Алёна
Пробки, пробки, пробки, бесконечные автомобильные пробки, плотно и прочно забившие проезжие части дорог, начиная о самой Славянской площади, где среди серых доходных домов, построенных в архитектуре модерна и конструктивизма, стоит, беспощадно зажатая и теснимая ими, утонувшая целым своим этажом в сером асфальте, но вечно молодая и вечно красивая – церковка Всех Святых что на Кулишках. Церкви уже за 300, а мне только за 40. Я сам за рулём, управляю своей серой «девяткой», и уже привык к пробкам, которые ещё с утра пугали меня, приезжего провинциала. Так и не решив в Министерстве все нужные вопросы, начинаю свой путь домой от Славянской площади, к Лубянке, затем через Сретенку на проспект Мира, с частыми и долгими остановками в бесконечных пробках. Понимаю, что вернусь уже поздно вечером в свой город, небольшой и тихий, уютный и спокойный, чистый и зелёный, не ведающий и не подозревающий о масштабах столичного модерна и конструктивизма, не ведающий и не понимающий слова «автомобильная пробка». Слух занимает «Эхо Москвы», а мысли томящее чувство ожидания возвращения. Будто коренной столичный житель, совсем не обращаю внимания, и просто игнорирую нервные сигналы задних автомобилей, деловито и независимо поглядываю в тонированное боковое стекло на унылые лица столичных жителей, уже полностью потерявших надежду вовремя прибыть в свой тёплый дом и успеть к ужину.
Пробки, пробки, пробки, бесконечные автомобильные пробки. Уже на проспекте Мира, почти на выезде из столицы – жёлто-красный, ярко освещенный павильон «Macdonald», с большими необыкновенно прозрачными стёклами окон, лишёнными по замыслу архитектора переплётов. Павильон не заметить не возможно потому, что он молча кричит всем своим опрятным видом, что у меня весь день во рту не было и маковой росинки. Сворачиваю под мост, к манящему павильону, паркую свою «девятку» на роскошной стоянке, и уже, истекая слюной и чувствуя, как сосёт под ложечкой, набираю и набираю на ярко красный поднос аппетитно пахнущую снедь, именуемую названиями совершенно непонятного происхождения и смысла. Названия запомнить невозможно, да и не нужно. Попросту, это - высокие горячие бутерброды с котлетами и овощами, ломтики жареного картофеля, мороженое и соки. Слегка шокирован неожиданной стоимостью ужина, но, не подавая вида, подаю новую хрустящую купюру неплохого достоинства улыбающейся кассирше, молодой, свежей и аппетитной, как бутерброды на моём подносе. Не заняв предварительно места, долго хожу с горой снеди на подносе, рискуя уронить благоухающее кулинарное чудо на головы сидящим, тщетно ищу свободное место между стульями и столами, но так и остаюсь незамеченным и проигнорированным завсегдатаями диковинного заведения. В этот момент, почему-то вспомнились давние походы в баню в общее отделение, где всегда много народу, стук железных тазов о бетонные скамьи, гулкое эхо разговоров, которые не разобрать, и всегда заняты, как на театральной премьере, все сидячие места в моечном отделении. Вспомнилось, что вхожу в этот сводчатый зал, заполненный парами, прикрываю шайкой своё ещё сухое достоинство, и хожу, хожу, хожу в поисках хоть какого-нибудь местечка, хожу между голых тел, согревших свои голые задницы тёплыми каменными скамейками, хожу совершенно сухой, вызывая своим видом недоумевающие взгляды сидящих…
А сейчас я в «Macdonald» и тоже хожу.
- Пожалуйста, садитесь, - окликнул меня приятный грудной голос.
Я обернулся и увидел, как она снимает со стула, стоящего через стол напротив неё, куртку и спортивную сумку.
- Садитесь, прошу Вас, - повторила она, и показала мне на освобождённый стул,
обитый черной кожей с хромированным каркасом.
- Я вам очень признателен, - говорю я, и рассматриваю её.
