Случай в маршрутном такси
Рассказ
Весна 2002 года выдалась ранней и сухой с ясным и чистым тёмно-синим небом. Уже в апреле наступили жаркие солнечные дни, хотя за городом, в ложбинках и на северных склонах холмов, оставались еще островки снега. Они были слепяще-белыми, и их белизну еще больше оттеняла наступающая на них, по-весеннему яркая, зелень трав. Снежные островки таяли медленно и нехотя, надолго задерживаясь среди зеленеющего моря травы. И причина этой инерции ясна – холодные апрельские ночи. Зимняя инерция не давала и людям сбросить сразу свои теплые одежды: пальто, плащи, куртки. К вечеру, когда от яркого, уже греющего солнца разогревался воздух, наполняясь запахами раскрывающихся почек и молодой листвы, народ, завершив свои дневные дела, вяло тянулся в свои квартиры и нёс под мышками тяжелые, ставшие сейчас лишними, теплые верхние одежды. А кое-кто, боясь помять в охапке свое, дорогое и модное пальто, шел в нем, модничая и манерничая, но изнывая от жаркого солнца, обливаясь потом, обтирая лицо и шею изрядно намокшими носовыми платками.
Первомай был еще теплее последних дней апреля. Первого мая – день рождения Карасёва. Что-то роднит людей, родившихся в праздники. Родился бы я в праздник и если бы остался таким же великим скромником, каким себя ощущаю всегда, только радовался бы этому совпадению дней, потому что всегда можно спрятать свой собственный день рождения за общий праздник. Хорошо и скрягам – экономия. Не нужно раскошеливаться дважды, на оба застолья, дважды приглашать гостей, можно отделаться только одним совмещённым, как санузел в хрущёвках, застольем.
Но Карасёв явно не из отряда скряг и не из группы скромников. Помнится, что даже во времена тотального дефицита Карасёв всегда отмечал свои дни рождения с размахом английской королевы. Он умудрялся, строго сохраняя тайну своего источника, потчевать такими заморскими винами и яствами, что даже сейчас, когда предложение явно превысило спрос, а с переполненных прилавков и полок в прямом смысле валится вам под ноги в коробочках, пакетиках, баночках, бутылочках, пачечках, мешочках, кулёчках, сеточках всякая невиданная всячина, всё равно от воспоминаний тех старых, Карасёвских застолий, слюнки текут.
Поездку к Карасёву от моего дома предстояло совершить через весь город на маршрутном такси. Жена моя, Евдокия - женщина строгих нравов, долго, уже несколько часов, колдовала перед трюмо из трёх зеркал над пузырьками разных форм и размеров, наполненными благоухающими ноу-хау отечественной и зарубежной косметической индустрии. Когда же в конце процедуры насилия над кожей своего лица она бросила на меня взгляд поп звезды из-под ресниц, превратившихся в неотразимое зрелище, я и ахнуть не успел, как мне от нее в грубой форме досталось за надетые джинсы и джинсовую сорочку. Сразу же рухнула слабая надежда явиться к Карасёву в джинсах и почувствовать там себя раскрепощенным и свободным, повозиться, пообниматься, поцеловаться с его линяющим интеллектуалом - рыжим коккером.
Пришлось, внимая требованиям новоявленной поп звезды Евдокии, снимать удобную одежду, облачаться в костюм с удлинённым двубортным пиджаком, имеющим холодные золотые пуговицы с рыцарскими гербами на них, светлую, телесного цвета сорочку с жестким, неудобным, колючим, высоким воротником и фирменный блестящий галстук, который, будучи завязанным в двойной узел, прижал плотно к моей коже колючий воротник, заколовший и защекотавший меня ещё сильнее и ещё нестерпимее. Старые, мягкие, разношенные до удобных тапочек мои любимые ботинки пришлось сменить на новые тесные туфли, сжавшие пальцы ног и давящие в подъёме. Туфли сильно пахли обувным отделом универмага, блестели, как новый автомобиль, на них ещё не было складок и очень не хотелось, чтобы эти складки появились, для чего следовало ходить, как на ходулях, не сгибая и не шевеля пальцами ног.
Жених, да и только. Ни сесть, ни встать, ни головой покрутить, ни пот обтереть, ни вздохнуть, ни наклониться и до всех блюд на столе не дотянуться, а мысль о том, чтобы повозиться с умным коккером, превратилась в утопию, как марксизм-ленинизм. Тяжко, ох как тяжко, ногам тесно, от солнца жарко, дышать тяжело, зато супружница моя Евдокия в полном удовлетворении моим внешним видом – жениховским и расфуфыренным. Не я в костюме, а он на мне сидит, он главнее меня, а я - его подчиненный. Но жена моя Евдокия все же еще главнее, а я под каблуком у нее и в зависимости от своего костюма. Ох, беда моя, да и только: стопроцентная зависимость и несвобода.
