Костлявый остов Колизея накрыт куполом слепящего неба, пинии вдоль Аппиевой дороги - зацветшие призраки окровавленных крестов, море - размешанный в масле пигмент ультрамарина, c добавлением капельки бронзовой пудры, оливковые деревья - округлые мазки черных ягод в глянцевой листве, утро в распахнутых окнах, бесконечное отражение белых колонн в мраморном зеркале террасы.
Сердце разорвано на тысячи кусочков холста - на каждом из них мозаика мазков рождает кусочек мира.
Уже месяц мы живем на огромной пустынной вилле, пронзенной солнечными стрелами - поутру я брожу босиком по отполированным шахматным плитам бескрайних полов, завтракаю сыром и виноградом - все свежее, ароматное, - ношу простую полотняную одежду, спокоен и безумен, как светлый Иисус.
Джованни почти не прикасается ко мне - только случайно (если эта случайность - не тонкий ювелирный умысел). Вечерами мы сидели у камина - картинка почти что из светского любовного романа, только вместо дамы, у ног которой примостился юный обожатель, в уютном кресле восседал мой наставник - его пальцы перебирали мои волосы, я кидал в огонь щепки и молча ждал, что он в любой миг может потерять рассудок и накинуться на меня с остервенением - но такого не происходило, мы разговаривали до отвращения нежно и расходились по спальням: не знаю, как ему, а мне поначалу было не до сна…
Но потом я начал привыкать к редким ласкам - тоже своего рода рабство.
Я ежедневно мараю холст сотнями быстрокрылых набросков - он безжалостно сжигает большую их часть, а редкие удачные заставляет дорисовывать - так я оставил равнодушному миру тронутые стыдливой розовостью пейзажики и простенькие натюрморты, облитые солнцем.
Живу…
С владельцем виллы, таинственной особой голубых кровей, мне так и не довелось познакомиться - он уехал за день до нашего прибытия, оставив в наше распоряжение уйму исполнительных и не чрезмерно любопытных слуг.
Ах, да, этот господин оставил нам письмо - тот же вычурный почерк, красноватый оттенок чернил на дорогой бумаге, сургучная печать с невнятным иероглифическим рисунком. По старой воровской привычке я сцапал уже распечатанное послание со стола в спальне Джованни - и не понял ни слова: итальянский друг писал на каком-то тарабарском языке.
-Это греческий.
Арнольдини возник за моей спиной, пока я силился разобрать хоть слово, и я виновато уронил письмо. Медно-алые тяжкие лучи предзакатного солнца таяли в его волосах, он был одет с прежней своей изысканностью, плащ перекинут через руку, лицо спокойно и отрешенно. Ни капли укоризны в глазах - но и любви особой нет.
-Мой друг пишет, что уезжает, а мы можем оставаться здесь столько, сколько захотим. Поехали в город - герцог Манчини сегодня дает бал, мне бы хотелось, чтобы ты развлекся.
-Я вовсе не жажду подобных развлечений, - сухо сказал я.
На моем предплечье сомкнулись пальцы - жесткие, как оковы в темнице.
-Это не приглашение, Лоренс. Это приказ. Поехали.
-По какому праву… - Я попытался вырваться, но он сильно дернул меня к себе, моих губ коснулось надушенное кружево воротника, я поплыл в соленом солнечном луче, язык отнялся - магия да и только. Он поцеловал меня в лоб.
-Иди, переоденься.
Уже облаченный в расшитые серебром ризы выходного костюма, я стоял над золоченым тазом и силился отскрести с рук следы краски - Арнольдини оторвал меня от этого пустого занятия, вывел во двор и усадил в карету - всю дорогу я безмолвно и яростно кусал онемевший язык, кляня себя за холуйскую растерянность, всякий раз овладевающую мною, когда я - пусть даже и ненароком - касался его. Грешный искус терновым кустом расцветал под сердцем, когда я просто смотрел на него - хранящего где-то в магических лабиринтах своей темной души зерно странной безнадежной любви. Что же такое крепко держало меня, не позволяло бездумно прильнуть к нему, отдаться с радостным всхлипом - быть может, его слова, произнесенные тогда, в майской туманной башне: «Ты будешь тогда рабом моим…». Или же незримое тревожное присутствие - я не мог отделаться от этого чувства, здесь оно обострилось - демона, рыщущего в поисках меня по лондонским закоулкам, демона, что обещал что-то художнику в обмен на мою запредельную любовь…
Герцог Манчини, спицеобразный брюнет с тонкими напомаженными усиками, ощупал меня взглядом с макушки до пят:
-Рад познакомиться, синьор Мортимер, рад безмерно…
Его супруга-пышка, черноглазая красотка лет восемнадцати, судя по глазам - бестолковая и восторженная, повисла на моей руке, я успел лишь с тоской во взоре проводить герцога, который с едкой приторной галантностью увлек Джованни прочь.
