Песнь пятая.
ДЕРЕВЕНСКИЕ СТРАСТИ
О массовом сборе металлолома, как о замечательном примере сознательности каменских граждан и их руководителей потом долго и пламенно говорилось на волнах местного радио, и всячески подчеркивалось, что такая радостная инициатива – очистить речку от отходов и помочь металлургической промышленности, исходила от рьяного болельщика за чистоту в природе - Николая Антиповича Одинцова. Его портрет опять вывесили под козырьком деревенского магазина, очевидно, для красоты. Однажды такой же портрет, только поменьше, Егорыч самолично сдернул из-под козырька и, объявив во всеуслышание о непозволительности культа Одинцовской личности, сжег портрет на глазах у односельчан. Костер получился весьма даже не скучный - тут же кто-то подкинул пару поленьев, и потом весь вечер детвора пекла в углях замечательную картошку. Одинцов тогда к Егорычу участкового послал, предъявлять ему иск за порчу государственного имущества. На что Егорыч заключил, что ушастую Колькину физиономию, нарисованную на холсте, за имущество не считает, и берется доказать никчемность нарисованного субъекта на любом суде; что даже сам готов пойти и в суд себя сдать, чтобы сказать самому прокурору обо всех выходках своего неприятельского соседа, которого «не портретом над магазином вешать надо, а самолично самого вздернуть на шесте, что у водокачки». На такое кровожадное свое заявление Егорыч был препровожден в участок, где он слово в слово повторил все свои вышеизложенные размышления относительно Одинцова Николая Антиповича. И что это не угроза, а вполне даже справедливое обещание за то, что такой вот пакостный человек того только и заслуживает, чтобы его повесить за шею до полного умирания, и всё тут. Участковый долго объяснял Егорычу, что подобные заявления преступны, и взял с него обещание, которое дал ему Егорыч с большой неохотой, о том, что последний прекратит всяческие угрозы относительно Одинцова, который ко всему еще и депутатскую неприкосновенность имеет.
На все это был составлен грамотный протокол и подписан двумя свидетелями, коих тут же и изловили прямо на улице; а поскольку время было ночное, так и изловить свидетелей респектабельных не получилось, а так… Андрея Завадского, который по остановкам собирал бутылки с фонариком, да сельсоветовского сторожа Гаврила, который и в дневное время-то лыку не вязал, ну а в ночное так уж и вовсе сам себя не узнавал. Вот такие свидетели и заверили данный документ своими нестойкими подписями.
Егорыч тогда, просидев всю ночь в участке, возвращался домой понурый и разочарованный, сопровождаемый черной тенью Ильича. Ильич время от времени взмывал в седеющее утренней зарей небо и издавал гортанный рык, который можно было бы легко принять за карканье, если б не заниженная его тональность и не оглушительная печаль в скрежещущем звуке, раздирающая небо и наводящая ужас на мелкий птичий народец, усердно облепивший стройные липки вдоль дороги.
С того дня прошло не так уж много времени, и вот новый портрет Кольки Одинцова, работы местного художника Некрасова, (который всем деревенским такую Мону-Лизу нарисовал, что от всамделишной не отличишь, вот только глаза на восточный манер, да нос уточкой, да челочку на лоб приспустил, а так - сплошное загляденье) красовался под ржавым козырьком сельского универмага, в котором можно было купить все.
Здесь стояли неровными рядами буханки хлеба, бочонки с пряной сельдью, лопаты с длинными белыми ручками, грабли, коробки с карамелью и всяческие другие необходимые предметы питания и благоустройства сельских жителей. На широких дверях магазина висело множество объявлений, писанных от руки, примерно следующего содержания: «Продается корова безрогая после трех окотов. Молока дает - упьешься. Цена - договоримся». Или «Кто нашел серого гуся с белыми крыльями, пол-пуда весом - верните по-хорошему». И адресок, чтоб не перепутали куда нести. Одно так и вовсе было наглое: «Кому надо сено отменное для скота - закажите Василию Т. (Тищенко Васька, точно он, знатный вор и прощелыга) – привезу быстренько и дешевенько. Сам бы ел, да денег надо. Косил сам!» Как бы не так! Все знали, что ворованное - куда там столько накосить, но брали с радостью и молчаливым пониманием желто-серые громадные тюки на прокорм скотине. Оно и впрямь, если б знать где Васька крал, так и сами б украли, поголовно, потому ведь на деревне сено красть - и за кражу-то не считается. Другое дело вот гуся - тут уж хоть к участковому беги, его ж родимого (гуся-то) выкорми- выходи, а потом чтоб какой чужой супостат сожрал. Так это ж у любого сердце кровью обольется. В деревне так - на чужой каравай рот не разевай; возьмешь чужой кусок - разобьешь себе носок; поживишься чужим - поступишься своим; но лучше всех была пословица «чужое сало что не съешь - все мало», которая ставила все предыдущие под сомнение.
