оценить и значение мелочей жизни”.
- Круто сказано! – так определил своё отношение к этой мысли Окакура Ка-кудзо один мой знакомый интеллектуал. – Обычному человеку всего этого не понять. Ведь у нас, на Руси, национальный напиток совсем другой – водка. Русский человек привык “отключаться” от проблем жизни по-другому. Ему со-всем ни к чему медитировать за чаепитием…
В ответ я прочитал ему вот этот отрывок из “Книги о чае”:
“ Чарльз Лэм писал, что величайшее удовольствие, которое он знает, - это пить чай. Ибо чаизм - род некоей потаённой красоты, которую можно открыть, даже не зная, как её объяснить. Это нечто вроде улыбки над самим собой, спокой-ной, но ясной, это сам юмор, это улыбка философа. Все настоящие юмористы в этом смысле философы от чая – Теккерей, например, и, конечно, Шекспир. По-эты декаданса ( а когда в мире не было декаданса?), протестуя против материа-лизма, в известной степени предугадывали путь к чаизму. В какой-то мере это позволяет нам надеяться, что Запад и Восток могут встретиться на почве вку-сов”. И может быть, не случайно возникли и утвердились такие понятия, как “русское чаепитие”, “русский чай”? Это по большому счёту – наш, отечествен-ный путь “чаизма”.
Ли Чжилай, старинный китайский поэт, оставил замечательное изречение: “ В мире три потери достойны сожаления: плохое воспитание прекрасных юно-шей, опошление прекрасных картин из-за всеобщего вульгарного почитания и порча прекрасного чая неумелым обхождением с ним”. Чаизм, как всякое ис-кусство, имеет свою историю и школы. Окакура Какудзо условно выделяет три периода: заваренного чая, взбитого чая и настоящего чая. Эти разные ме-тоды приготовления напитка передают дух эпохи и в то же время выявляют суть человека.
Иероглиф Ча появился в 1У – У веках. Им обозначали напиток, который го-товился достаточно примитивно: листья чая распаривались, толклись в ступке, сминались в колобки и варились с рисом, солью, апельсиновой коркой, имби-рем, всякими другими пряностями, молоком и даже с луком. И, как пишет Ока-кура Какудзо, понадобился гений танской эпохи, чтобы избавить чай от такой грубости. Лу У в середине УШ века явился первым апостолом чая. Он родился в тот век, когда буддизм, даосизм и конфуцианство стремились к синтезу. Лу У увидел в приготовлении чая ту же гармонию и тот же порядок, которые пребы-вают во всех вещах. В своей прославленной “Книге чая” ( “Чацзин”) он сфор-мулировал постине бессмертный Кодекс чая. И сам, кстати, тоже стал бес-смертным: китайские торговцы чаем считают его своим богом-покровителем.
Любопытно, что Лу У отвергает все примеси, кроме соли, и рекомендует ис-пользовать воду из горных ключей, затем речную и, наконец, колодезную. Ин-тересно, что бы он сказал о нашей воде из-под кухонного крана?
Лу У описал в своей книге и три стадии кипячения. Первая, когда “малень-кие пузырьки, словно рыбьи глаза, плавают на поверхности”. Вторая – когда эти “пузырьки, подобно хрустальным бусам, катятся вверх фонтаном”. Третья – когда вода в чайнике бьёт бурным ключом. Плиточный ай поджаривается на огне, пока он не станет мягким, словно “детская ручка”, и тогда растирается в порошок между листами тонкой бумаги. При первом вскипании воды туда кладётся соль, при втором – чай. При третьем вливается чашка холодной воды, чтобы “осадить” чай и оживить воду. Затем напиток разливается по чашкам. Да-гун, поэт танской эпохи, так воспел его: “ Первая чашка увлажняет губы и гор-тань, вторая сокрушает моё одиночество и проницает все внутренности, находя там пять тысяч томов иероглифов”. Четвёртая вызывает лёгкий пот, с кото-рым всё, что худо, уходит через поры. “При пятой чашке я уже очищен. Шестая зовёт меня к целям бессмертным. Седьмая – ах! Я больше не могу! Я уже чувст-вую дыхание холодного ветра в моих рукавах. Где же острова бессмертных? Пусть унесёт меня туда лёгкий ветер!”
Во времена Сунской династии вошел в моду взбитый чай – это была вторая школа чая. Его листья растирались в тонкий порошок, который взбивался тон-кой метелочкой из расщепленного бамбука. Соль навсегда вышла из употребле-ния. Чай становился не изысканным препровождением времени, а одним из способов реализации человека. Знаменитые философы восхваляли чай как пе-реполнение души желанием, причём “нежная горечь чая” напоминала им о “последующем привкусе хорошего совета”. Непорочная мощь чистоты чая от-вергала всякий порок, подобно добродетельному человеку.
Когда Китай попал под власть маньчжурской династии Цин ( 1644 – 1911 гг. ), то чай в порошке был забыт. Его теперь стали настаивать в чашке, и в нем нет обаяния церемониалов времен Сун и Тан. В Японии, однако, чай в порошке до сих пор признаётся как “чай чаёв”.
“Чайная комната – это оазис в печальной пустыне существования, где изму-ченные путешественники могут встретиться и пить из общего источника вос-хищения искусством, - пишет Окакура Какудзо. - Эта церемония стала импро-визированным драматическим представлением, совершающимся в присутствии цветов, чая и живописи. Ничто лишнее не должно нарушать общей гармонии тона комнаты и ритм интерьера, единение присутствующих. Все движения их должны быть просты и естественны – таковы каноны чайной церемонии. И, как ни странно, это нередко удавалось! Чаизм – это даосизм в обыденности”.