-Да, сударыня… Нет, сударыня… Что вы, сударыня…
Сбежать мне удалось лишь тогда, когда черноглазая толстушка с детским любопытством попыталась надушенным пальчиком сковырнуть родинку у меня над губой, решив, что это модная мушка - я торопливо расцеловал преступную шаловливую ручку и удалился под глупый заливистый смех.
Отовсюду пели сахарные итальянские голоса, я с трудом разбирал, о чем говорят вокруг - мне посчастливилось выбраться из этого паноптикума на широкую террасу, увитую плющом. Везде все одно и то же - лица, расписанные под германский фарфор, на пасторальный манер, беленые, лаковые, пегие от мушек, ткани с позолотой, тяжкий запах едких духов и битых молью париков. Лондон, Париж, Рим… без разницы. Чертей рисовать с этих уродов уже опротивело - и чего ради Арнольдини таскает меня по этим светским борделям, не иначе - обещание свое давнее выполняет с педантичностью жестокого палача.
Тошно…
Вон он, стройный, утянутый в дорогой камзол, с волосами, перехваченными шелковой лентой, в элегантном поклоне замер над рукой щебечущей дамочки, чьи розовые ушки обласканы его рассыпчатыми комплиментами… Подле него трется герцог Манчини - словно невзначай поглаживает по плечу, хихикает, будто его старую морщинистую задницу щекочет перышком двенадцатилетняя развратница, до жены ему и дела никакого нет… Эта миловидная дурочка до сих пор с восторгом и самодовольством рассказывает наперсницам, как окрутила юного англичанина.
Сахарный ломкий мрамор балюстрады, опоясывающий террасу, сияет в лунном свете, плющ словно вырезан из черного бархата. Я отвернулся от окна и отошел в тень - но и здесь щебечущие голоса настигли меня, сочный шепоток из-за ближайшей колонны - безымянные любовники дали деру с тоскливого бала, чтобы всласть потискать друг друга в жарком сладком сумраке синего вечера. Я прижался спиной к стене и закрыл глаза - итальянская скороговорка вперемешку с тихим смехом тревожно ласкала слух, я разбирал отдельные слова, покуда не устал прислушиваться, и тогда тихим соглядатаем застыл под прикрытием резного плюща.
И чужая любовь болезненно сладка, когда своей нет…
Внезапно тон женского голоска взвился до негодующего, крикливые нотки взметнулись в воздух и растаяли, я вздрогнул и прянул назад - мимо меня, стуча каблуками, подхватив юбки, промчалась изрядно расхристанная девица в сбитом набок фонтанже, с красным пылающим лицом и негодующим взором. Следом за ней, как я с удовольствием предвкушал, никто не выбежал - подумав немного, я решился заглянуть в укромный уголок, ожидая увидеть знойного кавалера с устами, засахарившимися от серенад и бесчисленных банальных комплиментов, который неосторожно попытался взобраться на пьяненькую, но невинную девчонку - в темноте действительно белела чья-то рубашка и слышалось ровное дыхание.
Луна выскользнула из-за облака неожиданно - я изобразил на лице приветливую улыбку и заготовил море извинений, но подавился ими, когда соблазнитель обернулся ко мне - это был юноша моего возраста, с лицом, тонко прорисованным будто бы тушью на смуглой от копоти бумаге. Я видел таких шустрых альфонсиков - мальчуганы втихаря смывались с нудных приемов, куда их таскали на серебряных шлейках чудовищные старые богачки - молодым зубкам ничего не стоило перегрызть поводок, молодым язычкам - заболтать иссохших покровительниц - и вперед, под сень струй, под юбку очаровательной кокетки. Такие типы у меня всегда вызывали брезгливый интерес, и я отчего-то решил, что этот парень - из их числа.
Извиняться мне расхотелось.
Но глаза мои обмануть было сложно - они, невзирая на упреки внутреннего голоса, подмечали невероятную красоту моего темноволосого сверстника. В его чертах не нужно было выискивать глубоко запрятанную прелесть, как я пытался делать, когда смотрел на Бруно, здесь все было на виду, гармония цвета и линий, belcanto незапятнанной смуглой юности.
