Я люблю джаз - ломаная, извилистая дорога, устланная черными трупиками нот - некоторые еще корчатся в предсмертной агонии. Музыка смерти плывет об руку со мной - я всегда приглашаю джазовых музыкантов на мои выставки, они весьма импозантно смотрятся на жутковатом фоне моих картин - словно похоронный оркестр для тысячи заблудших душ, труба архангелова сияет начищенной медью, рассеянно вколачивает в крышку лакированного гроба латунные гвоздики чернокожий барабанщик, скалится затянутый в черный фрак гитарист-латинос - за ухом гвоздика, черные жесткие кудри демонически топорщатся во все стороны.
Звезды стекают сквозь прозрачную крышу галереи, растворяются в ярком свете
В зале смешано несметное количество запахов - тонкие вязкие нити горьковатого мужского одеколона сплетаются с приторными Cobra, которые носит на своем теле та светловолосая куртизанка в черном платье - все это густо наперчено флюидами человеческих тел, унизано алыми бусинками человеческой крови и припудрено невинным запахом чисто вымытых волос.
Джазовая музыка лениво мешает этот безумный коктейль.
Я стою у прозрачной колонны, поддерживающей звездный свод. Рядом в знойной духоте зала колеблется зыбкая фигурка молодой журналистки - я не спросил ее имени, но отметил, что ее духи свежи, как маленькие влажные ландыши. Она подносит к глазам маленький черный фотоаппарат - я, не моргнув, выдерживаю слепящую вспышку, она невидимыми холодными лучами пронзает мое лицо, проникает под кожу и озаряет саму суть меня - существо из плоти и крови, прекрасное, юное, облеченное в неизменную телесную оболочку, чья нежная улыбка не потеряет своего очарования и в тисках зернистой газетной фотографии.
Маленькую журналистку сбивает с толку моя мраморная кожа и яркие - слишком - глаза - я не прячу лицо за очками, не ношу матовых линз, не пользуюсь гримом, все на виду, любуйтесь, мои драгоценные… Улыбаюсь я сомкнутыми губами, так что вас ничто не должно насторожить. "Скажите, вы носите линзы?" - "Нет".
Тонкий голосок, птичья фигурка, волосы цвета меда красиво ниспадают с маленькой круглой головки. "Вы довольны выставкой?" - "Да". - "Какая из ваших картин вам нравится больше всего?" - "Моей любимой здесь нет…". - "А почему?"
Как объяснить этому наивному слабенькому существу, почему я не отдал на растерзание публичным взорам тот самый портрет - столетиями на него ложился флер недоступности, превращая показушное кокетство в элегантную таинственность - когда-то я гордился им и был глупцом, а сейчас в страхе преклоняю перед ним колени.
Это моя маленькая тайна.
Пусть так и будет.
Его глаза с меловыми бликами в глубине зрачков, опаловая радужка - я вспоминаю, как прикасался острием кисти к его спокойному лицу на плоскости холста, как любовно переносил крупицы краски с палитры на полотно, мозаичными штришками намечая отстраненный взгляд - как я жалел тогда, что не могу заставить себя взять в руки флорентийский кинжал и с улыбкой располосовать собственное творение…
Впрочем, потом я стал им гордиться.
Один шаг от ненависти до любви был молниеносен, как укол гюрзы.
Не так давно я купил «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда - манерного эстета и гедониста, мне понравился его стиль - цветистый, метафоричный - сюжет же был странен и страшен. Я отпер ключом дверь в святая святых моего дома - и долго стоял подле портрета, выискивая в его чертах страшные признаки тлена, не веря и не думая… Незримая нить протянулась тогда между картиной и тем, кто заполнял собой мою память, методично вытесняя иные воспоминания.
Он умер, умер, умер.
Я высосал его жизнь, я вдохнул ее в мертвый кусок загрунтованной ткани, а он все равно ухитрился проникнуть в меня какой-то крохотной частичкой своей плоти…
Мой Дориан Грей, мое незаконнорожденное дитя…
Я сентиментален, я чудовищно сентиментален - нет ничего хуже дешевеньких слезинок, проливаемых над увядшей любовью, но я заменил любовь красочной смесью ненависти и желания - и теперь с полным правом грожу кулаком небу и истерично ломаю руки перед единственным свидетельством своего поражения.
Опираясь унизанной кольцами рукой на мраморную колонну, он стоит, наклонив голову, - ступни утопают в мифической облачной дымке, выстилающей Олимп, с плеч стекает темный бархат, отороченный куньим мехом… С тайным унизительным злорадством я наблюдал за мучительными судорогами, пробегающими по его лицу, как он славно и мужественно боролся со смертью - в нынешних дешевых романчиках нет таких героев… Та комната стала камерой пыток для нас обоих.
И все же - я любил его.
Будь это не так, я никогда бы не причинил ему столько мук - рука истинного влюбленного всегда точна, он подносит цветы и бьет кинжалом одинаково метко. Мое тело кровоточит до сих пор - он был неотразимым противником. Тогда был август - да, точно, август - жаркий и сухой, в заоконной мгле полыхали далекие зарницы, высвечивая зубчатый контур леса, наши взгляды сталкивались, разбегались и вновь воровато возвращались друг к другу. Тогда я еще не знал, насколько близок к смерти мой печальный возлюбленный, я упивался своей местью - оскалив зубы, нервно отшвыривая со лба пряди лезущих в глаза волос, с упоительной точностью выписывал изможденное, но все еще прекрасное лицо - лицо предателя, иуды.
Я не имею права сейчас вспоминать об этом.
Он умер.
Я отомщен.
Натягиваю на лицо приторно вежливую маску, возвращаюсь в мир света и собственных картин - за те доли секунды, которые я провел в отрешенном раздумье, моя маленькая журналистка не успела даже проглотить слюну.
Я разглядываю ее - она похожа на юного пажа с быстрыми влажными глазами и тоненькой ленточкой розовой улыбки. Плоскогрудая, узкобедрая, в черных брюках и блузке цвета индиго - вылитый мальчишка из богемной среды, чьи красноватые ноздри припудрены белым порошком сладких грез. Я видел таких, пробовал… на вкус.
"Хотите знать, как выглядит моя любимая картина?"
Быстрый кивок, неподдельная радость в глазах.
Подхватываю ее под локоток и увлекаю в толпу - джаз со стонами преследует нас, его нервные пальцы затягивают меня в омут картинного страдания под аккомпанемент унылого хриплого саксофона - музыка лунных болот в луизианской тиши. Медный затылок журналистки плывет подле меня, ее розовые пальцы покоятся в складках моего рукава - я накинул свое пальто на ее сатиновые плечи - пустой джентльменский жест. Бедняжка упивается своим счастьем - перед нами распахивается дверь белоснежного лимузина, лакей принимает от меня двадцать фунтов и превращается в угодливого плута, за окошком плывет студеная британская ночь.
Журналистка роется в сумочке. Ее мысли похожи на конфетти.
Она будет первой смертной, кто увидит мою тайну, - эта мысль не дает мне покоя, я жажду этого и одновременно прихожу в ужас.
Что я делаю, что я делаю…
И мне вдруг приходит в голову курьезное досье, которое я с таким удовольствием увидел бы в бульварной газетенке: Лоренс Бенедикт Мортимер, знаменитый художник современности, светлоглазый blondie, очарователен, остроумен, смешлив, цвет лица бледный (ох уж этот островной климат!), рост шесть английских футов, двадцать лет.
Мне уже так давно двадцать лет…