ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ
ДОРОГОЙ ДЛИННОЮ
Настя ехала в душном автобусе, обмахивая газеткой спящего на ее коленях Ванюшку, тот сопел и причмокивал во сне, широко чему-то улыбаясь. Настя смотрела на него глазами, полными нежности и теплоты. Она гладила его одной рукой по теплой спине, и чувство невыразимой материнской любви горячей волной заливало грудь. За окном, вдоль желтых полей, мелькали иссушенные летним солнцем тополя и бросали прямые как стрелы тени на ухабистую, изрытую сотнями колес поверхность дороги. Широкая ее полоса причудливо извивалась, исчерченая узкими тополиными тенями вперемежку с лентами белой пыли, покрывающей разбитый асфальт. Автобус, постанывая, полз по этой зебре: тень, свет, тень, свет, тень… Настя, прищурившись, всматривалась вперед и думала о том, что жизнь имеет такие же свойства, как эта дорога - тень, свет, прошлое за спиной, неизвестное будущее впереди, тень, свет, остановка, пересадка, люди, тень, свет, тень, новые имена и встречи, воспоминания, сожаления, мечты, тень, свет, тень, жизнь, смерть, свет, тень, свет, надежда…
Ей было радостно от того, что она живет среди всего этого, что она может дышать и видеть эти тени на дороге, что она может думать об этом и радоваться этому. Тень, свет, как хорошо жить, как хорошо…
Бабы сидели, тесно прижавшись друг к другу и пели русские песни, громко, напористо, и это тоже было хорошо. Настя улыбалась и была им благодарна за это. Тихо, так, чтобы никто не слышал, она подпевала и «рябинушку», и «мороз-мороз», и «одинокую гармонь», и было на душе тепло и уютно, и не хотелось думать ни о чем, только вот так-бы ехать вечно, со спящим сыном на коленях, через этот свет и тень, петь песни и любить жизнь… Но полосатая дорога скоро кончилась и автобус выехал на широкую магистраль, которая соединяла города - большие и маленькие, красивые и не очень, города, в которых люди жили, любили, решали проблемы, старились и умирали. Деревья, жалкими рядами тянувшиеся вдоль магистрали, уже не давали такой чудно- полосатой тени, гул машин со всех сторон уносил мысли далеко от той смирной тишины, в которой остались следы, ее Настины следы. Воздух вдруг утратил свой пыльный покой и автобус, глубоко вздохнув, помчался, дрожа и дергаясь, вперед, по серой поверхности асфальтной суеты, вперед, стараясь не отставать от мелькающих мимо иномарок, вперед, туда, откуда поднималось над землей металлическое облако смога, туда, куда спешила Настя и чего боялась всей своей замеревшей душой.
Бабы перестали петь и раскинулись на сиденьях, враз погрузившись в сон. Настя смотрела на них и завидовала, они-то знали как надо жить, они то умели, по своему, просто и надежно.
Весь свой дальнейший путь до города Настя провела в беспокойном размышлении о своей странной судьбе, ведущей её по своим дорогам, соединяющим города или, может быть наоборот, их разъединяющим. Ванюшка почувствовал ее волнения, и в тон матери сурово насупил бровки и громко засопел. Затем открыл глаза и взгромоздился на ее коленях этаким кулем, усердно вертя кудрявой головой, озирая спящих теток и что-то им бормоча. Автобус несколько раз останавливался на придорожных станциях и там Ванюшка вволю изливал накопившиеся по дороге чувства в виде улюлюкающих криков и морской походки со всем набором заплетающихся ног и многочисленных падений на все четыре стороны. На Настю смотрели во все глаза, она была как яркий цветок среди жухлой, выжженной солнцем травы. Чувствуя на себе всеобщее внимание, Настя немного смущалась, и нежный румянец, играющий на щеках, делал ее еще привлекательнее. Она носилась по станциям за ковыляющим сыном с непосредственной детской легкостью, развевая шелковые складки широкой юбки, туго охватившей тонкую талию, черные локоны роскошных волос струились по ее плечам и взмахивали тонкие руки, украшенные изящными кольцами, вокруг непоседы сына.
На одной из станций к ней подошла полная женщина с просьбой погадать и Настя, немного смутившись, взяла эту чужую руку. Рука была вспотевшей и дрожала. Взглянув женщине в глаза Настя прочитала в них страх и отчаяние. Как ни странно, но Настя ничего не увидела на ее руке. Ничего. Казалось, что на руку была надета белая гладкая перчатка, она не видела под ней никаких знаков, никаких линий… То есть фактически эти линии были, но они были как будто закрыты от ее глаз. Несмотря на это, Настя что-то все таки сказала этой встревоженной женщине, что-то, что по ее мнению должно было немного поддержать или успокоить.