Таким, должно быть, был Арнольдини в двадцать лет…
-Что вам угодно? - осведомился мальчик, с ленцою застегивая пуговицы камзола.
-Простите, я случайно…
-Подслушивали? Жаль, что все так быстро кончилось… - На губах, вылепленных Богом с нежностью, заблистала усмешечка, он быстро подмигнул мне и подошел ближе, ошеломив меня каким-то животным млечным запахом, исходившим от его кожи.
-Ты англичанин? Ты тот самый, что приехал с синьором художником?
-Да…
-Меня зовут Домино.
Он улыбался, зубы сахарно белели в темноте. Я отступил на пару шагов, иначе он бы прижался ко мне, а это уже слишком… У меня и без этого голова шла кругом.
-Я много слышал о маэстро Арнольдини. Весь Рим с недавних пор зудит о его картинах. Ты познакомишь нас?
Бесцеремонная скороговорка забивала мои уши, стремительная жестикуляция Домино походила на мелькание теней за окном в грозовой вечер - я беспомощно кивнул, и смуглые пальцы цепко взялись за мой рукав.
-Я видел, как вы друг на друга смотрите, ragazzo… - Смешок, отпущенный с его губ, пробил брешь в моем молчании, и я, не помня себя, обрушился гневно на наглеца, а он лишь хохотал и отмахивался от меня узкой ладонью. В какой-то момент она мазнула по моему искривленному злобой рту, солоноватый вкус пальцев напитал мой язык. Я замолк, распахнулись стеклянные двери, ведущие на террасу, звон музыки и голоса выплеснулись в ночь, и я увидел Джованни - он шел неспешно к балюстраде, ведя под руку молодую итальянскую красавицу в бутоне пышных юбок. Я прянул под защиту плюща, и Домино, этот ужасный, несносный, смешливый сорванец, хихикнул за моей спиной.
-Давай, пошли, познакомишь нас… - зашептал он мне в ухо жарко, обхватив рукой за шею - я уткнулся ртом в мягкие складки его рукава на сгибе локтя и уставился на Арнольдини, не унять нервную тяжкую дрожь…
Он склонился к уху девушки и говорил ей что-то - его ладонь скользила вдоль корсажа, пальцы чутко ощупывали каждый шов, каждый камешек и кантик вышивки - я видел край его щеки, которую ласкала выбившаяся из ленты каштановая прядь… А позади меня хихикал Домино, не ведая, что творится в моей обезумевшей душе.
-Ты познакомишь нас?…
-Зачем тебе это? - не оборачиваясь, прошептал я.
-Люблю известных людей - своим вниманием они, сами того не ведая, делают тебе бесценный дар…
Мальчишка-то не промах, верно я угадал его! Мне захотелось хлестнуть его по крамольным губам кожаной плетью или хотя бы рукой - но я не посмел, боялся до смерти, что привлеку внимание Арнольдини. Домино почуял, что я напрягся.
-Ладно тебе, ragazzo, я не настаиваю… Не будем им мешать, пошли выпьем.
Не успел я ответить, как негодяй с тихим смехом уволок меня в прозелень галереи, где скрещены светлый клинок месяца и ржавый ятаган бессмертных теней.
Я брел за Домино и мучился от тяжкой боли в груди - обеляя себя, я молча клялся и божился, что меня гнетет отнюдь не ревность, что я вовсе не ненавижу надушенную девочку в объятиях моего скорбного на голову живописца, а когда в руку мне втиснули огромный кубок, прихотливо изукрашенный каменьями, и сомкнулось вокруг меня живое кольцо смешливых пажей, я выпил до дна и пропал…
Плел свои золотые сети жаркий июль Италии, ночи здесь коротки как юбки шлюх.
Помню, что очнулся в незнакомой комнате, омытой солнечным светом, - в изголовье постели стоял хрустальный кувшин, я схватил его, покривившись от ломоты в висках, и залпом опустошил на треть. Потом бухнулся обратно в жаркие подушки и закрыл глаза.
Dio mio, как говорят итальянцы, я только спустя долгую минуту понял, кто лежит, свернувшись калачиком, рядом со мной…
Я пулей вылетел из кровати, подхватив простыню. Моя одежда была разбросана по комнате, моя рубаха сплетена в страстном объятии с его камзолом, - что творилось в предрассветный час в этой комнате, в этой разоренной постели, на одной половине которой сладко спал Домино…
Боже…
Я ничего не помнил, нудное похмелье притупляло эмоции - будь мне чуть полегче, я бы накинулся на спящего паренька и растолкал бы его с целью все выяснить, но сейчас, борясь с тошнотой, я потащился к двери. Подергал ее - заперта. Хочешь не хочешь, а придется будить шельмеца.
