Голод действительно на какое-то время обостряет чувства. Запевается лебединая песнь… Не концерт, не симфония – песня. Она короткая. А потом – потом тупость, бессилие, омертвение сердца и угасание красок, в общем – голая медицина. Нет больше сил ни смеяться, ни сокрушаться. Скоро мне будет абсолютно плевать, кто во мне умер: писатель или чокнутый графоман. Мне уже плевать, а скоро будет – абсолютно. Я хочу спать, сладко спать, нежно – и тот мне враг, кто спать не дает. Какие вы все шумные, товарищи люди! Ах, оставьте, оставьте! Я больше ничего, ничего не могу, кончено и все! Прочь, прочь это все! И не надо на совесть давить – она у меня тщедушная и вырубилась первой.
А это у нас кто? А, это у нас жар творческий… Что-то вроде венерической болезни, а уж корчит-то из себя, мам-бог! И не вылечишь – жрет с потрохами. Почему так? Я не просила. Денег – просила, пощады – само собою, покоя каменного – ТЕМ БОЛЕЕ. А вот этого – никогда. Чокнутая я что ли себе на голову об лед биться? Я хотела стать маленькой хозяйкой большого дома, а не старым Гаврошем, благополучно пережившим все баррикады…
«Когда наконец ты устроишься на работу?» Это намек на то, что я не работаю. А кто не работает, тот и не ест… А я и не ем – уже седьмой день. Или вам чаю жалко? Нет, я бы раньше оборонилась как-нибудь. Ну, я бы сказала, например, что я гений, а гений и работа – вещи несовместные… Или я бы сказала, что у меня патологическая страсть все портить – и надо платить мне только за то, чтобы я здесь ничего, ничего не трогала! Или я бы ответила, что жизнь прожить и никого не убить – уже титанический труд. Мне много задолжали – и отмалчиваются. Сил нет, а верно много что можно сказать… А сейчас и не подумаю! А сейчас прямо скажу: «За что вы меня так ненавидите? Хотите, чтобы я ПЕРЕСТАЛА? Да у вас таких денег нету, чтобы я перестала!» Я умру тем, что есть, а не тем, чего бы вам хотелось. Вот как простенько и со вкусом – проще не бывает. Лучше мания величия, чем ваш долбаный идеал ПРИЛИЧНОГО ЧЕЛОВЕКА!
О… Не отравляй, не отравляй мои последние дни…
Я воду в решете ношу наверно – букву алую водою вышиваю. И сон – вот уж всем поголовно Спас! – рядом летает, а в руки нейдет… О дни златые-презлатые, когда болезнь моя была еще в зародыше, когда я о ней еще только мнилась, о да, тогда-то я «ходила на работу» - ходят ведь с прыщами! А теперь стала вся – огромный прыщ. Слишком большой, чтобы с ним ходить куда-то…
«Когда б я знал, что так бывает…» И что бы тогда? Да ничего! «Я б отказался наотрез!» Оюшки? Черта в ступе отказался бы, никто тебя и спрашивать не стал бы! Оно не спрашивает – оно жрет тебя так, что за ушами трещит… Искусство бля. Аромат сгинувшей красоты, ласковое прикосновение невидимки к плечу, чернильное небо в розовых облаках, лепет детский в траве…
Странно. За то, что я была «бомж» и «одинокая мать» (как можно быть одиноким тому, у кого есть дети?), мне давали деньги, ободряли, привечали… Ах, да меня прямо любили за то, что я СОЦИАЛЬНО ПАДШАЯ! А за все, что я написала, я получила 750 рублей. Очаровательно! «Какая ты гнусная, когда плачешься на жизнь, мамашка!» Это я гнусная? Да ты гнусных еще не видала! Ах, работать бы мне до самой смерти бомжом и одинокой матерью! Увы! Крыша обретается, дети израстаются и уже не так умильно смотрятся…Зачем я так уперто рвалась к фантому ЛУЧШЕЙ УЧАСТИ? Я не знала, что быть художником – ХУЖЕ.
