Песнь шестая.
СТАРАЯ ЦЫГАНКА
В сером небе бушевал огненный закат, гоня по его выпуклому дну целую стаю всклокоченных облаков. Продираясь через степь тяжелым телом, нес свои воды старый Иртыш, перекатывая свинцовую силу в крепких объятьях глинистых берегов и летели куда-то черные птицы, летели не стаей, россыпью, прямехонько в пламя нового заката. По степи бродила сгорбленная женщина с маленькой котомкой, нагибалась и подолгу вглядывалась в землю, потом двигалась дальше. Это старая Оленсия собирала травы, те, что можно собирать только на закате. По утрам же ходила она по берегу Иртыша, и там, уже в другую котомку, бережно укладывала свои сокровища, сорванные на утренней заре. Мудренная это наука - травы собирать. Частенько хаживала с ней и Настя, но с некоторых пор Оленсия приказала ей самой травы добывать, иначе, мол, век учиться будешь, а так - посмотрела, послушала и вперед, собирай свою аптеку саморучно. В то, что Настя все сделает как надо, Оленсия верила безоговорочно и та старалась не подводить свою терпеливую наставницу.
Если говорить образно, то Оленсия играла в цыганском поселке особую собирающую роль. Она являлась неким олицетворением того издревле огненного дитя природы, которое и звериный язык понимает и человеческие души, как книгу читает. Ею гордились, ее уважали, ее боялись и раболепствовали перед ней, но, если говорить о любви, то на себе её Оленсия не испытала. Вероятно, сила женщины была столь велика, что тянула к ней людей и отталкивала. Не то, чтоб ее не любили, а считали, что Оленсии любовь и не нужна вовсе. Мир она видела без прекрас, во всех его многослойных проявлениях, и людей видела так же. Скрыть от неё что-то было невозможно. Она уж наперед знала, что человек скажет. А как известно, думы человеческие порой нелицеприятные до мерзости, вот и коробило людей в ее присутствии. А кое-кто так и прямо заявлял, что водится старая Оленсия с самим чертом, и от него, дескать, силу имеет. Вот и сторонились ее, вот и избегали любить, не только что чужие, но и свои, родные. Трое сыновей ее занимались нехитрым рыбачьим ремеслом и весь поселок рыбой снабжали. А по пятницам ездили на ярмарку наперстки гонять. Делали они это мастерски, разыгрывая веселый спектакль, где каждый прохожий был главным действующим лицом. И, как заядлые рыбаки, они могли подцепить на свой крючок не только что мелочь какую, но и большую рыбину с толстым кошельком, и тогда горе тому кошельку, потому как не отцепятся от него наши рыбаки, пока не вытряхнут из него все содержимое. Странность была в том, что все вокруг знали об их мошенничестве, но милиция их не трогала, имея свою, ощутимую в виде хрустящих бумажек, пользу, а каждый новый игрок тайно надеялся, что вот ему-то и выпадет удача и он-то де и выиграет деньгу. Ведь не могут же эти мошенники все время лгать, ведь для того, чтоб люди играли, надо чтобы хоть кто-то да выиграл… Надо конечно. Вот и выигрывал всегда дядя Коля - ярмарочный дворник, который время от времени снимал свой фартук и шел к их столику, как бы невзначай, и всегда «выигрывал» на глазах изумленных зрителей, которые каждый раз были в обновленном составе. Дядя Коля забирал деньги и, счастливый, с победоносной улыбкой на скучающем лице удалялся, потряхивая внушительной пачкой денег мимо разинутых ртов уже не сомневающихся очередных жертв неутомимой шайки.
На проделки своих сыновей Оленсия смотрела снисходительно, не одобряя и не осуждая их за обман. «Все врут на свете, все, поскольку люди сами хотят, чтоб их обманывали. Вот обману-то и рай на земле. Не могу судить их, - говаривала она Насте, - потому что сама грешница великая, и вру ведь всякому, кто правды боится… Правда, она ведь не каждому по плечу… Один снесет, а другой под ней рухнет. Обман – это милость Божья, без обмана нельзя, иначе б люди давно перебили друг друга или от страху померли б. Вот человек если слаб, если веру потерял, если на грани, а ты ему подсыпь обману, что не все так и плохо у него, наведи радугу на его тучи - он и сам вместо ночи день увидит, и жить захочет опять, и спасен… Нет, Настя, обман - от милосердия. Все лучшие истории в мире - это полный обман. Коли людям сказок охота с чудесами они их и получают. А за чудеса надо платить…А детей я врать-то не учила, это они сами, от жизни набрались. Хотя, если б меня спросил кто - я бы не позволила, да только взрослые они уже, мать им не указ. Могла б если молиться, наверное молилась бы за этот их грех, а так только прошу просто - прости их Господи!»