Домино спал так сладко, что я несколько минут вился подле него, не решаясь прикоснуться к кремовому плечу, отмеченному родинкой, - мою руку останавливало еще и крайнее смущение - неужто, с ужасом думал я, ночью я обнимал это гибкое юркое тельце, впивался пальцами в смуглые плечи, принимал его в себя с грешным удовольствием… Растерянный, безумный, я стоял и смотрел на спящего - а боль стучалась в виски изнутри, издевательски отбивая ритм минувшего соития.
Я уже окончательно уверил себя в том, что позволил себе бесповоротно впасть в грех, как Домино открыл глаза. Потянулся, стряхивая сон, хмельно скользнул по мне взглядом и перекатился поближе к кувшину с водой. Молча я смотрел, как он пьет, проливая алмазные капли на грудь, и терзался одной только мыслью…
-Было что-нибудь?
Он поперхнулся, аккуратно поставил кувшин на стол и лукаво прищурился.
-А ты что же - не помнишь ничего?
Я с ревом кинулся к нему, схватил за шелковые плечи, затряс, а он смеялся, запрокинув голову и стонал:
-Да пусти же меня, сумасшедший, мне и так плохо… Пусти… Что было - то было, сделанного не воротишь…
Колени мои подогнулись, я сполз на пол у кровати.
-Что было-то?…
Черные глаза бесновались, смеялись, подначивали.
-Что, что… Налакался ты, вот что. А твой художник тебя искал по всему дому, вот я и решил, что надо тебя спрятать, иначе он бы тебя убил.
-За что? - застонал я, схватившись за голову.
-А ты с ним здорово поцапался, ragazzo, неужто забыл?
-Черт…
-Ну да. - Домино был словоохотлив. - Напился, бросился искать его, оторвал от какой-то мадонны в укромном уголке, надавал по щекам, обложил площадной бранью, обвинил в том, что маэстро до тебя никакого дела нет, и сбежал. Я за тобой. У меня до сих пор рубашка от твоих пьяных слез мокрая… Я тебя приволок к себе, заперся и велел слугам молчать о том, что ты здесь.
Я в ужасе слушал его легкую болтовню, нутро мое смерзлось в ледяной ком - этот шельмец молчит о самом главном, будто надеется заговорить мне зубы своей бешеной веселой скороговоркой. Уже не слыша его слов, я пробормотал, почти не размыкая губ:
-Мы с тобой… - И поднял глаза, встретил его ясный взгляд.
-Монсеньер, ты хочешь узнать, согрешили ли мы? - с убийственной смешливой откровенностью произнес он.
В мгновение ока он преобразился - тело будто налилось сладким соком, поза неуловимо изменилась, словно подчеркнув красоту сложения, волосы темными завитками пали на лукавые глаза - Домино игриво намотал на палец кудряшку и прикусил губу, исподлобья глядя на меня.
-Ну уж не ожидал я, что ты не помнишь…
Я не успел опомниться от его небрежных слов, еще не стихли отголоски льдистой дрожи, проскочившей молнией вдоль моего хребта, как в дверь постучали. Мое слабое «не открывай» было с презреньем отринуто - Домино как был нагишом поднялся, переступил через меня и направился к двери, покачивая на пальце невесть откуда взявшийся ключ, - я метнулся за ним по ковру, роняя свинцовую голову и пытаясь ухватить насмешника за лилейную лодыжку, но и тут меня постигла неудача: я лишился равновесия и растянулся у его ног.
Дверь отворилась, повеяло сквозняком. Я зажмурился, ожидая удара.
-Вот ты где… - Усталый голос заставил меня разлепить веки, но голову я поднять бы не в силах. - А я-то думал, что ты втихомолку улизнул и утопился в реке.
В запредельной вышине плыло размытое лицо Арнольдини - меня подхватили подмышки и оттащили к креслу, я валялся на ковре, сложив ноющий затылок на бархатное сидение, а рядом насмешничал Домино, придерживая рукою холодную мокрую тряпицу на моем лбу.
-Это моя вина, монсеньер, это я его спрятал - боялся, что вы его убьете…
В голосе ювелирно сплетены волнение и тонкая ирония. И тут же в ответ раздалось спокойное:
-Ты правильно сделал, мой мальчик.