ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ
Большие происшествия маленькой Каменки.
- Как ни крути, а жизнь в Каменке стала куда как лучше. Вон сколько колонок с водой, возле кажного почти дома. С речки-то теперь только дурак воду понесет,- со знанием дела утверждал Ромка Вагайцев, сидя прямо посреди дороги широким задом в мягкой пыли и глядя на трудящегося Егорыча, усердно зачищающего облупленный забор.
- А дурак тоже не понесет. Чего нести-то? Нести уж нечего. Речку всю загадили, там чтоб весь металлолом собрать - войско солдат надо, не иначе, - откликнулся Егорыч, старательно водя скомканой наждачкой по старым доскам своего забора.
- А я вот думаю, Егорыч, каково нашим солдатам в армии-то? Вон пишут всякие ужасы про ихнюю службу, это ж, поди, пострашнее того, что ты пережил. У меня Костя вон, отслужил еще до беспредела, и ничего, даже кормили хорошо, а вот младшего отдавать - как на казнь. А ему уж время поспевает, еще годик и пойдет ведь, бедолага. А денег для отмазки таких разве сыщешь…- Ромка почесал ухо и придвинулся на заду поближе к Егорычу.
- Да-а…- протянул Егорыч, - это тебе не на войне. Там-то все понятно, а сейчас все как попало. Не поймешь где враг, где друг тебе… Потому я с Ильичом и дружу который год, - Егорыч посмотрел в сторону нахохлившегося ворона, ухватистыми лапами держащегося за верхнюю кромку забора, и позвал, - Эй, Ильи-ич! Скажи - ка мне, кто на свете всех умней? А?
Ворон встрепенулся и, запрыгав по забору, захлопал тяжёлыми крыльями. Клюв Ильич распахнул так, что, казалось, в красном желобе горла виднелись колышущиеся вороньи внутренности. Вагайцев передернулся и отодвинулся опять на середину дороги, не поднимая зад.
- Ага! Видал? Все понимает, скотина. Он у меня умнее любого депутата, - гордо воскликнул Егорыч и, спрятав наждачные шкурки в глубокий карман широченных брюк, важно добавил, - Я даже так думаю, что в прошлой жизни он был не мало - не много Далай-Ламой какой-нибудь, не иначе. Я про этих далаев в газете читал. Ох, и умные они черти, живут себе в монастыре и все про всех знают.
- Ух, ты! - восхитился Роман и вновь приблизился к Егорычу прежним способом.
- Да, Ромка, это тебе ни хрен с пирогом. Они, к примеру все, как есть вегританцы.- Важничал своими познаниями Егорыч.
- А чегой-то? - удивился Ромка неслыханному слову.
- А это, - Егорыч сделал нарочную паузу, чтобы помучить соседа,- обычай такой у них - мяса не есть. Они только овощи и фрухты едят, чтоб мозги убитой кровью не засорять, да чтоб животы от обжорства не пучило. Вегританцы, одним словом. Я так понимаю, что они с самой Вегритании по миру распространились.
Ромка поджал живот, насколько тот позволил ему и, пораженный Егорычевыми познаниями, стал чесать затылок всей пятерней, что означало напряженную работу мысли:
- Ох ты ядрена-матрена, это ж надоть… Да как же без мяса-то? Ведь никаких силов не будет. Ядь если мяса не поем, так мне хоть пять салатов - все равно как и не ел вовсе. Валька моя, вона, у своей подружки городской как-то набралась всяких рецептиков подлых, все пыталась меня этой салатной гадостью морить - так пришлось прямо таки войну объявить, чтоб отстоять свое мужское в доме достоинство… А Вегритания та где, Егорыч, находится?
- Я так полагаю что между Великобританией и Францией. Да ты, Ромка не тужи, мясо есть сам Бог велел, на то и скот сотворил, у меня вона Ильич- птица божья, а без мяса никак не могет. Если мяса нет - так хоть кусок сала выпросит. Потому что мужского сословия, он и в прошлой жизни, видать, русским был.
Подытожил рассудительный Егорыч, на что Ромка возроптал:
- Постой-ка, ты ж сказал он этот…вегерта…вегрента.. вендар…тьфу ты, черт, ну которые без мяса, что Ильич вроде как таким был.
- И таким был, - не растерялся Егорыч, усердствуя в работе, - он всяким был. Оттого у него и все лучшее от всех его преждевременных воплощений. Ты вот, Ромка, как думаешь, кем ты был допрежь?
Ромка торжественно задумался и вновь поскреб затылок:
- Чудной ты, Егорыч… Ну-у… Может я каким рыцарем был, а? - с надеждой взглянул он на Егорыча.
- А я думаю - был ты толстым монахом, крал съестное у святой братии и однажды помер от заворота кишков, - провозгласил Егорыч страшным голосом и расхохотался.