Маршрутное такси оказалось ещё совсем новым микроавтобусом. В салоне пахло резиной, краской и искусственной кожей, на стёкла автобуса ещё не успели приклеить ненужную и никем не читаемую информацию, а кожа сидений не разрисована и не порезана ножом. Вместе с Евдокией занимаем разогретый солнечным теплом свободный диванчик. Сразу же возникли мысли в моей голове, неповоротливой из-за высокого колючего воротника: не измять бы свой роскошный двубортный костюм с золотыми пуговицами-гербами, не наступил бы кто на блестящие, пока ещё без складок туфли, плотно сидящие на моих негнущихся ступнях! Но яркое солнышко и, опять же, жесткий колючий воротник способствуют изменению моего желания – только не вспотеть бы. Ох, не вспотеть бы!
В автомобиле людей немного: дачники с рюкзаками в потертых спецовках, помятых шляпах, резиновых сапогах, с зачехленными лопатами и граблями и молодая хрупкая кондукторша в джинсах, плотно облегающих худую фигуру. На следующей остановке маршрутное такси пополняется новыми пассажирами. Напротив нас, на длинном диване, спиной к водителю рассаживаются трое громких мужичков с раскрасневшимися, явно не от солнца, лицами. В руках у них открытые пивные бутылки из тёмно-коричневого стекла. Один из них молод, лет двадцати пяти, не более того, стройный, опрятно одет, симпатичный. Второй, лет сорока, в несвежем спортивном костюме на молнии, не по размеру большом, мешковатом, с гигантским жирным пятном на груди, с лицом самым красным из всей троицы, с неясной фигурой. Третий, лет шестидесяти, худощавый, сутуловатый, в рваной дешевой куртке из искусственной кожи, без зубов и без пальцев, самый пьяный из всей троицы. В его светлых, прямых и немытых густых волосах ещё нет седины. Третий похож на карикатуру первого – черты лица те же, но умело деформированы талантливыми карикатуристами – природой и годами. Делаю вывод, что старый и молодой состоят в близком родстве, скорее всего, это - сын и отец. Тот, который с очень красным лицом, говорит совсем без умолку. Сын задумчиво молчит. Папаша хихикает. Хохот папаши странный, больше напоминающий кашель: с хрипотцой и присвистом. Хихикая, папаша показывает темные остатки некогда существовавших во рту зубов. Сын заплатил кондукторше за поездку. Троица, рассевшись, стала неторопливо посасывать горлышки тёмно-коричневых бутылок.
- Тя как звать-то, красавица? - заговорил краснолицый, обращаясь к молодой
кондукторше.
- Не мешайте работать.
- Че, так и зовут, «не мешайте работать», да?
Папаша захихикал, поперхнулся, брызнул слюной, закашлялся, затрясся, выплеснул пива на несвежий спортивный костюм краснолицего. Краснолицый отпрянул от папаши, нечаянно толкнул молодого и получил из бутылки молодого еще одну порцию пива прямо себе, в свой собственный пах.
- Вот видишь, красавица, что ты наделала: костюмчик мой выходной подпорчен, и старый человек подавился, а сказала б сразу, как звать, глядишь, и не случилось бы ничего плохого. А вдруг дед наш задохнется и помрёт в твоём автобусе? Совесть у тебя есть или нет, красавица? Подумай над своим поведением….
- Будете безобразить – высажу.
- Ох-ох-ох, какая важная, я ведь к тебе по-доброму, с открытой душой, а ты
высажу… И почему это у нас такие кондукторы строгие? А? Вас специально только таких сердитых в кондуктора принимают? А? Меня вот точно не возьмут, потому что я добрый.
- Отстань, видишь человек не в духе, - вмешался молодой.
Краснолицый махнул безнадежно рукой в сторону кондукторши, посмотрел на свой пах, на медленно уходящее во внутрь паха выплеснувшееся пиво и сказал:
- Теперь все будут думать, что я уписался.
Папаша захихикал, прыснули пассажиры. Краснолицый остановил свой взгляд на засмеявшемся невысоком мужичке лет тридцати пяти с рюкзаком за плечами.
- С рыбалки? Как улов?
Мужичок в отличие от худенькой кондукторши оказался гораздо разговорчивей.
- С кладбища еду.
- Кого похоронил?
- Похоронил уже давно, не сегодня. Порядок наводил.
- Выпить хошь, я не заразный? - краснолицый протянул мужичку обслюнявленную
им бутылку, - на, бери, пей хоть все, я добрый, мне не жалко.