С В. невозможно говорить о серьезных вещах, о действительно важном. Сразу бровки домиком, глазки страдальческие… Ну до чего не выношу телячьих нежностей, когда речь идет о важном деле! Прямо бесит! Я пытаюсь ей втолковать, кому что из картин надо раздать, чтобы не обидеть никого. Картины может недостаточно хороши для продажи, но достаточно – как знак внимания. Это серьезное дело, черт возьми – а она опять про работу… Она пришла с работы и говорит, что устала, как ишак. «Конечно, - отвечаю я безо всякого умысла, - такая у ишаков планида. А вот волки – не работают!» Ой что тут началось! «Ты меня оскорбляешь!» Без толку говорить, что у ишаков действительно такая планида (у кого хочешь спроси!), а волки на само деле… зато ишаки всегда умирают от старости, а волки – не всегда. Ну, хоть это-то тебя греет? И опять: «Тебе надо устроиться на работу». Ну, тут уж я взвилась прямо! А вот я думаю, что лучше истончиться и угаснуть, чем долго-долго гнить заживо. Так трудно понять, что мне ПОД НАЧАЛЬСТВОМ ДЫШАТЬ НЕЧЕМ? «Я же могу…» Вот и моги, если можется. А я лучше с голоду помру, чем от удушья. Все как-то нежнее и легче. Оставим червякам как можно меньше – это в наших силах!
Нет, люди как маленькие, честное слово. Она мне плачется, что вьюноши такие глупые пошли… А ведь я ей сто раз говорила (и все без толку!): «Ну что ты попусту изводишься? Не прей зазря! Они же просто дети, младенцы, - ну чего ты от них хочешь? Ты их просто жалей, вот как я, - и все будет замечательно!» «Угу, одна уже дожалелась…» - вот как матери родной теперь отвечают дети, вот она, благодарность за все…
Але? Здравствуй, дорогой! Чем? Да ничем, от голода вот умираю, в лучших традициях жанра… Дорогой меня утешает – читает отзыв о моей письне, большой такой отзыв кто-то написал… «Что отвечать?» Ну что… Спасибо как всегда… Да, вот еще! «Читаю я вас и думаю: бля, если бы за каждое слово ваше сахарное да по рублю… Это ж тыщи полторы екак минимум вышло бы! Это ж скоко жорева можно накупить – ну я просто ***ю!» Дорогой наотрез отказывается это посылать. Интеллигентный пацан. Хочет, чтобы я в памяти потомков тоже интеллигентная осталася… Не выйдет! Быть интеллигентной – еще куда ни шло. Но умирать интеллигентной – черта с два! Доинтеллигентничалась – вот, помираю уже… Все же не пойму: как человек выне читать стоко хуйни? Это он страниц двести моей хуйни читал – и вынес… Я бы – сломалась! Мне делают замечание, что я матерюсь. Ну, не так уж часто я матерюсь, только в обостренных чувствах. Что же, умирающему и покапризничать уже нельзя? Кто придумал, что умирать надо КРАСИВО? Вам может и надо, а мне вот – совсем не надо. Что есть мат? Территория свободы, вот что, последнее наше достояние, которого никто не отымет… Вслушайся, как звучит (музыка, музыка!): ненормативная лексика… НЕНОРМАТИВНАЯ, чуешь? Ах, ничего ты не чуешь, ничего… Вот умру, и будешь говорить, что я любила материться – а ведь неправда, полная клевета, любила я только ЖИТЬ. Скажешь, что я не ценила твоих дарований – и снова ложь! Я ценила, и очень даже. Просто я ставила планку, которая казалась тебе слишком высокой. А она не слишком, она очень даже так себе планка. И ни слова благодарности… А мне вот никто планок не ставил – ни низких, ни высоких, никаких! Меня только спрашивали, когда я брошу эту (хорошо, УСТУПАЮ) фигню и займусь делом. А так – да ползай на брюхе сколько влезет, никто же не попрекнет, наоборот, даже и похвалят! Молодчина, - скажут, - клево ползешь! Так что тебе повезло – я тебя вверх толкала. И куда тебя будут толкать, когда я сдохну? Кто тебе скажет: «вот это неплохо, а «разрывалося сердце от боли, мы дружок не увидимся боле» - полное говно»? Ты дуешься, что я говорю грубо – боже, сколько тех, кто делать тебе будет грубо!
Реклама. «Пиросмани» - это сказочный уголок грузинской кухни в самом центре Петербурга!» Пиросмани от голода помер в самом центре вашего Тифлиса, идиоты несчастные! Порядочного человека тошнить должно от вашего «сказочного уголка»!
Никогда, слышишь, обещай мне никогда не ходить в ресторан «Пиросмани»! Пусть это будет как одиннадцатая заповедь: не ходить туда и все.
Спать, спать…
«… что же касается «Домика в лесу», то его ни при каких обстоятельствах не отдавай, если же захотят купить, то не отдавай меньше, чем за стоимость дома, вроде того, что мы видели в Тверской в 96-м. Меньшее нашего ангела не спасло бы все равно, а я делала эту вещь для него, хотя и слишком поздно…»
СПб, ноябрь 2002