А посередь всех этих объявлений висело намалеванное от нетвердой руки красной гуашью какое-нибудь мудреное название нового фильма, собирающегося быть показанным в деревенском клубе киномехаником Митькой Милованом. Митька вообще заслуживает особого внимания в нашей повести, поскольку был человеком со-о-овсем незаурядным. Широкий в плечах и коренастый как медведь, с усеянной золотыми кудрями головой и синими, пьяными глазами, он был любимцем всей деревни, и на все его художества жители смотрели со снисходительным пониманием. Оно и впрямь - пьяниц-то горьких всякий не любил, а вот таких, как Митька, который пьет каждый божий день, но в арыках не валяется и бутылки по оврагам не собирает - любили, потому что пить - надо уметь, а кто не умеет - не берись. Пить в Каменке умели испокон веку. Это искусство передавалось из поколения в поколение. Вспоминаются восторженные рассказы стариков об их бывалых предках, которые за один присест могли по мере первача выхлебать (это пол-ведра примерно). Говорили про это с гордостью и завистливым покрякиванием, потому что в наши-то времена таких уже всех повывели, остались «недоноски всякие, которые от одного стакана с ног валятся».
А вот Митька Милован, как добрый гений из старых былин, вернувшийся к народу, дабы не опустели его ряды богатырями русскими - пил, пел и куролесил во всю ивановскую. На радость односельчанам – оно и бабкам есть о чем посплетничать, и мужикам побалагурить. Бывало, устроит танцы в клубе, соберутся там молодежи всякие, ну и Митька, как водится, там же среди них, уже подвыпимши, девок лапает, парням советы разные неприличные кричит – словом, все как полагается. По деревне ходили упрямые слухи о небывалых Митькиных размерах интимного характера. Слухи такие распускать было кому, поскольку менял Митька возлюбленных лихо и безболезненно. Как-то так выходило, что все они не держали на него никакого зла и, даже будучи отвергнутыми, продолжали чувствовать к бывшему своему герою нежную привязанность. Так вот о Митькиных размерах говорили до тех пор, пока однажды, после хорошего перепоя, разгулявшись на им самим устроенных танцах, Митька не выпрыгнул на сцену и не снял штаны перед всем честным народом. Все так и ахнули. Бабы от восторгу, мужики от изумления, девки и парни от потрясения. И не то главное, что его за тот поступок никто не осудил, а то, что после этого все говорить враз перестали. Чего уж тут говорить. Такое и впрямь видеть надо. Так что никто даже и не подумал устыдиться; вовсе даже наоборот - в другие деревни слух отпустили, а чего, есть чем гордиться, такого молодца наша Каменка отстругала. Знай наших! Не каждой деревне таким чудом похвалиться можно.
Одна беда, после того показа стали молодые девки от Митьки шарахаться. Вот обида так обида. На них его прелести произвели не то впечатление. Ну да где наша не пропадала - Митька новое учудил. Выхлопотал в сельсовете денег, и на них аппаратуру в клуб закупил: «Нечего буржуинскую музыку слушать - сами так могём, а то и получше». Собрал кое-каких парней, пригласил музыканта из консерватории, и началась мука… Никак они понять не могли, что для того, чтобы играть - надо учиться усердно. Но, несмотря ни на что, все же кое-чему он, тот музыкант приезжий, их научил.
И вот она, премьера! Митька, как самый ритмичный, на ударных играет, Федька рыжий на гитаре-бас, а Санек, закадычный Митькин дружок, на ритм-гитаре. Все стоят, открывши рот, смотрят во все глаза, а музыканты волосья вперед зачесали, глаз не видно, скособочились как надо, и наяривают что-то из «Самоцветов». Но самое впечатляющее было - это когда Митька запел. Как рявкнет в микрофон, так у всех девок мороз по коже, ну и опять перестали они его бояться… Что только не делают люди ради популярности в женских рядах!
Ох и залюбили наших музыкантов в Каменке, за осень чуть было намертво их не споили. Каждый норовит к себе зазвать - и стаканчик, как полагается, а потом попоют парни-то свои песни (а песен не так уж и много было - всего четыре!) - и снова стаканчик, так до тех пор, пока музыканты не перестанут друг друга узнавать. А уж затем погрузят их тела в телегу и везут по дворам, домой значит.