- Спасибо, не надо.
- Бери, не стесняйся, помяни покойников.
- Выпей, легче будет, - прекратив кашлять, хрипло предложил папаша.
- Спасибо, мне и без того неплохо.
- А ты выпей, еще лучше будет, - не отставал краснолицый.
- Спасибо, мне нельзя.
- Больной, что ли, так бы и сказал сразу, а то «не хочу, да не хочу». Я уже было
подумал, что ты меня не уважаешь, - сказал краснолицый.
- Все болезни происходят только от систематического недопития, - изрек папаша
медленно, с трудом, но всё же правильно выговаривая слово «систематического», захохотал и закашлял, брызгая слюной.
- Ну что за народ у нас стал такой не коммуникабельный и не разговорчивый. Так
жить совсем не интересно, братцы, - сказал краснолицый и стал искать взглядом следующего своего собеседника.
Я предусмотрительно отвернулся к окну, бессмысленно уставился в стекло, делая вид, что с интересом рассматриваю за окном улицу, но было уже поздно, краснолицый уже вонзил в меня свой беспощадный острый взгляд. Я посмотрел за окошко на мелькающие в нём старые каменные дома провинциальной улицы, понял и пожалел, что остановка моя еще совсем не скоро.
- Начальник, что ли? – глядя в окно, услышал я уже знакомый голос и сделал вид,
что не меня спросили.
- Я ведь к вам обращаюсь, мужчина в галстуке! – повторил краснолицый уже с
железной ноткой настойчивости в своём голосе.
Ох, как же мне захотелось в этот миг крикнуть на жену мою Евдокию, обвинить ее
в том, что это она заставила меня так броско разодеться и тем самым привлечь внимание пьяного, как красная тряпка быка. «Ну, подожди, дорогая, - думал я, - я все тебе выскажу потом, дома, вечером. Ты еще пожалеешь о том, что давишь на меня и командуешь мной. Это ты во всем виновата, только ты!». Но обращение ко мне на вы (хотя я вроде моложе краснолицего) смягчило мою злость, и даже пропал возникший было страх.
- Нет, не начальник, – коротко ответил я, показывая тем самым, что не намерен продолжать дальше разговор. Потом, зачем-то набравшись излишней смелости, добавил:
- Начальники в автобусах не разъезжают.
- Это точно, но вы ведь на простого смертного не похожи, да? Вы кто?
- Вот вы костюм наденете и тоже будете похожи на начальника, – сказал я.
- Я на такой костюм еще не заработал, так где вы работаете, мужчина?
Папаша захохотал: - Мы туда тоже работать пойдем и тоже такие же костюмы купим.
- Служащий, - уклончиво ответил я, понимая, что мой ответ нисколько не
удовлетворил моих, прилипающих теперь ко мне собеседников. Пассажиры стали смолкать, прислушиваясь к нашему разговору.
О, ужас! Я больше всего в жизни не люблю быть в центре внимания. А тут еще и люди посторонние… Вот влип!
- Врешь, - парировал хрипло папаша, - как бы не так, правду говори!
- А ведь старик прав: от простого народа у вас, у начальников, не должно быть
никаких секретов! Простой народ должен знать, кто у него на шее сидит! Говорите, мужчина, а то хуже будет, – уже с тяжелым металлом в голосе затребовал от меня ответа краснолицый.
- Говори, весь автобус тебя одного ждет, я повторять больше не буду, ты меня
узнаешь сейчас, говори! – хрипел папаша.
Мне сделалось страшно. Я почувствовал, что лицо мое зарделось, а по спине потекли многочисленные холодные струйки пота, а жёсткий, высокий воротник сорочки, как пчела, стал сильнее жалить мою кожу. Я снова посмотрел в окошко автобуса, на пробегающие мимо улицы города и снова понял, что остановка моя еще не скоро, а значит не отделаться мне быстро от моих настырных собеседников, потом увидел, что все пассажиры теперь уже смотрят только на меня и с нетерпением ждут развязки разговора, ждут моего ответа. Их нетерпение усиливалось с каждой минутой по мере приближения машины к следующей остановке. Я вспомнил, что у меня длинное название должности «второй заместитель председателя наблюдательного совета…» и непростое название организации, где работаю «некоммерческое муниципальное предприятие….». Неужели придется им всё это выкладывать? Мой внутренний голос орал во всю глотку: «Но почему я обязан объясняться перед пьяницами и всем автобусом? Кто они такие! Да и не хочу я этого совсем!». Взгляды пассажиров сверлили меня насквозь со всех сторон, и даже равнодушная худенькая кондукторша, вопрошая, пристально смотрела со своего сидения в мою сторону и с интересом ждала, что же будет дальше.