- Ну вот всегда ты так, Егорыч. Я к тебе со всей своей простой душой, а
ты…
Рыжий Ромка всем видом своим выражал обиду и уж было приподнялся из пыли всем своим мужским достоинством с намерением удалиться в гордом одиночестве, но тут Егорыч перестал смеяться:
- Нет, Ромка, ты был королем Артуром. Я про него книжку читал. Ты на белом коне по Англии скакал, с мечом волшебным, а позади мы с Ильичом… без меча… и без коня… пешком скакали, - страдальческим голосом пробасил Егорыч сморщив лицо, нарочито громко захныкал, потирая глаза кулаком и прыснул от смеха, тут и Ромка не удержался и залился веселым хохотом.
- Ромк, а Ромк, хватит ржать-то, а? - продолжал издеваться Егорыч, - ты вместо того, чтобы уши свои рыжие развешивать, да байки мои слушать - помог бы пошкурить, что-ли, а то смотри, протрешь задницу ненароком. Или уж в тенек отползи, забодай тебя комар, а то и так волосы с головы бегут, а ты их еще и солнцем палишь.
Ромка, которому было лет так пятьдесят, на Егорычевы «ехидны» не обижался и доверчиво переместился в указанное место. Помогать Егорычу Ромка не собирался, а вот лясы поточить, да Егорыча послушать - это он любил.
- Егорыч, а скажи мне, что ты чувствовал, когда тебя по телевизору показывали? - искренне поинтересовался Ромка.
- А чего там чувствовать… Я думал, может меня моя Настя увидит и будет гордая. А-ах, - махнул он в сердцах рукой, - Экий ты, Ромка, язва, не баламуть, ирод, душу-то.
Егорыч затрясся весь, бултыхая содержимое жестяной банки с краской, затем аккуратно откупорил её, и окунул кисть в зеленое содержимое, вдруг заорав неистово:
- Ах, что б вас черти задрали, прощелыги - химики! Ну, разве это зеленый цвет, Ромка? Это ж ржавчина какая-то… Такой гадостью забор мазать…- Егорыч нахмурил брови и почернел лицом.
- А мне нравится, - откликнулся Ромка, - похоже на армейский цвет. О,
точно, это ж хаки. Ты теперь, Егорыч, будешь у нас, как генерал за таким забором цвета хаки…
- Не знаю я хаки там или хренаки, а красить надо, потому как менять не на что. В сельмаге только эта гадость и была, а в город ехать за краской не хочу. Да черт с ним с цветом, хаки так хаки.
И Егорыч размахнулся широкой кистью, прицелившись в гладкую доску забора. Ну точь - в точь художник на натуре - загляденье да и только. Ромка явно получал удовольствие, глядя на трудящегося соседа.
- Егорыч, а вот если б у тебя сын был, ты б его в армию нашу отпустил, а?
- Да не знаю я, чего привязался?
- Егорыч, у тебя краска на штаны льется из баночки… а если б ты знал, скажи, отпустил бы, а?
- Ромка, - угрожающе повернулся Егорыч к соседу, - ты еще слово скажешь и я эту банку на твою дурью башку отпущу. Да откуда ж я знаю, отпустил бы, иль нет? Я дочку-то не отпустить не смог, а ты мне талдычишь - сын, сын. Отвяжись, пиявка, отползай на своем заду от меня подальше, а то я за себя не ручаюсь, - и уже бурча себе под нос, но так, что б Ромка слышал, Егорыч продолжал,- Это ж надо было угораздиться оказаться соседом с тобой, ядрёна вошь, хочь хату на край переноси…
Вдруг где-то вдали послышался шум. Кричали женщины. Шум нарастал. Крики становились все явственней. Егорыч взглянул на Вагайцева, тот приподнял толстый зад и вытянул то место, где должна быть шея, усердно всматриваясь в переулок - откуда слышались крики.
- Чегой-то?- испуганно прошептал Ромка.
- Похоже бабы орут...- Отозвался Егорыч.
Ильич, вдруг взмахнул черными крыльями и полетел прямехонько на шум. Егорыч опять взглянул на Ромку и промолвил:
- Птица и та умнее нас с тобой… Чего сидишь - шею вытянул?
Поднимайся, авось помощь понадобится… Не зря ведь бабы так орут, - проговаривал он, закрывая крышкой постылую банку с краской для забора и вытирая руки о, предварительно смоченный в солярке, кусок старой тряпки.
По мере приближения к источнику шума Егорычу стало ясно - что-то случилось в доме Шульцев. Шульцы жили на соседней улице и славились трудолюбием, хотя, обрусевши окончательно, были весьма охочи до алкогольных возлияний. Большинство немцев уже давно уехали в Германию, где пополнили ряды добросовестных ее граждан, а такие вот как Шульцы задержались, видимо боясь тамошних законов, где за пьянство, поговаривают, и бивают мирных граждан с помощью дубинок. Правда ли это - сказать трудно, может кто-то из уехавших и написал подобное в своем письме на Родину, в желании отбить у соотечественников пагубную привычку к невоздержанности. В семье Шульцев пили все, кроме старой бабушки. Даже почтенных лет мамаша, прикладывалась к стаканчику и не уступала в этом деле рябому своему супругу, который был и вовсе рьяным поклонником зеленого змия. Пил Федька - старший сын, и младший Сережка уж прикладывался не раз, и две их сестры не брезговали.