Наверное, не будет преувеличением сказать, что мастера чайных церемоний оказали большое влияние на искусство стран Востока. Они совершили переворот в японской классической архитектуре, которая после 16 века стала просто невоз-можной без чайных комнат и домиков. Самые знаменитые сады Японии заложены мастерами чайных церемоний. А производство посуды и другой утвари для чае-пития подняло искусство керамики необыкновенно высоко. “Завязались” на чайные церемонии и текстильщики, мастера по производству лака, художники, оранжировщики цветочных букетов и т.д.
Японцы постоянно ощущают присутствие древних мастеров чаизма в своей повседневной жизни. Многие знаменитые блюда национальной кухни – это их изобретение. Неброская, практичная одежда – это тоже их “завет”. Скромность, склонность к простоте, самоконтроль в этом вечно меняющемся мире, умение ра-доваться прекрасным мгновениям жизни - это тоже наследие мастеров чайных церемоний.
Вчитайтесь, пожалуйста, в эти строки Окакура Какудзо: “ В 16 веке чайная комната дарила отдохновение после трудов неистовым воинам и государственным деятелям, работавшим над объединением Японии. Во время господства жестокого формализма эпохи Токугава только там можно было обрести возможность свобод-ного общения родственных душ. На почитание великих произведений искусства имели равное право даймё, самурай и ремесленник. И теперь, когда с наступлени-ем индустриализма мир всё больше и больше унифицируется, разве мы не нужда-емся в чайной комнате больше, чем когда-либо?”
Но разве это касается только японцев? Разве и мы, россияне, не потеряли что-то очень важное, если водка вдруг объявлена национальным напитком, а чаепитие – это вроде как иноземной привычкой. Наверное, не случайно некоторые последо-вали учения Порфирия Иванова, познакомившись с первым вариантом моего эссе о чае, сказали:
Что это за странную песню китайских сборщиц чая вы приводите в рукописи? Зачем она нужна? И стоит ли так много цитировать Окакура Какудзо? Нерусский он ведь человек! А вы пишите для русских, и традиции отечественного чаепития у нас совсем другие…
Так можно договориться до того, что чай – это исключительно русское явление.
Но спорить со сторонниками “национальной идеи” мне совсем - совсем не хо-чется. “Чаепитие в Мытищах” – это, конечно, не то же самое, что церемония в чай-ном домике в Эдо. Но у них есть и нечто общее. По крайней мере, стремление к тихому, уютному уголку для души – это то, что отличает и наших “чаехлёбов”…
А то, что чай всё-таки стал непременной особенностью российского образа жизни, говорит хотя бы такой факт. До первой половины 19 века в ходу было вы-ражение: “Дать на водку”. Но постепенно его сменили “чаевые”. “На чай” давали горничным, гардеробщикам, извозчикам, трактирщикам. Пристрастие русского человека к чаепитию отразилось и в выражении “гонять чаи”. За столом порой сидели долго, и каждый выпивал иногда не менее двадцати чашек чая. Этим особенно отличались купцы, отсюда возникло и такое устойчивое выражение: “чай по-купечески”. В Сибири появилась мода пить чай вприкуску с сахаром – “с угрызением”. В чайных, быстро расплодившихся по всей России, обычно пили чай “парами”, то есть на стол подавали два чайника: один на другом, в нижнем – ки-пяток, в верхнем – заварка. К этому напитку подавали чисто русские угощения – бублики, баранки, сушки, блины, а также сливки, молоко, масло, хлеб и непре-менно колотый сахар. Ни водкой ни другими алкогольными напитками в чайных не торговали, зато в них были подшивки газет, стоял биллиард, играл граммо-фон.
О том, как “гоняли чаи” образно написал А.И. Вьюрков в произведении “Друг семьи”: “ Чай москвичи пили утром, в полдень и обязательно в четыре часа. В это время в Москве в каждом доме кипели самовары. Чайные и трактиры были полны, и жизнь на время замирала. Пили его вечером; пили, когда взгрустнётся; пили и от нечего делать, и “просто так”. Пили с молоком, с лимоном, с вареньем, а главное – с удовольствием, причём москвич любил чай крепкий, настоистый и горячий, что-бы губы жёг… Если москвич, выпив десяток стаканов, отставлял стакан в сторо-ну, это не значило ещё, что он напился: так он делал передышку. А вот, когда он, опрокинув стакан вверх дном, клал на него остаток сахару и благодарил, это оз-начало, что с чаепитием покончено и никакие уж тут уговоры не помогут. Во время чаепития москвич внимательно следил, как ему наливали чай. Если стакан –наливали не доверху, гость тут же просил долить его, чтобы жизнь была полнее. Если самовар, потрескивая углями, “пел песни”, суеверный москвич радовался: это к добру. Если же при прогоревших углях самовар вдруг ни с того ни с сего на-чинал свистеть, москвич испуганно хватал крышку, прикрывал ею самовар и на-чинал трясти. Заглушив таким способом свист, москвич долго потом находился в тревоге и ожидании всяких неприятностей. Самой плохой приметой считалось, если самовар распаяется. В этом случае обязательно жди беды…”
Поэт Б. Садовский как-то заметил, что самовар, “как явление чисто русское… вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шёпоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, весе-лый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе не слышно”.