Оленсия умела предсказывать погоду и никогда не ошибалась, бывало, дождь нагадает при таком ясном небушке, что кажется - с ума спятила баба, а пройдет часа два, набегут черные тучи, завоет ветер над степной ковылью, и вот он, дождичек, старухой обещанный. Многим это не нравилось, как если бы она сама тот дождь делала и тучи нагоняла, но уезжая по делам всякий раз, верующие и неверующие обращались к Оленсии за советом - чего ждать, на что надеяться…
Однажды приехал к ней из города бравый такой мужичок, прослышавший о ее способностях. С виду бесшабашный и говорливый, да с такой тоской в глазах, что Оленсию всю передернуло на него глядя. «Расскажи мне, тетка, про меня самого, хочу, говорит, про себя всю правду знать». «А чего тебе рассказывать-то, дядька, - отвечает спокойно Оленсия, - поди и сам все про себя знаешь». Мужичок потоптался на месте, прокашлялся и говорит: «Помоги, Оленсия, сам я не свой, помоги»… Посмотрела на него тогда старуха долгим взглядом своих бездонных глаз и усадила на лавку у самого порога. Подошла сзади, положила руки ему на плечи и тихо заговорила. «Живешь ты высоко, почти на небе, дом твой полон добра разного, но черный от печали, из дома женщина с двумя голубятками идет и не вернется. Ты ее обидел очень, и детей своих через нее обидел. Уносит она их на своих крыльях от тебя далеко, не достать, не догнать, и не надо, потому что в ее душе для тебя места уж нету. А тебе дорога лежит скорая, дальняя, так ты не ездий, потому что тебя там ждет смерть». И отошла от него, села у окна, опустив руки. Мужик к ней с распросами кинулся, скажи, мол, куда жена детей увезла, адрес, мол, дай, а про смерть как будто и не услышал… Посмотрела на него Оленсия и ничего не сказав, ушла в дальний угол комнаты и задернула красную занавеску, отгородившись от всего света. Мужик тут и понял, что разговор окончен. А через месяц он к ней вернулся и подарки привез, потому что все она сказала правильно и насчет жены и насчет поджидавшей его смерти. Не поехал он тогда все-таки в дальний город, где должен был останавиться в недавно отстроенной гостинице, остался дома, и кто его знает как так случилось, что именно эта гостиница и погорела, несколько человек так спасти и не удалось, среди них должен был быть и он. Вот и прискакал он радостный к Оленсии, вот мол, спасибо за спасение.
А она ему и говорит:
- Рано радуешься, рано, смерть, она не прощает бегства, а если уж сбежал, так не радуйся, а думай, как от нее откупиться. Если она кого своей меткой пометила, так будет как хороший охотничий пес без устали гнаться.
Огорошила Оленсия своего гостя такими словами, стоит он, как очумелый, и на нее пялится, как будто сказать что-то хочет, да, видать, язык к нёбу прилип, от страха слова вымолвить не может. А она себе знай воркует тихохонько:
- На Долинке река кладбище размыла после дождей, мужики наши поехали помогать гробы перетаскивать на новое место, да вони не выдюжили, вернулись, а река уж дорогу проторила, выедает берег почем зря, местные власти помочь обещались, да так и помогают до сих пор, а Долинские-то боятся, как бы кого из схороненных водой не утащило, так даже бабы помогать ринулись. Да только бабам-то там не место, им бы цветочки на могилках садить, да оградки красочкой красить, но не гробы ворочать, - Оленсия как бы и не смотрела на мужика вовсе, поправляла скатерть на столе, полотенца в стопку складывала, - Испокон веку могилами мужики занимались, так повелось… Вот если ты выдюжишь, да со смертью лицом к лицу… да без мерзости к ней, а с уважением, так она может и отпустит тебя… Поезжай, им, Долинским, сейчас ох как помощь нужна. Ведь пока власти помощь пришлют - все гробы в тартарары река утянет.
Посмотрела на него исподлобья зеленью хитрых глаз и добавила с улыбкой:
- Да ты дар речи что-ли потерял? Чего дрожишь как осиновый лист-то? Или гробов испугался? – и тихо захохотала кашляющим своим смехом, - Да ты не бойся, милый, мертвые-то уже никому плохого не сделают, они уже свое отделали, отгоревали, отсчастливились… А что до вони… так ты на нее внимания не обращай, ты ж, если яйцо протухнет - не боишся его, а? Так и с телами, они ж не люди уже, без души-то. Так… как яйцо протухшее, хотя и к ним с уважением надо, потому что носили в себе душу святую, вечную. Тела глупы, оттого и воняют, а душа, она, брат, как из дурного тела вырвется, так сразу такой ум обретает и летает счастливая, и все свои ошибки, все промахи видит и плачет о содеянном, скорбит и радуется тут же освобождению… Так что ты поезжай… Поезжай, голубчик. Я думаю ты справишься, потому что очень жить хочешь.
И уже когда бедный мужик, сгорбясь, выходил из ее дома, крикнула ему вслед:
- И никому не говори, что я тебя в Долинку отправила, да и вообще постарайся больше молчать, тебе не говорить, тебе думать надо, о многом думать. А кладбище… оно мозги многим на место ставит.
И уже когда хлопнула за мужиком дубовая дверь, Оленсия села у окна, поправила складки на цветастой юбке и проворчала:
- Экий опрокинутый… Наследил, видать, бедолага, в жизни-то…
По оконному стеклу ползала здоровенная черная муха с ленивыми крыльями. Оленсия машинально свернула газетку, размахнулась, но тут муха сама упала прямо на подоконник с поднятыми вверх многоколенчатыми лапками. Старуха поддела ее газеткой и выбросила в форточку, тут же пожалев о своей мягкотелости. «Чего муху-то пожалела, старая ты дура, выбросила, дура на свободу такую надоеду. Она в травке-то отоспится и завтра таких вот наплодит штук сто… Эх, видать стара стала…» Так подумала старая цыганка, глядя на зеленую траву под окном. По улице шел, удаляясь городской мужик, уже выпрямившись и подняв голову, за ним плелись несколько цыганяток на длинных палках верхом, погоняя своих вороных мягкими лопухами, соседская собака Матильда давилась собственным беззубым лаем, а Оленсия сидела у окна и ругала себя за освобожденную муху на чем свет стоит.
* * *