- О-о-о-о-о…- причитал кто-то у крыльца.
Кто-то протискивался сквозь толпу, крича и ругаясь, как положено. Со всех концов слышались голоса, вздохи, всхлипы. В воздухе пахло бедой.
- Ну чего стоите-то, чего? За участковым бегите, в милицию!
- А раз такой умный - сам и беги.
- Да чего случилось-то, а?
- Кто-нибудь в милицию-то побежал?
- Да побежали, ребятня соседская побежали, уж приведут участкового, приведут.
- А за скорой-то послали?
- Да что тут случилось? - не выдержал Егорыч, - Скажет кто толком, или нет?
- Федька Шульц, Милована Митьки друг, удавился, - охотно сообщили новости собравшиеся зеваки в несколько голосов.
- Как так удавился? Я ж его сегодня утром только видел… Он мимо меня прошел - не поздоровался… Я решил, что перебрал он опять, - растерянно бормотал Егорыч.
- И я видел, - всхлипнул запыхавшийся Ромка, - он у меня еще взаймы попросил.
И добавил уже шепотом Егорычу прямо в ухо:
- А я не дал, гад.
- Я ж тебе говорил, что ты от жадности в прошлой жизни помер.
- Да ну тебя и вовсе Егорыч, не до шуток тут.
- А кто шутит-то? Эй, Митька, - крикнул Егорыч, мгновенно
переключившись на проталкивающегося сквозь плотную толпу Митьку, - Митька, черт, погоди, поговорить надо.
Митька выглядел очумело и почти невменяемо. Волосы на затылке стояли торчком, а рубаха выбилась из брюк и висела неряшливыми складками по бокам Митькиной фигуры. Егорыч, протиснувшись к Митьке, схватил его за одну из складок и заговорил быстрым шепотом:
- Митек, ты скажи толком-то, что приключилось, чего Федька такое удумал, почему?
- Ой, Егорыч, голова гудит - прямо спасу нету… Мы с ним вчера того… погудели маленько… Ромка, ты свои уши рыжие-то отодвинь, не про тебя рассказки… Так вот, все было нормально, только он все о каких-то деньгах говорил, что вскорости отдавать нужно. Да я его и не слушал вовсе, какие такие деньги, у него отродясь-то ничего за душой не было… Кричиха, отойди по добру по здорову, не суй свой смердящий нос в мужицкие глаголы… Какие такие деньги? Дурак, ну дурак, а, ну дура-а-ак, - вдруг по детски заплакал здоровенный Митька.
- Ты погоди плакать-то, Митяй, - уговаривал его Егорыч и подальше отводил от толпы, - мне только одна деталь нужна. Скажи мне о какой сумме речь-то шла?
- Ой, дурак, дурак, дурак… о какой такой сумме? Он точно и не говорил. Вроде как много, а сколько, дурак, не сказал.
- А кому должен-то, кому?
- Знаю только, что не нашим, не деревенским, что вроде в город завтра собирался- налаживать дела, ой, дурак, дурак. Мы со старшей, с Ирмой - сестрой Федькиной… его снимали, после того как дети… в сарае его… нашли. Ох и дурак… За какие-то деньги вонючие. Да я бы дом продал, все бы продал, я ж ему друг, а он толком-то и не рассказал ничего… Ничего не рассказал, только все пил, много пил, как раньше. Я уж за ним и не поспевал, ты ж знаешь, я давно уже так не пью… А он все себе наливал молча… Только вот странно мне - он на сдавшегося-то был не похож, он все намеревался в этот город поехать и кому-то харю начистить. Только вот кто эта харя - не сказал, ох, дурак, дурак…
- Знамо дело - дурак, да только ты не охай, охами делу не поможешь, а вот выяснить о каких деньгах таких речь идет - не помешало бы…
- Егорыч, Митька, сюда, сюда, - орал, размахивая руками Рыжий Ромка, вон мотоцикл пылит - видать участковый едет.
Следом за мотоциклом приехало еще две машины с милицией и одна скорая помощь. Осмотрели труп, описали, опросили свидетелей, составили протокол как положено, завернули Федьку вместе с синим вывалившимся языком в грязный полиэтиленовый мешок и увезли под несмолкаемые бабьи вопли.
Медленно расходились зеваки по своим домам, переполненные впечатлениями и возбужденные тяжелой эмоциональностью происшедшего. Дед Собянин громко скандалил с бабкой Кричихой, обвиняя ее во всем случившемся, потому что в саду обнаружили бутылки ее подлого производства. Кричиха вопила, что она не виноватая, и обзывала Собянина козлом недорезанным. Чуть поодаль стоял маленький Тракпай и приставал к прохожим с рассказками о Франции и о поганых собаках, шастающих по ее просторам. По переулку уходил сгорбленный Егорыч, а за ним перелетал с дерева на дерево черный ворон, прорезая воздух душераздирающим своим криком. Невольно примолкшие женщины осеняли себя крестным знамением. Солнце закатывалось за голубые края молчаливых гор и в воздухе все быстрей сгущались тени приближающейся ночи.