- Что вы, не стоит благодарности…
Она – это девушка, на вид лет двадцати, не более. Короткая, ровная стрижка густых каштановых волос, правильные черты славянского лица, почти детские чувственные губы, вязаный шарф на шее в несколько оборотов с длинными свисающими концами, черный, облегающий выступающую упругую грудь, свитер. Рост сидящего за столом определить невозможно, но судя по далеко уходящим под стол ногам, плотно обтянутым джинсовой тканью, мой благодетель – высокая и стройная.
Глаза. Её глаза не могли не поразить. Крупные карие глаза, добрые и умные, будто бездонные, отчего хотелось, не отрываясь смотреть в них в поисках их глубины и завершенности. Эти два прозрачных водоёма блестели грустью. Невольно подумалось: в такие нельзя не влюбиться. С такими глазами уже нельзя не быть красивой. А она сидела, согревая своими руками большой высокий стакан сока, и, кажется, совсем не почувствовала моих долгих взглядов и моих мыслей о ей.
Я поставил на стол свой ярко-красный поднос, сел почти напротив неё и ароматы тёплой еды, с незнакомыми и непонятными мне названиями, отвлекли на время меня от соседки.
Когда я мгновениями позже, несколько утолив свой аппетит, вновь поднял глаза с томным желанием окунуться в два бездонных карих водоёма, то с огорчением понял, что она собирается уходить. Я увидел, как она надела бейсболку, поднялась со стула во весь свой великолепный рост и стала надевать короткую куртку.
- Не могу ли я вам быть полезен? - спросил я, желая ещё раз заглянуть в её глаза, и
тот час же испытал радость от её ответного взгляда.
- Полезен? Вы мне? Хм… Да нет… Хотя, а впрочем… Вы на машине?
- Да, я за рулём. Нужно подбросить? Для меня это не составит никаких трудностей.
- А это удобно?
- Не беспокойтесь, я просто убиваю своё свободно время, - соврал я и, кажется,
сделал это правдоподобно, во всяком случае, я почувствовал, что она мне поверила.
- Я подожду Вас, не торопитесь.
Она снова села на своё место, только на этот раз несколько отодвинувшись от стола, положила ногу на ногу, а руки с переплетёнными пальцами обоих кистей на колено. А я не торопливо стал доедать свой ужин, который уже не казался мне таким вкусным и ароматным, и, не поднимая своих глаз, чувствовал кожей своего тела, что она с интересом рассматривает меня в свете многочисленных ярких светильников, как несколько мгновений делал это я сам, рассматривая её. Когда трапеза была окончена, и мной выпиты все соки до последней капли, мы молча поднялись со своих мест, молча пошли через переполненный обеденный зал, гудящий голосами завсегдатаев, но мною не слышимый и невидимый, потому что мысли мои были заняты ею. Она, высокая и стройная, шла впереди меня, а я любовался её ростом, её совершенной фигурой, нижняя часть которой была упакована в обтягивающие джинсы, монолитность которых нарушали, возникающие при ходьбе две, притягивающие мой взгляд, складки внизу ягодиц, в меру полных и упругих.
Выход. Порыв, будто вздох уже прохладного осеннего ветерка, и мы, ослепленные осенним солнцем, идём молча к моей «девятке», уже ответившей мне двумя мелодичными звуками на отключённую мной охрану. Она бросает свою сумку на заднее сидение, а я предлагаю садиться ей впереди, рядом с водительским местом, что она и делает, я сажусь за руль, и протягиваю ей свою руку:
- Познакомимся? Сергей.
- Простите, а как по отчеству?
- Не нужно официоза, просто Сергей и всё.
- Тогда тоже просто: Алёна.
Мы пожали руки друг другу, и её пожатие, тёплой и мягкой рукой, но в тоже время уверенное, вызвало чувство нежности в моём сердце.
- Куда поедем? - спросил я, легко с пол-оборота запуская свой инжектор.
- Вы сами мне подсказали: просто убить время, - сказала она, и лёгкая улыбка
коснулась краешков её глаз, - я хочу отвлечься, у меня неприятности.
- Попробую помочь, - сказал я, чувствуя, что начинаю заботиться о своей спутнице.