Вот Митька и задумался, что пожалуй так и спиться совсем не мудрено. И порешил Митька так - вернуться к старому своему режиму - не более пол-литры в день для здоровья, а более ни-ни. Ни за какие радости на свете, нет - и баста. Вернулся к своему старому ремеслу киномеханика, но и музыку не забывал. Старался все привозить фильмы серьезные - детективы какие-нибудь со смертоубийствами, или, если бывал в особом настроении - жалобные, индийские, где какая-то Гита все время ищет такую же Зиту, и ведь находит, под взрыд деревенского бабья.
В жалобных случаях Митька размашисто писал какой-нибудь красной или сиреневой красочкой - «Сегодня приносите тазики и ведра - будете рыдать битых два часа!» И далее шло название шедевра.
Если же фильм серьезный - писал более стройно, и только черными красками, и уже в более изысканном стиле - «Многоуважаемая публика, спешу предуведомить вас о небывалом сюжете и захватующем (именно не «захватывающем»!) мордобое, который произведет на вас неизгладимое впечатление, потому настоятельно рекомендую принять перед сеансом граммов 100-150, а то ведь жуть. Сеанс рекомендуется для сильных мужчин» (это ж как, паразит, умел к мужикам каменским в душу залезть, ему б в депутаты!) и прекрасных дам (и здесь не промахнется, бабы-то так и валили толпами, как же не валить, если всех прекрасных приглашали)… И внизу приписывал более мелкими буквами название, а как же. Хотя на название, как правило, уже никто не смотрел. Все знали - Митька никогда не обманывал, и публика всегда оставалась довольна.
В общем, кому как, а Каменке Митька был необходим, как воздух. Ему, когда он женился наконец, дом строить всем миром помогали. А Егорыч ему такую веранду сотворил, что у соседей шеи повыкручивались - вся увита кружевами деревянными, пузатенькие столбики по краям, на дверках голуби вырезные, а на самом коньке водрузил дубовую копию своего Ильича; ну ни дать ни взять терем-теремок из самой сказки выпрыгнул. Красотень!
Очень Митька был всем благодарен, особенно Егорычу, которого, как «тоже художника» весьма понимал, и в благодарность пообещал найти «эту черномазую морду» (это он про Генку так) и ноги ему переломать. На что Егорыч только откашлялся и почесал жилистый затылок. К слову сказать, Митька громогласно и с энтузиазмом поддерживал Егорыча в его войне против Н.А. Одинцова. Одинцов-то и впрямь был какой-то парень не свой.
- Ни с кем не выпьет никогда, не подерется, матерного слова не применит. Черт его знает, что за человек такой. Если б родителей не знал - подумал бы, что еврей. Так ведь русский же, холера, а ведет себя не по людски,- восклицал Митька, дыша крепким перегаром.
- А Егорыч наш, - продолжал философствовать Митька,- Он мужик молодец. Он его, этого Одинцова нерусского из депутатов-то выведет. А его кто выбирал, этого депутата хренова? - Митька обвел красными глазами молчаливых собутыльников, - Ты, Федька, выбирал?- и ткнул Федьке пальцем больно в грудь, как будто по его Федькиной вине, и не иначе, Одинцов и стал тем, кто он есть.
Федька что-то помычал и сплюнул в сторону, что было знаком отрицания.
- А ты, Санек?- не унимался Митька.
Санек возмущенно что-то рявкнул.
- Ну, вот, пожалуйста, - Митька многозначительно поднял пьяный палец, - Он сам себя выбрал… за деньги, за взятку. Не-е-е, он, падла, точно не русский. Санек, а может его Антипу подкинули, а? - с надеждой спросил Митька.
- Да нет, он Антипу родной, по ушам и то видать, - промычал Санек.
- И то правда. Так вот вы мне и скажите, дорогие товарищи, как же так можно жить, чтобы людям от тебя никакой радости не было. Ну никакойшеньки! Я так полагаю, что если уж ты произошел человеком - ты людям радость неси, всеми своими членами неси, старательно и неутомимо, - выдохнул Митька и опрокинул еще стакан.
Затем, немного помолчав, взглянул на приунывших товарищей - ну не любят в деревне политики. Даже делают вид, что политики и вовсе нет, а живут как жили лет пятьсот назад - «Чужая вошь - меня не трожь», «Моя хата с краю - ничего не знаю». Или вот частушка еще - «с неба звездочка упала прямо милому в штаны, пусть горит там что попало, лишь бы не было войны». Лишь бы свет был, да вода и чтоб хлеб не по карточкам, да чтоб в лагеря бы не гнали, а остальное все можно выдюжить.
Мертвая речка постанывала, словно от зубной боли, выплевывая в пролетающий ветер кусочки тусклой надежды и зажигались яркие звезды на небосклоне, глядя вниз отчужденно.
* * *