Они стояли в сторонке, привлекая любопытные взгляды станционных зевак.
Женщина смотрела на Настю затравленными глазами обреченного животного и что-то лепетала срывающимся голосом. Со стороны могло показаться, что женщина не вполне в своем уме. Сознавая свою беспомощность, Настя хотела уж было попрощаться и, пожав мягкую потную ладонь женщины, быстро пробормотала что-то, стараясь казаться уверенной и веселой.
Она даже протянула руку, чтобы по-свойски легонько похлопать ту по плечу, но что-то темное отгородило ее от незнакомки, что-то вязкое, как покрывало из бурого ила обволокло пространство вокруг всхлипывающей толстушки, ее слова, произносимые скороговоркой, вдруг стали увязать в этом, как в болоте. И куда то пропал звук… Звук, звук… Все звуки вдруг исчезли, уступив место вибрирующей тишине, которая сворачивалась кругами, наподобие невиданного змея, и с немым воплем устремлялась куда-то вниз в кровавом водовороте. Настя смотрела внутрь этого водоворота и… ужас, она видела на его дне бледного и худого мальчика и каким-то образом знала, что это сын несчастной женщины, которая все еще о чем-то бормотала, утирая глаза большим носовым платком, скомканным в руке. На бледном парнишке была солдатская форма, а на шее петля, он протягивал руки куда-то и плакал точь в точь как Ванюшка…
Настя, оглушенная этим видением, с потемневшими глазами качала на бедре своего подуставшего сына. Сердце ее билось с такой силой, что казалось все вокруг слышат его неуемный бой. Настя даже пригнулась, чтобы как-нибудь унять разбушевавшееся сердце, стучавшее по ребрам, как молот по наковальне, готовое разбить ребра или разбиться само. Она тяжело дышала и старалась не смотреть на женщину, чтобы как-нибудь не выдать того, что происходило внутри нее.
- Ой , - вдруг прервала свои нечленораздельные бормотания женщина,- да вам плохо что-ли? Ох ты, Боже мой, да у вас губы посинели…
- Нет, нет, нет, все нормально, все хорошо, - торопливо заговорила Настя, затем вдруг осеклась и неожиданно сильно и быстро, схватила женщину за руку и заговорила несвойственным ей низким и шипящим голосом.
- Торопись, торопись, что силы есть - торопись, сын твой тебя ждет… спасения ждет. Ему времени осталось мало, ох как мало. Деньги! Тебе деньги понадобятся. Продай, все что можешь - продай, откупи сына, откупи… те его продадут за деньги, за большие деньги, только торопись, времени уж мало у него, совсем мало…
Ошеломленная женщина схватила Настю за рукав и запричитала:
- Ой, родненькая моя-я-я… Да ведь и правдочка твоя-я-я... Я ведь после его письма последнего себе места не найду-у-у… Осталось служить восемь месяцев, а он пишет, что не свидимся мы с ни-и-им.
И вдруг резко остановившись, женщина прошептала, прижав сжатый кулак к губам и вцепившись в него зубами:
- А и не свидимся, родненький мо-ой, поскольку денег нету даже на билет... я вот узнавала тут как бы автобусом добраться, но туда автобусы не идут, ой, лишечко, о-оой... а на поезд у меня нету, - и, посмотрев на Настю поблекшими глазами, из которых привычно лились непросыхаемые слезы, попыталась улыбнуться, достав из кармана смятую ассигнацию и протягивая ей, - Ты уж прости, цыганка, что мало даю… Больше б дала, коли б были. Да ты бери, бери, ты же мне правдочку… как есть всю и сказала. Я и сама это уж знаю… Да только не помощница я сыну-то. Что я могу?.. Ни денег, ни связей у меня нету. А-а-а-ах, что за жизнь такая проклятая… А деньгу-то мою ты возьми, я хоть и не богатая, да в жизни никому не должная.