Я стал медленно выруливать, покидая роскошную, мощеную цветной тротуарной плиткой, стоянку, с расчерченными по плитке желтой краской прямоугольниками границ парковки, и вспомнил подмосковную Немчиновку, где некогда была загородная дача двоюродного брата, а потом проданная им перед его отъездом в Штаты. Вспомнил небольшое живописное озеро на окраине этого посёлка, и склонившиеся над его спокойной зеркальной гладью берёзы, полощущие свои нежные листья в чёрном зеркале воды. Озеро было прохладным и глубоким, а вода, несмотря на её кажущийся черный цвет, была прозрачной, как слеза. Местные жители знали секрет черного цвета воды, и называли озеро Черным зеркалом. Но черным было только его дно, от тёмного цвета опавшей и утонувшей листвы, плотно устелившей дно озера. В этом и был секрет Черного зеркала.
Я решил ехать туда, вместе со своей спутницей, на Черное зеркало, живописный уголок Подмосковья, где учил меня плавать брат, и некогда прошли мои беззаботные студенческие годы.
Я объяснил Алёне, куда хочу ехать, и она согласно кивнула мне головой. Мы ехали по Ярославскому шоссе в направление кольцевой дороги, а она молчала, и грусть по прежнему была на её лице и в её бездонных глазах. Я видел её лицо, изредка бросая взгляд в правое окно автомобиля, как бы наблюдая движение, но на самом деле я это делал, что бы увидеть её.
Почему я сейчас еду в милую моему сердцу Немчиновку, где прошли мои студенческие годы, и где меня не было уже добрый десяток лет после отъезда брата? Ещё час тому назад, я испытывал сладостное чувство усталости, которое возникает всегда по дороге домой, и так стремился уехать от сюда…. Неужели доброта этого человечка, носящего ласковое имя Алёна, неужели всего-навсего её доброта, проявившаяся в ничтожно малом поступке: просто уступила мне место, просто потеснилась, просто была со мной вежливой, неужели это она, доброта, повлияла на столь стремительное изменение моих планов, что я отказался ехать домой и остаюсь в столице, изрядно вымучившей меня и надоевшей мне за день?
Да, это она. Доброта. Она подняла в моей душе ответное чувство, но уже во сто крат большее, преумноженное на его маленькое начало.
Я почувствовал, что нужен её сейчас, что могу и должен быть с ней.
- Алёна, у тебя неприятности? - спросил я, и тут же пожалел об этом, понимая, что
своим вопросом вмешиваюсь в её жизнь.
- Мне очень одиноко, - ответила она, и посмотрела на меня.
Я не смотрел на неё, но чувствовал её взгляд на себе.
- Знаешь, это называется синдромом пассажира, когда незнакомые люди, встречаясь
в пути, рассказывают свою судьбу. От этого становиться легче. Наверное, легче поделиться с человеком, которого уже никогда в жизни больше не встретишь. Я не настаиваю. Не имею на то никаких прав, но если ты хочешь…, - я незаметно для себя, совсем непроизвольно, перешёл с ней на ты.
- Мне одиноко. От меня ушёл близкий мне человек. Ушёл подло и нечестно.
- Этот мир состоит не только из подлости и обмана, Алёна. Поверь мне, добра
больше.
- Я не верю в это. Совсем не верю.
Мы ехали по кольцевой дороге, машин было много, но движение было быстрым. В резонанс скорости автомобиля вибрировала приборная панель, называемая «торпедой». Вибрация, грохот и стуки - одни из многих недостатков отечественных автомобилей, с которыми бороться бесполезно: как бы ни подкручены были крепления, сколько бы ни устраивались прокладки и прослойки из поролона, грохот вновь появляется и с ещё большей силой, как бы в назидание борющемуся с ним: лучше уж не трогай.
А она начала тихо рассказывать, но из за грохота автомобиля я слышал только отдельные её слова. Я понимал, что не нужно её останавливать и просить её повысить свой голос. Я молчал, и не понимал того, что говорит она. А понимать её не нужно было. Ей нужен был я, находящийся рядом, живой и сильный, разделяющий её неприятности и её боль. Она говорила, а я, не слыша её слов, слушал её.