Я понял, что просто так, без ответа, мне уже отсюда не уйти, просто не выпустят. А эта троица может, чего доброго, и морду ведь набить «за неуважение» к народу. Нужно было что-то сходу придумать, придумать место, где я мог бы работать, но воображение напрочь отказывало мне. Я, симулируя сердечный приступ, схватился за сердце, и тут рука моя нащупала в боковом кармане удостоверение. Красную маленькую книжицу, где все написано русским языком, черным по белому написано и даже фотография моя черно-белая, измазанная чернилами печати, наклеена.
Я вынул из кармана удостоверение и гордо протянул его краснолицему мужичонке, сидящему в мерзком спортивном костюме, протянул с надеждой враз завершить все свои мучения. Краснолицый, не торопясь, отдал свою бутылку молодому, вытер руками губы, мокрые от слюней и от пива, затем вытер руки о несвежую ткань своего спортивного костюма и потянулся за моим удостоверением. Маленькая узенькая краснокожая книжица, как спасительная соломинка, возникла в его руках. Он быстро и громко на весь микроавтобус прочитал в книжице: «Гойхман Исаак Моисеевич».
После этого в маршрутном такси воцарилось долгое гробовое молчание.
Читать дальше краснолицый не стал, испугался. По крайней мере, это было видно по его лицу.
- Мужчина, простите, я не хотел вас обидеть, я ведь не предполагал, что вы…
И опять затяжная пауза повисла в воздухе. Казалось, что мотор автобуса не гудит, закладывая уши, а вообще затих, и автобус летит по воздуху, как птица.
И тут меня осенила догадка, я понял, что мои имя, отчество и фамилия для всех прозвучали, как обида, оскорбление в мой адрес. «Гойхман Исаак Моисеевич» звучало, в их понимании, как «прокаженный», или как «безногий» или того хуже - «ВИЧинфицированный». Всем почему-то стало жалко меня. Женщины закричали:
- Пусть просят у мужчины извинения, поделом обзывать интеллигентного
гражданина в общественном месте!
Наивные пассажиры, я ведь всю свою жизнь с рождения ни кто иной, как Исаак Моисеевич Гойхман, а уменьшительно - Изя, и ничего, представьте себе - привык, жив пока еще, и буду таким жить дальше. А они решили, что моим же именем меня и оскорбили. Вот уж воистину «умом Россию не понять».
Сердобольные женщины продолжали возмущаться:
- Как только можно в общественном месте такие слова произносить! Совсем народ распустился. Вот раньше бы, в наше время, - возмущались пассажирки….
Кондукторша попросила водителя сейчас же остановить автобус и потребовала от троицы выйти вон.
- Безобразие какое, и куда только милиция наша смотрит, взять и так всенародно
оскорбить человека, безобразие, - роптали пассажиры.
Троица в полном составе, сначала молодой, за ним хриплый папаша, потом краснолицый спортсмен безропотно, извиняясь передо мной на ходу и боясь поднять на меня глаза , покидала автобус. Краснолицый, как бы в знак полного примирения со мной, задержался в дверях и сказал, обращаясь ко мне:
- Я ж не хотел, я просто прочитал… Мож, возьмете наше пиво и допьете, а?
- Спасибо, я не хочу, - сказал я, глянув на протянутые и обслюнявленные тёмно-
коричневые бутылки.
- Ну, как знаете, я вам предлагал от чистого сердца, сказал Краснолицый.
Трое под шиканье пассажиров и кряхтение папаши сошли, даже не вспомнив об оплаченном проезде. Сошли не на остановке, а где-то между ними. Двери маршрутного такси со скрипом захлопнулись, и автобус поехал дальше. Я увидел в окошко, как молодой стал отчитывать краснолицего, размахивая руками перед его носом, а папаша в задумчивости стал сосать бутылку. Они исчезли за поворотом. Я вытер носовым платком потный лоб и почувствовал, как моя русская жена Евдокия прижалась ко мне и с гордостью победителя, высоко держа голову, обвела взглядом пассажиров маршрутного такси…
- Поделом вам, знай наших, - говорил ее взгляд.
- Умом Россию не понять, - потом повторила вслух она мои мысли.
Мы ехали дальше по залитым ярким майским солнцем провинциальным улицам нашего городка. Я думал о красоте бездонного тёмно-синего, весеннего, чистого неба, о тишине и неповторимости улочек старого города.
Мне предстояло еще помучиться несколько часов в жестком колючем воротничке, блестящем галстуке и тесных туфлях. Но настроение улучшилось, я уже не жалел, что так нарядно вырядился. День рождения Карасёва прошел великолепно, но об этом, дорогой читатель, ты узнаешь уже из другого рассказа.
К О Н Е Ц