Цикл "Сны о Пенжине" (продолжение №2)
ЧУМ
В далёких корякских селах сейчас
не увидишь юрт кочевников. В них стоят многоквартирные здания из дерева, а то и из дефицитного в этих местах кирпича.
Потому-то я и удивился однажды, обнаружив в центре одного из посёлков старый чум. Он одиноко возвышался у веселого домика с яркими расписными ставенками. Над дырой вверху висела густая куделя дыма.
- Тут старый пастух Аляльевич живёт, - сказали проходившие мимо знакомые. – Ты с ним в Парапольском доле, на кочевье, чаёвничал. Помнишь?
- Как не помнить!
- Ну, заходи. Он гостям всегда рад. Одиноко старику …
По ровдуге, из которой смастерён чум, колоти – не колоти - даже слабого звука не выбьешь: эта кожа особой выделки начинает звенеть только на морозе.
Я отдернул полог:
- Амто! Извиняюсь, не обо что постучать. Есть кто дома?
- Амто, тумгутум!
Точно, это был мой старый знакомый Аляльевич.
Уже через несколько минут он угощал меня самыми изысканными блюдами корякской кухни - оленьими хрящами, костным мозгом и лымлыном - жилами, сваренными в соленой воде. Старик колол лытки на темной от древности костяной подставке, расписанной узорами трещин. Он точно рассчитывал удары и - хряк, хряк!- кость разваливалась на две розовых, дымящихся половинки. Потом Аляльевич собирал мозг в чашку и начинал толочь его кэиткунэном - палочкой из рога снежного барана.
В чуме, который по старинке освещал светильник из мха, вкусно пахло дымом и юколой – вяленой кетой. На полу лежали оленьи шкуры, тлели в очаге красные головёшки…
Примерно в таком жилище Аляльевич когда-то родился – то ли шестьдесят пять, то ли семьдесят лет назад. Точную дату своего рождения он не знает. Неграмотные родители, когда оформляли его метрики в сельсовете, сами путались: «Родился мальчик в Кукамлилингчь...» - «Когда? Когда?» – переспрашивала секретарь сельсовета, русская женщина, ничего по-корякски не понимавшая. –« Ну это, однако, когда от мороза топорища ломаются,» - пояснял отец. «В январе, что ли?» - « Ага. Однако, наверное, в январе…» - «А год-то какой был?» -«И-и, хороший год был! – широко улыбалась мать. –Каюю много родилось, никогда столько не было…»
Так и говорили. В общем, секретарь сельсовета написала в свидетельстве одно, а на самом деле Аляльевич, может, старше. Или младше…
Когда-то Аляльевич из точно такого же чума переселился в новый деревянный дом. Половицы визгливо скрипели под ногами, он пугался этих звуков. Ох, как давно это было! И, вроде бы, недавно.
- Старым стал, - жаловался Аляльевич. - Ноги бегают не так, руки чаут плохо держат - сижу теперь дома. Вот, чум поставил. Он мне вместо летней кухни…
Неожиданным для меня оказался в этом чуме альбом американского художника Рокуэлла Кента. Аляльевич листал его, цокал языком: хорошо, мол, изображает тундру, всё похоже - и снег, и ослепительно голубое небо, и резкие, синие контуры сопок.
- Очень похоже, но не Пенжина! – категорично заявил Аляльевич. – Никто тундру правильно не срисует: она всё время разная…
И я объяснил, что Кент никогда не бывал на
Камчатке и рисовал Гренландию.
- Э! Пусть Гренландия! - махал рукой Аляльевич.- Разве можно всё на картине точно нарисовать? Нет такого художника!
- Но почему-то же вам нравится этот альбом…
- Нравится, - кивнул Аляльевич. – Точно так же детям нравятся сказки, хотя они понимают: сказки – неправда. Но они поднимают человека ввысь…
И вдруг, понизив голос, Аляльевич сообщает:
- А я опять следы Пилячуча видел!
Он в который раз объясняет мне, что следы Пилячуча – это такие ровные струйки на снегу. Будто наклонился кто-то и подул несколько раз в рыхлое месиво. Ещё бабушка говорила, что именно такими бывают следы от крошечной нарты Пилячуча. И другие старики на полном серьёзе рассказывали, будто бы живет он на небе - маленький, в росомашьей кухлянке. В свои нарточки впрягает куропаток и, спустившись к земле на облаке, иногда разъезжает по тундре. Ещё говорят, что тот, кто увидит следы Пилячуча, будет счастливым.
В это Аляльевич не верит. Знает: никаких богов на свете нет, и
счастье зависит только от самого человека. Не зря же его народ, живущий среди снегов, так и не смог придумать себе настоящих богов. Разве главный из них - ворон Кутху - божество? Славен он одним: сотворил Землю из тела своего сына Сымскалина, и стали на этой тверди люди жить. Верили, правда, коряки в злых духов, но и они не считались всесильными.
Иногда к нам в чум заглядывал чукча Рыльтекнеут, тоже старик.
- Э,- говорил Рыл ьтегнеут,- чукчи в таких чумах не жили. Чукчи строили землянки , каркас её составляли из дерева и китовых ребер.
- Ну и что? - равнодушно произносил Аляльевич.- Архитекторы!
А ничего, - тут же переходил в оборону Рыльтегнеут.- Наши землянки теплее…
Хе! Пока ты свою землянку построишь, я в своём чуме успею пожить, свернуть его и откочевать с оленями в другое место…
Так они могли спорить хоть весь день.
- А наши
- А ваши...
И вдруг Аляльевич, рассмеявшись, махнул рукой и опечалился:
- Да чего мы , в самого деле? На Вел войну с фашистами и в Чечню коряки и чукчи вместе уходили. Сколько наших парней погибло! Эх!
Расчувствовавшиеся старики тут же отыскали припрятанную
Аляльевичем на крайний случай бутылку водки, спроворили быстрый стол. И вскоре тихонечко запели:" Выходила на берег
Катюша-а-а..."
А на следующее утро Аляльевич вышел из своего дома раным - ранешенько. Небо уже розовое, и струится над селом
алый свет. Напуганные резким стуком двери, взлетают из сугроба куропатки: зимой они, совсем как сороки, перебираются поближе к людскому жилищу. Старик провожает их взглядом. Если птицы снова в снег не прячутся - значит, хорошая установилась погода.
Представляю сейчас, как, покряхтывая, Аляльевич идёт в свой
чум, как разводит в очаге огонь и задумчиво садится на корточки. А вскорости сосед Рыльтегнеут к нему заглянет. И станут они чаевничать и снова заведут:
- А наши…
- А ваши…
А потом решат, что чукчам с коряками делить нечего. Ну, почти нечего. Разве что бутылочку «белой» - одну на двоих.