С кольцевой дороги сворачиваю на многоярусную развязку, которая представляет собой окружность, от чего захватывает дух, перехватывает дыхание, и мелькают, сливаясь в прозрачную полосу, стойки ограждения, под копот машины стремительно летят белые полосы дорожной разметки. Развязка выводит на Минское шоссе с подступающими к нему с обеих сторон частыми соснами.
Немчиновка за поворотом направо. И вот она, вот узенькие асфальтированные улочки, со старыми домами, почти избами. Золотая от ещё не опавшей листвы садов, и как всегда, тихая, Немчиновка... Но и здесь, в этой милой, девственной Немчиновке, как железные зубы среди старых и привычных коренных, - всё и вся подавляют новые коттеджи, построенные в современном архитектурном стиле, ещё не получившим своего названия. Коттеджи неприветливо торчат за высокими сплошными каменными стенами-заборами и смотрят на мою «девятку» глазами охранных видеокамер.
На окраине Немчиновки – озеро, Черное зеркало. Кажется, будто здесь ничего не изменилось за прошедшие почти два десятилетия. Те же берёзы, полощущие свои ветки в озере, та же вода, холодная и черная, как и раньше. Только не было раньше ностальгии, шевельнувшейся, словно змейка, в моём сердце, заставляющая меня закрыть глаза и вспомнить себя, беззаботного и молодого, учащегося плавать, не знающего горя и не готового к предстоящей жизни. Машину ставлю на опушке берёзовой рощи. Выходим. Оба полной грудью вдыхаем запахи осени: сухой листвы, далёкого костра, перезревших яблок. Слушаем ветер, лёгкий и тихий, ворошащий упавшие на траву жёлтые листья. Звук ветра перебивает и заглушает стук электрички. Где-то недалеко станция, которую спрятали за собой берёзы, сады и дома.
Я понимаю, что ради этих мгновений, когда чувствуешь и понимаешь природу, когда питаешь свои силы её силами, стоит жить.
Мы смотрим друг на друга, неотрывно и пристально. Я, будто нахожусь в картинной галерее, где можно бесконечно долго любоваться этими глазами, которые тоже смотрят на меня, как с полотна гениального художника.
Она подошла ко мне вплотную.
- Спасибо, Серёжа, - она коснулась своей, слегка дрогнущей рукой моей щеки,
провёла по ней пальцами, пробуждая в моём сердце нежность, интерес, томящую надежду и дотронулась своими, холодными от осеннего ветра, губами до моих губ.
- Не за что, Алёнушка, я должен был это сделать, - я обнял её, не стал
сопротивляться её поцелую, и поддержал его. Потом мы долго стояли, ощущая своё единение друг с другом, единение с природой, стояли, обнявшись, тесно прижавшись, тело к телу, щека к щеке. Я чувствовал её тело, тепло её щёк и её тихое, успокоившееся дыхание.
Я подошел к машине, открыл дверцу, почувствовал почти домашнее тепло салона, запах её куртки и разложил сидения, от чего салон превратился в единое ложе, широкое, мягкое и манящее.
Этот тихий осенний вечер мы провели вместе с Алёной на берегу озера, где я вырос и учился плавать, будучи ещё мальчиком.
Ей со мной было хорошо, я чувствовал это по её дыханию, по её ласкам, по её прикрытым глазам, я ждал и ловил те моменты, когда поднимутся эти веки, чтобы снова и снова окунуться в бездну её карих глаз, как я когда-то, во времена своего детства, окунался в Черное зеркало тихой Немчиновки.
Хорошо было и мне, потому, что было хорошо ей.
Уже поздно вечером, когда в свете уличного освещения не видно было ни озера, ни наклонившихся над ним берёз, а на небе можно было разглядеть слабый свет звёзд, я отвёз её к метро, где мы тепло попрощались, как старые друзья, забыв обменяться адресами и телефонами. Я вспомнил об этой оплошности слишком поздно, кода выкурив сигарету, сел в «девятку» и запустил двигатель.
Последними её словами были слова: «Ты был прав, в этом мире больше добра».
13 декабря 2002 г.