Настя смотрела на смятые деньги невидящим взглядом, слушала слова женщины, и давящее чувство собственной беспомощности охватывало горло железными тесками. Ванюшка все сильнее капризничал и теребил Настю за плечо, с которого соскользнула маленькая сумка и упала к ее ногам. Настя машинально нагнулась, чтобы её поднять. Сумка лежала, вывернув на замусленный пол все свое содержимое… Красный пакет с деньгами лежал поверх всего остального. В голове у Насти что-то заворочалось, как жерновами вымалывая созревающее решение. Оно, словно проклевывалось из тугой скорлупы. Что-то щелкало в ее мозгах, электрическими вспышками ослепляя глаза. В очередной вспышке она увидела своего Ванюшку, он капризничал и плакал… Вот пронеслась ее родная деревня, отец у ворот… Вот она сама среди чужого гвалта большого города… Вот и Оленсия… Стоит, улыбается, машет ей рукой приветливо. «Улыбается, - шептала Настя, стоя на коленях и укладывая высыпавшиеся принадлежности обратно в сумку с несвойственной ей небрежностью,- Улыбается… И машет рукой… Приветливо… И улыбается, и машет»…
- Ты чего шепчешь-то?.. А, цыганка? Может опять поплохело тебе, а? - озабоченно наклонилась к Насте женщина.
Настя вздрогнула, взяла пакет, моментально сняла с него красный платок, под платком пакет был обернут плотной пожелтевшей бумагой. Резко поднявшись, протянула его женщине.
Та взяла пакет автоматически, вероятно подумав, что Настя дала ей его подержать, пока сумку приводит в порядок. Другой рукой женщина все еще протягивала ей свои мятые деньги. Настя с большой нежность посмотрела на нее, взяла ее бумажку, быстро сунув в карман. Настин автобус засигналил своим надтреснутым гудком, созывая пассажиров.
Женщина кивнула Насте:
- Ехай уже, а то со мной и так сколько времени потеряла. Вон и малец совсем притомился. Да это вот не забудь, - она протянула к Насте руки с желтым пакетом.
Настя положила свою руку поверх ее рук и тихо прошептала с улыбкой:
- А это тебе от всего цыганского сословия, - и, обхватив Ванюшку ласковыми руками, мягко пошла к автобусу.
- Чего это? - оторопело пялилась женщина ей вслед, - Чего это?
Но Настя уже скрылась за поворотом. Усевшись на свое место в автобусе, она принялась кормить Ванюшку. Она не видела, как женщина открыла пакет, как, увидев его содержимое, медленно осела наземь, как затем, спохватившись, стремглав бросилась искать молодую цыганку среди коптящих и рычащих автобусов.
Настин автобус уже втянул свои щербатые двери и, качаясь, готовился к новому рывку по асфальтной бесконечности. Настя, улыбаясь, открывала баночки, что-то чистила, автоматически засовывая в благодарный Ванюшкин рот его любимые яства. Вдруг в окно кто-то постучал. Автобус уже тронулся, пробираясь по черной дороге. За окном, спотыкаясь, семенила женщина со сбившимся платком на голове, с желтым пакетом в неловких руках. Она что-то кричала Насте. Настя привстала и с трудом отодвинула верхнюю часть пыльного окна, услыхав обрывки фразы:
- … не поверит никто. Подумают, что украла… А и пусть себе думают, пусть, зато сыночка моего верну живехоньким. Сыночка-то… Ах ты, Боженька мой, - задыхалась женщина на ходу, - да как тебя зовут-то, хоть скажи. За кого молиться-то мне?
Автобус все быстрее набирал скорость, женщина с трудом поспевала, спотыкаясь на каждом шагу, и вся ее полная фигура словно светилась изнутри и обильно колыхалась при каждом шаге.
- Молись за старую цыганку Оленсию, - крикнула ей Настя, - да торопись с сыном, помни, что времени осталось мало… И еще - не проклинай жизнь. Жить надо любить. Любить. И сыну так накажи. Лю-бить…
Женщина как завороженная повторяла на бегу:
- Любить… да-да, любить, любить…
Споткнувшись в очередной раз, она все-таки упала, не переставая прижимать спасительный пакет к взволнованной груди. Настя смотрела, закусив губу, как женщина сидит в пыли и трогательно машет полной рукой уходящему автобусу, сверху - вниз, сверху - вниз… Настины попутчицы примолкли и во все глаза смотрели то на нее, то на женщину за окном. Вскоре пропали из глаз и станция, и цветные автобусы, и незнакомая женщина с пакетом. Настя вдруг подумала о том, что она даже не знает ее имени, как, впрочем, и та. Она опять улыбнулась, достала из кармана мятые деньги, полученные за свое гадание и, разгладив их на коленке, аккуратно сложила и спрятала, завернув в красный Оленсин платок.
Автобус двигался навстречу надвигающемуся вечеру, несущему с собой прохладу, утопающую в испарениях горячего асфальта. Ванюшка блаженно развалился, умостившись поперек сиденья и приложив голову опять на колени матери. Что ему снилось в этот раз? Может быть то же самое, что много лет назад снилось сыну той женщины, которая вот так же держала его голову на своих коленях… Настя засыпала, молясь за его спасение.
* * *